Снова о главном герое и о познании

Говорят: судьбу не оспаривают, а либо приемлют, либо отвергают: в первом случае — не становятся самими собою, а попросту продолжают свое бытование, во втором — дезертируют, отвергая себя. Случай М. не вписывается в эти рамки: М. принял судьбу свою, но принять её — означало: не принять судьбу всеобщую, бороться с последней — хотя бы и ценою своей жизни…

Быть может, М. не был прав в содеянном им: то была натура слишком пламенная, чтобы быть трезвою. Имел ли право М. деять что деял? Я даю ответ утвердительный.
Много, много раз рисковал М. своею жизнью, словно догадываясь о много более поздней поговорке «риск есть дело благородное». Так мнил М. Такого мнения и я. Риск — volens-nolens — чреват либо гибелью, паденьем, ущербом, либо же, напротив, триумфом, подъемом, победой. Но сквозь риск, коим были отмечены многие начинания и деяния М., — бывшие или же могшие быть, — просвечивало презрение к жизни: к «дольней жизни», как любил говаривать М. Едва ли можно сказать, что он дорожил последней, цепляясь за нее всеми правдами и неправдами на протяжении почти всего своего существованья, как то делает всё живое, бытующее — будучи полоненным материей, сею матерью всего зримого, — как механизм, мнящий — случись ему иметь возможность мнить, — что он работает по собственной воле; или как пресловутый свободно-падающий камень, коему представляется — снова — случись ему иметь мозги, — что он падает свободно: по воле собственной.

М., приложивший все усилия, дабы порвать с создавшим, с князем мира сего, напротив, делал что делал (а пред каждым деяньем — думал) — свободнее, чем кто-либо, кого он видел и о ком он слышал. Однакож — в силу юных годин — тяготился тем, что деять не мог, будучи ввергнутым в ту дарованную создателем оболочку — тело, — которая — как и у прочих — крайне ограничивала возможность воплощения бескрайних желаний и чаяний М. Казалось бы: так у всех, не только лишь у М. Ежель читатель так думает, то мы бы посоветовали ему сравнить: желания М. и желания человека рядового: что здесь общего? Мы затрудняемся найти хотя бы и тень общего — кроме той вышеупомянутой оболочки — меж ним и сынами создателя. — В прекрасной и черной его главе — не болото и огнь коптящий, смрадный, но прекрасные и черные мысли, кои выше этого мира и законов его.

Мнится также: мир — через М. — возжелал, быть может, в своих высших устремленьях поднять себе планку, как принято выражаться: указать себе — впервые! — цель, более высокую, чем он сам есть, не приняв в расчет возможное своеволие, дотоле не бывалое. Он, мир, — отложивши мирское, — деял сие и впоследствии — через головы своих духовидцев, философов, пророков: влагая не то свои, т.е. мира, мысли в головы лучших урождавшихся в мире (часто — чем далее, тем более — считавших, однако, что то были их мысли), не то, так сказать, приподымая их — выше мира, самого себя, и возгоняя посредством их — и их, лучших урождавшихся в мире, и себя к тому, что выше и мира, и их — духовидцев, философов, пророков, — уводя, таким образом, если не всё бытие, то краеугольную его часть, прочь от материи и ее царя Аримана, искушающего хлебами земными, и от Иалдаваофа, царя Мы, искушающего хлебами мнимо-небесными (но скорее: иссушающему: дух, душу, тело), — к Светоносцу, впоследствии очерненному подъяремными Иалдаваофа, к царю Я, Гордости, достоинства, и к Христу, царю Света.

Словом, миру было угодно начать познавать себя, поручив самопознание лучшим из им рожденных: для чего он — когда сквозь тьму и мглу создавшего прорывалися в мир веяния иных миров, — и породил человека иного; если человека обычного создал Иалдаваоф, то до человека иного человек возгоняется милостью мира, когда ему, миру, потребно самопознание и когда он силен вырваться из-под — подъяремной! — опеки Иалдаваофа. Человек, быть может, — не зерцало Вечности, коим она прихорашивает самое себя для целей неясных, глядя через него на самое себя, но ее пробный камень в деле обретения органа самопознания. Или же не ее пробный камень, но природы; но какой природы? — Той, что от создавшего, использующей иных, лучших, немногих как средство? или же самой природы, на миг очистившейся от пут создателя: пут, которые, выдавая себя за путь, суть распутье, путы, распутица. — Сей вопрос тщились решить М. и Акеро, и надобно быть редким стервецом, дабы требовать от них в толь далекие от нас времена ответа окончательного: его не стоит требовать и ныне. Однако — поверх милости мира — очевидно, большее деял для сего сам возгоняющий себя, а мир лишь боролся за право быть познанным и словно больной пред доктором подставлял свое тело врачу: к М. пришла Дева, отверзшая ему очи, — потому лишь, что он боролся: «Стучите — и отворят вам»: что здесь первично и главное — стук или отверзание? Мы склоняемся, что стук, выражаемый всею судьбою М.: недаром стук в общеизвестной евангельской фразе стоит на первом месте, определяя собою, отворится ли дверь.

Свет нездешний лучил себя чрез духовидцев и духоведцев, и были они осиянны Светом; иное, иное лучило себя чрез них; и были они, узревшие, дверьми: в Иное. Духовидцы — были, есть и будут — Светом, пронзающим темь дольнюю, часто ставя на кон жизнь и тратя себя всего без остатку, к чему следует добавить поверх сказанного: как только побеждал дух Христа или же дух Люцифера, тьма — Иалдаваоф и Ариман — заступала и превращала являвших собою Свет — в Кассандр; и лишь для немногих немногие, лучшие, Кассандрами не были.

Отметим: если дух Христа и дух Люцифера раскрывал себя через чад Света, то дух Иалдаваофа являл самораскрытие — через религию и жрецов — сперва слепых божеств, а далее посредством религии одного слепого бога, прикрывающегося — и с успехом! — Христом; дух Аримана самораскрывался чрез всех остальных — как их ни назови: Адамовых чад, чад Прометея, «малых сих», «последних людей», маленького человека.
Ежели посредством М. или кого-либо иного желает глаголать мир (что важнее: мир в своих высших, редчайших устремлениях; мир, на время лишь сбросивший вериги создателя; мир, желающий прорваться к Иному и себя возогнать до Иного, или же — по иной традиции: сам горний мир, иной мир), — миру (уже в смысле рода людского, он бо тоже есть мир), миру стоило бы приложить усилия — для своего же блага — и сбросить (снова: хотя бы и на время — сперва) иго создавшего, бога злоковарного и слепого (в нашей поэме он именовался, кроме сих его эпитетов и наименований, Иалдаваофом, князем мира сего и создателем, противопоставляемым Богу Подлинному, Неузнанному, Неизглаголанному, Вышнему), что значит: понять, кто есть подлинный родитель Личности, через чье посредство человек возгоняется до Личности, через чье посредство человек претворяет Себь в Я, — словом, дать — повторюсь — для своего же, мира, блага, — слово таковому человеку, дать ему быть и глаголать во всеуслышанье из самых сокровенных недр его сущности, перестав, таким образом, повторять с мерным постоянством (мерность означает: заданность, детерминизм как дар творца) свои, мира, ошибки.

Миру стоило бы понять (а понявши, действовать сему сообразно), что не М. (и иные типы высших людей) жизненно необходим мир, но миру — М., стоящий едва ли не больше всего мира. Но мир — и тогда, и всегда после сего — предпочитал брыкаться в тех, кто был стрелою Иного, в тех, кто был Светом: замалчивая, топча, пытая, унижая, убивая, наконец, своими руками того или иного из рода немногих, мир успокоивался, нисходя, — и после сам же и возводил их в ранг бессмертных — со столь же мерным и заданным (создателем) постоянством, что стороннему наблюдателю стоило бы вопросить, утомившись от сострадания: зачем высокие и немногие, рождаясь и нисходя таким образом в мир дольний, не перестают быть высокими и немногими, ибо только у них и есть свобода, и они сильны избирать: быть или не быть и кем быть, ежели они вообще желают продолжать быть?
Следует не гадать, но окончательно познать: мир ли познавал себя лучшими из рожденных, или же некая инородная миру духовная сила, недоступная ни глазу, ни мозгу, но раскрывающая себя в людях духа, вынуждала последних познавать мир?