Свободоволие и стадный инстинкт

Стадное существо человек испокон веков ходит в стаде. Человеческом стаде.
Это стадо сложное, многоуровневое и многовариантное: роды, общины, племена, народы, государства, церкви, сословия и прочие объединения.
В нём всегда множество повинующихся по отношению к небольшому числу повелевающих.

Повиновение долго прививалось, и теперь в каждого вложена потребность подчиняться. У большинства эта потребность временами подменяет всё остальное, она не только подобострастно исполняет всё, что только ни прикажет ей кто-нибудь из повелевающих, но даже обостряется до напряжённого нетерпения с угодливостью.

А повелевают не только власти, но более всего – предрассудки и социум с его «общественным мнением».

В стаде стадный инстинкт повиновения заразителен, от этого налицо необыкновенная ограниченность развития человека и как личности, и как сущности. Все заразившиеся ощущают вместо побудительности утомительность в развитии. Куда развиваться, если они и так всё уже знают? И знать не хотят, что знают они то, что в них вложено зомбопрограммами…

Повелевающие корчат из себя исполнителей старейших и высших повелений (своих предшественников, конституции, права, закона или даже Бога), или заимствуют сами у стадного образа мыслей стадные максимы, называя себя «слугами народа» или «орудиями общего блага». И предусмотрительно обрастают совокупностью преданных стадных людей.

Стадный человек принимает такой вид, как будто он единственно дозволенная порода человека. Для этого прославляются как истинно человеческие добродетели качества, которые делают человека послушным, уживчивым и полезным стаду: патриотизм, дух общественности, почтительность, прилежание, умеренность, скромность.
Качества превосходнейшие, если цели благородны. Но кто определяет цели? Увы – не благость-благородие… И не только цели определяет, но и потом судит не-исполнителей. А судьи кто? Чаще всего – те же преданные стадные люди, не стаду преданные, а пастухам…

Стадо не без уродов – каковыми выставляются гордые или твёрдые головы, пытающиеся добиться «свободы воли». Но желание «свободы воли» в том виде, в каком они себе мыслят, как-то не вызывает у них желание самому тащить всю ответственность за свои поступки, сняв её с Бога, с мира, с предков, со случая, с общества.

И такое желание «стать причиной себя», «сделать себя» – это как вытащить самого себя за волосы из болота «ничто» в бытие «я крутой», это та самая так известная любителям прямой причинности мюнхгаузенова простота.

А простоватая суть знаменитого понятия «свободная воля», если выкинуть из головы практикующуюся инверсию (перевёртывание смысла) этого лжепонятия, – это будет «несвободная воля», – хотя бы потому, что уразуметь мы можем только «несвободную волю», являющуюся следствием злоупотребления причиной и действием.

При этом «причину» и «действие» не следует овеществлять, как делают все следующие натуралистической манере в области мышления и рассматривающие связь причины и действия в строгом соответствии с господствующей механистической бестолковостью, желающей причину толкать и продавливать, пока она не «задействует». От того и всё чаще получается такое… короче, такое как сейчас…

Прямая причинность себя оправдывает только в причинном месте. «Найти себя», познать «причину себя» не исследуя всех своих выделений – что это, если не противоречие и непомерная гордость человеков?
Гордость, которая привела к тому, что мы запутались в нелепости… Точнее – уже в полном абсурде. Хотя абсурд по определению полным не бывает, поэтому уточним: в глобальном абсурде.

Если во всякой тебе всовываемой «причинной связи», «объективной необходимости», «субъективной необходимости» чувствуешь долю приневоливания, необходимости, давления, несвободы, – то можешь себя поздравить и собой гордиться: твоя личность всё ещё выдаёт свою мыслительную линейность с прямой причинностью, но уже в ней сомневается.
Вообще-то в сущности вещей нет никакой причинной связи, необходимости, там действие не следует за причиной, там не царит никакой закон.
Это мы и только мы выдумали причины, последовательность, взаимосвязь, относительность, понуждение, число, закон, свободу, основание, цель.
И если мы примысливаем, примешиваем к вещам этот мир знаков, как нечто «само по себе», то мы поступаем снова так, как всегда (в смысле «хотели как лучше, а…). А именно – мифотворчески.
«Свободная воля», «несвободная воля» – это ни что иное, как мифотворчество.

«Несвобода воли» понимается как проблема с двух противоположных сторон, но всегда с глубоко личной точки зрения: одни ни за что не хотят отказаться от собственной «ответственности», от веры в себя, от личного права на свои заслуги.
Другие, наоборот, не хотят ни за что отвечать, ни в чём быть виновными и желали бы, из чувства внутреннего самопрезрения, иметь возможность сбыть куда-нибудь самих себя.

Хиленький фатализм удивительно украшается, если обращается в «религию человеческого страдания и смирения». И ублажается, что стадо будет пастись только на злачных пажитях…
Но красота, вопреки крылатой фразе, не спасёт этот мир, но красота раскрывает глаза. Для начала раскрывает на то, что этот мир – действительно мир человеческого страдания и смирения…
А что есть человеческое стадо, если не система, обеспечивающая обучение смирению через страдание? При всём при этом система многоуровневая, имеющая возможности и просвещения, и освящения для тех, кого не устраивает его нынешний уровень.