Литургия в краю волков

   Глава 1

   Дорога в Вятлаг

1988-й. Осень. Тайга.
В юрком белом автомобильчике марки «Москвич-2140» едут двое: водитель и игрушечный «пассажир».
Водитель – батюшка Михаил. Крупный широкоплечий мужик тридцати лет. Густая чёрная борода покрывает квадратный его подбородок. Михаил рукоположён во священный сан всего пару месяцев назад. Молодой батюшка рулит уверенно. С рулём и педалями управляется он пока что получше, чем с требником и кадилом.
Игрушечный «пассажир» священника – чёртик под лобовым стеклом. Он силиконовый, этот чёртик. Самодельный, сплетённый из полупрозрачных трубочек капельницы сувенир. Чёртик достался батюшке от прежнего владельца вместе с автомобилем.
Михаил покупал «москвича» по весне, о сане священника тогда ещё даже не помышляя. Впрочем, дьяконом он уже являлся, хоть и недавно. А православному клирику негоже всяческих чёртиков приручать (даже игрушечных), поэтому хотел Михаил от «нечистой силы» сразу же после оформления автомобиля избавиться. Однако помедлил – жалко выбрасывать, уж слишком искусно выполнена безделушка. И тогда Михаил решил так: никакой это не чёртик, а... робот.
Да, робот! А что? Вполне похож. И никакие это не рожки на силиконовой его голове, а… антенны. Точно, антенны! Для верности он отстриг «роботу» хвост, изгибавшийся длинным вопросительным знаком. После совершения «ампутации» Михаил окончательно успокоился. Общеизвестно: чертей без хвостов не бывает, ведь вся их нечистая сила – в хвосте. А ещё Михаил придумал для «робота» имя. Вертер! Не оригинально, конечно, зато узнаваемо. Правда, на робота в фильме «Гостья из будущего» силиконовый Вертер вовсе не походил; ну, да не суть.
И вот, значит, едут они вдвоём вглубь тайги. Небо пока, слава Богу, чистое. Но осень есть осень. Ранним утром чистое, а что станется дальше – вопрос! Пока же – ни единого облачка на небе (по крайней мере, на той его неширокой, синеющей меж высоких сосен и елей полоске, которую батюшка может узреть сквозь лобовое стекло).
Грунтовка, уходящая вглубь верхнекамской тайги, становится всё ухабистей. Колеи, оставленные ранее грузовыми машинами, – и глубже, и шире. Участки, покрытые невысохшей грязью, встречаются всё чаще; каждый следующий такой участок длиннее предыдущего. Деревья вокруг дороги – всё толще, выше; игольчатые зелёные лапы их – всё мохнатей, колючей. Хвойные иглы, шурша по кузову юркого автомобильчика, оставляют на его запылённых боковых стёклах тонюсенькие следы. Полоски эти – словно царапины.
Священнику, впервые оказавшемуся в настоящей таёжной глуши, временами казалось, что деревья бьют его хвойными лапами сквозь стекло, сквозь железо машины прямо по рукам, по щекам. Крутя баранку, он почти физически ощущал, как еловые и сосновые иглы вонзаются ему в уши, в кисти. Батюшка Михаил, с опаской прислушиваясь к рыку мотора, нашёптывал: «...Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже...»
Таёжная дорожка, раскуроченная грузовиками, качала машину как люльку с младенцем. Деревья, пьяно шатаясь, наплывали на батюшку сквозь лобовое стекло. Чёртик... то есть, пардон... робот. Да, робот Вертер (это ж надо такое придумать!). Ну, так вот, этот самый бесхвостый Вертер, подвешенный к козырьку на нитке, бился, словно в истерике, когда автомобильчик подпрыгивал на ухабах. Зажатая меж вековых стволов грунтовка становилась всё уже, уже. В шёпоте священника теперь слышались пронзительные нотки, добавляющие убедительности молитве: «...благости Твоей припадаю: помози ми, грешному, сие дело...» И так далее в том же духе.
Пальцы батюшки впивались в матерчатую оплётку руля, по центру которого красовалась пластиковая аббревиатура «АЗЛК». Впивались крепко; они то наливались пунцом, то белели. Напряжение! Нервы! К счастью, опасения Михаила пока не оправдывались. Дождём даже не пахло. Автомобильчик, бодро и даже как-то весело тарахтя мотором, с делом своим справлялся. Священнику же, давящему на педаль газа, было, однако, не до веселья. Михаил всерьёз опасался в тайге заблудиться, застрять. Если «москвич» буксанёт – в одиночку (Вертер в этом деле явно не в счёт) машину не вытолкнуть – это факт. А чтобы трактор найти, надобно для начала ещё самому до людей каким-то макаром добраться.
Резво крутя баранку и поддавая газку, чтобы с ходу преодолеть очередной глинистый, булькающий жирной жижей участок, молодой священник сосредоточенно вспоминал виденную вчерашним вечером карту. В картах батюшка Михаил разбирался по-военному чётко. Три года службы в Демократической Республике Афганистан (с 1980-го по 1983-й) не прошли даром. Рота, в которой будущий клирик Кировской епархии служил прапорщиком, специализировалась на сопровождении автоколонн с армейскими грузами.
Верхом на броне исколесил Михаил весь Афган вдоль и поперёк; не раз попадал в передряги, два земляка погибли – отошли в мир иной буквально у него на руках. Да что об этом! Его и самого из армейки по ранению комиссовали. И вот он на новой «войне», пусть незримой; ведь «поле битвы» внутри, в душе; духовная брань – так зовётся в святоотеческих книгах эта война; враги в битве сей пострашнее душманов, а ставка в ней – выше некуда, на кону – вечность!
Да, в Афгане нет таких высоченных деревьев; зато там кругом горы, горы...
Таёжная дорожка меж тем вовсе заузилась, со встречной машиной (если таковая в глуши сей чудом откуда-нибудь вдруг возьмётся) теперь и не разъедешься. А если сдавать задним ходом начнёшь – точно в жиже по фары засядешь. Впереди показался очередной покрытый грязью участок, и сердце батюшки Михаила сжалось в твёрдый как камень комок. На сей раз бурые колеи, утопавшие в светло-коричневых лужах, простирались особенно далеко. Грязный участок тянулся за поворот; конец бездорожья (если он – конец этот – вообще существует) прятался за деревами. Но отступать некуда, отступать поздно. И, вцепившись в руль ещё шибче, старший прапорщик батюшка Михаил вдавил в пол педаль газа.
Просвистев с ходу метров пятьдесят, поболтавшись по жидким раздолбанным колеям, машина теряла скорость. «Москвич» выл во всю мощь хиленького своего мотора, словно посылая вопль к небесам, вслед за прошениями своего хозяина. Колёса, буксуя, разбрасывали далеко в стороны мелкие комья грязи. Казалось, авто сейчас встанет, завязнув, захлебнувшись, забулькавшись. А остановка в таком месте – это всё; это, как говорится, туши свет, суши вёсла, приехали (точнее – приплыли)! Но, не иначе как чудом, автомобиль, продолжая барахтаться, сумел-таки выгрести за поворот. А там, цепляясь протектором за какие-то твердыньки в глубине грязной жижи, машинка выкарабкалась на грунт.
Тут Михаил, наконец, выдохнул. Он тормознул железного коника возле неотёсанного столба, увенчанного крупным фанерным плакатом. С трудом разжав онемевшие персты, батюшка выпустил руль и выбрался из машины. Чуть волоча левую ногу, священник заковылял к столбу. Нога вновь стонала (как всегда после долгой езды за рулём) – напоминало о себе то самое ранение, полученное в чужих жарких горах, из-за которого прапорщика признали не годным к службе в строю. Эта боль не даст забыть о войне батюшке Михаилу до самого конца его дней.
Священник двигался, приподняв, чтобы не испачкать, длинный подол чёрного, как дербентская ночь, подрясника. Из-под подола виднелись хлюпающие по дороге армейские кирзачи. Облачён батюшка был по-походному. Тёмная скуфья на голове, подрясник буквально с иголочки. А поверх этого новенького подрясника – выцветший до светло-песчаного оттенка, распахнутый настежь китель афганки. Китель этот, местами заштопанный, выглядел настолько видавшим виды, что для полного соответствия образу – разве что дырок от пуль на нём не хватало. Да, пулевых отверстий не было, зато красовался на правом нагрудном кармане кителя боевой орден Красной Звезды. А из-под кителя – чин чинарём – выглядывала массивная цепь со священническим крестом. Красная звезда, серебряный крест – такое вот несочетаемое сочетание. Впрочем, в те перестроечные времена и не то ещё можно было увидеть.
Крест чуть покачивался из стороны в сторону во время движения.
Батюшка Михаил, подойдя к столбу, погладил его неотёсанное, худое «туловище». Радостно улыбнувшись, перекрестился. На белом фоне приколоченного транспаранта краснели по-казённому ровные буквы:

СТОЙ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА ИТК-28!
ПОСТОРОННИМ ПРОХОД (ПРОЕЗД)
ЗАПРЕЩЁН (ЗАКРЫТ)!

– Исполнение всех благих Ты еси-и-и... – над деревами зазвенел зычный голос священника. Михаил громко тянул благодарственную, крестясь при этом размашисто (стесняться в глухом лесу было некого). – Исполни радости и веселия душу мою-ю-ю...
Гулким эхом славословия разносились меж елей. Лишь вороны да галки могли услыхать сей могучий распев (разумеется, кроме Того, к Кому батюшка обращался). Потревоженные чёрные птицы, встрепенувшись, кружили, галдели да каркали над священником. Окончив молитву, Михаил пробормотал то ли столбу, то ли Вертеру:
– Вороны – это хорошо, это значит, что колония уже близко. Значит, успел! Не заблудился, не застрял. Значит, есть ещё порох...
Глядя на дорогу, он радовался. Ещё бы! Прямо от «пограничного столба» начиналась бетонка – искромсанные, неровно уложенные угловатые плиты шириною в два метра. В сердце тайги автобан сей казался великим благом цивилизации.
– Добре дошли! Значит, состоится сегодня и в этом волчьем краю литургия!

   Глава 2

   Воспоминания у столба

Тут, у столба, вдруг вспомнился батюшке Михаилу такой неожиданный для него вызов в управление Кировской епархии; вспомнился и последовавший за тем визит к начальству. А случилось событие это всего лишь два дня назад. Священник заново ощутил то волнение, с каким отправился он на встречу с Хрисанфом; но глава епархии, которому недавно присвоили чин архиепископа Кировского и Слободского, укатил по делам куда-то.
События в последнее время вообще развивались стремительно. К 1000-летнему юбилею крещения Руси, широко отмечавшемуся этим летом, решили деятели ЦК КПСС снять, наконец, кандалы с Церкви, в которых та пребывала уже семьдесят лет. Всё ж таки демократизация, перестройка... Горбачёв позволил церковникам некоторую общественную активность. И вот в придачу к небольшому Серафимовскому собору – единственному (с 1942 года!) во всём полумиллионном городе действующему храму открыла двери верующим (после полувекового перерыва) весьма крупная Троицкая церковь. Удостовериться в этом небывалом факте и в том, что в Советском Союзе права верующих теперь соблюдаются не только лишь на словах, даже делегация штатовских конгрессменов приезжала! Да – всё ж таки плюрализм, гласность...
Вот и в местах не столь отдалённых храмы открыть разрешили, а молельная комната ИТК-28 стала первой ласточкой благого этого дела в Кировской области. Ну кто бы мог предвидеть происходящее ещё пяток лет назад? А впереди (пока ещё на уровне слухов) маячило событие совсем уж неординарное, скорей даже фантастическое – возвращение Церкви комплекса зданий Трифонова монастыря, древние стены которого возвышались над домиками старого центра Кирова. А монастырский Успенский собор (в нём все последние годы располагался партийный архив) был самым крупным храмом из всех сохранившихся в городе!
...Вспомнилось батюшке Михаилу, как зашёл он два дня назад в пустующую приёмную епархиального секретаря. Зелёные стены квадратного кабинета украшали портреты вятских иерархов, управлявших епархией с самого её основания – то есть с 1657 года. Обширная эта галерея чем-то напомнила молодому священнику Доску почёта КМПО имени XX партсъезда – самого крупного кировского завода, на котором будущий клирик (ещё до призыва на срочную) проходил производственное обучение. Первым на епархиальной «Доске почёта», естественно, шёл портрет епископа Александра, который 330 лет назад, прибыв из Коломны во град Хлынов, возглавил местное духовенство. Глава епархии носил тогда титул епископа Вятского и Великопермского.
Всматриваясь в явно свежеписанный, выполненный крупными мазками портрет первого главы епархии, батюшка Михаил гадал: откуда художнику известно, как выглядел человек, живший три века назад? Потом молодой священник начал разглядывать другие портреты (имелось их тут не один десяток) – и усмехнулся. Все епископы, запечатлённые живописцем, были похожи, как братья; каждый из них от других отличался лишь цветом и формой бороды. Наверное, у художника, получившего заказ на четыре десятка портретов иерархов, живших в прошлых веках, о внешности которых можно было лишь догадываться, фантазии хватило только на бороды. Зато уж бороды были здесь представлены, кажется, на любой вкус – всех возможных видов, форм и оттенков!
Вошёл отец Леонид. И сразу же в кабинете стало светлее. Этот моложавый в свои шестьдесят три священник был давним знакомым батюшки Михаила. Отец Леонид, исполнявший обязанности епархиального секретаря, был высок, худ, нескладен, сутул. Свисающие руки-плети и потёртые башмаки невероятно большого размера дополняли картину. Сквозь длинную и широкую, рыжую с проседью бороду отца Леонида всегда пробивалась очень располагающая улыбка, синие глаза его лучились добротой.
«Такой замечательной бородищи нет ни на одном здешнем портрете!» – с невольным восторгом подумалось батюшке Михаилу.
Родился отец Леонид под Котельничем в семье простых верующих людей. Укрепляться же в вере пришлось ему в молодости, на фронте. Попав однажды под страшную бомбёжку на станции Ольховка, дал тогда молодой солдатик зарок: если останется жив, посвятить свою жизнь служению Богу. Так после войны и воцерковился.
Священники обнялись, троекратно расцеловались. После дежурного «С праздником, с праздником!» отец Леонид перешёл к делу:
– Ты ведь отца Дорофея знаешь?
– Отца Дорофея Верхнекамского? – уточнил Михаил, хотя понятно было и без уточнений – других Дорофеев в епархии не водилось.
Улыбка отца Леонида стала ещё шире и ласковее. Он кивнул. Верхнекамским отца Дорофея клирики прозывали меж собой по географии мест, где он почти всю свою долгую, полную трудов и лишений жизнь подвизался.
– Занемог наш отец Дорофей. Холодов ещё не было, а он успел уже схватить воспаление лёгких. Возраст! Третью неделю прикован к одру болезни. Вроде идёт на поправку, но... Короче, по поручению епископа, – тут отец Леонид на секунду осёкся, – э-э-э... ну, то есть, в смысле... уже архиепископа. Никак ещё не привыкну к новому чину нашего Вятского... ну, то есть, в смысле... пока ещё Кировского предстоятеля…
Усмехнувшись над путаницей собственной речи, отец Леонид подытожил:
– В общем, болящего требуется навестить, гостинцы ему передать, по хозяйству, может, чего подмогнуть – жена-то его, Зинаида Петровна, хоть и шустрая попадья, но ведь тоже в летах преклонных.
– Когда благословите с гостинцами ехать? – батюшка Михаил весь подтянулся. До поездок он был охоч, поездок в последнее время ему не хватало. Тем более, что приобретённый всего лишь полгода назад подержанный «москвич» был первой личной его машиной, и накататься всласть батюшка Михаил ещё не успел.
– Погодь, погодь. Гостинцы – это не главное. Ты в курсе, что в тех краях глухоманных отец Дорофей – единственный священник на сто вёрст окрест? Получается, пасомые остались без пастыря. Временно, я надеюсь. Вот архиепископ Хрисанф и благословил молодёжь нашу на ратный подвиг, – глаза отца Леонида озорно блестели. – Короче, нужно будет там отслужить литургию. Даже две литургии. Одну – в поселковом храме, другую – в колонии тамошней. Отец Дорофей и тут, и там успевал; ну, а мы вас двоих добрых молодцев посылаем.
– Хорошо, в дороге вдвоём сподручнее. Слыхал я, что места там глухие...
– Ну да. Было дело, волки однажды лесника растерзали.
– Жуть! И кто мой напарник?
Тут раздался очень мягкий стук в дверь, словно кошка погладила лапкой с той стороны. Священники повернулись к двери.
– О! Вот и он, твой напарник. Узнаёшь ли смиренный нрав сего велеучёного отрока по столь деликатному стуку? – отец Леонид подмигнул Михаилу и, возвеселясь своей шутке, громко позвал:
– Заходи, отец Лука!
Дверь отворилась, и ласковый голос пролепетал:
– С праздником вас, отец Леонид.
В кабинет через порог плавно шагнул Лука – самый молодой (пожалуй, подойдёт слово «юный») священник епархии. Завидев, что у отца Леонида есть посетитель, Лука замер слегка ошарашенный. Улыбка сползла с его благообразнейшего лика. Поджав губы, Лука кивнул Михаилу.
Встреча эта стала неожиданностью и для батюшки Михаила – и неожиданностью не самой приятной. Уж с кем бы он меньше всего желал отправиться на задание – так это с Лукой. А происходи то в Афгане, в разведку идти с ним – ни за какие коврижки.
Хоть они и были мало знакомы, эти два молодых клирика (пути их редко пересекались), но при этом в отношении друг друга оба испытывали странную неприязнь. И вроде бы взяться антипатии неоткуда, но слишком уж разными были два молодых человека. Объединяло их только одно – обоих во священный сан рукоположили недавно. Впрочем, тут отец Лука (хоть и был на пару лет младше) всё-таки несколько опередил батюшку Михаила.
Вообще в глубине души батюшка Михаил почитал отца Луку отъявленным карьеристом, маменькиным сынком, не нюхавшим пороху; хоть и начитанным, образованным, но не в меру высокомерным. И при том ещё почти ребёнком, у которого детство в одном месте играет. Лука же считал Михаила твердолобым мужланом, лишённым необходимой для понимания красоты Евангельских строк поэтической утончённости, читающим акафисты на церковнославянском чуть ли не по слогам. И странное дело – оба молодых человека, каждый оценивая другого со своей колокольни, по-своему были правы.
Отец Лука, лицом походящий на киношного Арамиса из «Трёх мушкетёров», являлся полной противоположностью батюшки Михаила. Роль бороды на елейном лике Луки выполнял аккуратненький пучок ухоженных волосков, чудом выросших на изящном подбородке. Ниже среднего роста, не слишком физически развитый, отец Лука голос имел тонкий, высокий, почти девичий. Вообще в нём присутствовали некоторые едва уловимые женские черты и манеры; возможно, из-за того, что рос Лука без отца, мать же слишком уж нежила парня в детстве. С матерью жили они вдвоём и поныне. Мать Луки – дама очень воцерковлённая, очень деятельная; в Кировской области знаком с ней был каждый священник. Она ведала епархиальной бухгалтерией и, до сих пор опекая сына, как могла карьеру его продвигала.
В армии Лука не служил даже срочную – вроде как плоскостопие, но слухи ходили, что мама его, задействовав все свои связи в высоких церковных кругах, сумела сыночка от службы отмазать.
У батюшки Михаила дома бегали детки: сын пятилетний и дочка двух лет. А ещё и жена пребывала на сносях – третьего ребёночка ожидали супруги, и останавливаться на этом они не планировали. Отец же Лука был «отцом» лишь по принятому в церковных кругах обращению. Вся семья его – он да мамаша, упорно толкающая сынка вверх по служебной лестнице. Приняв священный сан неженатым, Лука в двадцать восемь лет отказался от создания собственной семьи на всю жизнь.
Таков православный устав: женатый клирик может стать священником или дьяконом, но безбрачному церковнослужителю после рукоположения в сан жениться уже запрещается. Неженатый священник должен до гроба хранить безбрачие – соблюдать целибат. Для молодого парня полное воздержание – нелёгкое испытание, но для карьеры – большое подспорье. Целибат – это серьёзный шаг к монашескому постригу, а ведь лишь чёрному духовенству доступны самые высокие церковные должности.
Про отца Луку вообще много слухов ходило. Один из них – будто во время учёбы в Московской духовной академии встречался он с красивой девушкой, племянницей ректора. В церковных кругах парни с девушками просто так не «встречаются»; естественно, дело шло к венчанию, к браку. О помолвке собирались объявить сразу после сдачи выпускного экзамена. Но до помолвки дело так и не дошло, ибо, сдав все экзамены на отлично, Лука уступил наставлениям матери – сделал-таки выбор в пользу карьеры.
Вот опять же и диплом МДА, которую Лука сумел так блестяще окончить, являлся ещё одним камнем в фундаменте его служебного роста. Ну а батюшка Михаил мог похвастаться лишь аттестатом Духовного училища, который сумел получить со второй попытки и лишь благодаря тому, что преподаватель патрологии* милостиво прикрыл глаза на экзамене.

[ * Патрология – наука, изучающая биографии и произведения древних авторитетных христианских учителей (т.н. Отцов Церкви).]

Впрочем, ни о каких начальственных должностях батюшка Михаил не мечтал, карабкаться по карьерной лестнице не пытался. На самую высокую из всех доступных ему ступеней он взошёл уже, став священником. К месту же будущего своего служения относился с по-военному простой философией: куда прикажут – туда и последую.
Но всё же напарник в поездке (пусть даже не слишком долгой – всего-то на три денёчка) имеет большое, порой и решающее значение – это старший прапорщик батюшка Михаил чётко усвоил в Афганистане. Отец же Лука ни о каких таких значениях вовсе не думал, но было видно, что и для него весть о напарнике в лице батюшки Михаила – сюрприз не из самых приятных.
Довольный как кот, объевшийся свежей сметаны, отец Леонид посмеивался в свою рыжую с проседью бородищу. А синие глаза его были добрые-добрые. Наблюдая, как молодые священники, натянув дежурные улыбки на постные физиономии, вяло обмениваются приветствиями, отец Леонид радовался в душе тихой радостью: план его начинал воплощаться. Ведь именно он надоумил архиепископа послать в поездку к болящему этих двоих. Отец Леонид давно уже наблюдал и за Лукой, и за Михаилом, примечал их достоинства и недостатки.
Оба молодых священника были по-своему симпатичны отцу Леониду, и он специально придумал отправить их вместе, чтобы в дороге они дополняли друг друга. Он надеялся, что в совместной поездке два молодых человека притрутся и сблизятся. А там, начав общаться, станут брать друг у друга положительные черты, которых каждому из них не хватает. Лука возмужает, окрепнет, станет проще, открытей. Михаил же захочет вникнуть в некоторые неудобоваримые аспекты богословской науки, в которые он до сих пор не желал вникать.
И вот следующим утром молодые священники, наскоро помолившись, прыгнули в белый «москвич». Батюшка Михаил прогазовал аппарат, перекрестился, щёлкнул по носу Вертера «на удачу» и вырулил со двора. Так и отправились в путь-дорожку. Денежки, выданные «на горючее», грели карман рулевого. В бардачке лежали ещё ни разу не пользованный фотоаппарат «Смена-8М» и чёрно-зелёная картонная коробочка с плёнкой «Тасма 32». В багажнике чуть покачивался на поворотах объёмистый рюкзак, доверху набитый гостинцами: рожками-макарошками, крупами, подсолнечным маслом… да кагором «для служебного пользования».
Хрипел приёмник. По «Маяку» транслировали шлягер Михаила Муромова.
– Опя-я-ять эти яблоки-и-и! Сколько можно? – стонал Лука. – Целый год уже слышу из каждого утюга, как они медленно замерзают.
– Ты чё? – удивился Михаил. – Песня нормальная.
– Нормальная? Тогда скажи мне, о чём она?
– Ну-у...
Михаил сам не знал тогда, чем ему нравится эта песня. Просто слушал, особо не вдумываясь, как и все.
– Вот тебе и ну! У нормальной песни должен быть смысл. А тут...
Но только лишь выехали за черту города, как слабенький «Альбатрос» перестал ловить радиоволны, благодаря этому спор о музыкальных вкусах затих. Ехать предстояло, как выразился накануне отец Леонид, «до посёлка Кирс и ещё чуток». Вместе с этим «чутком» до пункта назначения получалось две с половиной сотни вёрст, причём километров через сто (сразу после Белой Холуницы) и без того невысокое качество дороги опустилось до нулевой отметки.
Пробовали общаться. Честно пытались, но...
– Слышишь, звук этот? – спросил Михаил и, видя недоумение на лице Луки, пояснил: – Ну, вот двигатель вроде подстукивает, чуешь?
Лука лишь пожал плечами. Двигатель подстукивает? Да пусть хоть подпукивает, ему-то по барабану.
– Я по весне его брал, когда в Быстрице ещё дьяконствовал. Подержанное авто, конечно. Но на спидометре сто тыщ всего было, – вздохнул Михаил. – Однако, владелец бывший извозом на нём занимался. Похоже, скрутил он километраж-то. Видимо, скоро движок капиталить придётся.
Лука на исповедь автолюбителя не реагировал. Техникой он не интересовался в принципе, поэтому о машине, о ремонте и запчастях говорить не мог, да и не желал. Скучая, он случайно открыл бардачок и, обнаружив там «Смену», с ехидцей спросил:
– Ты что, на фотоохоту собрался?
– Да вот, прикупил недавно, всё пытаюсь освоить, да времени нет, – немного смутившись, ответил Михаил. – Просто иногда в таких местах оказываешься, в таких ситуациях... Думаешь: жаль, фотика нет под рукой, чтоб на память заснять. Столько стоящих кадров уже упущено!.. Ну а теперь вот он, есть под рукой.
– Но это же «Смена», – повертев аппарат, Лука сунул его обратно. – Это фотик для детей школьного возраста!
– Ну и что? Я в этом деле как раз ученик, мне чем проще, тем лучше.
– Да уж... Знаю, что ты не любитель сложного, – Лука повёл по салону взглядом и, плавно соскочив с фотографической темы, принялся разглагольствовать: – С тем, что в машине православного священнослужителя нет ни одной завалящей иконки, ещё как-то можно смириться. Пусть так, ладно. А как быть вот с этим чёртиком под лобовым стеклом? Епархиальное руководство, полагаю, не в курсе.
– Во-первых, иконка будет! Вот только произведу чин освящения сей колесницы… – увидев округлившиеся глаза собеседника, Михаил чуть не выпустил руль, но тут же крепче вцепился в оплётку да и себя в руки взял. – Да! Освятить драндулет сей пока не успел. У семейного человека дел, знаешь ли, ежедневно по горло. Впрочем, некоторым умникам этого не понять!
– За полгода времени не нашёл?! – возмутился Лука. – Да этот самый «некоторый умник» сегодня же вечером «москвича» твоего освятит, ежели дел у тебя по горло. И надо-то десять минут от силы...
– Стоп! Стоп! Инициатива наказуема, – пресёк порыв Михаил. – Сам купил, сам и освящу. Это во-первых...
– А во-вторых? – не унимался Лука.
– Во-вторых, это не чёртик, а робот Вертер, – на полном серьёзе дал ответ Михаил.
– Робот? А-ха-ха! – Лука чуть не лопнул от смеха. – Вертер! Хо-хо!
– Ну да, – Михаил, поймав болтавшегося Вертера, повернул его задом. – Видишь ведь, хвоста нет.
Но Лука оправданий не слушал, он вдруг совершенно неожиданно сменил тему:
– О! Дубровка! Ты видал указатель? Видал?!
Михаил непонимающе взирал на детский восторг пассажира, а тот всё не унимался:
– Кто заказывал такси на Дубровку?! Ну-у? Не помнишь? Это же из кинокомедии «Бриллиантовая рука»! Вспомнил, а? Наши люди в булочную на такси не ездят! – и, махнув рукой, Лука, разочарованный непонятливостью товарища, продолжал пялиться за окно.
Михаил же мысленно покрутил у виска пальцем. Тут двигатель, не ровён час, стуканёт; этому же комедианту хоть бы хны. И это называется – взрослый человек, священник с дипломом МДА в кармане!
После честно отработанных попыток завязать дорожную беседу молодые клирики почти всю дорогу молчали – общаться не получалось. Подходящей темы для разговора (хоть попытались они и о делах церковных потолковать) так и не нашлось.
До места добрались ещё засветло и, поспрошав сельчан, быстро отыскали поповский дом. Тут путешественников уже поджидал вылезший из постели старожил Верхнекамья – священник отец Дорофей. С женой своей – матушкой Зинаидой Петровной поджидал.
– С праздником, ребятушки! Как добралися?
– Хорошо доехали, с праздником и вас!
Машину загнали во двор, при этом отец Дорофей буркнул в свою редкую, точнее даже сказать, очень реденькую бородёшку:
– Мотор-от в маскваче барахлит, непорядок.
– Недавно купил, – принялся оправдываться Михаил, – пробег сто тыщ всего на спидометре был, а тут...
– И чёртиков в машине вешать негоже.
Батюшка Михаил тут и язык проглотил, красный стоял, как семафор на переезде. Зато Лука возможность поддеть напарника не упустил:
– Этого чёртика Вертер зовут, он инвалид – хвост потерял, теперь не опасен.
Но отцу Дорофею было не до подробностей. Керькая и хрипя лёгкими, он проследовал в дом, где вновь забрался под одеяло. Весь вечер хозяин общался с гостями, лёжа в постели. Поднялся он лишь на ужин. Гулкий кашель пожилого священника время от времени сотрясал раскатами деревянную избу...
Странное дело! Переночевав «в гостях» у отца Дорофея, «москвич» (или масквач, как именовал его верхнекамский поп) словно образумился: движок подстукивать перестал.
«Чудо обыкновенное», – глубокомысленно решил молодой священник, выруливая со двора рано утром. На зону отправился он без напарника, отец Лука досматривал ещё сны.

   Глава 3

   Островок Вятлага

Батюшка Михаил оборвал воспоминания. Вернувшись от неотёсанного пограничного столба, сел за руль. Глянул ещё разок на суровое предупреждение, выведенное красными буквами на транспаранте. Усмехнулся: «Ну, сегодня здесь я вроде не посторонний». Затем повернул ключ и, прислушавшись к ровно урчащему мотору, вновь повторил про себя: «Обыкновенное чудо». Белый автомобильчик, разукрашенный коричневатыми грязными кляксами, подпрыгивая на стыках бетонных плит, заспешил дальше к цели.
«Эх, надо было у столба фотку на память заснять! – запоздало подумалось Михаилу, когда он уже прилично отъехал. – Да так снять, чтобы и номер машины, и надписи на щите видны были: ИТК-28! Запретная зона! Проезд закрыт!»
Он тут же ясно представил себе чёрно-белое фото, каким бы оно могло быть: его «москвич» стоит уже чуть за столбом, заехав туда, куда проезд закрыт, готовый двинуться дальше, в запретную зону. Мысль промелькнула даже – вернуться. Однако времени возвращаться к столбу уже не было, да и смысла тоже. Михаил решил на обратном пути тормознуть там, чтобы сделать фото. Да, друзьям показать такой снимок – милое дело. Гляньте, мол, куда меня занесло – в ИТК! Редкий кадр!
Вскоре лес кончился. Батюшка Михаил вырулил на широкое, давным-давно (ещё в тридцатые годы, наверное) отвоёванное у деревьев пространство, этакий остров в бескрайнем море тайги. Неспешно съезжая бетонкой к речушке, священник разглядывал силуэты исправительно-трудовой колонии на том берегу. Заборы, заборы, заборы... по углам – неказистые вышки (всё деревянное, от времени потемневшее), тут и там кривые ряды рваной местами колючки. «Тормознусь и тут на обратном пути, сфоткаю всё на память», – снова подумал он.
Перед мостиком батюшка, съехав правыми колёсами на обочину, остановил машину – требовалось пропустить встречный транспорт. Поглядывая искоса, к машине шла лошадёха. Она, тяжело дыша, тащила телегу с грязными ржавыми баками. Даже внешний вид этих баков говорил сам за себя, но тухлый аромат, шибанувший в нос батюшке Михаилу, сомнений об их содержимом совсем не оставил. Священник судорожно закрутил ручку стеклоподъёмника. Поздно! Тошнотворный запах тухлятины, плотным покрывалом окутав машину, мигом просочился в салон.
Мерно покачиваясь в такт, ехали на телеге двое нерусских – помойная команда. Были они словно близнецы-братья. Оба худые, маленькие, узкоглазые. Грязная их одежда была в тон прокопчённым лицам. Один из них – в серой зэковской телогрейке с номером и вытершейся, некогда белой полосой по груди и плечам. Другой – с автоматом Калашникова, в фуражке и кителе с бордовыми погонами ВВ*.

[ * ВВ – внутренние войска МВД СССР.]

Зэк и солдат. Зэк-помойщик – явно из касты опущенных. Отец Дорофей, напутствуя батюшку Михаила на зону, про тюремную иерархию основательно его просветил. Ну а солдат-вэвэшник, судя по всему, среди сослуживцев тоже не в авторитете.
Тут уж рука Михаила сама потянулась к бардачку, где лежала «Смена». Такой кадр упускать точно нельзя! Сколько всего тут разом: два одинаковых маленьких человека в чужом им холодном краю за тридевять земель от своей солнечной родины. Оба они очутились здесь против своей воли, оба страдают, оба выполняют грязную изнурительную работу. Но при этом один из них ещё и сторожит с автоматом другого! А ещё эта лошадь с телегой – словно время сместилось на полвека назад... Вот это кадр! Но рука батюшки замерла, фотоаппарат остался лежать в бардачке. Михаил не решился так вот запросто взять и сфотографировать в упор незнакомых людей, которым такое внимание явно могло быть не очень приятно.
Между тем «близнецы-братья» пристально разглядывали с телеги батюшку Михаила. В узкоглазых взглядах – почтение, любопытство. Оба – и зэк, и солдат его охраняющий, полагали – «большой человек» приехал. Впрочем, не из их тюремного ведомства человек; однако, всё же начальник. Баки грохотали теперь в полуметре, воняло – до рези в глазах. Священнику представилось, как в этих баках, полных склизкой гнилью, копошатся клубками липкие червячки опарыши – личинки помойных мух. И почудилось вдруг батюшке Михаилу, как из подпрыгнувшего на стыке бака прямо на крышу, на стёкла его машины выплёскивается вся эта копошащаяся мерзота.
Видение было столь ярким, что священник резко встряхнул головой. Только лишь появилась возможность, он тут и дал по газам. Шлифанув по обочине, «москвич» пролетел мостом по-над речкой, резво вскарабкался на пригорок меж низеньких деревянных хибар и со скрежетом тормознул перед дорожным знаком «Движение запрещено». Тут батюшка Михаил отдышался, словно после забега на стометровку. Чуть поразмыслив, нехотя снял он с кителя орден Красной Звезды. «Так, пожалуй, будет сподручнее искать подход к душам сидельцев», – решил священник. Убрав боевую награду в бардачок, бывший прапор щёлкнул «на удачу» Вертера по носу и выбрался из машины.
Скрипели, прогибаясь под кирзачами, деревянные тротуары. Батюшка шёл к двухэтажному административному корпусу – самому высокому зданию в радиусе тридцати километров. Тут священника уже поджидали. На крыльце стоял офицер – полный, пышноусый, с хитроватым взглядом прищуренных глаз. Круглое лицо пылало, словно его обладатель только что вылез из-за стола, объевшись пельменей с горячим бульоном. Офицер, в шутку, что ли, отдав честь, представился:
– Майор Вихарев, начальник оперативной части ИТК-28.
Рука батюшки тут же потянулась «к фуражке». Но, вовремя спохватившись, вместо прыгавших на языке слов «гвардии старший прапорщик ...» он произнёс:
– Священник отец Михаил, клирик Кировской епархии РПЦ.
Майор, оценив наряд гостя – подрясник, афганку, крест, кирзачи – хохотнул.
– Пройдёмте, гражданин! – но тут же, убрав пылинку с плеча священника, протянул для рукопожатия здоровенную кисть и спросил:
– Михаил, а как вас по батюшке?
Фамильярность майора немного зашкаливала. И смешок его, и прищуренный оценивающий взгляд вечно бегающих глазок оперативника – всё это как-то отталкивало. С сарказмом, едва уловимым в тихом голосе, священник переспросил:
– По батюшке? Да лучше зовите меня по-простому: батюшка. Батюшка Михаил. – И он крепко стиснул лапу майора.
Территория исправительно-трудовой колонии произвела на священника странное впечатление. Не таким он себе представлял островок зловещего архипелага, книжку о котором брал почитать у приятеля по духовному училищу в прошлом году. И хоть писатель Солженицын, кажется, не пытался изобразить ГУЛАГ чем-то каменным и железным, но почему-то именно таковым батюшка Михаил его себе рисовал. Ведь стены Кировского СИЗО № 1 (тюрьмы городской, что на улице МОПРа) – каменные; да и Воронежская гарнизонная гауптвахта (с которой будущему старшему прапорщику довелось в своё время трое суток знакомиться изнутри) вся состояла из бетона, железа и кирпича. Опять же, в Афгане все подобные заведения, виденные им – что у наших, что у «духов», – источали малоподвластную времени твёрдую мощь камня. Это же МЛС* было всё какое-то... деревянное.

[ * МЛС – место лишения свободы.]

Деревянные тротуары, деревянные заборы, не говоря уже про бараки и все прочие сооружения. Понятно, что в лесном краю, на лесоповале сподручнее строить из леса, из дерева. Это проще, быстрее, дешевле. В самом деле, не переться же в таёжные дебри вереницами вездеходов, гружённых цементом и кирпичом. Достаточно лишь большущий ящик гвоздей (ну, и прочего крепежа) доставить, плюс инструмент: пилы, рубанки, топоры – всё на одну машину поместится. А после грузовик с бухтами колючей проволоки ещё в придачу отправить, чтоб обмотать ею вокруг всё, что можно. А основного стройматериала рядом растёт – видимо-невидимо. Но это же дерево! Дерево можно сжечь, прорубить, распилить, проковырять. Древесина гниёт, разлагается, её даже жуки-короеды едят! Другое дело – железо, бетон...
Священник с майором шествовали по территории ИТК-28 к молельной комнате. С любопытством оглядываясь по сторонам, батюшка Михаил примечал тут и там стайки местных насельников. Левая нога его после частых нажатий на педаль сцепления стонала теперь чуть не в голос, а впереди ждёт обедня, это часа два служить, стоя на своих двоих. Но, пересиливая боль, священник старался идти не хромая. И ещё с тревогой устремлял взгляд он вверх на появившиеся, редкие пока облачка. Майор, заметив это, обронил:
– Дождей на сегодня синоптики не обещали. Впрочем, врунгелям нашим верить – себя не уважать.
– Будем всё же надеяться, что синоптики на этот раз угадали, – вздохнул священник. – Если начнёт поливать, на «москвиче» мне отсюда не выбраться.
– Да и помочь мы сегодня, увы, не сможем. У командирского УАЗика коробка передач разобрана, «Урал» вам никто не даст, он у нас только на случай ЧП, а ЗИЛок из посёлка теперь только завтрашним утром приедет. Но вы не переживайте, – майор вновь хохотнул, – разместим, ежели что; местечко в нашем лесном «санатории» сыщется.
Мимо компашки из пяти зеков, торчавших в беседке, майор и священник проследовали к местному «очагу культуры». Костлявые сидельцы проводили начальство колючими взглядами.
– Ну, как вам у нас? – спросил на ходу майор.
– Благодатно, – священник вдохнул глубоко. – Воздух свежий, чистый.
– О, это вы к нам в самое козырное время угадали. Середина осени! Тепло, светло и мухи не кусают. А летом тут зной невыносимый, почва болотистая, влажность, мошка, комары. Зимой же – холодрыга; морозит – аж стволы деревьев лопаются. Бахает при этом так, как ровно из СКС* кто-то вдарил. Ещё и волки ночами за колючкой словно в ужастиках воют. Поэтому у караульных на вышках кровь в жилах не только от холода стынет. Весной же, когда тают снега, – грязь кругом непролазная. ЗИЛ, хоть и вездеход, и то буксует. Приходится леспромхозовский трактор, чтоб его вытащить, звать на подмогу. Так и живём, преодолевая трудности. Кстати, как там отец Дорофей, идёт уже на поправку?

[ * СКС – самозарядный карабин Симонова.]

– Поправляется... вашими молитвами, – священник улыбнулся. – Возможно, через пару недель и сам к своей пастве приехать сподобится.
Майор только хмыкнул в ответ. Они вошли в барак, обозначенный вывеской «Культотдел». В бараке том, благодаря горбачёвским нововведениям, причудливым образом уживались под одной крышей, казалось бы, вовсе несовместимые заведения. Библиотека, наполненная свежими журналами «Огонёк», в которых разоблачались террор и репрессии чекистов-большевиков, соседствовала тут с «красным уголком», где на почётных местах стояли бюсты Ленина и Дзержинского. А через стенку от недавно обустроенной молельной комнаты размещался учебный класс, в котором среди прочих пособий имелись толстые тома по научному атеизму. Но в те перестроечные времена – в эпоху царящего в головах сумбура – это не казалось чем-то из ряда вон. Пропустив священника в молельню, майор поинтересовался:
– Ну, как вам наш «храм»?
Священник окинул взглядом комнатушку, увешанную по стенам иконами; заглянул, перекрестившись, в крохотный, отделённый занавеской алтарь и с некоторым сомнением в голосе молвил:
– Вроде нормально всё, только...
– Не переживайте, все желающие тут поместятся. Это поначалу ажиотаж творился в колонии. Слух шёл среди контингента: поп приедет, подарки привезёт. Кормёжку там, из одежды чего, ну и прочую благотворительность. Да ещё придумали себе заключённые, что за посещение молебнов их якобы по УДО начнут выпускать, как твёрдо вставших на путь исправления. Полна горница сюда набивалась. Но все, кто желал присутствовать, даже близко не помещались; их тогда в очередь стали записывать.
Брови священника от удивления поднялись. Майор же, довольный эффектом, продолжал:
– Да-да, аж на два месяца вперёд поназаписывались, во как! Но недолго наплыв длился. Как только просёк наш ушлый народец, что выгоды от хождения на молебны нет, так поток жаждущих резко ослаб. Отец Дорофей, организатор наш, чего скрывать-то, беден как... как церковная мышь; разжиться от него зэкам особо нечем. Так и отсеялись лишние; остались лишь те, кому молитвы не понарошку необходимы. Набирается таковых тут на каждую службу с десяток. Но что прикажете делать? Не силком же сюда контингент загонять, – майор вопросительно глянул на священника.
– Нет-нет. Силком, конечно, не надо, – отец Михаил даже взмахнул руками. – Уж чем силком, лучше пусть... контингент наш останется... ограниченным. Мало приходит? Так предначертано! Не случайно Спаситель нас малым стадом нарёк. И ничего страшного, ибо душа каждого человека важна Господу. А посему – даже если один верующий тут останется, что ж – поедем и к одному. Главное – продолжать зёрна сеять. Но будем надеяться, что со временем люди подтянутся.
– Подтянутся. Мы тоже так полагаем. И поэтому на следующую весну планируем начало строительства настоящего храма. Дело хлопотное, конечно. Сами по себе мы бы и не решились, но, по секрету скажу, нам приказ сверху спущен. Тенденция такая сейчас, сами знаете – демократизация, плюрализм, гласность. Вот и велено... А я, знаете ли, только за. И вообще, между нами, – майор заговорщически понизил голос, – я, как и вы, полагаю, что там (он указал взглядом вверх, сквозь нависающий дощатый потолок молельной комнаты) в самом деле, возможно, Кто-то есть.
– Замечательно. Ну, раз вы так полагаете, – священник мигом приободрился, – приходите в таком случае сегодня на литургию.
Тут начальник оперчасти как-то замялся, голос его изменился, стал вкрадчивым:
– Это несколько неожиданно... Наверное, вынужден буду ваше приглашение всё-таки отклонить. Негоже тюремщику вместе с зэками в одном строю креститься да кланяться. Это, понимаете ли, на контингент может отрицательно повлиять. Осу;жденный должен дистанцию ощущать, барьер между собой и начальником. Сотрётся барьер – народец расслабится. А у нас тут такие кадры срока; мотают, вы их ещё не знаете; только и ждут – кто бы им протянул палец, чтобы оттяпать. Так что барьер, барьер и ещё раз барьер, – а после, как-то очень уж посерьёзнев, майор прибавил:
– Да и вам, Михаил, поверьте опыту старого тюремщика, лучше с ними держать дистанцию.
– Но для Господа все равны в этом плане, – принялся напирать священник, – что царь, что раб, что палач, что казнимый. Между людьми, предстоящими Господу, барьеров быть не должно...
– Знаете, Михаил, – майор чуть замялся, но, сделав усилие над собой, всё же выдавил слово, – батюшка. В теории-то у вас всё гладко да ладно, посмотрим, как на практике будет. Вот вы говорите, все равны. Ну-ну. Не забыли ещё, где находитесь? На зонах свои порядки, равенством здесь и не пахнет.
– Да слышал я, не вчера родился. И отец Дорофей накануне в курс дела меня вводил. У вас же тут касты: блатные, опущенные, козлы, мужики...
– Черти! – добавил начальник оперчасти.
– Что? А-а... ну да... и они, – священник вздохнул нерадостно. – Конечно, всё это, к сожалению, придётся как-то учитывать. Но все соучаствующие в литургии предстоят Господу, и мы своим примером должны показывать...
– Попробуйте, покажите, – майор вновь хохотнул, – а я погляжу.
Отец Михаил нахмурился, глянул на майора испепеляющим взглядом, от взгляда этого повеяло ветхозаветными ярыми временами. Да, до евангельского смирения недавно произведённому во священный сан батюшке путь предстоял неблизкий. А последствия афганского синдрома (о явлении этом всё чаще в последнее время писали в газетах) могли дать о себе знать в любую секунду.
В этот самый момент успех всей поездки оказался под очень большим вопросом. Ведь чтобы служить литургию, священнику требуется пребывать в мирном расположении духа, а спичка в пороховом погребе уже горела. Но батюшка Михаил, опомнившись, прикрыл на секунду глаза; мысленно повторил он заветные семь слов – пламя угасло, порох остался нетронутым на сей раз. Иисусова молитва вновь выручила его. Старательно пытаясь удержать под контролем нервишки, священник молвил:
– Жаль, теперь у нас не как у первых христиан. Хоть обедня, конечно, и сейчас состоит формально из трёх частей. Вначале проскомидия – подготовительная часть, далее – литургия оглашенных...
Видя, что майор не совсем понимает, священник принялся разжёвывать:
– Оглашенные – это те, кто только знакомится с учением Церкви, желая стать её членом. А дальше идёт основное, часть третья – литургия верных. Верные – это те, кто принял святое Крещение и может участвовать во всех церковных таинствах. В наши дни, как и в стародавние времена, после второй части священник произносит: «Оглашеннии, изыдите! Да никто от оглашенных, елицы вернии, паки и паки...» Ну, и так далее. Но сейчас это просто формальность, дань древним обычаям. И, конечно, никто никуда не выходит. А в древние времена после этого возгласа в храме оставались лишь верные...
– Не очень вас догоняю. О чём говорите, к чему ведёте? Литургия оглашенных, литургия верных – для меня это тёмный лес, – голос майора быстро менялся, и от лёгкой издёвки Вихарев перешёл к почти взаправдашнему наезду. Лицо его, начавшее было остывать, вновь вспыхнуло багрово-красным цветом, вены на висках вздулись, изо рта майора завылетали мелкие слюнявые брызгочки:
– А опущенных вы куда денете? К оглашенным или к верным причислите? Ни блатные, ни мужики с ними не контактируют; ведь законтаченный сам автоматически переходит в низшую касту. Блатным и мужикам только один «контакт» с опущенными не в падлу совершать. Но молельная комната – не самое подходящее место, чтобы озвучивать эту мерзость.
Священнику вспомнился грязный зек, ехавший на помойной телеге. Это каким же извращенцем нужно быть, чтобы захотеть совершить «контакт» (как только что собеседник обозначил акт мужеложства) с этим помойщиком?
– И как вы поступите? – майор продолжал брызгать слюной. – Покажете, что ль, по такому случаю четвёртую часть спектакля? Литургия опущенных! Каково, а?
Батюшка Михаил от греха подальше вновь ненадолго сомкнул веки; и от майора не укрылось, что губы священника чуть шевелятся. А когда глаза служителя культа открылись, он максимально спокойным голосом, чётко печатая каждое слово, изрёк:
– Будет обычная литургия, одна для всех желающих.
Майор перевёл дух, покивал:
– Ладно. Ладно. Одна на всех. Хорошо. Отлично... Но вы поймите: это ж не ради того, чтобы вас подловить, я щекотливую тему поднял. Дело в том, что за всё время, за те пару месяцев, как открылась у нас молельная комната, ни один из опущенных или обиженных, как их ещё называют, на службу не приходил. То есть проблемы как таковой не возникало. Всё бы и ничего. Но вот, как назло, на прошлой неделе пришёл к нам этап, а с ним проблема – новенький опущенный. Раб Божий Игнат, мать его за ногу! – майор осёкся, глянул резко по сторонам; кругом иконы. – Прости, Господи!
– А что с ним не так, с Игнатом этим? – перекрестившись, спросил священник. – И почему вы назвали его рабом Божьим?
– Он не как все обиженные. Вы уж не дуйтесь на меня, Михаил; вижу по вашим повадкам, что вы не всю жизнь в алтаре простояли. Афганка-то на вас – небось, ваша личная?
– Так точно, – нехотя отклоняясь от темы, ответил священник. – Три года прапором прослужил чуть южнее Кушки*.

[ * Кушка (ныне туркменский город Серхетабад) – самый южный населённый пункт СССР на границе с Афганистаном.]

– Ну, вот! Значит далее к вам я без всяческих экивоков. Игнат этот, кстати, он, как и вы, бывший воин-интернационалист, офицер к тому же; короче, он... чокнулся малость на почве религии вашей. Всё ваше учение – как оно есть – принял он целиком, без скидок, без компромиссов. Ну и рассудил, видать, что все равны перед Господом, как вы говорите; все люди братья, все должны помогать друг другу. И он буквально воспринял все предписания ваши, или, как там по-правильному, заповеди... Короче, все эти штуки – если по одной щеке вдарили, подставь срочно другую; люби ближнего, как себя; если попросят сорочку – отдай и бушлат, и штаны. Всё это он стал выполнять, но не учёл, что в тюряге по Божьим законам не выжить. Тут свой закон, волчий. И заповеди свои: не верь, не бойся, не проси. В тюрьме вере нет места, а «просите и дано будет» по эту сторону колючки не слишком работает. Но Игнат ваш решил, видать, погеройствовать; пошёл наперекор тюремным понятиям, вот и поплатился.
– За что же конкретно он поплатился?
– В том-то и дело, что, по сути, ни за что. Это если с точки зрения обычного гражданина, который на воле. Но ты ж на крытку* заходишь – так будь добр, соблюдай! Как говорят? Со своим уставом в чужой монастырь не лезь. А Игнат этот ваш – полез. И, в общем-то, сам виноват. Законтачился там, ещё на тюрьме. Кому-то из опущенных то ли подняться с полу помог, после того как обиженника этого блатнячки отодрали, то ли вещь какую-то подал. Ну а после такого «святотатства» обратной дороги уже не предусмотрено.

[ * Крытка – тюрьма (жарг.).]

– Так его за это, что ли... тогось? – у священника язык не поворачивался, чтобы произнести вслух, чего тогось.
– Нет, – твёрдо ответил майор. – По моим сведениям, до изнасилования дело не дошло, да и навряд ли дойдёт. Ведь, так или иначе – насильственно или добровольно – но лишь некоторые из попавших в касту опущенных становятся пассивными педерастами. Многих просто определяют на самые грязные работы; ну, и отселяют от остальных зэков. А петушат далеко не всех. Опускают вообще по-разному. Бывает, полотенце обтруханное зэку подсунут, тот и знать ничего не знает, в руки его берёт и… всё, этого уже достаточно.
Перед глазами священника вновь предстал опустившийся (опущенный) грязный зэк на помойной телеге. Неужели и этот раб божий Игнат – в недавнем прошлом нормальный мужик, воин-интернационалист, офицер – выглядит сейчас так же отталкивающе, так же противно? И на каких таких «самых грязных работах» мотает он срок? От плевков чистит урны? Выносит смрадно воняющую парашу? До блеска надраивает нужник?
– Ладно, – священник, глянув на часы, принялся подытоживать. – Что мы имеем? Имеем верующего заключённого из так называемой касты опущенных, или... обиженных. Да, кстати, в чём, собственно, разница? И есть ли она?
– На некоторых зонах – да, есть. Во многих МЛС опущенным называют обиженного, с которым совершён половой акт. Но конкретно в нашей колонии такой градации нет. У нас здесь что обиженный, что опущенный – суть одно и то же. А тех из них, которых... тогось, тех зовут петухами.
 – Понял, – кивнул священник. – Так в чём именно проблема с этим Игнатом?
– Он хочет на литургию, вот в чём! И, по сути, даже мне, глядя со стороны, понятно, что именно ему и молебны ваши, и молельная эта комната – всё это нужно больше, чем другим зэкам колонии, всем вместе взятым, – ответил майор и, не удержавшись от ухмылки, добавил:
– Включая даже и старца Никодима.
О так называемом старце, половину века проведшем на лесоповалах, батюшке Михаилу накануне поведал отец Дорофей. Конечно же, никаким таким старцем (в церковном смысле слова) Никодим не был. В прозвище «старец» вкладывали зэки шутейный смысл. Но в шутке любой – только доля шутки. И Никодим, будучи самым пожилым зэком ИТК-28 и являясь к тому же, как и сам отец Дорофей, сыном попа, репрессированного в тридцатые годы, прозвище своё вполне оправдывал. Видимо, духовный фундамент, заложенный в детстве родным батенькой, хоть обветшал, но не развалился – и Никодима на старости лет потянуло в религию.
Весь свой последний срок, никого не стесняясь, ежевечерне стоя в дальнем углу барака, глухим махорочным голосом вычитывал Никодим по памяти своеобразное молитвенное правило – что-то припомнил сам, что-то люди добрые подсказали, а что-то присочинил на досуге. Имечко у него старинное, возраст – хорошо за семьдесят – подходящий; и стоило Никодиму отпустить с разрешения администрации бородку – звание «старец» к нему само и прилипло. Всю жизнь за колючкой он жил мужиком. Блатные хоть и посмеивались над причудливым стариканом, но возраст его и сроки отмотанные, а главное – твёрдость его убеждений они уважали.
Это потом уже Горбачёв стал заигрывать с церковниками. И когда начальство колонии получило приказ об устройстве молельной комнаты, вопрос – кого подобрать на должность чтеца-присмотрщика? – даже не обсуждался. Кому же ещё алтарничать, как не Никодиму! Долгое время оставался «старец» для всех окружающих (и для зэка, и для начальства) своеобразным эталоном верующего человека. Именно таким – пожилым и слегка прибабахнутым, малость «не от мира сего» – должен был быть истинно верующий человек в представлении обитателей ИТК-28. Прибывший же с недавним этапом Игнат в лекало это не вписывался. Ну никак!
– Значит, вы говорите, опущенный зэк, Игнат этот, более верующий, чем все остальные здесь, – в голосе священника вновь проскользнул сарказм. – Включая даже и вас?
– Включая меня, – без всяких шуток ответил майор. – Он, как бы выразиться, всем этим живёт; да! Но если опущенному позволить сюда зайти – что получится? Он же ведь как бы осквернит, что ли, собой молельную комнату и ваши, как их там по-правильному, священные предметы? Причащаете-то вы всех из одной чашки? Ложка опять же одна, и её по очереди все облизывают.
– И Чаша одна, и лжица. Так заведено. На то мы и Церковь – единое стадо, а пастух наш – Господь, – отвечал священник, но как-то не слишком уверенно. Растягивая слова, одновременно пытался он отыскать в голове правильное решение. – Ну и, само собой, Бог поругаем не бывает. Ежели кто даже и грязными устами к любому священному предмету – к иконе ли, ко кресту, к Чаше с Причастием – прикоснётся, святыня от этого не осквернится.
– Э-эх! Да о чём вы? У нас в столовой – отдельный стол для опущенных. Посуда у них своя – дырки просверлены, чтобы не спутать. В умывальной у них свой кран, помеченный с краешку, чтоб другие зэки из него случаем не умылись. Даже в нужнике – для них очко отдельное! Для любого нормального зэка прикоснуться хотя бы к вещи обиженного – чуть ли не главное табу! Законтачишься с опущенным – всё, трындец тебе. Опущенные, петухи, чуханы – это изгои; хуже, чем чумные или прокажённые в древности. Тогда даже император мог подцепить заразу, но он, хоть и гнил заживо, а властителем оставался, мог казнить или миловать, и даже прокажённого монарха подданные боялись. А у нас зашкваренного зэка вмиг «из князи в грязи» опустят – к параше, под нары, в петушиный угол! – майор перевёл дух и как бы нехотя добавил:
– Вот вы мне про стадо овец талдычите, а тут у нас, знаете ли, стая волчар.
– Не мы выбираем паству, но паства выбирает нас. Господь ведь пришёл не к праведникам (то есть не к тем, кто сами себя таковыми считают); Он ко грешникам пришёл, чтоб исправить их. Что ж мне? Ну, пусть будет стая волчар! Раз нет других прихожан, будем служить литургию с этими, – священник вновь глянул на часы. – Пора мне готовиться, товарищ майор, времечко поджимает. Я уяснил суть проблемы и попробую отыскать решение.
Майор призадумался. Сделав шаг к выходу, он застыл. Размышлял в нерешительности, не нужно ли ещё что-то добавить. Покумекав, спросил, наконец:
– А может, зря мы всё усложняем? Может, просто обиженного сюда не пущать? Дело-то плёвое; и без проблем!
– Нет-нет! Не запрещайте ему, пусть приходит, – ответил священник тоном учителя, ведущего разговор о нерадивом воспитаннике с его родителем. Но понимая, что влезть предстоит в отношения отнюдь не детсадовцев, не школяров, а матёрых зэка, батюшка Михаил тяжело вздохнул:
– Да, жаль, отец Дорофей сейчас нездоров; уж он со своим опытом точно бы правильно всё рассудил. Но, я надеюсь, по его святым молитвам, Господь и меня, раба Своего многогрешного, вразумит.
– И я надеюсь, – майор испытующе глянул в глаза священника и, поправив фуражку, вышел.

   Глава 4

   Воспоминания в алтаре

Оставшись в одиночестве, батюшка Михаил взялся за дело. Все необходимые молитвы, каноны были уже вычитаны им накануне. Из объяснений отца Дорофея заезжий священник вполне представлял – что и где в молельне находится. Требовалось затеплить лампадки и навести чистоту: вымести пол, стереть пылинки с икон («старец» Никодим хоть и присматривал за комнатой между молебнами, но, как предупредил отец Дорофей, в силу некоторой рассеянности и преклонных лет особой скрупулёзностью в деле этом не отличался). Прибрав в комнате, Михаил облачился в священнические одежды отца Дорофея, хранимые тут же в шкафу. Совершая необходимые действия в алтаре, приезжий батюшка размышлял, как найти выход из ситуации. Но выход не находился.
И вновь пожалел молодой священник о том, что нет рядом отца Дорофея. Уж этот-то опытный батюшка (почти старец – не шуточный, настоящий!), которому в годы репрессий довелось несколько лет познавать шкурой своей прелести советской пенитенциарной системы, уж он-то быстро бы сориентировался. Вчерашним вечером, лёжа в постели, отец Дорофей периодически заходился гулким кашлем. Старый поп утверждал, что ему уже лучше, что он идёт на поправку. Но при этом ему постоянно приходилось отхаркивать мокроту в стоящее у кровати эмалированное ведро. И хоть часто отвлекался он на воспоминания о былом, но тем не менее отец Дорофей выдал батюшке Михаилу массу ценных советов по поводу того, как вести себя в ИТК с заключёнными, да и с администрацией.
А ведь жребий служить литургию в колонии выпал, вообще-то, отцу Луке. Молодые священники ещё по дороге (помолившись пред тем честь по чести) всё разыграли на спичках. Лука вытянул длинную. Но отец Дорофей, лишь только прознав про такие дела, замотал головой:
– Не-е-т, ребятушки. Чегой-то вы? А благословлю вот как: Лука пусть топает в наш поселковый храм. Там приходские бабуси, Лука им поглянется. Ты же, Михаил, готовься ко встрече с братией исправительно-трудовой обители.
Лука тогда, подскочив с места, запричитал:
– Но как же, как же? Помилуйте, отче, а воля Божья?
Резво так возражал Лука, полагая (с маминой подсказки), что миссия в ИТК станет ещё одним плюсиком в его послужном списке. И плюсиком весьма жирным. Ведь служением литургии за колючкой – таким необычным делом (почти подвигом!) мог тогда похвастаться во всей епархии один лишь отец Дорофей, но хвастаться он не любил. Лука же во всех красках уже представлял, как первые чины епархии, открыв рты, станут внимать рассказу его о поездке на зону. Ну а рассказом о литургии с поселковыми бабками – кого удивишь? За службу в суровых условиях ИТК, может, и грамоту какую дадут (есть у мамы возможность такая – намекнуть кому надо). Поэтому, так отчаянно засопротивлявшись, Лука вещал:
– Чего Господь пожелал, того человек да не разрушает! Ведь мы же с молитвою жребий тянули!
– Э-эх, чадо непутёвое; позабыл ты, никак, что послушание выше молитвы, – отец Дорофей закашлялся, внутри у него дребезжало. Наконец, сплюнув мокроту в ведро, он смог перевести дух. – Да и с чего ты решил, отец Лука, что вытянув спичинку, ты узнал Божью волю?
Маленькую эту разборку батюшка Михаил вспоминал, облачаясь в богослужебные ризы. Вспоминал хоть с равнодушным видом, но не без удовольствия. Отправляться на зону ему тогда вовсе не улыбалось. Лучше бы к сельским душевным бабусям, чем к зэкам ехать. И мотивов отца Луки в тот момент он не понял, отнеся поведение напарника лишь к необузданному своеволию. Но то, что отец Дорофей выскочку этого аккуратно так приструнил – уже одного ради этого стоило с лёгким сердцем и тихой улыбкой на устах отправиться сюда, в ИТК.
Вчера верхнекамский священник советовал прыгнуть в служебный ЗИЛ, который в 6:00 ежедневно забирает от почтового отделения суточную смену гражданского персонала. Но батюшка Михаил попросил:
– Благословите, отче, на своей машинёшке отправиться.
– Никак, после покупки всё не можешь на конике своём досытя накататься? Ладно. С неба, кажись, дня четыре не капало – значит, проедешь, – подумав, согласился отец Дорофей. – Езжай с Богом на маскваче.
Ещё спросил Михаил, можно ли в колонии фотографировать. На что получил уклончивый и не совсем понятный совет: не тратить плёнку на ерунду, а фотографировать только важное. К размышлениям над этим советом Михаил возвращался потом не раз в своей жизни.
Далее отец Дорофей благословил Луку подмогнуть жене своей матушке Зинаиде Петровне по хозяйству: вёдра с водой принести, дров наколоть, из хлева навоз выгрести. Михаил дёрнулся было помочь, но старый поп осадил его:
– Погодь-ка, милок; мы с тобой ещё потолкуем.
И пока поп Лука надрывал тщедушные свои телеса на непривычных тяжёлых работах, поп Дорофей начал вводить попа Михаила в курс дела касательно его предстоящей поездки на зону.
– Значится, что? Практика тюремного служения за годы советской власти вконец утрачена. Да и что было при царе Горохе – прошло. Сейчас всё другое: арестанты, обычаи их, да и вся система, – вещал осипшим голосом отец Дорофей, – а посему так называемые «правила поведения священников в МЛС» приходится разрабатывать на ходу. Ведь на зоне – там, мил человек, совсем всё не просто. Там во главе угла понятия, по которым живёт уголовная братия. Законы эти неписаные далеки от Евангельских заповедей, и их, к сожалению, запросто так не обойдёшь, не объедешь. Но я за последнее время тут кой-чего намозговал; вот послушай, вдруг завтра тебе пригодится.
С улицы доносились глухие удары железа о дерево. Звуки эти пуще пения церковного хора ласкали слух батюшки Михаила. С удовольствием представлял он потного и умаянного своего напарника – отца Луку, с трудом ворочающего тяжеленный колун.
Местный поп стал делиться пока что не слишком обширным опытом окормления заключённых ИТК-28. Сиплый голос отца Дорофея был спокоен и кроток; почти ангельский голос, если бы не кашель.
– Трудно продвигается дело, – сетовал на особенности тюремного служения верхнекамский священник. – Ну, первый блин комом – это понятно. Ну, второй, третий... Но я ведь семь литургий уже в лагере отслужил. Семь! А на исповедь никто не идёт. Ни один сиделец! Службу-то отстоят, а как до исповеди дойдёт – нет, увольте.
– В чём же дело? – батюшка Михаил придвинул свой стул вплотную к постели, чтобы отцу Дорофею было удобнее вести разговор. – Может, заключённые не понимают чего? Может, как-то им объяснить?
– Да всячески уж пытался. Объяснял им, что Сам Господь дал нам, священникам, власть – прощать людям грехи, для чего и нужно раскаяться в них на исповеди. Нет покаяния – нет и прощения. А непрощённые, не очищенные от грехов к Чаше с Христовыми Телом и Кровию не допускаются, – отец Дорофей повернулся на бок и, сморщив страдальческую гримасу, разразился приступом кашля.
– Вот-вот, – поддакнул ему молодой батюшка, – а без Причастия нет и спасения... Почему же на исповедь не идут? Может, стесняются?
– Стесняются?! – слово это нежданно развеселило пожилого попа, и он теперь, продолжая морщиться от колющей боли в груди, широко улыбался. Из глаз его проступили слезинки – то ли от боли, то ли от смеха.
– Стесняются! – повторил отец Дорофей и покачал головой. – Да они считают меня милиционером в рясе, оттого и «стесняются». В тайну исповеди не верят, думают, что я про все их грехи в оперчасть настучу.
Священники замолчали. Пожилой использовал паузу, чтобы перевести дух. Молодой же быстро соображал. Умение это – быстро соображать – развилось у Михаила ещё на горных дорогах Афгана. Там оно спасало от смерти.
– Я знаю, что делать, – ровно через одну минуту выдал по-армейски чёткое решение Михаил. – Нужно не распылять силы, а действовать избирательно, сосредоточив все усилия на одном объекте. Нужно добиться, чтобы на исповедь пришёл кто-то из заключённых, пользующихся всеобщим уважением. Лидер, за которым потянутся остальные.
Отец Дорофей вновь улыбнулся, на сей раз более сдержанно.
– Перевожу на понятный язык. Ты говоришь, что нужно заманить на исповедь кого-то из уголовных авторитетов. Но, во-первых, исповедь – не ловушка, чтобы туда заманивать, – отец Дорофей движением кисти осадил встрепенувшегося собеседника. – А во-вторых... было дело, заходил к нам один такой. Ты представь только. Занесло, значит, меня как-то раз в ИТК после обеда. Отслужил я вечерню, перешёл сразу к утрене с полиелеем. И вот, читается шестопсалмие, тут – на тебе! Вваливается здоровенный такой детинушка прямо в центр молельной комнаты, встаёт спиной к алтарю, руки в боки, глазами зыркает на своих, ровно все ему тут что-то должны. Этакий Никола Питерский из «Джентльменов удачи», только моложе, раза в два ширше, да рожа более зверская.
Отец Дорофей вновь закашлял. Звуки, вылетавшие из его горла, отличались на сей раз особой резкостью. Они словно подчёркивали возмущение священника. Сплюнув мокроту, поп продолжал:
– Я после спрашиваю у Никодима, что это был за выход с кренделями такой? А это, отвечает, наша молодая блатная поросль себя показывает. Вылез, говорит, блатнячок этот «из грязи» – был главным среди шестёрок, что крутились подле смотрящего положенца. В прошлом году авторитета на «трёшку» в Рудничный перевели, и остался бычок без хозяина. С тех пор и полез он вверх, «в князи». По беспределу лезет, локтями других распихивает, да и не только локтями. Зона его боится. И ты на всякий случай запомни. Имечко у него немного дурацкое – Карло, как у плотника, выстругавшего из чурбана Буратино. Но больше бы подошло имя другое – например, Гамадрил. Вот и заманивай такого на исповедь – в чём-то он тебе там накается.
Батюшка Михаил кивнул. А про себя отметил, что отец Дорофей, говоря о делах зоновских, и сам становится чуть похожим на тамошнего обитателя. Жестами, манерой держаться, прищуром и без того узких глаз. Да и словечки, прилипшие там, за колючкой, в его разговоре проскальзывают. И это всего за два месяца регулярных поездок. Впрочем, и о годах, отнятых в молодости у отца Дорофея ГУЛАГом, не следовало забывать. Но стоило деревенскому попу лишь на шаг отойти от не слишком приятной темы, как вмиг становился он прежним собою.
– Может, ты и прав, Михаил, насчёт того, чтобы сидящую братию нужным примером завлечь. Но взять-то где его – пример оный? Вот есть там, в колонии, наш человек. Так называемый старец по имени Никодим, чтец и алтарник. И хорошо, что он есть! Если б не он, так я бы и ездил в колонию эти два месяца сам себя причащать. Но Никодим – это исключение из правила, и примером для зэков он быть не может. За Никодимом заключённые не потянутся. Зэки самого Никодима считают уже церковником, если ему даже начальство бородку отпустить разрешило. Для братии тамошней он – отрезанный ломоть. Да и не без причуд он, наш уважаемый «старец».
В задумчивости отец Дорофей смолк. Лицо его стало каким-то старым, даже древлим, как писали авторы древних церковных книг. Выглядел теперь он гораздо старше, чем минутой назад. Отцу Дорофею шёл уже семьдесят девятый год, и был он по жизни медлителен, важен. Крупный и полный. Седые волосы на щеках его и подбородке отросли длинные, но настолько реденькие, что бородой их назвать – язык бы не повернулся. Чуть раскосые карие глаза, приплюснутый нос, круглое лицо. «Приметы эти делают его похожим на татарина, – подумалось батюшке Михаилу, – или, точнее, на татаро-монгола». В жилах пожилого священника определённо текла кровь покорителей азиатских степей.
Двусторонняя пневмония и вдобавок эффект от лекарств сделали медлительного отца Дорофея ещё более заторможенным, слова из уст его текли нараспев. Слушатель попался ему благодарный, и вскоре пожилой поп сам не заметил, как перешёл от вопросов тюремного служения к воспоминаниям о былом.
Он рассказал Михаилу, что родился в семье священника в 1910-м. Когда стукнуло восемнадцать, женился на соседской девице. Вот и живут они с матушкой Зинаидой Петровной с тех самых пор, почитай уже шесть десятков годков. Бриллиантовую свадьбу весной отметили; скромно, конечно, без всяких бриллиантов. Его родителя репрессировали в 1937-м, сразу после того Дорофея из алтарников рукоположили во священный сан.
Ну, и пошёл молодой клирик аккурат по стопам своего батеньки. Вначале заменил отца в храме, а вскоре... Впервые чекисты пришли за Дорофеем в 1939-м. Тогда продержали его в тюрьме около года, но отпустили. Только вышел – через пять месяцев взяли по новой. Контрреволюционная агитация, так-то! И присудили на сей раз ему десять лет. Отправили отбывать срок в Вятлаг, но выпустили всего через два года. Полуживым освободился во время войны, в конце 1942-го (вождь народов разрешил тогда вновь открыть в крупных городах по одному храму, а священников не хватало).
И вот направили отца Дорофея служить в возрождённый Серафимовский собор – единственный в военную пору храм на весь Киров. Это потом уже потихонечку стали открывать и другие церквушки, и в начале пятидесятых перевели священника в Феодоровскую церковь. Но Хрущёв, придя к власти, вновь усилил борьбу с религией. Храмы опять закрывали, и на весь город вновь остался один собор. А Феодоровскую церковь и вовсе взорвали.
Оставшегося не у дел отца Дорофея опять чуть не посадили (теперь за тунеядство). Помыкавшись, священник со всем семейством перебрался в посёлок Кирс, ближе к лагерям, где сидел. Не случайно сюда переехал. Ведь подсказали ему люди добрые, что в краях тех есть действующий храм, о котором власти, видать, позабыли. Но Богом храм сей не был забыт. Вот Дорофей и пристроился в нём служить.
Всю жизнь отец Дорофей лелеял мечту (казалось, несбыточную) построить храм в лагере, где сам отбывал срок. Мечтать-то оно, конечно, не вредно. Ну, он и мечтал, как стал бы обращать заключённых к вере, поддерживать невинно осуждённых, а закоренелых преступников направлять на истинный путь. А мечты имеют свойство сбываться (надо только очень сильно мечтать).
И вот недавно, после того, как молодой энергичный генсек направил компартию курсом реформ, мечта отца Дорофея (чудеса же!) начала воплощаться. В связи с 1000-летием крещения Руси вышло постановление, и для начала священнику разрешили открыть молельную комнату в ИТК-28 (хоть и не в том лагере, где отец Дорофей срок мотал, но в соседнем).
В своём поселковом храме служил священник по выходным. А по будням (один раз в неделю) отправлялся он на специально присылаемом командирском УАЗике служить в колонию. Ради галочки в рапорте, отсылаемом в Москву, руководство ИТК освобождало от работ или переводило во вторую смену на этот день заключённых, записавшихся для участия в литургии. Начало было положено неплохое. Но отслужившего лишь несколько раз отца Дорофея подкосило воспаление лёгких. Будучи прикован к одру болезни, он сугубо переживал: как там его небольшая паства?
Пока отец Лука оттачивал технику колки дров, а пожилой поп делился с батюшкой Михаилом своим наболевшим, матушка Зинаида Петровна истопила баню.
Русская парная с обжигающим влажным жаром и хлёсткими берёзовыми вениками в беспощадных лапищах Михаила стала для Луки ещё одним испытанием на выносливость. Чуть жив, с потемневшими глазами, выбрался он в предбанник. Рухнув на лавку и чуть отдышавшись, Лука только и смог вымолвить:
– Как в аду побывал, – и тут же, опамятовавшись, прибавил:
– Помилуй, Господи.
Оба священника перекрестились.
После бани их ожидал скромный ужин: картошка с капустой, хлеб да чай с клубничным вареньем. Жил деревенский поп и вправду не шибко богато. К ужину выбрался он из постели. Но, восседая под образами во главе стола, ел отец Дорофей крайне мало, еду вкушал вовсе без аппетита, по крошечке. Снова рассказывал он своё житие. Попадья же, поминутно вставая, чтобы на стол что-то подать, поднести, мужу лишь только поддакивала.
Так узнали гости, что из пятерых детей, рождённых этой благочестивой парой, в живых сейчас только две дочери (обе предпенсионного возраста). Младшая дочь – учительница, приезжала на днях родителей навещать, но уже укатила к себе в Ленинград (работа не ждёт). Старшая дочь, выйдя в молодости замуж за обучавшегося в МГУ итальянского студента-коммуниста, лет тридцать уже живёт за границей. Письма пишет, но сама посещает лишь раз в два-три года. Есть ещё внуки. Пятеро!
Матушка Зинаида Петровна в сиреневом новом платке (надетом явно по случаю приезда городских гостей), в юбке до полу, из-под которой едва выглядывали мягкие и тёплые тапочки-шубенки, хлопотала вокруг хозяина и гостей. Она производила впечатление весьма здорового человека. На свои семьдесят семь попадья точно не выглядела. Круглым лицом женщина походила на мужа. Схожесть супругов ощущалась не только во внешности, но и в манерах. Не зря говорят, что с годами муж и жена становятся похожими, ровно брат и сестра. Не все, конечно, становятся... Но за шестьдесят прожитых бок о бок лет, пожалуй, станешь на кого угодно похожим!
Угощение, несмотря на всю простоту, показалось горожанам необычайно вкусным. Особенно восторгался отец Лука. Оголодав от трудов физических да пыток паром и вениками, пищу он поглощал сосредоточенно. Челюсти Луки работали споро; жевал так, что за ушами трещало. В конце затянувшегося ужина молодые священники сидели осоловевшие, от чая с вареньем опузыревшие. Стало для них неожиданностью, когда отец Дорофей, подымаясь из-за стола, как бы сам себе буркнул:
– Да-а... Непорядок всё ж таки...
Гости чуть напряглись, а матушка Зинаида, по-хозяйски смахивая со столешницы крошки в ладонь, удивилась:
– И где ж это, батюшка, непорядок?
В ответ отец Дорофей разразился долгим приступом кашля. Когда успокоился, наконец, кивнул он в сторону Михаила и ответил жене:
– Да мотор-от в евошнем маскваче барахлит – вот непорядок. И чё железяке надо? – и, перекрестившись на образа, без всякого перехода затянул глухим баском:
– Благодарим Тя, Христе Боже на-а-аш, яко насытил еси на-а-ас...
Переглянувшись, молодые священники вскочили и подключились дуэтом к молитве после вкушения пищи:
– ...еси на-а-ас земных Твоих благ, не лиши на-а-ас...
В нестройный хор мужских голосов, как садовый цветок в букет полевых, вплёлся высокий и чистый, по-деревенски особливый глас попадьи:
– ...на-а-ас и Небесного Твоего Царс-тви-я...
Потом попадья отвела гостей в выделенную им комнатушку. Там, покончив кое-как с вечерним молитвенным правилом, молодые священники рухнули на положенные им постели, чтобы вырубиться без задних ног. Впрочем, Михаил ещё смог напоследок пробухтеть:
– Отец Лука, рано лёг! Кто-то предлагал мне автомобиль освятить.
В ответ услыхал он лишь неразборчивое мычание, вскоре сменившееся ровным храпом.
А ранним утром, когда умаянный с прошлого вечера трудами праведными Лука досматривал десятый сон, отец Дорофей вышел проводить батюшку Михаила. И перед тем, как перекрестить автолюбителя на дорожку, словно спохватившись, вернулся старый поп к собственным советам, к тем, что начал давать накануне: к советам о поездке в колонию.
И всё-то в словах сельского священника было складно да ладно. И вроде бы учёл опытный поп все нюансы тюремных реалий. Всё, с чем доселе он сталкивался, было им обмозговано, а сделанные выводы – проверены на практике. И сейчас батюшке Михаилу отец Дорофей всё объяснил досконально. Но не подозревали они тогда – два прощающихся священника, старый и молодой, что Михаилу суждено будет столкнуться с «нештатной» ситуацией – с феноменом в виде опущенного Игната.

   Глава 5

   Обедня

И вот батюшка Михаил застыл восковой свечой в алтаре пред иконами. Близится назначенный час, слышатся шаги в коридоре. В молельную комнату, постучав для приличия, снова вваливается майор Вихарев.
– Разрешите! Не помешаю? – майор огляделся. Огоньки горящих пред иконами лампадок добавили церковной торжественности комнатушке. Узрев батюшку Михаила, появившегося из алтаря, майор хмыкнул:
– Ну как, вразумил ли Господь своего раба?
«Не вразумил», – вертелся ответ у священника на языке. Ведь пятью минутами ранее батюшка, пав на колени пред иконою архангела Михаила, горячо умолял предводителя небесных воинств помочь – замолвить словечко пред Господом. Но архистратиг Михаил просьбу тёзки (или, можно сказать, устный рапорт бывшего старшего прапорщика Советской Армии) оставил без удовлетворения.
Не вразумил Господь. Но священник чуял нутром прошедшего Афган вояки, что майору Вихареву так отвечать не следует. И твёрдым голосом он по-военному отчеканил:
– Всё под контролем. Если ваш, то есть наш, контингент готов...
– Контингент-то готов, толпится у входа. А вы что, всё же вместе с опущенным решили служить? – уточнил майор.
– С Игнатом, рабом Божьим, – поправил священник. – Пойдёмте, я для начала... контингенту кое-что объясню.
Дюжина зэков, возжелавших участвовать в литургии, в ожидании замерли на подступах к культотделу. Появившийся из дверей священник окинул «приходскую братию» строгим взглядом. Под взглядом этим заключённые подтянулись-подобрались невольно. Новый священник, несмотря на сравнительно молодой возраст, видом своим вызывал уважение. На солнышке ризы его блистали златом. Епитрахиль, украшенная замысловатым узором, делала молодого батюшку весьма представительным. А густая чёрная борода и крепкое телосложение дополняли образ. Батюшка Михаил и сам чувствовал себя теперь как-то иначе – уверенней, боевитей – как в афганских горах, когда, отбросив сомнения, требовалось идти напролом. Даже голос его звучал теперь по-особому басовито.
– Братья во Христе, здравствуйте (хотел сначала назвать их «возлюбленные мои братья», но решил не перебарщивать). Сейчас мы с вами будем служить литургию, исповедоваться, причащаться Святых Даров. – Священник рассматривал свою паству. Опознать «старца» Никодима труда не составило – единственный пожилой да с седой бородёнкой дедок выделялся среди стаи зэков как страус среди пингвинов. А вот кто из пришедших Игнат – определить не получалось. Один из заключённых стоял чуть в сторонке, но на обиженного никак он не походил. Неужели майор всё-таки решил не пускать Игната? Зэки зыркали сосредоточенно.
– Кто не готов открыть своё сердце Христовой любви, – продолжал вещать батюшка Михаил командирским гласом, – кто не желает изгонять из души своей гордость, злость и корысть – тому лучше сразу уйти. А желающих пребывать в мире с Господом, в мире с самим Небесным Царём – прошу следовать в молельную комнату.
Священник повернулся к двери, но краем глаза заметил, что заключённые не тронулись с места. До ушей батюшки долетел тихий ропот; и зэк (тот самый зэк, что стоял в сторонке) спокойным голосом сообщил:
– Простите, я должен предупредить, что причислен к обиженным, – в голосе зэка не было ни страха, ни насторожённости, ни смущения. Он просто констатировал факт.
«Так вот, значит, какой ты, раб Божий Игнат, – пронеслось в голове священника, когда тот вновь повернулся к пастве. – А с виду и не подумаешь: выглядит вроде не хуже других, та же тёмно-серая роба, довольно застиранная, но вполне ещё ничего».
Батюшка Михаил пригляделся к опущенному. Священник видел перед собой худощавого, но жилистого человека среднего роста, с крупными кулаками, острым взглядом. Бывший офицер – несмотря на невзгоды, он не утратил армейской выправки.
Назвавшись обиженным (нет! сообщив, что причислен к таковым), Игнат поступил по неписаным правилам: сидельцы из данной касты всегда должны предупреждать о своём статусе, чтобы прочие заключённые по незнанию случайно не законтачились. Теперь, когда правило было соблюдено, зэки, ожидая вердикт, уставились на священника. И батюшка Михаил, уверенно чеканя слова, чётко поставленным голосом офицера изрёк:
– В Божественной литургии можно и должно участвовать каждому крещённому в православии христианину. Все мы равны пред Господом, но, – священник обратился персонально к Игнату, – специфику... хм-м... обычаев местных, в общем, учтём. На исповедь и к причастию вы подойдёте после других. А я, чтобы ни в чьей голове не поселился соблазн, причащусь самым крайним.
Зэки запереглядывались, прикидывая – не посчитается ли такой расклад зашкваром. А священник на сей раз обратился ко всем:
– Бог поругаем не бывает. Внимание! Ни храм, ни какой либо богослужебный предмет, ни сам священник, как служитель Господа – никем и ничем осквернён быть не может. А кто посчитает иначе – тому анафема! Многие вещи, практикуемые людьми, – мерзость в очах Господа. Кто считает, что правила, выдуманные злыми людьми, выше Христовых заповедей, – тому до свидания! Остальных прошу проследовать на литургию.
С этими словами батюшка Михаил, решительно развернувшись через левое плечо, скрылся в дверях культотдела. Но последовал за ним лишь один зэк – самый пожилой, в котором священник опознал Никодима, произведённого отцом Дорофеем в чтецы. Вдвоём, обменявшись по пути лишь парой приветственных реплик: «С праздником, с праздником!», проследовали они в алтарь. Священник кивнул помощнику, и тот, скоренько накинув поверх робы жёлтый стихарь, углубился в чтение часов, предваряющих литургию.
Сердце батюшки стучало быстрее обычного. «Не переборщил ли с анафемой?» – думал он. Да, речь его получилась сумбурной и даже, скорее всего, от канонов церковных далёкой. Тянулись минуты томительного ожидания. Наконец, послышался скрип половиц; крестясь и кланяясь, заключённые бочком-бочком протиснулись в помещение. Последним (с некоторой задержкой) вошёл Игнат, сделал шаг вправо, да так и остался стоять подле двери.
Оглядев прихожан в щёлку из алтаря, батюшка Михаил определил на глазок: двое или трое зэков всё же отсеялись. Перекрестившись, он затянул:
– Благослове-ен Бог на-аш всегда-а, ныне и присно, и во веки веко-о-ов!
– Аминь, – глухим прокуренным голосом отозвался чтец.
Началась литургия, во время которой батюшка Михаил позабыл все проблемы, сомнения. Неожиданно всё пошло как по маслу. Заключённые-прихожане молились благоговейно, подпевали нескладно священнику «Верую» и «Отче наш», а когда подошло время идти на исповедь, дружно... пошли в отказ. Батюшка даже оторопел: ведь увлечённый богослужением, успел он уже позабыть слова отца Дорофея о нежелании местной братии исповедоваться и причащаться.
К исповедальному столику подошёл только лишь Никодим, но был он как бы не в счёт. Скоренько отчитавшись в своих грехах, «старец» склонился под епитрахиль. А батюшку Михаила, читавшего над затылком алтарника разрешительную молитву, мысль посетила: может, оно и к лучшему, что сегодня снова никто из прихожан к исповеди не вышел; вот выздоровеет, дай-то Бог, отец Дорофей – и разберётся он сам со своей непутёвой паствой. Никодим, резво крестясь, облобызал крест и Евангелие, лежащие на аналое. Благословляя «старца» ко причастию, батюшка Михаил выдохнул с облегчением. Собираясь направиться в алтарь, он бросил дежурное:
– Нет больше желающих исповедаться?
Священник мысленно отметил уже, что в напутственном слове по окончании литургии стоит ещё раз напомнить заключённым о духовной пользе таинства исповеди, как вдруг донеслось:
– Есть, – голос принадлежал Игнату (и сам он уже продвигался к батюшке Михаилу). – Я желаю.
Священник вновь глубоко выдохнул, но на сей раз не с облегчением. Да и какое может быть облегчение? План, вчера придуманный для отца Дорофея, конечно, хорош. Авторитета к исповеди привлечь, чтобы заключённые за ним потянулись. Вот только у самого всё вышло ровно наоборот. Да уж, ситуация усугубилась – ведь повторять что-либо за опущенным желающие вряд ли скоро отыщутся. Батюшка Михаил глянул чуть растерянно на своего алтарника, но «старец» лишь чуть заметно пожал плечами.
Игнат подошёл между тем к исповедальному столику и начал шёпотом каяться во грехах. В подставленное священником ухо, как песчинки в песочных часах, посыпались слова покаяния:
– Каюсь пред Господом Богом Вседержителем, Пресвятой Богородицей, Ангелами и Архангелами, всеми святыми и тобой, честный отче...
Шёпот Игната был очень тих, но весьма вкрадчив. А для молельной комнаты (слишком уж маленькой) хватало и этого. «Честный отче» спиной почувствовал, как навострились уши его прихожан. Пришлось подать знак алтарнику, и Никодим принялся вычитывать покаянный канон довольно громко и нараспев. Хрипловатый голос «старца» надёжно перекрыл шёпот Игната. Батюшке пришлось даже напрягать слух, чтобы улавливать слова исповеди. Опущенный продолжал:
– ...ибо я во грехах зачат, во грехах рождён, во грехах воспитан и во грехах живу даже до сего часа...
Священник от длинного стандартного предисловия чуть ли не заскучал. «Всё ясно, – подумалось Михаилу, – будет сейчас Игнат этот шпарить всё наизусть, как написано в пособии по построению исповеди. Неофит – что с него взять?» Но, закончив с пространным вступлением, исповедник рванул вдруг с места в карьер:
– Признаюсь, что крайне согрешил я помыслами об убийстве ближнего. Лезут ко мне эти самые помыслы, как их только не отгоняю. Стараюсь вроде бы думать о чём-то хорошем, добром. Дела повседневные делаю, работу работаю, вдруг бац – спохватываюсь, что мысли мои вновь об этом. Ловлю себя на том, что уже и подробности плана продумываю...
Игнат примолк и чуть отодвинулся, ожидая реакции священника на признание. Но слегка опешивший батюшка лишь шепнул:
– Э-э, продолжайте; я после вам наставления дам.
Исповедник, кивнув, ненадолго смолк. Затем, решившись, резко придвинулся и быстро так зашептал:
– Вообще-то, давно уже я готовился к генеральной исповеди. Православные книги в тюрьме разрешили держать, но служителей культа на крытку по-прежнему не пускают. Прибыл этапом сюда. И, конечно, никак не ожидал я, что в этой глуши появится такая возможность. Как узнал, что сюда приезжает священник, снова начал готовиться...
– Генеральную исповедь лучше бы, конечно, отдельно от службы проводить, чтобы подробнее можно было поговорить, но... – батюшка Михаил понимал, что Игнат не на воле находится, случай для неспешного, подробного разговора может и не представиться. – Хорошо. Учитывая обстоятельства... Я вас слушаю.
Игнат снова кивнул и приступил. Говорил он чётко, ясно, конкретно. Сразу стало понятно, что в самом деле готовился человек, причём основательно. Батюшка его не прерывал и всего через несколько минут знал Игната как облупленного.
Бывший офицер, дослужившийся до звёздочек капитана. В начале восьмидесятых Игнат, будучи ещё зелёным лейтёхой, попал исполнять интернациональный долг в ДРА. Он командовал там взводом мотопехоты. А сейчас возвращения Игната из МЛС ждали жена и двое детей (сын и дочка). Всё это вкупе – и схожий возраст, и семейное положение, и торчащая из-за плеч служба в Афгане (почти в одно время), где оба они командовали солдатами-срочниками, – всё это очень сближало батюшку Михаила с Игнатом. А главное – общая вера.
Но имелась и разница, весьма существенная. Михаил вступил в свою «касту жрецов» – в священнослужители – добровольно, да и прибыл сюда, в таёжный край, он не по принуждению. А вот с Игнатом всё обстояло ровно наоборот. Не по своей воле оказался он в этих лесах, да и в «касту опущенных» определили его, не спрашивая.
Осуждён был Игнат на три года лишения свободы за превышение пределов необходимой обороны. Им были жёстко наказаны двое гостей города, прибывших в Киров из южных республик. Вместо того чтобы мирно торговать на Центральном рынке бахчевыми плодами, гости то ли выпили, то ли чего покурили. В общем, стали плохо себя вести. Приставали к прохожим, ругались...
– Не собирался их бить так жестоко, я ведь уже тогда к вере в Господа медленно шёл. Но, увы, нервы сдали. Сейчас и термин такой придуман – афганский синдром, слышали? Вот этот самый синдром со мной и случился. Чем-то те бедолаги басмачей мне афганских напомнили, – тяжко вздохнув, Игнат чуть ли не с укоризной осмотрел свои кулаки. Он словно недоумевал, как же эти вот руки так учудить умудрились.
– Раскаиваетесь ли в этом грехе? – напомнил тему их разговора священник.
– Раскаиваюсь, конечно, как и во всех остальных, – сказав так, исповедник начал перечислять всевозможные виды и подвиды грехов, коими неизбежно вольно или невольно грешит каждый человек, начиная с детства, как говорится: либо делом, либо словом, либо помышлением.
Выслушав в исполнении Игната подробный пересказ списка грехов – этого пространного покаянного текста, кочующего из одного пособия по построению исповеди в другое, батюшка приступил к нравоучительной части, точнее, к вольному пересказу поучений отца Иннокентия, у которого Михаил дьяконствовал в селе Быстрица весь прошлый год.
– Повседневные грехи – это такая туча комаров, – начал образно изъясняться священник. – Вот представьте. Летний вечер на берегу реки. Вы с удочкой, а вокруг вас пищат комары, от которых спасения нет. Можно и нужно от них отмахиваться. Но как ни старайся – некоторым комарам удаётся прорвать оборону, куснуть. И вдруг порыв ветерка – кровопийцы сразу же исчезают, словно и не было их. Вам становится хорошо, вы свободны. Так регулярная исповедь очищает нас от множества малозаметных, но очень липких, очень надоедливых повседневных грехов. И нужно, чтобы «ветерок» этот дул постоянно. Хотя бы раз в месяц поисповедоваться – хорошо. «Комары» ведь не исчезают бесследно, они всегда где-то рядом. И если ветерок окончательно стихнет, туча вновь налетит, кровопийцы тут как тут. Э-э-э... Не слишком ли путано я объясняю?
– Да нет, мне всё ясно, – кивнул Игнат, в голову ему тут же пришло продолжение:
– Если грехи – это комары, а исповедь – ветер, что их отгоняет, тогда Причастие будет, пожалуй, противомоскитной мазью «Тайга»!
– Можно, наверное, и так сравнить, – батюшка Михаил улыбнулся. Он собирался уже накинуть на макушку кающемуся епитрахиль, но спохватился в последнюю секунду и разрешительную молитву отложил.
– А что говорили вы про помыслы об убийстве ближнего? – вопросил он опущенного. – Боретесь ли с таковым грехом?
– Ну да... пытаюсь. Тут, батюшка, дело такое, – Игнат призадумался, соображая, с чего начать покаяние конкретно в этом грехе. – Понимаете, по-настоящему уверовал я, попав в СИЗО. И с самого начала слова Евангелия для меня – не пустой звук, а руководство к действию. Сразу же стал я воплощать Христово учение в жизнь. На этом и «погорел». Законтачился с опущенным в камере. Руку тому протянул, чтобы смог он с пола подняться. Ну, и блатные меня автоматически опустили. Но как! Силой сделать со мной они ничего не могли, так подсунули обоссанное полотенце. Я и не знал, в руки взял его. И всё! С этого момента, по их понятиям, я считаюсь опущенным. Честно скажу, жизнь у меня тут – не сахар. Но терплю. Бог велел...
Игнат смолк. Священник же, видя, что исповедник потерял мысль, чтобы заполнить паузу, произнёс:
– В вашем случае главное – сохранить внутренний стержень. Главное – не сломаться внутри себя.
– И я не сломлен! Пытаются некоторые тут оскорбить, унизить, но вера моя от этого только твёрже. И я открыто исповедую свои убеждения. Сам себя ни опущенным, ни кем-то там ещё не считаю. Под понятиями уголовников я не подписывался. Но приходится предупреждать всех встречных и поперечных о том, что блатные присвоили мне такой статус. Это чтобы другие заключённые из-за случайного контакта со мной не хапнули неприятностей.
– Вы правильно поступаете, – священник быстрым взглядом окинул уголовную братию, смиренно скучающую под монотонный распев «старца» Никодима. «Ничего, обождут. Поди, спешить им особо некуда», – решил батюшка и вновь сосредоточился на исповеднике:
– Так что насчёт помыслов об убийстве? Насколько всё это серьёзно?
– Знаете, батюшка, я чувствую, что многие из наших сидельцев в душе ко мне нормально относятся. Можно даже сказать – уважают (хоть и показывать этого ни в коем случае им нельзя). Но имеются и такие, которые продолжают попытки и оскорбить, и опустить как можно ниже, желают меня сломить. Есть тут компания беспредельщиков, а у них главарь. Слышал, что был он шестёркой Чубэна, пока тот мотал здесь срок. Когда же авторитета отправили по этапу, этот бывший шестёрка решил сам стать тут главным. Теперь лезет он в гору за счёт унижения других.
– Это вы про так называемого Карло сейчас говорите? – уточнил батюшка Михаил.
Игнат немного удивился осведомлённости священника. Поколебавшись, поправил:
– Карлос. Имя его – Карлос. Точнее, кликуха.
– Это о нём у вас помыслы нехорошие? – прошептал священник.
– О нём, батюшка. И каюсь я, что не получается у меня возлюбить своего врага, как заповедано нам Спасителем. Более того, даже просто подумать о нём в добром ключе не могу я себя заставить. Самое печальное – Карлос ведь тоже афганец; правда, служил позже нашего. Всего пару лет прошло, как он оттуда вернулся. Званием он – рядовой; может, в этом причина? Ненавидит он комсостав; ну, и меня, как советского офицера. То есть бывшего офицера, но Карлосу это неважно.
– А что за странное прозвище у него – Карлос?
– О, это целая история, как раз со службой в Афгане связанная...
– Э-э-э, хорошо, – священник вновь бросил взгляд на кривой строй прихожан, облачённых в тюремные робы. – Давайте про эту историю как-нибудь в другой раз. Сейчас же вернёмся к исповеди.
– Да-да. Ну вот, я и говорю, этот самый Карлос меня, если называть вещи своими именами, чморит. Я же не поддаюсь, он психует. Вот так, психуя, на прошлой неделе он меня чуть не грохнул. Мы столкнулись тогда один на один в прачечной. Я по работе туда пришёл, а он... даже не знаю, что он там делал. Помещение прачечной тёмное, тесное – не развернуться. Сила физическая на его стороне. Он же бугай под два метра ростом, питается хорошо – зэки в общак из посылок продукты отстёгивают. А от меня, сами видите, кожа да кости остались.
Игнат, усмехнувшись, расправил плечи. Священник невольно окинул его беглым взглядом. Да, худой мужик, но сразу видно – жилистый.
– И вот, значит, – продолжал между тем нашёптывать исповедник, – в прачечной от работающих стиралок грохот стоит. Да и кричать бесполезно – поблизости никого. Я видел в руке Карлоса заточку; даже сейчас, как закрою глаза, вижу блеск её стали. Карлос – убийца, я это знаю. Поэтому особых иллюзий я не питал, стал лихорадочно вспоминать, как должно молиться перед смертью, а сам озираюсь, ищу, чем бы его окочурить. Тут он несколько странно себя повёл. Начал зачем-то рассказывать мне о своём погоняле.
Игнат вновь усмехнулся. Как бывший офицер (боевой офицер!), он явно потешался над несуразным поведением своего противника. Батюшке Михаилу показалось, что Игнат позабыл, где и в какой ситуации он находится. Исповедник меж тем продолжал:
– Меня в тот момент мало интересовало – за что этого моего «ближнего» прозвали в Афгане Карлосом, но пришлось слушать. Этим тогда я и спасся. Рассказ Карлоса подзатянулся, тут на моё счастье в прачечную нагрянула проверка – майор Вихарев с парой солдат-автоматчиков. Так-то! Лишь благодаря тому, что Карлосу вдруг взбрело в голову удариться в воспоминания, я сейчас стою пред Господом и пред вами. И всё бы ничего, но только это ещё не конец. Карлос пообещал, что начатое закончит. И, думаю, в следующий раз тянуть он не станет. Тем более, всё, что хотел, о своём погоняле он мне уже поведал.
Батюшка Михаил внимал Игнату нахмурившись. Правой рукой он почёсывал подбородок, заросший густой бородой. При этом священник пытался придумать слова наставления, одновременно моля Господа, чтобы Тот вложил в уста ему эти самые правильные слова. Игнат между тем подошёл к сути:
– Вот отсюда и помыслы мои об убийстве ближнего. Высказал вам сейчас вслух всю историю эту… и, знаете, даже засомневался: а может, помыслы мои – вовсе и не греховны. Ведь самооборона – это ж не грех? Хотя сказано: «Подставь другую щёку», но это, наверное, для тех, кто достиг совершенства. Мне же до совершенства ещё далеко.
– Христос сказал: «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный», – медленно подбирая слова, ответил священник. – Конечно, быть совершенным, как Бог, невозможно, но к этому нужно стремиться. Важно само устремление. Тогда, видя желание человека, Господь ему поможет. Не случайно Христос там же и прибавил: «Что невозможно человекам, то возможно Богу».
– Христос на казнь Сам пошёл, добровольно, – еле слышно прошептал Игнат. – При этом ещё и молился Он за своих палачей. Но то ведь Сын Божий! А я всего-навсего человек. Боюсь, что действовать так же, подражая Спасителю, я не смогу.
Тут священника осенило; понял он, наконец, какие слова нужны.
– Вот-вот. Христос молился за палачей. И нам обязательно нужно молиться за врагов! Такими молитвами побеждается дьявол. Сказано: «Молитесь за обижающих вас», а в другом месте Господь говорит: «Мне возмездие, я воздам». Значит, ваше дело – искренне молиться за Карлоса и желать ему только добра. Искренне! Тогда Господь разберётся за вас со всеми проблемами. Бог в таком случае либо Сам накажет обидчика так, что мало тому не покажется, либо помилует его и направит на путь истинный. Нужно просто молиться и знать: Карлосу уготован свой путь. Будущего людям знать не дано. Но что-то подсказывает мне: Карлосу уготована не самая весёлая перспектива. Будем молить Господа, чтобы Он помиловал заблудшего Своего раба... э-э-э… Как имя-то его?
Вопрос священника застал Игната врасплох.
– Я даже имени его не знаю. Не интересовался как-то. Карлос и всё.
– Ничего. Господь поймёт. Да помилует Он и нас, и этого несчастного Карлоса.
Игнат покивал согласно. И, словно на что-то решившись, быстро зашептал священнику в ухо:
– Знаете, батюшка, удивительное дело. Я иногда радуюсь тому, что меня посадили; может, со мной что-то не так? А радуюсь потому, что обрёл в тюрьме Бога. Там, на воле, я вроде и верил в Него, но как-то так... поверхностно. Даже в Афгане. Верил, но... – Игнат, отстранившись, перевёл дух, сглотнул, снова придвинулся. Шёпот его стал напористей:
– Арест и тюрьма прервали бездумный ход моей жизни. Но главное – здесь Он рядом! Я и сейчас буквально ощущаю Его присутствие! И, знаете, мне даже на волю особо не хочется. Конечно, жена, дети – по ним я скучаю так, что выть хочется. Это понятно. Но я боюсь: что будет со мной, если обретя свободу, я вновь потеряю Христа? Уж лучше в колонии мне находиться, но только бы с Ним. Даже не знаю; может, со мной что-то не так?
– Всё так, – отвечал батюшка. В этот момент его потянуло крепко обнять исповедника и по-братски троекратно расцеловать в щёки Игната. Михаил еле сдержался. Сумел удержать он глаза сухими. Ведь зэки же зыркают! Тут можно было бы сказать заключённому несколько умных слов, дать пару мудрых советов, но священник почувствовал – лишнее это всё в данный момент. Вглядевшись в глаза исповедника и удовлетворённо кивнув, батюшка накинул Игнату на голову епитрахиль. В это мгновение «старец» Никодим как раз окончил вычитывание канона, и все присутствующие смогли услышать негромкие слова священника:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Игнатий, вся согрешения твоя.
Вдруг голос батюшки сделался громче, увереннее. Казалось, что от силы произносимых им слов даже огоньки, горящие пред образами в лампадках, смиренно пригнулись. Теперь Михаил не говорил, а почти по-армейски печатал:
– И аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...
А после ещё и крестным знамением через епитрахиль «опечатал» покаянно склонённую голову раба Божия Игната, произнеся в звенящей тиши стальным голосом:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

   Глава 6

   «Обедня»

Спустя четверть часа, оставшись, наконец, в одиночестве, батюшка Михаил переводил дух. Эмоции почти улеглись. Тепло от кагора разливалось по жилам. Причастия в Чаше после «старца» и Игната осталось довольно много. Причастие, употреблённое, как и положено, на голодный желудок, батюшку весьма «возрадовало и возвеселило».
«А ведь прошло всё очень даже неплохо», – думал теперь слегка захмелевший священник.
Убрав золотые парадные одеяния в шкаф, батюшка вновь остался в своём новеньком чёрном подряснике. Теперь можно было расслабиться. Вспомнилось Михаилу, как он причастил в первую очередь своего «старца» – чтеца, а уж затем опущенного Игната, сам же ушёл причащаться в алтарь.
«Наверное, так и следует впредь поступать, дабы не смущать тюремную братию, – рассуждал молодой батюшка. – Ведь пойдут же когда-нибудь на исповедь и к Чаше прочие заключённые? Пойдут! Раз уж разделены люди здесь, за колючкой, на касты (хоть и нехорошо это, но что делать?), значит, опущенных – в конец очереди. Ну, а что? И в Небесном Царствии – своя строгая иерархия. И на грешной нашей земле, в каждом государстве – своя. Ну и тут, в МЛС, стало быть, тоже иерархия; конечно, извращённая до невозможности, но сам принцип понятен».
Поднявшись, Михаил потянулся. Хрустнули позвонки. В теле чувствовалась приятная усталость. Когда задувал лампадки, святые с икон смотрели по-доброму. Крестясь и кланяясь, он в ответ улыбался.
«И всё ж таки выкрутился из ситуации с Божьей помощью, – продолжал он свои размышления, – теперь и о хлебе насущном можно подумать. Должна быть тут где-то столовка для персонала, ну или хотя бы продмаг...»
Не успел священник закончить мысль о продмаге, как в молельную комнату ввалился худой и высокий солдат-вэвэшник. Лицо у него было какое-то лошадиное.
– Товарищ священник, вас кум приглашает к обедне!
Ошарашенный нелепостью фразы батюшка ненадолго впал в ступор. Ведь обедню «товарищ священник» только что отслужил, а тут чей-то кум по новой его приглашает, а ведь две обедни служить в один день священнику не положено... Но толмача звать не пришлось. Чуть шевельнув извилинами, Михаил понял, что изречённая вэвэшником абракадабра значит. Это майор Вихарев (которого вслед за зэками и подчинённые стали называть кумом) приглашает гостя колонии отобедать.
«Надо же, стоило только подумать о пище земной, как – на тебе, кушать подано. Чудеса! А впрочем, так и должно оно быть, – решил Михаил, – если ты есть служитель Всеведущего и Всемогущего».
Батюшка накинул выцветший китель афганки, запер молельную комнату и, перекрестившись, покинул барак культотдела. Майор Вихарев поджидал Михаила в курилке. Отчего-то майор был весьма доволен, весело улыбался. Лицо его стало ещё краснее, усы пышнее. В первое мгновение священнику показалось даже, что майор принял на грудь «фронтовые». Но голос Вихарева был хоть и громче, чем прежде, однако воздействия алкоголя не выдавал.
– Ну что, святой отец, подкрепимся чем Бог послал! – прогоготал майор.
– Ведите, сын мой, – в тон ему ответил молодой священник. Весёлое настроение отчасти передалось от тюремщика батюшке, и оба они рассмеялись.
Желудок батюшки Михаила бурчанием своим заглушал даже скрип тротуарных досок под ногами. Ну а майор Вихарев, будучи начальником оперчасти, обязанностей своих не забывал. По дороге к бараку администрации стал он вещать о пользе работы священника для предотвращения правонарушений со стороны заключённых. А заодно очень аккуратно пытался выведать: что батюшке удалось узнать на исповеди.
– Таинство покаяния! – как топором обрубил священник. – На то оно и таинство, чтобы не разглашать.
– Да я понимаю вас, – улыбка майора стала какой-то кислой. – Но, может быть, хоть намёком? Администрация должна ведь быть в курсе всего.
– Так будьте, только не через меня. У священника на исповеди так – в одно ухо влетело, из другого улетело.
Майор, поджав губы, кивнул. Пропуская священника в дверь барака, он как-то недобро на того посмотрел.
Когда шли на обед, батюшке Михаилу представлялся ждущий их стол, уставленный яствами. Аппетит в молодом организме так разыгрался, что священник «видел» дымящиеся тарелки, наполненные вкусной едой, как наяву. Он почти физически ощущал аппетитный запах деликатесов. На деле же всё оказалось гораздо проще. Простая посуда, простая еда: огуречный салат, щи, компот да пюре с фрикадельками. Простым оказался и сам хозяин ИТК-28 подполковник Селиванов (по крайней мере – с виду простым). Росту чуть ниже среднего. Круглое, чуть приплюснутое лицо с тонким носом и въедливым взглядом синих глаз. Говор у хозяина ИТК был резковатый, быстрый. Окончания многих слов подполковник проглатывал, и местами Михаил лишь в общих чертах мог угадывать смысл его речи. Но подчинённые дружно поддакивали Селиванову, и, кажется, неудобств они не испытывали – то ли виду не подавали, то ли с годами обвыклись.
Подойдя к столу, батюшка взял вилку и, чтобы привлечь внимание, поднял вверх кисть с зажатым в ней столовым прибором. Сидящие за столом офицеры, несколько удивившись, уставились. Тогда священник скоренько отбубнил положенную молитву и, перекрестив вилкой стол, благословил «ясти и питие». Офицеры понимающе улыбались.
Ещё по дороге на обед священник почему-то заранее готовился к жёсткой противоалкогольной обороне. Но аргументы, заготовленные батюшкой Михаилом для решительного отказа от выпивки, не пригодились. Из крепких напитков на столе имелся лишь крепкий чай. Кроме «хозяина» – подполковника и «кума» – майора, в трапезе участвовали ещё два офицера: политрук вэвэшной части и хозяйственник, оба в лейтенантских погонах. Но говорили за столом лишь хозяин и кум, лейтенанты жевали сосредоточенно, изредка лишь кивая.
Утолив голод, немного освоившись, священник вдруг неожиданно для себя пошёл в наступление. Принялся батюшка Михаил задавать неудобные вопросы начальнику ИТК. В частности о судьбе опущенного Игната спрашивал, а в целом – о кастовой системе, сложившейся повсюду в местах заключения. Подполковник Селиванов, будучи человеком неглупым, к тому же к служителю культа весьма благосклонно настроенным, давал молодому священнику ответы быстрые и уверенные. И хоть батюшка затруднялся понимать некоторые слова (по причине своеобразного говора хозяина ИТК), но общий смысл сказанного им и по поводу Игната, да и вообще по поводу системы, разделившей зэков на масти, становился священнику ясен.
– Вот вы, батюшка, мне тут... – подполковник осёкся, смолк на секунду. – Да, а вы, кстати, не против, если здесь, в неформальной обстановке я буду вас звать просто по имени?
Священник кивнул:
– Да, пожалуйста, без проблем.
– Так вот, Михаил, – продолжил начальник колонии, – вы мне тут за опущенных речь толкали. Мол, обижают их, бедных, и всё в таком духе. А все рассуждения ваши на примере заключённого... Как там Ф.И.О. егошнее?
– Бессолицын Игнат Алексеевич, – бодренько так подсказал начальник оперчасти, – 1956 года рождения, осуждён по статье 109-й УК РСФСР на три года лишения свободы.
– Вот-вот, – бросив резкий взгляд в сторону кума, хозяин вновь повернулся к священнику. Синие глаза его так и буравили Михаила. – На примере одного заключённого вы построили все рассуждения ваши. А кроме Игната этого, вы других опущенных видели?
– Ну... да. Одного, кажется, видел, – священник поморщился, вспомнив зачуханного зэка-помойщика, проехавшего поутру мимо него на телеге.
– Кажется? Креститься надо, когда кажется! – не к месту пошутил кум.
Хозяин, неодобрительно покачав головой, спросил священника:
– Ну и как? Общались с этим одним?
– Не довелось.
– Вот видите, Михаил. А я вам так доложу обстановку. Ваши опущенные – отребье самое настоящее. Вы думаете, что вот, мол, плохие и злые урки-рецидивисты от нечего делать так развлекаются – опускают добрых, порядочных арестантов, случайно попавших на зону? Что уголовников-блатарей хлебом не корми, дай только над людьми невинными поиздеваться?
Вопросы риторические, и священник молча ожидал продолжения речи. Подполковник, поднявшись из-за стола, теперь расхаживал вдоль стены, а подчинённые вслед за ним вертели шеи туда-сюда.
– Так вот, Михаил, уркаганов блатных выгораживать я не собираюсь. Но у них имеется свой закон, который зэками соблюдается. И по закону ихнему беспорядок недопустим. С теми, кто своевольничает, поступают сурово, – остановившись, хозяин зоны посмотрел на начальника оперчасти. – Товарищ майор, может, расскажешь гостю, кто в ИТК нашей в обиженных числится?
– Почто бы не рассказать? – усмехнулся в усы майор Вихарев. – С кого начнём? Да вот хотя бы... Черных Пётр Евдокимович, он же Чернь – так его зэки прозвали, 1960 года рождения, статьи 102-я, 117-я, 118-я, 125-я. Насильник, убийца и людоед. Вместе с подельником они выпивкой завлекали в частный дом женщин асоциального поведения. Насиловали, убивали, ели. Мясо под видом свинины также толкали соседям за самогонку. Подельник повесился в ходе следствия, поэтому всю основную вину Черныху удалось спихнуть на него...
– Следующий, – перебил подполковник.
– Скотиненко Артур Альфредович. Фамилия подходящая, кстати. Ну, и погоняло ему соответствующее прилепили – Скотина. 1932 года рождения, 119-я, 120-я, 121-я статьи. Заключённый этот не убийца, не людоед, а всего-навсего педофил. Развратные действия в отношении малых деток. Конфетки, пряники, печенюшки. Много ли надо ребёнку, чтобы довериться доброму, ласковому дяде? Скотиненко специализировался на мальчиках от пяти до восьми лет. Всего в его деле двадцать семь эпизодов.
– Продолжим? – спросил начальник священника и, не дожидаясь ответа, кивнул куму.
– Гоцкий Марк Арнольдович, он же Доктор Мрак – сразу же отозвался майор. – 1943 года, статьи 117-я и 120-я. Интеллигент, врач в хрен знает каком поколении, анестезиолог. Этот эскулап – полная противоположность только что упомянутого Скотиненки. Гоцкий – наоборот, он втирался в доверие к пожилым пациенткам. Навещал на дому, расспрашивал про здоровье. А когда те начинали перечислять болячки, предлагал им по блату отличное импортное лекарство за большие деньги. Мало того, что старухи ему все свои сбережения за «лекарство» выкладывали. Так извращенец этот, вколов бабкам снотворное, «лечил» их, бесчувственных, своим кожаным «прибором». Но не это самое страшное. В ходе следствия выяснилось, что он даже собственную мать подобным образом пару раз «пролечил»! Всего же вместе с матерью в деле его четырнадцать доказанных эпизодов – женщины от шестидесяти трёх до семидесяти восьми лет.
– Ужас. Некрофилия, – пробормотал поражённый батюшка.
– Геронтофилия. А некрофилия – это то же самое, но уже с покойниками, – поправил Михаила хозяин и тут же обратился к майору:
– За некрофилию кто у нас? Халимбеков?
– Он самый, – отозвался кум. – Халимбеков Мерзой Изирбекович; он же ещё и животными увлекался там у себя в ауле – козу соседскую развращал. Такой вот джигит. Да вы его давеча видели на помойной телеге...
– Стойте, хватит, – не выдержав, перебил кума батюшка Михаил. Он почувствовал: ещё пара таких эпизодов – и только что съеденный им обед начнёт проситься наружу.
– Что? Достаточно? – переспросил хозяин. – А мы только начали. Ладно, я вам тогда вкратце, без лишних подробностей объясню. Есть поступки, за которые на тюрьме и в колонии опускают. Изнасилование, совращение детей, мужеложство, зоофилия и всякая прочая сексуальная хрень, все возможные извращения – всё это тут строго карается. Также в опущенные прямиком попадают те, кто по сути таковыми уже и являлся на воле: всяческие лица БОМЖ…
– Как? Как, простите? – уточнил священник.
– Ну, БОМЖ – без определённого места жительства, значит. Короче, бичи, помойщики, забывшие про гигиену, – пояснил начальник. – Опущенные выполняют всю самую грязную работу на зоне. Помойка, канализация, туалеты – заняты этим хозяйством они. Прочим зэкам к опущенным прикасаться строго запрещено. Даже вещь, которую лишь случайно коснулся опущенный, – уже зашкварена, трогать её нельзя. Таковы здешние понятия. Кто прикоснётся к опущенному или, к примеру, хлебнёт воды из его кружки, – тот сам переходит в низшую касту, а обратной дороги нет. В правиле «не прикасаться» имеется лишь одно исключение...
Подполковник Селиванов испытующим взглядом вновь побуравил священника и продолжил решительно:
– Это исключение касается секса. Некоторые из опущенных становятся петухами, то есть оказывают интимные услуги прочим заключённым. Причём многие петухи входят во вкус и умудряются на деле этом ещё и подзаработать. Им же зэки платят за секс конфетами, чаем, но чаще всего – папиросами. Табак между заключёнными – самая твёрдая валюта. Вот и подставляют свой зад или рот за несколько беломорин или за пачку грузинского чая. Причём добровольно, никто их не принуждает. Вот, к примеру, отбывает у нас тут один, бывший сутенёр. Молодой, смазливый. Накосячил, зэки отпетушили его. Бегал к нам поначалу, всё жаловался. А сейчас, поди ж ты, целый барак обслуживает. С энтузиазмом! Такая вот незамысловатая проституция, причём в самом мерзком виде... В общем, надеюсь, вы теперь понимаете, что с кастой обиженных вовсе не всё так просто, как в самом начале вам представлялось.
– И ещё добавлю, – встрял майор Вихарев: – Мы за своим контингентом следим, оперативная работа налажена. И я ручаюсь, в нашей колонии места нет беспределу. Заключённых у нас так просто не опускают. На тюрьмах, там да, там текучка, там сложнее держать контингент под контролем. Игната вашего ведь в СИЗО опустили. Но сдаётся мне, что не такой уж белый и пушистый он, как вам наплёл. Полагаю по своему опыту, если глубже копнуть, то можно найти – в чём-то крупном точно он накосячил.
Видя, что священник как-то скептически поджал губы, кум сменил интонацию. Голос его сделался более жёстким:
– Ладно! Пусть даже и не накосячил! Вот вы представьте только, что в храм, где вы проводите службу, пришли уркачи. Ну, и начинают «гости» вести себя по своим правилам: по фене ботают, тут же в картишки режутся, одни чифирь заваривают, другие косяк по кругу пускают, а ещё с прихожан на общак денежки собирают. Вот как вам такое понравится? Дикость для вас! Вот и реакция уголовников – на то, что Игнат включил на крытке свои околорелигиозные правила, – понятна. Для них это дикость. Короче, может, человек он и неплохой, но дурак. Сам во всём виноват.
В комнате стало тихо. Офицеры рассматривали батюшку, тот сидел понурый. Видя, как тяжело даётся священнику вся вываленная на него информация, подполковник решил его успокоить.
– Да не переживайте вы так, Михаил. Мне тоже, когда я два десятка лет тому назад только пришёл работать в систему, многое здесь не нравилось. И я размышлял, как можно тут что-то исправить. Пытался систему менять. Но это примерно как пытаться своим телом отогреть вечную мерзлоту Заполярья. Не получится. Мне и сейчас многое тут не по нраву, но что есть, то есть. К этой системе нужно просто привыкнуть. Не мы её выдумали, а сами же уголовники. В конце концов, кто сказал, что преступнику в заключении должно житься легко? Тут не курорт для передовиков производства. Не пай-мальчики здесь у нас наказание отбывают.
– Ну, да. Наверное, вы в основном правы, – батюшка Михаил вновь тяжело вздохнул. – Вы здесь всю жизнь, а я... Оказался тут мимоходом, а уже поучать начал. Явился, как говорится, в чужой монастырь... Ради Бога, простите.
Теперь, после ликбеза, проведённого опытными работниками исправительно-трудовой системы, мнение молодого священника... не то чтобы изменилось, но скорректировалось. Батюшка нашёл рассуждения подполковника Селиванова вполне логичными, здравыми. Сомнения, запорхнувшие в голову Михаила, не улетучились совсем, но отошли далеко на второй план. Всё встало на свои места (ну, почти всё). Погружаться с головой в эту весьма неприятную тему – во все эти касты да масти – батюшка не особо желал. Не за горами уже возвращение отца Дорофея. Выздоровеет он и во всех местных делах разберётся. У него и опыт, и знания, и... Господь ему в помощь!
Служащие ИТК между тем перешли к обсуждению каких-то своих рабочих моментов, заговорили о предстоящем концерте художественной самодеятельности, но как-то вяло. И, воспользовавшись паузой в разговоре тюремщиков, священник поднялся.
– Спаси Боже вас за обед, за гостеприимство, – благодарил гость хозяина. – Пора мне уже и честь знать.
– Ну да, – хохотнув, как обычно, не к месту, вклинился с прибауткой майор Вихарев. – Пора вам уже, как говорят в санаториях нашей системы, с чистой совестью – на свободу!
Хозяин, снова неодобрительно покосившись на кума, скороговоркой ответил священнику:
– Это вам за приезд спасибо. Отцу Дорофею наши пожелания скорейшего выздоровления передавайте. Я к нему загляну послезавтра, проведаю. Подумает пусть: может, помощь какая нужна по хозяйству? Дрова на зиму или ещё что-нибудь. Пусть намекнёт; мы поможем чем можем, – начальник колонии протянул руку. Пожимая её, Михаил почувствовал недосказанность.
– Вы что-то хотите ещё уточнить? – спросил батюшка.
– Да нет. То есть да, – в голосе хозяина впервые скользнула нотка неуверенности. – В общем-то, ерунда, просто интересно. Я проходил сегодня мимо вашей машины. Смотрю, а там чёртик игрушечный под лобовым стеклом висит, как так и надо. С рогами к тому же, но...
– Но православному священнику с чёртиками дружить негоже, – батюшка Михаил закончил фразу за подполковника и утомлённо воздел очи к деревянному потолку.
– Вот я вас о том и хотел спро...
– Поэтому никакого чёртика там и нет, а есть игрушечный робот с антеннами, – батюшка выдавил из себя ласковую улыбку. – Робот добрый, с ним священнику дружить гоже.
С внутренней стороны КПП висел транспарант с лозунгом: «На свободу – с чистой совестью!». Увидев его, батюшка усмехнулся. Выйдя на волю, Михаил вдохнул полной грудью и приложил усилие, чтобы послеобеденная отрыжка, поднимающаяся из живота, не получилась слишком уж вызывающей. Сзади лязгнула запираемая дверь КПП. Тут же священник ощутил на носу прохладную морось упавшей дождевой капли. Глянув на небо, теперь уже почти полностью затянутое сизыми облаками, подбодрил сам себя: «Ничего, прорвёмся, успеем!» И направился к «москвичу».
Нога, державшаяся молодцом всю литургию, после обеда вдруг неожиданно разболелась. Старая афганская рана! Всегда боль усиливалась к перемене погоды. Как ни пытался священник, хромоту свою он теперь скрыть не мог. Впрочем, и смысла скрывать хромоту не осталось: усядется он сейчас в машину, да и укатит на веки вечные из этого деревянного, опутанного колючей проволокой царства-государства.
«И что я всё время стесняюсь своей хромоты? Тоже мне – физический недостаток! – сам себе удивился вдруг батюшка. – Я же ногу не прыгая из окна от любовницы покалечил. Да, боевое ранение; другой бы гордился. Но не повесишь ведь на выю свою пояснительную табличку с описанием подвига. А хромота есть признак некоторой слабины. Мы же покамест ещё не в Царствии Божием пребываем, а на грешной этой земле. Не стоит мужику лишний раз слабинку показывать; тем паче, прости Господи, в этом зверинце».
Машинку свою заприметил священник ещё издалёка. Вот же она, родная; как цветочек белеет посреди этого серо-коричневого грустного мира. Батюшке хотелось скорее усесться за руль. Хоть и чувствовал он, что за время визита в колонию что-то недодал прихожанам местной молельной комнаты, да и вообще заключённым.
«Что ж, и у меня «первый блин» не совсем получился. Так или иначе, дело сделано. Но, слава Богу, есть отец Дорофей – опытный «пекарь», рано или поздно он местную братию «блинами накормит», – рассуждая так, батюшка подошёл к машине. По-боевому опыту знал он: обратная дорога всегда короче – словно волшебная невидимая верёвочка к дому машину подтягивает. Но не успел Михаил вставить ключик в замок двери «москвича», как пришлось обернуться. Запыхавшись, бегом к нему приближался солдат – тот самый худой и высокий солдат-вэвэшник с лошадиным лицом, давешний знакомый.
– Товарищ священник, вас кум вызывает! – отрапортовал он ещё издали, на бегу.
– Что, опять? Ещё на одну обедню? – усмехнулся батюшка Михаил и вставил всё ж таки ключик в дверцу.
– Никак нет! В клуб. Мне приказано вас проводить.
– Стоп-стоп! Куда разогнался?! Тебе, понимаешь ли, приказано. Но мне-то здесь никто ничего не приказывает. Это у вас тут кум-сват-брат... Да и вообще, – священник, так и держа ключ в замке двери, разглядывал лобовое стекло машины, на котором появлялись всё новые, хоть и редкие ещё, следы дождевых капель, – пора мне отсюда сматываться.
Вэвэшник, милый, аж побледнел. Видать, очень он дорожил своим тёплым местом штабного посыльного; торчать с автоматом на вышке промозглыми ночами ему не особо хотелось. Батюшка сжалился над служивым:
– Зачем хоть позвал-то?
– Да там ненадолго. Быстренько выступить перед личным составом. В клубе концерт самодеятельности скоро начнётся.
– Час от часу не легче, – проворчал Михаил. – Что я, артист ему, выступать на концерте?
Священник решительно повернул ключ и отворил дверь «москвича». Вид у солдата стал вовсе жалкий. Порывшись в бардачке, батюшка извлёк на свет Божий коробочку, а из неё вынул потёртый орден Красной Звёзды.
– Ого! – только и смог промолвить вэвэшник, когда по просьбе священника взял в руки боевую награду, чтоб прикрутить её к кителю видавшей виды афганки.
– С иудеями я – иудей, с язычниками – язычник. Это апостол Павел как-то так в своё время говаривал, – пояснил служивому Михаил. – Ну а с вами, с солдатами, стало быть, я солдат. Веди уже к вашему... личному составу.
– Есть! – повеселевший солдат шуточно приложил пальцы к виску и добавил: – Классный у вас робот под лобовым стеклом!
– Да, пожалуй... – батюшка даже растерялся. – Это... это Вертер.
– Вертер, как в «Гостье из будущего», – сказал, словно пропел, вэвэшник. – Я почему-то так и подумал.
После сих слов батюшке захотелось крепко, как родного, обнять солдата и даже расцеловать (не взасос, не по-брежневски) его лошадиные губы. «Вот же! Умного парня издали видно! – ликовал в душе Михаил. – Кого попало в штаб служить не возьмут!»
Провожая батюшку к клубу, вэвэшник предупредил:
– Только там помимо личного состава ещё и заключённые будут присутствовать. В основном-то это для них концерт.
– Веди, Сусанин, веди. Заключёнными ты меня уже не испугаешь, – невесело пошутил священник, поправляя боевой орден на правом нагрудном кармане кителя.
Михаил так и решил толкать речь – при кресте и при ордене, не снимая афганку. Таким образом рассчитывал он подчеркнуть преемственность поколений. Выступить разом перед всеми обитателями ИТК-28 – и охраной, и осуждёнными – такую возможность упускать было нельзя. Начальство колонии знамо почему спохватилось. Выступит священник перед сидельцами с нравоучительной проповедью о том, что совершать преступления нехорошо, и можно в рапорте наверх ещё одну галочку о проделанной воспитательной работе поставить.
Однако и священнику грех таким случаем не воспользоваться. Литургия, как считал Михаил, прошла вполне успешно. Но странное ощущение незавершённости сделанного тяготило батюшке душу. И вот представился случай помиссионерствовать. Донесение до здешнего люда благой вести о возможном спасении души станет самым лучшим завершением поездки. Даже если «москвич» после этого по уши засядет в грязи на раскисшей от дождя лесной дороге! Вот только как подобрать слова выступления, к которому не готовился? Как достучаться до окаменевших сердец?
Да, обедня отслужена, и задание можно считать выполненным. Но если сейчас ещё и в клубе проповедь толкануть, тогда всю поездку можно будет считать сверхуспешной, а задание – перевыполненным. И отец Дорофей порадуется, и церковное начальство будет довольно. Батюшке Михаилу вспомнились визит в епархиальное управление накануне поездки и тогдашняя встреча его с Лукой.
«Э-эх, брат Лука, прав всё-таки оказался отец Дорофей (дай ему, Боже, скорого выздоровления!), что ехать тебе в колонию не благословил. Как бы воспринял суровый люд здешний слова твоей, Лука, проповеди, сказанные почти девичьим голоском? – Михаил вдруг поймал себя на том, что думает о Луке как об очень близком, почти родном человеке. Видать, за половину дня этого, проведённого в весьма специфическом окружении, успел соскучиться батюшка по общению с кем-нибудь из своих, церковных. – Вот заведу завтра поутру драндулет, подгоню к выезду со двора отца Дорофея, высунусь из окошка, да крикну Луке голосом Лёлика: ну, что – кто заказывал такси на Дубровку? Посмеёмся».

   Глава 7

   На сцене

Вэвэшник проводил батюшку за кулисы, где и передал его начальнику оперативной части со словами доклада:
– Товарищ майор, в результате проведённых оперативно-розыскных мероприятий задержан подозрительный гражданин, выдающий себя за попа. Возможно, это плохо подготовленный американский шпион, не знающий, что наши советские попы в кителях с орденами не ходят.
Довольный шуткой своего подчинённого, майор Вихарев громко заржал. Он похлопал священника по плечу, кивая и как бы приглашая оценить «тонкий» юмор бойца. Хохоча, он показывал на солдата большим пальцем. Дескать, «Вот шутник! Во даёт!» Наверное, за такие прибаутки Вихарев и держал лошадиного вэвэшника при себе.
Однако священник шутку не оценил, а в душе ещё и крайне возмутился коварству солдата, умело включавшего в одном случае лесть, в другом – наглость. Майор Вихарев, не видя раздражения батюшки, продолжал в своём репертуаре. Похохатывая, он заявил:
– Ну, где же вы бродите? Ждём вас, давно уж пора начинать!
– К концерту я не готовился, – хмуро ответил священник. – Что мне – сплясать? Или лучше частушки забацать?
Над этим ответом майор вновь хохотнул. Но видя, что батюшка хмур, что и вправду он не готов толкать речь и застыл в нерешительности, подхватил священника под локоть и повёл к сцене. При этом начальник оперчасти нашёптывал:
– Ну, вы там что-нибудь про смирение им задвиньте, про уважение к начальству и про...
Но Михаил не слушал шёпот майора. Взгляд батюшки вдруг наткнулся на... зэков, одетых в женское, да не просто одетых, а прям-таки перевоплотившихся в женщин! Их было четверо. «Это что? Это они и есть? Это ж те самые... петухи!» – пронзила догадка батюшку, и тут же библейский ужас крепко-накрепко сковал его члены. «Куда катится этот грешный мир! О-о-о...» Моложавые, ярко накрашенные, в платья наряженные, расфуфыренные петухи явно готовились к выступлению. Вид их отталкивал Михаила бесстыдством и при этом – страшно признаться! – тем же и привлекал.
Пытаясь заставить себя отвернуться, священник всё ж таки осмотрел артистов. Зэки действительно смахивали на женщин, только откуда ж прекрасному полу взяться в мужской колонии! К тому же в облике этих «женщин» сразу угадывалось что-то казённое, что-то ненастоящее. И это самое «что-то» резко так отличало их от нормальных мирских баб. Эти четверо о чём-то нервно шептались, по очереди поглядывая через дырку занавеса в зал.
Священник, еле ворочая одеревеневший язык, обратился к майору:
– Знаете, всему есть предел! Я понимаю, конечно, что у вас тут свои порядки... Но это что получается? Это я должен о спасении души речь толкать, а сразу после меня на сцену выскочат вот эти самые... ряженые... петухи!
У «петухов» челюсти поотпадывали, они уставились на батюшку Михаила. Майор же остолбенел, на короткое время впал в ступор, а когда до него дошло, рассмеялся:
– Какие ещё петухи? Эти? Ха-ха! Это натурпродукт, Михаил; не суррогат! Хе-хе! Это наши артистки. Ну, то есть, не совсем наши. Они из соседней колонии, из женской! Прибыли, так сказать, по культурному обмену, в качестве эксперимента. Всё ж таки перестройка в стране идёт, а мы что? Вот! А в следующий раз уже мы наших мастеров самодеятельности к бабам отправим. Правда, сначала их бромом как следует накачаем, чтобы там они не тогось. А-ха-ха, шутка!
Священник, неопределённо пожав плечами, пригляделся. И вправду женщины. Однако всё же... казённые, словно лежит на них несмываемый зоновский отпечаток. Майор продолжал тараторить:
– Девочки дважды сегодня выступят: после вашей речи – первым номером концерта, и в самом конце финальную точку поставят. И не переживайте, песни у них пристойные, я сам отбирал. Квартет «Грёзы»! Здорово, да?
Батюшка насупился: «Да, нехорошо с артистками получилось!» Но извиниться он не успел. Вихарев толкал Михаила дальше, на сцену; артисткам же майор весело прорычал:
– Девчата, не дрейфить! Успех гарантирован!
Выведя священника на середину сцены, начальник оперчасти хлопнул его пару раз по плечу, дружески подмигнул и чуть не на цыпочках удалился. Стоя перед закрытым занавесом, из-за которого доносился монотонный гул, издаваемый зрителями, священник понял, что волнуется не меньше тех четырёх (всех вместе взятых!) артисток.
Батюшка попытался расслабиться. Снова вспомнился Михаилу лик отца Леонида во время последнего разговора, когда тот направлял их с Лукой в экспедицию. Чуть хитроватые глаза отца Леонида лучились тогда добротой, а улыбающиеся уста прятались в рыжей густой бородище. От воспоминания этого стало Михаилу легко и приятно. Пришли на ум Евангельские слова: «Не заботьтесь наперёд, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый». И тогда священник решил: «Что Господь в уста вложит, то и скажу».
Кулисы раздвинулись, и взору Михаила открылся довольно вместительный, заполненный под завязку зал местного очага культуры. Зэки, вэвэшники – сколько их тут? Сотни глаз уставились на батюшку. Священник видел эти глаза и не видел. Где заключённые сидят, где тюремщики – не разобрать, всё смешалось. От волнения перехватило дыхание – ни разу ещё Михаилу не доводилось проповедовать перед столь многочисленной аудиторией.
«Вперёд!» – скомандовал сам себе бывший прапорщик. Но, сделав четыре решительных шага, застыл на краю сцены, как чахловицкий истукан. Открыл было рот, да осёкся. На языке вертелись только два слова: «Возлюбленные братья», но начинать ими проповедь батюшка не решался, ибо думал: вдруг зэки его как-то не так поймут, засмеют. Михаил судорожно пытался подобрать другие слова, но его будто переклинило, и он стоял так, что-то мыча еле слышно под нос.
«Да что же со мною творится?» – словно очнувшись от наваждения, спросил себя батюшка. «Откуда такие перепады во мне? То готов я, словно Матросов, кидаться на амбразуру. Ну, то есть с проповедью на безбожников наступать. Проходит секунда – и всё, ступор, мечтаю провалиться сквозь доски под сцену. Самому от себя тошно! В Афгане ведь даже близко такого не было. Нет, это точно какая-то аномалия. Похоже, бесятина со мной в свои игры играет. Невидимая брань, точно! Но есть эффективное оружие против лукавого – молитва Иисусова! Как это вылетело из головы?»
Священник стал повторять про себя заветные семь слов. Заключённые же с некоторым удивлением разглядывали мнущегося «артиста» – странного молодого попа в подряснике и афганке, с серебристым крестом на животе и Красной Звездой на груди. До ушей Михаила долетали неразборчивые реплики и смешки. Неожиданно для себя Михаил понял, что видит перед собой глаза Игната. Странно. Несмотря на то, что опущенный сидел с краю в дальнем ряду, у батюшки как-то само собой получилось отыскать его в зале. Тут наваждение окончательно спало, и Михаил громким командирским голосом произнёс:
– Возлюбленные братья!
Зал стих. Не раздалось ни единой скабрёзной реплики, ни смешка. Тогда батюшка столь же решительно продолжил:
– Вы сейчас пребываете в узах, страдаете в неволе. Не только заключённые, но в какой-то мере и солдаты-срочники – они тоже ведь не сами в эту тайгу напросились. Но в первую очередь я обращаюсь сейчас всё-таки к заключённым. Братья! Каждый из вас прошёл через многие испытания. Арест, тюрьма, следствие, суд, этап, а теперь ещё и здешний лесоповал – это всё нелегко. А знаете ли, сколько христиан подобно вам было брошено во время сталинских репрессий в темницы? Множество! Тысячи, сотни тысяч – от простых мирян до священников. Сейчас у нас гласность, в газетах об этом написано. Да что там газеты! За примером ходить далеко не нужно. Вот священник ваш местный – отец Дорофей (он сейчас приболел, но с Божьей помощью скоро вернётся), он ведь тоже срок в этих лесах мотал.
Собранные в зале на проповедь реагировали по-разному. Кто-то откровенно скучал, развалившись в деревянном кресле; кто-то посмеивался; некоторые злились (и сектанты, и тайные сатанисты в ИТК-28 имелись, но ещё больше было открытых воинствующих безбожников). И всё-таки большинство присутствующих слушали священника более-менее с интересом. Батюшка продолжал:
– А если взять совсем древние времена? В Римской империи брошенных в темницы христиан пытали: резали, жгли, терзали львами и тиграми. Апостол Павел – и тот прошёл через римские тюрьмы, и не единожды. Даже Сам наш Спаситель, Сын Божий Иисус Христос был взят под стражу. Стражники его зверски пытали и замучили самой лютой казнью – распятием на кресте. Но и Спаситель, и апостолы, и священники, и простые миряне, о которых я вам сейчас толкую, – все они пострадали безвинно. Мучили их за правду, за истинную веру. И сейчас исповедники эти получают награду на Небесах, и будут они радоваться великою радостью всегда в вечной жизни. Братья! А за что здесь страдаете вы? Пусть каждый сам себя спросит: почему я лишён свободы? Причинил зло ближнему: обокрал, избил, обманул... лишил жизни? За любой грех есть только одно наказание – смерть! Смерть духовная, которая тысячекратно страшнее физической смерти: это вечные муки в аду!
Священник не замечал ничего вокруг. Он видел теперь только лицо Игната. Чтобы не сбиться, решил Михаил не пялиться по сторонам, а смотреть только Игнату в глаза, словно для одного этого заключённого вся его проповедь и предназначена.
– Так что же нам остаётся? Опустить руки, отчаяться? Вовсе нет! Христос пришёл не к праведникам, а ко грешникам. Вдумайтесь только, Божий Сын пришёл, чтобы спасти каждого. И Он предлагает лично каждому из вас Свою помощь. Но поскольку Господом дарована человеку свободная воля, то ваше право – принять помощь свыше или её отвергнуть. Даже самый закоренелый преступник, нарушивший Божьи заповеди, может примириться с Создателем! Первым человеком, вошедшим в рай, стал, кто бы вы думали? Разбойник! Да-да, тот самый благоразумный разбойник, что висел на кресте по соседству с распятым Иисусом. Он покаялся во грехах, и Господь прямо там, на кресте ему сразу же всё и простил. Для спасения вашей души требуется лишь одно – ваше искреннее желание. Каждый из вас хоть прямо сейчас может стать христианином.
Слова, произносимые Михаилом, лились теперь как из водопада. Батюшка сам себе удивлялся: как может он шпарить вполне умными фразами без заранее заготовленной бумажки – и продолжал проповедовать:
– Расскажу вам, как сам стал христианином. Я рос в обычной советской семье: отец – шофёр-дальнобойщик, мать – медсестра. Единственным верующим человеком была бабушка, приезжавшая в гости к нам по выходным. Я посмеивался, когда случайно заставал её украдкой крестящейся и шепчущей молитовки. Окончив школу и отслужив срочную, выучился я на прапорщика. И вот я попал в Афган. Правильно говорят, что на войне все становятся верующими. Но мы, воспитанные в пионерлагерях, на комсомольских собраниях и политзанятиях, если и верили, то – кто во что горазд. В основном во сны да в приметы. У кого-то в нагрудном кармане лежала бумажка с заговором от пули. А у меня лежала подаренная бабушкой иконка архангела Михаила – старинный металлический образок с девяностым псалмом на обороте. Перед выездом на задание я поглаживал эту иконку через ткань формы. Примерно вот так, – священник поднёс правую кисть к заштопанному нагрудному карману афганки, и пальцы его пару раз прошлись сверху вниз по выцветшей ткани около сердца.
В зале все – и заключённые, и солдаты – дружненько навострили уши. Смешки, зевки, шепотки прекратились. Присутствующие внимали – что интересного поведает о себе молодой священник. А тот, продолжая смотреть на Игната, рассказывал дальше:
– Все мои «религиозные обряды» на этом заканчивались. Ни молитв я не знал, ничего. И вот очередное задание: сопроводить колонну с армейским грузом – продуктами, топливом, боеприпасами – для удалённого гарнизона в горах. С рассветом мы двинулись в путь, а через три часа попали в засаду. Это был далеко не первый бой для меня, но впервые тогда я почувствовал остро: до вечера не доживу. Накануне мне стукнуло двадцать пять, я стал, как казалось мне, совсем взрослым, – батюшка Михаил усмехнулся. – Может быть, это какую-то роль сыграло. В юности мало кто верит в возможность собственной смерти: ведь это другие кругом погибают, а я – ни за что! Но становишься старше – и всё по-другому. В общем, в тот раз не только поверил – я точно понял: сегодня последний день моей непутёвой жизни. Честно признаюсь, я испугался.
Лицо Игната при этих словах напряглось. Бывший воин-интернационалист, он словно вновь очутился на той войне. «Интересно, – мелькнула мысль в голове батюшки, – ведь пресловутый Карлос, он ведь тоже афганец. Здесь ли он? И если в зале, что чувствует?» Но углубляться в мысли о Карлосе священник не стал, он продолжил:
– Третий год к тому времени я уже пребывал на войне – и ничего, а тут испугался. Но страх этот не был парализующим, я по-прежнему чётко соображал; мне же требовалось командовать отделением. Вот и орал – что кому делать. При этом выбирал наиболее подходящие цели и лупил по духам из автомата, не забывал менять позицию, старался экономить патроны. В общем, со стороны посмотреть – бой вёл я как ни в чём не бывало. А испуг мой был оттого, что до меня, наконец, дошло, что меня может сегодня не стать. Может быть, прямо сейчас, прямо в следующую секунду. Солнце погаснет для меня на веки вечные, а дальше... Даже не передать. Я ощутил вдруг, как бесконечно далёк от Света, и мне стало страшно. Я продолжал отстреливаться, а губы сами стали шептать: «Живый в помощи Вышняго...» – ну, тот самый девяностый псалом, что написан был на обороте иконки, лежавшей в моём нагрудном кармане.
Тут батюшка, распахнув резким движением штопаный карман кителя, извлёк оттуда небольшой предметик и поднял его над собой:
– Вот она, эта иконка, спасшая мне жизнь!
Присутствующие затаив дыхание уставились на раскуроченный образок. Тишина стояла такая, что залети сюда комар, его писк был бы слышен в другом конце зала.
– Осколок гранаты попал в металлическую иконку, закрывшую моё сердце. Синяк, конечно же, был огромный; потом уже выяснилось, что ребро треснуло. Но в пылу боя я этого и не понял; думал, просто ушиб. Гораздо хуже обстояло дело с ногой, её ведь ничто не защищало. Осколками голень мне раздробило. У меня и сейчас там – всё в шрамах. Но главное – жив, слава Богу! Вот только малость хромаю.
Батюшка виновато улыбнулся, словно извиняясь за свой физический недостаток, приподнял подрясник и выставил напоказ ногу, обутую в армейский кирзач. Сам опустил взгляд, и все присутствующие, как под гипнозом, принялись разглядывать чёрный сапог Михаила.
За кулисами тоже притихли. И артистки, и майор Вихарев дружно уставились на сапог священника. Но начальник оперчасти всё же очнулся скорее других. «Это ж надо! Как вниманием завладел! Второй Кашпировский!» – восхищённо подумал майор. А батюшка продолжал «сеанс»:
– Возможно, вся эта история покажется кому-то банальной. Но вот же что удивительно – текст девяностого псалма я до этого боя не знал, он ведь довольно длинный, мудрёный. Ну да, читать пробовал пару раз, но так быстро запомнить его невозможно. А в бою мои губы сами шептали псалом, словно бы кто-то вкладывал эту молитву в мои уста. Потом прилетели наши вертушки и огнём отогнали басмачей. Дальше – госпиталь, орден и справка о том, что к строевой службе я больше не годен. Но чудо, случившееся со мной, я не забыл. И теперь моя служба – в другом строю, на другой войне, на духовной.
Батюшка смолк, и паузой тут же воспользовался майор Вихарев. Выйдя из-за кулисы на сцену, он красноречиво посмотрел на часы и громко спросил:
– Если имеются у кого-то вопросы к священнику, можете задавать.
Начальник оперчасти быстрым взглядом окинул примолкший зал. «Вопросов нет, ну и ладно, – подумал майор. – Для рапорта о проведённой воспитательной беседе вполне достаточно, пора закругляться». Он собирался уже произнести дежурные слова благодарности и потихоньку спроваживать гостя со сцены. Но тут с дальних рядов послышался писклявый голос:
– Святой отец, вот с вами в Афганистане чудо случилось, а нам здесь, что – тоже чудес каких ждать, али как?
– Ну, какой из меня святой? Лучше зовите – батюшка, так проще, – тихо вздохнув, произнёс Михаил, и мягкий голос его вновь начал обретать твёрдость. – Чудес ждать не нужно. Потому что самое главное чудо, какое только можно представить, – рядом. И чудо это происходит регулярно на протяжении почти уже двух тысяч лет, в том числе и в молельной комнате вашей колонии во время каждой Божественной литургии. Это чудо – превращение хлеба и вина в Святые Дары, в истинные Тело и Кровь Христовы.
«Ну вот, нашего Кашпировского понесло», – невесело думал майор; ему пришлось вновь незаметно убраться со сцены. А батюшка продолжал затянувшуюся проповедь:
– Причащаясь Святых Даров, человек соединяется с Богом. Причащающийся достойно – спасает душу. А чтобы достойно вкусить Тела и Крови Господа, нужно хорошенько подготовить себя: примириться с врагами; у тех, кому причинил зло, прощения испросить; переосмыслить жизнь свою, на исповеди покаяться во грехах. И, получив от Господа через священника прощение всех грехов, с чистой душой можно идти на Причастие.
По залу прокатилась волна шепотка, и новый голос, на сей раз глухой и с ближних рядов, услышали все присутствующие:
– И как же нам причащаться после опущенного? Он же зашкварил сегодня всю вашу посуду!
При этих словах лицо Игната чуть вздрогнуло, он поник взглядом. И батюшка, словно постеснявшись, от опущенного отвернулся. Михаил поискал глазами заключённого, задавшего последний вопрос, ведь голос того показался знакомым. Да где ж там, разве найдёшь! Сотни зэков, угрюмо взирая на священника, ждали ответа. Напряжение возрастало. Майор Вихарев судорожно пытался придумать, как аккуратненько закруглить тему. А священнику стало ясно: от ответа на этот вопрос зависит успех всей его сегодняшней миссии. Победа или поражение.
– Братья! Святые Дары – есть огонь, пожигающий всякий грех и всякую скверну! Тем, кто присутствовал нынче на литургии, я уже объяснил. Но и всем остальным повторю ещё раз. На Святые Дары, на священника, как служителя Господа, на храм Божий и всё, что в нём есть, на святыни, иконы и всю церковную утварь – понятия уголовников не распространяются! – шпарил Михаил уверенно, как некогда в армии на построении взвода, хотя каких-либо церковных предписаний на сей счёт он не читал; да их, возможно, ещё и не было. Ответ приходилось держать по наитию, а «предписания» выдумывать на ходу.
– На вас-то, батюшка, может, и не распространяются, – вновь послышался тот же самый знакомый до боли голос. – Но мы-то как раз уголовники и есть. И у нас тут свои законы, по которым живём!
Священник, метнув взгляд, отыскал, наконец, говорившего – и обомлел. Каверзный вопрос, оказывается, поднял местный чтец и алтарник Никодим. Уж от кого суждений подобных никак не ждал батюшка, так от своего помощника! Вопрос «старца» был подобен удару топором в спину. «Ведь Никодим тоже причастился сегодня, а теперь спрашивает такое!» – мысленно удивился священник. «Опущенный причащался после алтарника. Это что получается? В следующий раз Никодим откажется причащаться из зашкваренной Чаши?!»
По залу меж тем прокатилась волна оживления. Зэки, включая и тех, кто был очень далёк от религии и ни на какое Причастие в жизни не собирался, принялись обсуждать ситуацию. Похоже, вопрос об опущенных их задел за живое. Ещё бы! Случайный зашквар – едва ли не самая страшная вещь, могущая произойти с заключённым. Ведь стоит любому, даже самому правильному сидельцу из разряда тех, у кого «по жизни всё ровно», случайно законтачиться – и... «правильный пацан» либо «мужик по жизни» сразу и навсегда переходит в низшую касту; существовать отныне ему предстоит с самым последним лагерным отребьем.
Нужно было как-то выкручиваться. Нужно было собраться с мыслями. Но в голову молодого священника извивающимися змеюками вновь полезли сомнения: «А всё ли я сделал как должно? Никодим – он человек пожилой, умудрённый. И верующим он является подольше моего раз этак в несколько... Да, «старец» мыкается всю жизнь по тюрьмам и лагерям... Так вот именно! Никодим в этой каше годами варится, а я тут – человек посторонний, на полдня заглянул и уже порядки свои устанавливаю. Не накосячил ли я? Что скажет отец Дорофей о моём самоуправстве? Эх, знал бы, что всё настолько серьёзно! Отложил бы тогда вопрос этот – про Причастие для опущенных – до возвращения отца Дорофея!»
Батюшке вспомнился сегодняшний разговор с тюремным начальством, всё то нехорошее, что узнал он при этом о представителях низшей лагерной касты. И священник решил сбавить чуток обороты:
– Я вас жить по-христиански не заставляю, моё дело лишь предложить...
– А наше дело – отказаться! – выкрикнул кто-то слева.
– Смотрите, – не обратив внимания на крикуна, продолжал батюшка, – ваши так называемые опущенные сидят сейчас в зале. Да у них есть свои места. Однако же своим присутствием они ведь не... не зашкварили, как тут выражаются, весь этот клуб и всех находящихся здесь. Верно?
– Опущенные сидят отдельно, – послышался возглас справа. – Вон они, голубки, на последнем ряду.
– Верно. Вот и на литургии стоять они будут в сторонке, чтоб никого не смущать. На исповедь и причастие подходить будут после всех. Так что нет никакой проблемы. Думаю, специфику местных обычаев можно учесть, всё решаемо, – батюшка кивнул и развёл руками, всем видом своим он показывал, что выступление подошло к концу. – На этом прошу прощения, мне пора. Да благословит вас Господь.
Но проблема (да ещё какая!), конечно, имелась. И молодой священник чувствовал, что лучше оставить её решение опытному отцу Дорофею. Сейчас же требовалось аккуратно завершить эту миссию, пока дров наломано ещё не так много. Зэки шушукались, обсуждая услышанное; «старец» Никодим, слава Богу, притих (видать, тоже решил не обострять ситуацию, дождаться возвращения отца Дорофея). Майор Вихарев выскочил вновь на сцену. На этот раз действовал он нахрапистее. Ухмыляясь своей фирменной ухмылкой, он пророкотал на весь зал:
– Что ж, поблагодарим нашего гостя за интересное выступление. Надеюсь, церковнослужители будут помогать государственным органам в деле перевоспитания оступившихся наших сограждан, – начальник оперчасти глянул за кулисы, где толклись артистки художественной самодеятельности. Участницы квартета «Грёзы» замаялись, ожидая отмашки к началу концерта.
– А сейчас, если никто не имеет вопросов к батюшке, – оперативник противненько (как всегда) хохотнул, – начнём, помолясь, концерт!
Довольный собой майор и не слишком довольный священник уже двинулись вдоль сцены на выход, как вдруг послышалось с дальнего ряда:
– Я имею вопрос.
Батюшка оглянулся, но начальник оперчасти, сию же секунду подхватив Михаила под локоть, настойчиво потянул его за собой.
– Я имею вопрос к батюшке! – выкрик с дальнего ряда прозвучал на сей раз громко и убедительно. Покинуть клуб, не дав ответ страждущему, – получилось бы теперь совсем несолидно. Священник остановился и мягко высвободил руку из «цепких когтей» майора. «Нет, не Кашпировский ты; даже и не Чумак, – подумал Вихарев, выпуская батюшкин локоть. – Как всё же важно уметь вовремя кончить!» И майор вздохнул тяжело. Он предчувствовал неприятности.
Оба они – и майор, и священник – уже догадались по голосу, что за крикун «имеет вопрос» к батюшке. Но каждый из них – и тюремщик, и церковнослужитель – надеялся на ошибку. Однако догадки их оказались верны, и, приглядевшись, они обнаружили стоящим в полный рост в конце зала Игната. Атмосфера в клубе стала резко сгущаться. И майор, и священник почти физически чувствовали напряжение, исходящее от аудитории. Заключённые недовольно шушукались, но опущенный не обращал на это внимания. Он возвышался над серо-чёрной массой, в которую слились угрюмые зрители, как береговой маяк над волнами. А ещё Игнат походил на киношного бойца Красной Армии, окружённого гестаповцами, но оставшегося непокорённым.
Батюшка Михаил глубоко вздохнул. Кое-как растянув губы в улыбке, голосом ласковым (насколько это было возможно) он предложил:
– Спрашивайте, пожалуйста.
Тут и майор очухался. Спеша на выручку гостю, гаркнул:
– Да! Бессолицын, по-быстрому задавай свой вопрос и... Батюшка торопится.
Но Игнат почему-то молчал. Вроде как собирался с мыслями.

   Глава 8

   Последний вопрос

В зале утихомирились, возня и шушуканье прекратились. Наконец в установившейся тишине послышался ровный голос опущенного:
– Батюшка Михаил, возможно, я чего-то не понимаю, тогда объясните. Я, конечно, не против причащаться последним. Тем более, что и Господь обещал – последние в Царствии Небесном станут первыми. Но вы мне всё-таки объясните: за что это мне оказывается такая честь – причащаться в конце? Это для Господа или для вас я чем-то хуже других прихожан? Разве и для Него я тоже в касте опущенных, как для блатных?
Тут заключённые оживились. Зал наполнился «остроумными» репликами:
– Во дал!
– А что? Бог тоже блатной, не иначе!
– Он там на верху нашей масти! Ха-ха-ха!
– Самый главный из паханов, так и есть!
– В натуре, аминь!
Уши батюшки Михаила погорячели, затылок под шапочкой-скуфьёй вспотел, начал чесаться. Священник решил – на не слишком умные реплики внимания не обращать. Игнату же возразил он голосом не особо уверенным:
– Ну... Нет, ну что вы! У Господа нету таких понятий. Все люди, достойно идущие на Причастие, для Него равны. Просто... – батюшка на секундочку призадумался, формулируя мысль, – просто... приходится учитывать некоторые традиции. Это... как бы сказать? Это дань местным обычаям.
– А, ну тогда ясно, – Игнат удовлетворённо кивнул. – А вот если, к примеру, окажетесь вы в Новой Гвинее, в племени людоедов, там тоже будете местные обычаи соблюдать?
Батюшка Михаил растерялся, он словно язык проглотил. Майор Вихарев посмотрел на него с надеждой, однако вид у священника был такой, что надежда во взгляде начальника оперчасти тут же сменилась тоской. Но долго кручиниться майор не умел; он встрепенулся и, чуть ли не хлопнув себя по лбу, выдал готовую эврику:
– Так в чём тут проблема, не понимаю! Всё очень просто. Ну возьмите вы две Чаши, две ложки. И пусть себе опущенные причащаются отдельно. Хоть до остальных, хоть после.
– Да-да, так и надо! – послышался выкрик из первого ряда. – Только дырки в посуде просверлить не забудьте, чтобы в другой раз не перепутать, чтобы людям потом не зашквариться.
Священник насупился. Ответ его прозвучал категорично настолько, чтоб тема эта больше не поднималась:
– Отдельная Чаша для тех, кто второго сорта? Такое в принципе невозможно! Это стало бы нарушением всех канонов. Сказано: одно стадо и один Пастух. Да и что значит: зашквариться от Причастия? Вы вообще соображаете, о чём говорите?
Зал снова зашелестел. Посыпались неразборчивые реплики из углов.
Батюшка Михаил поймал вдруг себя на мысли: как же странно устроены люди. Ещё вчера девяносто девяти процентам присутствующих не было никакого дела до этой проблемы. Дай Бог, чтобы хоть один из ста находящихся сейчас в зале соизволил хоть на минутку задуматься о собственном покаянии, о возможности самому исповедоваться, самому причаститься за время отсидки. Ну, скольких людей здесь касается данная тема конкретно? Десяток, может быть, два десятка таковых наберётся от силы. Но как же все они встрепенулись, когда разговор коснулся понятий. Вот именно в этом-то всё и дело! Это понятия зэки сейчас обсуждают; до самого же Причастия им по-прежнему дела нет. Понятия, воровской закон – это для них «святое». Именно это для зэков жизненно важно; как же такое не обсудить. Да к тому же ещё и бесплатное шоу сами себе устроили, поинтересней концерта художественной самодеятельности.
А с разных концов зала уже неслось:
– С Причастием в пролёте пидоры должны быть, нефиг! И поп на зоне должен с понятием быть, тады всё пучком!
– Во-во! Что за лагерь будет, если петухи смогут вперёд людей пролезть; непорядок какой-то!
– Петухов вообще в церковь пускать нельзя! Из-за петуха даже апостол Пётр трижды отрёкся!
– Да ну!
– Вот и гну! Своими зенками в Библии видел, век воли не видать!
– Да и в попах сомненья имеются! Лучше уж не контачить с ними, если попы с петухами контачить будут. Опущенный ложку сегодня облизал – ну, и кто после него её в рот возьмёт?
По залу разлетелись смешки, смех этот был недобрый.
– Я не петух и не пидор! – громко заявил Игнат. Но реплика его утонула в многоголосом шуме.
– Может, и не петух ты, но всё же опущенный, – кричали ему в ответ. – А петухи все опущенные! И от опущенного до петуха – всего лишь полшага!
Гул продолжал нарастать. Майор незаметно, но очень чувствительно ткнув локтем священника, тихо сквозь зубы процедил:
– Да скажите вы им уже что-нибудь умное и сматывайтесь, буду концерт начинать.
Священник открыл было рот, но пока он прокашливался, подбирая слова, подходящие случаю, Игнат добавил бензинчика в пламя:
– Видимо, многие тут собрались на Причастие, раз так переживают. Замечательно! А знают ли уважаемые люди, что Христос мыл ноги ученикам? И ведь не западло Ему было такое! А известно ли вам, что Он ходил в гости к тем, которые по понятиям того времени были ниже статусом, чем сейчас петухи? Что Он общался с ними, сидя за одним столом, вкушал пищу из их посуды? Что это, по-вашему, как не конкретный зашквар? Так, может, вы и Господу предъяву осмелитесь кинуть?!
Тут с центра зала раздался голос развязный и одновременно властный, грубый:
– Эй, опущенный, что-то базаришь ты до хрена! Зад свой прижми и хавалку завали.
– Опущенный? – Игнат пристально вглядывался, словно ища того, кто озвучил последнюю реплику.
– А что, разве нет? – грубый голос принадлежал очень крупному зэку, вальяжно развалившемуся в кресле. Вёл себя зэк тот уверенно, нагло, с Игнатом разговаривал, даже не повернувшись. Поросячьи глазки наглого зэка смотрели при этом тупо в упор на священника. А плечи-бордюры зоновского качка были настолько широки, что оба кресла по бокам от него пустовали, чтобы обладатель груды мышц не чувствовал себя тут стеснённым. Массивное тело его покрывала новенькая, с иголочки, сшитая портным явно по меркам, роба угольно-чёрного цвета.
– Это для кого я опущенный? – переспросил Игнат, отыскав взглядом затылок развалившегося наглого зэка, тут же сам и ответил: – Для тебя, Карлос, для большинства здесь присутствующих. Но не для Бога и не для себя!
Наглый зэк Карлос, к которому Игнат обращался, напрягся. Лицо его налилось злобой. Поросячьи глазки стали узкими, как щели для трёхкопеечных монет в стальных аппаратах, торгующих газировкой. Игнат между тем продолжал говорить, обращаясь теперь уже ко всем в зале:
– Вы, все живущие здесь по понятиям, выдуманным блатными, можете считать меня кем угодно, это ваше дело. Но я под понятиями уркаганскими не подписывался. Следовательно, сам себя никаким опущенным я не считаю. По волчьим законам я не живу, закон воровской для меня – ноль, пустой звук. Я живу по закону Божьему! И по этому закону я человек – не лучше, но и не хуже других.
– По понятиям нашим ты опущенный, – ухмыляясь зловещей ухмылкой, отвечал Карлос, – а по закону своему идиотскому ты и вовсе раб!
– Да, раб. Но не твой. Я раб Бога! А таким рабам, как я, Сам Христос перед казнью сказал: отныне вы не рабы, а друзья Мои. Вот так! Я друг Сына Божьего. Поэтому взвешивай последствия хорошенько, прежде чем наезжать!
Лицо Карлоса стало пунцовым, он дышал теперь громко, как штангист перед взятием веса, вены на шее вздулись – того и гляди лопнут. Но Игнату было это по барабану, он вновь обратился к священнику:
– Батюшка Михаил, всё-таки лично для вас – я опущенный или нет?
Зэки притихли. Но чувствовалось – от неправильного ответа, как от брошенной спички, они разом могут взорваться, подобно тонне тротила. В воздухе сгустился запах тюремного бунта. Сотни глаз, словно бормашины, сверлили священника. Тот, наконец, справился с приступом кашля, но дать ответ не успел. Вместо батюшки рявкнул майор:
– Так! Бессолицын, отставить! Заканчивай демагогию! На все вопросы в следующий раз ответит отец Дорофей. А батюшка Михаил... он впервые у нас сегодня и в некоторую специфику ИТК ещё не особо въехал.
– Но в Церкви Христовой он ведь не первый день! – не унимался Игнат. – Как раз в том и дело, что с батюшкой я не за понятия и не за какую-то «специфику ИТК» толкую. Я говорю за дела наши, сугубо внутрицерковные. И кто, как не священник, мне, члену Церкви, может дать ясное объяснение?
Батюшка Михаил лихорадочно соображал. Было понятно, что находится он в тупике или даже в капкане. Хотелось ответить Игнату, что, как православный священник, конечно же, никакую кастовую систему, установленную верхушкой заключённых, он не признаёт. Но тут же встал бы вопрос: почему же тогда Игнат должен причащаться последним. Опять же, если опущенного пропустить вперёд, то после него остальные зэки-причастники не пойдут к Чаше даже под дулом крупнокалиберного пулемёта.
Как быть? Быстро бежали секунды. Перед глазами батюшки Михаила расплывался зрительный зал, под завязку заполненный заключёнными. И вдруг выплыл откуда-то Вертер, ну тот самый чёр... робот (да, робот!), обитатель «москвича», живущий в кабине под лобовым стеклом. Вертер улыбнулся своей нечеловеческой улыбкой больше похожей на волчий оскал. От этой «улыбки» у священника мурашками захолодило спину. Батюшка резко сморгнул, и Вертер исчез. Глюки пошли! Всё нервы! А надо не отвлекаться, надо резче соображать!
Но отыскать выход из ситуации, из мудрёного этого мысленного тупика у батюшки не получалось. Зато выход физический, выход из зала, вот он, рукой до него подать. Массивная деревянная дверь манила, и Михаилу очень хотелось скорее очутиться по ту сторону от неё. Как же ретироваться? Никогда прежде, нигде, даже в Афгане не испытывал он такого жгучего желания отступить, даже проще – сбежать. Кошмарное чувство! Но, находясь под прицелом сотен колючих глаз, просто так взять и молча смотаться из клуба он не мог; тем более, что начальник оперчасти вновь ощутимо подоткнул его локтем под рёбра. Вот и начал плести Михаил первое, что пришло на память из зазубренной программы духовного училища:
– Во-первых, каждый христианин причащается во исцеление души и тела. Поэтому, приступая ко Причастию, нужно делать это с благоговением и трепетом, осознавая свою немощь и недостоинство. «Хотя ясти, человече, Тело Владычне, страхом приступи, да не опалишися: огнь бо есть», – так сказано в молитвах ко Святому Причащению.
Батюшка Михаил говорил медленно, нараспев, постепенно нащупывая подходящую мысль. В конце концов, кажется, он таковую нащупал. Голос его обрёл былую уверенность, силу:
– Однако ещё с давних времён существует традиция учитывать местные обычаи. Так, например, для китайских христиан допускается изображать на иконах святых угодников слегка узкоглазыми. А в главной нашей молитве, в прошении: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», слово «хлеб» заменили специально для них на «рис». Это чтобы китайцам было понятнее: ведь хлеба как такового в Китае нет.
Многие зэки заулыбались. Похоже, рассказ о китайской специфике их поразвлёк. Батюшка Михаил между тем продолжал:
– Теперь по существу. Как быть с Причастием в ИТК, я, честно признаюсь, пока не знаю. Со временем, я уверен, Церковь выработает подходящий для всех механизм. Я же скажу только лишь за себя лично. Обычай разделения заключённых на касты мне, как священнику, не по душе. Такого по идее быть не должно. Но поскольку оно так сложилось, а я в одиночку не в силах взять и резко всё поменять, то некоторую специфику ваших местных обычаев всё же придётся как-то учитывать...
Тут речь батюшки вновь была прервана репликами с мест – остроумными и не очень:
– Правильно поп базарит! Людям нужно навстречу идти!
– Вот какую специфику нужно учесть: нам кагорчик покрепче пусть наливают, да не скупятся!
– Точно! Покрепче! Ха-ха! Тады все причастимся! Тады всё пучком! Аминь! Ха-ха-ха!
Майор Вихарев тут же воспользовался подходящим моментом:
– На этом встреча с батюшкой Михаилом окончена! – рявкнул он. Затем прибавил голосом заправского конферансье:
– Начинаем концерт художественной самодеятельности.
Недолго думая, майор подхватил под локоть священника и быстро повёл по ступенькам со сцены. Одновременно Вихарев подал знак, бахнула музыка из динамиков, и замаявшиеся от долгого ожидания артистки вывалились из-за кулис. Увидев их, зэки взревели. Оперативник с батюшкой (под руку, почти как пара молодожёнов) спустились в зал, начали продвигаться к двери. А за спиной их, со сцены, под заведённую фонограмму пели участницы квартета «Грёзы». Артистки поочерёдно выводили слова куплета – каждая по одной строке:

За то, что только раз в году бывает май,
За блёклую зарю ненастного дня
Кого угодно ты на свете обвиняй,
Но только не меня, прошу, не меня*.

[ * Здесь и далее в произведении в качестве цитат использованы отрывки текста песни «Этот мир» на стихи Леонида Дербенёва.]

Игнат всё ещё стоял в конце зала. Внимания на него уже не обращал никто, кроме батюшки Михаила. Тот, ведомый майором, приближался, всё поглядывая на опущенного. Зэки же глазели лишь на артисток, теперь уже хором поющих припев:

Этот мир придуман не нами,
Этот мир придуман не мной.
Этот мир придуман не нами,
Этот мир придуман не мной.

У некоторых зрителей руки уже бесстыже блуждали в карманах брюк. И весь этот диспут, весь спор, во время которого они только что драли глотки, был теперь зэкам до лампочки. Игнат же стоял как чумной, но поймав взгляд священника, встрепенулся. Со сцены лилось:

Придумано не мной, что мчится день за днём,
То радость, то печаль кому-то неся.
А мир устроен так, что всё возможно в нём,
Но после ничего исправить нельзя.

Пытаясь перекрыть музыку и голоса певиц, Игнат кричал:
– Батюшка, как же так? Литургия – дело общее! Верующие – одно целое, как клеточки одного организма! И молятся в храме одними устами, единым сердцем – это не мной придумано!
Артистки же напевали:

Этот мир придуман не нами,
Этот мир придуман не мной...

– Но если, – продолжал Игнат, – если все верующие во Христа едины, то чем же я хуже других?!
– Тем, что ты зашкварен, псина! – это вместо священника Карлос крикнул в ответ опущенному. – Завали поганое хлебало, люди музыку слушают!
А на сцене под ритмичные переливы, плавно покачивая бёдрами, пританцовывали артистки. Усиленные аппаратурой, звучали их чувственные голоса:

Один лишь способ есть нам справиться с судьбой,
Один есть только путь в мелькании дней.
Пусть тучи разогнать нам трудно над землёй,
Но можем мы любить друг друга сильней.

Вэвэшники вместе с зэками глазами пожирали «натурпродукт», поэтому Игнат, нарушая все правила, никем не окликнутый, смог подойти к выходу.

Этот мир придуман не нами,
Этот мир придуман не мной...

Когда майор со священником приблизились к двери, опущенный преградил им дорогу. От наглости такой начальник оперчасти на мгновение потерял дар речи, но тут же начал он закипать на глазах. Усы его растопырились, щёки (и без того полные) ещё сильнее раздулись.

Этот мир придуман не нами,
Этот мир придуман не мной...

Казалось, из майорского носа сейчас под давлением вырвутся клубы паровозного пара, и Вихарев, издав громкий гудок, двинется и раздавит всё на своём пути.
– Один последний вопрос, – произнёс Игнат. Вид у него был настырный.
Лицо начальника оперчасти, всегда красное, на этот раз побелело от злобы. Зэка, поправшего правила внутреннего распорядка, нарушившего всю субординацию, буквально вставшего ему поперёк дороги, майор готов был раскатать как копеешную монетку по рельсу! Но Михаил очень мягко попросил Вихарева:
– Разрешите ему.
Глаза майора пылали огнём, способным сжечь всё живое в радиусе десяти метров. Не сводя взгляда с опущенного (во взгляде этом читалось обещание будущих скорых жестоких кар), Вихарев уступил просьбе батюшки. Пересиливая себя, кивнул. Тогда Игнат, вплотную приблизившись к Михаилу очень тихо его спросил:
– Батюшка, ответьте, а вот, если...
В это мгновение зал взревел – песня закончилась. Овации, устроенные зэками «Грёзам», заглушили всё остальное. Поэтому майор, как ни вслушивался, так и не смог разобрать – о чём там Игнат вопрошал священника. Но последовавшую реакцию Михаила майор запомнил – такой неожиданной она ему показалась. Батюшка резко вдруг отшатнулся от опущенного и застыл, просто впал в ступор. Прикинув, что ничем путёвым ситуация эта не разрешится, Вихарев, ещё раз одарив испепеляющим взглядом Игната, буквально выволок Михаила из клуба. Игнат же остался внутри.
Выбравшись, наконец, на улицу, майор и священник остановились. Свежий таёжный воздух обоим шибанул в голову. Мозги медленно прочищались.
– Однако, Игнат этот ваш – лошадка тёмная, – тихо, но внятно сказал Вихарев. – Он человек с двойным дном, разве не видите?
– По-моему, наоборот, – ответил Михаил. – Он говорит прямо, что думает. И действует так же.
– Действует?! Для чего баламутит он воду? Мне только бунта на корабле для полного счастья здесь не хватает! И так год високосный, в зоне одно происшествие за другим, а тут ещё он! Что ему не живётся? Сам себе хуже делает, мазохист хренов. Ведь сознательно нарушает он установленные порядки!
– Вы опять про понятия? – вздохнул священник. – Он просто пытается жить по Евангелию, по закону любви к ближнему. Ради этого он понятия уголовные и нарушает.
– Ради любви к ближнему? – брови майора поднялись к козырьку. – Ну, раз он такой любвеобильный, что же он вас на концерте при всех доканывал? Вопросики эти! Он же вас провоцировал или, как там по-вашему говорится, искушал.
– Искушал, да, – вздохнул Михаил. – Но вопросы-то правильные.
И они смолкли. Батюшка, приходя в себя, задумчиво разглядывал небосклон. Небо по-прежнему было затянуто серой пеленой, но сверху не капало. В голове Михаила всё крутился последний вопрос, заданный Игнатом. «Батюшка, ответьте, а вот, если...» Вопрос этот священник почти не расслышал, скорее он понял слова по губам. И чем дольше размышлял над ним служитель культа, тем более обескураженным выглядел.
– Вам повезло, – нарушил молчание Вихарев. – Дождь кончился, так толком и не начавшись. Сможете грязь проскочить на своём «москвиче», не застрянете.
– Да. Повезло, пожалуй, – кое-как отозвался священник.
– Ладно. Не переживайте вы так, Михаил. Правдивые ведь в песне слова – этот мир, он и в самом деле придуман не нами.
Но батюшка переживал. Из клуба всё ещё нёсся восторженный рёв. А священник видел перед собой глаза Игната. «Нужно было при всех подойти к человеку, это же брат во Христе. Нужно было в самом начале просто обнять, поддержать, не стесняясь. Пусть все бы увидели, – размышлял Михаил. – Но по понятиям этого делать нельзя, а по установкам майора Вихарева – тем более. Барьер! Дистанция!»
Нервная дрожь пробежала от пяток к макушке священника. «Но если я просто уйду сейчас, то уйду навсегда. Игнат останется тут один, без поддержки, а после всего, что случилось сегодня в клубе, жизнь его, мягко говоря, легче не станет. Да и будет ли у него она, жизнь?» Михаил не заметил, что спрашивает сам себя вслух:
– Что же мне делать?
– Как что? Плюнуть на всё да и ехать домой! – у Вихарева ответ был готов почти на любой вопрос. – Лично я на вашем месте так бы и поступил. Выздоровеет отец Дорофей – он во всём разберётся. Кстати, что-то я не расслышал: о чём это вас осужденный Бессолицын там спрашивал?
Священник молчал.
– Не скажете? Ладно, бывайте тогда, – майор протянул на прощание руку.
Священник пожал её. И двинул, прихрамывая, в сторону КПП. А что ещё мог он? На груди батюшки горела красная звезда, над животом покачивался серебряный крест. Глаза Михаила скользнули по лозунгу «На свободу – с чистой совестью!», но в этот раз батюшка не улыбнулся. Он вышел из КПП, лязгнула за спиной дверь, и тут же в сознании священника вспыхнул вопрос: «А я? С чистой ли совестью покинул колонию я?» И ответить «да» самому себе Михаил не смог.

   Глава 9

   Дождь

Доковыляв до машины, батюшка опустился в кресло водителя. Он так и сидел без движения долго. Сил не было даже ключ зажигания повернуть. А шрамы (те самые шрамы, от ранения, на голени), они, казалось, пылали. Ответ на вопрос Игната вырисовывался страшный. Но что мог сделать здесь и сейчас один рядовой священник? К тому же малоопытный, молодой, начинающий. «Нужно сейчас от души помолиться и ехать скорее из этого волчьего края, – решил, наконец, Михаил. – Расскажу всё как есть отцу Дорофею, и вместе мы что-нибудь да придумаем. Потребуется если – дойдём до верхов, до руководства епархии, до Хрисанфа!»
Сидя в водительском кресле, батюшка краем глаза следил за Вертером. Тот висел задом к священнику, как бы нацелившись уже на дорогу. «Не малодушничаю ли я сейчас, собираясь уехать подальше от ИТК-28? Решил поскорее свалить от Игната с его вопросами! Пытаюсь снять с себя груз ответственности. Авось отец Дорофей на пару с архиепископом разберутся. Но где они? Далеко! А я пока ещё тут, рядом. И это нам двоим – мне и Игнату – надо решать, что делать. Решать здесь и сейчас. Но что? Господи, что я могу поделать?»
Ответа не было. Было тихо. В тиши Вертер под лобовым стеклом медленно поворачивался на верёвочке к Михаилу. Он словно подставлял священнику свой силиконовый нос, чтобы батюшка по привычке щёлкнул его «на удачу» перед дорожкой. И Михаил повернул ключ. «Москвич» запыхтел, засвистел, закашлял, будто пытаясь выхаркнуть из железных лёгких бензиновую мокроту. Но стальной белый коник так и не смог прокашляться, смолк.
«Вот это новости! Теперь ещё и стартёр барахлит». Крупная дождевая капля плюхнулись о капот. «Вот это новости», – вновь повторил священник, пригнувшись к рулю и с опаской оглядывая низкие беспросветные облака. «Ну, родимый, давай!» Реакция «москвича» на вторую попытку хозяина была более благосклонной; возможно, слово «родимый» подействовало. «Москвич» подхватил, бодро кашлянул несколько раз, но силёнок его опять не хватило, заглох.
Кап. Кап. Кап. Вновь принимавшийся дождь лениво забарабанил по крыше машины, стёкла усеялись редкими каплями. «Что ж это я? Не так надо, а вот как: Господи, благослови!» Ещё один поворот ключа – и движок взревел! Батюшка мерно притаптывал акселератор, разгазовывая драндулет. Требовалось основательно прогреть двигатель, ведь впереди бездорожье. Но времени оставалось в обрез – дождь потихоньку усиливался.
Поторопившись, Михаил утопил кнопку воздушной заслонки чуть быстрее, чем требовалось, – рука дрогнула. Топливно-воздушная смесь в карбюраторе сразу же обеднилась, и не успевший прогреться двигатель вновь заглох. «Ах ты, гадина!» – не выдержав, ругнулся священник. Ему показалось, что Вертер подленько так ухмыляется.
– Ну-у-у! – зарычал батюшка, снова пытаясь раскочегарить свой аппарат.
«Москвич» в ответ быстрым шёпотом что-то ему тараторил, бубнил, будто оправдываясь. Терпение Михаила иссякло.
– НУ-У-У!!! – тараща глаза, взревел громогласно священник.
И тут драндулет, испугавшись, завёлся.
В ту же секунду с неба хлынуло так, что включённые дворники не могли справиться с дождевыми потоками. Михаил принялся оттирать рукавом запотевшую лобовуху, врубил ближний свет. Но ливень стоял стеной, даже что там творится в двадцати метрах по курсу – не разглядишь. Священник так и сидел: с горящими фарами, с хлопочущими без пользы дворниками, вслушиваясь в приглушённый дождём рокот мотора, вглядываясь в потоки воды.
И вспомнилось батюшке, как майор провожал его ещё тогда, в первый раз, после обеда. «Ежели всё же завязнете, – говорил, шутя, Вихарев, – то хоть пешком в ИТК возвращайтесь, устроим вас на ночлег». На недоумённый взгляд Михаила начальник оперчасти, похохатывая, тогда пояснил: «Да вы не переживайте, не к зэкам в барак вас поселим, не в БУР, не в ШИЗО. Есть у нас на территории спецкорпус – комнаты для длительных свиданий заключённых с роднёй; там разместим». Михаил тогда ляпнул в ответ, не особо задумываясь: «Не понадобится, прорвусь!»
А вот сейчас призадумался. «Да, всё кругом топит, лужи всё шире и шире – растут на глазах. Но можно рискнуть, можно ещё попытаться прорваться. Только делать это нужно прямо сейчас. Не возвращаться же снова в эту проклятую зону! Уговаривались только на литургию, а тут… третий раз за день! Нет, с меня хватит!»
Под рокот прогревшегося мотора батюшка вглядывался в дождь, но вместо бездушных потоков воды он видел Луку, своего напарника. Лука поджидал Михаила в тёплой избе, за накрытым столом. Рядышком хлопотала хозяйка – матушка попадья Зинаида Петровна. Во главе же стола восседал сам хозяин – поправившийся отец Дорофей. Манил травяным ароматом разлитый по чашкам чай. Масляно улыбались из огромной тарелки – с пылу, с жару – ватрушки. Отец Дорофей, вздохнув, молвил Луке: «Однако же непорядок, ежели у священника чёртик живёт под боком».
– Робот это. Ро-бот! – Михаил вслух отвечал дождю.
«А если вернусь? Помогу Игнату! Да, один молодой, начинающий, рядовой священник, вероятно, не так много может. Но если учесть, что малоопытный этот священник – бывший боевой прапорщик, прошедший войну с душманами... Ну так как? Есть ещё порох в пороховницах или остались одни только ягоды?»
В бардачке лежал так и не тронутый фотоаппарат «Смена-8М». А дождь, резво выплеснувшийся на землю, кажется, начал стихать.
Тот последний вопрос, заданный Игнатом, он был прост и банален, даже, наверное, ожидаем. И если бы раб Божий Игнат не озвучил его, вопрос этот вскоре и сам бы пришёл Михаилу на ум. Он был прям и безжалостен, этот вопрос. И страшен. И чем сильнее вдумывался священник, чем яснее доходил до него смысл вопроса, тем страшнее становилось у него на душе.
Левой рукой Михаил покрутил рычажок стеклоподъёмника, холодные брызги ворвались в салон. Правая рука потянулась к нагрудному карману (тому, что заштопан). Пальцы сквозь ткань кителя погладили искорёженный образок. А затем рука, молниеносно метнувшись, схватила за туловище Вертера. Пальцы сцепились плотно, кисть сжалась. Вертер всхлипнул – хрустнуло тело, сплетённое из силиконовых капельниц. Вертер словно бы удивился. Рука батюшки ещё напряглась, мышцы вздыбились под одеждой. Вдруг Михаил ощутил: какая-то сила мешает ему выдрать Вертера с корнем, чтобы бросить его в окно. Чёртик всхлипнул ещё жалобнее, но батюшка не услышал. В его ушах (кроме шума стихающего дождя) звучал голос опущенного, его последний вопрос:
– Батюшка, ответьте, а вот, если... жил бы Христос здесь, посреди нас, в ИТК-28, то люди Его бы в какую касту определили?
...Проливной дождь кончился неожиданно резко, но тучи не разошлись. От серого неба всё кругом сделалось тоже серым. Деревянные строения, заборы, колючка, бетонная дорога, речушка в низине и лес, что за ней, – всё кругом выглядело, как на рябящем экране старого чёрно-белого телевизора. К священнику, сидящему в светло-сером «москвиче», издали ковыляла серая лошадь, тянущая за собой тёмно-серую телегу. На ней те же двое – узкоглазые зэк и солдат с автоматом Калашникова – возвращались теперь в ИТК. Оба дрожали, промокнув до нитки, оба скорее хотели «домой». От влаги одежды их были черны. И только погоны ВВ имели кровавый цвет. Михаилу казалось, что если сейчас сделать кадр, то после проявки погоны эти даже на чёрно-белом фото останутся красными...
Они проехали, как проплыли, мимо машины священника. Помойных баков в этот раз не было. Повозка доверху полнилась деревянными чурками. Холода уже были не за горами.
Зона готовилась зимовать.