Мост

   
   ***

   Ох уж эти выставки. Столько суеты и дел только ради того, чтобы всякие чужие снобы и случайные проходимцы смогли сделать вид, что хоть что-то понимают в фотографии. Что разбираются в композиции, в ракурсе, в свете, что могут заглянуть в душу фотографа. Хах! Конечно, могут они. Да я бы вас под дулом пистолета к своей душе не подпустила.

   Оля была раздражена. Уже вторую неделю она готовилась к очередной своей выставке в каком уже по счёту городе? Ах, без разницы. Все эти звонки, встречи, согласования, договорённости. Я фотограф, а не клерк! Пошли вы все в жопу!

   Последнюю фразу Ольга выкрикнула вслух. Да так громко, что серый британский кот, лежавший на подоконнике, приоткрыл свой оранжевый, будто ржавчина глаз, и сквозь тоненькую щелочку своего зрачка взглянул на неё с большим укором, стараясь пристыдить и образумить свою разбушевавшуюся женщину.

   Было раннее утро, кажется, часов пять или шесть. Ольга не спала всю ночь, или не одну ночь, или не одну жизнь. Утреннее солнце уже беспардонно выглядывало из-за оконной рамы и нагло таращилось на Ольгу, заливая её бледную голую спину своим розоватым бесстыдством. Она сидела на кухне на полу и разгребала огромную кучу снимков. Сегодня к полудню ей предстояло выбрать из этой кучи всего пятьдесят. И в тот момент, где мы её застали, она сумела отложить пять. Мы? Кот не в счёт. И хватит пялиться на мою спину! Пять, которые она сочла бы «достойными» быть представленными в «королевском» музее. Оля вспомнила, как на слове «королевском» представительница музея, которой было уже лет под сто, сладострастно закатила глаза, и вздохнула так, будто её, саму достойную стать музейным экспонатом, сейчас будет трахать какой-то молодой кобель.

   Ольга резко встала и в тот же миг осознала, что сделала это зря. Голова закружилась, а ватная от долгого сидения в позе по-турецки нога, остро кольнула, и пронзающая боль пронеслась от лодыжки до копчика, рискуя выбить Олю из равновесия и уронить виском точно в угол стола. Ладно.

   Немного постояв и размяв ногу, Оля подошла к окну. Там был всё тот же серый и убогий пейзаж, который она наблюдала последние годы. Кирпичные здания не пойми какого века, трубы, брусчатка, поросшая толстым слоем масла и копоти, тёмные окна дома напротив, стыдливо прикрытые пошлыми мещанскими занавесочками. Где-то вдалеке в порту возвышались над всем миром огромные жёлтые краны, которые, не зная отдыха, денно и нощно перетаскивали в своём брюхе разноцветные контейнеры, доставляя владельцам пошлых занавесок их новую посуду, мебель, телефоны, брелки для ключей от машин, сами машины и черти знает что ещё. Краны напоминали Ольге хтонических чудовищ, которые должно быть, вселяли неподдельный ужас в наших одетых в шкуры предков, потому что они, предки, знали, что никакое копьё или топор не смогут пробить эту блестящую металлическую шкуру.  Но Ольга этих чудовищ не боялась. Она любила их, восхищалась этими богами капитализма и, конечно же часто фотографировала.

   Отведя взгляд от своих любимцев, Ольга заметила, что снизу на неё смотрит ещё один обитатель ранних утренних улиц. Дворник, нисколько не смущаясь и слегка приоткрыв рот, из которого вот-вот слюна потечёт, ей богу, глазел на её, Ольгину грудь. Оля медленно, почти театрально развела руки в стороны, её пальцы едва коснулись штор. Кисти рук, сложенные будто на картинах Эль Греко, легонько скользнули вниз. Она видела, как лицо дворника, такое бесстыдное буквально мгновение назад, заливается мальчишеским румянцем, становясь с каждым мигом всё краснее и краснее. В момент, когда похотливое лицо внезапного воздыхателя, казалось, начало синеть, Оля грациозно приподняла свою густую чёрную бровь и игриво улыбнулась уголками глаз и рта, обрамлённого очаровательными ямочками, которые свели с ума не один десяток мужчин. Затем кисти её неожиданно сомкнулись и резко задёрнули плотные зелёные шторы, оставив и солнце, и очарованного дворника наедине с их неприятными фантазиями. Пошли вы все в жопу! На этот раз Ольга произнесла эту фразу уже не так громко, чтобы не тревожить бдительный сон её серого пушистого товарища.

   ***

   Утренний холодный (опять что-то с горячей водой) душ творит чудеса. Ольга сидела за столом, на который успела переместить часть той необъятной кучи фотографий. Чёрная длинная копна её волос была замотана в махровое синее полотенце. Она не любила этот цвет, это муж выбирал. Он, кстати, был сейчас в отъезде по каким-то очередным рабочим делам, и Оля была предоставлена сама себе. Никто и ничто не мешало ей бездельничать, валяться на полу, ходить голышом и танцевать под совершенно безвкусную музыку. Сам безвкусный! Квартира в свою очередь была предоставлена Ольге, о чём говорила гора немытой посуды, коробки из-под фастфуда, банки из-под консервированных фруктов и оливок и, конечно же, несколько пустых бутылок её любимого приторно-сладкого ликёра, рядом с которыми, прямо там же у раковины, было логово странного вида ежа, в которого превратилась пепельница, сделанная из прозрачного стекла на манер хрустальной. Что уж там говорить, хозяйка из Ольги была совершенно никудышная. Неправда! Просто я была занята. Чем? Ладно.

   Ольга допивала уже остывший кофе, в котором по чистой случайности оказались двадцать граммов ликёра, и курила, изредка поглядывая в едва заметный просвет между шторами, в котором виднелись её любимые краны, но, к счастью, не было видно похотливого дворника. Почему-то Оля была уверена, что он всё ещё там.
Она не сразу заметила, что её телефон, противно жужжа и ёрзая, стремится подползти к краю стола.

   - Алло!
   - Ольга, доброе утро! Это Леонард.

   Оля терпеть не могла, как её имя произносят англичане. Было в нём что-то неприятное, резкое. Как будто маленькая хрупкая Оля на самом деле грозная валькирия, летящая над полем боя, так и норовящая спикировать на бьющихся северян, и унести в Валгаллу очередного воина. Самой ей гораздо больше нравилось, как её называли дома: обыденная Оля, нежная Оленька, игривая папина Олька. Даже грозное Ольга, которое употребляла мама, когда она в очередной раз вляпывалась в неприятности, нравилось ей гораздо больше, чем это дурацкое грубое британское «Олга». Хотя, справедливости ради, валькирией Ольга тоже быть умела и порой даже любила.

   - Да, конечно, Леонард, я буду, как договаривались. Хорошо. Да. Да, у меня всё готово. До встречи!

   Да, у тебя всё готово. Ой, завали! Утро не успело начаться, а ты уже меня душишь! Валькирия.

   ***

   Кот успел перебраться к Ольге на колени и сейчас, почти бесшумно мурлыкая, вылизывал свою лапу. Оля в спешке одну за другой перебирала фотографии, отбраковывая всё на её взгляд пошлое, слабое, скучное. То, что могло сгодиться, она откладывала на подоконник, чтобы потом произвести окончательную ревизию. Портреты, пейзажи, здания и панорамы городов, случайные сцены из жизни, всё это калейдоскопом проносилось перед её голубыми глазами. Тут она была проездом тем летом, когда ехала на свою первую выставку, это бывший коллега по журналу, это продавщица хлеба в Париже. Ольге тогда так понравился её взгляд. А это что такое? С нескрываемым удивлением (перед котом что ли его скрывать?) Оля обнаружила фотографию, которую она не помнила. Точнее она помнила место, тот день, даже того человека на ней помнила. Но она совершенно не понимала, как она умудрилась сделать эту фотографию. Она никогда не фотографировала со штатива, потому что считала, что камера «должна быть живой». И перспектива прямая, как будто в лоб. И солнце светит прямо в объектив, затеняя абсолютно всё в кадре.

   Она тогда вернулась домой из Праги, сбежав от своего первого мужа и обещав себе, что в жизни больше не подпустит к себе ни одного мужика. Ах, знали бы вы, что творилось в те полгода. Что? Ничего не творилось! Ну да, ничего. Может расскажешь это тем двоим парням из клуба, как их говоришь звали? Слава и Антон кажется? Я просто хотела потанцевать. Потанцевать? Я, кажется, говорил тебе, что кокаин лучше не мешать с крепким алкоголем. А тот иранец? Ты даже имени его не помнишь. И не просто не помнишь, ты его знать не знаешь, потому что спросить не успела. Зато ты точно помнишь, что у него были «о господи, какие красивые руки». Оля, ему же было лет сорок! Это сейчас тебе самой неплохо так за тридцать, а тогда... Прекрати! Я не считаю уместным всё это вываливать незнакомым людям. То есть сейчас тебя незнакомые люди смущают? Остановись, я сказала.

   ***

   Когда Оля вышла из метро, северное солнце уже вовсю подбиралось к горизонту. Она, как и обещала Леонарду, привезла на встречу ровно пятьдесят фотографий. В кафе он молча перебирал их и одобрительно кивал, откладывая в сторону одну за одной. Особенно ему понравился чёрно-белый автопортрет, на котором Ольга, если судить по его весьма умело построенному комплименту опытного ловеласа, выглядела особенно неземной и возвышенной. Хоть он и был заметно старше её, выглядел он очень даже хорошо, был образован, обходителен и по-своему весьма привлекателен. Кто знает, если бы он мог выговорить её имя без этого мрачного британского налёта, возможно она и предоставила бы ему возможность хотя бы ненадолго покорить её сердце. С этим тоже будешь спорить? Нет.

   Оля шла медленно, ожидая её любимое время суток, когда солнце уходит за море, накрывая город сумерками, затем оставляя его в полной темноте. Чтобы уже через мгновение этот город начал выбираться из тьмы, то тут то там освещая себя фонарями. Холодным ксеноном фар, больнично-бледными уличными лампами, тёплыми люстрами, которые как проекторы в кинотеатре освещают шторы в окнах домов.

   Она подходила к мосту, изредка останавливаясь, чтобы в сотый раз сфотографировать эту улицу, её дома с мещанскими окнами, которые она так не любила. Мост. На той фотографии тоже был мост. Правда он был не таким старым и обаятельным как тот, по которому она шла сейчас. Тот был новый, простой, сделанный по всем заветам современной провинциальной архитектуры. На отъебись? Я бы сказал экономно. Ладно. У него ещё имя было. То ли в честь какого-то террориста, то ли героя. Наверное героя. Кто бы стал называть мост в честь террориста?

   ***

   Ольга отлично знала этот мост. Тогда, после Праги она проходила или пробегала по нему почти каждое утро, наслаждаясь весенней прохладой и свежим морским воздухом. Это был час заката, когда огромное ярко-красное солнце начинало утопать в заливе. Оно тонуло, пуская прямо в объектив тягучий сгусток своего света, разбрызгивая по пути несметное количество золотых капель, которые бились об воду канала, прыгали, отражались как искры бенгальского огня, ныряли в воду, внезапно выныривали и заставляли жмуриться всех, кто был тот момент на мосту. Камера статично застыла на дальней стороне и смотрела прямо на солнце, оставив мосту роль блёклого асфальтового горизонта. Прямо посреди кадра, закрывая собой часть солнца, стояли двое. Оба они смотрели на залив, и камера не видела их лиц. Их спины были так затемнены «неправильным» светом, что различимы были только их силуэты. Фигура справа, та, что пониже, это сама Ольга. Именно тот факт, что она сама была на этой фотографии больше всего изумил её сегодняшним утром. Тот, что слева был выше, на плечах его было накинуто пальто. Хоть в тот день было очень тепло, никто не мог предсказать, как изменится погода уже через час. Вот и таскал он на себе это пальто, просто на всякий случай. Вокруг этих двоих сновали совершенно незнакомые Ольге люди, просто прохожие. Проезжали машины, а из-под моста навстречу большой воде плыла по каналу целая группа байдарочников.

   Была в этой фотографии ещё одна странность, которую Оля увидела далеко не сразу. Уже по возвращении домой, когда она, снова сидя на кухне с ежевечерним ликёром, разглядывала загадочный снимок, она заметила тонкую полоску света, которая проходила между ней и тем, другим. Разве могут люди стоять на таком расстоянии друг от друга? Ведь люди, они как магниты. Поднеси их друг к другу на такое расстояние, и они либо схлопнутся в единое целое, либо разлетятся по разные стороны моста. Но оставаться так близко и в то же время так далеко друг от друга они не могут ни в коем случае. Только… Только если один из них не магнит вовсе, а стекло. Хрупкое, прозрачное, ранимое, готовое рассыпаться в блестящую острую пыль от любого неаккуратного прикосновения. И он, как и любой магнит, тянулся к ней, не понимая её природы, а она отступала, она отлично всё понимала, она так боялась разлететься на осколки.


***
   - Ольга (плохая английская Ольга), я постараюсь договориться с организаторами, но скажите, вы уверены, что хотите именно так это сделать? Я доверяю вам и вашему видению, но ведь мы обсуждали немного иной формат.

   Прошу, Леонард, не теряй в моих глазах своё обаяние.

   - Да, я уверена. Спасибо большое, Лео, я ваша должница. Да. До встречи. Пока.

   В её руках были большие портняжные ножницы. Она очень боялась делать то, что планировала. Она прекрасно помнила, как её бабушка после развода родителей делала с их фотографиями то же самое. Ах, как Оля ненавидела её в тот момент. Она рыдала, просила так не поступать, как будто родители ещё не разошлись, как будто именно совместные фотографии всё ещё держали их вместе. Ну-ну, не плачь, Оленька, так лучше будет, я-то знаю. Ничего ты тогда не знала, старая ведьма!

   ***

   Длинная, выкрашенная в бледно-голубой цвет стена «королевского» музея от угла до угла, благодаря удивительным стараниям Леонарда, была полностью отведена под фотографии Ольги. Их было гораздо больше, чем изначально оговорённые пятьдесят. От угла до угла этой стены была натянутая красная шерстяная нить. Слева композицию начинал странный, непохожий на остальные, снимок. Против всех правил, даже самых свободных, на нём была половина моста, по которой шли люди и ехали машины. На тротуаре через проезжую часть стоял молодой человек в пальто. Никто не знал кто он, почему он стоит, облокотившись на перила, и мирно смотрит на проплывающие байдарки. Но это было и не важно. Интереснее был выбор композиции. Сразу справа от него фотография была явно обрезана, при чём грубо. Я старалась, видимо ликёра было многовато. По другую сторону стены был очень похожий снимок. Но на нём сразу справа от разреза стояла девушка. А между ними, вдоль красной нити была вся Ольгина жизнь: лица людей, портреты её друзей или сделанные на заказ, случайные прохожие, был Париж, был Лондон, Рим, дома, университеты. Всё это было разрезано на части и склеено в казалось случайном порядке.

   Вот парижская продавщица продавала книги возле пруда на Красной площади. Вот её университетский приятель рассказывает что-то пуделю, которого на поводке выгуливает бронзовый Черчилль прямо посреди какого-то зимнего леса. Тут марширующие под зданием парламента опоры моста, здесь пицца, которую хотят арестовать ангелочки с фресок Флорентийского собора.

   Всё было таким, каким Ольга хотела видеть и в общем то всегда видела этот мир. Сотканный из осколков воспоминаний и надежд, украшенный светом её глаз и бережливо собранный её хрупкой стеклянной прозрачной душой. Мир, в котором любой человек мог оказаться в месте, каком бы он сам захотел. Где ты можешь просто беседовать с великими людьми, которых не было в живых задолго до твоего рождения, мир, где всех-всех своих любимых можно было бы собрать в одном месте и устроить праздник. Мир, который она смогла создать только лишь разрезав одну единственную фотографию, так и не дав исчезнуть тоненькой полоске света от ярко-красного закатного солнца.

   Выходит, что права была бабка? Так стало лучше? Какая разница, это всё равно конец. Ладно.