И тогда сказал Заратустра. Заметки на полях книги

                «Похули Бога и умри…»
                Совет сомневающемуся (Иов 2:9)
                «– довольно _такого_ Бога!»
   Заратустра
                «Пустыня растёт: горе тому, в ком скрываются пустыни!»
   Заратустра
                «Мой друг, мне жаль тебя!
                И твой немецкий вывихнутый разум!»
                Ф. Ницше «Der Freigeist»
                Заметки на полях
                книги для всех и никого
                И тогда* сказал Заратустра**

*Оригинал книги Ницше называется „Also sprach Zarathustra“, для слова «also» трудно подобрать русский эквивалент. Оно похоже на мостик между тем, что уже произошло и тем, что сейчас будет. «Also» связывает то и другое, оно логически требует и того и другого, заставляет читателя спрашивать: «А что же там стоит – слева или справа, до и после?». Слово это очень подходит к этой книге, которая сама является переходом из того, что было с автором этой книги до её написания, показывает как изменяется Ницше от первой её части до последней четвёртой, и приводит к тому, что станет с ним после. Книга эта – словно мост от «Весёлой науки» к «Антихристу», словно канат над пропастью… Этот «мостик» был важен для Ницше, почти каждая глава этой книги кончается этими словами. Я попытался перевести здесь это словечко – «also», как «и тогда», «и вот».
**Об имени «Заратустра» вообще, я не решаюсь говорить, ввиду своей некомпетентности в столь сложной теме, но замечу лишь, что на немецком (как и на русском) из самого имени нельзя понять – мужское ли это имя, или женское? И я думаю, что это не случайно. Ясно, что книга полна ссылками и параллелями к жизни Ницше и потому, Заратустра, это конечно, прежде всего, он сам. Но была ещё и женщина – Лу Саломе. В первые дни после их знакомства, Ницше говорил, что они с Лу удивительно похожи, и люди, хорошо знавшие их обоих, подтверждали это («Она - воплощенная философия Ницше»). Ницше говорил, что без Лу не было бы Заратустры. И всё-таки, они были очень разными, совсем разными. Я думаю, что не увидев этой разницы, не поняв, чего Заратустра _не говорит_, нельзя понять Ницше.

Часть первая (1883г.)

Предисловие Заратустры.
1.
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул свою родину и озеро своей родины и ушёл в горы. Здесь он десять лет без устали наслаждался своим духом и своим одиночеством. И, наконец, преобразилось его сердце,- и однажды утром он встал с зарёю, вышел к солнцу и обратился к нему с такими словами:
«Ты, большое светило! Что было бы твоим счастьем, если бы ты не имело Тех, которым ты светишь!

Десять лет ты поднималось к моей пещере: ты бы пресытилось своим светом и своим путём, если бы не было меня, моего орла и моей змеи.

Но мы ждали тебя каждое утро, принимали твои избытки и благословляли тебя за это.

Взгляни! Я переполнен моей мудростью, как пчела, которая собрала слишком много мёда, мне нужны протянутые руки.

Я хочу дарить и раздавать, пока самые мудрые из людей наконец то не станут рады своей глупости и самые бедные – своему богатству.

Для этого я должен идти вглубь: как это делаешь ты, вечером, когда идёшь за море и несёшь свой свет ещё и в нижний мир, ты, сверхбогатое светило!

Я должен, подобно тебе, _закатиться_*, как это называют люди, к которым я хочу.

*Чёрточки с обеих сторон некоторых слов должны выделять эти слова, как бы подчёркивая их (слова эти были выделены самим автором и оставлены мною так, как, впрочем, и многие другие авторские знаки препинания).

Так благослови же меня, спокойный глаз, способный без зависти видеть слишком большое счастье!

Благослови чашу, желающую разлиться через край так, что вода, вытекающая из неё золотом, повсюду разнесёт отблеск твоей благодати!

Взгляни! Эта чаша хочет опять опустеть, и Заратустра хочет снова стать человеком».

- Так начался закат Заратустры.

2.

Заратустра спускался с гор один и никто не встречался ему на пути. Когда же он вошёл в леса, то перед ним вдруг оказался старец, который покинул свою священную хижину, чтобы искать в лесу коренья. И вот сказал старец Заратустре:

«Мне не чужд этот странник: минули годы, как он проходил здесь. Его звали Заратустра; но он преобразился. Тогда он нёс свой пепел на гору: хочешь ли ты сегодня принести свой огонь в долины? Или ты не боишься наказания для поджигателей?

Да, я узнаю Заратустру. Глаз его чист, в устах его не прячется отвращение. Не идёт ли он походкой танцора?

Заратустра преобразился, он был как ребёнок, теперь он взрослый: чего же ты хочешь среди спящих?

Ты жил в одиночестве, как в море, и это море несло тебя. О горе, ты хочешь выйти на землю? О горе, ты хочешь снова тащить своё тело сам?»

«Я люблю людей», – отвечал Заратустра*

*Интересно, как изменяется отношение Заратустры к людям в течение всей книги.

«А почему же,- ответил ему святой,- я ушёл в лес и пустынь? Не потому ли, что я слишком сильно любил людей?

Теперь я люблю Бога: людей я не люблю. Человек для меня слишком несовершеннен. Любовь к людям убила бы меня».

Заратустра отвечал: «Ах, что я говорю о любви! Я несу людям подарок».

«Не давай им ничего, - сказал святой,- лучше возьми у них что-нибудь и понеси это весте с ними - это им будет приятно: если только это будет приятно тебе!

И если ты всё же хочешь им дать, то не давай больше милостыни, и пусть они ещё об этом умоляют!»

«Нет, – ответил Заратустра, – я не подаю милостыни. Я для этого недостаточно беден».

Святой рассмеялся над Заратустрой и сказал тогда: «Смотри, примут ли они твои богатства! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить.

Наши шаги по переулкам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, лёжа в своих кроватях, слышат, как идёт человек, задолго до восхода солнца, то спрашивают себя, пожалуй: «Куда это собрался вор?»

Не ходи к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему ты не хочешь быть как я - медведь среди медведей и птица среди птиц?»

«И что делает святой в лесу?» - спросил Заратустра.
Святой отвечал: «Я сочиняю песни и пою их, и когда я сочиняю песни, то я смеюсь, плачу и бурчу, я: прославляю Бога.

Пением, плачем, смехом и бурчанием я прославляю Бога, который мой Бог.* Но что за подарки ты нам несёшь?»

*«Пением, плачем, смехом и бурчанием я _прославляю_ Бога, который _мой_ Бог.» Интересно, что же это за «прославляющий» святой такой? И о том ли Боге он говорит, о котором Заратустра сейчас скажет, что Он мёртв?

Когда Заратустра выслушал слова святого, то поклонился ему и сказал: «Что мог бы я вам дать! Но позволь мне поскорее удалиться, пока я у вас ничего не забрал!» - И так они расстались друг с другом, старец и мужчина, смеясь, как смеются два мальчишки.

Когда же Заратустра оказался один, то обратился к своему сердцу и сказал: «Возможно ли это! Этот старый святой в своём лесу ещё ничего не слышал о том, что _Бог_ мёртв_!» -*

*Впервые о смерти Бога Ницше говорит в 1882 году в своей работе «Весёлая наука» („Fr;hlichen Wissenschaft“), за год до «Заратустры». Он дарит эту книгу Лу Саломе сразу после их первой встречи. Только в этой книге Ницше говорит, что это _мы_убили_ Бога, и что последний удар по Нему люди нанесли, когда унизили Его до «наивысшей ценности» («h;chste Wert (Gut)» – определение Бога в западной схоластике). Но теперь Заратустра уже так не говорит. Он говорит: «Бог умер» - и только пытается понять и объяснить причины Его смерти…

3.

Когда Заратустра пришёл в ближайший город, лежавший на границе с лесом, то увидел множество народа, собравшегося на рыночной площади: потому что было объявлено, что всем нужно идти смотреть выступление танцора на канате. И тогда обратился Заратустра к народу:

«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек это нечто, что должно быть преодолено. Что сделали вы, чтобы его преодолеть?

Что такое обезьяна для людей? Смех или болезненный стыд. И точно так же должен быть и человек для сверхчеловека: смех или болезненный стыд.

Вы прошли путь от червяка до человека, и многое в вас всё ещё червь. Раньше вы были обезьянами, да и теперь человек больше обезьяна, чем какая-нибудь обезьяна.

Кто из вас мудр, тот тоже лишь раздор и помесь между растением и духом. Но предлагаю ли я вам стать растениями или духами?

Смотрите, я проповедую вам сверхчеловека!

Сверхчеловек это смысл земли. Ваша воля говорит: «Сверхчеловек _является_ смыслом земли!»

Я заклинаю вас, братья мои, _оставайтесь_верны_земле_ и не верьте тем, которые рассказывает вам о неземных надеждах.

Они отравители, знают ли они об этом или нет.

Это жизнененавистники, вымирающие и сами отравленные, от которых устала земля: так пусть убираются!

Раньше было преступление перед Богом самым страшным преступлением, но Бог умер а с ним и эти богохульники. И самое ужасное, что есть теперь, это хула на землю, хула, которая ставит содержание неведомого выше, чем смысл земли!
Раньше душа с презрением смотрела на тело: и тогда это презрение считалось возвышенным: - она хотела, чтобы тело было голодным и измождённым. Она думала, что так сможет выскользнуть из него и из земли.

О, душа эта сама была ещё голодной и измождённой и жестокость была наслаждением этой души.

Но скажите мне вы, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве душа ваша не нищета и грязь и жалкое утешение?

Воистину, грязный поток - этот человек. Нужно быть морем, чтобы приняв этот грязный поток, остаться чистым.

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он это море, в котором утонет ваше огромное презрение.*

*В книге много параллелей и аналогов к Евангельской Истории. Это место очень напоминает мне призыв к покаянию перед началом проповеди.

Что самое большое, из того, что вы можете испытать? Это час великого презрения. Это тот час, в который вам даже ваше счастье станет отвратительно, так же как и ваша разумность и ваша добродетель.

Час, в который вы скажете: «Что проку в моём разуме? Жаждет он знания как лев жаждет своей пищи? Он нищета и грязь и жалкое утешение!»

Час, в который вы скажете: «Что проку в моей добродетели? Она не заставила меня ещё мчаться к желанной цели. Как устал я от моего добра и моего зла! Всё это нищета и грязь и жалкое утешение!»

Час, в который вы скажете: «Что проку в моей праведности? Что-то я не вижу, чтобы весь я был жар и пламя. Но праведник – это жар и пламя!»

Час в который вы скажете: «Что проку в моей жалости? Разве жалость и сострадание — это не крест, на котором распинается Он, который любит людей? Но моё сострадание это не распятие».

Говорили ли вы уже так? Кричали ли вы уже так? Ах, чтобы я услышал вас, так кричащих!

Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу, ваша скупость, даже в ваших грехах, вопиет к небу!

Где же эта молния, которая лизнёт вас своим языком? Где же то безумие, которое послужит вам прививкой?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: Он эта молния и он это безумие!» -

Когда Заратустра всё это говорил, то кто-то из народа стал кричать: «Мы довольно слушали этого танцора на канате; пусть он теперь покажет, что может!» И весь народ смеялся над Заратустрой. Танцор же на канате, думавший, что это ему кричат, начал своё выступление.

4.

Заратустра же смотрел на народ и удивлялся. И тогда он сказал: человек это канат, соединяющий зверя со сверхчеловеком,- канат над пропастью.

Опасный переход, опасный путь, опасный взгляд назад, опасное колебание и остановка.

В чём величие человека – что он мост, но не цель: что в человеке можно любить – что он и переход и нисхождение.
[…]

5.

Сказав эти слова, он посмотрел опять на народ и замолчал. «Вот они стоят,- говорил он к своему сердцу,- вот они смеются: они не понимают меня, я не тот рот, который подходит для этих ушей.

Нужно сначала разбить им уши, чтобы они научились слышать глазами? Нужно греметь как литавры и проповедники покаяния? Или они верят лишь краснобаям?»
[…]

9.

Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря промелькнула над его лицом, но и полдень. Но, наконец, его глаза открылись: удивлённо смотрел он в лес и тишину, удивлённо смотрел он внутрь себя. Он быстро поднялся, как мореплаватель, который вдруг увидел землю и воскликнул: потому что он увидел новую истину*. И вот он заговорил к своему сердцу:

*Многие иронизируют, считая Ницше противоречивым и непоследовательным в своих высказываниях. Мне так не кажется, хоть Ницше и говорил, что считает потерянным всякий день, в который бы он не поменял какое-либо из своих мнений. Но книга эта – это  не изложение какой-то окончательной истины, а попытка отыскать эту истину, это путь к истине, путь, длиною в жизнь. А целей своих, как и кровь свою (которой, по мнению Ницше, написана эта книга), Ницше никогда не менял. Как не изменял он и своему «чувству вкуса». Его считают одним из основателей философского течения «Lebensphilosophie» – «Жизненная философия» или «философия жизни» – можно переводить и понимать по-разному. Мне кажется, что этот термин родственен «Авторской песне» или «Авторскому кино» у Андрея Тарковского.

«Меня постигло озарение: не к народу должен говорить Заратустра, а к соратникам. Не пастырем и сторожевым псом должен стать Заратустра своему стаду! Многих выманить из стада – для этого я пришёл. Меня раздражают народ и стадо: разбойниками хочет называть Заратустра пастухов.

Я говорю «пастухи», но они называют себя «добрые (хорошие*) и праведные». Я говорю пастухи: но они называют себя верующими истинной веры.

*В немецком языке слова «добрый» не существует. Слово «зло» есть, а слова «добро» нет. Я не знаю, было ли так всегда, но сейчас смысл слова «добрый» находится более или менее в слове «хороший» (Gut) и угадывается в нём из контекста. Поэтому, например, слова из библии «Я – пастырь добрый» звучат на немецком как «я – хороший пастух» (точно так, как в «новом русском» переводе библии). Не удивительно, что эти слова вызывают у филолога Ницше раздражение и употребляются им с большим сарказмом. Ведь и слово «Зло» не является для Ницше синонимом «плохого» ( Ницше говорит, например: «Человек должен стать лучше и злее» («О высшем человеке»). Очень распространённым является мнение, что это от Ницше пошло саркастическое употребление приставки «хороший» («добрый?») для унижения и нападения на своих оппонентов. Так и Гитлер использовал слово «добродушные» (Gutm;tige) для обозначения людей, играющих на руку врагам немецкого народа. А в сегодняшней немецкой политике слово «доброчеловеки» (Gutmenschen) – одно из наиболее часто употребляемых ругательств.

Взгляните на этих верующих всех вероисповеданий! Кого они ненавидят больше всего? Того, кто разбивает скрижали их ценностей, разрушителя, преступника: – но  это и есть созидающий.

Соратников ищет созидающий, а не мертвецов и не стадо и верующих. Сотрудников ищет созидающий, тех, кто напишет новые ценности на новые скрижали.

Союзников ищет созидающий, и соучастников в жатве: всё уже у него готово к жатве. Но ему не хватает ещё ста серпов: от того он поднимает колосья и раздражается.

Союзников ищет созидающий, таких, которые могут наточить свои серпы. Разрушителями будут называть их и презирающими добро и зло. Но они жнущие и празднующие.

Сотрудников ищет Заратустра, жнущих и празднующих вместе с ним: какое ему дело до стад, пастухов и мертвецов!

Я не пастух и не могильщик. Я больше не стану говорить к народу; в последний раз я обращался к мертвецу.

Я хочу быть с созидающими, жнущими и празднующими: я хочу показать им радугу и все степени сверхчеловека.

Я пропою мою песню отшельникам; и тем, кто ещё имеет уши, чтобы слышать неслыханное, тем хочу я наполнить сердце моим счастьем.

Я стремлюсь к моей цели, я иду моим путём; я перепрыгиваю через сомневающихся и медлительных. Так пусть же станет моё движение их уничтожением!
 
[…]

О свободной смерти*

*Ницше говорит о «Свободной смерти» (Vom freien Tode), позже из этих двух слов образовалось слово Freitod, которым стали называть суицид или самоубийство. Но говорил ли, Ницше о самоубийстве в буквальном смысле этого слова? Мне бы хотелось лишь остановить внимание на характерных чертах, на необходимых особенностях этой «свободной смерти» по Ницше. Ведь тема эта очень занимала его. Так, в одном из своих самых последних произведений, он рассматривает «проблему Сократа», как пример «свободной смерти» – «Сократ хотел смерти – не Афины, он дал себе яд, он принудил Афины к яду…»
А в этой главе Ницше говорит и о Христе. Между смертью Сократа и Христа есть, и вправду, нечто общее. Один, умирая, победил прогнившие и погрязшие в дрязгах Афины. Другой же, смертию своею победил саму смерть.

Многие умирают слишком поздно, и некоторые умирают слишком рано. Странным и непривычным кажется ещё учение: «умри вовремя!»*

*Действительно, странное учение. Но отсутствие Бога неизбежно ставит вопросы, на которые приходится отвечать… Другой богоборец из богословской семьи – Михаил Булгаков, умирая, вспомнил о Ницше и об этом «странном» его учении и обозвал его дураком…

Умри вовремя: и вот учит Заратустра.

Конечно, тот, кто никогда не живёт вовремя, как должен он вовремя умереть? Лучше бы было ему вовсе не рождаться! – таков мой совет излишним людям.

Но и лишние важно носятся со своей смертью, даже самый пустой орех хочет быть расколот.

Смерть важна для всех: но пока что она ещё не праздник. Люди ещё не научились, как освящаются самые красивые праздники.

Я покажу вам завершающую смерть, которая станет для живых болью и клятвой верности.

Завершивший или совершивший умирает своей смертью победоносно, окружённый надеющимися и приклоняющимися.

И потому нужно учиться умирать; и это должно быть праздником, при котором умирающий освящает язвы живым.

И так, умирать – это самое лучшее; но важно ещё: умереть в борьбе, растратив при этом большую душу.

Но, подобно борющемуся, ненавидимая, как победитель приходит ухмыляющаяся смерть, крадущаяся, как вор – и всё же приходящая как господин.

Мою смерть хвалю я перед вами, свободную смерть, которая приходит, потому что _я_ хочу.*

*Здесь нужно бы, на мой взгляд, сделать остановку. Что значит «_я_ хочу»? В рамках лютеранской теологии люди не обладают свободной волей ВА-А-БЩЕ! Людьми управляют поочерёдно то Бог, то Дьявол, как и когда _им_ захочется (как всадники лошадью). Возможно, что в таком взгляде на жизнь и есть своя доля правды. Во всяком случае в том, что касается самого Лютера, ведь он, несмотря на свой вспыльчивый и строптивый характер, всегда делал только то, что от него требовали его хозяева. Но, может быть, другие люди могли бы когда-нибудь выбрать Бога или как-то повлиять на то, чтобы Бог выбрал их? – По Лютеру - Нет, Нет, трижды Нет! (как любил говорить Ницше). В рамках такой теологии у Ницше не могло быть и тени свободы. Именно этим (в том числе) и отличается лютеранство от настоящего христианства (которого Ницше не знал и никак не мог найти), что мы имеем свободную волю и не только можем, но и должны хотеть и стремиться к Богу. Но одной лишь свободной воли мало, чтобы быть свободными. Мы должны иметь ещё и возможность самим видеть цель, быть способными различать между добром и злом. Но для этого, естественно, Бог и добро должны существовать. Ницше попытался получить свободу воли, устранив лютеранского Бога, но без Бога он оказался «по ту сторону от добра и зла». Он оказался в пустоте и хаосе. Ведь без Бога человек, даже при наличии свободной воли и возможности «_самому_ хотеть», не имеет возможности выбора, не имеет ориентиров для выбора и, потому, не может быть свободным.
Итак, первое условие для «свободной смерти» - 1. мы должны быть свободны.
Но то, что во времена Ницше уже выглядело спорным, сегодня, когда перед каждым из нас маячит доктор с кнопкой, включающей и выключающей машину не дающую нам умереть… И всё это без Бога…

И когда я захочу? – Кто имеет цель и наследника, тот хочет смерти вовремя для цели и наследников.*

*здесь мы находим следующие условия для «свободной смерти» по Ницше - 2. наличие цели и 3. наличие наследников.

И из благоговения перед целью и наследниками он больше не станет развешивать тощие веночки в святилище жизни.

Воистину, я не хочу уподобляться крутильщикам верёвок: они вяжут свою верёвку всё дальше в длину и при этом движутся всё время задом наперёд.*

*Ещё одно условие – 4. Способность смотреть вперёд (видеть приближающуюся смерть и не поворачиваться к ней задом).

Некоторые становятся слишком старыми для своих истин и побед; беззубый рот уже не имеет права на любую истину.

И каждый, кто хочет иметь славу, должен попрощаться вовремя, ещё до своего прославления и практиковать тяжёлое искусство – искусство уходить вовремя.*

*5. Свободная смерть должна произойти «вовремя».

Нужно перестать позволять себя есть, когда ты ещё наиболее вкусен: это знают те, кто хочет долго оставаться любимыми.*

*Читая эти строки я удивляюсь, почему Ницше обвиняют в пропаганде суицида, но ещё не каннибализма.

Конечно есть и кислые яблоки, судьба которых хочет, чтобы они ждали до самого последнего дня осени: и тогда они станут спелыми, жёлтыми и морщинистыми.

У одних сначала старится сердце, а у других дух. И некоторые старятся уже в юности: но, поздно-молодой, остаётся юным надолго.

Кому-то не удаётся жизнь: ядовитый червь вгрызается ему в сердце. Тогда ему тем более нужно постараться, чтобы хотя бы смерть ему удалась.

Иной никогда не станет сладким, он гниёт уже летом. Только трусость держит его на ветке.

Слишком многие живут и слишком долго висят на своих ветках.

Нужна буря, которая стряхнёт с дерева всё гнилое и червивое!

Должны прийти проповедники _быстрой_ смерти! Это были бы настоящие бури и перетряски на деревьях жизни. Но я слышу лишь проповеди медленной смерти и о терпении ко всему «земному».

Ах, вы проповедуете терпение ко всему земному? Это земное терпит вас слишком долго, вы – хулители!

Воистину, слишком рано умер тот еврей, которого почитают проповедники медленной смерти: и это решило судьбу многих, то, что он рано умер.

Он знал ещё лишь слёзы и уныние еврея, вместе с ненавистью хороших и праведных,- еврей Иисус: когда его настигла тоска смерти.*

*Ницше говорит, что наличие цели (и наследников) необходимо для «свободной смерти». Но смерть сама по себе не должна быть целью – иначе Ницше не приводил бы в пример Христа, молившегося, чтобы, если это будет возможно, «чаша сия миновала Его».

Если бы он только остался в пустыне и вдали от хороших и праведных! Может быть, он бы научился жить и научился любить Землю – а ещё и смеяться к тому же!*

*Что касается смеха… Бесы ничего не могут придумать или сделать сами, они могут лишь извращать созданное нами. Но ничто не извращается так легко как шутка.
Как, например, знаменитая шутка Вольтера о необходимости придумать Бога, если бы Его не было – превращается у Канта в важный и абсолютно серьёзный момент его философской доктрины. В своих высказываниях о «необходимости создания Бога» Кант протаскивает в сознание людей вредное и опасное допущение о возможности создания Бога.  Ницше решительно и неустанно борется с этим допущением (например, в своей речи (главе) «На блаженных островах»).
Вот и христиане первых веков, принуждаемые к поклонению императорам и опасавшиеся молиться за Христа открыто. Они тоже посмеивались над своими гонителями повторяя, как молитву, известную фразу для восхваления римских императоров: «Господин, смилуйся (стань милостивым)». Ведь они то знали, что их господин – Христос и это Ему они воздают хвалу и от Него ожидают милости. Но гонения кончились и Кирилл и Мефодий уже переводят эту молитву на церковнославянский как: «Господи помилуй» (пошли Милость Твою на нас). Гонения кончились, а шутка осталась и многие наследники христианства столетие за столетием, на многих европейских языках (Herr, erbarme Dich – по-немецки), упорно пытаются на полном серьёзе уговорить Бога стать милостивым, сделать Его не таким злым и разжалобить Его. Так что утверждение Ницше, что «Бог умер от жалости» легко понять.
Или взять, для примера, хотя бы самого Ницше, с его искромётным и едким юмором… Не от того ли так часто  трактуются его высказывания как безжалостный антисемитизм, женоненавистничество, пропаганда самоубийств и т. д.,  что он позволял себе так много шутить и смеяться? Не от того ли он после смерти оказался в нацистском пантеоне? Судьба сыграла с ним злую шутку.

Поверьте мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам бы отказался от своего учения, если бы он дожил до моего возраста! В нём было достаточно благородства, чтобы отказаться!*

*Пожалуй, что здесь ещё отношение Ницше ко Христу можно описать его словами из главы о друге: ««Будь хотя бы моим врагом!» - так говорит истинное благоговение, которое не решается просить о дружбе». Но тон его высказываний со временем становится всё резче и непримиримее…

Но он был ещё незрел. Незрело любит юноша и незрело ненавидит он человека и Землю. Связанны и тяжелы ещё его духовные крылья и душа.

Но в мужчине больше ребёнка, чем в юноше, и меньше уныния: он лучше понимает в жизни и смерти.

Свободный для смерти и свободный в смерти, священный отрицатель, когда уже не время для согласия: итак, понимающий в жизни и смерти.

Чтобы смерть ваша не была кощунством против человека и Земли, друзья мои: этого молю я то мёда вашей души.*

*А вот это, действительно, очень похоже, что о самоубийстве.

В вашей смерти должны ещё полыхать ваш дух и добродетель: подобно вечернему закату над землёй: иначе ваша смерть вам плохо удалась.

Итак, я хочу умереть сам, чтобы вы, друзья, из-за меня больше любили Землю; и к Земле я хочу вернуться, чтобы обрести покой в той, которая меня родила.

Воистину, одна цель была у Заратустры, он бросил свой мяч: теперь вы, друзья мои, наследники моей цели, вам я бросаю свой золотой мяч.

Нет для меня ничего лучше, чем видеть вас, бросающих золотой мяч! И потому я задержусь ещё немного на Земле: простите это мне!

И тогда сказал Заратустра.

О дарящей добродетели
[…]

2.

Здесь Заратустра смолк и некоторое время только смотрел на своих учеников с любовью. И вот, потом, он стал говорить дальше: - и голос его изменился
Оставайтесь для меня верны земле, братья мои, властью вашей добродетели!
[…]

3.

Когда Заратустра произнёс эти слова, он замолчал, как человек, который ещё не сказал своего последнего слова; долго рассматривал он в нерешительности посох в своей руке. И вот, наконец, сказал и голос его изменился:

«Теперь я пойду один, ученики мои! И вы пойдёте дальше одни! Так я хочу.

Воистину, я советую вам: уходите от меня, боритесь с Заратустрой! А ещё лучше: стыдитесь его! Быть может, он вас обманул!

Человек познания должен не только любить своих врагов, но и уметь ненавидеть своих друзей.

Не достоин своего учителя тот, кто навсегда остался лишь учеником. Почему вы не хотите подёргать из моего венка?

Вы почитаете меня; но что, если ваше поклонение однажды упадёт? Смотрите, чтобы эта статуя вас не убила.

Вы говорите, что верите в Заратустру? Но чего стоит Заратустра! Вы мои верующие: но чего стоят все верующие!

Вы ещё не искали себя: и вот вы нашли меня. Так делают все верующие; от того так ничтожна всякая вера.

Потому я предлагаю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы Все отречётесь от меня, хотел бы я вашего возвращения.

Воистину, с другими глазами, братья мои, я буду тогда искать потерянных; другою любовью я буду тогда любить вас.

И ещё вы должны стать моими друзьями и детьми Одной Надежды: тогда я хочу в третий раз быть с вами, чтобы вместе с вами отпраздновать великий Полдень.

И это великий Полдень, потому что человек стоит в середине своего пути, стоит между зверем и сверхчеловеком и празднует свою дорогу к вечеру, как свою наивысшую победу: потому что это дорога к новому утру.

Тогда благословит себя нисходящий сам, потому что он переходящий; и солнце его познания будет стоять в зените.
 
«Все боги мертвы: так пусть же живёт сверхчеловек» - таково наше последнее желание в великий Полдень! –

И вот сказал Заратустра.

Часть вторая (1883г.)

« – и и только когда вы Все отречётесь от меня, хотел бы я вашего возвращения.

Воистину, с другими глазами, братья мои, я буду тогда искать потерянных; другою любовью я буду тогда вас любить».

[…]

На блаженных островах

Смоквы падают с деревьев, они хорошие и сладкие; и от падения лопается их красная кожица. Я – северный ветер для спелых смокв.

Так, подобно смоквам, падают к вам эти поучения, друзья мои: так пейте же их сок и их сладкую мякоть! Осень вокруг и чистое небо и день после обеда.

Посмотрите, какое изобилие вокруг! И из этого избытка приятно смотреть на далёкие моря.

Раньше говорили Бог, когда смотрели на дальние моря; но теперь я научил вас говорить: сверхчеловек.

Бог – это предположение; но я хочу, чтобы ваши предположения не заходили бы дальше, чем ваша созидающая воля.

Могли бы вы_создать_Бога? * – Так не говорите же мне о Богах! Но вы могли бы создать сверхчеловека!

*Здесь Ницше перекликается и полемизирует  с Кантом, говорившем о необходимости «создать Бога», если бы его не было – Ницше говорит об абсурдности этой мысли, ввиду невозможности «создания Бога» (такие попытки могут привести лишь к созданию нежизнеспособного чучела и истукана).

Пусть не вы сами, братья мои! Но вы могли бы переделать себя в отцов и праотцев сверхчеловека: и  это было бы ваше лучшее создание! –

Бог – это предположение: но я хочу, чтобы ваши предположения не заходили бы за границы мыслимого.

Могли бы вы _думать_Бога? – Но воля к истине это и есть для вас то, что всё преобразуется в людям-мыслимое, людям-видимое, людьми-осязаемое! Ваши собственные чувства вы должны додумывать до конца!

И то, что вы называете миром, это должно быть сначала создано вами: ваша разумность, ваше представление, ваша воля, ваша любовь сами должны быть созданы! И, воистину, созданы к вашему блаженству, вы познающие!

И как вы хотите выносить жизнь без этой надежды, вы, познающие? Вы не можете быть рождены ни в непостижимое, ни в неразумное.*

*Здесь Ницше опять упирается в специфические проблемы западного христианства, отстаивавшего невозможность познания Бога (спор Григория Палама с Варлаамом). На востоке же всегда утверждали, что для тех, кто Его ищет, Бог открывается через Свою милость, через Свои созидающие энергии. Но, похоже, что Ницше знал о православии ещё меньше, чем об исламе.

Но, чтобы уж совсем открыть вам моё сердце, друзья мои: _если_ бы Боги существовали, то как бы я мог это вынести, не быть Богом! _ Итак_ Богов не существует.
Вот я провёл заключительную черту; но теперь она тянет меня дальше.-

Бог – это предположение: но кто выпьет всю муку этого предположения, не умерев? Нужно ли отнять у созидающего его веру и у орла его парение в орлиные дали?

Бог – это мысль, которая делает всё прямое кривым и всё, что стоит, крутящимся. Как? Время бы исчезло прочь и всё приходящее оказывается ложью?*

*Почему? Время, пожалуй, что и исчезнет, но всё приходящее оказывается в вечности…

Думать так – это вихрь и головокружение человеческих останков и ещё рвота желудка: истинно, Морская болезнь головокружения – так называю я это предположение.

Я называю это злом и человеконенавистничеством: все эти учения о едином и полном и неподвижном и насыщенном и непреходящем!

Всё непреходящее – это всего лишь парабола! И поэты слишком много лгут. -

Но о времени и становлении они должны рассказывать наилучшие притчи: они должны быть восхвалением и оправданием всего преходящего!

Созидание – это великое спасение от страданий и бессмысленной поверхностности жизни. Но созидающий  при этом сам причиняет страдания и многое искажает.

Да, много горького умирания должно быть в вашей жизни, вы созидающие! Так будьте же заступниками, оправдывающими всё преходящее. 

При том, что созидающий сам дитя, ещё только рождающееся, и сверх того он должен хотеть быть ещё и роженицей и её болью.

Воистину, через сотню душ проходил мой путь и через сотню колыбелей и родовых схваток. Не одно расставание я пережил и знаю, разрывающие сердце, последние часы.

Но так хочет моя созидающая воля, моё желание, моя судьба. Или, если выразиться точнее: именно такую судьбу – желает моё желание.
 
Всё чувственное страдает во мне и находится в заключении: но моё желание и воля приходят ко мне как освободители и носители радости.

Желание освобождает: это истинное учение о свободе и воле – так учит вас Заратустра.*

*Со времён Августина и до сегодняшних дней Западное христианство рассматривает вопрос о свободе воли людей прежде всего в контексте конфликта между свободой выбора людей и всеведением Бога, теорией предопределения. Разные варианты ответа на этот вопрос сильно влияют на наше представление о Боге. Если мы согласимся с полным отсутствием у людей возможности самостоятельно выбирать между добром и злом, как это утверждал Августин (а за ним и Лютер и т. д.), то Бог представляется нам ужасным Тираном и его любовь к людям вызывает сильные сомнения (о чём Ницше говорит, например, в главе «Оставшийся без службы»). Если же попытаться сгладить противоречие между свободой воли и предопределением (как это делали схоласты или Меланхтон), то возникает опасность профанация церковной этики до уровня обывательской морали и секуляризации общества (что Ницше называл смертью или убийством Бога).
И Ницше стоял перед этой дилеммой западного христианства, но выхода не находил (как, впрочем, и Августин), а разрешил он этот вопрос с помощью своего любимого «философского инструмента» - молотка.  Ницше объявил, что свобода не в самостоятельном распознании добра и следовании добру, а в безусловном следовании своим желаниям. При этом предпочтение должно отдаваться тем желаниям, которые сильнее (добрые ли это желания или злые – не важно, знак не играет роли, важна лишь амплитуда). Такая система ценностей, к сожалению, оказалась очень живучей и получила широкое распространение в современном обществе.
Восточное христианство никогда серьёзно не мучилась этими вопросами. С самых первых веков и до сегодняшних дней было богословское понимание того, что наша свобода есть величайший дар Божий, дающий нам возможность стремиться к Нему. Что Бог не подвластен времени, а находится в вечности и мы не можем переносить на Него результаты рассуждений в рамках нашей примитивной логики (как говорил Ницше в главе «О тарантулах»: «Не нужно идти слишком далеко в своей ревности, а то придётся ложиться спать в снег от усталости»).
Для иллюстрации нетривиальности мироздания, можно заметить, что и современная наука, например, утверждает, что всему нашему, времени с его прошлым и будущим, в системе, двигающейся со скоростью света (а мы ведь говорим, что Бог – есть свет), что всему нашему времени соответствует всего лишь один только миг для Бога. Не значит ли это, что Он может (должен) видеть всё наше время разом?

Больше не желать и больше не ценить и больше не создавать! Ах, лишь бы эта великая усталость оставалась мне чуждой!

И в моём сознании я чувствую только желание моей воли созидания и становления; и если есть в моём осознанном невинность, то это происходит лишь потому, что в нём есть воля к рождению.

Эта воля увлекала меня прочь от Бога и Богов; что можно было бы создать, если бы Боги – были тут!

Но к людям тянет меня вновь и вновь моя искренняя созидающая воля; словно молоток к камню.

Ах, люди, в камне спит образ, образ моих образов! Ах, ах, что он должен спать в таком твёрдом и неприглядном камне!

И вот бушует мой безжалостный молоток против его тюрьмы. От камня разлетаются осколки: что мне до того?

Я стремлюсь к завершению: потому что ко мне пришла тень – легчайшая и тишайшая из всего на свете ¬– пришла ко мне!

Красота сверхчеловека пришла ко мне как тень. Ах, братья мои! Какое мне ещё дело – до  Богов! –

И тогда сказал Заратустра.

О жалостливых и сострадательных*

*Словам «сострадание» и «жалость» соответствует в немецком одно слово – «Mitleid». Поэтому при переводе с немецкого приходится постоянно выбирать между тем и другим, исходя из контекста. Слово это очень важно для понимания этого текста. Так Заратустра говорит, что Бог умер от жалости (сострадания), да и сам Заратустра должен, по предсказанию «отвратительнейшего человека», погибнуть от жалости ((да Заратустра (Ницше?) и сам это знает и называет жалость своим последним грехом)).

Друзья мои, однажды некто хотел посмеяться надо мой: «Посмотрите-ка на Заратустру! Не ходит ли он посреди нас, как посреди зверей?»

Но лучше было бы сказать: «Познающий ходит среди людей _как_ среди зверей»

Сам же человек называется для познающего: зверь, у которого красные щёки.

От чего же это у него так? Не от того ли, что он слишком часто должен был стыдиться?

О, друзья мои! Так говорит познающий: стыд, стыд, стыд – это история людей!

И потому благородный не унижается до стыда: он стыдится прежде всего страдальцев.

Воистину, я не люблю великодушных, которые блаженны в своём сострадании: им слишком сильно недостаёт стыда.

Если бы я должен был быть сострадательным, то я уж, конечно, не хочу таковым прослыть; и если уж я такой, то, желательно, издалека.

Я охотно закрою своё лицо и убегу, прежде, чем буду узнан: и вам, друзья мои, я советую поступать так же.

Да пошлёт мне судьба на моём пути только людей, свободных от страданий, как вы, и таких, с которыми мне будет _возможно_ разделить надежду и трапезу и мёд!

Воистину, я делал и то и сё для страждущих: но мне всегда казалось, что было бы лучше, если бы я научился лучше радоваться.

С тех пор как появились люди, человек слишком мало радовался: Только в этом, братья мои, и заключается наш первородный грех!

И если мы научимся лучше радоваться, то мы разучимся причинять боль другим и создавать страдания.

Потому я умываю руку, помогавшую страдальцу, потому я умываю и душу.

Потому что, когда я видел страдающего страдальца, то стыдился его стыда; и когда я ему помогал, то сильно задевал его гордость.

Большие долги делают не благодарным, а мстительным; и если небольшое благодеяние не будет скоро забыто, то из него ещё вырастет червь-грызун.

«Принимая, будьте осторожны! Думайте, что вы принимаете!» - так вот советую я тем, кто не хочет разбрасываться.

Я же раздариватель: я охотно дарю, как друг друзьям. Но друзья и бедные должны сами срывать плоды с моих деревьев: так это меньше унижает.

Нищих же нужно устранить вообще! Право, ты раздражаешься, если им даёшь, и раздражаешься, если не даёшь.

Так же как и грешников и имеющих злую совесть! Поверте мне, друзья мои: угрызения совести приучают кусаться.

Но самое скверное – это мелкие мыслишки. Воистину, лучше уж поступать зло, чем думать мелко!

Вы, правда, говорите: «Желание мелких гадостей сохраняет нас от иных больших злодеяний». Но здесь не стоит быть слишком экономными.

Злодеяние как опухоль: она жжёт и чешется и выходит наружу, – она говорит честно.

«Посмотри, я болезнь» - так говорит злодеяние; в этом его честность.

Но маленькая мыслишка, как гриб: он подкрадывается и прячется – пока всё тело не сгниёт и зачахнет от маленьких грибков.

Тому же, кто одержим дьяволом я говорю на ухо: «Уж лучше вырасти своего чёрта большим! И у тебя тоже есть путь к величию!» -

Ах, братья мои! О каждом известно слишком много! И некоторых мы видим насквозь, но это ещё вовсе не значит, что мы можем проходить через них насквозь.

Трудно жить с людьми, потому что молчать так трудно.

И не с теми, кто с нами враждует мы непримиримее всего, а с теми, которые не имеют к нам никакого отношения.

Если же у тебя есть страдающий друг, то будь ему приютом, но с жёсткой кроватью, с полевой кроватью: так ты поможешь ему лучше всего.

И если твой друг сделает тебе злое, то скажи: «Я прощаю тебе то, что ты мне сделал; но то, что ты это _сделал_себе_, – как мог бы я это простить!»

Так вот говорит всякая большая любовь: она преодолевает прощение и жалость.

Нужно держать своё сердце в руках; потому что, если дать ему волю, то скоро поедет и голова!

Ах, где на свете происходили большие глупости, чем у сострадающих и жалостливых? И что на свете принесло больше страданий, чем они?

Горе всем любящим, которые не имеют ещё высоты, более высокой, чем их сострадания!

И вот сказал мне однажды чёрт: «И у бога есть свой ад: это его любовь к людям».

А недавно я слышал от него ещё такие слова: «Бог мёртв; он умер от своего сострадания к людям». -

Итак, будьте предостережены от сострадания: _отсюда_ приходит на людей тяжёлая туча! Право, я разбираюсь в прогнозах погоды!

Но запомните ещё и такие слова: всякая большая любовь всегда выше её сострадания и жалости: потому что она хочет своё любимое ещё и – создавать!

«Себя самого приношу я моей любви, и ближних моих, как самого себя» - так говорят все созидающие.

Но все созидающие очень жёстки. -

И вот сказал Заратустра.


О священниках   

И однажды остановил Заратустра своих учеников знаком и и сказал им следующие слова:

«Смотрите, вот здесь священники: и хоть они мне и враги, но по мне так, молча проходите мимо них и со вложенным в ножны мечом!

И среди них есть герои; Многие из них страдали слишком много - : так что теперь они хотят создавать страдания другим.

Они злые враги. Ничто не жаждет так мести, как их смирение. И легко запугивается Тот, кто на них нападает.

Но кровь моя их крови сродни*; и я хочу чтобы кровь моя и в их крови была уважаема». - 

И когда они проходили мимо, то охватила Заратустру боль; недолго он боролся с ней, как стал говорить:

*Отец Ницше и оба его деда были лютеранскими пасторами.

«Эти священники угнетают меня. И они мне не по вкусу; но это не самое обременительное из того, что мне приходится переносить, с тех пор, как я нахожусь среди людей.

Но я страдаю и страдал с ними: для меня они узники и жалкие подобия. Тот, кого они называют Спасителем, сколотил из них банды: -

Банды фальшивых ценностей и бредовых слов! Ах, если бы кто-нибудь спас их от этого Спасителя!

Море швыряло их из стороны в сторону, когда они высадились, как они думали, на маленький остров; но посмотрите внимательней, это было спящее чудовище!

Фальшивые ценности и бредовые слова: это самые страшные чудовища для смертных,- долго спят они и ждут, прежде чем наступит крушение.

Но, наконец, просыпаются и пожирают, и проглатывают то, что строило на них свои хижины.

О, вы только посмотрите на эти хижины, которые строили себе эти священники! Они называют эти сладко пахнущие пещеры церквями.

О, здесь, через этот фальшивый свет, через этот загрязнённый воздух! Здесь, где душа к своим высотам вверх — лететь не может!

А, как повелевает их вера: «на колени и вверх по лестнице, вы, грешники!»

Воистину, лучше смотреть в бесстыжие, чем в закатанные вверх глаза их стыда и молитвенной медитации!

Кто создал себе такие пещеры и покаянные лестницы? Не те ли, кто хотел спрятаться и стыдился перед чистым небом?

И только когда чистое небо будет снова смотреть сквозь разбитую крышу, вниз на траву и красный мак на развалинах стен,- тогда только сердце моё снова захочет обратиться к местам этого Бога.

Они называли Богом, то, что им противоречило и причиняло им боль: воистину, в их молитве было много героического!

И они не знали как им иначе любить своего Бога, как только приколачивая людей ко кресту!

Они думали жить, как трупы, до черноты забивали они свои тела; и от их речей, как от отвратительной приправы, несёт запахом морга.

И кто живёт с ними рядом, тот живёт рядом с чёрным прудом, из которого сладким, глубокомысленным голосом поёт глупая жаба.

Лучшие песни должны бы они мне петь, чтобы я научился верить в их спасителя: спасительнее должны выглядеть его ученики!

Голыми хотел бы я их увидеть: потому что  только красота может проповедовать покаяние. Но кого уговорит эта скорбная мумия!

Воистину, их спасители сами пришли не из свободы и не из свободы седьмого неба! Воистину, сами они никогда не бродили по коврам познания!

Дух этих спасителей состоял из пробелов; но в каждый из этих пробелов они поставили своё безумие, свою затычку, которую они называли Богом.

Их дух утонул в их сострадании, и когда они, разбухая, переполнялись состраданием, то всегда, сверху надо всем, плавала большая глупость.

Ревностно и с криками гнали они своё стадо через свой мостик: как будто один только мостик вёл бы в будущее! Воистину, и этих пастырей нужно бы ещё относить к овцам!

Мелкий дух и внушительные души имели эти пастыри: но, братья мои, какими мелкими бывали до сих пор даже и самые внушительные души!

Кровавые знаки оставили они на пути, по которому прошли, и их дурость учила, что кровью доказывается истина.

Но кровь это самый плохой свидетель истины, кровь отравляет наичистейшее учение до безумия и ненависти сердца.

И если кто-то идёт за своё учение сквозь огонь,- то что это доказывает! Воистину, больше этого, когда из собственного пожара исходит собственное учение!

Тёплое сердце и холодная голова: там, где это соединяется, там рождается свежий ветер, рождается «спаситель».

Воистину были и большие и выше рождённые, чем те, которых народ называет спасителями, эти уносящие свежие ветры!

И от ещё больших, чем были все спасители, должны вы, братья мои, быть спасены, если вы хотите найти дорогу к свободе.

Никогда ещё не было сверхчеловека. Голыми я видел их обоих, наибольшего и наименьшего из людей: -

Чересчур похожи они ещё друг на друга. Воистину, и наибольший был мне — чересчур человечен!»

И тогда сказал Заратустра.
[…]


О тарантулах

Посмотри, это пещера тарантулов! Хочешь увидеть их самих? Здесь висит их сеть: коснись её, чтобы она затряслась.

И вот он уже бежит: привет, тарантул! На твоей спине чернеет твой треугольник и символ; и я знаю, что происходит у тебя в душе.

Месть сидит у тебя в душе: там, куда ты кусаешь, образуется чёрный струп; местью заставляет твой яд крутиться душу!

И вот я обращаюсь к вам с притчей, к вам, делающим души крутящимися, к вам, проповедникам _равенства_! Тарантулы вы для меня и скрытно жаждущие мести!

Но я хочу вытащить ваши тайники на свет: и потому, я смеюсь вам в лицо моим звонким смехом.

Потому и рву я вашу сеть, чтобы ваше бешенство выгнало вас из ваших пещер лжи, и ваша месть выпрыгнула бы из-за вашего слова «справедливость»*.

*Интересно, что в церковнославянском переводе Нового Завета греческое слово ;;;;;;;;;; обычно переводится, как «правда», а в переводе Лютера, как «справедливость» (Gerechtigkeit). Похоже, что слово это сильно раздражало Ницше, утверждавшего, что «справедливость» у каждого своя. Для Восточного же православия «правда» всегда одна, и если она не Божия правда, то она ложь. Мне видится в этом одно из фундаментальных различий между западным (правовым, законническим, схоластическим, революционным) и восточным (христианским) мировоззрениями.

Потому что в том, что человек избавится от мести: в этом мост моей наивысшей надежды и радуга после долгих бурь.

Но тарантулы, конечно, хотят другого. «В том и заключается для нас справедливость, что мир наполнится бурями нашей мести» - так говорят они между собой.

«Мы хотим мстить и ругать всех, кто не такой, как мы» - так клянутся сердца тарантулов.

«И «воля к равенству» - так должна называться впредь добродетель; и против всего, что имеет власть хотим мы возвысить наш вопль!»

Вы - проповедники равенства. И тираническое, безумное бессилие кричит из вас и требует «равенства»: ваши сокровенные желания тиранов прячутся в добродетельных словах!

Злобное высокомерие, скрытая зависть - быть может, зависть и высокомерие ваших отцов - вырываются из вас, как пламя и безумие мести.

Что умалчивал отец, то начинает говорить в сыне; и часто находил я в сыне раскрывшуюся тайну отца.*

*Интересно: можно ли это замечание отнести и к самому Ницше, и его отцу, и обоим его дедам – лютеранским пасторам?

Они кажутся воодушевлёнными, но не сердце воодушевляет их,- а месть. И когда они становятся изысканными и холодными, то это не дух, а зависть, которая делает их холодными и изысканными.

Их ревность ведёт их и по тропе мыслителей; и вот что характерно для их ревности: вечно идёт она слишком далеко, так что их усталость в конце концов вынужденна ложиться спать в снег.

Из каждого их судебного иска звучит месть, в каждой их похвале боль; и быть судьёю кажется им блаженством.

И потому советую я вам, друзья мои: не доверяйте всем, в ком тяга к наказаниям сильна!

Это народец плохого сорта и направления; из их лиц смотрят палач и ищейка.

Не доверяйте всем, кто много говорит о своей справедливости!

Воистину, их душам недостаёт не только мёда.

И если они сами называют себя «добрыми и праведными», то не забудьте, что им до фарисеев не хватает лишь одного – власти!

Друзья мои, я не хочу, чтобы меня с кем-то путали или смешивали.*

*В своей речи «О свободной смерти» Ницше называет Христа «еврей Иисус». Тринадцать лет спустя именно так назовёт своё ессе и Лу Саломе, которая нередко писала тексты, перекликавшиеся с Ницше. Но в её статье Христос изображён «религиозным гением», который сам создал себе своего Бога, ставшего «наивысшей религиозной мечтой человечества». То есть опять утверждает мысль о возможности _создания_ Бога, мысль, которую Ницше, при всей своей критике Бога, всегда категорически отрицал (как, например, в речи «На блаженных островах» - «Могли бы вы _создать_ Бога?» ).

Есть такие, которые проповедуют моё учение о жизни: и являются одновременно проповедниками равенства и тарантулами…

Что они говорят в пользу жизни, хотя сами сидят в своих пещерах, эти ядовитые пауки и отступники от жизни: так это лишь потому, что они хотят навредить властям.

Они хотят навредить тем, кто сейчас имеет власть, ведь среди них проповедь смерти сейчас особенно сильна.

Было бы это иначе, то они бы стали учить по-другому: именно они раньше лучше всех искажали картину мира и жгли еретиков.

Я не хочу, чтобы меня путали и смешивали с этими проповедниками равенства. Потому что _моя_ справедливость говорит: «Люди не равны».

И равными быть не должны! Чего бы стоила моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе?

По тысяче мостов и причалов должны будут люди пробиваться в будущее, и всё больше воин и неравенства будет между ними: так говорит во мне моя большая любовь!

В своей враждебности они должны будут стать изобретателями образов и привидений, и этими образами и привидениями они должны будут сражаться друг с другом в отчаянной борьбе!

Добро и зло, богатые и бедные, высокое и низкое, и все имена ценностей: должны превратиться в оружие и мерцающие признаки того, что жизнь должна себя снова и снова преодолевать!

Столбами и ступенями вверх строит себя жизнь сама: в дальние просторы хочет она смотреть и на блаженную красоту,  _потому_ необходима высота!

И от необходимости высоты, необходимы и ступени и противоречие ступеней и восходящих! Жизнь хочет расти и преодолевать себя в росте.

И посмотрите, друзья мои! Здесь, в пещере тарантулов, возвышаются руины древнего храма - посмотрите же просветлёнными глазами туда!

Воистину, тот, кто в камне громоздил здесь свои мысли вверх, знал тайну всей жизни, подобно мудрейшим!

Тому, что борьба и неравенство существуют даже в прекрасном, и война за власть и сверхвласть: этому он учит нас здесь в этой явной притче.

Как божественно преломляются здесь своды и арки на ринге борьбы: как божественно устремляются они светом и тенью друг против друга - 

Так уверенно и прекрасно будем же и мы врагами, друзья мои! Божественно хотели бы мы бороться друг _против_  друга! -

Ай! И тут укусила меня самого маленькая тарантулка, моя старинная подружка! Божественно точно и красиво укусила меня в палец!

«Наказание должно быть и справедливость – так думает она: его песни в честь вражды не должны остаться без последствий!»

Да, она отомстила! И о, горе! Теперь она через месть заставит и мою душу крутиться!

Но, чтобы я _не_ крутился, друзья мои, вяжите меня крепче к этому столбу! Пусть уж я лучше стану святым столпником, чем вихрем мести!

Воистину, Заратустра не вихрь и крутящийся ветер; и если он и танцор, то никогда больше не танцор тарантеллы! –

И тогда сказал Заратустра.
[…]


Часть третья (1883г.)

[…]

О братья мои! От кого исходит наибольшая опасность для всего будущего человечества? Не от добрых (хороших) ли и праведных (справедливых)? –*

*И снова, как в 9 части предисловия, возвращается филолог Ницше к «Пастырям добрым», которые у немцев «Хорошие пастухи». Как не хватает ему этой русской «доброты»!

- не от тех ли, кто говорит и чувствует сердцем: «Мы то знаем, что хорошо и справедливо, и это принадлежит нам; горе тем, кто здесь ещё ищут!» -

И какой бы вред не причинили самые злые: вред от хороших хуже любого их вреда!

И какой бы вред не наносили клеветники мира: вред от хороших намного хуже.

О братья мои, однажды заглянул некто в сердца хороших и справедливых, и сказал: «Это фарисеи.» Но его не поняли.

Сами хорошие и справедливые не могли понять его: их дух затворён в их чистой совести. Глупость хороших непостижимо умна.

Но истина в том, что: хорошие _должны_быть_ фарисеями,- у них нет выбора!

Хорошие _должны_ распинать _Того_, кто находит свою добродетель! _Это_ правда!

И, во-вторых, тот, кто открывает их страну, страну, сердце и почву хороших и справедливых, тот спрашивает себя: «Что ненавидят они больше всего?»

_Созидающего_ ненавидят они больше всего: того, кто ломает скрижали и старые ценности, переступающего - они называют его преступником.

Ведь хорошие – они _не_могут_ создавать: они вечное начало конца:-

- они распинают Того, кто пишет новые ценности на новые скрижали, они приносят _себе_ в жертву будущее,- они распинают будущее всего человечества!

Хорошие - всегда были началом конца. –

27.

О братья мои, поняли ли вы и эти мои слова, что я сказал однажды о «последних людях»?- -

От кого исходит наибольшая опасность для будущего людей? Не от хороших ли и справедливых?

Сокрушите, сокрушите мне этих хороших и справедливых! – О братья мои, поняли ли вы и эти мои слова?

28.

Вы бежите от меня? Вы испуганы? Вы дрожите от этих слов?

О братья мои, когда я говорил вам сокрушить хороших и их скрижали, тогда я впервые отправил человека в открытое море.

И только теперь приходит к нему великий ужас, великое прозрение, великая болезнь, великое отвращение, великая морская болезнь.

Ложные берега и ложную уверенность внушали вам хорошие; во лжи хороших были вы рождены и укрыты. Всё в корне лживо и искривлено хорошими.

Но тот, кто открыл страну «Человек», открыл и «Будущее человека». И вот вы должны стать мореплавателями, храбрыми и терпеливыми!

Временами я прямолинеен, о братья мои, учитесь идти прямо! Море штормит: Многие из вас хотят снова выпрямиться.

Море штормит: Всё в море. Прекрасно! Замечательно! Вы, старые матросские сердца!

Какая ещё страна отцов! _Туда_ хочет наш руль, где _страна-детство_ живёт! Туда, неудержимее, чем бушующее море, устремляется наша великая тоска! -

29.

«Почему так жёстко! – сказал как-то алмазу кухонный уголь. – Разве мы не близкие родственники?»-

Почему так мягко? Братья мои, так вот спрашиваю _я_ вас: или вы мне не братья?

Почему так мягко, так смягчающе и уступчиво? Почему так много отрицания и уклонения в ваших сердцах? Так мало судьбы во взгляде?

Если вы не хотите принять неумолимость судьбы: как же вы можете со мной – победить?

Если ваша твёрдость не хочет сверкать и разделять и разрубать: как могли бы вы однажды со мной – создавать?

Ведь создающие очень тверды. И блаженством должно вам казаться оставить отпечатки ваших рук на тысячелетиях, как на воске,-

- Блаженство, писать на воле тысячелетий, как на бронзе,- твёрже бронзы, благороднее бронзы. По настоящему твёрд только благороднейший.

Эту новую скрижаль, братья мои, ставлю я над вами: будьте твёрдыми! -

[…]


Часть четвёртая и последняя (Сорок экземпляров были изданы частным образом в 1885г.*

*Эту часть Ницше издал на собственные средства и разослал лишь узкому кругу своих друзей. В этой части Заратустра встречает в горах своих «учеников» и «последних остатков Бога среди людей», которые собираются вместе (12 учеников) на вечери в пещере у Заратустры.

Ах, где на свете творилось больше глупости, чем у жалостливых и сострадательных? И что на свете принесло больше страданий, чем глупость жалостливых?

Горе всем любящим, которые не имеют ещё одной, большей высоты, которая была бы выше их сострадания!

И вот сказал мне однажды чёрт: «И у Бога есть свой ад: это Его любовь к людям».

А недавно я слышал от него такие слова: «Бог мёртв; Бог умер от своей жалости к людям».

Заратустра, о жалостливых и сострадательных


Медовое жертвоприношение

- И снова над душой Заратустры мчались месяцы и годы, и он их не замечал; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел на камне возле своей пещеры и тихо смотрел вдаль,- туда, где видно море за извилистыми пропастями – тогда его звери ходили задумчиво вокруг него и наконец встали прямо перед ним.

«О Заратустра,- сказали они,- наверное ты высматриваешь своё счастье?» - «Что в счастье! - отвечал он,- Я давно уже не ищу счастья, я смотрю на своё дело». - «О Заратустра,- заговорили звери вновь,- ты говоришь, как человек пресыщенный добром. Разве ты не лежишь в небесно-голубом озере счастья?» - «Ах, вы плуты,- отвечал Заратустра и улыбнулся,- как хорошо вы выбрали притчу! Но вы ведь знаете, что моё счастье тяжело и не похоже на жидкую волну воды: оно теснит меня и не оставляет меня, как расплавленная смола (неудача)». -

Снова походили звери задумчиво вокруг Заратустры и снова встали перед ним. «О Заратустра,- сказали они,- так это _оттого_ ты становишься всё желтее и темнее, хоть твои волосы и кажутся белыми, как лён? Посмотри, ты сидишь в своей смоле (неудаче)!» - «Что вы там говорите,- сказал Заратустра и засмеялся,- воистину, я богохульствовал, когда говорил о невезении. То, что происходит со мной, бывает только с фруктами, которые созревают. Это _мёд_ в моих жилах делает мою кровь гуще, а душу спокойнее». - «Пусть так и будет,- отвечали звери и прижимались к нему,- но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую гору? Воздух чист и сегодня можно увидеть больше, чем обычно». - «Да, звери мои,- ответил он,- ваш совет хорош и мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там под рукой был мёд, жёлтый, белый, свежий сотовый мёд. Потому что знайте, что там наверху я хочу принести жертву мёда». -

Когда же он оказался на вершине, то отослал сопровождавших его зверей домой и обнаружил, что он остался в одиночестве: - тут рассмеялся он от всего сердца, осмотрелся вокруг и заговорил так:

«Что я говорил о жертвах и о медовых жертвоприношениях, было лишь хитростью и, действительно, полезной глупостью! Здесь, наверху я могу уже говорить свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными отшельников.

Какие жертвы! Я растрачиваю, что мне дарят, я растрачиваю тысячей рук: как Это можно ещё называть – жертвами!

И когда я желал мёда, я желал лишь приманки и сладкой патоки на которую облизываются даже медведи и чудесные злые птицы:

- лучшей приманки, которая нужна охотникам и рыбакам. Потому что, когда мир, как тёмный звериный лес, и место для развлечения самых диких охотников, то кажется мне ещё больше впадиной богатого моря,

- морем, полным пёстрых рыб и раков, на котором и боги желали бы стать рыбаками и забрасывать свои сети: так богат мир чудесным, большим и маленьким!

Особенно мир людей, море людей: ради _этого_ забрасываю я мою золотую удочку и говорю: «Откройся, ты, человеческая пропасть!»

Откройся и выбрось мне твоих рыб и сверкающих крабов! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительных человеко-рыб!

- само моё счастье швыряю я туда в дальние просторы, между восходом, полднем и закатом, не научатся ли многие люди на моём счастье тянуть и трясти.

Пока они не, проглотив мой скрытый острый крючок, не вынуждены наверх на _мою_ высоту, самые пёстрые пескари из пропасти к самому злобному из всех человека-рыболовов.

Именно таков я и есть от самого основания и начала, тянущий, привлекающий, воспитывающий, поднимающий, вытаскиватель, тягач, разводитель, воспитатель, который не зря сказал однажды: «Стань, самим собой!»

Так что те, кто хочет ко мне, пусть будут добры подняться _вверх_: потому что я всё ещё жду знака, что время для моего нисхождения настало, а пока что я не спускаюсь, как я должен, к людям.

[…]

Вопль нужды

Спустя несколько дней сидел Заратустра на своём камне перед пещерой, пока его звери блуждали по миру в поисках новой пищи для дома,- и нового мёда: потому что старый мёд Заратустра весь растратил до последней крошки. Когда же он так сидел, с палочкой в руках, очерчивая на земле свою тень и раздумывая. Воистину, не о себе и своей тени! Тогда он, вдруг, был испуган и сжался весь от страха: потому что увидел рядом со своей тенью ещё одну тень. И когда он обернулся и вскочил, то, ты только посмотри, рядом с ним стоял прорицатель. Тот самый, которого он однажды кормил и поил за своим столом, провозвестника великой усталости, который учил: «Всё равно, ничего не нужно, мир не имеет смысла, знания душат». Но лицо его с тех пор сильно изменилось; и когда Заратустра посмотрел ему в глаза, то сердце его снова сжалось: так много скверных предсказаний и пепельно-серых молний пробегало по его лицу.

Прорицатель, от которого не укрылось происходившее в душе Заратустры, провёл по своему лицу ладонью, так, словно он хотел его умыть; и Заратустра сделал также. И когда оба собрались и укрепились таким образом, они подали другу руки в знак, в знак того, что они признали друг друга.

«Добро пожаловать,- сказал Заратустра,- прорицатель великой усталости,- не зря ты был однажды гостем и другом за моим столом. Ешь и пей у меня и сегодня и забудь, что за одним столом с тобою сидит ещё и развлекающийся старик!» – «Развлекающийся старик? – отвечал прорицатель, качая головой,- Кем бы ты ни был или кем бы ты не хотел казаться, о Заратустра, ты здесь наверху уже дольше всех,- рано или поздно твой чёлн уже больше не сможет оставаться здесь, наверху на суше!» - «Я сижу на суше?» - спросил Заратустра смеясь. - «Волны вокруг твоей горы,- отвечал прорицатель,- вздымаются всё выше, волны великой нужды и скорби: скоро они поднимут твой чёлн и унесут тебя». - Заратустра удивлённо молчал. - «Разве ты не слышишь,- продолжал прорицатель,- не грохочет ли и бурлит из глубины?» - Заратустра продолжал молчать и слушать: тогда он услышал длинный, длинный вопль, которому открывались пропасти, и который они проводили дальше, потому что никто не хотел его принять: столько в нём было злости.

«Ты скверный вестник,- заговорил наконец Заратустра,- это вопль нужды и вопль человека, который мог бы, пожалуй, исходить от Чёрного моря. Но какое мне дело до человеческой нужды! Последний, предназначенный мне грех, – ты знаешь, конечно, как он называется?» 

- «Сострадание и жалость! Воскликнул прорицатель от всего сердца и вскинул руки –
о Заратустра, я пришёл, чтобы искушать тебя на твой последний грех!» -

И едва он договорил эти слова, как вопль раздался снова, и ещё дольше, и испуганнее, чем раньше, и уже много ближе. «Ты слышишь? Слышишь, о Заратустра? - воскликнул прорицатель,- Этот вопль обращён к тебе, он зовёт тебя: приди, приди, уже пора, уже давно пора!» -

Заратустра ничего не отвечал на это, растерянный и потрясённый; наконец он спросил, как человек, неуверенный в самом себе: «И кто же это, который меня зовёт?»

«Но ты же это знаешь сам,- ответил прорицатель резко,- почему ты прячешься? Это _высший_ человек_ зовёт тебя!»

«Высший человек? - вскричал Заратустра в ужасе,- Чего _он_ хочет? Чего _он _ хочет? Высший человек! Чего он хочет здесь?» - и его лицо покрылась капельками пота.

Но прорицатель не отвечал на страх Заратустры, он только прислушивался к звукам из пропасти. Там было тихо. Тогда он опять обратил свой взгляд на Заратустру и увидел, что тот стоит и трясётся.

«О Заратустра, начал он грустным голосом, ты не похож на человека, который может обратить своё счастье: тебе придётся танцевать, чтобы не упасть.

Но даже если ты захочешь танцевать предо мной, и сделаешь все твои прыжки в сторону: никто не сможет сказать мне: «Посмотри, вот танцует последний радостный человек!»

Напрасно бы пришёл некто на эту вершину, тот, который хотел бы здесь искать: пещеры бы он, пожалуй, нашёл и пещеры в пещерах, укрытия для укрывающихся, но не кладезь счастья и комнату чудес и новую золотую жилу счастья.

Счастье - откуда возьмётся счастье у таких окопавшихся отшельников! Должен я искать последнее счастье на блаженных островах или посреди забытых морей?

Но всё одно и тоже, ничто не имеет смысла, сколько не ищи, всё зря, нет больше блаженных островов!» - -

Так вот вздыхал прорицатель; но при его последних вздохах Заратустра снова просветлел и обрёл уверенность, как некто вырвавшийся из пасти на свет. «Нет, нет трижды нет! - вскричал он громким голосом и погладил бороду,- _Это_ я знаю лучше! Есть ещё блаженные острова! Молчи _об_этом_, ты, вздыхающий траурный тип!

Перестань журчать _об_этом_, ты, дождливое облако с утра! Не стою ли я уже весь промокший от твоей скорби и облитый ей как пёс?

Теперь я отряхиваюсь и убегаю от тебя, чтобы снова высохнуть: ты не должен получить чуда! Возможно я покажусь тебе невежливым? Но здесь _мой_ край.

Что касается твоего высшего человека: прекрасно! Я быстренько поищу его в тех лесах: _от_туда_ слышался его вопль. Быть может на него напал злой зверь.

Он находится в _моих_ владениях: здесь он не должен пострадать! Оно и правда, у меня есть много злых зверей». -

С этими словами Заратустра хотел уйти. Но тогда воскликнул прорицатель: «О Заратустра, ты плут!

Я знаю: ты хочешь избавиться от меня! Ты хочешь лучше бежать в леса и преследовать злых диких зверей!

Но что тебе это даст? Ведь вечером ты снова встретишься со мной, я буду сидеть в твоей собственной пещере, тяжёл и терпелив, как колода – и буду ждать тебя!»

«Пусть будет так! Крикнул Заратустра уходя: и всё моё в этой пещере, принадлежит и тебе, моему другу и гостю!

Если найдёшь там мёд, прекрасно! Можешь его просто лизать, ты ворчливый медведь, и подсласти свою душу! Вечером мы оба хотим быть в добром духе,

- в добром духе и с радостью, что этот день пришёл к концу! И даже ты должен будешь танцевать под мои песни как дрессированный медведь.

Ты мне не веришь? Ты мотаешь головой? Прекрасно! Замечательно! Старый медведь! Но ведь и я тоже – прорицатель».

И вот сказал Заратустра.


Разговор с королями

1.

Не прошло и часа, как Заратустра был в пути, в своих горах и лесах, как он вдруг увидел странную поднимающуюся процессию. Прямо по тому пути, по которому он хотел спускаться, двигались ему на встречу два короля, с коронами и пурпурными поясами, пёстрые как птицы фламинго: они погоняли перед собой нагруженного осла. «Чего хотят короли в моих владениях?» - удивлённо сказал Заратустра своему сердцу и спрятался в кустах. Но когда короли поравнялись с ним, он сказал, в пол голоса, как человек, разговаривающий с самим собой: «Странно! Странно! Как это понимать? Двух королей вижу я, но только одного осла!»

Тогда короли остановились, рассмеялись, посмотрели туда, от куда слышался голос, и после этого посмотрели друг другу в лицо. «Такое, пожалуй, думают и у нас, сказал король по правую сторону, но только не говорят».

Но король по левую сторону пожал плечами и ответил: «Наверное это какой-то пастух коз. Или отшельник, который слишком долго жил среди камней и деревьев. Отсутствие общества портит и хорошие манеры».

«Хорошие манеры? Раздражённо возразил другой король: но от чего же мы бежим? Не от хороших ли манер? Нашего «хорошего общества»?

Лучше среди отшельников и пастухов коз, чем жить с нашей фальшивой, позолоченной, подкрашенной чернью,- называет ли она себя «хорошим обществом»,

- или уже дворянством. Но там всё фальшиво и испорчено, и прежде всего кровь, благодаря плохим старым болезням и ещё худшим искусным целителям.

Самый лучший и любимый для меня сегодня, это здоровый крестьянин. Грубый, хитрый, упорный, настойчивый: это сегодня наилучший типаж.

Крестьянин сегодня лучше всех; и крестьянский тип должен господствовать! Но это царство черни,- у меня нет больше иллюзий. Но чернь, это значит: мешанина, ни то ни сё.

Мешанина черни: в ней всё со всем перепутано, святой и негодяй и юнкер и еврей и всякий скот из Ноева ковчега.

Хорошие манеры, добрые нравы! У нас всё ложно и испорчено. Никто не способен больше на почитание: _от_этого_ мы теперь и убегаем. Это подслащенные назойливые собаки, они покрывают позолотой пальмовые листья.

Меня убивает эта мерзость, что даже мы, короли стали фальшивыми, занавешены и наряжены в пожелтевшую дедушкину роскошь, экспонаты для самых глупых и хитрых и для всех, кто сегодня манипулирует властью!

Мы не первыми _стали_ такими - и всё же должны _показать_: нам стало наконец-то, довольно и мерзко.

Мы избегали всякого сброда, всех этих крикливых глоток и пишущих навозных мух, зловония торговцев, барахтанья честолюбцев, дурного дыхания -: тьфу, с которым живёт сброд,

- тьфу, быть первыми среди сброда! О, мерзость! Мерзость! Мерзость! Зачем ещё нужны короли!» -

«Твоя старая болезнь поражает тебя,- прервал его король по левую сторону,- отвращение поражает тебя, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, что нас кто-то слушает».

Заратустра, внимательно слушавший эти речи, тут же вышел из своего укрытия и подошёл к королям.

«Того, кто вас слушает, кто вас охотно слушает, вас королей, зовут Заратустра.

Я тот Заратустра, который сказал однажды: «Что толку с королей!» Простите мне мою радость, когда я услышал, как вы говорите друг другу: «Что толку в нас Королях!»

Но здесь _моё_ царство и моё господство: что вы хотите отыскать в моём царстве? Но может быть _встретили_ вы на вашем пути то, что ищу _я_: высшего человека».

Услышав это, короли ударили себя в грудь и вскричали в один голос: «Мы раскрыты!

Мечом зтих слов ты разрубил тяжёлый сумрак в наших сердцах. Ты открыл нашу нужду, ведь посуди сам! Мы странствуем в поисках высшего человека -

- того человека, который выше нас: хоть мы и короли. Для него мы ведём и этого осла. Ведь высший человек на земле должен быть и высшим господином.

Нет большего несчастья в судьбе человечества, чем если могущественнейшие из людей не являются также и первыми из них. Тогда всё фальшиво и извращено и чудовищно.

И даже если они самые последние и больше скот, чем люди: но растёт и растёт цена быдла, так что, наконец, сказала добродетель черни: «Смотрите, только я и есть добродетель!» -

Что я слышу? Ответил Заратустра; какая мудрость у королей! Я восхищён и истинно жажду написать об этом стих: -

- быть может это будет стих не для каждых ушей. Я давно уже разучился принимать во внимание длинные уши. Прекрасно! Замечательно!

(но здесь случилось так, что и осёл получил возможность высказаться: и он сказал ясно и со злым намерением И-А.)

«Однажды - в году так, от спасенья первом -
Сказала Ксения, балуясь вином:
Какой кошмар какой сюрприз!
Развал! Развал! Мир опустился вниз
Сам Рим упал до шлюхи и ниже всех зверей,
А цезарь - хуже слухов, и бог был - сам еврей!»

2.

При этом стихе Заратустры короли рассеяно бродили вокруг; но король по правую сторону сторону сказал: «О Заратустра, как хорошо мы сделали, что пошли, чтобы увидеть тебя!

Твои враги показывали нам твоё отображение в их зеркале: ты смотрел с дьявольской гримасой и насмехался: так что мы тебя боялись.

Но что толку! Снова и снова ты обращался к нашим сердцам своими высказываниями. И, наконец, мы сказали: какая разница, как он выглядит!

Мы должны его _слышать_, его, который учит: «Вы должны любить мир, как средство для новых войн, и короткий мир больше, чем длинный!»

Никогда ещё никто не говорил таких воинственных слов: «Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Хорошая война освящает всё».*

*Ещё один пример работы «философским молотком»

О Заратустра, при этих словах взыграла кровь наших праотцев в наших телах: это было как речь весны, обращённая к старым винным бочкам.

Когда мечи перемешались, как покрытые красными пятнами змеи, тогда наши праотцы были хороши для жизни; мирное солнце казалось им чахлым и еле тёплым, а долгий мир вызывал стыд.

Как вздыхали наши праотцы, когда они видели на стенах вычищенные и иссохшие мечи! Они как и их мечи, жаждали войны. Ведь меч хочет напиваться кровью и сверкает от этого желания».--

- Когда короли с пылом рассуждали и болтали таким образом об счастье своих праотцев, Заратустру одолевало желание посмеяться над их пылом: потому что это были очевидно очень миролюбивые короли, которых он видел перед собой, с такими старыми и тонкими чертами лиц. Но он сдержался. «Прекрасно! - сказал он,- Туда ведёт дорога, там находится пещера Заратустры; и у этого дня должен быть длинный вечер! Но сейчас срочный вопль о помощи заставляет меня покинуть вас.

Это будет честью для моей пещеры, если короли захотят посидеть в ней и подождать: но ждать вам, конечно, придётся долго!»

«Ну что ж! Что с того! Где сегодня лучше учатся ждать, чем при дворах? И не называется ли сегодня последняя оставшаяся королям добродетель: _уметь_ ждать?»

И вот сказал Заратустра.

Оставшийся без службы

[…]

«Кто бы ты ни был, странник, сказал он, помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, который может здесь легко попасть в беду!

Здешний мир мне чужд и далёк, и я уже слышал вой диких зверей; а Того, кото мог бы меня защитить, самого уже нет.

Я искал последнего благочестивого человека, одного святого отшельника, один только он в своём лесу ещё не слышал того, что сегодня знает весь мир».

«_Что_ знает сегодня весь мир? – спросил Заратустра – Не то ли, что старый Бог, в которого раньше верил весь мир, больше не живёт?»

«Ты сказал,- ответил старый человек грустно,- и я служил этому старому Богу до его последнего часа.

Но теперь я уже не на службе, без Господа, но и не свободен, и не весел ни часа, разве что в воспоминаниях.

Для того то я и поднялся в горы, чтобы наконец опять устроить себе праздник, как это полагается старому римскому Папе и отцу церкви: ибо знай, что я последний римский Папа! – праздник благочестивых воспоминаний и церковных служб.

Но вот – он сам мёртв, тот благочестивый человек, тот святой в лесу, который непрестанно восхвалял своего Бога пением и бурчанием.

Его самого я уже не застал, но когда я зашёл в его хижину, то нашёл в ней двух волков, которые выли о его смерти - потому что все звери любили его. И я ушёл прочь.

Выходит, что я пришёл в эти горы напрасно? Тогда решилось моё сердце искать другого, благочестивого из Тех, кто не верят в Бога - искать Заратустру!»

Сказав так, старец устремил свой острый взгляд на Того, который стоял перед ним; Заратустра же взял руку старого Папы и рассматривал её с удивлением.

«Взгляни ка, почтеннейший, сказал он тогда, какая красивая и длинная рука! Это рука одного из тех, кто долгое время благословлял. Но вот она держит Того, кого ты ищешь, меня, Заратустру»

Это я, безбожный Заратустра, который говорит с тобой: кто ещё безбожнее меня, чтобы я мог порадоваться его наставлениям?»-

Говоря так, Заратустра сверлил своим взглядом мысли и задние мысли старого Папы. Наконец тот начал:

«Тот, кто Его больше всех любил и имел, тот теперь и больше всех потерял:

- взгляни, пожалуй, что из нас двоих, я безбожнейший? Но кото бы мог этому порадоваться?» -

«Ты служил ему до конца, спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, ты знаешь, _как_ он умер? Правда ли то, что говорят, что его задушило сострадание,- что он это видел, как _тот_человек_ висел на кресте, и что он не вынес этого, что любовь к людям стала для него адом и, наконец, смертью?» -

Старый Папа не отвечал, он смотрел в сторону со стеснительным , болезненным и мрачным видом.

«Дай ему уйти, сказал Заратустра после длительного раздумия, при котором он непрерывно смотрел в глаз старому Папе.

Дай ему уйти, его нет. И, хоть это и делает тебе честь, что ты об этом мёртвом говоришь только хорошее, но ты знаешь не хуже меня _кто_ он был; и какими странными путями он ходил.

«Между нашими тремя глазами говоря, оживился старый Папа (поскольку он был слеп на один глаз), в вопросах Бога я просвещённее чем сам Заратустра – и могу себе это позволить.

Моя любовь служила ему много лет, она с жадностью следовала во всём его воле. Но хороший слуга знает Всё, а иной раз и то, что его господин скрывает от самого себя.

Это был скрытный Бог, полный таинственности. Воистину, даже до сына он добрался не иначе, как подкрадываясь. У двери его веры стоит прелюбодеяние.

Кто его прославляет, как бога любви, тот имеет не слишком высокое представление о самой любви. Не хотел ли этот бог быть ещё и судьёй? Но любящий любит вне границ вознаграждений и возмездия.*

*Здесь Ницше говорит о любви, суде и наказании. Вечная путаница и камень преткновения многих. Ещё Алах говорил Мухаммеду, что христиане не могут быть «любимыми детьми Бога», раз Бог их наказывает. Несмотря на то, что ещё за тысячулет до Мухаммеда царь Соломон говорил, что любовь вовсе не исключает наказания и апостол Павел, ссылаясь на Соломона, утверждал то же самое… Но наказание это заключается не в аде, придуманном католическими схоластами и описанном Данте, а в отсутствии любви о которой Ницше перенял странное представление, смешивающее и путающее её с ещё более странными «состраданием» и «жалостью».
Но Бог не смешивает, а разделяет. И Бог не любит зла, Бог не может любить зло, зло вообще невозможно любить. Как невозможно любить по принуждению. И без свободы воли (полностью отсутствующей в лютеранстве) любви не может быть в принципе, как, впрочем, без неё не может быть ни суда, ни наказания.

Когда он был молод, этот бог с Ближнего Востока, он был жесток и мстителен и соорудил ад, на радость своим любимцам.

Но, наконец, он состарился, стал мягким, слабым и жалостливым, больше похожим на дедушку, чем на отца, но ещё больше похожим на трясущуюся бабушку.
Так сидел он увядший, в углу у печки, переживал за свои слабые ноги, уставший от мира, пассивный, пока однажды не задохнулся от своей слишком большой жалости». - -*
* Описания смерти Бога у Заратустры и старого Папы очень разнятся, их объединяет лишь, то, что окончательной причиной смерти были жалость и сострадание. Почему жалость? Почему она так раздражает Ницше и он так много говорит о ней? Он называет её своим «последним грехом».
Самая распространённая христианская молитва «Господи помилуй (нас)» в переводе на немецкий звучит, как «Господи, смилуйся (над нами»), или, точнее, «пожалей (нас)» (Herr, erbarme Dich (unser)). То есть, речь здесь идёт не совсем о «милости» (и совсем не о «милости» в православном понимании этого слова), а о жалости. И если мы в православной молитве просим Бога послать на нас Свою Созидающую Милость и стараемся её принять, то в западном варианте молитвы мы упорно пытаемся _сделать_ Бога сострадательным, разжалобить Его. Я думаю, что именно эти настойчивые (и нелепые) попытки разжалобить Бога и привели, по мнению Ницше, к Его смерти (в нас).
Чтобы было «совсем понятно»: слово милость – «Gnade» в немецком тоже есть. Но если житейский или юридический смысл этого слова совпадает с «милостью» по-русски, то его религиозный смысл совершенно не совпадает с «милостью» в православном понимании (как её понимали исихасты и как её отстаивал Григорий Палама и как её переводили на церковнославянский Кирилл п Мефодий). «Учение о милости» в западной церкви было сформулировано Августином и тесно связано с учением (отрицанием) «Свободы воли» человека (учение, которого восточная Церковь никогда не принимала). После Августина над «Учением о милости» поработали схоласты, которые разделили милость на «тварную» и «нетварную» и пересчитали и пронумеровали все акты божественной милости. Потом был Лютер, не оставивший от «свободы воли человека» и камня на камне и т.д. и т.п. Поэтому наша молитва: «Господи, помилуй» не переводится теперь на немецкий язык в принципе. Для этого нужно сначала создать новое слово со смыслом православного «помилуй».
 
«Ты, старый Папа,- прервал его Заратустра,- видел ты _это_ своими глазами? Это могло быть так: так _и_ иначе. Когда боги умирают, они всегда умирают многими видами смерти.

Но хорошо! В любом случае, так или иначе – он ушёл! Он был не по вкусу моим ушам и глазам. Я не хочу сказать о нём ничего худшего.

Мне нравится Всё, что смотрит ясным взглядом и говорит ясно и честно. Но он – ты же это знаешь,- ты старый священник, в нём было что-то от твоего типажа, от типажа священников – он был уклончиво неоднозначен.*

*Интересно, что для Ницше это сходство было в «Боге от священников», но не в «них от Бога»

Он был ещё и невнятен. И поэтому его раздражало в нас, что мы его плохо понимали, но почему он не говорил более внятно?

И если дело было в наших ушах, то почему он дал нам такие уши, которые его плохо слышали? Была в ушах грязь, прекрасно! Кто её туда засунул?*

*Здесь у Ницше опять, к сожалению, возникают проблемы, связанные с его принадлежностью к Католико-Августиновой (и, тем более, Лютеровской) традиции понимания свободы воли и предопределения.

Слишком многое ему не удалось, этому горшечнику, не выучившемуся как следует! Но то, что он мстил своим горшкам и созданиям, за то, что они у него плохо получились,- это был грех против _хорошего_ вкуса.

И в благочестии есть хороший вкус: и он сказал наконец – довольно _такого_ Бога!* Лучше без Бога, лучше взять судьбу в свои руки, лучше оказаться в дураках, лучше самому быть Богом!»

*Довольно _такого_ Бога… Ницше говорит: «Довольно _такого_ Бога». И сам делает ударение на _такого_! Но, если Бог _не_такой_?

- «Что я слышу! - воскликнул тут старый Папа, навострив уши. - О Заратустра, ты благочестивее, чем ты думаешь, с таким неверием! Какой-то Бог в тебе обратил тебя в твоё бозбожие.*

*Здесь хочется согласиться со старым Папой. Ведь, если речь идёт о _таком_ Боге, то и центральное утверждение Ницше, что «Бог мёртв», должно точнее звучать, как «_Такой_ Бог мёртв».

Не само ли твоё благочестие, не даёт тебе верить в Бога? И твоя преувеличенная добросовестность выведет тебя ещё и за пределы добра и зла!

Посмотри, что у тебя остаётся? Твои глаза, и рука, и рот, они извечно предназначены для благословения. Благословляют не одной лишь рукой.

Рядом с тобой, хоть ты и хочешь быть самым безбожным, я ощущаю таинственный освященный и благоухающий запах долгих благословений: мне хорошо и горько при этом.

Позволь мне быть твоим гостем, о Заратустра, одну единственную ночь! Нигде на земле не будет мне теперь лучше, чем у тебя!» -

«Аминь! Да будет так! - сказал Заратустра с большим удивлением - Там идёт тропа вверх, она ведёт к пещере Заратустры». […]


Отвратительнейший человек

[…] здесь возвышались лишь красные и чёрные скалы: ни травы, ни деревьев, ни птичьих голосов. Эту долину избегали все звери, даже хищные-, только один вид уродливых, толстых, зелёных змей приползал сюда состарившись, чтобы умереть. Поэтому пастухи называли эту долину: змеиная смерть.

Но Заратустра погрузился в чёрные воспоминания, у него было чувство, что он уже стоял однажды в этой долине. И Большая тяжесть легла на его сердце: так что он шёл всё медленнее и медленнее и, наконец, остановился совсем. Когда же он поднял глаза, то увидел нечто, что сидело на его пути, вроде как человек и едва похожее на человека, что-то невыразимое. И в одно мгновение охватил Заратустру неимоверный стыд от того, что он такое увидел глазами, покраснев до самых корней своих седых волос, он опустил глаза и желая поскорее оставить это скверное место. Но тут зашумела мёртвая пустыня: от земли булькая и воняя, как булькает и воняет ночью вода из забитой канализации; и наконец послышался человеческий голос и человеческая речь: - и вот послышалось.

«Заратустра! Заратустра! Разгадай мою загадку! Скажи, скажи! Что такое _месть_свидетелю_?

Я заманил тебя назад, сюда на скользкий лёд! Смотри, смотри, чтобы твоя гордость не сломала здесь свои ноги!

Ты считаешь себя мудрым, ты гордый Заратустра! Так разгадай же загадку, ты крепкий раскалыватель орехов,- загадку, которой являюсь я! Скажи же - кто _я_!

- Когда Заратустра услышал эти слова,- знаете ли, что происходило в его душе? Сострадание и жалость охватили его; и он рухнул, как дуб, который долгое время противостоял многим дровосекам,- тяжело, внезапно и к ужасу самих тех, которые хотели его срубить. Но вот он уже снова поднялся с земли, и лицо его стало твёрдым.

«Я узнаю тебя, пожалуй, сказал он ровным голосом: ты убийца Бога! Дай мне уйти.

Ты Его _не_вынес_, который _тебя_ видел,- который тебя всегда и сквозь и сквозь видел, ты отвратительнейший человек! Ты отомстил этому свидетелю!»

Так сказал Заратустра и хотел идти дальше, но невыразимый ухватился за край его одежды и опять начал булькать и искать слова. «Останься» сказал он наконец -

- «останься! Не проходи мимо! Я угадал, какой топор свалит тебя на землю: благо тебе, о Заратустра, что ты снова стоишь!

Ты угадал, я знаю это хорошо, каково это тому, который его убил,- убийце бога. Останься! Присядь ко мне, не пожалеешь.

К кому же я хотел, как не к тебе? Останься, присядь! Но не смотри на меня, уважь моё уродство!

Они преследуют меня: теперь _ты_ моё последнее убежище. _Не_ своей ненавистью, _не_ своими ищейками: - такое преследование я бы презирал и был бы рад и горд!

Не всегда ли сопутствовал успех хорошо-преследуемым? И кто хорошо преследует, легко учится _следовать_: - ведь он же – на хвосте! Но их _сострадание_ вот оно -

- их жалость, вот то, от чего я спасаюсь и прибегаю к тебе. Защити меня, о Заратустра, ты моё последнее прибежище, ты единственный, кто меня разгадал:

- ты догадываешься, каково это тому, кто _его_ убил. Останься! Но если ты хочешь идти, ты нетерпеливый: не иди тем путём, которым пришёл я. _Этот_ плохой путь.

Ты раздражаешься, что я долго заикаюсь? Что я уже тебе советую? Но знаешь ли, что это я, отвратительнейший человек,

- тот, кто имеет самые большие и тяжёлые ноги. Где _я_ прошёл, дорога плохая. Я растаптываю все дороги до смерти и позора.

Но то, что ты проходил мимо меня молча; что ты покраснел, я это точно видел: по тому я узнал тебя, Заратустра.

Всякий другой бросил бы мне свою милостыню, свою жалость, своим взглядом и словом. Но для этого я недостаточно нищ, ты это угадал -

- для этого я слишком _богат_, богат Большим, Ужасным, Отвратительнейшим, Невыразимым! Твой стыд, о Заратустра, _возвышает_ меня!

С трудом выбрался я из толчеи сострадальцев,- чтобы найти единственного, который учит сегодня «Сострадание и жалость слишком назойливы» - тебя, о Заратустра!

- будь то сострадание Бога или человека: жалость идёт против стыда. И не-желание-помогать может быть лучше добродетели, которая наскакивает.

Но _это_ называется сегодня добродетелью даже у всех маленьких людей, сострадание: - у них нет почтения перед большим несчастьем, перед сверхотвратительным, перед большой неудачей.*

*Не понятно о каком «несчастье», о какой «неудаче» идёт речь. По Лютеру судьба грешника предопределена и никак не зависит ни от его воли, ни от чего-то ещё. Грешник есть грешник, как волк есть волк. Тут никто ничего не может поделать. Конечно, можно пожалеть и волка, но сострадать волку, что ему не повезло и он волк, а не кролик было бы странно… Наоборот! Многие апологеты лютеранства считают и сегодня (вслед за Лейбницем), что только над _такими_ грешниками и возможен справедливый суд! В таком случае и сострадание у этих людей должно быть очень «своеобразным». Не удивительно, что и Заратустра себе такого «сострадания» не желает.

Я смотрю через них, как смотрит пёс, в даль над кишащими перед ним спинами стада баранов. Все это маленькие доброжелательные, доброхотные серые люди.

Как презрительно смотрит в даль цапля, над поверхностью мелкого пруда, с откинутой назад головой: так смотрю я, поверх кишащей ряби из маленьких серых волн, желаний и душ.

С этими маленькими людьми слишком долго соглашались: и _так_ они получили, наконец, и власть – и вот они уже поучают: «Хорошо лишь то, что маленькие люди считают хорошим»

И «истиной» считается сегодня то, что говорил проповедник, который сам пришёл из них, тот чудесный святой и заступник маленьких людей, который свидетельствовал о себе: «Я – есть истина».

Этот нескромный давно уже раздражает маленьких людей - этот, который учил не мелкому заблуждению, когда он говорил: «Я – есть истина».

Был ли ответ одному нескромному когда-либо вежливее? – Ты же, о Заратустра, бросил ему, проходя мимо: «Нет! Нет! Трижды Нет!»

Ты предупреждал о его заблуждении, ты первым предупреждал о сострадании – не ко всем, и не к кому-нибудь, но к тебе и к тебе подобным.

Ты стыдишься за стыд большого страдальца; и это истинно, когда ты говоришь «от сострадания исходит большая туча, будьте внимательны, вы, люди!»

- кагда ты учишь «все созидающие жёстки, всякая большая любовь выше её сострадания»: о Заратустра, как, кажется, хорошо ты научил меня распознавать знаки природы!

Но ты сам – предупреди и себя самого о _твоей_ жалости и сострадании! Потому что много страдающих, сомневающихся, отчаявшихся, утопающих, замерзающих находятся на пути к тебе

- я предупреждаю тебя и о самом себе. Ты разгадал мою лучшую, худшую загадку, меня самого и что я сделал. Я знаю топор, который тебя свалит.

Но он - _должен_был_ умереть: он смотрел глазами, которые видели _всё_,- он видел глубины и основания человека, весь его скрытый позор и уродство.

Его жалость не знала стыда: он залезал в мои самые грязные углы. Этот сверхлюбопытный, сверхназойливый, сверхжалостливый должен был умереть.

Он всегда видел _меня_: такому свидетелю я хотел отомстить – или не жить самому.

Бог, который видел Всё, _и_человека_тоже_ это бог должен был умереть! Человек _не_выносит_этого_, что такой свидетель живёт».

Так вот говорил отвратительнейший человек. Заратустра же поднялся, чтобы продолжить свой путь, потому что он весь дрожал от холода.

«Ты, невыразимый, сказал он, ты предупредил меня о твоей дороге. Я плачу тебе моей благодарностью. Посмотри, там вверху находится пещера Заратустры.

Она большая и глубокая и имеет много закутков; там найдёт скрытнейший своё укрытие. И рядом с ней сотня расщелин и нор для ползающего, трясущегося и прыгающего зверья.

Ты, изверженный, который изгоняет сам себя, ты не хочешь жить среди людей и человеческой жалости? Прекрасно, так делай, как я! Так ты ещё и научишься от меня; только совершивший учится.

И поговори сначала с моими зверями! С самым гордым и с самым  умным зверем – они могли бы быть нам обоим лучшими советниками!» - -

Так вот сказал Заратустра и пошёл своей дорогой, задумчивее и медленнее, чем прежде: потому что о многом он спрашивал себя теперь и не находил лёгкого ответа.

«Как всё-таки беден человек! – думал он в своём сердце – как уродлив, как груб, как полон скрытого стыда!

Мне говорят, что человек любит самого себя: о, как велика должна быть эта любовь к себе! Как много презрения направлено против неё!

Вот и этот любил себя, как и презирал,- для меня он великий любящий, как и великий презирающий.

Я не встречал ещё никого, кто бы так глубоко себя презирал: _это_ тоже вершина. Беда, если _Он_ и есть, тот высший человек, вопль которого я слышал?

Я люблю великих презираемых. Но человек есть Нечто, что должно быть преодолено». - -


Добровольный нищий

Когда Заратустра оставил самого уродливого человека, его морозило и было одиноко: много холода и одиночества было в его душе, так что от этого и коченели и руки и ноги. Но по мере того, как он поднимался то вверх, то вниз, скоро вдоль зелёных лугов, но и через опустевшие русла в которых раньше, очевидно, лежали беспокойные ручьи. – тогда он вдруг снова почувствовал теплоту и сердечность.

«Что это со мной? – спрашивал он себя – что-то живое и тёплое коснулось меня, это должно быть где-то рядом.

Я уже не один; неосознанные соратники и братья блуждают вокруг меня, их тёплое дыхание касается моей души».

Когда же он огляделся в поисках утешителей своего одиночества, он обнаружил, что это были коровы, собравшиеся в кучу на пригорке; их близость и запах согрели его сердце. Эти коровы так внимательно слушали говорившего, что не замечали приближавшегося к ним. Но когда же Заратустра подошёл совсем близко, то ясно услышал человеческий голос, который обращался к коровам из самой середины стада; и все головы были обращены к нему. 

Тогда Заратустра стал с усердием разгонять зверей, потому что испугался, что здесь может пострадать некто, которому сочувствие коров вряд ли поможет. Но тут он ошибся; потому что перед ним сидел на земле и обращался к зверям человек, пытавшийся убедить их, что они не должны его бояться, это был миролюбивый человек и Нагорный проповедник, из глаз которого проповедовала сама доброта. «Чего ты здесь ищешь?» вскричал Заратустра с недоумением.

«Чего я здесь ищу? – ответил тот – того же, что и ты, смутьян! А именно, счастья на земле.

Для этого я хотел научиться у этих коров. И знаешь ли, я уже пол утра обращаюсь к ним и они как раз хотели дать мне ответ. Зачем ты только помешал?

Потому что если мы не покаемся и не станем, как коровы, то не войдём в Царство Небесное. Мы должны научиться у них одному: пережёвывать жвачку.

И воистину, что принесёт человеку, если он приобретёт весь мир, а не научится одному, пережёвывать жевачку: какая ему с того польза! Он не избавится от своей смуты.

- Его самая большая смута сегодня это _отвращение_. У кого сегодня сердце, рот и глаза не наполнены отвращением? И у тебя! И у тебя! Но посмотри на этих коров!» -

В то время, когда Нагорный проповедник* говорил всё это, он обратил на Заратустру свой взгляд, который до сих пор был обращён с любовью на коров -: и тогда он преобразился. «Кто это, с кем я говорю? Воскликнул он испуганно и быстро вскочил с земли.

*Ницше называет «добровольного нищего» «Нагорным проповедником», делает и другие намёки на Христа. Интересно, что добровольный нищий, в отличие от всех остальных приглашённых на вечерню гостей и учеников Заратустры, не ищет с ним встречи сам. И Его реакция на Заратустру со слезами и целованием рук вызывает у меня недоумение, как, в прочем, и у других коров.

Это человек лишённый отвращения, это сам Заратустра, преодолевший великое отвращение, это глаза, это рот, это сердце самого Заратустры».

И говоря так, он целовал Тому, к кому он обращался, руки, с полными слёз глазами, как человек, которому в подарок неожиданно упали сокровища с неба. Но коровы наблюдали за всем этим и удивлялись.

«Не говори обо мне, ты странный! Милый! – сказал Заратустра, сдерживая свою нежность,- расскажи мне сначала о себе! Не ты ли тот нищий, который добровольно отказался от большого богатства,-

- который стыдился своего богатства и богачей, и ушёл к беднякам, чтобы подарить им свою душу и сердце? Но они его не приняли».

«Но они меня не приняли,- сказал добровольный нищий,- ты знаешь сам. Тогда я ушёл к зверям и вот к этим коровам».

«Тогда ты научился,- прервал говорившего Заратустра,- на сколько труднее согласиться, чем настоять на своём, и что хорошо дарить – это _искусство_ и последняя хитрость высокого искусства доброты».

«Особенно в наши дни, – ответил добровольный нищий, – именно сегодня, когда всё низкое восстало и застенчиво и надменно на свой лад, а именно на лад черни.

Ибо настал час, ты же это знаешь сам, для большого, скверного, длинного, медленного, восстания рабов и черни, которое растёт и растёт!

И уже возмущаются низкие всяким благодеянием и маленьким даром; и сверхбогатые должны быть осторожны!

Кто капает сегодня, подобно толстым бутылям со слишком маленьким горлышком, таким бутылкам сегодня обламывают горлышки.

Похотливая жадность, галльская зависть, злобная мстительность, гордость черни -  всё это бросилось мне в лицо. Это больше уже не правда, что блаженны бедные*. Но Царство Небесное принадлежит коровам»

*Здесь Ницше уже не стесняется и откровенной фальсификации. В Евангелии от Матфея нет речи о блаженстве бедных, там говорится о нищих духом, чего бывший студент теологии Ницше не мог не знать. Но у него были явные проблемы со Христом. Если Бога больше нет, то нужно смотреть, как быть без Него, не только заменить Его самого сверхчеловеком, но и ответить, как быть теперь без «добра и зла» («По ту сторону…»), как быть со смертью (диковинная идея о бесконечном повторении жизни…) и так далее. Как у Лютера, например, выполнявшего поставленную перед ним задачу устранения Папы Римского, неизбежно возникала необходимость решать и, связанные с этим вопросы об отношении к святым, ко священству и так далее.
И самым трудным вопросом для Ницше, на мой взгляд, стало отношение ко Христу. Как с Ним быть, кто Он? Ясно, что для Ницше Он не Бог, но и не просто гениальный еврей Иисус, придумавший своего бога, как у Лу Саломе. Ницше понимает, что «придумать» Бога невозможно, но кто же Он? Ницше называет Его «странным», он помещает Его к своим «высшим людям», но туда Он явно не вписывается… (Хотя, кого ещё можно было бы с большим основанием назвать «последним остатком Бога среди людей», если Бога нет?)
«Но кто же Он? Как с Ним Быть?» Ницше не может ответить на эти вопросы и от того становится всё более резким. То, что он теперь говорит о Христе или от Его имени зачастую уже не только «По ту сторону добра и зла», но и по ту сторону разума и безумия…

«Но почему не богатым?» - спросил Заратустра искушая, и одновременно пытаясь защищаться от коров, которые с доверчивым миролюбием обнюхивали его.

«Что ты меня искушаешь? – отвечал тот. – Ты же знаешь это лучше, чем я. Что же тянуло меня к беднейшим, о Заратустра? Разве не отвращение к нашим самым богатым?

- к этим пленникам богатства, ищущим свою выгоду в любом мусоре, с холодными глазами, крутыми мыслями,- к этому отродью, воняющему к небу,

- к этому сгустку фальшивой черни, отцами которой были воришки, или грабители, или старьёвщики, уступчивы как бабы, жадные, забывчивые – все они сродни продажным бабам –

Чернь сверху, чернь снизу! Что значит ещё сегодня «бедные» и «богатые»! Разницу между ними я уже разучился понимать,- я бежал от них, всё дальше и дальше, пока я не пришёл к этим коровам».

Так вот говорил миролюбивый и пыхтел и потел при этом, так что коровы опять удивлялись. Заратустра же всё время, пока тот так резко говорил, смотрел ему с улыбкой в лицо и качал головой.

«Ты совершаешь насилие над собой, ты нагорный проповедник, когда ты употребляешь такие резкие слова. Для такой жёсткости не дорос ни твой рот, ни твой глаз.

И, думается мне, что и твой желудок тоже. _Ему_ противоестественен весь этот гнев, ненависть и кипение. Твой желудок хочет более мягких вещей, ты не мясоед.

Скорее ты вегетарианец. Быть может ты перемалываешь зёрна. Но, несомненно, плотские удовольствия не чужды тебе и ты любишь мёд».

«Ты хорошо меня разгадал, – отвечал добровольный нищий, с облегчением. – Я люблю мёд, я перемалываю и зёрна, потому что я ищу то, что приятно устам и делает дыхание чистым

- и что требует много времени, повседневная работа рта для бездельников и лентяев.

Лучше всех развили эти качества коровы. Они изобрели пережёвывание жвачки и лежание на солнце. Ещё они избегают всяких тяжёлых мыслей, потому что от них раздувается сердце».

«Прекрасно,- сказал Заратустра,- ты должен увидеть и _моих_ зверей, моего орла и мою змею, им подобных сегодня уж не встретить на земле.

Посмотри, там идёт дорога к моей пещере: будь её гостем этой ночью. И поговори с моими зверями о зверином счастье,-

- пока я сам не вернусь домой. Но сейчас меня зовёт прочь от тебя вопль нужды. Ты найдёшь у меня свежий мёд, свежий золотой сотовый мёд: поешь его!

А теперь поскорее попрощайся со своими коровами, ты странный! Милый! Хоть тебе это и может быть тяжело. Ведь это твои ближайшие друзья и учителя!» -

«- за исключением одного, который мне ещё дороже,- отвечал добровольный нищий,- ты сам так хорош и даже лучше коровы, о Заратустра!»*

*Кто здесь смеётся над кем я затрудняюсь сказать. Диалоги Заратустры с Нагорным Проповедником часто переходят в обмен колкостями…

«Прочь, прочь от тебя! Ты, скверный льстец! – вскричал Заратустра со злостью. – зачем ты растлеваешь меня такими похвалами и мёдом лести?»

«Убирайся от меня!» Вскричал он ещё раз и замахнулся своей палкой на нежного нищего, но тот проворно убежал.
[…]


Приветствие

Лишь только ближе к вечеру, после долгих и безрезультатных поисков, Заратустра вернулся домой к своей пещере. Когда же он стоял перед ней в каких-нибудь двадцати шагах, случилось то, чего он меньше всего ожидал: он снова услышал _вопль_о_помощи_. И, что удивительно, на этот раз он исходил из его собственной пещеры! Это был длинный, многообразный странный вопль, и Заратустра ясно различал, что он состоял из многих голосов: хотя издалека могло бы и показаться, что он исходит из одного единственного рта.

Заратустра бросился к своей, пещере и что же! Что за спектакль ожидал его после такого вступления! В пещере сидели рядом друг с другом все те, с кем он повстречался за этот день: король по правую сторону и король по левую сторону, старый колдун, папа, добровольный нищий, тень, добросовестный в духе, скорбный прорицатель и осёл; отвратительнейший человек, правда, нацепил себе корону и два пурпурных ремня – потому, что он, как и все отвратительные, любил переодеваться и прихорашиваться. Посреди этого мрачного общества стоял орёл Заратустры, беспокойный и растрёпанный, потому что ему приходилось отвечать на слишком много вопросов, на которые у его гордости не было ответов; но мудрая змея висела кольцами на его шее.

Заратустра смотрел на всё это с большим удивлением; затем он присмотрелся к каждому из своих гостей с благожелательным любопытством, прочитал их души и снова удивился. Тем временем собравшиеся поднялись со своих мест и с благоговением ожидали слов Заратустры. Заратустра же сказал следующее:

«Вы отчаявшиеся! Вы странные! И так это _ваш_ вопль о помощи я слышал? Теперь я знаю, где нужно искать того, кого я тщетно искал сегодня весь день: высшего человека -:

- в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но чему тут удивляться! Разве не сам я заманил его сюда медовым жертвоприношением и хитрой приманкой моего счастья?

Но, думается мне, что вы плохо подходите для совместного общества, сердца ваши, сердца взывающих о помощи, неприветливы? Сначала должен прийти некто,

- некто, кто опять заставит вас смеяться, тот добрый весёлый скоморох, танцор и ветер и ловчий, какой-то старый шут: - не кажется ли вам?

Простите мне, отчаявшиеся, что я говорю вам столь незначительные слова, действительно, недостойные!, таких гостей! Но вы не догадываетесь, что придаёт моему сердцу решимости: -

- вы сами даёте мне её и ваш вид, простите мне! Каждый становится мужественным, когда на него смотрит отчаявшийся. Говорить отчаявшемуся – каждый считает себя для этого достаточно сильным.

Вы сами дали мне эту силу,- хороший подарок, мои почтенные гости! Весомый подарок! Прекрасно, так не сердитесь же, что я скажу вам на свой лад.

Здесь моё царство и моё владычество: всё моё должно стать на этот вечер и эту ночь вашим. Мои звери должны служить вам: моя пещера будет вашим пристанищем!

В моём жилище и доме никто не должен отчаиваться, в моём владении я защищаю каждого от его диких зверей. И это первое, что я вам предлагаю: безопасность!

Второе же: это мой мизинец. И если уж вы _его_ имеете, то возьмите и всю руку, прекрасно! и сердце уж за одно! Добро пожаловать ко мне, добро пожаловать гости мои!»

Так говорил Заратустра и смеялся от любви и злости. После этого приветствия гости кланялись ему ещё раз и почтительно молчали; и король по правую сторону отвечал ему от их имени.

«По тому, как ты приветствуешь нас и протягиваешь нам руку, мы узнаём в тебе Заратустру. Ты принижаешь себя перед нами; ты почти причиняешь боль нашему благоговению -:

- но кто мог бы ещё с такой гордостью подобно тебе унизить себя? _Это_ поднимает нас самих, это отрада для наших глаз и сердец.

Уже, только чтобы увидеть это, мы бы поднялись на горы много выше, чем эта. Ведь мы пришли из любопытства, мы хотели посмотреть, что делает тусклые глаза светлыми.

И только посмотрите – нет больше никаких воплей о помощи. И вот уже наши ум и сердце открыты и вдохновлены. Ещё немного и наше мужество захочет действия.

Ничто, о Заратустра, не растёт на земле более радостно, чем высокая сильная воля: её самое лучшее растение. Целый ландшафт оживляется, благодаря одному такому дереву.

[…]

И что мы, отчаявшись, теперь пришли в твою пещеру и отчаиваемся более: это только доказательство и предзнаменование того, что лучшие уже идут на пути к тебе,-

- ибо он сам на пути к тебе, последний остаток бога среди людей, это: все люди великой тоски, великого отвращения, большой усталости,

- Все, которые не хотят жить, если они не научатся снова _надеяться,- если они не научатся от тебя, о Заратустра, _великой_ надежде!»

Так говорил король по правую сторону и хотел схватить руку Заратустры, чтобы поцеловать её; но Заратустра воспротивился его почитанию и испуганно отступил назад, молча и внезапно словно мысленно улетевший вдаль. Но уже через мгновение он был уже снова со своими гостями: осмотрел их светлым испытующим взглядом и заговорил:

Мои гости, вы высшие люди, я хочу говорить ясно и по-немецки. Не _вас_ я ждал в этих горах.

(«Ясно и по-немецки? Боже правый! Пробурчал король по левую сторону; видно, что он не знает милых немцев, этот восточный мудрец!

Но он, возможно, имеет в виду «по-немецки и крепко» - ладно! Это для сегодняшних дней не самый плохой вкус!»)

«Быть может, все вы, действительно, высшие люди - продолжил Заратустра - но для меня – вы недостаточно высоки и сильны.

Для меня, то есть для того непреклонного, что во мне молчит, но не будет молчать всегда. И если вы и относитесь ко мне, то всё же не как моя правая рука.

Ведь тот, кто сам стоит на больных или нежных ногах, как вы, тот хочет, знает ли он это или скрывает от себя: чтобы его _щадили_.

Но я не щажу свою армию и своих ног, я не щажу моих воинов: чем вы можете быть полезны для _моей_ войны?

С вами я только испорчу себе любую победу. И некоторые из вас упадут уже только от грохота моих барабанов.

И кроме того, вы для меня недостаточно хороши и красивы от рождения. Мне нужны чистые гладкие зеркала для моих учений; на вашей же поверхности искажается и мой собственный образ.

На ваши плечи давит какой-то груз, какое-то воспоминание; в ваших укромных уголках сидит иной скверный карлик. Да и скрытая чернь встречается среди вас.

И хоть вы и высоки и возвышенны: многое в вас криво и деформировано. Никакой кузнец в мире не выправит мне это в вас.

Вы всего лишь мосты: пусть высшие переходят через вас! Вы как ступени: так не обижайтесь на того, кто проходит через вас к _своей_ высоте! 

Из вашего семени может однажды вырасти для меня настоящий сын и совершенный наследник: но это в будущем. Сами же вы не наследуете моих генов и имени.

Не вас жду я здесь в этих горах, не свами я могу в последний раз спуститься вниз. Вы пришли ко мне, как предвестники, того, что высшие уже находятся на пути ко мне –
 
- _не_ люди великой тоски, великого отвращения и пресыщения, и не те, кого вы называете «остатками Бога».

- Нет! Нет! Трижды Нет! _Других_ жду я в этих горах и без них не хочу ступить отсюда ни шага,

- высшие, сильнейшие, победительные, благожелательные, со сделанными из прямых углов душой и телом: должны прийти _смеющиеся_львы_!

О, друзья мои и гости, вы странные – вы ещё ничего не слышали о моих детях? И о том, что они уже на пути ко мне?

Расскажите же мне о моих садах, о моих блаженных островах, о новом и прекрасном во мне. Почему вы не говорите мне об этом?

Этого подарка я жду от моих гостей, я жду я от вашей любви, что вы расскажете мне о моих детях. Этим я богат, этим я обеднел: чего я только не отдал,

- чего бы я только не отдал, чтобы иметь одно: _этих_ детей, _эти_ живые ростки, _эти_  живые деревья моей воли и моей наивысшей надежды!»

Так вот говорил Заратустра и вдруг замолчал, потому что его внезапно охватила тоска, и он закрыл глаза и рот захваченный движением своего сердца. И все его гости тоже стояли молча и в растерянности: разве что старый прорицатель подавал жестами какие-то знаки.


Вечеря

На этом месте прорицатель прервал приветствия Заратустры и гостей: он пробился вперёд, как человек, у которого совсем нет времени, схватил Заратустру за руку и вскричал: «Но, Заратустра!

«Одно необходимее, чем другое»* - так говоришь ты сам; прекрасно, одно теперь для _меня_ необходимее, чем всё на свете.

*Я долго не мог понять, почему эта банальная фраза: «Одно необходимее, чем другое» (Eins ist nothwendiger als das Andre), произносится так многозначительно? Она встречается в «Заратустре» и в поздних письмах Ницше. Её называют «жизненным кредо» Ницше – почему? Теперь я думаю, что Ницше перефразирует в ней другую известную фразу: "Eins ist not“ (Одно лишь необходимо) – это слова Христа, сказанные им Марфе о благой участи Марии (Лук 10:41,42). Эта фраза имеет центральное значение в теологии Лютера. Её распевают в песнях под гитару и в хорале Баха, её тематизируют в бесчисленных проповедях. Она стоит, как скала, посреди краеугольных камней теологии Лютера – „Sola fide“ (только верой), „Sola gratia“ (только милостью), „Sola scriptura“ (только откровением), „Solus Christus“ (только Христом).
Если моё предположение верно, то Ницше противоречит своей фразой  этой «абсолютной необходимости» Христа, он говорит, что всё имеет свою степень необходимости, и ставит Христа в один ряд со всем остальным. То есть он делает точно то, в чём он сам раньше обвинял схоластиков, унизивших Бога «до наивысшей ценности» и тем самым поставившим Его в один ряд со всем остальным. Поступая так, Ницше «убивает Христа», как Бога. Поступая так, он из танцора с лёгкой походкой превращается в убийцу Бога с тяжёлыми ногами, растаптывающими всё на своём пути. Он идёт дорогой «отвратительнейшего человека» и так исполняет его первое предсказание -предупреждение. Остаётся ещё второе предсказание – смерть от сострадания-жалисти.

Одно слово в нужный момент: не приглашал ли ты меня на _трапезу_? И многие, из здесь присутствующих, проделали долгий путь. Ты же не хочешь накормить нас разговорами?

Кроме того, думается мне, что все мы испытали уже слишком много нужды от холода, утопая, задыхаясь, страдая от других жизненных катастроф, но никто из нас не думал, что нам грозит ещё и то, что предчувствую _я_ теперь - смерть от голода -»

[…]

«Хлеб? Переспросил Заратустра и засмеялся. Вот как раз хлеба то у отшельников нет. Но человек живёт не хлебом единым, но и мясом хороших ягнят, которых у меня два:

- _их_ нужно быстренько заколоть и приготовить с пряностями и шалфеем: как я это люблю. Но и недостатка в кореньях и фруктах у нас не будет. Они будут хороши даже для гурманов и других любителей колоть орехи и загадки.

И так, мы быстро приготовим прекрасную трапезу. Но каждый, кто хочет есть, должен будет приложить свою руку, даже короли. У Заратустры и король может быть поваром».

Эти слова пришлись всем по душе: только добровольный нищий воспротивился против мяса, вина и приправ.

«Вы только послушайте этого обжору Заратустру! – сказал он шутя. – Для этого уходят в пещеры и высокие горы, чтобы устраивать такие трапезы?

Теперь я понимаю, почему он учил однажды: «Хвала маленькой бедности!» И почему он хотел устранить нищих».

«Будь спокоен, зоркий глаз – отвечал ему Заратустра – как спокоен и я. Придерживайся своего обычая, замечательный, перемалывай свои зерна, пей свою воду, хвали свою кухню, если она тебя только радует!

Я закон для моих, я не закон для всех*. Но тот, кто со мной, должен быть крепок в костях и иметь лёгкие ноги,-

*Знаменательно, что Заратустра не считает Нагорного проповедника «своим».

- весел на войнах и праздниках, не мрачный, не Мечтатель-Ганс, но готовый к трудному и праздничному, здоровый и светлый.

Самое лучшее принадлежит мне и моим; и если нам этого не дают, то мы возьмём это сами: - лучшую еду, самое чистое небо, самые сильные мысли, самых прекрасных женщин!» -

Так вот говорил Заратустра; но король по правую сторону отвечал: «Странно! Слышал ли кто, когда-нибудь столь умные мысли из уст одного мудреца?

Воистину, это самое удивительное, что может быть в мудреце, если он умён, но при этом не осёл».

Так говорил король по правую сторону и удивлялся; осёл же сказал на его речь своё И-А со злым намерением. Так начиналась та долгая трапеза, которая вошла в исторические книги под названием «Тайная вечеря». Но во время этой трапезы не говорилось ни о чём другом, как _о_ высшем_человеке_.


О высшем человеке

1.

Когда я впервые пришёл к людям, то совершил сразу глупость, свойственную отшельникам, большую глупость: я вышел на рыночную площадь.

И когда я говорил всем, я не говорил никому. Но вечером моими друзьями были танцоры на канате и мертвецы; и сам я был почти как мертвец.

Но с новым утром ко мне пришла новая истина: тогда я научился говорить: «Что мне до рынка, и черни, и криков черни, и их длинных ушей!»

Вы, высшие люди, научитесь этому от меня: на рынке никто не верит в высших людей. И если вы хотите там говорить - прекрасно! Но чернь будет только хлопать глазами - «мы все равны».

«Вы, высшие люди,- моргает чернь,- нет никаких высших людей, мы все равны, человек есть человек, пред Богом – мы все равны!»

Пред Богом! – Но вот теперь этот Бог умер. Но перед чернью мы не хотим быть равными. Вы, высшие люди, уходите прочь с рынка!

2.

Пред Богом! – Но вот теперь этот Бог умер. Вы, высшие люди, этот Бог был самой большой опасностью для вас.

Лишь с тех пор, как он лежит в могиле, вы снова воскресли. И вот наступает великий полдень, и вот становится высший человек господином!

Поняли ли вы мои слова, братья мои? Вы испуганы: ваши сердца ослабели? Открывается здесь перед вами пропасть? Тявкает здесь на вас трёхглавый адский пёс?

Прекрасно! Замечательно! Вы высшие люди! И вот, наконец, вращается гора будущего людей. Бог умер: теперь _мы_ хотим, чтобы жил сверхчеловек.

3.

Самые озабоченные спрашивают сегодня: «Как сохранить человека?» Заратустра же спрашивает, как первый и единственный: «Как человек будет _преодолён_?»

Сверхчеловек дорог моему сердцу, _он_ мой первый и единственный, но _не_ человек: не ближний, не беднейший, не самый страдающий, не лучший -

[…]

16.

Что было до сих пор самым большим грехом на земле? Были ли это слова того, кто сказал: «Горе вам, смеющиеся здесь!»*

*Здесь Ницше цитирует Заповеди блаженства из Нагорной проповеди Иисуса Христа, в пересказе Евангелиста Луки («Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь»… «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». Св. Евангелие от Луки 6:21 и 6:25)). Эти, цитируемые Ницше слова, неправильно переведены Лютером  (вместо «ныне» стоит «здесь») и вырваны из контекста. Что приводит к их превратному пониманию и толкованию согласно средневековому католическому учению об аде, как _месте_ посмертных страданий людей (Данте). Таким образом, приведённая Ницше цитата, выглядит, как запрет на смех (под страхом адских мучений) для всех, живущих на земле людей.

Если сам он не находил на земле причин для смеха, то он только плохо искал. Даже ребёнок находит ещё здесь основания для смеха.

Он – мало любил: иначе он любил бы и нас, смеющихся! Но он ненавидел нас и издевался над нами, вой и скрежет зубов предрекал он нам.*
*«Глаголю же вам, яко мнози от восток и запад приидут и возлягут со авраамом и исааком и иаковом во царствии небеснем: сынове же царствия изгнани будут во тму кромешнюю: ту будет плачь и скрежет зубов» (Св. Евангелие от Матфея 8:11,12) Речь идёт об изгнании из Царства Небесного людей призванных, но потерявших или не имевших веры, то есть и не желавших там находиться. Бог никого не заставляет любить насильно.

Нужно ли сразу проклинать, если не любишь? Мне кажется это плохим вкусом. Но так поступал он, этот безусловный. Он вышел из черни (быдла).

И сам он маловато любил: иначе бы он меньше сердился, что его не любят. Всякая большая любовь _хочет_ не любви: она хочет большего.*

*Ай да Ницше…! Браво! Но здесь есть один важный момент, который Ницше упустил из виду. Дело в том, что Бог хочет нашей любви к Себе не для Себя, а для нас и именно потому, что Он хочет от нас большего.

Избегайте всех таких безусловных! Это бедный больной тип, тип черни: они скверно смотрят на жизнь, у них дурной взгляд на эту землю.

Избегайте всех таких безусловных! У них тяжёлые ноги и душные сердца: они не умеют танцевать. Как могла бы для таких земля быть лёгкой!

[…]

Пробуждение

1.

После песни Тени и Странника пещера разом наполнилась шумом и смехом; и, поскольку, собравшиеся гости говорили все разом, и осёл, получивший такую поддержку, конечно никак не мог молчать, то охватили Заратустру некоторое отвращение и насмешка к своим посетителям, хоть он и радовался их жизнерадостности. Потому что считал это признаком их выздоровления. Поэтому он выскользнул из пещеры и обратился ко своим зверям.

«Куда подевалась их нужда? – спрашивал он с облегчением после, испытанного им, некоторого утомления,- Кажется, они разучились у меня издавать вопли нужды!

- хоть, к сожалению, ещё и не разучились вопить вообще». И Заратустра закрыл свои уши руками, потому что крики ликования этих высших людей причудливо переплелись с громким ослиным И-А.

«Они смешные,- заговорил он снова,- и кто знает, возможно, благодаря своему хозяину; если они и научились от меня смеяться, то это, конечно, не _мой_ смех.

[…]

2.

Но внезапно он вздрогнул от страха; в пещере, которая до сих пор была полна шума и смеха, вдруг воцарилась мёртвая тишина; но до него долетал приятный дыма и ладана, как от горящих сосновых шишек.

«Что случилось? Что они там делают?» - спрашивал он себя и проскользнул ко входу, так что он мог незаметно наблюдать своих гостей. Но, чудо из чудес! Что он должен был увидеть собственными глазами!

«Они снова стали _благочестивыми_, они _молятся_,  они великолепны!» - промолвил он изумлённо. И, воистину! Все эти высшие люди: два короля, оставшийся без службы папа, злой волшебник, добровольный нищий, странствующая тень, старый прорицатель, добросовестный в духе и  отвратительнеший человек – все они лежали, словно дети и верующие старушки, на коленях и молились на осла. И отвратительнейший человек начал как раз своё бульканье и фырканье, словно что-то невыразимое хотело выйти из него, но когда он дошёл до слов, то, вы только посмотрите, это был странный благочестивый молебен для прославления осла. И этот молебен звучал так:

Аминь! Хвала и честь и мудрость и восхваление и сила да будет богу нашему  во веки веков!

- Осёл же закричал на это И-А.

Он несёт наше бремя, он принял образ слуги, он терпелив сердцем и никогда не говорит «нет»; и всякий, любящий своего бога, наказывает его.

- Осёл же закричал на это И-А.

Он никогда не говорит, разве что, обращаясь к своему, созданному им миру, тогда он всегда говорит «да»: так прославляет он свой мир. Он не говорит из хитрости: так он редко оказывается неправ.

- Осёл же закричал на это И-А.

Неприметно идёт он по миру. Серый – это цвет его тела, скрывающего его добродетель. Если есть в нём дух, то он скрывает это; но каждый верит в его длинные уши.

- Осёл же закричал на это И-А.

Какая тайная мудрость скрывается в том, что он имеет длинные уши и говорит всегда «да» и никогда не «нет»! Не создал ли он мир по своему подобию, а именно таким глупым, как это только возможно?
- Осёл же закричал на это И-А.

Ты ходишь прямыми и кривыми путями; тебя мало волнует, что нам людям кажется прямым или кривым. Твоё царство находится по ту сторону добра и зла. В этом заключается твоя невинность, что ты не знаешь, что такое невиновность.

- Осёл же закричал на это И-А.

Только посмотри, как ты никого не отталкиваешь от себя, ни нищего, ни короля. Ты позволяешь детишкам приходить к тебе, и когда тебя заманивают плохие парни, ты говоришь простодушно И-А.

- Осёл же закричал на это И-А.

Ты любишь ослиц и свежий инжир, ты не слишком разборчив. Чертополох тревожит твоё сердце, если ты голоден. В этом скрывается божественная мудрость.

- Осёл же закричал на это И-А.


Ослиный праздник

1.

Но на этом месте молебна Заратустра, будучи уже больше не в силах сдерживаться, сам заорал И-А, ещё громче, чем осёл и выпрыгнул в середину своих взбесившихся гостей.

«Что вы тут делаете, сыны человеческие? - вскричал он, обращаясь ко вскочившим с земли молящимся. – Горе вам, если вас увидит кто-то ещё, кроме Заратустры:

Каждый бы решил, что вы, с вашей новой религией, злостные богохульники или наиглупейшие из всех старых баб!

И даже ты, ты старый папа, как можешь ты молиться такому существу, как осёл, словно богу?» -

«О Заратустра,- отвечал старый папа,- прости мне, но в делах бога я ещё более просвещён, чем даже ты.  И это правильно.

Молиться богу в этом образе, чем в совсем никаком! Подумай ка о таком изречении, мой уважаемый друг: ты быстро поймёшь, что в нём скрывается истина.

Тот, кто сказал, что: «Бог – это дух» -  тот сделал на земле самый большой шаг и прыжок к безверию: такие слова на земле трудно исправить!

Моё старое сердце прыгает и скачет от того, что на земле есть ещё что-то, чему можно молиться. Прости это о Заратустра, старому, набожному сердцу папы!»

[…]

- «И, наконец, ты,- сказал Заратустра и обратился к отвратительнейшему человеку, который всё ещё лежал на земле с протянутой к ослу рукой (потому что поил его вином). – говори ты, невыразимый, что ты сделал!

Сдаётся мне, что ты изменился, глаза светятся, плащ возвышенного лежит на твоём уродстве: _что_ ты сделал?

Правда ли то, что они говорят, что ты воскресил его? Зачем? Не убили ли его за дело и с концом?

Ты сам, думается мне, разбудил: что ты сделал? Почему _ты_ развернулся? Почему _ты_ обратился? Говори, ты невыразимый!»

«О Заратустра,- отвечал отвратительнейший человек,- ты плут!

Жив ли _Он_, или снова жив, или основательно мёртв,- кто из нас двоих знает лучше? Я спрашиваю тебя.

Но одно я знаю, от тебя самого я научился однажды, о Заратустра: кто хочет убить основательно, тот _смеётся_.

«Не гнев убивает, а смех» - так говорил ты однажды. О Заратустра, ты скрытный, ты уничтожающий без злобы, ты опасный святой,- ты плут!»

2.

Но тут Заратустра, удивлённый такими плутовскими ответами, прыгнул назад, ко входу в свою пещеру и вскричал громким голосом, обращаясь к своим гостям:

«О, вы шуты и плуты, вы балагуры! Что вы притворяетесь и прячетесь от меня!

Как трепетало сердце каждого из вас от злого желания, чтобы наконец снова стать вам, как дети, благочестивыми,-*

*Христос дважды говорит об необходимости быть как дети. Причём, один раз он говорит: «Будьте, как дети (Мф 18:3),- а в другой раз,- да не будьте же вы как дети!»(Мф 11:16) И в этом нет противоречия, это легко понять, если прочитать оба отрывка. Впрочем, если не хотеть понимать, то это тоже легко…

- чтобы наконец снова, как это делают дети, сложив ручки говорить: «Любимый Боженька!»

Но оставим этот детский сад в моей собственной пещере, где сегодня дом для всего детского. Охладите вашу горячую детскую суету и сердечный шум!

Конечно: если вы не станете, как дети, то не войдёте в _это_ царство небесное. (И Заратустра показал руками вверх.)

Но мы вовсе и не хотим в царство небесное: мы стали мужчинами – мы хотим в царство земное».

3.

И снова заговорил Заратустра: «О мои новые друзья,- говорил он,- вы странные, вы высшие люди, как нравитесь вы мне теперь,-

- вы снова веселы! Вы все словно расцвели: мне думается, что таким цветам, как вы, необходимы _новые_ такие праздники,

- маленькая смелая глупость, какое-нибудь богослужение или ослиный праздник, какой-нибудь весёлый Заратустра-шут, бурлящий ветер, который освежит и продует ваши души.

Не забудьте эту ночь и этот ослиный праздник, вы, высшие люди!

_Это_ вы придумали у меня, и я вижу в этом хороший знак,- такое придумывают только выздоравливающие!

И празднуйте этот ослиный праздник снова, делайте это из любви к себе, и из любви ко мне! И в воспоминание обо _мне_!»

И вот сказал Заратустра.

[…]

Знамение

Но на утро после этой ночи вскочил Заратустра со своего ложа, подпоясался и вышел из своей пещеры, горящий и сильный, как утреннее солнце, встающее из-за тёмных гор.

«Ты большое светило,- сказал он, как говорил уже однжды,- ты, бездонный глаз счастья, что было бы твоим счастьем, если бы ты не имело ¬_тех_, которым ты светишь!

И если бы они оставались в своих покоях, в то время, как ты уже проснулся, и приходишь, и даришь, и раздаёшь: как разгневался бы тогда твой гордый стыд!

Отлично! Они все ещё спят, эти высшие люди, в то время, как _я_ бодрствую: _это_ не  мои настоящие спутники! Не их я жду здесь, в моих горах.

Я хочу идти к моему делу, к моему дню: но они не понимают знаков моего утра, мои шаги для них не сигнал для пробуждения.

Они спят ещё в моей пещере, их сон всё ещё жуёт мою полночь. Ухо, которое прислушивается ко _мне_,- _слушающее_ ухо отсутствует у них».

- Так говорил Заратустра своему сердцу, когда вставало солнце: при этом он устремил свой вопрошающий взгляд вверх, потому что услышал над собой резкий крик своего орла. «Отлично! – крикнул он вверх. – Так мне нравится и это по моему. Мои звери бодрствуют, потому что я не сплю.

Мой орёл бодрствует и прославляет солнце вместе со мною. Орлиными когтями вонзается он в новый свет. Вы, действительно, мои звери; я люблю вас.

Но пока мне не хватает действительно моих людей!» -

Когда же Заратустра говорил так, то внезапно словно облако из бесчисленных птиц  окружило его голову, он слышал их курлыканье и шум крыльев, толчея вокруг его головы была такая, что он закрыл глаза. И действительно, словно облако упало на него, словно облако из стрел, которое сыпется на нового врага. Но здесь это было облако любви и над новым другом.

«Что это со мной?» - думал Заратустра в своём удивлённом сердце и медленно опустился на камень, лежавший у входа в его пещеру. Но, когда он размахивал руками, стараясь защититься от птиц, с ним случилось ещё нечто странное: его руки зарылись в тёплую, густую львинную гриву и услышал львиное рычание,- нежное, длинное львиное рычание.

«Знамение приходит», - сказал Заратустра и его сердце преобразилось. И, действительно, когда пространство перед ним немного просветлело, то стало видно, что у его ног лежит грозный жёлтый зверь и трётся головой об его колени и не хочет перестать - от любви, подобно псу, который нашёл своего старого хозяина. Но и голуби в своей любви не уступали льву; и каждый раз, когда один из голубей касался львиного носа, тот тряс головой и удивлялся. И смеялся при этом.

При всём этом Заратустра повторял лишь одно: «Мои дети близко, мои дети» - потом он замолчал. Но сердце его было спокойным и из глаз его подали на руки слёзы. И он не замечал ничего вокруг, неподвижен, он не защищался больше от голубей, которые улетали и возвращались назад, и садились ему на плечи и ласкали его белые волосы и нежность их не знала усталости. Грозный лев слизывал слёзы, падавшие Заратустре на руки и тихонько рычал. И ворчал при этом. Так вот вели себя эти звери. –

Всё это продолжалось довольно долго, или коротко: ведь, честно говоря, для таких вещей на земле _нет_ времени -. Но, между тем, высшие люди в пещере Заратустры проснулись и выстроились друг за другом, чтобы поприветствовать Заратустру и пожелать ему доброго утра: так как они, проснувшись, обнаружили, что его уже с ними нет. Но, когда они приблизились к выходу из пещеры и звук их шагов летел перед ними, лев одним мощным прыжком и с диким рёвом отпрыгнул от Заратустры к пещере; высшие люди, услышав этот рёв, все с громкими криками бросились назад и исчезли.

[…]

- И снова Заратустра погрузился в себя и снова сел на большой камень и задумался. Внезапно он подскочил вверх,-

«Сострадание! Жалость к высшему человеку! – вскричал он и его лицо стало бронзовым. – Прекрасно!  _Это_ – имело место в своё время!

Моё страдание и моё сострадание – что мне в них! Разве я стремлюсь к _счастью_? Я стремлюсь к своему _делу_!

Прекрасно! Лев пришёл, мои дети близко, Заратустра созрел, настал мой час: -

Это _моё_ утро, наступает _мой_ день: вставай, ты, великий полдень!» --

Так вот сказал Заратустра и оставил свою пещеру, пылкий и сильный, как утреннее солнце, поднимающееся из-за тёмных гор.*

*Так заканчивается «Книга для всех и никого». Осенью 1888 Ницше пишет своего «Антихриста». Но его великолепная интуиция и чувство вкуса всё чаще изменяют ему. На смену искромётному юмору и смеху приходит тяжёлый сарказм. Позиция Ницше всё больше ужесточается. Он всё чаще опускается до границы с ересью и даже переходит через неё. Правда, справедливости ради, нужно заметить, что сам он эту работу не публиковал и даже не посылал никому из своих друзей и знакомых. Антихрист был опубликован архивом Ницше (его сестрой – ярой нацисткой) только в 1894 году.

Прошло всего несколько месяцев после написания «Антихриста» и, во время очередной прогулки по улице Карло- Алберто в Турине, Ницше становится свидетелем сцены, когда один из извозчиков жестоко избивает своего коня кнутом. Ницше бросается коню на шею, плачет, старается защитить коня от ударов кнутом собою. Вокруг собирается толпа, появляется полиция. Говорят, что на вопрос полицейского: «Кто вы?» – Ницше ответил: «Бог!»

И вот с этого дня и все следующие десять лет, до самой своей смерти, Ницше не сказал больше ни слова. После нескольких лет пребывания в психиатрической лечебнице и до конца своей жизни в августе 1900 он жил сначала на попечении своей матери, а после её смерти на попечении сестры…