О женском начале

Дева, он не ценил ни одно существо пола женского и некогда сказал: «Муж зачинается небесным, а дева - земным; небеса и горнее пламенеют в жилах мужа, ибо горнее - отец его; дева исполнена мирского, и дольнее есть тленный ее родитель». Сказывал он также, что все девы мира не стоят и капли славной его крови. И помимо сего глаголал он: "Я сам себе старец и младенец, муж и жена, огнь и лед, добро и зло, свет и тьма, святой и грешник, Бог и сатана"; такожде изрекал: «Большего насмешника, нежель я, над любовию Эрот не зрел никогда и вовек не узрит».

Ибо поистине: герой и дева – полюса два, извечно враждующих. От дев все беды. На пагубу героям созданы они, для обуздания героя их силы вышние родили: сперва Пандора лживая, Немесида затем, мести богиня, после Елена-дева, из-за красы коей кровь лилася героев великих и падали царства во прах; се лишь известные наиболее.
 
Дева всегда змея, змея же рождена от земли и тесно с нею связана. Дева – актриса; более того: сама сущность девы – и та - актриса. Дева – словно Ехидна, гибелью чреватая: и та, и та заманивает мужа в страшные свои сети, но не токмо муж желает деву, но и дева мужа, ибо чада Прометея рассечены молнией Кронида навеки пополам; с тех пор половинки стремятся друг к другу силою то любви, то похоти.

И матриархат ныне расправил крылия и царствует, яко древле.
Краса, быть может, горы двигать (как и воля святая) способна, она - сила, но, неполноценная, должна она быть направлена в русло достодолжное, а сего не происходило во времена последние, когда всё местами поменялось: не краса к Духу склонялася в женственном своем смирении, ей приличном и способном, как ранее, но Дух к красе жертвенно стал склоняться.

И изреку я словеса, истины исполненные: в том, в том одна из причин того, что рушится мир и в тартар низвергается.

М.Раузер. Последний Кризис

За критской Реей пришла Деметра, греческая Mater dolorosa; за Деметрой — Дева-Богоматерь

В.Дюрант

Крит поражает явно-явленным и бурно-расцветшим своим матриархатом, выказывающим себя поверх обычаев, нравов, приличий и пр. также и в теме Великой Матери и консорта ее: она — лев, львица, вообще хищник, а консорт — умирающий и воскресающий — бык: бык терзаемый. Минойский матриархат, бесконечно далекий от духа, в основе своей и в своей же сущности имеет фундаментом критскую религию.
Критская религия в поэме выступает как ложное и неподлинное (как почти любая иная). Она – господство женского, не девий, но именно женский логос, логос Реи-Кибелы, логос Великой Матери, свирепой и необузданной, всецарящей и не имеющей равновеликого ей супруга, не нуждающейся в нём, рождающей бессеменно, из себя самой. Подобно Ариману Великая Матерь — сердце плоти, олицетворение всего хтонического. Критская религия в этом не уникальна, являясь частью древних восточных религий, общим для которых выступает: политеизм, культ плодородия, Великая Матерь, супруга верховного бога (Зевса – родившегося на Крите – у греков, Баала – у ханаанеян, неизвестного именем минойского верховного бога – у минойцев), то погибающего, то воскресающего и в миги совокуплений предстающего быком. Минойский Минотавр также есть типически восточное антропоморфное хтоническое существо (так, угаритские тексты повествуют о ханаанейском полубыке-получеловеке). Однако толикое господство матриархата в социальных отношениях, в общественной жизни и культуре в уже историческое время есть всё же уникальная минойская черта: хотя Всеобщая Матерь как почитаемая богиня дожила и до времен эллинизма, ее всецелое верховенство относится ко временам неизмеримо более седым — к палеолиту, откуда родом древнейшие антропоморфные статуэтки: «палеолитические Венеры».
«Если оправдано предположение, что все эти мифы имеют между собой глубинную смысловую связь, являясь как бы разрозненными частями одного большого «романа», то вполне логичным было бы и заключение, что и Зевс, и Дионис, и Минотавр, и, видимо, также Минос выступают в этом мифическом цикле лишь в качестве перевоплощений в сущности одного и того же божества, постоянно меняющего свой облик, а вместе с ним и свою судьбу. Активно участвующий во всех этих метаморфозах образ божественного быка почти неизбежно наталкивает на мысль о том, что в своей древнейшей первооснове это божество вполне могло быть тождественно божественному быку, занимавшему столь важное место в пантеоне минойского Крита <…> В позднейших мифах критского цикла в роли супруги или возлюбленная божественного быка обычно выступают богини или теперь уже героини, имеющие мало общего с минойской ;Владычицей зверей;, Европа, Пасифая, Ариадна как будто никак не связаны с миром дикой природы, с крупными хищниками и не отличаются особой кровожадностью. В их образах скорее угадываются черты древних божеств растительности и луны (H-Wetts R. F. Cretan Cults, and Festivals P. 152 ff., 193 ff.). Из трех Великих минойских богинь к ним типологически более близки, пожалуй, ;Древесная; и ;Змеиная; богини, нежели ;Владычица зверей;. Возможно, это объясняется тем, что среди множества версий мифа о ;священном браке; бога-быка с Великой богиней испытание временем выдержали именно те, которые считались ;наиболее гуманными; и ;свободными от внутренних противоречий;, поскольку в них мотив умерщвления бычьего божества его супругой был либо сильно завуалирован, либо совсем устранен. Лишь в наиболее раннем варианте мифа о Загрее, использованном Еврипидом в его ;Критянах;, и, видимо, наиболее близком к минойскому первоисточнику, женское божество, непосредственно связанное с Критским (Идейским) Зевсом (Заном) и его сыном от Европы Дионисом-Загреем [Мы не придерживаемся этой точки зрения в нашей поэме по ряду причин, и тройню, зачинаемую в 1 главе Зевсом и Европою, составляют Минос, Радамант, Сарпедон — М.Р.], еще именуется ;Горной матерью; и, видимо, сохраняет в своем облике и повадках некоторые черты минойской ;Владычицы зверей; (Eur. Cret. fr. 79 /Austin/). Превращение паредра Великой богини в бога-громовержца с индоевропейским именем Зевс (Дин), по всей видимости, произошло на каком-то достаточно позднем этапе развития минойской религии (вероятно, уже после завоевания Крита ахейцами). Новое божество, однако, сохранило некоторые наиболее характерные черты своего предшественника, запечатлевшиеся в представлениях о его смертности (знаменитая ;могила Зевса; на Иде) и о его перевоплощениях в быка»

(Андреев Ю. В. От Евразии к Европе: Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-нач. и тысячелетия  до н. э.).Спб., 2002).

Дионис – законный наследник: минойского бога-быка. В Дионисе еще проступают: териоморфные черты и следы: в первую очередь, бычьи. Эпиклезами его выступают: «рожденный коровою», «бык», «быкообразный», «быколикий» и пр. Рогатым изображался порою Дионис (о чём сказывает Диодор). Бык является, наконец, спутником быкоподобного бога. Последний представлен в поэме Загреем, а Атана являла собою Великую Матерь. Черный камень (ожерелье Иры и до этого темница из черного камня, где была исторгнута душа Акая) есть символ матери-земли.

Приведем слова Бердяева, касающиеся матриархата: «Архаическая, первоначальная эпоха человечества, по Бахофену, есть эпоха господства женского начала, матери-земли, богов подземных, хтонических. Бахофен и открыл древний матриархат.

Главный предмет его исследования есть первоначальная архаическая религия человечества. И с ней связана его гениальная интуиция. Матриархату соответствует коммунизм. Бахофен, вышедший из эпохи романтизма, один из первых открывает значение хтонических подземных богов. Это есть мистика матери-земли. Материнское начало есть исток, есть «откуда». Мужское начало есть «туда», цель. Мистическое чувство предшествует нравственному. И это еще раз доказывает, что носителем нравственного начала является личность. В первобытном коммунизме нет еще нравственной жизни. Но, когда говорят о Бахофене, забывают, что он был христианином. Для Бахофена пробуждение духа и личности, т. е. начала солнечного и мужского и победа его над исконным господством матриархата, над первобытным космическим коммунизмом, над женской религией земли и подземных богов, есть положительный космический процесс. Победу личного духовного начала Бахофен совсем не считает декадансом, как считает Клагес» (Бердяев Н. О назначении человека. Опыт парадоксальной этики).

Почему именно на Крите являет себя Свет? Не оттого ли, что более всего нуждался именно женственный, слишком женственный Крит, единосущный рожденному без Отчего создателю, — в мужском, но не мужицком, ибо то было преобильно представлено критским народом – «бородатыми»? Сквозь тернии создавшего…Обратное движение к Отцу…Неоплатоническое epistrophe, или возвращение.
 
Матриархат, косный, пассивный, застывший, статический, коллективистский, подавляет и губит личностное; тем паче, губит он героическое начало. Но слаба та личность и слаб тот герой, что не могут прорвать узы его. Потому М. являет себя — не только вопреки общественным и культурным условиям, но и вообще вопреки всему что ни есть, — на самых обезличенных почвах, которые более походят на морскую гладь, на зыбь, чем на почву: на минойском Крите цвести Личности еще труднее, чем на Востоке.

В сущности, низвергаются — бытием М. — все формы дольних гармоний, любая традиция (боготворимая традиционалистами) от дао [55]  до современных, ибо роднит их проходящая через них красной нитью та женственность, которая соприсносущна создавшему.

В поэме разлит матриархат, но не в нём дело, но в священной для критян теме Великой Матери и ее консорта: она, как говорилось выше, лев, львица, вообще хищник, а консорт — умирающий и воскресающий — бык: бык терзаемый. Бык выполняет страдательную функцию, кровию питая землю-мать, он — искупительная жертва, рождающая порядок божественный: не будет заклан бык — и бесчинство родится. Бык — и жертва Матери, и жертвоприемлющее создание — для людей: бык, умирающий и воскресающий, — и тем зачинающий природу, жизнетворящий. Мужское терзаемо – священно-терзаемо! – женским: для священной круговерти жизни.

В поэме сказанное представлено самыми нравами минойского Крита (которым противостоят два анти-минойца: Акай и после М., — и которые они губят), отношением к быкам, их закланием, любовными темами Иры и Малого и даже в большей степени (куда уж больше? но больше – как то ни странно – возможно) Атаны и Загрея. Женское здесь мужественно, а мужское женственно, всё вверх дном, ибо женщина здесь главенствует и является не только началом активным, но и началом агрессивным, подчиняющим, даже губящим, а мужское попросту подавлено до дальше некуда: оно искалечено и в своей пассивности обречено на страдания и смерть. Это зачин темы Василики и Эраста, главных героев «Последнего Кризиса».

Лишь один бык не терзаем, но терзает – Зевс, в виде быка сопрягшийся с Европою. Но Матерь — и всё то, что преисполнено этим духом, если его позволительно называть «духом» — не только терзает и изничтожает, она и зачинает, а после – рождает. Бесконечная круговерть, цепь рождений и смертей, спираль, vagina, 0. – Словом, сердце дольнего мира. Таким образом, Великая Матерь и подаятель жизни, и ее губитель. Она — жертвоприемлющая Матерь. В ней очень мало смысла и много инстинкта – недаром, бесконечно-плодовитые «палеолитические Венеры», распространенные в свое время всюду, изображались первобытными творцами с тучными бедрами и персями, огромным (словно вечно-беременным) животом, перманентно рождающим живот (=жизнь, но жизнь только в плотяном срезе, если что и понимающую под творчеством, то именно и только воспроизводство), — но…с невыраженными руками и головами… Полубезрукие-полубезголовые. Она родом из пещер, где она хранительница очага и берегиня, а самая пещера символизирует vagina, лоно богини. В историческое время она поочередно представлена египетскими Исидою, Нут, Маат; на Ближнем Востоке – Иштар, Астартою и Лилит; во Фракии — богиней именем Ма; Геей, Персефоною, Деметрою, Корою, Герою в Греции и Церерою в Риме, куда во времена столкновения двух эр пришла последняя Великая Матерь – фригийская Кибела, чтобы уступить место Богородице, которая и поныне сидит на своем троне; впрочем, и та не то потеснилась на троне своем, не то ушла и в полной мере: её в пластмассово-плотяно-цифровом мире сменила иная Мадонна — дрыгающаяся на сцене полуобнаженной: под электронные биты.

Это предчувствовал и провидел барон де Кюстин без малого два столетия назад: «Мир должен стать либо языческим, либо католическим: его религией должно сделаться либо более или менее утонченное язычество, имеющее храмом природу, жрецами ощущения, а кумиром разум, либо католичество, проповедуемое священниками, среди которых хотя бы горстка честно соблюдает завет учителя: «Царство мое не от мира сего» (А. де Кюстин. Россия в 1839 году). — Как видим, либо-либо в XXI столетии не работает — вышло и-и: мир стал и католическим, и языческим, ибо ортодоксия в light-версии прекрасно уживается с язычеством; и материализм, вещизм, царство техники — его отпрыски: все они целокупно составляют чувственную религию, когда не человечество поклоняется богу, но бог и есть — человечество.

И вроде бы матриархат сгиб, канувши в Лету, и действительно: вся человеческая история есть история взаимоотношений мужчин, коим вспомогают женщины, бытующие тише воды, ниже травы, не влияя на общественную и культурную жизнь коренным образом. Но так обстояло дело в истории (которую делали мужчины). В фукуямовской заступающей ныне эфемерной пост-истории, где всё, попросту всё стоит под знаком эфемерности, где, чтобы жить, надобно еще быть эфемеридою, где духу если и есть место, то лишь в сумасшедшем доме, — тон задает женское начало, и – матриархат вновь расправляет крылия – и до такой степени, что это противно человеческой природе; речь идет уже не о животе в церковнославянском смысле (=плотяной жизни), не о природе, а об извращении самого бытия и естества — совсем, как на минойском Крите. — Самец и вообще всё мужское не в животном мире, но именно в мире человечьем в наибольшей мере пребывает под самками и под каблуком, и тут пример даже не Захер-Мазох и не Тихон из "Грозы"; здесь иллюстрацией является весь современный мир, цифровой и пластмассовый, который «оказался» не «сильней», но попросту проще для эфемерид (ведь и эфемеридою быть много проще, нежели человеком и бесконечно проще, нежели личностью).

Summa summarum: минойский Крит – и всё бывшее до него, ибо он в этом аспекте есть клякса (очень красивая клякса!) довременных времен на времени: на истории, – mone, история – proodos, пост-история – epistrophe; в ином раскладе: варварство — цивилизация — (нео)варварство; иначе: матриархат — патриархат — матриархат; из матриархата вышло человечество, жило в патриархате, а гибнет матриархатом; короче, родилось оно в безличном, жило личностями, а уходит в безличное — прах к праху: видимо, таковы законы создавшего; они такие же бездумно-круглые, как и он сам и как все творения его, удачнейшее из которых – природа, в коей беспримесно отразился дух его.

Евг. Анучин (из частных бесед, первая половина 2019-го): «Всплывает аллюзия с балладой Лермонтова "В глубоком ущелье Дарьяла, где роется Терек во мгле...". Но у тебя подробнее, жизненнее, исполнено терпкой крови. Позиции матриархата были свирепы, и их преодоление делает честь могуществу победительного фаллоса перед тесниной и бездонностью влагалища.
 
Но не столько плотская фаллическая сила победила в этом единоборстве, сколько творческий импульс мужского начала, разметавший очаг женского святилища, возвестивший о непреодолимости мужской самости для женской беспомощности бесконечно длить однажды найденное».
 
У беспощадного И.Поклонского иное мнение, каковое я считаю нужным поместить сюда, хотя согласен не во всём, особливо относительно символики: «Дело в том, что вся фаллическая символика и "мужские порывы", как их ни понимай и ни трактуй, к духу имеют такое же отношение, как и влагалище. Это символика, как ни посмотри, чисто низменная, с припахом убогой порнографии и ложного дерзновения. Нигде и никогда в великих произведениях поэзии и литературы мужское и женское не символизируются посредством того, что нас объединяет с приматами, однако почти всегда, когда Евг. Анучин хочет сделать комплимент твоим безусловно прекрасным произведениям, начинает обращаться к этим пещерно-обезьяньим символам. При чем тут Лермонтов также непонятно. Вообще очень забавно сравнивать гениев по пунктам. Мол — "Вот это у тебя сильнее и ярче, чем у Лермонтова, и ещё вот пара пунктов лучше раскрыта". Это просто попытка возвеличить одного гения (а чаще не гения) за счёт другого. Дело в том, что Лермонтов в своей балладе о Тамаре и не ставил целью показать мощь фаллоса и "мужского энтузиазма". А постоянное упоминание фаллосов и влагалищ и жонглирование ими как инструментами мысли или расстановки мыслительных акцентов свидетельствует лишь о том, что у жонглирующего дефицит духа. А также о том, что он ещё слишком примат».
____
[55] - «Сообразовываясь с моделью «вторичного» дао, адепт реанимирует и усиливает в себе женское начало, в первую очередь, «слабость, смирение, несопротивляемость»: «Познаи; мужественность, но предпочти женственность, и ты сделаешься руслом Мира. Когда ты сделаешься руслом Мира, высшее дэ пребудет с тобои;, и ты снова вернешься в младенчество» (28, 1-2). Даос, с известнои; точки зрения, стремится обрести качества андрогина, древнии; идеал человеческого совершенства. Интеграция обоих полов облегчает возврат в детство, т.е. к «самому началу» индивидуального существования, а такои; возврат определяет возможность периодического обновления жизни. Теперь становится понятнеи; желание даоса вернуть первоначальное положение, существовавшее «в самом начале». Ведь для него витальная полнота, естественность и благодать даны единственно при «сотворении», или при новои; эпифании жизни». Элиаде М. История веры и религиозных идей.  М., 2002