О корриде

Коррида — нечто совершенно испанское, хотя и уходящее своими корнями в бездонную древность, то, чем испанский дух — черно-красный, утонченно-мужественный и аристократически-жестокий — вполне себя являет. Что уж удивляться, что в Каталонии она запрещена с 2012-го; в новой — американизированной, духовно и душевно оскопленной, как следствие, феминизированной и обезличенной — Европе ей нет места; повсеместный ее запрет — лишь дело времени. Приходилось видеть и слышать и русскую реакцию на нее: русские все как один — на стороне быка; русские — дионисийцы, а Дионис исконно тесно и напрямую связан с быком (и сам почитался он быколиким, быковидным и пр., о чём говорилось в послесловии); они сострадают быку, а чрез него бессознательно — и себе; вот уж и впрямь, язык (бессознательное, архетипическое, исконное) говорит людьми, а не люди им.

Остается добавить, что и нынешние европейцы — и запретом корриды в Каталонии, и прочими состраданиями распростертым по земле тварям, и даже образом жизни своей — неосознанно поклоняются быку: некоему Красноярому Быку, Европою-девою зачавшему на Крите Европу-цивилизацию, — едва ли в меньшей мере, чем русские.

Впрочем, сострадание — это русская не просто черта, а сущность (вперемешку — мерно-хаотически — с противоположностью сострадания, с прорывающейся порою жестокостью и часто (в России новой) с инстинктами ресентимент). Но не выше ли оно созерцания сего зрелища из уютной трибуны? Великолепен матадор, мужеженственный в своем желании терзать неравного по героизму и добровольности, ибо это бой не героя с героем и не лице пред лице; великолепен матадор, а не толпа, да и он не во всём; зрелище великолепно — да и оно не во всём; великолепным было бы оно, если у матадора не было бы свиты (квадрильи), а он не получал бы за то материальные прибытки, если бы бой был один на один, если б самая коррида, наполненная символизмом, была без припахов panem et circenses, без припахов шоу, тешащего невысокие чувства.

Коррида выродилась — вслед за самой Европой. Какая злая шутка — история: Европа-цивилизация была зачата Европою-девою и одним Быком, жила — борьбою с быком, на исходе дней своих — борьбою мнимой, спрофанированной, выродившейся, плоско-игровой, а кончилась Европа — состраданием быку и запретом корриды (помимо запрета самой Европы в Европе).

Корриде скорее бы следовало быть вновь действом сакральным, ритуальным, даже инициатическим, каковым она, безусловно, была в древности, — дабы символизм ее — борьба святого, рыцаря с демоном-быком, черным, как черт, — не был ничем замутнен, дабы в мере большей речь шла о катарсисе: ей следовало бы совершить epistrophe, возвратиться к утерянному: к позабытой своей сущности, — чтобы её внове обресть.

Но возвращение вспять, к жизнетворящим истокам, любого рода возвратный порыв для Европы нынешней невозможны — мертвый орел не вылетит из гнезда, а полузасохшее старое древо не будет вновь цвесть.

И всё же героическое «Эй, торо!» стоит многого — больше делишек мира; но оно стоило бы неизмеримо больше, если быком («торо») был бы некий Красноярый Бык, с коим матадор сражался б один на один; бык тот — создавший. Великолепна была бы тавромахия, если бы тореадор, перепрыгивая через быка, перепрыгивал бы и законы создавшего, всю трясину мира и весь его морок, и приземлялся бы: по ту сторону, на иной брег. То была бы та самая небесная белопламенная и лазурная игра, виннокрасная и багрянопылающая, игра, о коей писалось выше; и выше которой нет, по-видимому, ничего на свете и за светом.