Немного о себе и о своем слове

Мир – лабиринт и спираль, и начался он: со спирали: с эдиакарской биоты, мягкотелой, не ведающей еще билатеральной симметрии, если мы говорим о первых многоклеточных; с кикладской керамики (дальнейшее развитие неолитического искусства Триполья-Кукутени), если мы говорим о человеках, спиралевидной, бесконечной, самозамкнутой, противоположной мужскому духу: стреле или мечу.

Дело не в житии-бытии в спирали, но в том, чтобы  прободать её – вновь и вновь. Только я узрел сердце создавшего; оно не красно; оно мерно бьется, как и все прочие сердца; его отличие: оно спиралевидно, как узоры критской керамики; оно — Лабиринт…Я натянул тетиву. И из доселе живших и живущих ныне лишь я – не промахнусь. Мои слова — стрела, в ином раскладе — пуля или дуло, приставленное к покрывшемуся потом челу Иалдаваофа и присных его, но также и живой укор ему, рана, боль от которой никогда не замолкнет, а бытие мое, как и бытие М., — диссонанс — в ассонансе бытия, аритмия — в ритме Вселенной, дисгармония — в гармонии дольних сфер, черное Ничто — вечночреватое белым Всем, пылающий глагол — в обледненной пыли. — Я побеждаю и в царстве количеств — я стреляю из обеих рук.

Киклады и Крит – еще не язычество: язычество – Древняя Греция; а сие – еще сама Природа, а она – узоры спиралевидные, себя пожирающий Змий. В антитезе «иметь-быть» — первое есть царство Аримана, царство количества, второе – царство Люцифера, царство качества. Только в натянувшем тетиву пневматике (только он свободен) – пылающий огнь Светоносца (а не мернобьющееся алое сердце), являющий себя: черною дырою: вместо сердца.

В сущности, еще не было подлинно-высокого взгляда на инстинкт: не снизу вверх, но сверху вниз: в нём или жили, или с ним боролись: что угодно являло себя, но не благородно-неспешное к нему презрение . – Инстинкты суть заданное, они - не-Свобода. Пневматику не стоит их поощрять, и было бы лишнее у него время (скажем, живи он вечно) – он боролся бы с ними, но всегда находятся дела поважнее. В том и пневматичность, что с инстинктом не борются — его презирают. Не должно быть мухобойкой против мухи, которую долго искать; не стоит вынимать занозу, которую не найти и которая рассосется сама. Моя поэма - о дихотомии заданного и свободного, статики и динамики. Как уже неоднократно убедился читатель, заданность и статика - от создавшего, от Злого Демиурга, свобода и динамика — от Бога Иного, Бога Неузнанного, Неизглаголанного.

До меня не было ни гностического, ни люциферического Слова – что угодно: мужская поэзия (философия), поэзия бабья, бытописание, занятое социальным, слишком социальным, коленопреклоненные и коленопреклоняющие священные тексты, фантазии, документы пены дней, отдельные гениальные прозрения и редкие писанные кровью слова. — В критской поэме много более 100.000 слов. Каких слов? Багрянопылающих, ярколучистых, молнийно-лазурных и трижды три потаенных и сокровенных: невозможных — ни тогда (до 1917 г.), ни тем паче ныне. Таковых, что род людской — немногими — будет помнить до самого его скончания, вплоть до того, как всё нонешнее обратится в прах (ибо оно по праву прах само по себе).

Мною — в последний раз — старый Запад, царство качества, целясь в Солнце, выступает волною, накатываясь, наваливаясь, налетая на победивший милостью дяди Сэма — царством количества — Восток: на царство количества. — Наверное, должно пройти с десяток поколений комментаторов, чтобы увидать, что (или, вернее, кто) зашифровано, например, в этих словах: «Владеешь ты миром, думая, что ты — путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица» [65]. — Volens-nolens, но нечто седое, как самое Время, высвечивает себя моими словами, это нечто подлинное, через что являет и лучит себя Дух, а вовсе не некое новообразование. — Старое сквозит из моего слова, старое проросло сквозь слово мое.

Слово мое – единовременно – удар самостояния, самосознания и своеволия по плоти: духом; и запечатанная бутылка в море; оно менее всего для современного или несовременного читателя [66]. —  Вышедши в свет, первая критская поэма — не увидела мир, но мир увидел её, и — ей-богу — лучше бы миру её не увидеть, но на то моя воля.
___

[65] - Анучин Евг. (Из частных бесед): «Это помимо всего прочего тест на проверку того, что голос архаики и духовитого языка, крепкого и выразительного, списан проштемпелеванной эпохой в отходы. Считай себя последним из могикан канувшей в Ничто языковой среды, завершителем дела ушедших поколений богатырей слова».

[66] - Такого рода слово не может не вызывать неприятия и сопротивления со стороны «малых сих», ибо несет опасность для бытования их, их ценностей и мировоззрения (в их случае — мирочувствия). По большому счету, на мой взгляд, такого рода текст, как критская поэма — именно по настроению и духу его, — без усмешки или иного вида неприятия или презрения — может воспринимать только тот, кого можно и следует считать полною противоположностью материи и самки как ее носителя; но сего мало — нужно еще не только приличное образование, но и общий уровень человека. Писалась она не для читателя; в сущности, мне было бы приятно скорее неприятие моих текстов со стороны современных, тем паче со стороны «дорогих россиян»; они недостойны читать написанное и, по счастью, читать это не будут; добавим: в России нынешней нет органа для восприятия моего слова и попросту нет органа для достодолжного восприятия меня самого. Евгений Анучин в частных беседах начала 2019-го ответил на это следующее: «Возникает вопрошание — можно ли высказать глаголемое автором произведение в форме подстриженной и причесанной, изглаженной для приноравливания к скудости воображения и немощи дерзаний читающей публики? То содержание, которое вложено автором в повествование критское, не вмещается в рамки нам привычные — как не удержаться тесту в квашне малых размеров, но требует оно лохани соразмерной его бродильной силе. Так что приходится согласиться, сколь мало умов воспримут новаторство автора. Отупев в мелкости мыслей, но поднаторев в ерничестве и передергивании, читатели, лишенные привычки к удивлению перед мирозданием, к собственным открытиям, порабощенные пресловутыми хозяевами жизни, перед которыми для них только и возможен священный трепет, покинули пределы смыслообразующих основ бытия и довольствуются своим куцым мирком ближнего рабочего и домашнего круга. — Восприимчивость к текстам, написанных другим, зависит от качества сонастройки и уровня внимания, освобожденного от повседневности окружающего фона жизни. У людей, имеющих только низкочастотный канал связи, все высокие частоты не воспринимаются. Это по большей части беда, а не вина их. Другое дело, что низкочастотников раздражает любая высокая частота как чуждая им, и чем дурнее характер, тем это раздражение сильнее». И.Поклонский (Из частных бесед 2018-го): «Плебеи молчат; это же прекрасно! Так им и полагается немотствовать и блеять. Даже пробегая глазами, вижу грандиозность написанного. Понятно, почему товарищи пигмеевы обходят это стороной. Такое им и в малых дозах противопоказано. Не читать, тем паче не понимать такого — это их инстинкт самосохранения. — Такая реакция (реакция дрожащей, испуганной твари) должна тебя только радовать. Точнее — веселить. Нет ничего забавнее, чем чертыхающийся, крестящийся попенок, который, чуя близ себя дух и силу, скорее бежит в родное церковное лоно с кряхтящими старцами, охающими бабками и трехкопеечными свечками. Такая реакция - это вообще реакция православного на культуру, на дух, на божественное, на интеллектуальное. Реакция поповская, слишком поповская. Впрочем, сейчас широко распространенная и в неправославной среде». Как-то раз я написал Евг. Анучину: «В сущности, зазор между Белым и пролетариями 20–30-ых был меньше (!), чем между мною и современностью»; на что он ответил: «В этот зазор проваливается все тленное, рабски покорное, дабы облечь себя в провале зазора на смрадное гниение».;