Комментарии

Творить — значит убивать смерть.

Ромен Роллан
 
Писатели, которые торопятся быть понятыми сегодня и завтра, подвергаются опасности быть забытыми послезавтра.

И.Г.Гаманн

Всякая стадность — прибежище неодаренности, всё равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит её недостаточно.

Борис Пастернак

Искусство есть Ад. По бессчетным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель…

А.Блок. О современном состоянии русского символизма

Не знать меры в великом, хоть твой земной предел и безмерно мал, — божественно.

Гельдерлин. Эпиграф к "Гипериону"

Вся суть критской поэмы: "Слезы на глазах, но сквозь слезы — Солнце, Солнце! Ликом Ее — «Ты – еси» — пронзило стрелою".
В силу того, что всякое художественное творение имеет в себе вымысел, —откровение, явленное милостию премирной Девы герою, носит для нас меональный характер. Но от этого откровение нимало не страдает: поэзия философичнее и серьезнее истории: «Поэзия говорит более об общем, история же об единичном» (Аристотель, "Поэтика"). Но для того, чтобы оно носило меональный, а не укональный характер, нам следовало бы многое поведать читающему. Для современного читателя в поэме сложны не только слог и содержание, но и меональность откровения Девы. Что же такое «меон»? Обратимся к замечательной книге С.Булгакова "Свет невечерний": "Меон как возможность возможностей есть всеобщая матерь бытия, чрез ложесна коей проходит всякое бытие (недаром же к помощи ;; прибегают даже такие поборники универсальной дедукции всего бытия, как Гегель, а равно и Коген с его учением о "чистом происхождении"). Меону принадлежит поэтому всё богатство и вся полнота бытия, хотя и потенциального, невыявленного. О нём как о небытии можно говорить поэтому лишь в отношении к уже проявленному бытию, но отнюдь не в смысле пустоты, отсутствия бытия. Нечто есть, меон существует, и между ничто и нечто лежит несравненно большая пропасть, нежели между нечто и что, подобно тому как большая пропасть отделяет бесплодие от беременности, нежели беременность от рождения. Меон есть беременность, укон (;;; ;v) — бесплодие. Чтобы из небытия могло возникнуть некое что, укон должен стать меоном, преодолеть свою пустоту, освободиться от своего бесплодия».  —  Откровение Девы меонально, но оно же и реально, ибо существует не только как идея, но и как путь, ведущий к своим стезям, как путеводная звезда.

Написанное (и имеющее быть написанным впоследствии) есть символизм и романтизм (эти направления изящной словесности — несмотря на разницу временную — тяготеют друг к другу и взаимоблизки). — Прошу не прибавлять к упомянутым направленьям литературным античные приставки «пост-», «нео-» и тем паче их совместно (от, скажем, какого-нибудь «постнеоромантизма» не рябит в глазах только у комментатора). Что есть символизм? Об этом хорошо сказали сами символисты и их современники: «постижение мира иными, не рассудочными путями» (Брюсов); «тайнопись неизреченного» и попытка узреть за внешним «мистически прозреваемую сущность» (Вяч. Иванов). Символизм [67], но много более антропоцентрический и религиозный (религия здесь=глубина, религиозное измерение – еще одно измерение: вглубь), чем в целом символизм Серебряного века, стоящий, «под знаком космоса, а не Логоса. Поэтому космос поглощает у них личность; А. Белый даже сам говорил про себя, что у него нет личности. В ренессансе был элемент антиперсоналистический. Языческий космизм, хотя и в очень преображенной форме, преобладал над христианским персонализмом» (Бердяев Н. Русская идея). Это связано с фигурой М., гностицизмом, с его акосмизмом и – как следствие – особым пониманием сущего (в частности, с парадоксальным пониманием природы в поэме).
Комментарии необходимы по двум причинам: современному читателю надобно многое объяснить, дабы моя книга не стала критским лабиринтом, но и без того от читателя требуются редчайшие ныне качества; я не желаю, чтобы комментаторы комментировали мои тексты, искажая и деля, членя изначальное единство написанного. Предрекаю читателю: всё сказанное комментаторами будет или ложью или полу-ложью (что еще опаснее лжи, ибо выглядит правдоподобно). — Оценка прорыва сквозь время, что в сфере языка значит: писать, вбирая представляющееся автору лучшим из разных времен, не будучи ограниченным одним временем, одною эпохою, как в ЛЮБЫХ случаях, — не может быть ни понято, ни принято — со стороны подобных под-Иалдаваофом-бытующих, пассивных созданий, многоученых — и в лучшем случае — в рамках сей пассивности; равно как понять: есть исходы из сей пассивности — не только в мышлении, но и в личной судьбе; есть кое-что несравнимо важнее цельности средства описания — языка: личная судьба, порою могущая быть цельною только милостию синтеза того, что представляется наилучшим самому творцу, или автору, и творческой его переработки, наслаиваемой на свое, трижды свое [68]. — Как говаривал Г.Иванов: "Инстинкт великое дело — у людей антитворческих есть свой особый инстинкт, развитый чрезвычайно, как нюх у собак. Инстинктом они сейчас же чуют голос подлинного искусства и сейчас же враждебно на него настораживаются. Сирины в этом смысле бесконечно счастливее Фельзенов — у первых всюду инстинктивные друзья, у вторых повсюду инстинктивные вековечные враги". Или – словами Беме, обращенными к своему недругу Б. Тилькену: «Послушай, пасквилянт! Если ты владеешь искусством этого мира, то я владею искусством божественного мира: ты изучил свое, а мое есть дар милости Божьей».

Задачей было здесь: добиться такого слова, которое претворилось бы (словами В. П. Зинченко из «Живого времени...», сказанными о поэзии О.Мандельштама) — в «плуг, взрывающий время так, что глубинные пласты времени оказываются сверху. Тогда, по словам поэта, может даже впервые родиться вчерашний день», чтобы почивший многотысячелетней древности Крит ожил, играя тысячью искрящихся на критском Солнце красок, сохранив дыхание — не жизни, но единой культуры.
____
[67] - "Мне близка мистика Блока, Данте - предельно образная и насыщенная. Не терплю мистики иссушенной. Не терплю, когда за мистику выдаётся ветхая символическая плоть. Именно когда символ не символ более, то есть не конкретное единство вещи и идеи, а лишь метафора или аллегория, то есть многозначительно указывает на некую мистическую реальность, но сам реальностью не является. Символизм мистический - это реализм, но именно реализм, не разлучающий человека с реальностью, противопоставляющий ему реальность как готовую форму, а реализм творческий — творящий реальность подлинную — посредством бракосочетания реального и идеального. Когда временное не указывает на вечное, но оплодотворяется вечным, — вот подлинный символизм, т.е. творчество реальности полноценной, не ограниченной неким ограждением бескровных скульптурно-холодных идей". (Поклонский И. Из частных бесед 2018-го).

[68] - «Поэтому не прикрепляйте меня вы, прикрепители, объяснители, популяризаторы, - всецело: к Соловьеву, или к Ницше, или к кому бы то ни было; я не отказываюсь от них в том, в чём я учился у них; но сливать «мой символизм» с какой-нибудь метафизикой — верх глупости <…> самое мое мировоззрение - проблема контрапункта, диалектики энного рода методических оправ в круге целого; каждая, как метод плоскости, как проекции пространства на плоскости, условно защищаема мною; и отрицаема там, где она стабилизуема в догмат; догмата у меня не было, ибо я символист, а не догматик, то есть учившийся у музыки ритмическим жестам пляски мысли, а не склеротическому пыхтению под бременем несения скрижалей.
Если вы пыхтите, когда мыслите, то не переносите пыхтения ваших тяжелодумий на мой символизм, которому девизом всегда служили слова Ницше: «Заратустра плясун. Заратустра легкий… всегда готовый к полету… готовый и проворный, блаженно-легкоготовый… любящий прыжки и вперед, и в сторону…». Шопенгауэровским пессимизмом отрезавшийся от обидно ясного оптимизма позитивистических квартирок, стихами Соловьева пропевший о заре, учившийся афоризму у Ницше, а академическому дебату у гносеологов, сидевший в чаду лабораторий и дравшийся с желтой прессою, я - ни шопенгауэрианец, ни соловьист, ни ницшеанец, менее всего «ист» и «анец», пока не усвоен стержень моего мировоззрительного ритма, бойтесь полемики со мной; всегда могу укусить со стороны вполне неожиданной; и, укусив, доказать по пунктам (гносеологически), что я поступил не вопреки мировоззрению своему, а на основании его данных, ибо мировоззрение мое для вас весьма туманная штука: оно ни монизм, ни дуализм, ни плюрализм, а плюро-дуо-монизм, то есть пространственная фигура, имеющая одну вершину, многие основания и явно совмещающая в проблеме имманентности антиномию дуализма, но - преодоленного в конкретный монизм». (А. Белый. На рубеже двух столетий).