Уголовная защита. Теория судебного суждения. Гл. 6

Глава 6. О смысле  судебного суждения.


Юристы часто говорят: «существенные вопросы уголовного дела», «говорите по существу», спрашивают, «в чем суть?», утверждают «это не существенно»,  Судья даже может прервать Защитника упрекнув последнего в том, что его доводы не относятся к существу дела. Великая ценность профессии юриста в том, что он может усматривать сущность в развивающихся перед ним процессах в реальной жизни. Привносить свою мысль в сухую последовательность фактов повседневной жизни.
Что такое сущность, мы говорили в предыдущих главах. Повторюсь кратко, сущность это вопрос усмотрения говорящего, то о чем он говорит, то, что для него важно, т. е. существенно. Учитывая, что адвокат высказывается по обстоятельствам уголовного дела в защиту своего клиента, это высказывание, важное для говорящего, должно каким то образом соотносится с предметом уголовного обвинения и быть в интересах его клиента. Это два критерия, определяющие позицию уголовного защитника по делу: усмотрение говорящего и относимость этого усмотрения к предмету доказывания по уголовному делу — вине в преступлении. Однако, в уголовном процессе есть и другая сторона,  наши процессуальные противники: обвинитель и потерпевший — жертва преступления. Они также усматривают свои, важные для обвинения, вопросы уголовного дела.
Для аффективной речи, для того чтобы в суде оперировать реальными понятиями, создающими событие в объективной реальности (а что это такое мы говорили выше на примере небольшой работы о философии Спинозы В.К. Половцевой и теории ЖиляДилёза1, описанной им   в монографии «Логика смысла»),  простого усмотрения сущности не достаточно. Вернее её достаточно для научного дискурса, отчасти дискурса юридического, чтобы определить, например, что важно, а что нет для квалификации того или иного деяния подзащитного. Но для реальных словесных баталий в Суде — нет, не достаточно, чтобы высказать суждение о вине, тоже мало этого интеллектуального процесса — усмотрение сущности предъявленного обвинения!
Необходимо из сущности уметь создавать смысл и облекать его в форму суждения. Ну, и конечно же, суметь это суждение выговорить в уголовном Суде так, чтобы создать искомое со своим клиентом событие в уголовном Суде.
Речь Защитника в Суде служит только одной задаче — она должна побуждать Другого (Судью) согласиться с его доводами. Вызывать тот самый «аффект» - событие в позиции защиты, т. е. то судебное решение, за которое и борется Защитник в интересах своего подзащитного. Говоря языком философским, речь должна производить изменения в реальном ходе уголовного  процесса, где подсудимому вменяется вина в преступлении.
Мы должны знать и помнить, что в  судебном процессе, или в юридическом универсуме мысли, помимо того, что уголовный процесс это диалоговая система, т. е. в рамках этой системы происходит апелляция одного лица к Другому, однако, следует отметить и такой важный момент, на который обращают внимание  философы права и ученые лингвисты, то, что для судебного спора-диалога присущ ещё и Третий, так как судебный акт носит преюдициальный характер, он общезначен, прецедентен и универсален для неопределенного круга лиц. Судебное решение выносится и для него — Третьего, отсутствующего физически в данном Суде, но присутствующем незримо, виртуально, интеллектуально.
Как этого добиться?
Давайте смотреть...Стороны высказываются в уголовном процессе по обстоятельствам дела: прокурор обвиняет, защитник, соответственно, ищет смягчающие вину обстоятельства, или доказательства вовсе исключающие её, и строит свою речь в этой модальности.
Фактически в прениях идет обмен «историями». Да эти «истории» основаны на норме права, фактах и обстоятельствах дела, юридических процессуальных требованиях к относимости и допустимости доказательств. История - это высказанная стороной процесса позиция.
Приступая к этой работе, автор поставил перед собой задачу посмотреть на уголовный процесс не только глазами юриста, но и  этика, лингвиста, психолога и логика,  чтобы проследить  путь, который проходит юридическое понятие и  категория «вина», от усмотрения Субъекта высказывания в интенциональных глубинах сознания говорящего, до его, этого понятия, «работы» во-вне, уже в диалоговой системе уголовного процесса. Поэтому мы имеем дело с «историями», с неким повествованием, где стороны излагают свое видение существенных обстоятельств, или фактов дела. И в этих «историях» сразу выделим две линии: первая, юридическая, так стороны высказываются об обвинении, и она собственно, детерминирована нормами уголовного процесса, вторая, которую, я и обосновываю на страницах настоящей работы, человеческая, или метафизическая, а ещё проще этическая. Подчеркиваю, речь в защиту строится по другим лекалам, нежели речь прокурора. Защитник ведет речь о человеке, обвиняемом в преступлении, о человеке, совершившем преступление, либо обвиненном ошибочно в его совершении. Поэтому юридическая норма несомненно важна, но она вторична по отношению к подсудимому.
По этой же причине автор считает, что речь в защиту должна строиться на основе аналитических суждений, оратор должен идти от общего к частному. В своей речи в защиту адвокат анализирует субъекта преступления, но не как субъекта-элемента состава преступления, уже юридического понятия, а как индивида, наделенного сознанием, человека, решившегося на преступление, человека, совершившего поступок-деяние. Почему суждение должно быть аналитическим, а не синтетическим, потому что только анализ, т.е. вывод из общего о частном, дает возможность рассуждать о норме и отклонении от нормы. Норма в уголовном процессе это общая идея о справедливом, нормальном устройстве общества, межличностных отношениях, это понимание этики межличностных коммуникаций, словом, высказывание о понимании того, как должно быть в идеале. А идеал это общественное Благо, говоря философским языком.
Напомню, так как говорил об этом выше, отличие синтетического суждения от аналитического состоит в том, что в синтетическом суждении наша мысль невольно оказывается в сетях формальной, классической аристотелевской логики. Это суждение обыденного сознания о фактах внешнего мира, об объекте, о котором выносится суждение. Но этот объект отделен от сознания говорящего - лица, выносящего суждение по существу обвинения, эта сущность усматривается, она противостоит  сознанию говорящего. Понятие, которое формируется в парадигме синтетического суждения подчинено строгим законам научной мысли и классической логики, оно формируется в матрице вид-род-класс. Каждая из этих категорий познания, участвующих в формировании понятия в модусе синтетического суждения, что то добавляет к объекту, о котором и выносится суждение, что то открывает новое в предмете исследования, формирует и дополняет объект, отражаемый в понятии. Любое рациональное суждение подпадает под категорию синтетического суждения. Без этого не был бы возможен никакой научный дискурс о предмете научного интереса, ни в физическом мире, ни в инженерном, ни в правовом. Пример из области синтетического суждения это вывод о наличии  состава преступления «кража»  в действиях А., который тайно правой рукой проник в карман потерпевшего Б., и похитил кошелек, с содержащимися в нем 5 т.р., тем самым, утверждает прокурор, А. совершил кражу. И перед нами суждение о факте, и умозаключение о наличии состава преступления, предусмотренного соответствующей нормой УК РФ - «Кража». Само суждение о наличии в действиях А. состава преступления «Кража», не является ни синтетическим, ни аналитическим. Оно становится синтетическим, когда мы говорим что «кража — это преступление,  оно относится к виду преступлений «кража», род преступления — преступления  против собственности, и класс - преступления в сфере экономики. Очевидно, что эта мысль для судебных баталий нам не дает ничего, причем   не только для формирования позиции в защиту горемыки А.,  но и для подготовки речи в его защиту в уголовном  Суде. Кроме того, по своему опыту отмечу, что обо всем этом скажет прокурор и без защитника в  прениях, а он выступает до адвоката, и повторять эти банальности очевидные в том числе и Суду, значит выглядеть очень бледно в прениях.
Поэтому нужна иная форма суждения — аналитическая, в  которой вывод о преступлении дедуцируется или выводится  из идеального представления о нормальных условиях человеческого общежития. Наша задача создать смысл своей позицией: и идеал здесь очевиден — сев в метро с кошельком в кармане, в идеале с этим же кошельком доехать до пункта назначения. Но реальная жизнь далека от идеала. По пути с потерпевшим Б. случилась неприятность, у него пропал кошелек. Он мог его и потерять, и тогда, рассуждая об этом инциденте, Б может успокоить себя тем, что так было уготовано ему свыше, или подумать о том, что, какая неприятность, где то обронил кошелек, следующий раз надо быть внимательней. Его мысль уже невольно апеллирует к идеалу, или идеату события — утраты кошелька, он, повторюсь, заключается в том, что кошелек должен был быть в сохранности, и  доехать с Б. до конечной остановки. Но не случилось..., и вот из нормы Б. делает вывод о неприятности, которая случилась с ним в дороге. От идеального течения жизни была отнята какая то часть, возникла неприятность в дороге, связанная  с пропажей личного имущества Б.
На счастье Б. в вагоне метро ехало два оперативных сотрудника уголовного розыска на метрополитене, которые видели, как А. тайно проник правой рукой в карман Б. и вытащил кошелек. А. был задержан на месте преступления сотрудником В., а другой сотрудник Г. был очевидцем того, как А. тайно правой рукой проник в левый карман Б.и вытащил кошелек. Оказалось, что пропажа кошелька у Б, вызвана не какими то силами свыше, не его рассеянностью,  а виновными и целенаправленными действиями А. Идеат события — пропажи кошелька у А., или его  интерпретация, приобрела уголовно-правовой характер, а наши размышления ту направленность, что с Б.  произошла несправедливость.   Получается, что А. виновник пропажи кошелька у Б., о чем со временем и должен высказаться уголовный Суд, в котором «добрые люди» В. и Г. выступят свидетелями. Виновник нарушения нормального, идеального развития течения жизни Б. оказался А., по его вине из этой нормы жизни, из понимаемого идеала мира убыло что то. Справедливое течение жизни было прервано несправедливостью — действиями А.  И вот у нас появилась возможность порассуждать об идеате события, который видится нами, как  кража-пропажа кошелька Б., в системе идеально-справедливого мироздания, и при этом в юридических понятиях и категориях. Мы же юристы, а поэтому  не стыдим, а судим.
Я мог бы продолжать этот смысловой ряд до бесконечности,  свои рассуждения об этом инциденте с Б, склоняя  его — этот инцидент,  на самые различные лады и модальности в своих суждениях. В этом проявляется свойство понятия. Анализировать  - значит выражать событие опосредованно, через то, что оно не есть само. Понятие работает опосредовано. А реальное понятие и есть анализ. Поэтому его работа бесконечна, однако  рациональное понятие никогда не проникает внутрь события, не схватывает предмет всецело. В позитивном праве спор идет о формальных понятиях. Чтобы схватить абсолютное, существенное в событии необходим анализ, то есть противопоставление и различение, и эти противоречия необходимо пропустить  через сознание субъекта, выносящего суждение. Поэтому выше я и употребил термин «идеат» события, как бы приземлив категорию всеобщности — «справедливость», применив эту абстракцию к конкретному событию. Ведь понятие это наше субъективное представление о событии в реальном мире, а не само событие. Понятие, как минимум, должно отражать событие, а мы поставили задачу чтобы оно это событие формировало. А раз понятие  это представление, то значит возможна и интерпретация события, вот то, что соотносимо с идеей справедливого, но применительно к событию - инциденту с кошельком Б., и есть «идеат» события. Идеат - это поле дискурса, совокупность усмотрений, допускающих споры и различные суждения.
Как видно, насколько больше перспектив открывается у Защиты в том случае, когда наше суждение формируется в аналитической модальности. Конечно, меня можно упрекнуть в том, что этот пример и моя интерпретация его, имеет мало общего с уголовным процессом. И отчасти это так, но я его привел намеренно в такой редакции, чтобы показать отличие аналитического суждения от синтетического в уголовном деле, которое скользит по поверхности предмета, никогда не схватывая его в своем существе.  Просто как пример анализа фактов уголовного дела, причем с единственной целью –  обосновать ниже то, что юридические понятия, которыми мы должны оперировать в Суде, это не существительное. Юридическое понятие, которым оперирует защитник в уголовном Суде — это глагол, оно должно действовать, быть сказуемым в предложении.
Споры в судебном процессе идут самым активным образом, обмен «историями», как мы назвали высказывание сторон в прениях, в идеале должны побудить Судью вынести то процессуальное решение, которое обосновывает сторона процесса. Суд в совещательной комнате, находясь наедине со своей совестью, выносит свое умозаключение о вине, которое впоследствии отражается в судебном акте. Причем, как отмечалось выше, вынося решение о вине в преступлении А., суд будет учитывать и Третьего, незримо, но имманентно присущего любому судебному решению.  И судейская совесть есть последний предел, который стоит на пути индивидуальной  воли. Он — Суд, означивает эту волю, называя её доброй, или злой( в нашем случае преступной). Как я отмечал выше, в системах законы не работают, а работают начала. Вот здесь при постановлении судебного акта и являет себя начало злой или доброй воли, которой дает или не дает хода уголовный Суд. И это начало впоследствии облекается в форму права, в юридическую  норму, которая применяется Судом в конкретном споре.   От Суда будет зависеть, может ли гражданин спокойно ездить в общественном транспорте, не боясь утратить свое личное имущество. Само собой, ни адвокат, ни прокурор этими судейскими преимуществами не обладают, мы лишь высказываем свои мнения, мы лишь юридические советники.
В этом абстрактном примере с кражей кошелька, отчетливо видна структура аналитического суждения и его элементы, которые и подводит нас к смыслу, создающемуся аналитическим суждением.  Понятие становится   сказуемом или глаголом, но не существительным, только в том случае, когда оно наделено смыслом. Смысл реализуется в понятии, он действует через понятие, реальное понятие отвечает законам диалектики, где смысл обитает в его — понятии, самораскрытии. А в межличностной коммуникации, как диалоговой системе уголовного судопроизводства,  среди профессиональных участников уголовного процесса действует именно смысл, облеченный в понятие, и артикулированный оратором в слове.
Итак, чтобы сформировать аналитическое суждение мы должны иметь представление, иметь свое суждение  об идеале, нормальности, обычном позитивном развитии событий реального мира. Второе, мы должны определиться и вынести суждение о том, что эта норма и идеал был, по какой то причине, нарушен. … или не нарушен. В третьих, мы можем увидеть, а может и нет,  что идеал нарушен действиями А. В четвертых, ( всё таки мы юристы и говорим о судебном суждении) А. совершил действия, запрещенные нормой уголовного кодекса. В пятых, эти действия А были виновными, т. е. по форме умышленными, а по существу намеренными и отвечающими целям А. И вот перед нами целое поле для формирования суждения - это и человек, а значит его психология, и суждение о справедливом\несправедливом, и об «убыли» от этого идеала - представления о справедливом в результате виновных действия индивида,  а значит появляется место и для суждения об этом в этической плоскости, так как непонятно ещё, какую позицию в уголовном Суде займет А. и выдаст ли он этическую рефлексию содеянного. Да и кто такой А.: вор-рецидивист, или гастроарбайтер, которого работодатель выкинул на улицу не заплатив зарплату, а может жертва статистики, за которую борется В. и Г. - оперуполномоченные, задержавшие А.?
Давайте смотреть дальше, как эти элементы аналитического суждения, формирующие смысл понятия, ведут себя в суждении, присущем судебному спору.
Как мы видели выше, синтетическое суждение в котором каждый шаг человеческой мысли, что то добавляет к предмету суждения ведет нас по поверхности, он соотносим с тем, что видимо, т.е. с объектом противостоящем субъекту, выносящему суждение: было совершено преступление, состав — кража, это преступление, , которое относится к преступлениям против собственности, и также к сфере экономики, говорит позитивный закон — УК РФ, наказание за него предусмотрено такое то и т.д.
Но мы поставили задачу добраться до  существа события-преступления, чтобы схватить эту сущность, и затем  вложить её  в понятие, придать этой сущности  смысл, а затем как то соотнести этот индивидуальный смысл со смыслом наличествующим объективно в конкретном уголовном деле, в котором по воле случая участвуют и авторы индивидуального смысла (обвиняемый и его адвокат), и не остановившись на этом,  озвучить этот смысл в прениях, чтобы понятие обрело атрибуты  реальности, стало  действующим, создающим искомые нами преобразования в реальном мире,  в нашем случае уголовном процессе.
Поэтому мы вынуждены уйти от поверхностного, «инженерного» сознания, выносящего суждения о внешних объектах-событиях объективного мира, противостоящих субъекту, т. е. от суждения синтетических, и перейти  к сознанию сущностному, к  индивидуальному усмотрению, которое есть только мнение стороны уголовного процесса,  пусть по этой причине –  к сознанию спекулятивному:  нам же надо создать свою «историю» в конце процесса, и не просто историю, а произнести речь, которая создаст искомое нами событие в правовых формах уголовного процесса; для этого  мы допустили в поле  нашего анализа как идею-представление об абстрактном справедливом, примерили это представление к событию преступления, воспользовавшись термином В.К. Половцевой - «идеат»,   ввели в горизонт нашего анализа  представление о субъекте, наделенном сознанием, нарушившем своим поступком  универсальное  представление об идее  справедливого;  постулировали такую категорию как вина этого субъекта - нарушителя идеи справедливого, причем не просто представлением об абстрактном субъекте, закрепленном в юридическом понятии  о составе преступления, которым мы оперируем в позитивном уголовном праве, где вина всего лишь внешняя форма этической категории вины, имманентно присущей не только сознанию  личности, но и субъекту, наделенному волей; выше, в предыдущей главе настоящего текста, мы постулировали также, что вина есть структура, работающая объективно и во- вне для лица, выносящего суждение о данной категории суждения,  которая имеет свою логику раскрытия, которая включает в себя такие элементы своей структуры, взятые из религиозного и этического универсума мысли,  как санкция-страдание, покаяние, искупление, прощение, заглаживание вреда,.
Со времен античной философии этика определялась через разумное, ответственное «умное» стремление к благой жизни2  Причем, справедливость была неотъемлемой частью этого стремления к благой жизни. Вот только, что есть справедливость? Каждое из  определений «справедливого» допускает множество толкований. Например, справедливость можно определять применительно  к власти, к области политики, к государственному  суверенитету, к насилию. А в утилитаризме, где правит бал уелесообразность и личная выгода, справедливость прямо понимается как максимизация блага: чем больше, тем лучше. И в каждом случае мы будем открывать все новые и новые грани этой категории - «Справедливость», и как следствие семиотика слова «благо», будет все больше и больше рассыпаться, ускользать от схватывания существа и анализа.
Утилитаризм, как  метод исследования категории «Справедливость» и понимания блага или благой жизни - плохой помощник для нас юристов-криминологов.  Мы не о вещах ведем речь, не об их количестве, стоимости, меновых свойствах. Мы не торговцы, и даже не экономисты, наше сознание в высшей школе готовят для оценки и анализа других категорий и понятий: что есть преступное, а что нет? кто справедлив, а кто напротив? какова воля конкретного индивида, и на что она направлена была, а чего достигла в итоге? виновен ли человек в своем поступке? а в наступивших последствиях, хоть поступок был не его? что требовала от человека норма права, и как, собственно, требовала?...Поэтому благо осознанно или нет уже присутствует в нашем юридическом анализе, даже если мы не используем этические или психологические понятия.
Поэтому критерии для определения блага, связанного с  юридическим универсумом мысли очень узки и конкретны: латинское Justitia  это и справедливость и правосудие одновременно. Я буду  говорить о благе как справедливости применительно  к уголовному суду,  а значит искать справедливость в реальной ситуации, связанной  с  трагедией, и в условиях неопределенности и тяжелого конфликта. Именно в этих условиях от Судьи требуется выносить индивидуальные  решения о вине конкретного субъекта в преступлении и о наказании этому Субъекту за  преступление. Как видно из этого критерия — утилитаризм, как метод, рассматривающий благо посредством максимизации внешних объектов материального мира, нам не подходит. Мы — юристы,  о другом ведем речь: теория потребления Дж. Кйенса, равно как и  анализ общества потребления, предпринятый  Жаном Бодрийяром3 уводит нас в иные миры — социально- экономические воззрения на благую жизнь среднестатистического жителя любой из стран глобального мира, связанных с материальными благами. Перед юристами на кону другие ценности...
С тех пор как Каин убил Авеля, в универсуме преступного  мало, что  изменилось. Уголовная юстиция, как была, так и осталась  про насилие, конфликт, унижение, вину, злую волю, девиантное сознание...и право, которое применяют специально уполномоченные обществом люди, находящиеся по другую сторону баррикад, но в тоже время, соприкасающиеся с этим миром человеческой трагедии ex officio.
Больше не значит лучше в юридическом мире, но размер имеет значения, и обе эти посылки не находятся в противоречии, они только подводят нас к мысли о мере — степени агрессии в психической жизни индивида, соразмерности санкции за содеянное преступление, такте в выбранной позиции в защиту в уголовном суде, степени насилия при совершении преступления, девиации в сознании подсудимого и т. д.
Получается, что благо для нас юристов - участников уголовного процесса, имеет другое содержание и связано с представлением о справедливом, а именно о мере насилия, которое применил преступник, которое будет применено к преступнику... Причем стороны  уголовного процесса искусственно и формально, внешним законом и правилами поставлены в условия конфликта: исходим из того, что и у Защиты, и у Обвинения, эти представления должны разниться, а Суд выступает как оператор справедливой дистанции между сторонами уголовного процесса.
Подсудимый, обвиняемый в совершении преступления, хочет что? Один — чтобы уйти из под ответственности, другой, чтобы наказание было, как можно более «мягким», третий — справедливого к себе отношения, четвертый — готов нести ответственность, назначенную Судом, пятый....А ведь есть ещё и потерпевший, у него могут быть также свои цели.
Напомню, что есть и профессиональные участники процесса: адвокат, прокурор, и наконец, Суд. Вот сколько интересантов, которые вынашивает свои цели.
Каков будет результат? И совпадет ли он с целью? Кто автор цели, с которой совпадет результат?
Поэтому мы должны пока продолжить беспристрастный анализ блага, блага  как справедливости в уголовном Суде. Почему пока? Потому что наши клиенты не всегда ищут справедливости, иногда их интересует «результат». А это значит, что мы станем перед необходимостью трансформировать категорию Справедливость в индивидуальное благо, и возможно ли  это в уголовном процессе?  Связав благо и цель, мы исходим из того, что цель желанна, благо желательно, а справедливость и есть результат нашей юридической  деятельности защитника по правоприменению. Цель  есть желание, желание продиктовано нехваткой, результат есть осуществление цели.  Раз мы ведем свой анализ применительно к уголовному Суду, то  именно справедливость и есть предмет нехватки, желания, стремления.
В философской категории «желание» есть несколько моментов, которые направляют анализ исследователей человеческого желания по двум разным путям. Первый, желание как нехватка. У индивида возникла потребность, как результата, нехватки выпить воды, купить новую одежду, приобрести новый автомобиль и т. д. Потребность удовлетворена, на её место взгромоздилась новая потребность. Желание в этом случае продолжает работать. Так от одного желания к другому рождается так называемая «дурная бесконечность» желаний, обслуживающая неисчерпаемость потребностей, основанных на нехватке. Само желание, как феномен человеческой жизни, а не только психо-физический комплекс переживаний по поводу отсутствия объектов материальной культуры, он, этот феномен, имманентно присущ человеческому сознанию. Любой полноценный человек имеет в самом себе свои желания, цели, к которым он идет, ну, или просто ждет, когда они реализуются. Эта бесконечность желаний, как нехватки, описана в философской работе Гегеля «Феноменология духа», там же философ отметил, что эго и желания ненасытны, они никогда не будут удовлетворены, потому они и бесконечны.  И эта дурная бесконечность желаний никогда не приводит к благу: реализованная цель в материальном мире, приобретенный объект желаний, лишь на мгновенье предоставляет человеку возможность получить свою йоту удовольствия, как через какое то время, возникает новая потребность, ощущается новая нехватка, желание вновь требует своего обслуживания.
Иное дело, отрефлексированное желание. Желание, основанное не на нехватке, а на избытке. Как такое может быть, вы можете спросить. Очень просто, в этом направлении желание уже основано на эросе — чувстве также присущем любому человеку, но оно имеет иной источник, это именно интенция созидания, преобразования, сопричастности миру, в котором живет человек. Именно, этот момент в желании, а именно его источник как эрос, отмечен Платоном, ещё 2,5 тыс лет назад. Эта же Платоновская посылка об избытке, о силе созидания, которую Платон связывал с человеческой энергией — эросом, также был отмечен Гегелем в вышеуказанной работе, где он он, собственно, и провел сравнение этих двух взаимоисключающих видов желаний. В первом случае, желание как нехватка: индивиду чего то не хватает, то желание-потребность-нехватка, во втором, желание, как избыток сил, как готовность делиться своими силами, знаниями, опытом, т. е. собственной волей к жизни, это желание-созидание.
Как видно, налицо различная структура «желаний» в своей основе, ещё один из аспектов, почему  утилитаристская этика, не работает в уголовном судопроизводстве: чем больше хочешь добиться от уголовного суда, тем более плачевен результат(конечно, мы ведем речь  о желании подсудимых, а не потерпевших. Любой практикующий адвокат знает, что уголовное судопроизводство стоит на защите интересов жертвы). Желание потерпевшего, может быть продиктовано нехваткой. И даже скорее всего будет продиктовано именно этим ощущением: желанием мести, намерением добиться возмездия за тот поступок-преступление, которое было совершено в отношении него.  В ином случае мы говорим о прощении, а это уже другая парадигма раскрытия внутреннего «Я», потерпевшего перед бытием. В уголовных судах такая предрасположенность  - простить подсудимого встречается, правда, не часто. Прощение своего обидчика как феномен также исследован философской литературой. 4.
С учетом вышеописанных  подходов к желаниям-целям теперь можно рассмотреть и ситуацию с нашим клиентом-подзащитным: «да я в уголовном суде, а ты мой адвокат, так сделай же так, чтобы мне за преступление ничего не было! Моя потребность, моя цель, и мое желание — уйти из-под уголовной ответственности за содеянное! Тебе за это, в конце концов,  деньги платят», - примерно с такими требованиями могут обращаться к своему адвокату не самые умные подзащитные.  Мы не можем быть  очень взыскательны к требованиям своего клиента. В конце концов он не профессиональный участник уголовного судопроизводства, и часто даже не понимает( да и не должен понимать) весь объем проблем, связанным со своей  защитой   в уголовном процессе.
Однако, сформулировав здесь на страницах работы желание-потребность подсудимого в столь линейной, радикальной, утилитарной  форме, уже становиться понятна его (желания) абсурдность, невозможность осуществления, если есть, конечно,  вина в преступлении. Допустив в логику исследования желания подсудимого утилитаристский подход: хочу, чтобы мне ничего за преступление не было, а я готов это купить(оплатить),  - теоретически можно получить искомый клиентом  результат, но он будет носить, очевидно, коррупционный характер, да и правосудным этот процесс уже будет нельзя назвать.
Поэтому уже здесь в создании позиции подзащитного в свою защиту  этот подход, как цели защиты, т. е. простое  обслуживание желания или цели нашего клиента, не может быть оправдан. Желание жаланию рознь. Структуры желания разные. Утилитаристская этика в уголовном процессе не работает, к тому же. Цель одна: доказать невиновность, минимизировать санкцию, оспорить квалификацию и т. д. Но движущий мотив этих целей-желаний различен.  И это нужно четко понимать, если адвокат не хочет примерить на себя роль официанта, и, всего лишь «обслужить клиента». Обычно результаты по таким уголовным процессам плачевны. Адвокат  по уголовным делам это не обслуживающий персонал, а понимающий, знающий и могущий создать позицию в защиту советник по правовым вопросам человека, находящегося под уголовным преследованием.
Поэтому и защитник, и его клиент в уголовном деле, при выстраивании позиции в защиту, должен учитывать эту разнонаправленность  целей, как своих,  так и своего клиента. Аналогичный подход, должен быть явлен и к изучению и пониманию позиции обвинения, так как в последующем именно такой подход будет продемонстрирован  Судом при постановлении приговора по вашему делу. «В уголовном суде справедливость есть результат практической мудрости, когда Суд высказывает свое решение по конкретному случаю,  причем этот акт как  структура морального суждения  в сингулярной ситуации. Благо реализуется, воплощается, осуществляется только на стадии применения нормы к ситуативной реализации суждения»5 .
Наша же задача, как говорилось выше, продемонстрировать смысл своей позиции, предварительно создав его, а также обнаружить смысл в позиции обвинения для контр-осуществления своего смысла, равно как процесть смысл в постановленном Судебном акте, чтобы бороться с ним по мере необходимости в вышестояших судебных инстанциях.
Поэтому, заканчивая дедуцирование специальной профессиональной юридической этики, которая имеет мало общего с утилитаристским подходом к жизни ( в конце концов мы не продавцами в торговых центрах работаем, а служим правосудию), и наша профессиональная этика направлена на созидание и существование в  общественных институтах, т. е. относит индивидуальное сознание к более высокой ступени развития не только общества, но  и государства в целом, мы получаем некую конструкцию желания-стремления-цели  индивида жить в справедливых институтах, где справедливость реализуется через разумный выбор, справедливость включена  в благо, подчинена ему, собственно, благо понимается, как справедливость, И это благо нам — юристам приходится искать, обнаруживать, в судебных инстанциях - «благо порождается процедурными средствами, оно конституируется, справедливое не известно изначально, оно возникает благодаря размышлению.»6, - добавлю: и применяется в конкретном уголовном Суде относительно  к индивидуальному случаю.
Было бы слишком упрощенно понимать справедливость как благо, порождаемое только судебными институтами и в ходе спора сторон в этих же судебных инстанциях, равно как и простое применение Судом только нормы права  в отношении индивидуального случая. 
Нет, не только... Справедливость это ещё  и некий феномен сознания, некая усматриваемая  сущность, справедливость, как истина, в сократовском смысле, дошедшая до нас в платоновских диалогах,  где оценка справедливости как истины дается через внутреннее переживание за совершение неблаговидного поступка, поэтому Сократ через тексты Платона говорит, лучше претерпеть несправедливость самому, чем совершить её по отношению к другому.7 Справедливость это не истина, рожденная в споре софистов о том, что справедливо, а что нет. Это именно суждение о том, что кому то кажется справедливым это, а кому то нет. Причем об этой сущности — справедливости, может высказаться каждый. Это свободоговорение о предмете, который вроде бы не виден, его нельзя потрогать, в отличие, например, от результата труда   ремесленника или художника, скульптора, музыканта, но в тоже время справедливость  очевидна, она касается каждого индивида, проживающего в греческом полисе. Так как без какого то общего понимания справедливости, единства в этом вопросе, во взглядах на события полисной жизни,  эта совместная жизнь в полисе, нормальное общежитие людей в обществе не возможна, между людьми сразу начинаются споры и распри8.
Справедливость это процесс. Этот процесс творится. Справедливость осуществляется здесь и сейчас в уголовном Суде.
Специальная этика юриста-криминалиста неразрывно связана со способностью  различать этот феномен сознания — справедливость, в  своем доверителе, только этот феномен сознания  превращает юриста в адвоката-криминалиста, в Субъекта, беспристрастно выносящего  юридическое суждение о вине Другого в преступлении в уголовном Суде.   Беспристрастность это такая структура, в которой воплощается идея справедливого в ситуации неопределенности и конфликта, то есть в условиях трагизма человеческого действия-поступка, где невиновным быть невозможно от слова совсем. Ещё у К. Ясперса есть размышления на тему вины, человек виноват и когда действует, так как он источник своего поступка, и виноват тогда, когда бездействует, так как он не участвует в событиях окружающей его реальности. 
Но кто, в конце концов, этот «идеальный субъект преступления», к которому «не может «прилипнуть» никакое обвинение, а если ему и вменят обвинение, то санкция за оное должна быть минимальна, чтобы суждение не ушло в  крайность мести, необоснованной жестокости, когда санкция порождает ещё большее зло, чем зло преступления?  Словом, каковы черты самости, которую способны почитать и уважать?
Для этого нам придется дать имя справедливому в плоскости практической мудрости  там, где выносится индивидуальное суждение. И здесь, предположу, что справедливость уже не есть благо, не есть закон, не есть беспристрастность.
Мы сами достойны почтения и уважения постольку, поскольку способны оценивать действия других, или нас самих, как хорошие или плохие, объявлять их разрешенными или запрещенными. Мы оцениваем сами себя в качестве способных оценивать собственные действия, мы уважаем себя за это, за то, что мы способны беспристрастно судить наши собственные действия. Тот, кого судит Суд, тот, кто напротив Суда- это уже не «ты», а Третий, примечательным образом обозначаемый местоимением «каждый», местоимением безличным, но не безымянным. Третий, каждый — это «публичное пространство», возникающее в результате распространения межличностных отношений между «я»и «ты» на всех, кого встреча «я» и «ты» оставляет во-вне, т. е. на правах третьих. Поэтому сингулярное суждение в  конкретном споре между «я» и «ты», порожденное в юридическом универсуме, обращено к этому Третьему. Оно это суждение, или судебный акт, имеет его ввиду, оно в том числе и для него.
И здесь всего лишь один шаг до обретения собственной самости-как внутренней сущности, ответственной за свой свободный выбор, последний барьер на пути к свободе, где этика поступка-действия сталкивает индивидуальное «Я» с идеей справедливого. 
Моральный опыт возникает между самостью, являющейся автором своего выбора, и признанием обязывающего внешнего правила, этот опыт образуется на пересечении полагающей себя самости и навязывающего себя правила. Нравственный выбор формируется, как если бы источник, или основание разумного  желания, манифестирующего нашу скрытую интенцию к счастливой и благой жизни, обнаруживался, проявлялся  и развертывался, лишь проходя последовательно через сито морального суждения и  практического испытания на прочность в определенных сферах действия. Справедливое здесь задействовано на каждой из остановок этического и морального расследования. Моральный опыт, определяемый связью между самостью и правилом под знаком долженствования, ссылается на то, что справедливо, коль скоро в формулировке этого правила имплицируется некий Другой, которому можно причинить несправедливость. У Сократа справедлив тот, кто не совершает несправедливость в отношении к Другому, равно, как и тот, кто считает, что несправедливость лучше самому перенести, чем её совершить. Справедливость возникает на пути, по которому моральное обязательство восходит к разумному желанию, как стремлению к благой жизни. Само это стремление к благу постулировано так: счастливо жить с другими и для других в справедливых внешних институтах.
Как видим справедливость, о который говорил Сократ, как об абстрактной идее, раскрывается  в трехчлене рационального понятия:
желание благой жизни;
заботливость по отношению к ближним;
справедливость между всеми членами общества в ситуации языковой коммуникации.
Кантовский моральный императив в сущности монологический, трансформируется в формальную прагматику дискурса: обращен к Другому, и презумирует  наличия «Третьего» в диалоге; т. е. в интер-коммуникативности посредством языка наоборот противостоит одинокому сознанию. Сама аргументация, то , что говорится, служит в языке местом самости, где завязываются связи между Я, Другим и Третьим - ближним. А в Суде справедливость — это диалог, это обмен мнениями, однако уже в строгих процессуальных формах. Это обмен мнениями, причем в этом диалоге , раз уж мы говорим о юридическом мире, должен быть учтен и Третий. Так как решение, к которому могут прийти стороны в этой юридической коммуникации, имеют значимость и для Третьего. Этот Третий не присутствует в диалоге, но он всегда подразумевается, наличиствует, учитывается. В конце концов речь идет о применении права к факту, и возникшее юридическое решение важно для Третьего, фактически отсутствующего в этом диалоге, но все стороны тем не менее будут иметь его ввиду. И он-Третий, может и должен понимать, что по аналогичному случаю, при существующей системе норм права, принимается  юридическое решение по поводу конфликтной ситуации, каковое может быть обязывающим и для него. 
В рамках судебного процесса высказать право значит произнести слова справедливости. Это значит возвести правила справедливости в плоскость благоразумной честности. Справедливость и честность располагаются в русле умозаключений о трансцендентальных сущностях: неких универсальных ценностях, высказываемых не зависимо от того, кто высказывается  защита ли, или же обвинение, т. е. ценностях,  находящихся в некотором смысле по ту сторону добра и зла. И границы допустимого высказывания, лежащего не только в юридической  области, но и в моральной сфере, детерминированы совестью. Безграничная и беспредельная самость, допускает любой выбор в ситуации неопределенности, и только присущая самости совесть, как моральный закон, устанавливает модус раскрытости «Я» перед бытием. Самость это основание  выбора, а совесть его вектор. Именно применительно совести мы говорим не только о моральном выборе, не только об ответственности и вине, но и вменении со стороны обвиняющего сознания в уголовном Суде.
В первом приближении два этих важнейших предиката: благо и справедливость являются синонимами. Но на вершине практической мудрости, т. е.  в реальном судебном споре благо заменяется справедливым. Их отношения: блага и справедливости — диалектичны, поэтому мы и можем наблюдать развитие этих моральных ценностей, в том числе и возникновение этики в уголовном Суде, где  справедливость, собственно, и есть  благо.
Но как совесть связана с законом?
На первом уровне понимания категории «закон» расположено элементарное различие между добром и злом, а в диалектическом полюсе совести лежит возникновение личности, формирующаяся благодаря своему отношению к этому изначальному различию добра и зла. На этом уровне анализа мы не говорим о законе как обязательстве, речь идет только о здравом смысле, т. е. о том, где опыт располагает устойчивыми оценками добра и зла. Оценка исходит из того, что человеческая жизнь не является морально нейтральной, т. е. она расположена между тем, что одобряется, как лучшее, и осуждается, как худшее. Для этого уровня не подходит термин закон в строгом смысле слова, но оценка представляет собой ряд знаков, выводящих нас на путь нормативного смысла, сопрягаемого с идеей закона, однако рефлексивная работа по различению предикатов уходит в упорядочение иерархии благ и ценностей, хоть они и рассеяны, но эти предикаты объединяет цель благой, а значит справедливой жизни. Именно это и является отправной точкой на линии понимания категории «закон».
В полюсе совести основанием является идея самости, сочетающаяся с идеей блага. Возникает вопрос- кто? Кто я? Этот вопрос возникает при поиске личной идентичности. Для этого требуется способность ориентироваться в моральном пространстве, как способность располагаться в нём в продолжении мгновения, так  и пребывать в нем в длительности. Совесть является такой ориентацией, таким расположением, таким пребыванием. То есть вопрос, что я должен сделать? Вторичен по сравнению с более элементарным вопросом о том, как я стремлюсь прожить свою жизнь. Закон и совесть сильно сцеплены.
Переходим на второй уровень. Примем к сведению, что закон относится как к моральному, так и юридическому регистру. Закон достигает нормативного статуса, именно обретая смысл морального обязательства, и его негативного аспекта — запрета. Законность отсылает к моральности, как закон к совести. Три свойства законности:
-запрет — грань со стороны которой закон повернут к нам императивным требованием: «не убий», «не укради»...;
притязание на универсальность, т. е. запрет на убийство действует для всех без исключения и во всех обстоятельствах;
связь с нормой , обращенной ко множеству людей.
Всё, что запрещено и подвергается осуждению, сводится к ряду разновидностей ущерба, причиняемого другим людям. «Запрет» то главное , что отличает законность от моральности, законность требует лишь внешнего повиновения, это простая законосообразность (Кант), что отличает её от уважения к закону из любви к долгу, вторая черта, отличающая законность от моральности — возможность физического исправления — восстановление права, дозволенность дать удовлетворение жертве. Переход от простой законности к подлинной моральности есть интериоризация нормы: её ментальный перенос во внутрь Самости субъекта.
Модальность интериоризации есть универсальность закона. Закон  обращен  к неопределенному кругу лиц. Идея внешнего законодателя противопоставляется идее личной автономии, интерпретируемого Кантом, как законодательство, которое свобода дает себе самой. Благодаря автономии разумная воля отделяется от простого произвола, располагаясь в точке синтеза свободы и закона. Испытанию на универсализацию должны подчиняться все наши замыслы, жизненные планы., т. е. то что Кант называет максимами действия. Эти максимы притязают на некую универсальность, чего обычно не достает социальной законности.
И, наконец, множественность требования нормы, её обращенность к неопределенному кругу лиц, также выражает диалоговый характер нормы, который предполагает множество моральных субъектов, кооперирующихся на основе взаимного уважения.
Основываясь на вышеуказанных принципах, нам не составит труда понять, в каком смысле процесс интериоризации9, в котором простая социальная законность возвышается до моральности, и завершает свой путь в моральном сознании и совести. На этой стадии нашей рефлексии совесть является  не чем иным, как глубинным повиновением закону,  из чистого уважения к нему, а не просто сообразуясь с высказываемым внешним правилом.
Наконец, свойства идеи справедливости получают импульс от этики судебного спора, в котором  голос совести добавляет  свойство бесприсрастности. Беспристрастный голос совести говорит мне, что всякая другая жизнь, столь же важна, как и моя.
И наконец, третий уровень соответствия между законом и совестью это уровень ситуативного морального суждения. Это не просто применение нормы к частному случаю. Это очень сложная операция, имеющая ввиду стиль интерпретации, несводимый к механике формального логического силлогизма.  Это сложный процесс, по завершении которого случай подводится под некую норму, и этот процесс включает в себя два взаимопереплетенных процесса интерпретации:
с одной стороны, надо создать историю — убедительную, правдоподобную,   или переплетения историй, из которых образуется то, что мы называем случаем, или, точнее говоря, делом. Но в судебном процессе обнаруживается  насколько трудно выделить однозначно правдивый рассказ - версию события преступления  из соперничающих версий, предлагаемых сторонами в Суде;
с другой, со стороны нормы также имеется трудность: не всегда ясно под какой нормой следует расположить рассматриваемый случай. Квалификация это и есть интерпретация самой нормы. Применение нормы располагается на перекрестке двойной цепи интерпретации — со стороны фактов и со стороны правил. Таким образом, создающееся ситуативное суждение подпадает под пересечение этих двух линий интерпретации.
Что здесь происходит с законом и совестью?
Здесь речь идет о высказывании права в определенных обстоятельствах. Приговор не имел бы юридического значения, если бы он не расценивался как справедливый, когда норма приобретает уникальность, равную уникальности рассматриваемого дела. Что же касается совести, то она есть, не что иное, как глубокое убеждение Судьи в своем решении, объявляющего приговор по справедливости. В этой связи можно сказать, что справедливость приговора представляет собой его объективную грань, а глубокая убежденность служит субъективным гарантом объективности приговора. Связь между глубокой убежденностью и актом речи, выражающаяся в высказывании права при конкретных обстоятельствах, отдаляет уникальное, единственное или сингулярное10 суждение от чистого произвола.
***
Вопрос в том, как добиться этой убежденности в лице Другого?
И здесь, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны внимательно присмотреться к структуре речевого акта,  с которым одно лицо обращается к Другому.
Между событием и речью имеется существенная связь: событие высказывается в речи, по крайней мере, благодаря возможным предложениям.
Но в предложении много отношений.
Какие же необходимы нам, чтобы приблизить предложение к юридическому универсуму спора?
Я воспользуюсь моделью Дилёза, французского философа-пост-труктуралиста и нашего современника, так как в его концепте есть логика, и эта логика — есть логика смысла. То есть структура речевого акта им обозначена, названа и исследована  с единственной целью — она, эта структура, должна порождать смысл, а смысл — создавать эффект в реальном мире. Причем форма этой структуры предложения, которая требуется нам -защитникам в уголовном процессе, это  контр-осуществление смысла. Наша задача сформировать свою позицию, вынести её на Суд, и добиться её осуществления. Защита стоит в позиции обороны, Обвинение уже высказалось и привело нашего клиента в Суд. Попробуй опрокинуть эту позицию Обвинения.
Итак, Ж.Дилёз отмечает, что «... в предложении можно выделить три разных отношения»11. Первое — дессигнация, это по существу обозначение, указание: это отношение предложения к внешнему состоянию вещей (datum). Состояние вещи индивидуализируется в предложении. Дессигнация действует благодаря ассоциации самих слов со специфическими понятиями, которые и должны представлять состояние означаемого. Обозначающая рациональность выражается в форме: «это-то», «это-не то», «этот», «здесь», «там», «вчера», «теперь» и т. д. Важно, что с логической точки зрения критерием и элементом дессигнации выступает её истинность или ложность. Истинность в дессигнации означает, что заполнен весь бесконечный ряд конкретных образов, соединяемых со словами, слова-индексы, или понятия, тожественны факту, т.е. словесный образ правильно подобран. А ложь означает, что дессигнация не заполняется, либо из за какого то дефекта применяемого понятия, либо из принципиальной невозможности применить выбранное понятие, ассоциированного с конкретным деянием. Истина или ложь — это первое содержание предложения относительно формируемого смысла, которое явлено нам, в этом отношении предложения к факту, т. е. дессигнации.
Второе отношение: в предложении часто называется манифестацией. Здесь, в этом отношении к предложению не надо искать никакой логической подоплеки или применять закон непротиворечия с объектом, о котором идет речь. Речь идет об отношении предложения к субъекту высказывания, индивиду, который говорит и выражает себя в предложении. Следовательно, манифестация это высказывание желания, знания, информации, которые соответствуют предложению, высказаны в нём. «Я» - базовый манифестант. Манифестация вовсе не вторична в отношении дессигнации, напротив, благодаря ей — манифестации «Я», дессигнация вообще становится возможной, а умозаключения обеспечивают систематическое единство, из которых и возникают ассоциации. С «Я» связано все индикаторы. Важно понимать, что и индикаторы и дессигнация связаны с вещью, с фактом, с поступком, они указывают или соотносятся с индивидуальными свойствами этих объектов, или актов в реальном мире, отдельными образами, единичными дессигнантами; но манифестаторы, начиная с «Я», задают образ личного, действующих как принцип всех возможных дессигнаций. Здесь же, при переходе из области дессигнации в область манифестации, происходит и смещение логических ценностей, представленных в предложении: речь теперь идет не об истине или лжи, а о достоверности или обмане.
Наконец, третье измерение предложения — сигнификация. Содержание этого термина обозначает связь слова с юридическим понятием,  отношение синтаксических связей предложения к тому, что заключено в понятии, соотносимость смысла-содержания предложения с внешним юридическим понятием. С точки зрения сигнификации, элементы предложения всегда рассматриваются, как «означающие» понятийных содержаний, способных отсылать к другим предложениям, которые в свою очередь выступают в качестве предикатов  данного утверждения. Сигнификация определяется именно этим порядком понятийных импликаций, где рассматриваемое предложение вводится только как элемент «доказательства» в самом общем смысле слова — либо как посылка, либо как заключение, что значит: и «заключает в себе», и «следовательно»  - это лингвистические означающие. Импликация — знак, определяющий отношения между посылками и заключением; «следовательно» - знак утверждения, дающий возможность утверждать вывод из того, что заключено в понятии. Важно понимать, что, когда мы говорим об этом отношении предложения — сигнификации, то это значение предложения — связь с понятием, обнаруживается посредством других предложений, то есть в результате косвенной процедуры, в отличие  от дессигнации, где есть прямое указание: «это есть то». То есть в отношении сигнификации логической ценностью этого отношения к предложению будет не истина или ложь( о чем может свидетельствовать гипотетический вид импликации, например), а условие истины: совокупность условий, при которых предложение было бы истинным. Поэтому, выводимое предложение может быть ложным в случае, если указывает на несуществующее состояние вещей, действий, фактов, или же, когда не может быть верифицированно непосредственно. Сигнификация не обуславливает истинности без того, чтобы тем самым не задать и возможности ошибки, Поэтому условия истинности на этом уровне отношений к предложению  противостоят не лжи, а абсурду: тому, что существует без значения, без смысла, или тому, что может быть не истиной, ни ложью.
Вопрос, что первично? Первично ли понятие или отношение сигнификации в предложении, нежели дессигнация –  отношение предложения отсылающее к факту, внешнему объекту для предложения, поступку, или же к манифестанту, т.е субъекту высказывающему предложение? И этот вопрос требует своего анализа. Если первичен Субъект говорения в отношении «указующего» содержания предложения, т. е. дессигнации, то только с очень специфической позиции –  речи. Манифестант высказывается, он говорит, излагает свое мнение. Причем мнение и высказывание, как манифестация могут быть даже тогда, когда это безмолвная речь. На уровне речи «Я» начинается, и начинается абсолютно. Поэтому, если мы берем смысловой порядок - «речь», то «Я» первично не только в отношении всех возможных дессигнаций, для которых это «Я» и его манифестация служит основанием, но и в отношении всех сигнификаций, отсылок к понятиям, которые охватывает речь.
Очевидно, что именно с этой точки зрения, понятийные характеристики  предложения в юридическом споре,  означенные нами выше, как отношения сигнификации, ни самодостаточны, ни раскрыты, как таковые: они только высказываются во мнении-речи манифестанта, подразумеваются «Я», рассматривающим себя, как имеющего такую сигнификацию в своей речи.12
Такое первенство манифестации в отношении не только дессигнации, но и спецификации должно быть понято только в порядке «речи», где связи с понятием, или сигнификация, остаются естественным образом подразумеваемыми. Только здесь «Я» первично по отношению к понятию, а значит, и по отношению к идее справедливости, личности и совести, т. е. к Богу и миру, в котором «Я» и манифестирует себя. «Я» дает начало и справедливости, и совести и Богу и даже миру.
...или не дает, если не соблюдены отношения предложения указанные выше.
Правда тут же возникает вопрос, есть ли универсум, в котором понятия существуют объективно, где они самодостаточны, и раскрыты как таковые в своем существе. Ведь для нас — юристов, применяющих позитивные нормы права, мнение манифестанта — субъективно, оно должно быть верифицировано как с позиций факта, так и позиций нормы права. И такой порядок есть, это порядок языка: здесь предложение выступает только как предпосылка или  только как вывод, т. е. как означающее до понятий, до манифестирования субъектом, и даже до обозначения состояния вещи, имеющего факта быть события. Язык уже содержит ЭТО, но ЭТО не названо в речи. Именно с этой точки зрения такие означаемые понятия, как Бог, или мир, или справедливость (хорошо, для атеистов идея Бога, или Абсолют, или бытие) всегда первичны в отношении Я, как манифестируемой личности, равно как и в отношении вещей, обозначаемых субъектом-манифестантом. Только отношение между словом и понятием должно обладать необходимостью, тогда как другие отношения таковой необходимости не имеют. Пример: «оттенки белого — бесконечны», и любой художник их видит, в отличие, допустим, от нас юристов. Ещё пример: я  высказываю мнение о внешнем событии, и утверждаю, что его не было, факт не имел место, отсутствовало событие преступления. Любой практикующий адвокат знает, что иногда такие ситуации случаются, когда клиент утверждает то, что очевидно для всех. И это лишь мнение, оно возможно, но не необходимо. А вот вывод Суда о вине в преступлении, идущего наперекор такому мнению-абсурду, и констатирующий вину нашего клиента в очевидном (для всех) событии преступления, это уже необходимость, отлитое в слове  «понятие преступления».
Манифестация и дессигнация произвольны, пока мы их не увязали с отношением сигнификации. Так, заставить те или иные образы, ассоциированные со словом, меняться или заменить один образ на другой, в форме «это-не то», может только  постоянство понятия, к которому сводится утверждение, или мнение Субъекта. Точно также  позиция защиты по предъявленному обвинению не задает никакого порядка долженствования, отличного от обычного мнения, если бы слова, в которых она, эта позиция, манифестируется, не отсылали бы прежде всего к понятиям, к понятийным импликациям, придающим этим «мнениям» сигнификацию.
***
Но здесь, в предполагаемом первенстве сигнификаци над дессигнацией,  возникает ещё одна проблема. Когда мы говорим «следовательно», когда мы рассматриваем предложение как вывод, мы делаем это предложение объектом утверждения, то есть мы оставляем в стороне посылки и утверждаем предложение само по себе, независимо от них. Мы связываем предложение с состоянием вещей, событий, фактов, на которые оно указывает, независимо от импликаций, устанавливающих его сигнификацию. И для этого надо соблюсти два условия: необходимо, чтобы предпосылки были истинными; и второе, отойти от чисто логическго порядка импликаций, чтобы связать предпосылки с предполагаемым нами обозначением события.
Итак, если предпосылки «А» и «Б» истинны, то из них можно вывести только то предложение, о котором идет речь (назовем его «В») Отделим его от этих предпосылок, создадим утверждение «В» - истинно», независимо от процедур вывода, мы же уже знаем , что «А» и «Б» истинны. А это равносильно предложению «Г», остающемуся внутри процедуры вывода, и не способному от неё оторваться, поскольку «Г» отсылает к предложению «Д», утверждающему, что «Ж» истинно, если истинны «А», «Б» и «В». Мы имеем бесконечный ряд утверждений, обладающими всеми внешними признаками истинности, исходя из приведенных выше посылок формальной логики: заключение может быть отделено от предпосылок, но только при условии, что всегда добавляются другие предпосылки, от которых заключение как раз и неотделимо. Поэтому сигнификация ( то есть отношение суждения с понятием) никогда не бывает однородным, а два знака «имплицирует», и «следовательно» - полностью разнородны, и процедура вывода никогда не обосновывает дессигнацию ( указание на факт), так как последняя уже выполнена: один раз в предпосылках, а другой раз в заключении.
Поэтому очевиден вопрос, достаточно ли нам этих трех отношений в предложении, или следует добавить ещё одно — измерение смысла? А это уже вопрос стратегии уголовной защиты. При этом мы не должны строить некую структуру, основанную на трех предыдущих измерениях предложения. Наоборот, структура должна работать изнутри, раз уж она вынуждает нас искать новые отношения в предложении, которые из-за своего исчезающего, неуловимого характера не может быть опознано на опыте из-вне.
Смысл — это вопрос права, а не факта или нормы закона.
Очевидно, что мы не можем локализовать  смысл в тех трех отношениях предложения: дессигнации, манифестации, сигнификации, о которых говорили выше. Выполненная дессигнация, т. е. предложение с заполненным содержанием, делает предложение истинным:  «Трава зеленая», - например. А будучи не не заполненным — ложным: «Трава бесцветна». Но в дессигнации есть еще один аспект: она поддерживает содержание предложения лишь в той мере, в какой мы показываем соответствие между словом и обозначенной вещью, или состоянием вещи, или событием с вещью.  Что значит некая вещь соответствует своему имени? А если вещь не соответствует своему имени,  это значит ли это  потерю этих вещей? Перед нами произвол дессигнаций, которым ничего не соответствует, пустота индексов-указателей, то есть формальных означающих типа «это», «то», так как они лишены смысла. Поэтому дессигнация предполагает смысл,  указуя,  мы оказываемся внутри смысла, когда что нибудь обозначаем.
В манифестации больше шансов на успех отловить смысл сказанного, т. е. если отождествить смысл с манифестантом.  Обозначения имеют смыл только благодаря «Я», манифестирующему себя в предложении. «Я» действительно первично, так как «Я» это начало речи, равно как и основание поступка. Смысл содержится в желаниях, целях, задачах, словом в интенциональной глубине Субъекта-говорящего. То есть здесь мы выходим на уровень отношений манифестанта и мира в целом «Я первично и достаточно в порядке речи, только если оно сворачивает значения, которые должны быть ещё развернуты для самих себя в порядке языка».13 Если эти связи с понятиями и категориями разрушаются , если они не устойчивы в себе, то утрачивается и личное тождество «Я». Думается, по этой причине последняя возможность отловить смысл, содержится в том, чтобы отождествить смысл с сигнификацией.
Итак, мы опять вернулись на свой круг, согласно которому сигнификация никогда не играет роли последнего основания и предполагает дессигнацию.. Может быть есть более общая причина того, что основание и обоснование замкнуты по кругу? Если  выше мы определили сигнификацию( соотнесенность с понятием) как условие истины, то мы придаем её характеристику, которую она разделяет со смыслом, и которая уже является характеристикой смысла. Говоря об условиях истинности, мы тем самым возвышаемся над истиной и ложью, ибо ложное предложение тоже имеет смысл и сигнификацию.  Но это высшее условие (идея) только лишь  возможность для предложения быть истинным. Такая возможность для предложения быть истинным — есть только логическая форма возможности предложения. Но таких форм много. Например, Аристотель определил форму логической возможности через отношения между терминами предложения и «местами», касающимися случайности, свойства, рода и определения. А Кант «придумал» две новые формы возможности — трансцендентальную возможность и моральную.
Но в любом случае это восхождение от обусловленного к условию, причем условие понимается как простая возможность обусловленного.  Хоть мы и восходим к основанию, но то, что обосновывается, остается тем же, чем и было, независимо от процедуры, которая его обосновывает, не затрагивая то, что обосновывается: таким образом, дессигнация остается внешней к тому порядку, какой её обуславливает, а истина и ложь остаются безразличными к принципу, определяющему возможность истины, позволяя последней оставаться в прежнем отношении с ложью.  Условию истины, чтобы избежать такого дефекта, следовало бы обладать собственным элементом, отличающегося от формы обусловленного, то есть чем то безусловным, способным обеспечить реальный генезис дессигнации и других измерений предложения: тогда условие истины определялось бы уже не как логическая или синтаксическая форма предложения, а как некая идеальность или идеальная материя, то есть не как сигнификация, а как смысл.
Мы подошли к смыслу — новому, четвертому, измерению предложения. Как мы понимаем,  исходя из целей нашего исследования — создать боевой строй речи Защитника в уголовном Суде, вводя это измерение предложения — смысл, мы радикально и принципиально обострили отношения с нашим оппонентом в уголовном процессе — Обвинителем.   Кончено же, последняя ремарка носит гипотетический характер, исходим из принципиального спора подсудимого и обвинения: наш клиент не признает вину, оспаривает доказательства, и заявляет о своей невиновности. Диалог, как  модель, в котором развивается судебный процесс, перестал быть академичным, взаимно уважительным, и бесстрастным. На арену межличностных коммуникаций вступил индивидуальный интерес. И вот перед нами  два смысла: первый, формирует умозаключение о том, что индивид виновен, второй, что это абсурд, или утверждение о виновности клиента лишено смысла. Какое утверждение «победит»? К какой точке зрения склонится Суд?  Любой практик, защитник по уголовным делам, знает ответ, знает ответ и судебная статистика — 99,7% обвинительных приговоров. Но мы проделали этот большой теоретический путь исследования лингвистических форм человеческого мышления в уголовном Суде не для того, чтобы  оставаться  в статистическом мэйнстриме, а как раз наоборот, чтобы понять, как образуется 0,3% оправдательных приговоров, то есть сформировать сингулярное событие уголовного процесса, которое бы лежало в контексте интересов нашего клиента.  Ну и потом, приговор , как я говорил выше, не обязательно должен быть оправдательным, достаточно, чтобы был справедливым, и это последнее часто удовлетворяет и нашего клиента, если он конечно человек разумный, понимающий ситуацию, в которой он оказался, и готовый к её принятию,  и Суд, от которого нам требуется убежденность, основанная на совести, о том, что приговор справедливый.
***
Ещё древнегреческие стоики прочно связали событие со смыслом: смысл — это выражаемое предложением, это бестелесное на поверхности вещей и событий, сложная и нередуцируемая ни к чему иному субстанция, чистое событие, которое упорствует и обитает в предложении. Это сказуемое предложением.
Вопрос вот в чем, есть ли нечто такое, что не смешивается ни с предложением, ни с  терминами предложения, не смешивается и с объектом или состоянием вещей, обозначаемым предложением, не связано с проживаемым, будь то представление, или когнитивные процессы Субъекта суждения, существующее вне понятия, или даже помимо означаемых сущностей?
Стоики не сводили смысл, или выраженное предложением, ни к индивидуальным состоянием вещей, ни к конкретным образам , ни к личным верованиям, желаниям, интересам, ни универсальным или общим понятиям.
Стоики обобщили это содержание смысла: ни слово, ни тело, ни представление, ни рациональное суждение. Пример из древнегреческой мысли. Утверждение: «Когда мы говорим телега, то телега проходит через наш рот». Это утверждение ложное или нет? Подставьте под это предложение смысл, и всё сразу станет на свое место. В предложении разные логические ряды, разные логики. Сам вопрос лишен смысла.
Смысл — это нечто нейтральное, ему безразлично как специфическое, так и общее, как единичное, так и безличное. Он обладает совершенно иной природой. Нельзя даже сказать, существует ли смысл в вещах или в разуме. У него нет ни физического ни ментального существования. Мы даже не можем сказать, что он полезен, что его нужно допустить из утилитарных соображений. Он бездейственен, бесстрастен, стерилен. Поэтому выше я и постулировал, что мы можем, фактически, только косвенно судить о нём на основе того круга, по которому нас ведут обычные измерения предложения.
Только разрывая круг, разворачивая и развертывая его наподобие ленты Мебиуса, мы обнаруживаем отношение смысла как таковое, предстающее перед нами во всей своей несводимости к генетической силе, благодаря которой оживает априорная внутренняя модель предложения.
Логика смысла выводит на поверхность практицизм, который лежит за пределами видимости опыта, и не попадает в плен абстрактной идеи, эта  интуиция может подсказать нам, как выследить, поймать, заключить, а может быть, и самому вызвать фантом на границе предложенного и развернутого до предела опыта. Гуссерль называл это предельное отношение выражением, которое отличается от всех трех содержаний предложения.
Смысл это  то,  что выражается, например, размышляя о «перцептивной ноэме» или «смысла восприятия», Гуссерль с самого начала отличал их от физических объектов, от психологического переживания, от ментальных представлений, от логических понятий. Он представляет ноэму, как нечто бесстрастное и бестелесное, лишенное физического или ментального существования, как то, что ни действует, ни страдает, - чистый результат, или чистая «видимость»: реальное дерево (дессигнант) можно сжечь, оно может быть субъектом и объектом действия, входить в смеси; но ничего подобного нельзя сказать о ноэме дерева. У одного и того же дессигнанта дерева может быть множество ноэм и смыслов. Ноэма — это воспринятое, как оно (дерево) является в представлении, «воспринятое как таковое», или видимость, но не в чувственно воспринятом данном качестве, напротив, речь идет об идеальном объективном единстве, как интенциальном корреляте акта восприятия. Здесь совсем иной статус, состоящий в том, чтобы не существовать вне выражающего его предложения, будь то перцептивное или воображаемое предложение, предложение воспоминания или представления.
Смысл — это атрибут  высказывания о чем то видимом, наличном. Он как бы перпендикулярен суждению. Высказывание может быть только модусом этого атрибута, так как в понятии есть множество граней.
***
Давайте рассмотрим сложный статус смысла, или выражаемого. С одной стороны, смысл  не существует вне выражающего его предложения. Поэтому мы не можем сказать, что смысл существует, он скорее обитает, упорствует. С другой стороны, он нисколько не смешивается с предложением, ибо в нем есть нечто «объективное», всецело отличное (от предложения). Выражаемое не похоже на что либо в выражении. Смысл — то, что придается в качестве атрибута, но он не атрибут предложения, скорее он атрибут вещи или состояния вещей. Атрибут предложения — это предикат. Но атрибут вещи — это то, что ей этой вещи приписывается, это событие, которое происходит с вещью. Именно в этом заключалась заслуга Стои: смысл — это глагол, смысл — это сказуемое в предложении, смысл — то, что происходит, «...он приписывается в качестве атрибута той вещи, обозначаемой субъектом, или тому состоянию вещей, которое обозначается всем предложением»14. Наоборот логический атрибут вообще не смешивается ни с физическим состоянием вещей, ни с его качеством или отношением. Атрибут — не бытие, он не определяет качество бытия; он сверх-бытие.
И вот мы вернулись к тому с чего начали: смысл не существует вне предложения... и так далее.
Но это не круг. Это, скорее, такое сосуществование двух сторон одной плоскости, что мы переходим с одной стороны на другую, по мере продвижения вдоль её длинны. Смысл это то, что может быть выражено, или выражаемое предложения, и атрибут события,  состояния вещей. Он развернут одной стороной к вещам, событиям, другой к предложению. Но он не смешивается ни с предложением, ни с событием или качеством вещей, которое данное предложение означает. Это граница между предложением и событием. Это то качество, которое обладает сразу и сверх-бытием, и упорством, то есть тем минимумом бытия, которые порождает «обитание» смысла в суждении.
Именно поэтому смыл и есть со-бытие при условии, что со-бытие не смешивается со своим пространственно-временным существованием в состоянии вещей. Поэтому не спрашиваем, в чем смысл преступления, как со-бытие. Преступление и есть смысл как таковой.  Он-смысл, уже есть, смысл предзадан в сущности, и мы помещены в эту среду, но не мы источник этого преступного события. Мы –  и Обвинение, и Защита, и Суд, - только говорим о нём, поэтому принадлежим к иному регистру, к правовому универсуму, который сам является атрибутом более высокой и сложной идеи — Абсолюта, одним из Его ликов.  Поэтому сторона уголовного процесса –  основание и источник суждения о сущности, порождающего со-бытие посредством смысла, который  по своей сути принадлежит языку. А речь это то, что говорится о преступлении  и санкции за него, вине индивида, и его личности, справедливом, и не справедливом в данном со-бытии. Эти категории уже сами по себе принадлежат порядку смысла, как сверх-бытия. Это атрибуты Абсолюта, которые обретают свое существование будучи названными, означенными говорящим субъектом своей речью.
***
Смысл становится им самим - смыслом, после усмотрения сущности преступного в уголовном Суде. Часто в Суде можно услышать «существенные вопросы уголовного дела», «говорите по существу», «это не относится к существу обвинения»...обычно это говорит о том, что выступающий, тот кто держит речь, отвлекся от предмета судебного разбирательства. Поэтому, говоря о смысле судебного суждения, мы фиксируем некоторые существенные вопросы, для формирования смысла, о котором мы говорим в Суде. Поэтому, что такое сущность? Первое, сущность, как означаемое предложением, в порядке понятия; второе —  это сущность, как основа смысла, сущность, как выраженное манифестантом, то, о чем собирается высказаться субъект.
Мы вновь подошли к двум линиям или сериям, которые и формируют смысл. Но в тоже время несколько продвинулись вперед, чтобы подойти к его структуре.
Поэтому продолжу... Леви-Строс указывает на парадокс, в форме антиномии, в этих двух линиях — означаемой и означающей, одна представляет избыток, другая — недостаток. Причем, благодаря такому недостатку-избытку, «в вечном нарушении равновесия и непрестанного смещения», и обитает смысл. Вот как это объясняет Леви-Стросс: дело в том, что изначальное означающее принадлежит порядку языка, но не речи. Оно только понято, но не названо, так как, каким бы образом язык ни был дан, элементы языка должны обретаться все вместе, все сразу, поскольку они не существуют независимо от их возможных дифференциальных связей. Означаемое принадлежит порядку познаваемого, само же познание принадлежит закону поступательного движения, переходу от уровня к уровню. И какого бы уровня охвата целого ни достигло знание, оно остается лишь приближением к виртуальной тотальности языка и языковой деятельности. Означающая серия организует предварительную тотальность означаемого, оно — означаемое,  упорядочивает производные целостности. «Мир означал задолго до того, как мы начинаем познавать то, что он означает...Человек — с тех пор, как появился в этом мире, - получил в свое распоряжение всю полноту означающего, коим он отгорожен от означаемого, причем о последнем можно что-либо узнать только в этом качестве. Между означающим и означаемым всегда остается несоответствие»15.
Но вернемся к смыслу, к тому как он зарождается в этих двух сериях или линиях, возникая из присутствующей сущности, наличествующий, но не названной. Чтобы схватить структуру смысла, пока как теоретическую, абстрактную конструкцию, Леви-Строс предлагает следующую ментальную операцию:
...даны две серии — означающая и означаемая, то, что  мы собираемся сказать, и то, о чем мы собираемся сказать. Повторим, имеется естественный избыток означающей серии и естественный недостаток означаемой серии. При этом обязательно есть «плавающее означающее», которое порабощает любую конечную мысль и появляется в этом зазоре между двумя сериями-линями. Это плавающее означающее  между двумя линиями, или сериями, собственно, это и есть некая сущность, объект  усмотрения, это некий хаос до того, как он был означен понятием, до того как она была схвачена в сознании и ей придана ценность,  только этот зазор или сущность делает возможным  зарождение искусства, мифа, эстетических изобретений, или этических суждений. Это тот первый разрыв, который присутствует в субъекте, выносящим суждение, в интенциональной глубине своего «Я», если вернуться к концепту  Дж. Сёрля, т. е. на стадии формирования суждения, усмотрения сущности. Сущность эта лишена сама по себе смысла, поэтому она способна принять на себя любой смысл, то есть любую ценность, уникальная способность сущности заключается в заполнении зазора между этими двумя линиями-сериями: означаемой и означающей. «Одновременно надо понять, что эти две серии маркированы — одна посредством недостатка, другая — посредством избытка, и эти характеристики могут меняться местами, без того, чтобы между этими двумя сериями, когда нибудь установилось равновесие. То что в избытке в означающей серии, - это буквально пустая клетка, постоянно перемещающееся кресло без пассажира; то, чего недостает в означаемой серии, - это нечто сверх-штатное, не имеющее места, неизвестное, вечный пассажир без места и всегда смещенный. Это одно и то же  в двух лицах, но двух неравных лицах, благодаря которым серии коммуникацируют, не утрачивая своего различия»16 .
Итак, мы можем определить некую структуру, в которой и зарождается смысл:
1). Должно быть две серии. Одной серии никогда не достаточно для создания структуры.
2) Каждая из серий составлена из терминов, существующих только благодаря отношениям, каковые они поддерживают друг с другом. Таким отношениям — или, вернее, их значимости — соответствуют особые события, а именно  сингулярности, которые можно выделить внутри структуры: структура включает в себя два распределения сингулярных точек, соответствующим базовым сериям. При этом нельзя противопоставлять структуру и событие: в самой структуре уже присутствует свод идеальных событий, то есть в структуре есть вся собственная внутренняя история( например, если серия включает в себя субъекта преступления, то история объединяет все сингулярные точки, соответствующие относительным положениям участников между собой в этих двух сериях).
3) Смысл возникает между этими двумя сериями. Этот элемент структуры принадлежит не какой то одной серии, а, скорее, обеим сразу, не переставая циркулировать между ними. Также он обладает свойством не совпадать с самим собой, не обладать собственным местом, не иметь само-тождественности, само-подобия и само-равновесия.  В одной серии он появляется как избыток, но в тоже самое время, в другой серии как недостаток. Смысл разом и слово и объект. Он выполняет функцию соединения двух серий, функцию их взаимного отображения друг в друге, он обеспечивает их коммуникацию, он выполняет функцию объединения сингулярностей, соответствующих двум сериям и их перераспределения, т. е. наделения смыслом как означаемой так и означающей серии. Ибо смысл не смешивается с самой сигнификацией, но является тем, что приписывается , дабы определять означающее и означаемое как таковые.
Отсюда можно сделать вывод, что не бывает структуры речевого акта  без серий, без отношений между терминами каждой серии, и без сингулярных точек, соответствующих этим отношениям; и более того, не бывает структуры без пустого места, которое требует своего названия-осмысления,  приводящего всё в движение.
У атрибута смысла совсем иная природа, чем у качеств объекта. У события иная природа, чем причина у действия. Пусть даже  смысл связан с телесной природой вещи-объекта, он вытекает из них, но он связан с иным измерением. Аффект события — это то, что названо и артикулировано, усмотрено и озвучено автором высказывания, а потому сингулярно, а не универсально, уникально, но не обыденно-обычно. Поэтому мы говорим о понимании уголовного процесса автором высказывания: понимание в интенциальной глубине говорящего, ещё до того, как что то будет сказано. Материя  понимаемого, то, что означается, подчинена своим логическим законам, у неё своя природа. Нам — юристам, легче, мы не рассуждаем о вечности-бесконечности, пространстве и времени, универсум наших суждений, к счастью, предопределен правовой нормой: мы говорим о вине нашего подзащитного, … всего лишь!
Кстати, простой пример, причинно-следственная связь, состав преступления, форма вины — все это предикаты  суждений для юридических понятий. Это логическая рациональность. Но вот вина в преступлении, справедливое наказание, личность подсудимого — все это предикаты для конструирования смысла. И именно это последнее подчинено лингвистическим формам высказывания в уголовном Суде, о которых мы говорили на страницах настоящей работы. Этот смысл, который создаст говорящий — адвокат, произносящий свою речь в Суде, это и есть искусство речи на суде.
Поэтому прения в уголовном Суде это никогда не высказывание о юридической стороне дела. Прения это обмен историями, мифами, но историями специфическими, в которых включены и юридическая линия или серия высказывания, и то, что создается автором речи на её базе-основе, как смысл высказывания. То, к чему адвокат «ведет дело».  В этом и состоит искусство. Речь, порождающая смысл. Ибо смысл создает событие в процессе. Событие, порождающее ту оценку Суда, которая ищется Защитой. Смысл, по-существу, производится: он никогда не изначален, но всегда нечто причиненное, порожденное.
***
Такое противостояние между простой формальной логикой и трансцедентальной логикой пронизывает всю теорию смысла. Например, Гуссерль раскрывает смысл как ноэму17 акта восприятия, или как то, что выражено предложением. Акт восприятия изначально подразумевает двойственность тезиса и модальности выразительного предложения (воспринятое, вспоминаемое, воображаемое); но и обладает ядром, совершенно независимым от модальности сознания и тетических характеристик предложения, - ядром, полностью отличным также и от физических качеств объекта, полагаемых как реальные. Здесь, в этом ядре ноэматического смысла, возникает нечто ещё более сокровенное, некий сокровенный «верховный», трансцендентальный «центр», являющийся не чем иным, как отношением между самим смыслом и объектом его реальности.
Отношение и Реальность возникают теперь или полагаются трансцендентальным образом. П.Рикер отметил это в Четвертом разделе «Идей...» Гуссерля: « Не только сознание выходит за свои пределы к усматриваемому смыслу, но и этот усматриваемый смысл выходит за свои пределы к объекту. Усматриваемый смысл является при этом только содержанием — разумеется, интенциональным, а не реальным содержанием...Но теперь отношение ноэмы к объекту само должно быть установлено посредством трансцендентального сознания, как предельной структуры ноэмы»18 .
  В середине логики смысла  мы всегда обнаруживаем эту проблему как переход от статики к генезису.
Эти два момента смысла: статика и генезис, нейтральность и продуктивность, нельзя смешивать одно с другим. Нейтральность понятия обладает некой константой, без которой бы преступление не обладало бы вечной истиной, и не отличалось бы от своего осуществления во времени. Преступление потому и не является примером события среди других событий, а выступает, скорее, как Со-бытие в его сущности, что оно событие-преступление осуществляется одновременно многими способами, а каждый причастный схватывает его на разных уровнях осуществления внутри его изменчивого настоящего: справедливость парит над своим собственным полем, она нейтральна в отношении всех своих осуществлений во времени, нейтральна и бесстрастна к потерпевшим и преступникам, и от того ещё страшнее. Справедливость уловима только автономной волей, которую сама и инспирирует, эта воля- ее следует назвать «безразличием». Существует Богиня Правосудия - «Фемида», но она беспристрастна и самая бесчувственая к мольбам. Но вот, что касается смысловых модусов предложения, то нейтральность смысла проявляется по отношению к предложению с нескольких точек зрения. Смысл не является ни частным, ни общим, ни универсальным , ни личным.  С точки зрения качества он совершенно не зависит ни от утверждения, ни от отрицания. С точки зрения модальности он не является ни ассерторическим, ни аподиктическим, ни вопросительным, с точки зрения отношения он не сливается внутри выражающего его предложения ни с дессигнацией, ни с манифестацией, ни с сигнификацией. И наконец, с типологической точки зрения он не совпадает ни какой интуицией, ни с какой-либо «позицией сознания». Гуссерль наглядно показал независимость смысла от известного числа этих модусов.
***
Как подвести итог этому парадоксу нейтральности смысла, его независимости от модусов предложения?  Для подготовки речи в уголовном суде и разработке позиции по предъявленному обвинению, мы должны знать, что событие представляется дважды, потому, что всё происходит посредством языка и внутри языка. Один раз событие представлено в предложении, где оно обитает, и второй раз в положении вещей, где событие возникает вдруг на поверхности.
Оба случая всегда существуют в одно и то же время, они две неразрывные стороны одной и той же поверхности, чье внутреннее и внешнее, чье «упорство» и «сверх-бытие», прошлое и будущее всегда находятся во взаимообратной связности. «Именно смысл дает существование тому, что его выражает, при этом, как чистое упорство сам обретает существование в том, что его выражает. Поэтому он  - смысл... в виде эффектов или событий прочерчивает границу между вещами и предложениями»19.
Событие осуществляется в Субъекте. Мы должны быть достойны того, что с нами происходит. Невозможное рождается только вместе с личностями и мирами, в которых события осуществляются.
Философ Авицена различал три состояния сущности: универсальное — как относящееся к интеллекту, который мыслит сущность в целом. Это некое всеобщее – Бог, Абсолют, Любовь, Справедливое, например. И единичное — то, что присуще индивидуальным вещам, в которых эта сущность воплощается. Например, в концепте Половцевой, она была обозначена термином «идеат». Применительно же нашего исследования это   вина Субъекта, совершившего преступление. И наконец, третье значение сущности как смысла, скользящего по поверхности события, и в тоже время схваченного сознанием и выраженного предложением: это суждение Защиты о вине субъекта, совершившего поступок-деяние, в котором есть или нет состав преступления.
***
Думаю, что мы прошли  этот путь по кругу, надеюсь, герменевтическому, т. е. пришли к началу нашего исследования - той точке, где мы ставили задачу — обосновать, как формируется суждение в Защиту подсудимого в уголовном Суде, и чтобы оно воплотилось в реальность, т. е. стало бы аффективным. Отказавшись от рационального подхода к обстоятельствам уголовного дела, так как этот подход, мало что дает уголовному защитнику, мы допустили в наш анализ «иррациональное», то, что лежит вне понятия, или «непонятое». Этим непонятым оказался смысл, который имеет два лика: смысл поступка и смысл сказанного. Предмет суждения уголовного Суда — вина человека в совершенном преступлении, о которой нам Защитникам предстоит высказаться в своей речи в защиту.  Да, в конечном итоге,  вывод о вине человека будет постановлен Судом  юридическим языком  и в процессуальной форме,  а вина отражена в Судебном выводе о понятии состав преступления. Но юридический  язык не единственный  язык в уголовном процессе. Прежде чем Суд уйдет в совещательную комнату для постановления своего судебного акта, у Защиты есть право на Слово. И это Слово формирует автономный от самого преступления смысл. Мощь Защиты, равно как и не-мощь, в том, чтобы наше Слово в Защиту привело к событию, которое бы шло на пользу нашему подзащитному.