Глава 1
Пятница, 22 декабря 2000 г.
Сквозь серую снежную пелену проступает большая синяя вывеска. На ней крупные белые буквы: «ЖЕНСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ». Чуть ниже вывески – часы. Круглые, с чёрными стрелками. На часах без минуты полдень. Слегка щёлкнув, минутная стрелка перескакивает на очередное деление, и в этот момент стеклянная дверь под часами резко распахивается. Молодая женщина, сбежав с крыльца, уходит прочь по заснеженным тротуарам. Зовут её Надя. Она очень хочет курить, но ветер слишком резкий, противный. Надя кутается в норковый воротник каракулевого пальто, снежинки влажным холодком скользят по носу. На восьмой неделе беременность ещё не заметна для окружающих. Тем более не заметна, если женщина в зимней одежде. Совсем незаметна, будто её ещё нет.
Надя направляется к выходу с огороженной территории, усыпанные снегом деревья неспешно плывут ей навстречу. В Надиной голове вертятся малопонятные и малоприятные слова: вакуумная аспирация, дилатация, кюретаж. А ещё фармацевтический аборт, который, как сказал врач, делать уже поздновато. Скорей бы покончить со всем этим! Настроение паршивое, но нужно держать себя бодрячком. Консультации пройдены, анализы сданы, остаётся последний шаг – сама операция. В понедельник, в 13:00. А дальше – снова свобода! Уже и праздники не за горами, и пусть старые проблемы сгинут с уходящим годом, с уходящим веком. В новый век (даже можно громче сказать – в новое тысячелетие!) брать с собой промахи, неудачи – негоже.
Расчищенная от снега дорога уходила к воротам налево. А прямо к железной калитке вела протоптанная в сугробах узенькая тропа. Надя шла по ней, иногда спотыкаясь. Стройная, симпатичная, двадцати семи лет. Мать-одиночка, дочери три с половиной года. Папашу её непутёвого Наде так и не удалось в своё время затащить в загс, а недавно он и вовсе их бросил. Забот у Нади полно – выше крыши, второй ребёнок сейчас некстати. Была бы беременна от стоящего мужика – дело другое. Да откуда ж такой возьмётся? Кругом одни сволочи! Декабрь. Двадцать второе. Самый короткий день в году и, кажется, самый хмурый. Света зимой и так не хватает, а низкое солнце, как назло, заслонили тучи. Вдобавок ещё этот снег, сыплющийся с начала недели; кругом всё серо, промозгло, как у неё на душе.
Железная калитка лязгнула за спиной Нади. Она вышла на оживлённую улицу, и тут же издали послышался вой сирен. Заунывное пиликанье нарастало, приближалось, тревожило. Прохожие притормаживали, головы их поворачивались в сторону перекрёстка. Сквозь серую хмарь сначала проклюнулись лишь синие маячки. Но вот из снежной пелены на улицу Менделеева выскочили одна за другой две завывающие машины: милицейская «Волга» и УАЗ-буханка – скорая помощь. Швыркая снежным крошевом, шугая встречные легковушки, шумный спецтранспорт проследовал в сторону Филейки.
Перейдя через дорогу, Надя поймала бомбилу-частника на бежевых «жигулях». Сторговавшись на полтишок, она устроилась на переднем кресле.
Стих вдали шум сирен. Бежевый жигулёнок, украшенный таксистским клетчатым гребешком, увёз Надю в ту же сторону, куда укатили машины с мигалками. Усыпанные снегом прохожие, глядя под ноги, снова шли по своим делам. А у скрипучей железной калитки, открывающей путь к медучреждению женщинам беременным по-настоящему и «не совсем», возился теперь бородатый мужчина в чёрном пальто. Он что-то приделывал-приматывал к прутьям забора. Наконец отошёл на два шага и, дыша для сугреву на пальцы, придирчиво осмотрел работу. Вроде нормально. Сунув руки в карманы, мужчина двинулся прочь. Походка его была необычная: левую ногу он слегка волочил. А на заборе, рядом с железной калиткой остался висеть фотоплакат: новорождённый младенец тянет ручонки к женщине. Подпись: «МАМА, Я ХОЧУ ЖИТЬ!» Чуть ниже приписка: «Не убивайте своё дитя. Откажитесь от аборта! Требуется помощь – звоните в вечернее время по телефону 23-44-70. Михаил».
Гудел мотор, за стеклом мельтешили машины. Бежевый жигулёнок обгонял вереницу длинных междугородных грузовиков, растянувшихся на подъём вдоль всей Луганской улицы. Дело обычное: во время затяжных снегопадов фуры всегда тут буксуют. Перед Надиными глазами болталась картонная жёлтая ёлочка. Надя морщилась недовольно: воздух в авто пропитался запахом лимонного ароматизатора. Надя терпеть не могла лимоны и апельсины, но...
«Разве есть дело этому небритому шоферюге до того, что кто-то из пассажиров может с детства страдать аллергией на цитрусовые? – злилась она про себя. – Скорей бы из этой колымаги выбраться!» Динамики сильно хрипели. «Наверное, с таким звуковым эффектом хорошо Высоцкого слушать, – пришло в голову Наде. – Особенно если ещё и громкость пошибче врубить».
Но вместо главного барда советской эпохи из динамиков хрипела императрица российской эстрады:
Суженый мой, ряженый, мне судьбой предсказанный,
Без тебя мне белый свет не мил*.
[ * Здесь и далее цитируются отрывки текста песни «Суженый мой», автор И. Николаев.]
Испорченные колонки почти до неузнаваемости исказили голос Ирины Аллегровой. Казалось, певица совсем простудилась.
Суженый мой, суженый, голос твой простуженный
Сердце навсегда приворожил.
Щетинистый шоферюга рулил, искоса осматривая пассажирку. Красивая. Синие глаза, прямые чёрные волосы, губы ярко накрашены, родинка на левой щеке. Пассажирка, о чём-то задумавшись, вытащила из сумочки сигареты, но не успела открыть пачку – водила осадил:
– В моей машине не курят!
– Я же вас наняла, оплачиваю, – искренне удивилась Надя.
– Ёлы-палы! Так-то вы пла;тите мне за доставку, а не за рак лёгких! – отрезал мужик.
– Ладно, – спрятав сигареты, ответила пассажирка. – Хотела вам чаевых отвалить, но...
– Тогда курите, – быстро нашёлся бомбила, – только форточку приоткройте.
Надя чуть приоткрыла форточку, но курить не стала. «Хрен ты получишь, не чаевые!» – мысленно ответила мужику.
Надя смотрела на пробегающие за окном пейзажи. В сквере на площади XX партсъезда вовсю торговали ёлками, под колоннами Дворца культуры вырос палаточный городок – предновогодняя ярмарка. Выехали на Октябрьский проспект, и тут водителю пришлось сбросить скорость. Чуть дальше по правому борту на парковке у казино замерли в беспорядке машины скорой помощи и милиции. Их было там несколько штук: «Волги», «Газели», УАЗы. Беззвучно сверкали синие и красные маячки. Переливаясь, сверкала и вывеска «Империя удачи» над казино. Вокруг спецмашин суетились люди: бегали, нагибались, разгибались. Хлопнули дверцы, и одна из медицинских карет, взвыв сиреной, вырулила на дорогу прямо перед носом их «жигулей». Резко вдавив педаль тормоза, бомбила ругнулся сквозь зубы. Пристроившись следом за воющей скорой помощью, он процедил сам себе:
– Похоже, докторам, ёлы-палы, работёнки-то привалило. Скорее бы уж этот год високосный закончился!
От картины, виденной у казино, спина Нади покрылась противными каплями пота. Холодный ручеёк под блузкой неприятно стекал вдоль позвоночника. На душе стало совсем тоскливо. Ей и так-то было не до веселья, а тут и вовсе поплохело. Неясное предчувствие нахлынуло как волна. И волна эта так прибила, что, выбравшись из машины у гостиницы «Спутник», сунула Надя водителю сотенную, а сдачу спросить позабыла. Щетинистый бомбила укатил, не сказав спасибо.
***
Зайдя в гостиничный холл, Надя прошла к стойке ресепшена. Она привычно кивнула администраторше.
– Лера, мой бенефончик опять не находит сеть!
– Да что ты?! Представь, моя моторолка тоже сегодня не видит вышку.
– Так ты мне дашь позвонить?
– Дам, Надечка, дам, – администратор пододвинула дисковый телефон. – Ох уж эта «Вятская сотовая», вечно у них всё вне зоны действия!
Наде хотелось без коллег (точнее, без их подслушивающих ушей) поговорить с маман. Маман – так вслед за своим бывшим стала за глаза называть маму Надя. Маман отвечать не желала. Надя вслушивалась в тягучие гудки из трубки. Тревожные предчувствия медленно испарялись.
В сторонке, рядом с большим ярко освещённым аквариумом скучал очередной новенький охранник-вышибала (в «Спутнике» вышибалы надолго не задерживались). Полосатые скалярии вальяжно плавали за стеклом, а двухметровый паренёк, скрестив на груди руки, мирно жевал резинку. Конечно, пусть поскучает, всё самое интересное для него впереди! Слева от входа располагались массивные двери, что вели в пристрой, занимаемый рестораном. По вечерам оттуда неслись крики и музыка, ругань, звон битой посуды и глухие шлепки ударов.
Не в такие уж давние времена Надя сама работала в подобных «очагах культуры». Сначала вкалывала девочкой гоу-гоу, затем стриптизёршей. Так и трудилась бы в шоу-бизнесе, если б не встретила суженого своего горе-кавалера. Случилось то знаменательное событие шесть лет назад. Геннадий (так звали суженого) был завсегдатаем ночного клуба «Золотая гора», Надя же там пахала на танцевальной ниве. Втюрилась тогда юная стриптизёрочка по уши, даже по макушку. Ещё бы! Гена казался солидным мэном. Не иначе, коммерсант перспективный! – завидовали подруги. Да только суженый оказался ряженым: бандитом (не рядовым – бригадиром!) по прозвищу Крокодил.
От этого самого Крокодила Гены нагуляла девушка дочку. Оля, Олюньчик, так Надя её называла. И не подумайте, девчушка получилась вовсе не крокодилица, видать, Гениных генов дочери мало досталось. Вполне себе миленькая девочка подрастала – в маму! А молодой маме очень хотелось замуж. Не теряла Надежда надежду. Но надежды Надежды не оправдались. Геннадий расписываться не спешил, все эти годы отношения бандита и танцовщицы пребывали в подвешенном состоянии. Правда, с работой Крокодил Наде всё же помог. Дал протекцию, и мать его дочери получила место в приличной юрфирме. Обязанности несложные: документики распечатать, кофе сварить, о важном звонке напомнить. Попутно Надя заочно грызла гранит юридической премудрости в филиале столичного вуза. До диплома (и повышения) оставалось – рукой подать.
Неприятности начались в прошлом году. Вначале случилось ЧП: бесследно пропал Чубэн, главный авторитет, положенец, смотрящий по Кирову. Исчез, испарился – ни слуху ни духу. С этого момента у Гены (как и у многих в городе) делишки пошли наперекосяк. Сначала с братками-конкурентами тёрки на ровном месте образовались, затем следаки обнаглели – с разных сторон принялись наседать. Положение Крокодила и его корешей осложнялось. В ближайшее время суженый запросто мог стать ос;жденным. То есть осуждённым по статье 163 УК РФ на срок от семи до пятнадцати лет лишения свободы. Гена нервничал. Отношения (и так далёкие от идеальных) портились. Надя понимала, что нужно как-то завязывать с горе-кавалером, постепенно завязывать, чтобы дров не наломать, не лишиться Гениного финансирования. А пока отношения продолжались, Надя старалась предохраняться. Вроде бы всё она правильно делала в плане предохранения, однако...
И вот, стоило залететь девушке во второй раз, как кавалер её бросил. Да, недобрым крокодилом оказался Геннадий. Жизнь – не мультфильм, может так тебя по башке чебурахнуть! И, если уж вспоминать то известное детское произведение, то без ещё одного персонажа не обойтись. Помните злобную тощую старушенцию? Так вот, в этой истории так же имелась своя мадам Шапокляк. Имелась в виде Ираиды Прокофьевны – Надиной мамочки, той самой маман, так «горячо любимой» Крокодилом Геной.
В обоих залётных случаях маман настаивала на аборте. И если в первый раз Надежда, лелея радужные мечты и имея поддержку своего крутого мэна, даже слушать про аборт не желала, то теперь призадумалась. На сей раз маман определённо права: с одним ребёнком ещё можно как-то устроиться в жизни, то есть выскочить за путёвого мужика (за какого-нибудь прошаренного юриста!), но чем больше детей на балансе – тем призрачнее перспективы. С двумя и более детьми мечты о выгодном браке тают, как эскимо, которое забыли убрать в морозильник.
Маман так и не соизволила ответить. Надя положила трубку и, отодвинув аппарат, поймала томный взгляд вышибалы. Детина, смутившись, уставился в аквариум. Надя, переглянувшись с администраторшей, хихикнула. Первая улыбка на этой неделе, не считая общения с дочерью! Уходя, Надя, бросила вышибале:
– Рыбок-то покормить не забудь!
– Кормил уж сегодня, – пробурчал под нос скромный детина.
Надя направилась в противоположную от дверей ресторана сторону. Вдоль коридора тянулись офисы, кабинеты. Весь первый этаж гостиницы «Спутник» сдан был под всяческие конторы. Одной из таких контор и была юридическая фирма, где на должности «подай-принеси-проваливай» успешно трудилась Надя. Их офис представлял собой несколько бывших гостиничных номеров, объединённых в одно большое пространство. Располагался офис в самом конце коридора. «Как бы поаккуратнее взять на понедельник отгул? – размышляла Надя. – Про аборт господам юристам знать ни к чему. Придётся придумать что-то простое и правдоподобное. Хотя с чего я должна заморачиваться? По семейным обстоятельствам нужно – и точка!»
За дверью царила привычная атмосфера. Непривычным было тут лишь одно: на дальней стене красовался новенький (ещё вчера его не было тут) фотопортрет молодого энергичного президента, сменившего Ельцина в этом году. Юристы работали. Их было тут четверо. Двое, обложившись папками и уткнувшись в бумаги, сидели за столиками. Ещё двое, пристроившись у окна, дымили в открытую форточку, при этом спорили оживлённо, осыпая друг друга мудрёными юридическими формулировками. Вокруг них с лейкой в руках крутилась Оксана Хорошавина – красавица-секретарша, напарница Нади, тоже брюнетка, но в отличие от Нади кареглазая. Болтая по радиотелефону, Оксана (ну просто вылитая Элизабет Тейлор в её лучшие годы) поливала фикусы, стоящие на подоконнике. Блестящая чёрная лейка очень шла цвету её волос.
Поначалу Надю никто не заметил, и она, так долго мучившаяся от желания закурить, не снимая пальто, прошла прямиком к окну. Только тут на неё обратили внимание. Коллеги посторонились, поднесли огонёк и... как-то разом примолкли. Юристы, сидевшие за рабочими столиками, перестали рыться в бумагах, многозначительно переглянулись. Даже Оксана, хлопнув два раза глазами, положила трубку. Лейка беспомощно повисла в её руке. Хорошавина смотрела на Надю, покусывая губки и усиленно накручивая блестящий чёрный локон на палец. Надя на всё это не обращала внимания, она выпускала дым в форточку, думая о своём.
Вышел из кабинета шеф, посмотрел как-то очень уж строго; седые брови сдвинулись над очками; он вздохнул тяжело. Надя сразу подобралась и, потушив сигарету, бросила взгляд на часы.
– Я вроде не опоздала, Олег Игоревич. Задержалась, но пришла как договаривались.
– Всё в порядке, Надя, – начальник ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. – Не переживайте так.
Шеф, подойдя к окну, сунул руки в карманы брюк. Он молча смотрел сквозь стекло. Надя решила воспользоваться моментом.
– Олег Игоревич, тут дело такое. Придётся мне по семейным обстоятельствам ещё и на понедельник отгул брать.
Шеф кивнул, задумчиво глядя на снег за окном, на спешащих куда-то прохожих. «Какой-то он непонятный сегодня», – решила Надя. И, как бы оправдываясь, быстро заговорила:
– Я могла бы, конечно, в понедельник с утра подойти на пару часиков, помочь, если требуется...
– Ну, что вы, что вы, – начальник поднял ладонь, останавливая благородный порыв подчинённой. – Что я, не человек? На понедельник даю вам оплачиваемый отгул, делайте спокойно свои дела. Да и сегодня, думаю, Оксаночка тут одна справится.
И Надя, и шеф, и все четыре юриста уставились на Хорошавину. Оксана хлопала карими глазами и всё накручивала чёрный локон на палец. Наконец до «Элизабет Тейлор» дошло, что все ждут её слова.
– Да-да, Надюш, ты иди. Я тут справлюсь.
После этого в офисе установилась такая тишь, что слышно стало даже завывание бормашины из стоматологического кабинета, расположенного через несколько стен. В другое время Надю долго уговаривать не пришлось бы. Её отпускают с работы пораньше – клёво! Но как-то уж подозрительно выглядел при этом начальник, да и другие – не лучше. Надежде хотелось что-то ещё уточнить, но что? Она открыла было рот, но выдавила лишь:
– Ладно. Тогда до вторника? Пока.
Коллеги молча ей покивали. Борясь с противоречивыми чувствами, Надя покинула офис.
***
Она первым делом направилась в детский сад. Глянула на часы. Нужно торопиться: по распорядку дети уже заканчивали обедать. Всё у Надежды было рядышком на Филейке: работа, садик, однушка мамина, в которую с дочкой перебрались недавно от Гены. В квартире этой жили они вдвоём, маман пару лет назад переехала к хахалю в Радужный – микрорайон на другом краю города, а Богдан (младший брат) служил срочную в Забайкалье. После того, как Надежду отпустили с работы, ей стало намного лучше: впереди целый вечер общения с Олюньчиком, а дальше – два выходных! Дочке так её не хватает, ведь в рабочие дни Надя обычно поздно освобождается.
Оля росла спокойным ребёнком, кризис трёхлетнего возраста (если таковой вообще существует) прошёл для родительницы незаметно. Но сегодня девочку было не узнать! Всё началось ещё в садике, откуда Олюньчик отказывалась уходить. Плакала в раздевалке, чуть не истерику закатила. «Ну, понятно, время-то к тихому часу подходит, спать захотел ребёнок, вот и капризит», – так поначалу решила Надя. Но дальше – больше. Капризы продолжились и на улице. Не помогали ни пряник, ни кнут (то есть ни посулы просмотра любимых мультиков, ни рисуемая строгими интонациями перспектива скоротать целый вечер в углу). Дочку как подменили. А может быть, сглазили?!
Надя потрогала лоб ребёнка. Непонятно, вроде горяченький. Скорую, что ли, вызвать? Кое-как затащила горланящую на весь подъезд дочку в квартиру. Надежда пыталась удержать градусник под мышкой ребёнка. Олюньчик вырывалась, задыхаясь в слезах и соплях. Измерили температуру с грехом пополам, вроде нормальная, но не совсем: 36,9. Что дальше? Вариант звонить в скорую уже не казался верным. Выдохнув, Надя набрала номер маман. Но отвечать на звонок дочери Ираида Прокофьевна опять не спешила. И вот, когда рука с трубкой уже опускалась на аппарат, Надя услышала истошные мамины вопли:
– Алло! Алло! Доча, ты?
В первый миг Надежда испытала облегчение: всё-таки дозвонилась. Но тут же тревога накрыла её: на том конце провода явно было не всё в порядке. Быстро рванув трубку к уху, Надя крикнула:
– Да! Я это! Что у тебя стряслось?
– Как что? Ничего! Это же у тебя там... стряслось.
Наде пришло в голову, что странный получается у них разговор. Впрочем, как и весь сегодняшний день.
– Ну… в общем, да, – ответила Надежда, но тут же, глянув на Олюньчика, добавила: – хотя уже нет.
Малышка, к удивлению Нади, неожиданно успокоилась и, сидя на полу, играла с любимой куклой Машей.
– Что да?! Что нет?! Ты что там, выпила с горя? – чуть подумав, маман молвила неуверенно: – Или с радости?
– Да о чём ты вообще? Несёшь какую-то ахинею, честное слово! Если ты про Олюньчика, то с внучкой твоей, кажется, всё в порядке.
– Что значит «кажется»? Да и не про Оленьку я тебе говорю. А про папашу её непутёвого, про твоего супермена, который вас бросил!
– Про Гену? – Надя перевела дух (в последнее время дела бывшего кавалера её уже мало заботили). – А что с ним? Так-то он мне по барабану.
– Да знаю. И правильно, что по барабану, я давно тебе говорила! Но ты всё-таки новости местные глянь по телеку, – Ираида Прокофьевна чуть замялась, интонации её голоса стали тише. – Отпрыгался твой Крокодил. Я к вам завтра с утра пораньше приеду.
Из трубки раздались гудки.
Часом позже, стоя в домашнем халатике у плиты, Надя помешивала суп в кастрюле. На голове её красовался тюрбан-полотенце, ноги отдыхали от каблуков в мягких удобных тапочках. Всё там же, на полу играла Олюньчик, теперь она строила домик из кубиков. По девятому каналу шёл репортаж о крупной бандитской разборке, случившейся прямо средь бела дня. Корреспондент с микрофоном, украшенным цифрой «9», вещал озабоченной скороговоркой:
– Сегодня в полдень на выходе из казино «Империя удачи» была дерзко расстреляна бригада криминального авторитета Геннадия Краколина, известного в преступных кругах под прозвищем Крокодил Гена. Убито пять человек, в том числе и главарь; все они входили в так называемую Филейскую ОПГ. Огнестрельное ранение получил случайно оказавшийся рядом прохожий – дворник соседнего гастронома, он находится в реанимации. Ведётся розыск преступников по горячим следам.
– Ну следы-то, похоже, давно остыли, – ответила Надя неумолкающему репортёру. Она извлекла из холодильника бутылку «Столичной» и, плеснув несколько капель в рюмку, обратилась к девочке на полу:
– Что ж, Ольга Геннадьевна, папаше твоему непутёвому пусть земля будет пухом.
Дочка оторвалась от кубиков и, как-то серьёзно по-взрослому посмотрев Наде в глаза, ответила:
– Маматька, дай анфетьку.
Глава 2
Суббота, 23 декабря 2000 г.
Освещая путь фарами, троллейбус третьего маршрута вразвалочку подкатил к конечной. Двери отворились, и сонный рабочий люд вывалился наружу в холодную темноту раннего зимнего утра. Сквозь вихрящиеся в фонарном свете снежинки толпа направилась к проходной, у дверей которой скрёб тротуар взмыленный дворник.
Трижды орденоносный завод «АВИТЕК» – промышленный флагман города – все девяностые через раз дышавший, он ожил теперь и окреп. С недавних пор даже по выходным здесь кипела работа: государству вновь понадобилась боеспособная армия. Войска нуждались в мощном оружии, а оружие на Филейке делать умели давно, ещё со времён Великой Отечественной*.
[ * Подробнее о жизни во время войны в Кирове, на Филейке, читайте в приключенческой повести Александра Дёмышева «Витькины небеса».]
Люди скоро ушли в цеха, чтобы ковать «щит и меч» за двойную оплату. Лишь один пассажир задержался на остановке – бородатый мужчина в чёрном пальто. Чуть волоча левую ногу, приблизился он к столбу, по-хозяйски его осмотрел и взялся за дело. Через десять минут, когда к остановке подруливал очередной троллейбус, мужчина шёл уже мимо заводской проходной. Он снова дышал на замёрзшие пальцы, пытаясь их отогреть. Путь его лежал к деревянной филейской церквушке – храму Новомучеников и Исповедников Российских. А на столбе у остановки остался висеть фотоплакат – точно такой, как у женской консультации: «МАМА, Я ХОЧУ ЖИТЬ!», ручонки детские тянутся, ну и т.д.
Миновав проходную, бородатый мужчина в чёрном двигался мимо недавно окрашенного заводского забора под горку. Ему и за забором этим бывать доводилось, правда, с той поры уже четверть века минуло; в юности, ещё до призыва на срочную, он проходил производственную практику на заводе. Много воды утекло с той весёлой застойной поры, со времён развито;го социализма. А храма тогда на Филейке не было, церковь эту возвели здесь шесть лет назад.
От остановки до храма идти четыре минуты, он по своим электронным часам в прошлый раз засекал. Этой дорожкой бородатый мужчина шёл всего третий раз, ведь только на прошлой неделе перевели его из района в областной центр. Определив отцу Михаилу местом службы филейский храм, архиепископ сразу благословил священника отвечать ещё и за противодействие абортам на территории всей Вятской епархии. С чего начинать противодействие, отец Михаил не знал – фронт для него совершенно новый. Подумав, решил начать с плакатов собственного производства. Наклепал одинаковых их пока что десяток, развешивал. Ещё один такой шедевр ручной работы нёс он в сумке, намереваясь после литургии примастырить плакат у входа в детскую поликлинику, располагавшуюся неподалёку на улице Дзержинского. Всего же по городу в местах концентрации целевой аудитории священник планировал к Рождеству разместить сто плакатов. В качестве телефона спасения значился на плакатах домашний батюшкин номер. Но как вести беседы с дамами, решившимися на аборт, отец Михаил представлял себе смутно. В затруднительных ситуациях он всегда полагался на помощь свыше.
«Надо бы сфоткать прикреплённые в разных местах плакаты, – подумал священник. – Начальству для отчёта о проделанной работе фотографии показать, архиепископу это дело понравится несомненно. Да и мне самому память останется». С прошлым фотоаппаратом – допотопной «Сменой-8М» – у Михаила были проблемы. Он так и не нашёл времени, чтобы освоить все эти премудрости: проявители, закрепители и т.д. и т.п. Но прогресс не стоит на месте, всё изменились. И теперь знай себе кнопочку нажимай да плёнку в пункт фотопечати сдавай – и готовые цветные фото в конверте прямо на следующий день – твои! Только на прошлой неделе батюшка приобрёл в магазине «Квадрат» новенький серебристый Kodak, но вот незадача – фотоаппарат он положил в бардачок «москвича», машину же пришлось срочно отдать в ремонт. Так что пребывал сейчас Михаил и без колёс, и без камеры.
Миновав, чуть прихрамывая, перекрёсток, батюшка повернул к храму. И тут же, только приметив деревянную колокольню, вспомнил тяжёлый сон, виденный этой ночью. И хоть вообще-то ко снам относился священник спокойно (мало ли что может привидеться), но сразу же, крестясь на ходу, принялся отец Михаил мысленно поминать новопреставленного верхнекамского попа отца Дорофея, душа коего неделю как отошла ко Господу.
А сон был таков. Михаил, так же как сейчас, подходил к филейской церкви, но, перешагнув порог, очутился не в храме, а... в бассейне. Было очень темно и тихо, на дне пустого бассейна рядами стояли облезлые деревянные кресла, как в зрительном зале захудалого кинотеатра. Тут сверху послышался стрёкот кинопроектора, и тусклый луч протянулся к экрану, висевшему вместо иконостаса. По лесенке, расположенной прямо у входа, Михаил спустился в бассейн и присел на кресло в пустом «кинозале». Пылинки плавали в луче света, а на экране мелькали кадры старого немого кино. Сюжет Михаилу казался до боли знакомым, но что за фильм – он вспомнить не мог. Вдруг резко включился свет, и происходящее на экране стало невозможно разобрать: слишком ярко и холодно сияли люминесцентные лампы. Щурясь, Михаил осмотрелся. Стены и пол зрительного зала (бассейна? храма?) покрывала белая плитка. Лампы жужжали в тиши электричеством. Ледяной холод ожёг Михаила. Он словно попал в большой промышленный морозильник какого-нибудь мясокомбината. Кажется, даже запах мяса и крови присутствовал, но белый кафель, отражающий яркий свет, сиял стерильной чистотой, как в операционной. Кресло, стоящее сзади, скрипнуло. Коченея от ужаса, Михаил повернулся и вздрогнул. Он увидал отца Дорофея. Подрастерявшись, Михаил молвил: «С праздником вас...», но осёкся. Верхнекамский старец сидел полностью голый. Лицо – без носа, без глаз, без ушей – будто обглодано рыбами. Но Михаил во сне как-то понял, что это он, отец Дорофей. Схватив старца за плечи, Михаил начал его трясти; говорил что-то бодрое, пытаясь «вернуть» таким образом отца Дорофея обратно. Но старец молчал. Глухой, слепой, немой, он был покрыт тонкой корочкой льда, при этом старец точно был жив, хоть и абсолютно ко всему внешнему равнодушен. Михаил испугался, представив, какой жуткий холод испытывает сейчас старец. Он скинул тужурку, чтоб отогреть отца Дорофея. Но, когда накидывал одеяние, старец исчез; тут Михаил и проснулся.
Да, хорошим человеком был верхнекамский поп, и путь он прошёл славный, долгий: дожил до девяноста лет, сохранив ясный ум и твёрдую руку. Не сломили его ни ГУЛАГ, ни прочие жизненные невзгоды, ни всяческие болячки (был отец Дорофей и диабетиком, и гипертоником, и сердечником, ещё и лёгкие у него давно барахлили). Но так бывает: рвётся там, где не ждёшь. Маленький чирей, выскочивший на ягодице, сделал то, что не смогли сделать прочие хвори. От заражения крови скончался пожилой священник в поселковой больнице.
Отцу Михаилу довелось всего несколько раз встретиться с отцом Дорофеем. Двенадцать годков минуло с осени 1988-го, с той поры, когда два самых молодых священника Вятской (в те времена ещё Кировской) епархии побывали в гостях у верхнекамского старца. Отец Михаил с теплотой в сердце вспоминал ту самую первую поездку в Кирс: и отца Дорофея, и жену его попадью Зинаиду Петровну (до сих пор здравствующую). Вспоминались периодически и слова верхнекамского старца: «Фотографируй главное, не трать плёнку на ерунду». Что отец Дорофей хотел этим сказать? Где оно – главное? И есть ли вообще в словах этих какой-то глубинный смысл?..
Батюшка Михаил и отца Луку (напарника своего в путешествии том) вспоминал всегда только по-доброму, хоть и вёл себя в той поездке отец Лука довольно надменно. Бывший отец Лука! После смерти матери в 1995 году, Лука по собственной воле покинул ряды духовенства, и следы его затерялись где-то на Западной Украине.
Переполненный воспоминаниями, подошёл батюшка к церковной ограде. Да, в далёком 1988 году осталась первая его поездка в Кирс, то знакомство с Вятлагом: первый визит в ИТК-28 и первая его литургия за колючей проволокой. Прошёл тот визит далеко не гладко. Всё же не зря говорят, что первый блин – комом! Зелен был, молод, неопытен – всё так. Но то – дело прошлое; в это же субботнее утро на заснеженную территорию филейского храма вошёл, если можно так выразиться, матёрый священник.
Поглядывая на колокольню, на которую как раз подымался звонарь, Михаил ещё раз про себя повторил: «В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего новопреставленного протоиерея Дорофея, яко Един еси Человеколюбец». Звонарь меж тем взялся за дело, и над северной окраиной города поплыл колокольный звон.
***
В открытую для проветривания форточку небольшой квартиры врывались тающие на лету снежинки. Залетал сюда и перезвон далёких колоколов. Слышалось негромкое фырчанье редких машин, проезжавших по Ленинградской улице. Но и фырчанье, и гулкие железные отзвуки, долетавшие с колокольни, оказались вдруг перебиты настойчивым пиликаньем дверного звонка. Маман приехала, всегда она так трезвонит! Надя открыла дверь, и в квартиру вошла (точнее – ворвалась) Ираида Прокофьевна. Костлявое лицо её, резкие дёрганые движения да и зимняя шапка, напоминающая головной убор мадам Шапокляк, – всё дополняло образ. Мадам... то есть маман пристально осмотрела дочь, по-хозяйски окинула взглядом прихожую: зеркало-тумба-линолеум-обувница, всё на своих местах. Резво сбросив обувки и на ходу раздеваясь, заспешила в комнату – внучку проверить. И тут же послышался её гневный шёпот:
– Форточка у неё нарастапашку! Зима же! Ребёнка заморозить решила?
Надя, на секунду закатив глаза, вздохнула и прошла в комнату вслед за маман. Ираида Прокофьевна уже исправила Надин «промах»: наглухо перекрыла путь свежему воздуху. В комнате стало тихо, и в тишине этой «маман» наконец-то спросила «дочу»:
– Ну, как ты тут?
– Нормально, в общем-то.
– Нормально! – Ираида Прокофьевна чуть прищурилась, голос её стал одновременно и тоньше, и громче. – А я тебе говорила, что жи...
– Что жизнь – не мультфильм.
– Не перебивай, когда мать с тобой разговаривает!
– Да слышала я от тебя уже сотню раз и про жизнь, и про мультфильмы, – Надя прибавила громкости вслед за матерью. – Ну, убили его. Что мне теперь? Всё равно он нас бросил!
– Бросить-то хоть и бросил, однако же денежки тебе подбрасывать не забывал. Как ты теперь без Гены выкручиваться собираешься?
– О! Значит теперь для тебя зятёк бывший стал вдруг незаменимым? А кто мне все эти шесть лет нервы пилил: уходи, уходи от бандюги! И вот стоило только Геночке ласты склеить...
– Да тише ты! Раскудахталась, курица. Ребёнка разбудишь.
– Ребёнку пора бы и просыпаться.
Обе женщины посмотрели на потягивающуюся с закрытыми ещё глазами малышку, и обмен любезностями сразу же прекратился. На цыпочках они перебрались на кухню, там разговор продолжился.
– Как там Богданчик наш? – поинтересовалась Надя. – Письмо пришло?
– Пришло, пришло, – словно от мухи отмахнулась Ираида Прокофьевна. – Ну чё там... Служит себе на границе, кругом леса. Места ему по душе, лес он любит, ну ты и сама это знаешь. Что ещё? По возвращении собирается в лесотехникум поступать.
– Лесником? По стопам отца? – Надя вздрогнула (их отца много лет назад загрызли волки). – Ох... Впрочем, знаешь, только бы в бандиты он не придумал податься, только бы не по Гениному пути.
– Да что ты, какой же бандит из Богданчика? Ты, доча, мне лучше ответь: с этим вот, – Ираида Прокофьевна слегка тыкнула Надю в живот чуть ниже пупка, – что собираешься делать? В прошлый раз не послушала мать и ошиблась! Теперь-то ума хоть прибавилось?
– Прибавилось, – нехотя пробурчала Надя. – Только Олюньчик – никакая не ошибка. Тоже мне бабушка! Как язык поворачивается такое про собственную внучку сказать?
– Язык-то мой правильно говорит, – сказала, как простонала мать. – Слушала бы меня – проблем бы не знала. И была бы сейчас замужем за кем-то нормальным, как белый человек!
– Так что ж ты сама-то – такая умная, а не замужем? Хахаль твой в любой момент тебе под зад может пнуть!
– Ну ежели пнёт, так сюда прилечу. Квартира – моя, не забывай!
И тут же, увидев входящую на кухню сонную Олечку, Ираида Прокофьевна протянула к ней руки и приторным голосом позвала:
– Радость моя, ты проснулась! Ну, иди скорей к бабушке, я тебе что-то вкусненькое привезла.
– Да уж. Забудешь тут, – только и буркнула Надя.
Ближе к обеду, когда Ираида Прокофьевна хозяйничала на кухне, наготавливая впрок «нормальной» еды, Надежда привела румяную дочку с прогулки. На плите шкворчала сковорода, из большой кастрюли валил пахнущий овощами пар. Бабушка, бросив на время готовку, принялась распределять заснеженные детские вещи по горячим батареям. Послышалась трель телефона, трубку подняла Надя. Реплики её поначалу были как будто обычными, но далее в голосе стало проскальзывать удивление такое, что маман застыла с оледенелыми валеночками в руках, и даже на дёргающую за халат внучку Ираида Прокофьевна внимания не обращала. Повесив трубку, Надя повернулась к маман.
– Ну?! – потребовала та. – Говори.
– Звонил один Генин приятель, – Надя смолкла, она словно пыталась переварить услышанное только что.
– Ну же!
– Гена… Он жив... кажется. Репортёры, похоже, что-то напутали. Да, трупов по-прежнему пять. Но это дворника, оказавшегося рядом случайно, убили. А Гену ранили. Вроде в реанимации он.
– Я так и знала! – маман присела на обувницу, не обращая внимания на промокающий от валеночков халат. – Хоть что ты мне говори! Крокодила укокошить не так-то просто. Но нет худа без добра: выкарабкается – продолжит вам помогать.
– Выкарабкается? Возможно. А вот насчёт помощи – это вряд ли. В коме он. Даже если выживет, скорее, самому Гене помощь потребуется. Хотя...
Надя сбилась, смолкла, поймав пристальный взгляд матери. Та, кивнув на живот, вкрадчивым голосом поинтересовалась:
– Не передумаешь?
Надя помотала головой:
– Нет. Какой смысл передумывать? Он же нас бросил. Да и назначено всё уже. В понедельник, в тринадцать ноль-ноль.
– Ну и правильно, доча. Ну и правильно. Хоть раз в жизни маму послушай. Я же тебе только как лучше...
Очередная телефонная трель не дала Ираиде Прокофьевне завершить мысль. И маман, и доча уставились на телефон. Что за известия могут ещё выпорхнуть через провод из трубки? Может, лучше и не знать ничего. Паузу прервала Олюньчик:
– Мама, маматька, теефонь.
Стряхнув наваждение, Надя осторожно, будто боясь получить удар током, поднесла трубку к уху. Прислушалась и выдохнула с облегчением: звонила Оксана, напарница по работе в юрфирме, отношения между девочками-коллегами стали в последнее время почти приятельскими. Оксана хотела обрадовать Надю новостью о том, что бывший её не убит, да оказалось, что опоздала. Надя уже знала больше.
– Так получается, ты в понедельник-то выйдешь? – спросила напарница.
– Куда? – Надя не сразу въехала. – Ты про работу, что ли?
– Ну да. Шеф ведь так понял, что отгул ты на похороны Геннадия берёшь, да и все у нас так решили.
Надя хохотнула.
– Да нет же. Я тогда про его «смерть» ещё и не знала. Для других дел отгул мне нужен. Бли-и-ин! Шеф мне теперь его не оплатит. Жаль. Ну да ладно!
– Слушай, я что звоню. Всё-таки новость-то неплохая: бывший твой жив. Хоть вы с ним и расстались, но всё же отец твоей дочери и всё такое. В общем давай-ка, подруга, мы это дело отметим.
– Отметим? Да что ты! – Надя заговорила тише, посматривая на маман, которая вернулась к варке-жарке. – Госпожа Хорошавина, ты это серьёзно?
– А ч-чё? Госпожа Краколина, вам срочно нужно развеяться! Ну и меня выручить. Не одной же мне в кабак топать!
– Да, одну тебя в кабак отпускать опасно, – Надя с досадой посмотрела на дочку, дёргающую её за брючину и канючащую: «пайдём иглать». – Подожди секунду, Оксаночка, дай-ка соображу.
Надя, прикрыв микрофон ладонью, сделала дочери «страшные глазки» и зашептала ей резко, напористо:
– Ольга Геннадьевна! Да отвяжись ты, пожалуйста! Вон с бабушкой пойди «паиглай». Иди, иди к ней, попроси у неё что-нибудь «укусненькое».
Дочурка обиженно отвернулась, а Надя вновь поднесла ко рту трубку:
– Окси, алло? Так, говоришь, тебя нужно выручить?
***
За окнами храма было темно: вечер зимой наступает рано. Огоньки свечей выхватывали из полумрака иконы, а на иконах – лики святых. Хор подпевал седобородому попу, машущему дымящим кадилом. Вечерняя служба тянулась медленно. В очереди на исповедь стояло ещё несколько человек. Батюшке Михаилу, выслушивавшему и отпускавшему в этот вечер грехи прихожан, было душно. К духоте и тесноте филейского храма батюшка, служивший тут всего ничего, ещё не привык. Народу в небольшую церкву набилось изрядно: рождественский пост в разгаре. Низкий деревянный потолок давил, потемневшие деревянные стены давили. Вся эта деревянность напоминала отцу Михаилу молельную комнату ИТК-28, да и вообще весь деревянный вятлаговский мир всплывал в памяти на протяжении службы.
Очередной плакат «МАМА, Я ХОЧУ ЖИТЬ!» ещё днём между службами был прилажен священником у входа в поликлинику. Десятый плакат за три дня! И всё бы ничего. Но вопреки ожиданиям (и опасениям!) шквала звонков от женщин, усомнившихся в аборте как панацее, – не последовало. По правде сказать – не было не то что шквала, а даже и одного звоночка. Но батюшка не унывал: всему своё время. Отец Михаил со дней своей службы в Афгане следовал правилу: делай что должно и будь что будет.
Подходили на исповедь в основном, как обычно, бабуси. Батюшка внимал им второй час кряду. Бабки каялись примерно в одних и тех же грехах: пустословие и многословие, осуждение и обсуждение ближнего и т.д. и т.п. Отец Михаил то кивал, то качал головой, то бросал строгий взгляд. При этом он думал о том, как скоро вернётся домой к жене и пятерым детям. Большое семейство, недавно перебравшееся из посёлка в Киров, ютилось пока что в двушке, оставшейся священнику от родителей. Квартиру батюшка собирался продать, он начал уже по газетным объявлениям подыскивать жильё в частном секторе. Ведь за последние годы отец Михаил привык жить в своём доме, многоэтажки его как-то не вдохновляли. «Вот заберу в понедельник машину из автосервиса – и можно начинать объезжать дома, выставленные на продажу», – прикидывал батюшка между делом.
Прочтя разрешительную молитву над очередным склонённым затылком в платке, он впервые за вечер внимательно осмотрел очередь, даже пересчитал оставшихся исповедников: ещё семеро. И тут батюшку шибануло. Подставив ухо к устам следующей старушки, отец Михаил пытался сосредоточиться на словах её исповеди, да где там! Священник украдкой посматривал в конец очереди и собственным глазам поверить не мог. Последним в очереди стоял громила. Он сильно изменился за двенадцать прошедших лет, но не узнать его отец Михаил не мог. Карлос!
Поначалу батюшке стало как-то тоскливо, подумалось даже: не по мою ли душу прибыл сюда бандюган? Но нелепая эта мысль сразу же и ушла. Карлос стоял, опустив очи долу. «Выходит, он с прошлым покончил, раз к исповеди идёт, – стал прикидывать отец Михаил. – Да, чудны дела Твои, Господи, а пути неисповедимы». Батюшка с трудом переваривал происходящее: встретить зоновского беспредельщика здесь, в храме, – вот неожиданность так неожиданность! Однако лучше встречаться с такими людьми при этих обстоятельствах, чем где-нибудь в час ночной в подворотне!
Хор стал петь медленнее, а время пошло быстрее. Шаг за шагом, не поднимая глаз, приближался Карлос к исповедальному столику. «Он меня не признал! – думалось батюшке. – Так лучше и не стоит напоминать ему о том визите моём в ИТК-28». Наконец Михаил отпустил грехи стоявшей предпоследней в очереди бабусе. К нему подошёл Карлос. Всё так же не поднимая глаз, он произнёс:
– Здравствуйте, батюшка Михаил.
***
– Добрый вечер, дамы! – вкрадчиво произнёс администратор, смазливый юнец в белой рубашке и ярко-красной бабочке. Прицепив дежурную улыбку к масляному лицу, он проводил Оксану и Надю к свободному столику.
В тёмном зале громко бахала музыка: какие-то малопонятные новомодные ритмы. На низенькой сцене в разноцветных лучах работала стриптизёрша. Надя придирчиво, даже как-то ревниво принялась оценивать её выступление. За столиком, где устроились подруги, оставалась пара свободных мест. Но без разрешения девушек подсадить к ним никого не могли, и вскоре подошёл с вопросом администратор. Оксана взглядом древнеегипетской царицы осмотрела претендентов на вакантную половину их столика (двух взмыленных розовощёких мужиков в узорчатых свитерах, нервно трущихся подле входа ). Вердикт «Клеопатра» вынесла категоричный:
– Измельчали вконец мужики наши! Хоть бы, что ли, иностранца какого-то охмурить... Глянь только на их наряд! Припёрлись в культурное заведение колхозники.
Надя согласилась с подругой не глядя, она-то сюда просто развеяться пришла, а не бойфренда подыскивать (в её положении не до бойфрендов, по крайней мере не в этот вечер!).
Сидящие в зале мужчины проводили пылкими взглядами и вялыми аплодисментами артистку, покидавшую сцену (к тому моменту из одежды на ней оставались блестящие красные сапоги на высоченных каблуках и нитка, играющая роль трусов). Музыка стала тише, спокойней.
– Ну и как тебе местный стриптиз? – спросила Оксана.
– Разве это стриптиз? Даже в Урюпинске лучше танцуют, – ответила Надя. – Ты видела, как она приседает? Корова! А как она двигалась, когда уходила? Кошмар!
– Точно, Надюха. Вот ты бы смогла им перца задать!
– Смогла бы, пожалуй... Если стакан коньяка накатить... Вроде не разучилась.
– Так в чём проблема? Ловлю на слове!
К их столику как раз подходил официант. Не успел он и рта раскрыть, как Оксана выкрикнула:
– Бутылку армянского коньяка и...
– Ты что, сдурела, подруга? – чуть не подскочила со стулом Надя. – Я ж пошутила!
– Молчать! Первое слово дороже! – Оксана, озорно прищурившись, подхватила столовый ножик и бойко им помахала. Надя, вздохнув, подняла руки.
– Так то! – Оксана вновь обратилась к официанту, чтобы закончить:
– ...и на закуску что-нибудь вкусное...
– Но не тяжёлое, я на диете, ты знаешь, – вновь вклинилась Надя.
Оксана, окинув презрительным взглядом подругу, торжественно изрекла:
– Шашлык! Из свинины! Завтра голодом будем себя морить, а сейчас, коли пришли, – гуляем!
С довольным видом официант упорхнул. А часом позже, когда уровень коньяка в бутылке приблизился к донышку, когда кости всех мужиков их юрфирмы были не только основательно перемыты, но и перетёрты уже в труху, когда диджей врубил вдруг хит Аллегровой и над залом поплыло: «Суженый мой, суженый...» – Надя осипшим голосом неожиданно для себя призналась подруге в том, что беременна.
– Да ты что! Серьёзно? – встрепенулась Оксана. – И от кого?
– Как от кого? Всё от того же с;мого.
– От Гены? – глаза Оксаны стали шире.
– Ну… как бы… да… вроде бы…
– И что, этот гад в такой важный момент тебя бросил?!
– Да нет же, – отмахнулась Надя. – Когда нас Гена бросал, я и сама ещё не догадывалась, что беременна. А после подумала: может, всё и к лучшему, ну то, что мы с Геной расстались? В общем, я так ему ничего и не сообщила.
– Так Гена не в курсе? Слушай, он как очухается – нужно сразу ему рассказать! Может, он и поправится быстрее, когда узнает. Глядишь и вернулся бы к вам.
– Не надо. Не надо мне ни его возвращения, ни второго ребёнка от Гены. Хватит.
Глаза Оксаны теперь не просто расширились, они стали круглыми. Придвинувшись к Наде, она выдавила:
– Что это значит, подруга? Аборт?
– Угу. В понедельник.
– Ах вот оно что... В понедельник… А я сижу, дура дурой, гадаю: что ж это Надька конину хлещет, коли беременная? – секунду поразмыслив, Оксана лихо щёлкнула пальчиком по бутылке. – Ладно, раз тебе можно, давай! Чем грустить – лучше мы ещё по одной накатим – и танцевать!
– А давай! – ответила Надя.
И они накатили. И музыка заиграла громче, веселее, ритмичнее. И мужики на танцполе стали выглядеть привлекательнее, даже те двое в свитерах. Вывалившись на середину зала, подруги принялись зажигать. Они изгибались, чуть покачиваясь от выпитого. Две брюнетки (синеглазая и кареглазая) – две нежные сексуальные кошки, а вокруг стая голодных котов, которых кошки «не замечают». В этот миг подругам казалось, что весь мир безумным калейдоскопом вертится исключительно вокруг них, что танец их – верх совершенства. Чего только не покажется с пьяных глаз!
Коньяк кончился, но вечер был ещё в самом разгаре. Чтоб не нажраться в хлам, девушки решили, что с коньяком пора завязывать. Они заказали бутылку сухого вина и фрукты. И то ли персики подсунули им несвежие, то ли гремучая смесь армянского с молдавским оказала воздействие, но кончилось всё в туалете, где Оксана совсем не по-царски облевала не только унитаз, но и его окрестности. Периодически опираясь на стены, Надя под руку выволокла подругу из ресторана. Девушки напоминали теперь двух мокрых куриц. Боевая раскраска на невесёлых лицах размазалась. Сквозь падающие снежинки Оксана глянула на вывеску, светящуюся над входом.
– Н-не... Н-нео... Неолит, – кое-как прочла она трудно поддающееся слово. – Г-госпожа Кр-Краколина! А чё это они кабак так назвали? У них там что, каменный век?
Надя не отвечала, она сосредоточенно рылась в сумочке. Наконец, вытащив пустую пачку, выбросила её мимо урны.
– Си-си... Сиги з-закончились, – заплетающимся языком сообщила она. – Хорошавина, дай з-закурить!
– А те-е раз-зе м-мона? Б-беременным вредно, н-не дам! – Оксана, громко икнув, спохватилась. – Ах, да... Чего это я? Ты ж не по-настоящему... На, держи.
Надя кое-как прикурила. А Оксана, напевая себе под нос: «Неолит, Неолит, если женщина просит...» и пошатываясь от дуновений лёгкого ветерка, направилась к ближайшей машине с таксистскими шашечками договариваться о поездке.
Глава 3
Воскресенье, 24 декабря 2000 г.
В комнату из-за закрытой двери проникали музыка и тягучий голос певицы:
Снегопад, снегопад,
Не мети мне на косы,
Не стучись в мою дверь,
У ворот не кружи...*
[ * Здесь и далее цитируются отрывки текста песни «Снегопад», автор слов Алла Рустайкис.]
Это маман на кухне радио погромче врубила с намёком: мол, хватит дрыхнуть, доча! Доча уже проснулась одной ногой, но веки разлепить пока что была не в силах. Так и лежала, пытаясь припомнить: как попала вчера домой, вслушиваясь при этом с тревогой в голос Нани Брегвадзе.
Снегопад, снегопад,
Если женщина просит...
Наде наконец-таки удалось отворить очи. Всё вокруг неё плыло куда-то. Голова гудела, как упавшая на пол чугунная сковорода. Только гул этот всё никак не кончался. Надежда лежала в своей кровати. Одна. Только это и радовало – что одна и в своей. Всё остальное (ужасное самочувствие, говняное настроение, неспособность чётко соображать) – огорчало до жути. Даже в лежачем положении Надю пошатывало да потрясывало – вот как вчера с Оксаночкой отдохнули. После подобного «отдыха» впору бригаду из наркологии вызывать со шприцами да капельницами! А может, это из-за беременности такой отходняк тяжёлый? Сбой гормональный и всё в таком плане... Зрение наконец поднастроилось, и Надя с тоской посмотрела в окно. Там, за стеклом, всё та же серая хмарь и вихрящиеся снежинки.
Сквозь радиомузыку из снежной хмари всё же пробился приглушённый расстоянием отзвук колоколов, возвещавший об окончании литургии в филейском храме. Надя подумала: «Снегопад, снегопад, как же ты меня задолбал!» В комнату вошла Ираида Прокофьевна.
– Ну, доча, ты и скотина! Уж всякую я тебя, конечно, видала, но вчера...
– Фи, маман! Отвяньте, – Надя, преодолевая мигрень, пробовала отшутиться. Но шутливый тон её не был принят.
– И не называй меня так! Как услышу дурацкое это «маман», так сразу же Крокодил твой на память приходит. И это не самые приятные воспоминания, между прочим.
Тут из-за бабушкиного подола в комнату просочилась Олюньчик.
– Маматька, а когда папа пиедет?
– Глаза б мои больше не видели твоего папашу! – вместо Нади ответила внучке бабушка Ираида и, развернувшись резво (как настоящая Шапокляк!), ушла на кухню к своим кастрюлям.
Зазвенел телефон. Надя, нехотя перебравшись к журнальному столику, подняла трубку.
– Слушай, подруга, – голос Оксаны был весьма бодрым, не скажешь, что вчера она еле-еле ноги переставляла. – Ты не знаешь, почему прошлым вечером меня вывернуло? Беременная вроде ты, а стошнило меня; непорядок, хи-хи.
У Нади даже челюсть свело. В голове закрутилось: «Это надо было быть такой пьяной дурой, чтобы рассказать Оксане и о залёте, и о намеченном аборте. Язык – мой враг, а пьяный язык – враг вдвойне! Теперь все на фирме, да и не только на фирме, будут в курсах. Оксана, она ведь та ещё хранительница чужих секретов! Эх, только сплетен сейчас не хватает для полного счастья. Ведь что мужики наши скажут? Скажут, что Гену – мужа гражданского – подстрелили, так она и решила аборт сделать, чтобы спонсора на замену Гене проще было найти».
– Э-эй, подруга, алло! Ты где там? – не унималась Оксана.
– Да здесь я, – Надя даже не пыталась скрыть раздражение. – Откуда мне знать? Тебя же стошнило! Так, может, Окси, тебе тоже пора тест делать?
– Какой ещё тест? На беременность? Ха-ха-ха, типун тебе на язык. У меня спиралька стоит, так что... Тьфу-тьфу-тьфу.
Надя потёрла ладонью гудящий лоб. Рядом Олюньчик продолжала канючить:
– Маматька, ну когда папа пиедет?
И Надя не выдержала, сорвалась, завизжала:
– Да отвянь уже, доча, с папашей своим! – и тут же, испугавшись сама себя, обняла дрожащую девочку. – Ну ладно, ладно. Не знаю когда. Заболел он, в больнице лежит. Приедет когда-нибудь.
– Ты чего там ребёнку впариваешь? – донёсся задорный голос Оксаны из трубки. – И главное – отвянь! Это же дочь твоя, а не растение, хи-хи-хи.
Затем послышался приглушённый мужской голос и снова хохот Оксаны. Тут только до Нади допёрло: у подруги-собутыльницы весь банкет ещё в самом разгаре.
– Хорошавина, слушай! И ты отвянь со своими «хи-хи, ха-ха», меня от тебя тошнит!
– Что? Всё же тошнит? В абортарий завтра наведаешься на скоблёжку – перестанет.
– Отвали, коза! – Надя бросила трубку и подумала: «Как всё достало! Жаль, рядом брательника нет. От Богдана в трудную минутку всегда можно было получить хоть какую-то поддержку... Эх, скорей бы уже завершить эпопею с этим абортом!»
***
Воистину неисповедимы пути Господни! Закончилась поздняя воскресная литургия, в конце которой батюшка Михаил собственными руками причастил Христовых Тела и Крови самого одиозного филейского бандита и беспредельщика. Бывшего бандита! Бывшего беспредельщика!
А теперь батюшка завтракал пирожками с капустой. Расположился он в кабинете на втором этаже красно-кирпичного здания воскресной школы, недавно выросшего позади храма. Дымился в большой керамической кружке крепко заваренный чай. Из коридора доносились негромкие голоса его великовозрастных учеников – слушателей богословских лекций. В воскресной школе отец Михаил читал курс патрологии, так трудно дававшейся ему в юности. До начала занятий времени оставалось достаточно, и батюшка размышлял, посматривая в окно, где на фоне заводских корпусов маячила деревянная колокольня филейского храма.
«Правильно ли я поступил? Может, следовало всё-таки на него хоть какую-то епитимью* наложить? – думал священник, сосредоточенно пережёвывая капусту и постное тесто. – Ведь грехи-то какие: убийства, изнасилования женщин, изнасилования мужчин! А ещё – грабежи, похищения людей, пытки и прочая, прочая... Это не говоря о привычном, в наше время почти стандартном, но от того не менее страшном списке грехов мужика, впервые пришедшего на исповедь: гордость, пьянство, корыстолюбие, чревоугодие, блуд... У женщин-то всё почти то же самое, только к их набору заместо пьянства обычно детоубийство во чреве собственном добавляется».
[ * Епитимья – вид церковного наказания для мирян; имеет значение нравственно-исправительной меры. В настоящее время в православии епитимья налагается очень редко и в основном на тех, кто упорствует в каком-то грехе.]
Однако послужному списку Карлоса никакие добавки не требовались. Какие ещё там добавки?! Исповедь Карлоса и без того стала в практике Михаила особым случаем. За четырнадцать (почти уже!) лет священства батюшка не слыхал более страшной исповеди, чем накануне.
Михаил вдруг поймал себя на том, что мысленно продолжает называть нового подопечного его уголовной кликухой Карлос. Да уж, не скоро страшное прозвище выветрится из памяти, хоть сам Карлос и отрёкся начисто от своего бандитского погоняла под конец исповеди. Не зря вчера к священнику бывший преступник подошёл последним – чувствовал, что разговор их надолго затянется.
Батюшке вспоминался давешний вечер: уж и служба закончилась, и прихожане с миром утекли себе по домам, а Карлос всё говорил, говорил... Не прерывая исповеди, отец Михаил подал знак диакону, что сам всё закроет и сдаст ключи сторожу. После этого в опустевшей тёмной церкви остались они вдвоём пред Господом: священник и исповедник.
Единственная во всём храме горящая свеча выхватывала из темноты высокую фигуру бывшего беспредельщика. Стоял тот ссутулившись, пригнувшись к уху батюшки. В тиши опустевшего храма говорил негромко, но внятно. Тени причудливо прыгали по лицу Карлоса, но отец Михаил смотрел в основном на широкие кисти его крепких рук, на дрожащие в тусклом мерцании волосатые пальцы. Рассказ Карлоса не походил на обычную исповедь. Услышанное священником более смахивало на пересказ кошмарного сна.
Карлос поведал, как в 1994 году, находясь на пике своих злодеяний, во время наезда на одного паренька, получил он нежданный отпор. Паренёк тот спустил на Карлоса бультерьера. Бойцовый пёс, вцепившись своими акульими челюстями прямо в мужское хозяйство, не отпускал бандита до тех пор, пока всё у него между ног не выгрыз. Дальше: реанимация, операции, инвалидность и... позор на весь город! Выписавшись из больницы, кастрированный псом беспредельщик первым делом желал отомстить хозяину бультерьера: прикончить и его, и собаку. А затем собирался он мочить каждого, кто хоть только глянет криво; мочить до тех пор, пока его самого на тот свет кто-нибудь не отправит. Ведь Карлос и раньше жизнью особо не дорожил, теперь же – тем более*.
[ * Подробнее об этих событиях читайте в повести Александра Дёмышева «Тринадцатый».]
Но тут «случайно», будто откуда-то из далёкого детства, пришла вдруг Карлосу мысль: а ждёт ли его что-нибудь там, по ту сторону смерти (близость которой он так явственно тогда ощущал), и если да, то что? Не иначе, это бабушка на том свете Господа просила вразумить внука своего непутёвого. Бабушка, у которой в селе Кстинино, будучи ещё школьником, проводил все каникулы паренёк (в те времена – не Карлос ещё, а просто Димка). Бабушка, что водила любимого внука Димочку в местный храм и там его окрестила.
Бабушка умерла, когда Дима учился в четвёртом классе, после этого свыше двадцати лет он не переступал порог церкви, ведь его родители религиозностью вовсе не отличались. Будущий беспредельщик рос самым обычным парнем. Да, хулиганил; бывало, и дрался – как все. В старших классах попал на учёт в милицию, но, в общем-то, ничем таким сверхъестественно-криминальным из толпы сверстников парень не выделялся. Особыми злодеяниями до призыва в армию он не отметился. Служить попал в ДРА, там он и изменился, там он и озверел. Там его и прозвали Карлосом, прозвали так неспроста.
– В августе 1983-го, – рассказывал он на исповеди, – нас из Кандагара под Ургун перебросили, там тогда такая заваруха пошла! Ну и случилось в полку ЧП, трое пацанов в плен угодили к душманам. Короче, духи из них тюльпанчики* сделали.
[ * Красный тюльпан – страшная казнь, применявшаяся афганскими моджахедами. Пленного, накачав до беспамятства наркотиками, подвешивали за руки. Сдирали кожу и, завернув её, завязывали над головой. Когда действие наркотиков заканчивалось, болевой шок доводил жертву до сумасшествия. Далее следовала долгая и мучительная смерть.]
Объяснять, что такое «тюльпанчик», отцу Михаилу (бывшему старшему прапорщику, прошедшему ту войну) не требовалось.
– А с одним из погибших тех пацанов мы корешились в учебке, – продолжал Карлос. – Ну, я и решил духам мстить. Наша рота ближайший кишлак прочесала, но ничего подозрительного мы там не обнаружили. Только пыль, жара да овечки блеют. Уже к возвращению дело шло. Но я не солоно хлебавши уходить не желал. В крайний дом сунулся, а там дядька-декханин в тюрбане сидит и как-то криво на меня смотрит. Я психанул чего-то, ну и мочканул его. На выстрелы сбежались соседи, родня. А я давай и по ним лупить. Озверел. Мстил за наших. Были там и бабы их, и эти... в общем... дети...
Карлос запыхтел так, что единственная свеча, горящая в храме, чуть не погасла. Пламя встрепенулось, тени сплясали беззвучный танец. Карлос же продолжал свою страшную исповедь:
– Потом началась суматоха. Не разобравшись, остальные ребята тоже открыли огонь, все же на взводе были. Я пошёл по соседним домам. Бросишь гранату в окно, очередь дашь, после заскакиваешь и всех, кто шевелится, добиваешь. Я начал, остальные подхватили. Ротный с замполитом пока скумекали, что тревога ложная, да пока пытались остановить эту бойню, от кишлака того ничего не осталось. Ротный мне сгоряча трибуналом грозил, да его через два дня самого убило. А замполит весь оставшийся до дембеля срок мне душу выматывал. Именно он и прозвал меня Карлосом. Был такой террорист* самый главный, самый жестокий. В честь него и прозвал. С той поры ко мне погоняло прилипло. За кишлак тот, уничтоженный вместе со всеми жителями, прилипло. Но здесь, в Кирове, историю моего погоняла никто не знал. А я не распространялся на эту тему, хоть и расспрашивали. Когда же стал бандюком, то перед тем как кого-то убить, я стал рассказывать жертве, если время на то оставалось, за что меня прозвали Карлосом. Это у меня типа фишка такая была, типа ритуал.
[ * Ильич Рамирес Санчес, также известный как Карлос Шакал – международный террорист, участник и организатор нескольких крупных террористических операций в 1970–80-х годах, повлекших многочисленные человеческие жертвы.]
Бывший бандит вздохнул так тяжело, что эхо его вздоха разнеслось по всем уголкам погружённого в полумрак храма. Согнувшись, склонившись к уху священника, он громко и горячо шептал:
– Теперь же я рассказал эту историю вам, отец Михаил. Рассказал для того, чтобы больше уже никому её не рассказывать! С убийствами, вымогательствами, похищениями людей и прочими пакостями я завязал. Каюсь!
Батюшка чуть заметно кивнул. Внешне священник насколько мог сохранял бесстрастность, но внутри... В исповеди бывшего беспредельщика батюшку поражало то, как одни и те же обстоятельства могут по-разному влиять на людей. Ведь отец Михаил знал о службе в Афгане не понаслышке. Да, он там служил прапорщиком, не рядовым. Но в данном случае это не важно. Среди бойцов его подразделения и близко не было отморозка, подобного Карлосу. Слушая исповедь, батюшка не раз приближался к полной потере душевного равновесия. Ведь честью воина-интернационалиста отец Михаил дорожил, а тут такое... Даже болящая нога (последствие боевого ранения!) начала ныть особо пронзительно.
Бывший преступник рассказывал далее:
– Наши ротный и замполит привили мне ненависть к командирам. Я обозлён был на всех офицеров. Ну и позже, когда сидел уже в ИТК-28, пользуясь случаем, со злорадством унижал там одного такого лейтёху. Вы же в курсе. Игнат его звали, обиженный. Прости, Господи.
– Не лейтёха, а капитан, – поправил священник.
– А? Ну да, наверное, – голос Карлоса дрогнул. – Меня же по 206-й тогда приняли (бакланка-хулиганка), сроку пять лет. А я там поднялся, стал правой рукой Чубэна – самого главного нашего авторитета. Слыхали ведь про него? Правая рука... Я тогда очень хотел, чтобы меня правой рукой самого Чубэна считали, только называется эта должность проще – шестёрка. Хотя... Являясь шестёркой Чубэна, я был чуть ли не вторым человеком в лагере. А когда Чубэн поближе к цивилизации на «трёшку» в Рудничный перевёлся, тут я и решил стать первым. Пробил мой звёздный час, я начал захватывать власть. Но чтобы держать зону так, как Чубэн это делал, требовались мозги. А поскольку с мозгами, честно сказать, у меня было туго, я брал другим. Сила и беспредел – вот ингредиенты тогдашнего моего авторитета. Каюсь в том, что унижал ближних (тех, с кем сидел), пытал, насиловал, убивал... А Игната этого...
– Я знаю, что случилось с Игнатом, – быстро перебил священник.
Отец Михаил опустил взгляд, он чувствовал и свою ответственность за случившееся. Ведь даже небо, наслав дождь, его останавливало! И если бы в тот роковой день он всё же решился вернуться назад, туда, в ИТК-28! Если бы он решился помочь... Всё могло быть иначе, но прошлого не вернёшь. И батюшка лишь кивнул:
– Продолжайте.
– Конечно, Игнат и сам не являлся невинной овечкой, но... Каюсь.
Священник поднял взгляд. Он внимательно посмотрел в лицо собеседника, словно пытаясь убедиться в искренности его слов. Батюшка хорошо помнил Карлоса, того самого Карлоса образца 1988 года. Помнил его широченную фигуру, облачённую в сшитую на заказ угольно-чёрную зэковскую одёжу. Помнил смуглое потное лицо и перхоть в тёмных волосах. Помнил наглость и отвратительные манеры Карлоса.
«Теперь он не тот, – отметил отец Михаил. – Похудел сильно, скромнее стал, даже... культурнее. Но что-то от прежнего Карлоса в нём осталось».
В тот вечер многое ещё пришлось выслушать отцу Михаилу. Он знал теперь о многочисленных страшных преступлениях, содеянных Карлосом на бандитском поприще. Но священник узнал и другое. Бывший бандит рассказал батюшке, как после оскопления его бультерьером он впервые задумался о загробной участи души своей и о Боге. И в думах этих он провёл несколько лет. Само собой, не сразу, не без запинок начал Карлос воцерковляться. Духовный путь его не был гладок. Он спотыкался и падал, вставал и... опять летел вниз, опять! Но, повалявшись в грязи, он всё-таки вновь подымался и шёл вперёд.
И вот докарабкался – третий уж год бывший бандит жил «уставом» православного мирянина: каждое утро вкушал натощак просфору, запивая святой водой, после чего вычитывал молитвенное правило. По средам и пятницам он постился, а по воскресным и праздничным дням обязательно посещал службу в храме. Он смог пересилить себя и смириться перед сложившейся ситуацией, принять себя нового – такого, каким сделал его бультерьер. Он даже сумел помириться с хозяином того пса! Но главный, самый главный шаг так и оставался пока не сделанным. Карлос не был ни разу ещё на Причастии, а без Причастия – какой же он христианин!
Единственной причиной такой оплошности был стыд. Ложный или не ложный – это уже другой вопрос, но стыд был, да ещё какой! Ведь чтобы вкусить Святых Даров, требуется для начала поисповедоваться, очистить душу свою от грехов. И вот на этот-то шаг решиться Карлос долго не мог. Шутка ли – грехи-то какие! Как про всё это в храме перед распятием священнику говорить?! Подумывал он поехать подальше от Кирова, чтобы найти церквушку за тридевять земель в каком-нибудь захолустье, где его точно никто не знает, и там пожилому (обязательно очень пожилому!) священнику, старцу, который всё в жизни повидал, через всё прошёл, которого сложно и удивить, и прогневать, – о всей своей такой непутёвой жизни как на духу поведать.
Карлос рассказал обо всём этом батюшке Михаилу. Сказал и о том, что в последнее время склонялся к тому, чтобы ехать в Кирс, исповедоваться отцу Дорофею, но всё тянул, тянул... А тут на весь город прогремела новость о групповом убийстве бывших его корешей из бригады Гены Крокодила. Эта новость его подстегнула. Карлос отчётливо осознал: для любого из нас каждый день может стать вдруг последним, нельзя больше тянуть с исповедью. Собравшись с духом, он пришёл в свой филейский храм, где все бабки на лавке кивали ему при встрече. А когда признал в новом священнике, к которому встал в очередь на исповедь, отца Михаила, сразу же чуть не сбежал. Но понял: это знак свыше, надо обязательно отбросить и стыд, и страхи. Надо идти на исповедь именно к этому батюшке. Пересилив себя, он остался.
– Отошёл ко Господу недавно отец Дорофей, – вздохнул священник.
– Надо же, – только и выдавил Карлос, перекрестившись.
Долгая исповедь подходила к концу. В искренности покаяния у батюшки Михаила сомнений не было, он решил, что отпустит грехи бывшему беспредельщику. Но разрешить ли Карлосу так сразу идти ко Причастию – этот вопрос оставался открытым. И, чтобы понять, священник начал расспрашивать исповедника о его теперешней жизни. Вскоре отец Михаил знал, что никакая особая епитимья его собеседнику не требуется. Карлос и так не первый уж год работал над собой изо всех сил. Лишь бы не перестарался!
Также рассказал батюшке Карлос о том, что встречается сейчас с одной милой женщиной, которая на пару лет младше. Звать её Антонина. Эта самая Антонина с юности верит в Бога. Она не красавица, но очень добра. Антонина помнит Карлоса ещё со школьных времён, ведь училась с ним в одной школе. Антонина знает обо всём, что стряслось с Карлосом, и очень жалеет его, она согласна с ним обвенчаться и жить как брат и сестра. Вот только обоим им жаль, что не смогут они завести детей, ведь вместо мужского хозяйства между ног у Карлоса – только лишь зарубцевавшиеся шрамы.
Растроганный батюшка прочитал разрешительную молитву над склонённой головой бывшего беспредельщика.
– Причащайся завтра с Богом, Димитрий, – благословил отец Михаил.
– С прошлым покончено, – исповедник поцеловал крест и Евангелие. – Отныне есть я, Дмитрий, а Карлоса больше нет!
***
– Маматька, так когда папа пиедет?
За окном в темноте раннего вечера выла вьюга. Уличный фонарь с трудом освещал лишь собственную длинную ногу. Снежинки, уносимые ветром прочь, на мгновение выхватывались из мрака фонарным светом, чтобы тут же пропасть в черноте. Надя задёрнула шторы и повернулась к Олюньчику.
«Сколько раз доча спросила сегодня про папашу своего непутёвого? Раз десять или пятнадцать? – ленивые мысли бродили неспешно в Надиной голове. – Наверное, Олюньчик – единственный человек в целом мире, которому по-настоящему нужен Гена. Какой-никакой, а отец! Родителей ведь не выбирают».
Похмелье почти испарилось, поэтому налетевший из ниоткуда страх стал для неё неожиданностью. «А я? Сама-то я – какая мамаша? Путёвая?» Пульс участился, и что-то в душе Надиной шевельнулось, что-то вдруг заскребло женщину изнутри.
Раздался звонок. Дверь отворила маман. Сразу из прихожей послышался голос соседки-пенсионерки тёти Полины:
– О! Ираидушка, здравствуй. Дочку с внучкой проведать приехала? – и тут же, не дав ответить, словоохотливая соседка продолжила: – По телевизору-то щас страшное дело казали. Ужас! Глядела ли?
Выходя в прихожую поздороваться с тётей Полиной, Надя приготовилась выслушать очередной «ужас» про Гену, но соседка заговорила совсем о другом:
– Дура одна малолетняя у нас в Кирове своего ребёнка убила!
Маман с дочей невольно переглянулись. Соседка же принялась выдавать подробности:
– Передали в новостях, мол, одна молодая мамаша решила избавиться от маленькой дочки. Та, мол, жисть ей мешала устраивать. Ну и заперла тварюга ребёнка в квартире, а сама ушла развлекаться. На несколько дней умотала. Вот девочка и умерла от жажды да от голода.
За Надей из комнаты вышла Олюньчик. Она встала, поджав губки, насупив носик. А тётя Полина словно её и ждала. Ткнув в девочку пальцем, затараторила:
– Вот-вот, как ваша Олечка та убитая девочка и была! И возраст, и внешне. По телеку фотку её показывали. Ну, не труп разумеется, а когда та живая ещё...
– Да угомонись ты уже, карга старая! – перебила соседку Ираида Прокофьевна. – Что ты мелешь тут при ребёнке? Труп да не труп! И палец кривой свой засунь себе... сама знаешь куда!
Тётя Полина потеряла дар речи, но лишь на несколько секунд. Пару раз хлопнув глазами, внимательно осмотрев указательный палец, она быстро оправилась:
– Это кто же тут старая? Да я, между прочим, на целых четыре года тебя моложе!
– А с виду, однако, не скажешь! – парировала маман.
– Ах так! Да ноги моей больше...
– Давай-давай! Скатертью тебе, как говорится...
Хлопнула дверь. Вздохнув тяжело, Надя пошла искать ТВ-пульт.
По девятому каналу пышнотелая брюнетка-диктор продолжала вещать: «...тем временем её знакомые и коллеги рассказывают, что девушка, совершившая чудовищное преступление, вела асоциальный образ жизни. Соседи поведали нашему корреспонденту про её постоянные гулянки, про распитие водки и пива до утра в местном кафе с завсегдатаями-мужчинами...»
Ведущую на экране сменила тётка пенсионного возраста, похожая как родная сестра на тётю Полину. Под носом у женщины в телевизоре мелькал микрофон с цифрой «9». Так же быстро как их соседка, только что ретировавшаяся со скандалом, женщина с экрана тараторила: «А чё говорить-то? Эта мымра пыталася найти себе мужика, ведь с отцом-то ребёнка давно уж они в разводе. Малышке ещё и годика не исполнилось, как папаша-то еёшний угодил за решётку. Разбой или чё там... А после отбытия наказания он, разбойник, в Москву смотался. Да у него там и баба новая».
В телевизоре вновь появилась ведущая. Видно было: продолжение эфира требует немалых усилий с её стороны. Осипшим голосом она выдавила: «Сотрудникам нашей программы удалось связаться с отцом погибшей девочки, чтоб он прокомментировал случившееся».
На экране возникло изображение телефонного аппарата. Тут же раздался хрипловатый, словно приглушённый расстоянием, голос: «Я готов был забрать дочку, но моя бывшая... эта сука... каждый раз отвечала отказом и мне, и моей матери. Я догадывался, что с ребёнком может что-то случиться. Ведь Инга уже оставляла дочь без присмотра. Соседи не раз видели, как малышка выбрасывает игрушки из окна, пытаясь привлечь внимание... Инга была плохой матерью... Но что эта тварь, эта паскуда учудит такое...»
Ведущая выпуска изо всех сил пыталась принять невозмутимый вид. Взяв максимально бесстрастную интонацию, она продолжала: «Итак. Неделю назад, отправляясь на очередную гулянку, горе-мать оставила дочь одну дома. Ребёнку вот-вот должно было исполниться три года, – на экране появилась фотография улыбающейся девчушки, и голос ведущей всё-таки дрогнул. – А вчера вечером труп ребёнка обнаружила бабушка, пришедшая поздравить малышку с днём рождения. Увидав бездыханное тело внучки, она вызвала службу спасения. На место сразу приехали полиция и следователи, но спасать девочку было поздно. Внимание экспертов сразу же привлёк рисунок в комнате над диваном. Чёрной краской на стене были нарисованы три шестёрки. Скорее всего, мать погибшей девочки заранее готовилась к преступлению. Как оказалось, накануне она сожгла свидетельство о рождении ребёнка. А сегодня бабушка заявляет, что теперь она сама готова убить свою дочь».
В телевизоре продолжали мелькать фотографии погибшей девочки. Та и вправду очень похожа была на Олюньчика. Надя не выдержала. Судорожно давя кнопки на пульте, она выключила телевизор.
– Доча, скажи... Вот откуда только берутся такие дегенераты? – прошептала, нет прошипела Ираида Прокофьевна.
Надя молчала. Увиденное казалось продолжением бредового похмельного сна. Молчала и Оленька. Только маман тянуть «минуту молчания» не желала:
– А я знаю откуда! – Ираида Прокофьевна ответила сама себе: – Я тебе так скажу: яблоня от яблока... Сама понимаешь!
– Э-э-э... Это как это?
– А так это! Слышала ведь, что мать её заявила? Она же сказала, что хочет теперь сама убить свою дочь. Такими словами нельзя кидаться! Тоже мне разубивалися. Короче, обе друг дружку стоят. И мамаша, и бабушка убитого ребёнка. Обе. Два сапога – пара.
Надежду всё ещё чуть потряхивало. Это остатки абстинентного синдрома, умноженные её «положением», усиленные вдобавок неприятными теленовостями, давали знать о себе. Но желание покурить вернулось, а это верный признак того, что похмелье готовится отступить. Открыв на кухне форточку, Надя чиркнула зажигалкой. Она долго смотрела на играющий огонёк, а в голове всё вертелось нелепое: «Беременным вредно курить». Она усмехнулась этой нелепости, ведь завтра беременности уже не будет.
Наконец, огонь начал жечь палец, и Надя быстренько прикурила.
Глава 4
Понедельник, 25 декабря 2000 г.
Докурив первую (после утренней чашечки кофе) сигарету, Надя раздавила окурок в хрустальной маленькой пепельнице. На женщине был махровый халат, в волосах – бигуди, в голове – ворох из остатка тревожных сновидений, которые лучше бы срочно забыть. По радио диктор-мужчина читал местные новости.
– Ты бы дома-то хоть не курила, – Ираида Прокофьевна, уже почти готовая к отъезду, укоризненно смотрела на дочу. – У тебя же ребёнок!
– Мама, отстань! Ребёнок в комнате дрыхнет, а я в форточку, – Надя, опираясь о подоконник, разглядывала сквозь стекло пролетавшие в утренних сумерках мимо неё снежинки. Внизу дворник пытался чистить дорожку для пешеходов. Вдали, сев на пузо, буксовала в снегу старенькая Corolla.
Ираида Прокофьевна не унималась:
– Вот мой-то... На что курильщик-лудильщик, так и то дымить в подъезд всегда ходит.
– Так это у вас там в Радужном соседи нормальные, – Надя, захлопнув форточку, оторвалась от окна. – Забыла, что ли, как у нас здесь жильцы ругаются? Одна тётя Полина чего стоит!
– Тихо, доча! – сорвавшись с табурета к приёмнику, маман прибавила громкость.
Радиодиктор говорил бодрым, хорошо поставленным голосом. Он словно о новых спортивных рекордах вещал: «В Кирове продолжается расследование по факту гибели трёхлетней девочки. Собственная мать оставила её запертой на несколько дней одну дома без еды и воды. Нам стали известны новые подробности этого дела. Во время судебно-психиатрической экспертизы подозреваемая заявила, что заперла дочь, чтобы пойти устроиться на работу. Якобы она оставила ребёнку немного воды и еды. Стало также известно, что в СИЗО детоубийцу содержат в одиночной камере».
– К стенке надо таких, – отреагировала маман. – А они им... камеры... одиночные...
Дав все возможные наставления, чмокнув в лоб ещё спящую внучку, маман прощалась с дочей:
– Ты смотри у меня. Главное – не передумай. Это я про аборт тебе сейчас толкую. А то странная ты с утра какая-то.
– Да с чего ты взяла, что я передумаю? Сама-то ты странная. А я... Я просто немного не выспалась. Ерунда всякая снилась.
– Вот именно. Ерунда. А передумаешь – всю жизнь потом плакать будешь! Мать зря не посоветует.
Ираида Прокофьевна вышла. «Доче» теперь предстояло скучать по «маман» до следующих выходных. Надежда принялась тормошить Олюньчика. Чтобы малышка скорее проснулась, Надя, как обычно, включила ей телеящик. Но вместо привычных в это время мультфильмов по любимой «Девятке» крутилась всё та же пластинка:
«Напомним шокирующие подробности, – вещала ведущая. – Вчера в старой малоэтажке на улице Щорса было обнаружено тело трёхлетней девочки. Малышка скончалась прямо в канун своего дня рождения. Мать ребёнка – Инга Грыжова – ушла на неделю из дома, заперла дверь, перекрыла воду и не оставила никакой еды. Пустой холодильник был выключен. Перед смертью трёхлетняя девочка искала по всему дому продукты и от голода ела стиральный порошок. Ужасная история прогремела на всю страну. Работники компетентных органов сейчас разбираются в мотивах чудовищного преступления. Нашему корреспонденту удалось разыскать бабушку погибшего ребёнка».
На экране появилось грозное женское лицо. Коротко стриженные седые волосы всклокочены. Под глазами набрякли мешки от бессонницы. Тонкие губы немного разжались, и в микрофон с цифрой «9» зазвучал тихий, но твёрдый как брусок с занозами голос:
«Я теперь живу лишь надеждой. Надеждой, что когда-нибудь я встречу эту тварь и придушу её собственными руками! – бабушка убитой внучки, она же мама детоубийцы, смотрела прямо, глаз не прятала и говорила чётко. – Не знала я, что дочь у меня такая тварюга. А знала бы, так всё-таки настояла б тогда на аборте. Я ж её уговаривала не рожать, когда она залетела! Не нужен ребёнок был никому, так и не надо было рожать! Ей же ещё восемнадцати не было. Дура! Сейчас гуляла бы на свободе, а вместо этого сгниёт в колонии. Ну а не сгниёт, так я её сама вот этими вот руками...»
Излияния кровожадной женщины прервала ведущая, продолжившая вести выпуск: «Отметим, что подозреваемой грозит срок вплоть до пожизненного заключения, так как её действия следователи квалифицировали по части второй статьи сто пятой УК РФ – умышленное убийство малолетнего ребёнка с особой жестокостью».
Выключив телевизор, Надя принялась снимать бигуди. В садик сегодня незачем торопиться, ведь и спешить к девяти на работу не нужно – отгул. А до похода в абортарий времени ещё уйма. «Абортарий! Слово-то какое колючее, неприятное, – тут же пронеслось в Надиной голове. – Нет, пожалуй, женская консультация всё-таки звучит лучше. Хотя какая там консультация?! Но пусть. Время есть, значит до похода в консультацию можно успеть ещё и на маникюр заскочить».
Надежда так и поступила. Не спеша отвела она дочку в садик, а после зашла в салон красоты, где мастером маникюра трудилась её одноклассница. Двойная польза: и ноготки привести в порядок, и со школьной подругой размять языки. На столике в вестибюле лежала газета – свежий выпуск еженедельника «Кировский край». Ожидая, когда одноклассница освободится, Надя раскрыла газету. Среди множества заголовков ей, конечно же, сразу бросился в глаза этот: «Страшнее нет преступления: мать убила ребёнка».
Да что же такое, поиздеваться решили?! Ну да, конечно, ребёнок убит, очень жаль. Но сколько можно?! Трубят теперь об этом из каждого утюга! Всё-таки Надины глаза заскакали по строчкам: «Уполномоченный по правам детей Владислав Калыманин заявил, что преступница не походила на маргинального человека. Хотя и возможно, что Инга Грыжова употребляла запрещённые вещества, жила в другой реальности, в другом параллельном мире. Но при этом нет никаких сомнений, что она специально оставила ребёнка умирать. Убийцу нашли мгновенно – на квартире её подруги. Грыжова была задержана и допрошена. По ходатайству следствия в отношении неё была избрана мера пресечения в виде заключения под стражу. Всех удивило то, что девушка вела себя абсолютно спокойно, не проявляя никаких эмоций. Ни капли сожаления, ни слезинки. Равнодушно дала показания, выслушала вердикт, протянула руки, чтобы дать надеть на себя наручники, а после проследовала в сопровождении конвоя».
Спустя несколько минут, колдуя над Надиными ногтями, бывшая одноклассница возмущалась:
– А ты в курсе вообще, что перед смертью голодная девочка ела стиральный порошок?
«И эта теперь туда же, – подумала Надя. – Сговорились все кругом, что ли?» Вслух же она ответила:
– Да, слышала что-то такое. Представить невозможно, что испытывала эта бедняжка!
– Почему невозможно? Попробуй! Представь себя на её месте. Без воды, без еды. День за днём. Неделю. Родная мать заперла. А ведь малышке было всего-то три годика!
– И ждала ведь, наверное, когда, наконец, её мама придёт. Надеялась на спасение...
***
Пять одинаковых чёрных гробов, поставленных на табуреты, расположены были почти вплотную. Смотрелись они очень солидно, словно пять чёрных «гелендвагенов», приехавших на разборку. Народу в тесный храм Новомучеников набилось битком: родственники и знакомые, кореша, журналисты. Да неприметные опера, затерявшиеся в толпе любопытных граждан, пришедших поглазеть, как отпевают цвет филейской братвы и дворника, случайно угодившего в столь представительную команду. Все расходы на похороны труженика метлы и лопаты взяли на себя суеверные кореша убитых братков, потому и лежал дворник тут вместе с бандитами. Ведь работяга заместил собой в путешествии на тот свет Гену Краколина – одного из бригадиров филейских бандосов. Сам же Крокодил по понятным причинам отсутствовал. Ведь он до сих пор пребывал между жизнью и смертью. Лежал Геннадий Краколин, обвешанный трубочками и проводами, под усиленной охраной в отдельной больничной палате, так в сознание и не приходя.
Отпевать усопших выпало отцу Михаилу. Чуть волоча левую ногу, батюшка обходил дорогие гробы. Попутно не забывал Михаил поминать про себя и новопреставленного отца Дорофея, по кончине которого как раз шёл девятый день. В руке священника раскачивалось дымящее кадило, от которого разлетался в стороны терпкий аромат благовоний. Среди прочего люда батюшка вдруг заприметил Карлоса. Ах, да! Конечно, теперь он не Карлос, а Дмитрий. Бывший бандит скромно стоял в самом дальнем углу, но высокий рост не позволял ему затеряться в толпе. Отец Михаил чуть кивнул. В ответ раб Божий Димитрий, пришедший проститься с корешами, чуть улыбнулся. Скромный вид его резко контрастировал с видом мордоворотов, теснящихся вокруг гробов. Дорогие чёрные кожаны, толстые золотые цепи. Один из «скорбящих», сжимая горящую свечку в пудовом кулаке, громким шёпотом жаловался другому:
– Ох уж эти журналюги! Везде-то они, на фиг, пролезут. Да перепутают всё, спеша за горяченьким.
– Согласен, – тихим басом отвечал мордовороту мордоворот. – Даже в новостях сообщить успели, блин, что Геныч убит, а дворник ранен. Хотя, может, и к лучшему, что так сообщили.
– С фига; ли?
– Примета такая, блин. Если Крокодила мёртвым считали, а он живой, значит, долго теперь коньки не отбросит.
Возвысив голос, чтобы «скорбящие» со своими блинами да фигами как-то угомонились, священник строго запел:
– Яко Ты еси воскресение и живот, и покой усопших раб Твоих, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем, и пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков.
Церковный «хор» из-за перегородки у алтаря ответил батюшке протяжным и тонким одиноким девичьим голосом:
– А-а-а... Аминь...
Покончив с отпеванием, отец Михаил направился прямиком в автосервис. Троллейбус девятого маршрута вёз его вниз по Луганской улице. На встречке, на подъём в снегу опять буксовали фуры. Батюшка глядел в окно на грязные комья, вылетающие из-под колёс большегрузов. В голову непрошено лезли мысли: «Странная получается штука. Во всём мире сегодня Рождество. Католики, протестанты и даже многие православные христиане празднуют. Хоть календарь всех этих... прочих считаем мы почему-то неправильным, однако же это два миллиарда христиан. Два. Миллиарда. У нас же в России-матушке – обычный день. Пост. Неделя до нового года, до нового века. И снег. И бандиты. Вчера одного бывшего причастил, сегодня нескольких бывших отпел. Каждый бандит когда-нибудь завязывает со страшным своим ремеслом, но лишь немногие успевают сделать это при жизни».
Войдя в чумазый бокс, расположенный чуть поодаль от авторынка, отец Михаил увидал слесарей, перекуривающих на облезлом диванчике. Сервисмены сразу же раздавили бычки в жестяной банке из-под сардин. Они обрадовались, заулыбались, прям расцвели. Похоже, ребята заждались клиента, точнее, заждались денежек за ремонт раритетного драндулета.
Отец Михаил, не обращая внимания на посыпавшиеся с двух сторон россказни о сложностях восстановления допотопной советской техники, подошёл к своему «москвичу». Ржавый бампер, мятое крыло, трещины через всю лобовуху. Эх, да ладно, не до внешнего лоска, лишь бы ездил! Тут же вспомнилось отцу Михаилу, как страшно заскрежетал двигатель по дороге из села в Киров. Они с женой уж подумали, не довезёт москвичонок, сломается. Но обошлось. Недолго поразмышлял батюшка о том, что давно уж пора продавать колымагу. Но тут вдруг сердце его защемило. Неожиданно священник почувствовал, что соскучился по своему белому железному конику, словно и вправду тот был живой. Не торгуясь, отец Михаил отвалил слесарям озвученную сумму. Забравшись в машину, он первым делом сунулся в бардачок. И новенькая фотомыльница Kodak, и кассета с плёнкой в жёлтой коробочке лежали на месте. «Дожидаются своего часа, – подумал батюшка. – Скоро, скоро уже я пощёлкаю!» Он погладил ладненький серебристый корпус и, немного полюбовавшись фотоаппаратом, захлопнул бардачок. Затем, перекрестившись на иконку, приклеенную к торпеде, шепнул молитовку и влепил щелбан «на удачу» в силиконовый носик робота. Вертер под лобовым стеклом крутанулся два раза. Движок ровно затарахтел, словно новенький. Михаил, улыбаясь, махнул на прощание работникам автосервиса и нажал на педаль газа.
От священника не укрылось, что слесаря, глядя вслед ему, рассмеялись. Усмешки те совсем не расстроили отца Михаила. Конечно, батюшка догадывался, какие эмоции может вызвать его чудо техники у городских автоспецов, но... «Что поделать? Пускай смеются! – думал священник, крутя баранку. – Невдомёк, наверное, мастерам автосервиса, что сельскому священнику негде взять денег на приличный автомобиль. Тем паче, ежели на иждивении числится несколько ртов. Впрочем, теперь я уже не сельский. А в городе доход-то, однако, поболе будет: требы чаще, прихожане богаче. Так что, если даст Бог, к весне-то на несильно поезженный жигулёнок четвёртой модели, может, и наскребём».
Карман отца Михаила приятно оттягивал бумажник, изрядно потяжелевший после сегодняшнего отпевания (братки филейские по завершении панихиды отблагодарили).
Давя на газ, сквозь трещины лобового стекла батюшка вглядывался в снежный морок. Большегрузы с включёнными габаритами двигались в снежной хляби неторопливо, словно слоны в замедленной киносъёмке. Отец Михаил ловко лавировал между фурами. По лобовухе «москвича» елозили дворники, а снежинки, падающие с хмурых небес, всё не кончались. Священник держал путь обратно в храм. На ниточке под зеркалом заднего вида весело болтался старый потрёпанный сувенир – силиконовый Вертер.
***
Надежда ехала на аборт. Троллейбус девятого маршрута увозил её вниз по Луганской улице. Пассажиров было не слишком много, они лениво о чём-то спорили. Надя не слушала, она размышляла о своём младшем брате. «Придумал же он себе – лесотехникум! Хорошо бы Богдана уговорить, когда с Родиной по долгам рассчитается, чтобы лучше он в институт поступал. Куда? Да хоть на этот же юридический. Может ведь братец пойти по проторённой мною дорожке. А лесничий – ну что это за профессия? Деревья, что ли, в лесу считать? То ли дело юрист! А с дипломом юриста можно хоть в адвокаты, хоть в менты, лишь бы только не в криминал», – так думала Надя, разглядывая в окно движущиеся на подъём с пробуксовкой встречные грузовозы. Меж фурами ловко лавировал старенький белый «москвич». Но хоть и пребывала Надежда в своих мыслях, однако постепенно смысл разговоров, что вели попутчики, стал до неё доходить. Люди, едущие в троллейбусе, начав, как обычно, с политики, перешли к обсуждению всё того же ЧП, потрясшего город.
– Довели страну до ручки все эти Ельцины да Чубайсы с Бурбулисами, вот уже матери собственных детей убивают! – говорил седой мужичок в «лужковской» кепке. Мужичок тот сидел в середине салона, и все пассажиры могли хорошо слышать его негромкий, но вкрадчивый голос. – При коммунистах такого безобразия не было.
– Да как же? Не было! Газет не читал, что ли? – громко отвечала ему полная женщина, укутанная в цветастый шарф. Женщина сидела у кабины водителя лицом к пассажирам. В её голосе проскакивали визгливые нотки. – И репрессии были при коммуняках, и много чего! К тому же ушёл Е.Б.Н. на пенсию. Новый теперь у нас президент, молодой, энергичный. Скоро всех террористов в сортире замочит!
– Вот и эту террористку, что дочку свою угробила, – встряла в разговор старушка с рюкзачком на коленях, – тоже нужно мочить.
– К стенке надо таких мамаш! – поддакнул мужичок в кепке. – Это сейчас дерьмократы мораторий ввели, а при совейской-то власти за зверство такое точно бы расстреляли!
«Может, и вправду все кругом сговорились? – неожиданно подумалось Наде. – Ну, то есть, конечно, не в прямом смысле сговорились. А вдруг это сама судьба зачем-то подсовывает мне всё время людей, твердящих об одном и том же? И телевизор, и радио, и газеты... Всё, всё вокруг мне твердит про ребёнка, убитого собственной мамой. Или я малость спятила?»
Надежда взглянула на сидящую впереди молодую женщину в ярко-синем пуховике. С той женщиной ехали дети: мальчик и девочка, близняшки возрастом лет по восемь. Надя подумала о том, что слишком уж жёсткий разговор затеяли пассажиры, не для детских ушей. Но мама детей молчала. Зато неожиданно встрял в беседу ещё один мужчина:
– А я вот всё думаю и никак не пойму. Почему все кругом так единодушно осуждают эту мамашу?
Тут всех качнуло. Это троллейбус слишком резко повернул на улицу Ломоносова. Поворот в разговоре получался тоже весьма неожиданный, и все немногочисленные пассажиры с недоумением уставились на того мужика. Он сидел впереди, лицом к остальным пассажирам, рядом с женщиной в разноцветном шарфе. Надя тоже разглядывала мужчину. Он был высок, это сразу бросалось в глаза даже при том, что в салоне троллейбуса все сидели. Худощавое лицо, а глаза (несмотря на хмурую погоду) прятались за стёклами солнцезащитных очков.
За лобовым стеклом, вдали, на пригорке появились очертания строящегося храма, в сторону которого ехал теперь троллейбус. Дмитрий (тот самый, что когда-то был Карлосом), сняв тёмные очки, оглядел всех присутствующих и продолжил:
– Именно её, эту женщину, убившую своего ребёнка, все осуждают так рьяно. Расстрелять! К стенке! Ну хорошо, пусть так, но почему тогда никто не скажет слово против тем миллионам мамаш, которые ежедневно убивают детей у себя в утробе?
Поворот действительно выходил неожиданный, особенно для Надежды, едущей как раз на аборт. Слова, сказанные высоким мужчиной, не сразу дошли до её рассудка. А когда дошли, Надя впервые серьёзно задумалась. Но тут же она поняла: долго думать об этом нельзя, иначе... «Ну это же ерунда – то, что этот мужик тут мелет, – мысленно проговаривала она себе. – У меня есть ребёнок, доченька, которую я люблю. А зародыш... в этой... в утробе, он же ещё не человек. К тому же на аборт я не так просто решилась, обстоятельства у меня». Но где-то во глубине души Надежда вдруг осознала, что и у той мамаши, убившей дочь, тоже, наверное, были свои «обстоятельства».
Троллейбус двигался теперь вверх по улице Ломоносова. Пассажиры молчали. Но когда проезжали мимо авторынка, облепленного ремонтными мастерскими, молодая женщина в ярко-синем пуховике не выдержала:
– Это вы сейчас к чему это всё сказали? – она обращалась к высокому мужчине, но слышали все. – Это, по-вашему, значит, что нищету нужно плодить? Я своих двоих вот одна воспитываю. Мы на мою зарплату и сами сейчас с трудом выживаем! У вас самого-то сколько детей?
Дмитрий вернул свои тёмные очки на место и уставился в окно.
– Вот! То-то же! Нету у вас детей, а других жизни учите. И нечего тут сравнивать убийство живого ребёнка с этим... как его... – разгорячившаяся женщина кое-как смогла подобрать нужный термин, – с планированием семьи!
Наде весь этот спор был до ужаса неприятен. Дождавшись следующей остановки, она выскочила из троллейбуса, тем более, что до конечной точки её путешествия оставалось уже немного. Захлопнулись двери. Троллейбус, помеченный цифрой «9», покатил дальше. А Надя, подняв глаза, увидела на другой стороне улицы храм. Окружённый временным забором, он не был ещё достроен, но рядом висел очень большой плакат, на котором будущий храм Веры, Надежды, Любови и матери их Софии изображён был во всей красе. Надя прочла название строящегося храма, и ей стало совсем грустно. «Вера, Надежда, Любовь, – имена вертелись теперь в её голове. – Три девочки и их мать София. Три девочки. Три дочки. Три! А ведь у этой самой Софии, как у любой женщины, тоже, наверное, были свои обстоятельства?»
Надя даже головой тряхнула, чтобы избавиться от непрошеных мыслей. Решительной походкой направилась она к цели. Шла по снегу, сквозь снежную пелену. Ей казалось, что снег никогда не кончится. Снег, снег, снег... «Та женщина в ярко-синем пуховике, она же права на все сто. Если не хочет она ещё одного ребёнка, то кто ей прикажет? – мысленно себя убеждала Надежда. – Но ведь у женщины той двое детей, а у меня лишь одна только дочка. Двое. И она справляется. Хоть и зарплата маленькая, но живут. А если бы у женщины той родилась, скажем, тройня. И доктора предложили бы сразу избавиться от одного из детей. Или от двух. Ну, чтобы жилось потом как-то полегче. Что бы на это она ответила?»
И вновь гнала Надя ненужные мысли из головы. Вот, наконец, тот железный забор, за которым прячется абортарий, ну то есть... консультация... женская... И калитка. Она протянула руку, подняла взор... Взгляд её упёрся в фотоплакат. На нём новорождённый младенец тянул ручонки к женщине. Подпись: «МАМА, Я ХОЧУ ЖИТЬ!». А чуть пониже приписка: «Не убивайте своё дитя. Откажитесь от аборта! Требуется помощь – звоните в вечернее время по телефону 23-44-70. Михаил».
Шесть цифр номера врезались в память, и когда Надя, подходя к зданию консультации заприметила таксофон, она не раздумывая зашагала к нему. Нет, Надежда не собиралась просить помощи у автора фотоплаката. Злоба переполняла её. И хоть до вечернего времени было ещё далеко, Надя желала высказать этому самому Михаилу (этому чистоплюю!) всё, что о нём думает. «Сволочь! Решил поиграть на материнских чувствах! Гад! Это же запрещённый приём! Никто не вправе манипулировать мной!» Вставив карточку в таксофон, Надя решительно надавила на кнопки. Выбирать выражения она не собиралась. Но после нескольких длинных гудков неожиданно услышала радостный женский голос:
– Алло! Говорите!
Помимо бодрого женского голоса до Надиных ушей долетали детские крики. Разобрать, о чём там кричат дети, возможности не было, так как кричал не один ребёнок, а несколько разом. Надя поморщилась и, выдохнув, ответила:
– Здравствуйте. Можно мне Михаила?
– Простите, но Михаил будет вечером, – голос женщины на том конце провода как-то враз изменился, стал более мягким, – а вы, если не секрет, по какому вопросу?
***
Отворив дверь квартиры, отец Михаил сразу же окунулся в привычную атмосферу: дети бегают и галдят, а жена, разглядывая себя в зеркале, с кем-то по телефону балакает. Раннего возвращения батюшки домочадцы явно не ждали, и неизвестно было, осталось ли что-то ему на обед. Для самого священника стало сюрпризом то, что настоятель филейского храма благословил ему сегодня пораньше освободиться со службы. И это был хороший сюрприз.
Но сюрпризы на этом не кончились, к сожалению... Когда батюшка, надеясь поспеть к обеду, ехал на только отремонтированной машине из храма домой, услышал он скрежет, идущий от двигателя. Звук был другой, не такой страшный, как до ремонта, но всё же! Исправный «москвич» был очень нужен священнику, ведь в ближайшие дни намеревался отец Михаил ездить по объявлениям. Требовалось осмотреть несколько домов, выставленных на продажу. А мотаться с одной окраины города на другую, пользуясь общественным транспортом, – это сколько же времени зря пропадёт!
Дети резвились в гостиной. Батюшка расстегнул пальто, и тут жена краем глаза обнаружила его возвращение. Ещё не успев повернуться к мужу, она бросила в трубку:
– Обождите-ка, обождите. Да вот он, пришёл! – и, прижав одной рукой к груди трубку, другой она живенько замахала благоверному, зашептала:
– Миша, скорее, это тебя.
Отец Михаил, так и не раздевшись, подошёл к аппарату и, поднеся к уху трубку, услыхал молодой женский голос. Жена священника ушла на кухню (там как раз засвистел чайник), а если бы не ушла, то увидела, как вначале краснеют уши её мужа, затем щёки и, наконец, всё лицо. То, что вылилось на него из телефонной трубки, батюшка озвучивать бы не стал (грех сквернословия!), но впоследствии, описывая ситуацию, обозначал её так: «Дама ругалась довольно смачно!»
Да, давненько отец Михаил не слыхал таких слов, а уж в свой собственный адрес и вовсе – ни разу в жизни! Если же опустить всю ругань и оскорбления, то монолог позвонившей женщины сводился к следующему. Дама высказала своё глубокое недовольство плакатом. Грозилась и прокуратурой, и даже судом. Сказано было что-то и про негативное воздействие на женскую психику, и про моральный ущерб (Надежда в юридической фирме не зря столько времени околачивалась, термины она знала). Впрочем, боевой её пыл иссяк быстро, и из трубки послышались тихие всхлипывания.
Вздохнув и перекрестившись, отец Михаил приступил к своей миссии «по противодействию абортам на территории Вятской епархии».
– Как вас зовут? – самым ласковым голосом, на какой был способен, начал он диалог.
– Надя, – сквозь всхлипывания донеслось с другого конца.
– Надежда. Какое хорошее имя! – тут батюшкин голодный желудок заурчал так, что священнику пришлось прикрыть трубку. – Скажите, Надежда, правильно ли я понял, что вы пришли сейчас э-э... пришли на...
– Да! – всхлипывания резко оборвались, и голос звонившей стал громче и жёстче. – Я пришла на аборт, и по нашим российским законам я имею на это право! А вот препятствовать мне вы, Михаил... Кстати, а вы вообще кто такой, чтобы жизни меня учить? – и, вспомнив поездку в троллейбусе и то, как женщина в ярко-синем пуховике быстро отшила выскочку в тёмных очках, Надя прибавила: – У самого-то у вас дети есть?
– Пятеро, – тихо ответил батюшка. – Пока что пятеро, но дело не в том, у кого сколько детей. А дело в том, что сколько Бог дал, столько и нужно принять с благодарностью. Да, извините, забыл представиться. Отец Михаил, священник храма Новомучеников Российских.
– Это ж у нас на Филейке храм, – вырвалось у Нади. – Священник! Тогда всё с вами ясно. Работа у вас такая – жизни других учить. Молились бы лучше там у себя в церкви, кто вам мешает? Так нет же, лезете со своей религией к людям, жить спокойно мешаете. Вот скажите, ну что вам за дело до меня? Вы же не знаете мои обстоятельства. Ведь не от хорошей жизни я иду на аборт!
– Надежда, простите, но я и не думал вас жизни учить. Я просто хотел бы помочь вам...
– Поздно уже хотеть! – перебила Надя.
– Нет же, не поздно! – на секунду батюшка смолк. – Вот что. Сложно общаться по телефону. Давайте встретимся? Встретимся, поговорим, а после уж... сами решите.
– Да говорю же вам, поздно встречаться. У меня операция через двадцать минут, – Надя, взглянув на часы, прибавила: – Даже, если уж совсем точно, через девятнадцать.
– Вы где находитесь? У абортария? – сверившись с наручными электронными, уточнил священник. – Там у входа крылечко такое, под большими часами. Ждите меня на крыльце. Я буду через пятнадцать минут!
Надежда не успела ответить, как услышала в трубке гудки. «Вот дура! Зачем я ему позвонила? – разозлилась она на себя. – К чему эта встреча? Всё равно она ничего не изменит». Хотелось курить. Но, обнаружив в пачке последнюю сигарету, Надя решила её приберечь, чтобы вдоволь накуриться после аборта. Она шла к зданию, над входом в которое висела большая синяя вывеска с крупными буквами «ЖЕНСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ». Хлопали стеклянные двери, входили и выходили молодые женщины беременные по-настоящему и «не совсем». Под вывеской над дверями висели большие круглые часы. Стрелки показывали час дня без восемнадцати минут.
Отец Михаил бежал вниз по лестнице, прыгая через две ступени. Вслед за ним летел голос жены: «Миша, куда ты? Я кашу согрела!» Но батюшка, не ответив, выскочил из подъезда. На бегу он пытался подобрать нужные слова, но выходило как-то не очень. «Главное, не дать этой Наде сделать аборт прямо сейчас, – решил священник, – а после что-нибудь да придумаю! Главное, пусть рожает. Не нужен ребёнок? Заберём, пристроим, только не убивай».
Подскочив к машине, отец Михаил дёрнул ручку так, что дверь чуть не вырвал с корнями. Прыгнул за руль. Левая нога стонала после пробежки, в висках бухал пульс. «Да, не семнадцать мне лет, однако! Семнадцать уж старшему стукнуло, – пронеслось в голове Михаила. – Как время летит. Только подумать – уж пятый десяток!»
Переведя дух, батюшка повернул ключ зажигания и услышал, как москвичок запыхтел, засвистел, закашлял. Стальной белый коник кашлял сипло, словно простуженный. Но прокашляться автомобильчик так и не смог, смолк.
«Вот это новости! Снова, что ли, стартёр барахлит? Та-ак! Вторая попытка, но теперь по-правильному, – священник размашисто перекрестился. – Благослови, Господи, завести сию колесницу!»
Мотор взревел, и отец Михаил кивнул благодарственно и удовлетворённо. Выруливая со двора, он как обычно щёлкнул по носу Вертера «на удачу» и поддал газку. «Первое обращение, первый выезд! – думал, крутя баранку, Михаил. – Фотоаппарат лежит в бардачке, а значит в случае успеха можно будет запечатлеться на память с первой женщиной, отказавшейся от аборта. Может, и не сегодня сфоткаемся, может, через неделю-другую, но сфоткаемся с ней обязательно! Уж это точно не ерунда, плёнку на такой кадр тратить можно и нужно!»
Но тут вдруг раздался противный скрежет, идущий от двигателя. «Со старыми колымагами вечно так – не успеешь одно починить, как другое ломается. И что теперь? Как стану ездить по объявлениям?»
Машину и батюшку подбросило на колдобине, в двигателе что-то брякнуло, и священник подумал: «Ладно, с осмотром домов я уж как-нибудь разберусь. Лишь бы сейчас машинёшки хватило на то, чтоб добраться до абортария». Впереди на светофоре горел красный. Скрипнули тормоза, и снова раздался противный скрежет. «А если машинка сломается прямо сейчас? Это же минус одна человеческая жизнь! – и отец Михаил, поглаживая руль, стал своего коника уговаривать: – Давай, родимый, не подведи. Первая женщина откликнулась на мои плакаты! Неужто не довезёшь?»
Вспыхнул зелёный. Батюшка, выжимая газ, плавненько отпустил сцепление. «Москвич» дёрнулся и, громыхнув что есть мочи, замер. Не требовалось быть спецом, чтобы понять: двигатель сдох. Хлопнув ладонью об руль, священник воздел очи к небу и увидал своего старого «друга». Словно висельник, силиконовый Вертер раскачивался на верёвке под лобовым стеклом.
Но некогда рассусоливать! На часах уже без тринадцати! Включив аварийку, отец Михаил бросил машину прямо на перекрёстке. Новенький Kodak остался в машине, священнику было теперь уже не до фотоснимков. Махая руками, молясь про себя, он ловил теперь частника или такси. Лишь через пару минут, показавшихся вечностью, подле батюшки тормознули бежевые «жигули», украшенные оранжевым гребешком с чёрными шашечками.
Прыгая в кресло, взмыленный священник поприветствовал водителя первыми словами, что пришли на ум:
– С праздником вас!
– С каким ещё? – изумился небритый бомбила. – Вам куда вообще?
– В абортарий! – выпалил батюшка и, увидав лёгкое недоумение на лице водилы, поправился. – В женскую консультацию! Знаете?
– Консультацию знаем. До консультации – полтишок.
– Дорого, – буркнул священник, уже пристёгиваясь. – Но пусть будет по-вашему, только прошу вас скорее, мне срочно!
– Ёлы-палы! Так-то вы платите мне пятьдесят рэ за доставку, а не за то, чтобы я расхвостал подвеску! – отрезал мужик. И видно было: спорить с ним бесполезно.
Они ехали очень долго. Снег всё валил. Хлопали дворники. Священник шептал молитву, и хрип колонок заглушал его шёпот. От этого хрипа надрывный голос Владимира Высоцкого, рвущийся из колонок, казался особенно хриплым:
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть*.
[ * Здесь цитируется отрывок текста песни «Кони привередливые», автор В. Высоцкий.]
Отец Михаил заопасался, как бы певец не оказался прав. Перед глазами священника болталась картонная жёлтая ёлочка, пахнущая лимонным ароматизатором. Эта ёлочка напомнила батюшке: до нового года осталось всего ничего. До нового века, до нового тысячелетия... Словно подслушав мысли священника, частник-бомбила вдруг произнёс:
– Вот смотрел тут недавно по телеку передачу. И сказали там, мол, двадцать первый век наступает. А я почему-то считал, что он ещё с двухтысячного года начался.
Водила говорил вроде бы сам с собой, но батюшка всё же решил ответить:
– По телевизору вам не соврали. Сейчас самый конец двадцатого века. А новый век, новое тысячелетие начнутся с первого января две тысячи первого года.
Шофёр покачал головой, ухмыляясь, будто бы говоря: «Ну ври, ври!» Священнику сразу вспомнился старший из автослесарей, который, принимая в ремонт «москвича», шутил: «О! У батюшки в машине чёртик повесился, видать, от тоски». Отец Михаил объяснял тогда слесарю, что под зеркалом висит на верёвке не чёртик, а робот. А тот ремонтник так же вот ухмылялся.
Бомбила-шофёр, не убирая ухмылку с лица («Ну ври, ври!»), крутил руль. А батюшка, отвернувшись к окну, мысленно разговаривал с женщиной, с Надей: «Зачем ты дитя убиваешь? Зачем? Ну выноси ты и роди, грех на душу не бери. Не нужен ребёнок, так отдай его мне. Я его выкормлю, воспитаю. Кроме того, в любой момент (вдруг захочешь) я тебе его обратно отдам. Только не убивай, обожди!»
Священник смотрел на дорогу и снег, а в его голове всё неслись мысли: «Вот Дмитрий на исповеди говорил, что очень желал бы иметь детей, но по понятным причинам никогда не сможет. Стоп! Почему не сможет? Сможет, если усыновит. Сколько у нас в стране детей брошенных! Или ещё не рождённых, но ставших уже ненужными своим матерям. Как той женщине, что ждёт меня на крыльце абортария... Ждёт ли?»
А снег всё падал. Машина ехала плавно, словно по вате. И отец Михаил понял: он опоздал. Не успел.
***
Стрелки показывали без шести минут час. Надежда с крылечка смотрела вдаль. Виднелись между деревьями очертания забора. Вглядываясь сквозь падающие снежинки, Надя могла различить на тропе лишь редкие женские фигурки. «Опоздал кавалер, – с сарказмом думала Надя. – Как же странно из трубки звучали его слова. Словно свидание мне назначил: на крылечке, под часами. Вот только абортарий – место не самое романтическое».
Лёгкий щелчок, и минутная стрелка переместилась вперёд на одно деление. «Как быть? Добренький дядечка не приехал. Так, может, это мне знак судьбы?» Надя частенько искала подсказку к дальнейшим действиям в таких вот «знаках».
Вздохнув, она дёрнула ручку, но дверь будто отяжелела. Или просто сил у Надежды совсем не осталось. «Дверь открываться не хочет, – удивилась она. – Так, может быть, это знак?» Давно ей хотелось курить, но прямо сейчас желание закурить сделалось до ужаса невыносимым.
«Ладно. Пять минут ничего не решают. А вдруг пока я курю, он всё же появится? Возьмёт да и вынырнет из снежного вихря!» – Надя вытащила последнюю сигарету. Опустевшую пачку она смяла и бросила в урну.
«Допустим, сейчас он приедет, прибежит. Что дальше? Дальше я опоздаю на операцию, ведь разговор с церковником вряд ли будет коротким. Но это всё ерунда, даже если и не сегодня, аборт можно сделать в другой день. Подумаешь, ещё один отгул за свой счёт. Не критично. Если же к тринадцати ноль-ноль этот тип не появится – всё! Значит – это судьба. Значит иду на аборт. И никак иначе!» Надежда вытащила зажигалку, но прикурить почему-то медлила.
***
Бомбила-шофёр щёлкнул кнопкой на магнитоле. И из динамиков полилась (точнее – захрипела) другая песня. Голос Михаила Муромова сложно было узнать, но это точно был его голос, голос певца, словно простывшего от нескончаемой зимней стужи:
Яблоки на снегу медленно замерзают,
Ты их согрей слезами, я уже не могу...
Священник вздрогнул от неожиданности. Эта песня всегда трогала его душу. Батюшка считал её песней про воинов-афганцев, хоть напрямую об этом в тексте песни не говорилось.
Они подъезжали. Отец Михаил уже мог разглядеть вдалеке очертания забора, но его самодельный плакат сквозь снежную пелену пока ещё не был виден. И тут жигулёнок встал.
– Авария впереди, – безучастно бросил шофёр. – Придётся стоять.
– Некогда ждать! Вот, держите, – батюшка, не найдя в портмоне подходящей купюры, протянул небритому водиле сотенную. Глаза у того алчно блеснули, но тем же равнодушным тоном шофёр сообщил:
– Сдачи нет у меня, ёлы-палы.
Махнув рукой, отец Михаил выскочил из машины. Нога болела. Чуть волоча стонущую ногу, он бежал. Медленно. Вот до калитки рукой подать. Тут и плакат его виден: «МАМА, Я ХОЧУ ЖИТЬ!». А в голове батюшки всё крутился мотив старого шлягера:
Яблоки на снегу – розовые на белом,
Что же нам с ними делать, с яблоками на снегу?
Яблоки на снегу в розовой нежной коже,
Ты им ещё поможешь...
Но только слова этой песни вдруг обрели для священника новый зловещий смысл. Ему на мгновенье вдруг привиделись тела убитых младенцев. В розовой нежной коже валялись они на заснеженной территории вокруг абортария. Их были тысячи. Маленькие, розовые на белом.
Отогнав наваждение, отец Михаил глянул на запястье. Электронные часы показывали 12:59. А секунды бежали: 51, 52, 53... Не успел! Он явно уже опоздывал, но шанс на успех всё же ещё оставался. Дорога, поломка машины, алчный бомбила, песня про яблоки – всё это мешало батюшке сосредоточиться. Но всё это отвлекающее осталось теперь позади, ничто не мешало священнику пустить в ход в полную силу его самое мощное оружие.
И, не сбавляя хода, с новой силой он начал творить про себя молитву.
***
Надежда вертела в руке зажигалку, а в голову лезло: «Беременным курить вредно», ну и прочие дурацкие мысли. «Что за чушь!» – спохватившись, Надя щёлкнула кнопкой. Маленький огонёк трепыхал на ветру. Надежда смотрела на него как зачарованная. Огонёк начал жечь палец, ей пришлось отпустить кнопку. И тут Надежда почувствовала: что-то произошло. Вначале не поняла. Оторвав взгляд от потухшей зажигалки, она снова смотрела на тропу, там было пусто. Вдруг её осенило: снегопад кончился! Погода, наконец, изменилась. Впервые за много дней с неба не сыпется белая перхоть. И светит солнце! Пусть ещё робко, но светит.
Надежда, набрав воздуха полную грудь, ласково улыбнулась солнышку. Будто бы растворившись в лучистом свете, она на мгновение обо всём позабыла. Но часы над дверьми абортария снова щёлкнули, и минутная стрелка указала теперь точно вверх. Ровно тринадцать ноль-ноль. Надя выдохнула.
В урну упала неприкуренная сигарета.
Четыре дня в конце века
© Copyright: Александр Дёмышев, 2024
Свидетельство о публикации №224090501525
Свидетельство о публикации №224090501525
Рецензии