Русская семья в веках и пространстве

АННОТАЦИЯ
Книга открывает перед читателем мир тысячелетней истории традиционной русской семьи – от её зарождения до современного состояния и перспектив возможного будущего. На разнообразных источниках, прежде всего, на  художественном материале, раскрываются идеалы и смыслы семейной жизни, особенности родственных отношений, тайны единения мужа и жены, воспитания детей, а также характер супружеской любви (телесной, душевной, духовной), взятых как в замкнутом домашнем мире, так и в открытом пространстве отечественной истории. Во временном поле человечества явление русской семьи уникально, является неповторимой общественной ценностью, поскольку именно в ней коренится душа и судьба народа, его сила и способность к развитию.

СОДЕРЖАНИЕ
Семья на фоне истории
От права сильного к православию
Былинное слово о любви
Смыслы повести о Петре и Февронии
Правда и вымыслы о «Домострое»
Свадебный обряд. Традиция и человек
Семья на разломе
Дворянская семья. Усадьба – гнездо двойной культуры
Семья крестьянской избы

СЕМЬЯ НА ФОНЕ ИСТОРИИ

Предыстория русской семьи схожа с древними этапами развития семейных союзов человечества. Возможно, русская семья выделяется из общего потока большей стойкостью, меньшей чувствительностью к искажениям, социальным деформациям, вызванным неравномерным движением истории, её взлётов, падений, а также неизбежных тупиков. И ещё одна особенность русской семьи – это невероятная способность восстанавливаться в своей первозданной чистоте даже после крутых, казалось бы, роковых для неё поворотов истории. Но не выдаю ли я желаемое за действительность?
Семья – самая естественная, дарованная живой природой и её общими законами, первоначальная организация человеческой жизни. Она не может бытовать вне общества, но и обществу невозможно функционировать без неё. Это самый малый круг общения, имеющий своё ядро – пару, мужчину и женщину, врастающих в будущее своими детьми, внуками. Без этого ядра вся ткань социума распадается. Не случайно в Ветхом Завете мы имеем единый образ  Адама и Евы, а не некоего индивидуума, одинокого родоначальника человечества.

1.
В первобытном обществе был открыт и неукоснительно соблюдался Закон крови. Он требовал, чтобы юноша или девушка искали свою пару вне рода, что исключало грех кровосмесительства, инцест. Этот закон далёкие наши предки открыли, наблюдая на практике вредоносность для семьи, для её потомства близкородственных и беспутных половых связей. Уже на ранних этапах истории человечества люди брали себе жену (мужа) не из «своих». Русская волшебная сказка имеет своим основным сюжетом  добывание молодцом невесты. Обычно осуществлялось это через преодоление физических, интеллектуальных и моральных трудностей, в которых специалисты видят отражение обряда инициаций. Обоюдная, сильная тяга друг к другу, традиционно воспитанная в родовой организации, являлась тем маркером, который позволял не ошибиться в избраннике. Постепенно семья становилась колыбелью не только здоровых детей, но и ремёсел и художественной речи.
Шло время, социальная жизнь век от века, тысячелетие за тысячелетием, усложнялась и усложнялась, складывались племена, завоёвывалось земное пространство. Эпоха неолита буквально взорвалась резким взлётом народонаселения.  Это было связано с переходом от присваивающего  охотничьего к производящему хозяйству земледельцев и скотоводов.  И когда племенные союзы стали  вступать в распрю и враждовать друг с другом, семейные узы подверглись испытанию на прочность. Конечно, с увеличением населения стало проще находить жену, но возникли другие сложности, отрицательно влияющие на крепость семьи. Страдало само ядро её, право «сильного» на время возобладало, и оно было на стороне мужчин. Началось патриархальное затемнение истории человечества. Насилие над женщиной, что являлось исключением в родовом обществе, стало в новых социальных условиях правилом. Хотя взаимная любовь никогда не исчезала, но она была столь редкой, что стала отдельным сюжетом в изобразительном искусстве, она стала воспеваться в песнях, легендах и всевозможных сказаниях, как явление исключительного порядка.

2.
Мировое искусство знает, что такое любовь, заполняющая всего человека, и семья – благословенный оазис в бурном социуме. Народная мудрость свидетельствует, что нет ничего лучше хорошей жены (мужа), но нет ничего хуже плохой жены (мужа). От первого изображения женщины до мадонны Рафаэля и русской иконы Богородицы чувство любви двигало художником, наполняясь всё более и более сложными и глубокими смыслами. Палеолитическая миниатюрная статуэтка с точными и продуманными штрихами проработки камня художником была случайно найдена в местечке Берехат-Рам (Израиль) и датируется  в 250-280 тысяч лет. И это лишь то, что нам известно о нижней границе проявления чувства любви в человеческой истории («доистории» просто нет, до человека – мир животных).
 Верхний палеолит в первобытном искусстве  - гимн женщине, охоте и любви. В это время складывается женский культ, прежде всего, Великой Матери, пластические фигурки которой из кости, бивня мамонта, камня, мергеля археологи находят по всей Евразии, называя их «палеолитическими Венерами». Фаллические статуэтки (фалломорфные фигурки) и настенные изображения (петроглифы) с подчёркнуто напряжённым детородным органом у мужчин говорят о том, что, по крайней мере, между Рейном и Доном плотской, зримо телесной любви уделялось повышенное внимание. Изображение брачной пары, слившейся в любовных объятиях в неотрывное целое,  как некоего андрогинного существа, – явление не редкое в палеолитическом искусстве. «Эта тема найдёт наиболее широкое распространение в раннеземледельческом искусстве Передней Азии и Балкан. В традиционных культах подобные мифы, возможно, существуют и в наши дни» (В.А. Семёнов. Первобытное искусство. Каменный век. Бронзовый век. – СПб., 2008).
Около 10 тысяч лет назад начался переход к производящему хозяйству, планета Земля стала покрываться деревнями, в которых вели оседлую жизнь люди, занятые сельским трудом.  Скотоводство, земледелие, а затем гончарство и другие ремёсла, включая и художественные, историки называют «неолитической революцией». У ранних земледельцев складывается культ Великой Богини Матери, а также множество первоначальных религиозных представлений, пытающихся объяснить происхождение мира и места в нём человека. И вот что удивительно: в искусстве раннеземледельческой цивилизации (Чатал-Хююк) образы женщины-богини реалистичны, а мужи изображаются в образе быка или барана с подчеркиванием их плодовитости и сексуальной силы. Выходит, что женщины сами породили своего грядущего поработителя. Началась время колонизации пригодных к обработке земель, воинских подвигов и неизбежных войн.

3.
 Возникновение на востоке городской цивилизации (7 – 5 тысячелетия) и классовых государств (4 – 3 тысячелетия) рабовладельческого типа нанесли  удар по семье. Однако многотысячелетний запас прочности был столь велик, что она хотя и подверглась искажению, но всё же устояла и в своём преображении даже оказала серьёзное влияние на ход истории, на некоторые социальные учреждения, например, школы, и на моральную составляющуюся общества.  Окончательно складывается новый тип семьи – патриархальный.  Постепенно личная власть мужа над женой и детьми  становится практически безграничной. Общественные формы бракосочетания и воспитания детей трансформировались.  Но вот что интересно: возникшие школы копировали  воспитание детей в семье как нечто идеальное и непререкаемое. Так, в древнейшем государстве Ближнего востока Шумере в 3 тысячелетии до нашей эры главу дома табличек (эдубба) называли отцом эдуббы, учителей – старшими братьями, их помощников  младшими братьями, а учеников детьми. Поражает определённое совершенство её организации, она, как Афина из головы Зевса, вышла в полном вооружении.  В древних ремесленных объединениях главу  величали «отец-мастер», а в религиозных – «духовный отец». Традиция по типу семьи именовать учителя отцом стала распространяться по всей ойкумене. В «Притчах Соломона» мы слышим голос мудрого учителя: «Послушай, сын мой, наставление отца и не оставляй учения матери своей».
Древний Египет так же наследовал семью из первобытного мира,  от родовой культуры земледельческого общества. По аналогии с мифическими божественными супругами отношения между мужчиной и женщиной строились на основе любви и равноправия. Как хозяйка дома, женщина участвовала во всех домашних делах, включая и воспитание детей. Судя по египетским сказаниям,  детей охотно рождали, так как по их верованиям именно дети могут дать родителям новую жизнь, правильно совершив погребальный обряд. Праведная семейная жизнь определяла и счастливую загробную жизнь. Анубис, бог смерти, как это изображалось на стенах погребальных камер пирамид, взвешивал души умерших, а вместо гирек клал «маат», записанный на папирусе кодекс чести. Бог Тот олицетворял мудрость и справедливость, он фиксировал результаты «взвешивания», и если поведение человека и «маат» уравновешивались, то умерший считался прошедшим испытания и начинал новую, теперь уже загробную жизнь. Это напоминает крайний, уже посмертный обряд инициаций, распространённый в родовом обществе и перенесённый, как универсальный инструмент, в раннеклассовое общество. В «Поучении гераклиопольского царя» (XXII век до нашей эры) говорится, что «мудрость – это прибежище для вельмож», то есть к этому времени выделяются богатые семьи, монополизирующие народную мудрость, зафиксированную в свитках, ставших недоступными простым людям в силу их безграмотности. Но в изустной передаче она продолжала бытовать и организовывать повседневную жизнь семьи.
В древнем Китае сложился особый иероглиф «си» – символ супружеского счастья. В Подлунной до сих пор существует обычай прощать все семейные обиды в ночь нового года, всех родственников и учителей, также считавшихся родными ученикам. Кун Фу-цзы ( учитель Кун, Конфуций) проповедовал «возврат к древности», то есть к подавляющему господству семьи как способу создания идеального человеческого общежития.
В древнеиндийском сказании о Кришне («Бхагавата-пурана») даётся подробное описание семьи и воспитания ребёнка у индоариев сельской местности. Сказитель подчёркивает особую природу младенца, унаследованную от отца, матери и высшей силы. Растут дети вместе с Кришной в огороженном повозками пространстве, куда помещены также женщины и старики. У них полная свобода перемещений внутри огороженной площадки. Совсем как в русской семье, в полной свободе, по пословице о малых детях: «одна заря выгонит, другая загонит». Затем родители отдают Кришну, как того требует обычай, к мудрому брахману «на учение», где в уединении изучает он Веды и Веданги, осваивает искусство рассуждения и убедительной речи вместе со своими сверстниками. Это сказание удивительно перекликается с архаичной русской былиной «Волх», что вполне понятно, если учесть историческую связь славян с другими древними индоевропейскими народами, включая и собственно древнеиндийский этнос. В нашей былине, пожалуй, бросается в глаза большее влияние матери на воспитание ребенка, что может свидетельствовать о следах матриархальных отношений в семье: «А и будет Волх семи годов,/ Отдавала его матушка грамоте учиться,/ А грамота Волху в наук пошла», или о своеобразном переживании эпохи распада родовых отношений, участившихся войн между союзами племён, что не могло не сказаться на мужской части населения.
В  царскую эпоху древнего Рима (VIII – VI века до нашей эры) латиняне также  традиционно жили семьями. Покровительницей брака, супружеской любви и плодородия являлась жена верховного бога Юпитера – домовитая Юнона. Двери дома охранял лукавый бог Янус, имеющий два лица: для улицы и для внутренних покоев. Он как бы символизировал обособленность домашней жизни от жизни общественной. Эта двойственность, двуличие, классовое и сословное различие стали основой для всей городской цивилизации Европы и отличали её от славянского мира. Каков дом (семья-фамилия) – таковы и нравы.
Вернёмся к периферии городского мира древних цивилизаций. Она жила своей прежней деревенской действительностью. Индоевропейские народы, вооружённые бронзовыми мечами, а именно к ним принадлежали прапраславяне, на боевых колесницах вторглись в «цивилизацию богини» (М. Гимбутас). С этого времени в народной памяти начинают оседать в языке (словарный состав, архаичные сказания о любви, термины родства и так далее) золотые крупицы фольклора, накапливаясь от поколения к поколению, смешивая разные традиции. Общая тенденция индоевропейской мифологии отчётлива: место женщины-богини занимает мужчина-воин, герой, богатырь. Бог-громовик  (Перун) вступил в небесный брак с женским божеством (Мокошь) и зорко следит за её покорностью ему, преследуя и жестоко наказывая за провинности и неверность. С XVIII по IX века до нашей эры на просторах от Карпат до Алтая, по всему широкому евразийскому степному коридору обитают индоевропейские народы, распространяя мужскую идеологию «булавы», символа власти героя-воина, степной знати. Охотники сибирской тайги и кочевники евразийских степей, два мира, объединённые новой «религией», расселялись целыми племенами и смешивались с земледельцами, обитавшими в тех краях ранее. В VIII-VII  веках до нашей эры они заселили  скифским населением Северное Причерноморье, создав своеобразное «варварское» искусство «звериного стиля». Эти народы оставались бесписьменными, но были уже далеко не первобытными, о чём свидетельствует их чрезвычайно сложная, многоимённая (боги и богини) мифология.

Наступил железный век, перевернувший представления о семье, родственных отношениях, можно cказать, с ног на голову.
Славянский мир не спешил за городской цивилизацией, он ещё несколько тысячелетий (с 3 тысячелетия праславянская общность) являлся, параллельно ей, собственно говоря, деревней, сельской местностью, жил родовым строем земледельческого типа, торгуя, но не перенимая образа жизни горожан.  Любой мирный иноземец, живший в родовом обществе, мог по закону гостеприимства и по истечении проверочных лет, по мере овладения языком, стать «своим» и получить право выбрать себе жену и создать полноценную семью. Ещё Геродот писал, что скифы-земледельцы скептически относились к древнегреческой культуре и свято хранили свои традиции, а они, несомненно, были славянами. Первое же объединение славян в нечто подобное государству произошло в VI веке уже нашей эры и под влиянием внешней угрозы (держава Само), поскольку внутренней необходимости  менять свой привычный лад не испытывали. Славянская семья и род при этом практически не изменились, хотя влияние Запада (франки) и Востока (авары) не могло пройти совершенно бесследно.
Русская семья оказалась более счастливой, чем у многих близких нам славянских народов, подвергшихся на ранних этапах своей истории влияниям иноземных цивилизаций, что искажало корневую природу семьи. Отодвинутое на северо-восток славянское население, сохраняя самобытность, создаёт своё государство Русь (IX век) со столицей в Старой Ладоге (затем в Новгороде и Киеве), объединяя многие этносы и передавая им некоторые свои семейные ценности. Русская семья была традиционно крепка в своём ядре, она сохранила в большей чистоте живое и здоровое семя, посеянное ещё в первобытное время. Этим она близка ко всем российским этносам тайги и степи, так же верным своим древним традициям.  Но и её на тысячелетнем историческом пути опыляли враждебные, деструктивные, чуждые нашей цивилизации ветра. Если бы не православная наша вера, вставшая на сторону народного понимания чистоты русской семейной жизни, вряд ли удалось бы сохранить первоначальное здоровое семя семьи.  Крепко её потрепали неустройство, социальные бури и войны последних столетий. Но всё же, всё же хочется верить, что будущий посев человечества – за традиционной семьёй, за той, что не деформировала своё естество, оставаясь верной своей природе.

4.
 Обратимся к «Историко-этимологическому словарю современного русского языка» П.Я. Черных с целью обзора терминологии родства и подивимся её несомненной древности. Семья по своему словарному определению –  это «родители с детьми и другие близкие родственники, живущие вместе». Древнерусское слово  «съмие» означает большое семейство, домочадцев, и включает челядь, работников, слуг и даже невольников (рабов до их обрусения), что значительно расширяет круг связанных между собою лиц. Оно ближе к обозначению семьи в словенском языке  druzina и созвучно по смыслу с чешским –  rodina, то есть место, где рождаются люди. Сравните с сербо-хорватским словом, обозначающим семейный союз, «породица». Да и в других индоевропейских языках семьи определялись схоже, например, в древне-верхне-немецком – heim домашний очаг, дом, в готском haims – село, деревня. Есть масса примеров глубинного зарождения этого термина и расходящихся смыслов, вплоть до древнегреческого «лежать», «покоиться», «пребывать» и древнеисландского – «вселенная». Все они восходят к индоевропейскому  обозначению деревни как сельской родовой общины. Таким образом, обозначение схожим по звучанию словом этой первичной организации человечества утопает в непроглядной древности.
Русская семья изначально была открыта миру, объединяя людей разных этносов, природных россиян и чужестранцев, в трудовой коллектив, в единое целое. Заметим, что на Западе предпочтение отдаётся аналогу слова семья – фамилия. В русский язык оно входит лишь в начале XVIII века, обозначая «род благородный». 
Остановимся на этимологии трёх основных терминов: муж, жена и любить. Заметим, что все три слова графически составляют остроугольный треугольник, в котором есть только один глагол «любить», основание геометрической фигуры, и он связывает воедино два существительных ( муж и жена), две сходящиеся линии в единой точке (дом). Смысл слова «любить» одинаков во всех индоевропейских языках: «переживание влечения, сильное тяготение, непреодолимая привязанность». Обращает на себя внимание, что в старославянском и древнерусском языках оно равно звучит как «любити» и мало чем отличается от современного русского, тогда как, например, в польском и украинском возникает странное звукосочетание «кохати». Скорее всего, произошло историческое усечение первого слога древнеиндийского lubhyati – любит, алчет. Да и термин «либидо» выражает латинское искажение смысла, поскольку переводится как сексуальное влечение. Там, где в русском явлен прямой смысл – любить, в европейских языках исказилось в «хотеть», «хочется». Как явление назовёшь, так оно и будет проявляться!
Слова «муж» и «жена», если вслушаться в их звучание, понятны во все времена, на всём протяжении эволюции индоевропейского языка, до самых его корней. Муж – это, прежде всего, мужчина, человек мужского рода. Индоевропейский корень  «ман-у»  с основой на «у» в древнерусском языке (с XI века) звучит как мужь – «именитый человек», «супруг» , производные мужьскый, мужьство, мужати («укреплять»), мужатися. Жена (женщина, жонка) – подруга («подружие») мужа, его супруга. Приставка «су» означает – соединение, сочетание, совпадение (сравните – сусед, то есть сосед), а также – смешение (сравните – сукровица, суглинок). Но, обратите внимание, слово «жених» – производное от «жена», а не от «мужа», и звучит оно практически одинаково на всех славянских языках,  что говорит о древности его бытования и о силе матриархальных отношений в прошедшие тысячелетия. Слово «невеста» не менее древнее. Означало оно молодую женщину («молодуху»), вводимую в род, то есть новую для семьи, ранее не известную. Вместе они составляли нераздельную двоицу и венчались (венок, венец) на бракосочетание. Общеславянское словосочетание «царский венец» приравнивалось к «свадебному венцу». Семья рассматривалась как царство, малое царство. В русских народных сказках «цари» – это просто главы семей, домохозяева.   
Термины родства (индоевропейский корень uerdu) так же схожи у всех славянских и близких к ним народов.  В русском языке первые две буквы исчезают – род, но в слове «урождённая», «урожай» вновь появляются, а «урод» приобретает негативный смысл, хотя, казалось бы, что особенного быть у рода.  Словом «рожать» обозначали целый ряд явлений, речь могла идти и о ребёнке, и о хлебе (жито) и в целом о земле. Слово «дети» – сыновья и дочери по отношению к родителям – имеет устойчивый корень «де» и суффикс «т», означает «вскормленные грудью» и близко по смыслу с «дать», сравните со старославянским «благодать». Уже в индоевропейской общественной среде предпочтение отдавалось ребёнку мужского рода, сыну ( корень «su» - родить), что вполне понятно, поскольку он оставался в роду, в семье, и в дальнейшем приводил жену из чужого рода. Дети – это мальчики, на что указывает корень слова, обозначавший одновременно «сын».  Но и в слове  «дева» есть древнее напоминание на то, что она вскормлена грудью в родной семье своей матерью. П. Я Черных полагал, что слово «дочь» могло бы первоначально значить «могущая (способная впоследствии) давать молоко».
Ряд поколений, связанных узами кровного родства и происходящих от одного предка, родственники в индоевропейских языках имеют устойчивые по звучанию и смыслу обозначения. Например, сват (сватья, сваха) означает «свой», близкий родственник одного из супругов и, одновременно, тот, кто принимает участие в сватовстве. От этого слова и существительное «свадьба». Так естественно осуществлялась связь родов, и образовывалось племя, очерчивалась  принадлежность к своим, «из своих» (сравните «племянник). Слово «сват» восходит к индоевропейскому «suotos» и говорит о раннем сложении из семей родов, а из родов – племён, скорее всего, ещё в неолите или энеолите. Мать мужа по отношению к жене называется «свекровь», а отец мужа зовётся «свёкр» («всех кров»). И этот термин родства уходит в глубочайшую древность, в нём заключается идея принадлежности к своему коллективу, к своему роду в широком звучании. Сравните «сестра» («дочь» у всех славян), то есть своя кровь. В старославянском «собьство» обозначало  лицо, особу, принадлежащую к роду и обретшую под его защитой свободу быть со своими, земляками, со своим народом. И сегодня притяжательное местоимение свой (своя, своё) собственно означает «родной».
Свадьба молодых неизбежна  – это их судьба, участь, вернее, доля (половина одного целого, мужской и женский пол), это то, что должно случиться, что обязательно произойдёт (соединение в одно целое, в семя, семью). Слова – судьба и свадьба –  близки по звуку и по форме и глубоко распространены во всех славянских языках. Оба они волшебным образом соединены, возможно, отсюда и «обаяние», «обаял», с XIII века в древнерусском языке приобретшие значения «волхование», «чародейство».
 Но разве не чудо – появление в малой семье детей! И они с младенчества своего уже активные участники родовой жизни, начинают добавлять народу (языку) новые слова, которые с радостью подхватывают их родители. Именно из детского лепета происходит самое дорогое для нас слово мама («ма-ма», удвоение ма) и не только у индоевропейских народов, но и в узбекском, и китайском, и японском  языках. Именно от него уже происходит резкое «мать» и древнерусское взрослое слово матерь.  Скорее всего, детским является и слово папа, хотя в нём и усматривают греко-латинское происхождение, но в форме тятя (отец) оно известно всем славянским языкам и восходит к древнеиндийскому tata-h в значении родителя мужского рода. То же самое можно сказать и о словах, «дядя», «деда» и «баба». Это, несомненно, элементы детской звукоподражательной речи, на что указывает удвоение слогов. В слове «баба» чувствуется младенческое непосредственное удивление, восхищение, восклицание. Древнерусское слово баба  – замужняя женщина, жена, его производные – бабье, бабий, бабка, бабушка и даже бабник. Тюркское слово «баба» также возникло из детской речи с повторением созвучных слогов, но обозначает прямо противоположное – папа, отец. Так услышал это слово, вылетающее из уст ребёнка, этот народ, впрочем, то же значение оно имеет и в китайском языке.
В традиционных культурах осуждались люди, не вступившие в брак. Вся русская народная словесность тому свидетель. «Бобыль»  –  неженатый мужчина, бездомный человек поэтически сравнивался с былинкой, одиноким стебельком и в экспрессивной речи приравнивался к сироте, а потому и достоин жалости. И к старым девам отношение в традиционном обществе было не лучше. Во всех славянских народных свадебных обрядовых и лирических песнях главными персонажами являлась  возлюбленная пара, девушка (невеста) и юноша (жених), а далее вся родня молодых,  о коих мы ранее рассказали.
Вслушайтесь в слова, обозначающие термины родства, отношения между мужем и женой, в них столько поэзии, спрессованной за тысячелетия и дошедшей до нашего времени, будто каменноугольные пласты или залежи нефти, созданные предками для того, чтобы согревать нас в холодные годины. В своей совокупности они породили сердцевины всех мифов, связывая родством и светлых небесных, и подземных, хтонических богов по образу и подобию человеческих противоречивых отношений. 

5.
Древнейший жанр фольклора, уводящий в непомерную  анимистическую древность человечества, – заговоры. Как ни боролись с ними просвещённые церковники и представители науки, особенно медицины, они и сегодня продолжают в замаскированном и деградированном, в силу своей оторванности от целого состава древней культуры, виде бытовать в народной среде. Конечно, на них сказалось влияние христианства, но языческая сердцевина явно доминирует, особенно в любовных заговорах. Главный их смысл –  укрепить, закалить непреодолимое чувство любви: «чтобы красная девица (имя рек) тосковала и горевала по (имя рек) во сне суточные в двадцать четыре часа, едой бы не заедала, питьём она не запивала, в гульбе бы она не загуливала, и во сне бы она не засыповала, в тёплой паруше калиновым щёлоком не смывала, шелковым веником не спаривала, пошла, слёзно плакала, и казался бы ей (имя рек) милее отца и матери, милее всего роду-племени, милее всего под луной Господней, скатного жемчугу, платья цветного, золотой казны».
Любовь издревле считалась наивысшей ценностью. Что же, с народной молвой не поспоришь. Заговоры (присушки, привороты-любжи) запечатывались словесной поэтической печатью: «Будьте вы, мои слова, крепки и лепки, крепче камня и булата. Ключ моим словам в небесной высоте, а замок в морской глубине…». За любовь, за крепость семейных уз боролись, как могли, в том числе и средствами колдовской поэзии. Приведём фрагмент характерного заговора на остуду между мужем и женой: «Стану я не благословясь, пойду не перекрестясь, не дверьми, не воротами, а дымным окном да подвальным бревном, положу шапку под пяту, под пяту не на сыру землю, не на сыру землю да в чёрный чобот; а в том чоботу побегу я в тёмный лес, на большо озерищо, в том озерище плывёт челнище, в том челнище сидит чёрт с чертищей; швырну я с-под пяты шапку в чертища. Что ты, чертище, сидишь в челнище, с своей чертищей? Сидишь ты, чертище, прочь лицом от своей чертищи; поди ты, чертище, к людям в пепелище, посели,чертище, свою чертищу такому-то в избище, а в той избище, не икак ты, чертище, со своей чертищей, живут людища мирно, друг друга любят…». Сколько же точных деталей, как ладно построена речь, буквально видишь бедного мужа-славянина, чертыхающегося и вымаливающего мир и покой в своей семье. Некоторые заговоры лексически перекликаются с русскими народными сказками, также являющимися в основе своей современницами родового волшебного царства старинной русской деревни.
Из русских волшебных сказок возьмём ту, которая отражает общеславянскую древность, даёт максимально полную, с нашей точки зрения, картину семьи родового общества. В сказке «Марья Маревна» (Афанасьев, с.375 – 382) показана семья, состоящая из родителей (отец и мать), сына Ивана-царевича и трёх сестёр, трёх царевен: Марья-царевна, Ольга-царевна и Анна-царевна. Ни о каком царстве речь не идёт. В русской волшебной прозе царством именуется малая семья. Перед своей  смертью родители наказали сыну: «Кто первый за твоих сестёр будет свататься, за того и отдавай – при себе не держи долго!» Первым посватался «ясен сокол». Сватовство обставлено как переход от мирной жизни в родительском дому  («зелёный сад») к чему-то иному, прямо противоположному: «Вдруг находит на небо туча чёрная, встаёт гроза страшная»… «грянул гром, раздвоился потолок, и влетел к ним в горницу ясен сокол, ударился сокол об пол, сделался добрым молодцем и говорит: «Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я ходил гостем, а теперь пришёл сватом; хочу у тебя сестрицу Марью-царевну посватать». На что Иван-царевич отвечает: «Коли люб ты сестрице, я её не унимаю…». Она полюбовно согласилась и сокол «унёс её в своё царство».
Волшебная способность оборачиваться в зверя – оборотничество – черта архаических героев (так былинный богатырь Волх учился обёртываться ясным соколом, волком и «гнедым туром золотые рога»), а громкое сватовство вполне в старинной сказочной традиции. Точно так же, во второй и третий раз,  появляются орёл («встаёт туча с вихрями, ударил гром, распалась крыша, раздвоился потолок») и ворон («опять встаёт туча с вихрями, с молнией… ударил гром, раздвоился потолок… прежние были хороши, а этот ещё лучше»)  и женятся на средней и младшей сестре. Кумулятивный повтор с усилением поэтических оборотов – характерная черта не только волшебной прозы, но и всей русской народной словесности. Образ разорванного надвое потолка был и без пояснений понятен слушателям, ведь скоро обе половинки сойдутся вместе.
Скорее всего, речь в сказке «Марья Маревна» идёт о названии соседних родов, а не о реальных именах женихов. Создаётся вполне мирная картина: молодцы и прежде гостевали, и высмотрели себе невест, и добились их расположения. Таково начало сказки, но в нём спрессована целая эпоха жизни народа, когда люди соседних родов были родными, то есть «своими». И вот что следует отметить: притяжательное местоимение «свой» (свойственный) неизменно сохраняло и звучание, и смысл на протяжении всего бытования славянского этноса, восходя к древнеиндийскому «sva – svaka». Оно имеет междометный характер, от него происходят такие термины родства, как «свояк», «сватовство», «свадьба» и другие.
Вернёмся к нашей сказке. Проходит год, и Иван-царевич, соскучившись, решил навестить своих родных сестёр и отправился к своякам погостить, да заодно узнать: не народились ли племянники, то есть не прибыло ли в его роду-племени. Для сокола, орла и ворона Иван приходится шурином по шкале племенного родства. Слово «шурин» (множественное – шурья) известно в древнерусском языке с дописьменного периода и восходит к индоевропейской основе «sur». Заметим, что сурья – это солнечное божество (в древнеиндийской мифологии), а возможно и само солнце, русское солнышко, что светит из родного дома сёстрам-жёнам. Сурья (женский род) во  втором своём значении – дочь солнечного божества Сурьи, и не случайно ей в «Ригведе» посвящён свадебный гимн. Сказка всё помнит, да не сразу все свои смыслы раскрывает. 
 Итак, Иван-царевич решил навестить своих замужних сестёр, и вдруг, совершенно неожиданным образом, попадает  на сказочное поле, где лежит «рать-сила побитая» заморской воительницей Марьей Моревной «прекрасной королевной». Через некий волшебный портал мы сразу же попадаем в другое время, в иную, далеко не мирную эпоху. Надо полагать, что христианизированное имя Марья – это позднейшая замена языческого имени Мара, на что указывает, возможно, её отчество и одноимённые героини других русских сказок и мифов.  Образ  Мары имеет индоевропейские корни.
Ивану-царевичу предстоят испытания, но не ранних его этапов, завершающихся женитьбой, а более поздних, осуществлявшихся при посвящении молодого мужчины в воинское или любое другое профессиональное  достоинство.  Мы оказались на границе образования классового общества, в мире так называемой военной демократии, когда племена враждовали друг с другом. Древний закон крови, благотворно повлиявший на историю человечества, окостенел в кровнородственных связях и привёл к новой традиции –  кровной мести по языческому правилу око за око, зуб за зуб. Укрепилась оппозиция «свой и чужой», то есть не свой, неродной, не связанный общим взглядом (идеологией), совместной работой.
И вот наезжает Иван «на шатры белые» и встречает чужую ему Марью Моревну, которая приветствует его таковыми словами: «Здравствуй, царевич, куда тебя бог несёт – по воле аль по неволе?» По правилам «вежества» (хороший тон) Иван отвечает: «Добрые молодцы по неволе не ездят!» И тут вопреки всякой логике Моревна зовёт чужака в гости,  а «Иван-царевич тому и рад, две ночи в шатрах ночевал, полюбился Марье Моревне и женился на ней». Обратите внимание, царевич ей полюбился, а не она ему. Вот так стремительно и скоропалительно, вопреки обычаю сватать невесту. Казалось бы, по сюжету Иван должен был сразиться с королевной, как происходит в некоторых сказках и былинах. К примеру, в эпическом сказании «Волх Всеславьевич» дело завершается воинским подвигом дружины и поголовной женитьбой всех её членов на невестах-пленницах. Но тут в деле создания семьи верховодит любовь, более того, новая любовь, и древние обычаи перед ней отступают.
Испытания Ивана-царевича женитьбой не кончаются, а лишь начинаются. Жена, уезжая на войну, наказывает мужу: «Везде ходи, за всем присматривай: только в этот чулан не моги заглядывать!» Ясное дело, он, как и множество других сказочных героев, не смог преодолеть соблазна: «тотчас бросился в чулан, отворил дверь, глянул – а там висит Кощей Бессмертный, на двенадцати цепях прикован». Кощей – злой чародей, древний персонаж русских волшебных сказок. И вот по природной доброте своей Иван освобождает Кощея, трижды дав ему напиться. Но лишь Кощей «взял прежнюю силу», как умыкнул Марью-королевну и унёс её в своё тайное логово, «а Иван-царевич горько-горько заплакал, снарядился и пошёл в путь-дорогу: «Что ни будет, а разыщу Марью Моревну!»  Да, за любовь надо уметь бороться, семейная жизнь –  также поле для сражения и место для подвига. Собственно, с этого места сказка и начинается. И хотя в многовековой устной передаче с неё слетели многие детали, но костяк остался.
По ходу повествования, вобравшего многие элементы из сказочного мира,  наш герой, до сих пор не проявивший никакого геройства, поочерёдно встречается со своей роднёй из рода сокола, орла и ворона, и черпает от них уверенность в правильности выбранного пути.  Родня, как известно, любит подарки, и Иван-царевич дарит последовательно серебряные ложку, вилку и табакерку на память.  В данном случае они являются теми волшебными оберегами, что спасут Ивану жизнь. Никакого плана у Ивана нет, но есть уверенность, что сердце любящего мужа само подскажет, как поступать и где искать. И на третий день он находит Марью Моревну: «Увидала она своего милого, бросилась к нему на шею, залилась слезами и промолвила: «Ах, Иван-царевич! Зачем ты меня не послушался – посмотрел в чулан и выпустил Кощея Бессмертного?» На это обвинение жены Иван отвечает в духе народной мудрости, исключающей семейные разборки: «Прости, Марья Моревна! Не поминай старого, лучше поедем со мной, пока не видать Кощея Бессмертного: авось не догонит!» Послушная жена соглашается на это «авось». Тут сказывается то, что сказители уже в нескольких поколениях были христианами, и в их сознание прочно вошла мысль, что муж – глава семьи. Но Марья Моревна, как любящая женщина, просто могла и не устоять перед словами, вложенными сказителями в уста Ивана: «Пускай изрубит! Я без тебя жить не могу». И Кощей Бессмертный догнал, и в мелкие куски изрубил Ивана, а для надёжности «поклал в смолёную бочку; взял эту бочку, скрепил железными обручами и бросил в синее море, а Марью Моревну с собой увёз».
Однако злодей не учёл силу родовой взаимовыручки. Серебряные дары почернели, и зятья Ивана поняли, что пришла беда. Орёл достал из морской пучины бочку, сокол слетал за живой водою, ворон за мёртвою водою  – и по известному волшебному способу воскресили Ивана-царевича, зовут в гости. Тот отвечает твёрдо: «Нет, братцы! Я пойду искать Марью Моревну». Однако на сей раз он действует осмотрительней. По просьбе Ивана жена допытывается у Кощея, в чём его сила и где его смерть. Мотив выпытывания пленницей и передача герою-избавителю кощеева секрета обычен в сказках подобного рода. Как правило, приводится известная формула: «На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце – смерть Кащея Бессмертного». Вот такая волшебная матрёшка. Но тут нечто особенное. Оказывается не в яйце, а в волшебном коне, которого Иван добыл себе службой у бабы-Яги, у которой целый табун лошадей. Жена даёт Ивану платок-оберег, что умыкнула у злодея, чтобы он смог перебраться через огненную реку, и отпускает его в неведомую страну, где пасутся волшебные кони.
Сказитель рисует трудности пути и три встречи: с заморской птицей с малыми детками, с пчелиной маткой и львицей со львёнком. Это обычная  проверка героя на вежливость и сострадательную доброту, которую он успешно  проходит. Затем следует проверка на смекалку и профессиональную зрелость, в данном случае, в качестве пастуха стада волшебных кобылиц. Если пастух потеряет хотя бы одну кобылицу, то сам погибнет, а если справится, то получит в оплату лучшего коня. Вот тут-то и пригодились волшебные помощники, совершившие всю работу за Ивана, а пчёлка ещё и предупредила о коварстве: «как воротишься домой, бабе-Яге на глаза не показывайся, пойди в конюшню и спрячься за яслями. Там есть паршивый жеребёнок – в навозе валяется; ты укради его и в глухую полночь уходи из дому». Так Иван-царевич и поступил. Доехал до огненной реки, махнул три раза платком-оберегом по правую сторону, появился мост, переехал через него и махнул платком на левую сторону, а третий раз  не стал, знал, что погоня будет.  Дальше рассказчик живо и эмоционально рисует следующую картину: «прискакала к огненной реке, взглянула и думает: «Хорош мост!» Поехала по мосту, только добралась до середины – мост обломился, и баба-Яга чубурах в реку; тут ей и лютая смерть приключилась! Иван-царевич откормил жеребёнка в зелёных лугах; стал у него чудный конь». И Кощей оказался в этой сказке совсем не бессмертным, богатырский конь копытом его прибил, а Иван палицей доконал и «спалил Кощея Бессмертного на костре, и самый пепел его пустил по ветру». Вот теперь Иван-царевич стал окончательно мужем для своей заморской жены, победителем нечистой силы, «и поехали они в гости  сперва к ворону, потом к орлу, а там и к соколу, всюду встречают их с радостью… и стали себе жить-поживать да медок попивать». Вот такая спрессованная из нескольких столетий, а то и тысячелетий, история приключилась и запомнилась в русском народе. И мы можем, пусть и смутно, но явно в главных чертах увидеть в ней достоинства и обобщённый характер языческой любви, семьи, взаимоотношений между родственниками, бывшие ещё до времени рождения государства Русь.
Пословицы, как мы их понимаем, также могут явиться свидетелями общеславянской дописьменной истории. Поэзия в них так велика, что даёт им долгие века жизни. В чеканном слове оттачивается главная общественная ценность: «Любовь правдой крепка», «На что клад, когда у мужа с женой лад», «Любовь да совет, так и нужды нет», «Хозяйкой дом стоит», «Вдоветь – беду терпеть» и так далее. Пословицы или народные афористические максимы известны у всех этносов мира. У славян, соседствующих с западной цивилизацией, больше заимствованных, даже книжных изречений и менее глубокий захват архаики, но в главном они все едины в своей оценке любви и семьи. Приведём некоторые из них: «Любовь любовь родит», «Старая любовь не забывается» (чешские), «Где хатка, там пани матка», «Без хозяина дом плачет» (польские), «Согласие в семье – наибольшее счастье», «Брак без детей – день без солнца», «Тяжело тёще на зятьевой улице» (сербские), «Любовь делает чудеса», «Кого боишься, того не любишь». «Как мать прядёт, так дочь ткёт», «Если муж жену ругает, дети её бьют» (словенские), «Хорошая жена лучшее богатство», «Дом без женщины не держится» (болгарские), «Какое семя, такое и племя», «Какой отец, такой и сын; какое дерево, такой и клин» (словацкие), «Родина – мать, чужбина – мачеха», «Никто не ведает, как сирота обедает» (белорусские). Корпус поговорок народов мира очень велик, все они представляют собой художественно-филосовские обобщения точных наблюдений над всеми сферами жизни, но ядро их – дом, любовь, семья, причём, дом деревенский, а не городской, и любовь естественная, а не искажённая, не оторванная от своих сельских корней.  Вот как рисуется в русской загадке место обитания человека: «Мать толста, дочь красна, сын храбёр под небеса ушёл» (печь, огонь, дым). Какой поэтический реализм, как схвачены основные реалии деревенской избы! Да ведь и многие тысячи лет заговоры, сказки, пословицы и другие жанры фольклора могли сохраняться лишь в неспешной, устойчивой, традиционной жизни мировой деревни.
В былинах, балладах, гайдуцких и юнацких песнях образ  семьи уже лишён былой гармонии. Богатыри покидают родительский дом, место их действий – заставы, стычки, сражения. Они по сути своей очень одиноки, редко ищут свою пару, думают не о любви к женщине, а о долге перед дружиной, о защите своего отечества. Наступило немирное время и отозвалось в семьях болью, утратами, неверностью и прочими бедами. Но традиционная семья врачевала больное общество, оберегала его, не давая выйти из берегов в своём безумном разливе. Так продолжалось долгое время, сложились и укрепились в народе большие семьи («верви»), появились соседские общины («миры»), стала утверждаться знать (князья, бояре, дружина), подули новые враждебные ветра. Эпоха семейной любви неуклонно скатывалась к вражде, зависти, дрязгам, отрицанию того, что брезжило прежде. И это был звоночек грядущих перемен.

ОТ ПРАВА СИЛЬНОГО К ПРАВОСЛАВИЮ

На языческой Руси во всех делах и устремлениях ценилась сила, как телесная (богатырская), так и словесная (поэтическая), и чем она мощнее, тем лучше. Глава семьи, муж, был грозой дома, малым Перуном, господствовавшим над домочадцами. Хорошо, если гроза заканчивалась плодородным ливнем, чаще – потопом, беспощадным к слабому полу. Жена, по образу божественной подруги громовержца Мокоши, пряла пряжу, ткала холсты, занималась домашним хозяйством. Именно она, а также дети и родня по материнской линии оказывались «слабыми». Языческие боги подавали верующим в них людям не лучшие примеры бытового поведения. Далеко не всегда они были правы в своих действиях по отношению к близким, даже родным по крови. И хотя на Руси не было традиции человеческих жертвоприношений, кроме самых крайних случаев, боги требовали себе материальных треб, подношений, даров. Переплетение племенных и иноземных богов только усиливало мировоззренческую путаницу. Князь Владимир, искренне желая укрепить государство Русь, а значит, и семьи, избрал наиболее значительных для своей дружины и народа языческих богов. Как в семье обязанности распределяются между всеми её членами, так, похоже, он избрал для создания своей государственной кумирни, пантеона, тех богов, которые могли бы помогать людям в самых насущных и разнообразных делах. Думается, ему необходимы были незаурядные умы для воплощения этого крайне несвоевременного, исторически запоздалого замысла.

1.
Русь в IX веке была явлена миру как молодая и всё усиливающаяся держава языческой веры. Прочие славянские государства к этому времени уже в нескольких поколениях были христианскими. Великий князь Владимир Святославич, былинный «Красное солнышко», являлся правителем уже в четвёртом поколении и достиг полноты силы и власти, окружив себя боярами, богатырской дружиной и «нарочитыми» людьми. А что русская семья? Она оставалась в своей здоровой сердцевине той, что и была несколько тысячелетий до этого времени. Она по-прежнему была верна правым (светлым) народным языческим традициям и по отношению к детям, и к родне, и чужакам, скоро становившимся «своими». Именно семья являлась гарантом крепкого и по возможности справедливого общества, но у разноплемённой великокняжеской дружины в семейной жизни не всё было гладко. Столько противоречивых, старых и новых, рождённых государственной властью, разнообразных традиций собралось вместе, что она стала буквально трещать по швам. Достаточно вспомнить былины о Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, об их распре, о постыдном сватовстве младшего товарища по оружию к жене друга и соратника Настасье Никулишне (распустил слух о смерти Добрыни в бою) во время более чем вынужденного двенадцатилетнего отсутствия её мужа. Множество и других былинных свидетельств об изменах, нестроениях в тогдашних русских семьях.  С этим надо было что-то делать. Нескончаемые войны развращали не только новую аристократию, но и низшие слои, общинное воинство и отпавших от корневых устоев людей. Сказители русских былин видели эту беду и осуждали поэтическими средствами, ратуя за старину. Так что рыба Русь стала одновременно подгнивать и с головы, и с хвоста.
Итак, мы уже знаем, что все народы, вышедшие из языческой первобытности или ещё находящиеся под её обаянием, были уже оснащены таким универсальным инструментом, как семья. Естественно, она имела свои различия, неповторимые особенности, свои плюсы и минусы. Русский народ не исключение, а если учесть, что он позднее, чем многие другие, разорвал ленточку государственности, то и традиционность семейных союзов оказалась чище и прочнее, чем, например, у западных соседей. Можно сказать, что путь славян на север и восток был исторически предначертан, ведь там обитали народы, близкие  по семейному укладу, не повреждённому цивилизацией. Открытость  русской семьи, готовность вобрать в своё благодатное и благодарное чрево всех этого желающих, сыграли главенствующую роль. Те общества, где наблюдался распад семьи, были менее жизнеспособными и вели, как и в настоящее время, к их деградации, к упадку человечности в людях. Крепкая семья – крепкое и здоровое общество, любовь соединяет, а ненависть разделяет – таков закон природы.
Вернёмся на Русь и посмотрим, как удалось ей справиться с надвигающейся грозой распада семьи эпохи раннего индивидуализма, можно сказать, хаоса воинствующих индивидуумов, пусть даже богатырской породы. Прежде всего, крестьянские семьи, объединённые в соседские общины, не были в полной зависимости от княжеской власти, обладали автономией во внутренней, бытовой жизни. Государство взяло на себя функцию обороны большого отечества, территориальная община отстаивала интересы семьи, хозяйственные и воспитательные, производя материальные ценности и воспроизводя поколение за поколением в народных традициях. Такое «разделение труда» существовало веками. Семьи ремесленников (профессиональных кузнецов, горшечников, ювелиров и так далее) концентрировались, как правило, вокруг княжеского детинца и боярских усадьб, ища защиты у зарождающегося государства. Они объединялись в «уличанские» союзы («братчины»), также имеющие своё самоуправление и свои специфические обряды, например, обряд посвящения в мастера. Князья и дружинники по долгу службы не могли уделять достаточно времени для организации жизни семьи, оставляя детей на попечение жён и слуг. Подростков и юношей по мере их зрелости воспитывали и обучали прямо в дружинных организациях. У русских дружинников было даже специальное место «пасынча беседа», где осуществлялось посвящение в профессиональные воины. Да и  центры зарождающихся городов носили название «детинец», что косвенно указывает на их связь с обучением юношей военному ремеслу. О значительных успехах русичей в освоении этого ремесла указывают византийские авторы. Так, по словам Иоанна Эфесского, русские воины за короткое время «научились военному делу лучше самих византийцев».
Подготовка воина княжеской дружины начиналась с самых ранних лет ещё в семье. Арабские авторы в свидетельствах, относящихся к IX веку, приводят семейный обряд освящения новорожденного ребёнка воинским оружием. В текстах о русах путешественника Мутаххара ибн Тахара ал-Мукаддаси мы читаем: «Рассказывают, что если рождается у кого-либо из них ребёнок мужского пола, то кладут на него меч и говорят ему: «Нет у тебя ничего другого, кроме того, что приобретёшь своим мечом». Конечно, арабский купец расспрашивал не о простых людях, а о знатных воинах возможного противника. В данном обряде подчёркивается наследование сыном профессии отца, но и о семье русов, женской её составляющей, есть любопытное свидетельство: «Если умирает у них человек и оставляет дочерей и сыновей, то всё имущество достаётся дочерям, сыновьям же дают только меч и говорят: «Отец твой добывал себе добро мечом, следуй его примеру», или ещё интересная деталь переводного текста: «Когда родится сын, отец кладёт ему на живот меч и говорит: «Вот тебе наследство» (Сборник документов по истории СССР, часть 1, –  М.,1970).  Стоит добавить, что в древнерусском языке «живот» означает и жизнь, и наследство одновременно. Высокий социальный и имущественный статус женщины высшего  сословия – явно древнее наследие восточнославянской семьи. Не только мать, но и целый штат кормилец, мамок и нянек по заимствованной византийской традиции воспитания знати окружали княжича. Но действовали и старинные отечественные традиции, например,  отдавать на воспитание княжича в материнский род  (семью) брату матери, то есть родному дядьке.  Как правило, ему отдавались парни после семейного обряда «застригания» (сравните с «постригом»), связанного с обрядом «посоженья» молодого княжича на коня, что символизировало переход из-под женской опеки к мужской.
Попробуем на примере князя Владимира Святославича, как ярчайшей фигуры того переломного времени, осветить проблему русской семьи. Мифологизированный образ князя в древнейших былинах (старинах) значительно уступает его историческому жизнеописанию. Прежде всего, это «ласковый князь», идеальный правитель, с цельной и благородной натурой. Нет ни малейшего намёка на его многожёнство, распутство, корыстолюбие и прочие  отрицательные черты личности. Каким был в язычестве, таким и остаётся, приняв христианскую веру. У былинного Владимира одна жена  Апраксия. Один из былинных сюжетов посвящён тому, как он отправляет сватов к литовскому королю и сватает королевичну  Апраксию, которую и берёт в жены. Жена Владимира в былинах, как правило, рисуется достойной, доброй женой своего мужа, ласковой и мудрой правительницей. Она поддерживает богатырей, примиряет их с князем. И всё же именно у неё, а не у мужа, есть недостатки, конечно, с точки зрения патриархально настроенных сказителей. Так, она высказывает симпатии к Тугарину («Змеище Тугаринище»), а когда «увёртливый» Алёша Попович побеждает его у Сафат-реки, печалится и упрекает богатыря, что разлучил её с «другом милым». В народном сознании женщины всегда были консервативнее мужчин и сильнее хранили память о дописьменных временах,  событиях и героях. Ведь Тугарин  (Огненный Змей) был некогда связан с культом огня и воды, а значит и с семейным очагом, и со священным колодцем. Апраксия в былине о Чуриле так же увлекается красавцем-стольником. Она уговаривает мужа сделать Чурилу своим постельничим. И всё же не об изменах, а об увлечениях, в целом невинных, повествуют сказители былин, когда речь идёт о жене идеального правителя. Для былинного Владимира дороги семейные ценности, которые он переносит на всё своё государство: «Как солнце собирает вокруг себя звёзды, так и Владимир собирает вокруг себя всех членов своей семьи, главных богатырей, всех богатырей, весь народ и опекает их» (В.В. Иванов, В.Н. Топоров; см. статью о Владимире в «Мифологическом словаре». – М. 1991).
Исторический же князь Владимир до принятия христианства (988 год) – один, а после – совершенно другой. И это настораживает: может ли так кардинально измениться человек? Впрочем, апостол Павел из гонителя христиан превратился в великого проповедника Христа, правда, после мистической встречи с Ним по дороге в Дамаск. Ничего подобного в жизни Владимира не происходило. Родился он в языческой семье воинственного князя Святослава Игоревича и получил типичное дружинное воспитание.  Мать  его – Малуша – была ключницей княгини Ольги, впоследствии принявшей христианство, но ни мать, ни бабка не могли привить любви к Христу. После смерти отца (972 год) и распри между его братьями (от других жён) Ярополком и Олегом, отличавшимися веротерпимостью (по «Повести временных лет») и жаждой единоличной власти, закончившейся смертью Олега (977 год), Владимир, опасаясь за свою жизнь, скрывается в земле варягов, где-то в Скандинавии, в то время языческой стране. Собрав дружину  воинственных варягов, он возвращается в Новгород, некогда отданный ему в правление Святославом, и оттуда, по старинному праву кровной мести, объявляет войну Ярополку (979 год).  В это же время Владимир входит в брачный возраст и отправляет сватов к Рогнеде, дочери полоцкого князя, чья земля лежала на пути в Киев, тогдашнюю столицу Руси. Как известно из «Повести временных лет», девушка ему отказывает с обидной формулировкой, что она не желает разувать сына рабыни (знак покорности мужу), подчёркивая своё княжеское достоинство. Владимир осаждает и берёт Полоцк. Князь Рогволод, отец Рогнеды, гибнет, и он, как добычу или трофей, силком берёт гордую девушку в жёны. Затем Владимир расправляется с  доверчивым братом Ярополком: заманивает его обманом к себе и с помощью варягов умертвляет. Так он и вокняжился в Киеве (980 год).

2.
Государственная машина  ко времени правления Владимира была хорошо отлажена: дружину (армию), полюдье (налоги), судебную систему и прочие атрибуты власти создали его предшественники. Оставалась  одно – принять единую государственную религию. И тут юный князь (ему было около двадцати лет), скорее всего, по совету волхвов, пошёл по неверному, исторически устаревшему пути. Он решает создать пантеон русских языческих богов. Из множества традиционно почитаемых божеств избираются семь, сакральное число на Руси, и каждому на холме вблизи Киева ставится идол. Все они из верхней зоны мироздания, правящие миром боги: Перун, Мокошь, Дажьбог, Велес, Стрибог, Хорс и Семаргл. Обращает внимание, что среди них лишь одно женское божество, составляющее божественную супружескую пару с грозным богом русской дружины Перуном – Мокошь. У князя Владимира Перун – высший бог, и что может быть важнее для правителя, чем его войско! Перуна представляли воином, мчащимся по небу на боевой колеснице с топором в руке и мечущим камни и стрелы. Отсюда в более позднее время его отождествили с Ильёй Пророком (по бороде и громокипящей колеснице). Распространённые его эпитеты – правый, светлый, святой. Он представлялся в виде воина с серебряной головой и золотыми усами. Повсеместно ему посвящались самые огромные дубы («Перунов дуб»), особенно те, что росли на высоких холмах и глядели по четырём сторонам света (четверг считался «днём Перуна»), или ставили идолов. Под Новгородом на возвышенном месте в языческие времена стоял кумир Перуна.
Люди имеют многотысячелетний опыт наблюдения за природой, в том числе и человеческой. Лучшие свои качества они как бы делегировали светлым, небесным богам, объединяя их понятием Белобог, отрицательные  –  тёмным, подземным, соответственно –  Чернобог, составляющим нижнюю часть мироздания. Вот такой дуализм, напоминающий учение иранского мудреца Заратустры. А что же само человечество? По наблюдению славянина, оно как раз и составляет промежуточную, некую серую зону, где причудливо переплетаются добро и зло, первое занимает правую сторону (одесную) и устремлено к идеалу, к правде, второе – левую сторону (ошую) и устремлено к пороку и лжи. Таково было, в своей упрощённой основе, мировоззрение язычников. Мокошь, несомненно, принадлежала  к правым божествам, иначе она не преобразилась бы в христианскую святую Параскеву Пятницу. И до этого своего преображения Мокошь покровительствовала женщинам, определяла их судьбу, была, так сказать, трудящейся богиней-пряхой и свахой в сердечных делах, в супружестве, материнстве. Её иначе называли Мокридой и посвящали богине колодцы, совершали обряды, например, жертвовали ей кудель (пряжу), а она помогала в женских работах, ткать и белить холсты и так далее. Образ Мокоши сливается с древнейшим представлением о женщине-божестве, которую индоарии называли Ардвисуре Анахите, а русские – Мать Сыра Земля, считая её совершенной и беспорочной.
 Многие славянские божества не вошли в языческий пантеон Владимира. Среди них близкий к Мокоши, так сказать, входящий в её свиту, Купала, известный по бытующим до настоящего времени купальским игрищам праздника летнего солнцестояния. Этот бог призван был обеспечивать плодородие, имя его производится от глаголов купать и кипеть, в переносном значении – страстно желать. Известен он с  праславянских времён,  даже более ранних и, в свою очередь, связан с женским божеством – Марой. Связь их имён сохранилась в названии цветка Иван да Марья, символа купальских обрядов, в котором жёлтый цвет ассоциировался с огнём, а синий с водой, как бы остужающей чрезмерное кипение влечения мужчины к женщине. Признаки купальского обряда – колесо, как образ солнца, и речная или озёрная вода. Огненное, горящее колесо участники языческого обряда скатывали и топили в воде. Такая драматургия влекла тысячелетиями молодёжь к обнажённому любовному буйству и была неистребима. Девушки невестились, парни показывали свою удаль.
В пантеон Владимира не вошёл Сварог, солнечный бог огня, почитавшийся на Руси язычниками («Слово некоего христолюбца»). С ним тесно связан Ярило, олицетворяющий плодородие и сексуальную мощь. Ярилины игрища и сопровождающие их народные песни и загадки были широко известны до самых недавних времён. Языческий кумир давно забыт, а игры, обрядовые действия обнаружили бытовую живучесть. Это и понятно, поскольку они создавали благоприятные условия для брачующихся пар молодёжи соседних сёл и деревень. Распределители игрищ, как правило, наиболее почитаемые люди из старшего поколения, умели справляться с крайностями ярилиного обряда и своим непререкаемым авторитетом направляли его в этическое и эстетическое русло. Поэзия самого действа очищала его от скабрезности и бессмысленного буйства, но с годами роль стариков стала ослабевать, и мы хорошо знаем, к чему это приводит. Но во времена Владимира Красно Солнышко ничего не предвещало искажения культа, вероятно, он являлся красочным и праздничным действом. В памяти народной сохранились жемчужины устной словесности: «Волочился Ярило/ По всему свету,/ Полю жито родил,/ Людям детей плодил,/ А где он ногою,/Там жито копною,/ А куда он взглянет,/ Там колос зацветёт». Но остались в ней и эротические моменты, например в загадках для взрослых: «Выбежал Ярилко из-за печного столба, начал бабу ярить, только палка стучит» (помело, метла). Скорее всего, в профессиональной дружинной среде в те времена приветствовался культ силы, включая и тот, что считается «тринадцатым подвигом Геракла» («смех против страха», по рассказу Фазиля Искандера). И такая загадка вполне в духе солдат, вынужденных воздерживаться от связи с жёнами до победы над противником, а затем – золото (богатство) и женщины  (добыча, пленницы) доставались победителям. После этого усталые воины возвращались к своим семьям. У русичей Ярило был, скорее, полубог, герой, сын грозного Перуна. На вопрос о Яриле прямой ответ был дан русским мужиком времён Екатерины Великой: «Он, Ярило, любовь очень одобрял» («Жизнеописание Тихона Задонского»), но здесь речь ведётся не о духовной, и даже не о душевной, а о плотской любви.
 Отдельное место в пантеоне Владимира занимал Дажьбог, как и Ярило,  считавшийся, по свидетельству русских летописей, сыном Сварога (огонь, солнце), но уже царствующим на Земле. Власть любит себе присваивать родство с небесными богами. В «Слове о полку Игореве» дважды говорится о Дажьбоге как о деде (предке) русских людей: «погыбашеть жизнь Дажьбожя внука» и «въстала обида въ силахъ Дажьбожя вънука». Этот факт позволяет с полной уверенностью говорить о нём как о русском боге-прародителе, опекающем своих внучат-наследников. Перун не являлся этническим, а, скорее всего, дружинным, межэтническим кумиром. Дажьбог означает «дающий богатство», саму жизнь (живот), имя его может трактоваться как «богатство (наследие), данное от бога». Русское слово «бог» издревле  означало – богатство. Оно известно и другим славянским (сербская сказка «Дабог») и даже праславянским народам, восходя к санскриту. Это бог-даритель всех земных и небесных благ. Не случайно он изначально был связан со свадебным обрядом, как его создатель и покровитель, который на рассвете (солнце) встречает жениха-князя «меж трёх дорог» и «высылает соловушку замкнуть зиму и отомкнуть лето», как поэтично пели в Малороссии, рисуя картину начала новой, семейной жизни. Выходит, что все мы по отчеству Дажьбожичи!
По смыслу близок к Дажьбогу другой идол Владимирова пантеона – Стрибог, что могло означать «простри богатства на каждого русича».  В «Слове о полку Игореве» ветры названы «стрибожьими внуками», которые «стрелами веют с моря», что образно соотносится с воинами, заставами и дружинами, оберегающими державу князя Владимира. Они не создавали материальных благ, но требовали справедливого их распределения, оплаты за свой ратный труд. Вот таким богом-распределителем и был Стрибог. Оба эти имени в своём составе заключают слово «бог». И это понятно, поскольку бог означал богатство, материальное и культурное, а «своё» богатство требовало защиты от врагов. Вся бесчисленная нечисть (низшие демонологические существа и духи) в виде всевозможных злыдней, которыми богат фольклор каждого народа, накидывается на человека в отсутствие у него справедливой Доли.
Князь Владимир, стремясь создать крепкое государство, как бы семью народов, что было в духе восточного славянства, ввёл в свою семью-пантеон двух предположительно иноземных богов – Хорса  и Семаргла, почитавшихся вместе с другими древнерусскими богами. Идол Хорса стоял по соседству с идолом Дажьбога, но иной, южной или восточной земли. По крайней мере, у других славянских народов он отсутствует. В «Слове о полку Игореве» в месте, где говорится о князе Всеславе, есть любопытный отрывок, наделяющий этого князя способностью оборачиваться в волка, то есть качествами былинного Волха: «… самъ въ ночь влъком рыскаше: изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше». В текстах Куликовского цикла Хорс относится к богам, почитаемым Мамаем. А идол Семаргла олицетворял собою счастливое у восточных славян число «семь» (семь идолов Владимирова пантеона) и, возможно, завершал семью языческих богов, как мифический Семиглав, семиглавый древний летучий Змей. И вот такое совпадение – сам  пантеон просуществовал всего семь лет и показал своё бессилие в деле укрепления государственности на Руси. Стало очевидно, что в среде «нарочитой чади» идолослужением подтачивалось и разрушалось само основание любого общественного строя – семья. И это становилось очевидным, несмотря на успехи русского оружия.

3.
На следующий год после своего вокняжения, в 981 году, Владимир разбивает войско польского герцога Мечислава, который принял католичество от римского папы,  и присоединяет к Руси червенские города (Червень, Перемышель и другие города в Закарпатье). Под контроль Киева попадают Полоцкие и Туровские земли; в 982 подавляет мятеж вятичей, отказавшихся платить ему дань; в 983 году успешно воюет с ятвягами (древнее литовское племя), овладевая речными путями по Неману, Висле и Бугу;  в 984 году успешно воюет с радимичами; а когда булгары стали грабить на Волге купцов Руси, то в 985 году совершает поход в Волжскую Булгарию, страну не так давно принявшую мусульманское вероисповедание, завершившееся подписанием договора о мире; в 986 году  воюет с Хазарским каганатом, правящая верхушка которого исповедовала иудаизм, и захватывает Тмутаракань, торговый город. Русь расширилась от Финского залива и Ладожсого озера на севере до Чёрного моря на юге, а Владимир приобрёл не только военный, но и политический опыт, укрепившись в сильном желании обустроить Русь.  Он видел и понимал, что язычество уходит в прошлое, что его держава остаётся реликтовым изгоем, так сказать, цивилизованного мира. Он знакомится с христианством, исламом, иудаизмом, как монотеистическими  государственными религиями, и решает покончить с многобожием во имя единобожия (987год). Из всех монотеистических религий он выбирает христианство, поскольку на Руси уже не одно столетие жили греки-христиане, христианкой была его бабка Ольга. Терпимым к христианам был князь Ярополк Святославич, и многие дружинники свободно молились в христианском храме святого Ильи на Подоле. Исповедовали Христа и многие киевляне, а, значит,  были и богослужебные книги и рукописи, привезённые последователями славянских первоучителей, святых и равноапостольных Кирилла и Мефодия. Первоначально именно из Моравии и Болгарии проникало на Русь христианское наследие, сея зёрна православия, а не из Византии.
Надо сказать, что создание славянского письменного языка было осуществлено в середине IX века, ещё на заре создания государства Русь, Константином-Кириллом Философом и его братом Мефодием. Затем святыми братьями и их последователями и учениками были заложены основания традиции славянской школы книжного обучения. Святые Константин и Мефодий были родом из греческого города Салуни, где проживало смешанное греко-славянское население, и, возможно, в их образованной семье говорили на двух языках, по крайней мере, они хорошо знали  южный славянский язык. Святой Кирилл получил высшее образование в Магнаврской школе Константинополя, где освоил «эллинские» науки и познакомился с арабской культурой. В качестве посла Византии он совершил дипломатическую поездку в Херсонес (Крым) и обнаружил там Евангелие и Псалтырь, «русскими письменами писанные». Некоторые исследователи считают, что эти книги, возможно, были написаны языком руссов, восточных славян, долгое время контактировавших с греками, например, в Суроже и Тмутаракани. Предполагается, что именно это письмо легло в основу азбуки и было усовершенствовано Константином. Новое письмо было названо «словеньским». Этот общий славянский язык в русской традиции называется старославянским, а в болгарской – староболгарским. В древнерусских летописях отмечалось, что тогда «бе един язык словенск». Первая школа (училище), где преподавание велось на славянском языке, была открыта в столице Моравского княжества Велиграде в 863 году. После вторжения латинской книжности и богослужения в Моравию ученики  святых братьев Кирилла и Мефодия разошлись по всему славянскому миру. Радушный приём они получили в Болгарии, ставшей христианской страной в 865 году, и, возможно, в христианской общине Киева. В любом случае, недостатка богослужебных книг, написанных кириллицей, на Руси не было.   
С христианской общиной Киева князь Владимир был знаком, с батюшкой мог вступать в дискуссии. На него оказал  впечатление случай, описанный в «Повести временных лет», когда Феодор, воин-христианин, отказался отдать в жертву языческим богам своего сына Иоанна. Летописец подробно останавливается на этом знаменательном случае, думается, не единственном в тогдашнем Киеве. Жребий, что считалось неоспоримой волей богов, пал на Иоанна. Язычники-киевляне  подступили к дому Феодора, но встретили неожиданный отпор. Феодор, один из лучших воинов в княжеской дружине, вступил в сражение не только за сына, но и за веру во Христа, заявив осаждающим: «Один Бог, сотворивший небо и землю. Не дам сына своего бесам. Если идолы ваши действительно боги, пусть сами придут и возьмут его». Язычники не могли победить Феодора и, подрубив опоры дома, погубили всю его семью. Влиятельная христианская община пыталась поддержать своего брата во Христе, но обычай и государственная власть оказались сильнее, и христианская кровь пролилась. Как видно, не напрасно. Сам великий князь, по слову летописца, стал тайно склоняться к монотеистической религии, и именно к православию. Но это событие летопись относит к походу Владимира на ятвягов, то есть ко времени, близкому к созданию языческого пантеона, когда главные боги Руси и её дружины только что сошлись воедино. Тут можно предположить, что он, как верный сын своего отца, Святослава Игоревича, объявил многобожию: «Иду на вы!», понимая, что легче разгромить врагов, собрав их вместе, чем бороться с ними поодиночке. Все семь лет разгара язычества, надо полагать, он помнил об этом факте, иначе после принятия от Византии христианства как государственной религии он бы не воздвиг на месте дома Феодора первую каменную церковь Успения Пресвятой Богородицы ( 12 мая 996 года). Но пока ещё он ярый язычник, и не понятно – для чего в «Повести временных лет» городились о нём небылицы? Для контраста? Вот, мол, смотрите, читатели, как плоха была языческая тьма, что даже сам великий князь побеждён был похотью, имел много жён и неимоверное количество наложниц в каждом русском городе, как он был «ненасытен в блуде». И как после принятия христианства преобразился, не иначе как Божественным провидением, став в одночасье примером для своих подданных и примерным семьянином. Такое в принципе возможно, но маловероятно, всё в человеке, если это не чудо, вызревает постепенно. Семья – основа государства. Думается, что именно осознание этого, пусть и не в такой формулировке, оказало решающее воздействие на принятие им «судьбоносного» решения: крепка христианская семья – крепка и держава.
Итак, великий князь Владимир потребовал у императоров Византии, страны ортодоксального христианства (за ранее оказанную им военную помощь), руки их сестры, царевны (принцессы) Анны. Отметим, что о любви, тем более взаимной, речь в данном случае не идёт. Он даже и не видел своей будущей жены, это чисто политический брак, укрепляющий династию Рюриковичей и страну. Но он уже знал, что венчание осуществляется не только на земле, но и на небе, что брак освящён Христом. К этому времени, а Владимиру около тридцати лет, у него по языческому праву сильного уже было несколько жён-наложниц  и законных, по русскому обычаю, наследников-сыновей от них. Но все жёны были не венчанными, а значит, с точки зрения христиан, не состояли с князем в браке. Византийцы по своему обыкновению не спешили с ответом, выставив условие: крещение самого Владимира. С целью поторопить императоров он предпринимает поход на христианскую Византийскую империю и осаждает Херсонес (Корсунь). Херсонес был взят, Анна приехала в Крым и стала женой Владимира, а город великий князь возвратил Византии как выкуп за невесту. Верный своему слову, князь принимает крещение, его примеру следует ближайшая дружина, и он всенародно венчается с Анной. Рождается новая христианская семья и новый, преображённый Владимир. Скорее всего, крещение принимают и его многочисленные сыновья. Как неофит, он с особым рвением и даже жестокостью разрушает языческое капище – Идол Перуна. По свидетельству летописца, его волокли по улицам города, били палками и сбросили в Днепр. В один из летних дней 988 года по повелению великого князя Владимира было осуществлено крещение всех киевлян по принципу: один князь – один Бог, а кто не явится, «будут не любы мне». Власть и народ должны исповедовать одну веру. Русь соединилась со всем христианским миром.
С годами новая вера стала называться православной. Для русского уха и ума – правое дело, правое слово правого Бога и одесную, то есть по правую руку, с  Ним. Это не просто калька с византийского церковного термина – ортодоксия. Так с IV века и доныне обозначают ветвь христианства (в отличие от католической и протестантской), которая восходит к неизменным текстам Священного писания, к словам апостолов, и придерживается буквы учения Вселенских Соборов и отцов Церкви. В отличие от ересей, православие в неискажённом виде исходит от самого Христа, а значит, самой Истины. Греческое словосочетание «ортодоксия» («ортос» означает – прямой, правильный; «докео»  – думаю, считаю) на Руси не привилось в силу чужеродности, непонятности, излишней категоричности.  Но не только в этом дело. Например, Евангелие, означающее с греческого «благая весть», не потребовало перевода на русский язык. Что-то настораживало поэтический слух верующего русского  человека в слове «ортодоксия», стремившегося с древнейших времён и всегда правое славить, а от левого, ошуйного, кривого, бесовского оберегаться, хотя бы плюнув через левое плечо. Православная вера означает: не важно, сильный ты или слабый, главное – быть правым и править с любовью своё житие к славе Господа, а значит важно – правильное славление (православие) единого Бога.
В книге «Пути русского богословия» Георгий Флоровский говорит, что после Крещения Руси «языческое время осталось за порогом истории», но, словно опомнившись, продолжает: «Это совсем не значит, будто не было языческого прошлого. Оно было, и побледневшие, а иногда и очень яркие следы его и воспоминания надолго сохраняются в памяти народной, и в быту, и в самом народном складе». Действительно, забвения прошлого и разрыва национальной традиции не было. Думаю, что в крестьянских семьях люди не сразу и заметили, что на дворе новая вера. Главное – справедливая,  добрая к человеку державная власть. Православная! Такая вера не входила в противоречие с обыденными представлениями в головах простых людей об истинном и ложном, житейские ценности оставались прежними. Скорее всего, с исчезновением (уничтожением?) волхвов, служителей языческого культа, ни о каком двоеверии русского человека речь не может идти. А это произошло в одно поколение, если учесть прекрасно отлаженный государственный аппарат насилия, и язычество оставалось только на окраинах, куда не могла дотянуться рука власти.
 Размышления Флоровского повлияли на современное историческое мышление, что на Руси «продолжалась своя уже потаённая жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная. И в сущности слагались две культуры: дневная и ночная». Это, мне кажется, не совсем верно, хотя и хорошо сказано. Мы привыкли к тому, что  в природном мире за ночью наступает день, так что же – нас снова ожидает ночь язычества?  В конце-то концов, день и ночь, как говорили диалектики античности, одно – земные сутки, хотя разницу мы прекрасно чувствуем. Никакого раздвоения русской культуры, русского народного духа не было, и не таились русские люди ни ночью, ни днём. Они открыто проводили традиционные свадебные обряды, организовывали ярилины игрища, купальские празднества и тому подобное, что столетиями справедливо возмущало  деятелей Церкви. Но никакого отношения к язычеству как религии, они не имели, скорее, к этической стороне конкретных обрядов, к устройству бытовой жизни, к чередованию трудов и праздничных дней.
Крещение Руси произошло в нужное и верное время народной жизни. Языческие боги и божества, словно перепуганные, бросились врассыпную, прячась в именах христианских святых. Это были, прежде всего, так называемые, «белые боги». В Богородице видели Мать Сыру Землю, в  Создателе – Дажьбога, в ангеле-хранителе – берегиню, в  святом Георгии – Сварога, в святом Василии – Власия (Велеса), коровьего бога, в святых Флоре и Лавре – царь-колоска, двуединого Спорыша, в пророке Илье – громовержца Перуна, в Параскеве Пятнице – Мокошь, в святом Николае –  предка своего родного рода. Мелкая языческая нечисть углубилась в дебри бесовской темноты, пополнив её мифическими существами: чертями, русалками, домовыми, лешими и так далее. Они сохраняли некую двойственность, совершая порой и благие поступки, хотя и непреднамеренно. Эта «нечисть» могла, как в глубочайшей древности, охранять семейные очаги, младенцев, бани, овинники, огороды, общественные угодья, колодцы, то есть всё, что касалось быта и работ простых людей в крестьянских семьях. Ими пугали детей, воздействуя на их поведение. В доме за печкой ставили блюдечки с молоком для домового, в бане задабривали угощением банника и так далее. Русский православный человек, искренне верующий в Христа, не терял поэтической многокрасочности язычества, его обрядовой праздничности видимого и невидимого мира. Вся Святая Русь во многом и есть преображённая православием Мать Сыра Земля русского язычества. Богатство устного древнерусского языка позволило создать близкий к нему язык Русской Церкви  (церковнославянский) и перевести богослужебную литературу. Все основные ключевые слова были ранее уже известны: бог, правое, вера, святой, славить, и так далее. Поэтому не было особой трудности в переводе на русский язык священных текстов, ветхозаветных псалмов и христианских молитв. И русские люди с лёгким сердцем приняли новую веру, в которой истина и справедливость, красота и доброта выходили на свет Божий, и назвали себя – православным народом.
Прежде всего, великому князю Владимиру надо было разобраться со своей семьёй. По новой вере у него до венчания с принцессой Анной её и не было. Он резко отказывается от многожёнства. Во всём следует не волхвам, а священникам христианской церкви, духовникам, белому и чёрному (монахи) духовенству, Священному Писанию, а не устным установлениям, преданиям. Стать надо было примерным христианином. Ведь великий князь – наместник Бога на земле, и какова власть, таковы и подданные. Затем надо было упорядочить семейную жизнь своего ближайшего окружения, бояр и дружины. Не по этническому признаку, а по вере отличали теперь своих от чужих. Православная вера всё сильнее объединяла державу, вытесняя прежние привычки.  В «Уставе князя Владимира» получили отражение нравы тогдашней власти и, отчасти, городского населения, так как в деревнях жили по доброй традиции прежних времён. Государственному суду подлежали «распуты (дела о разводе), смилное (незаконная связь мужчины с женщиной), заставанье (поимка мужем жены при нарушении супружеской верности), умыкание (похищение девушки или женщины), пошибанье (изнасилование), промежи мужем и женою о животех (имущественный спор),… упреканье (оскорбление словом),…зубояденье (кусание в ссоре, драке), иже отца и матерь бьют, или сын или дчи бьются, или братья бьются, и иже тяжуться о заднице (наследство)».
 Мы видим, что в семьях того времени возникала масса проблем, довольно схожих с современными. Отношения между родителями и детьми также были сложными и неоднозначными. Владимир, опираясь на Церковь, вмешивался в семейные дела, на личном примере показывая достоинства христианской семьи. Это было дело государственное, так как от крепости семьи зависела крепость всей державы, её единство и процветание. Вполне понятно, что князь и его тиуны могли реально воздействовать лишь на семьи ближайшего окружения. И родители на Руси в законодательном порядке наделяются определёнными обязанностями, по сути, на них перекладывается общественная функция рода и общины по подготовке детей к трудовой жизни и их нравственное («вежество») воспитание. Уже «Устав князя Ярослава» (сына Владимира от Анны) предусматривает родительскую ответственность за достойное материальное обеспечение детей и устройство их в жизни. Официально на Руси признавался не только церковный брак, венчанный, но и языческий, который заключался во время «игрищ» между сёлами, сговором родителей, свадебным обрядом, осуществляемым по местным обычаям. Православная церковь с самых первых десятилетий своего существования на Руси пытается контролировать семейные отношения, подчиняя их церковному суду. Разворачивается целая компания по заключению церковных, освящённых Богом браков. Однако в простонародной среде, особенно в сельской местности, она не могла существенно повлиять на семейную жизнь. Русское государство было традиционно сильнее Церкви. Господь Иисус Христос на Страшном суде будет судить всех людей, которые когда-либо жили на земле, а княжеская власть судит здесь и сейчас.
После смерти великого князя Владимира (1015 год) между его детьми вновь, как во времена язычества, разгорелась борьба за престол и длилась она без малого 10 лет. Победу одержал воспитанный в православии Ярослав, прозванный позднее «Мудрым», был он, по словам летописцев, «самовластцем» и правил, как и его отец, тридцать пять лет. Европейские короли считали за честь породниться с великим киевским князем. Они отдавали своих дочерей замуж за его сыновей, а дочери князя становились жёнами иностранных правителей – норвежского, датского, венгерского и французского королей. Они получали не только домашнее христианское воспитание, но и основательное книжное образование в дворцовой школе высшего типа (по византийскому образцу), открытой ещё Владимиром для княжеских и боярских детей, в училищах «мастеров грамоты» и школах «ученья книжного», широко распространившихся по городам Руси при Ярославе.
В книжных людях недостатка не было. Из Болгарского царства, завоёванного Византийской империей в 1018 году, где славянская книжность  преследовалась и насильственно насаждался в обучении греческий язык, многие деятели славянской культуры перебираются в русские города, пополняют церковные причты и монастырские скриптории. Это дало импульс для быстрого подъёма русской книжной образованности, для развития школы, насчитывающей всего лишь каких-то тридцать лет своей истории. Однако, отношение в семьях «нарочитой чади» к школьному образованию было двойственное, если не сказать отрицательное. Летопись отмечает этот факт: «нача поимати у нарочитые чади дети, и даяти нача на учение книжное», матери же детей этих «плакахся по них… аки по мертвеци». Глагол «поимати» может указывать на отсутствие особого желания отдавать своих детей в книжную науку; словосочетание «даяти нача на ученье книжное» означает, что элементарной грамотой они уже владели; а слёзы матерей, скорее всего, говорят о том, что дети физически отрываются от семьи, от дома, от помощи родителям, от родовых традиций. Приблизительно в это же время появляются на Руси первые монастыри, свидетельствующие об окончательном разрыве монахов с языческим миром во всех его светских проявлениях. Именно белое и чёрное духовенство вступило на тропу непримиримой борьбы с прежним верованием. Антоний Печерский поселился в одной из Варяжских пещер вблизи Киева, и к нему начали стекаться ученики. Так возникла  Киево-Печерская  Лавра, ныне вновь подвергшаяся искажённой гримасой национализма тёмной стороне язычества.   
В «Слове о Законе и Благодати» современник великого князя Ярослава Владимировича и Антония Печерского, митрополит Иларион ( с 1051 года), русский по рождению, воздал хвалу князю Владимиру во весь свой просвещённый голос, во всём блеске христианской образованности: «Прославляем хвалимого от ангел… Поите Богу песнь нову, и славимо есть имя от конец земли…По вся земли уже славится Святая Троица…». Иларион знает отличие в традиционной русской культуре правого от левого, божественного от бесовского: «не разумеющень десницы и шюицы» и славит именно правое, одесную от Бога. Отрицая язычество, он приводит евангельскую притчу: «Не въливают бо, по словеси Господню, вина новааго учениа благодетьна в меха ветхы…  Не могшее бо закона стеня удержати, но многажды идоломъ покланявшеся, како истинныа благодети удержать учение. Но ново учение, новы меха, новы языкы». И далее: «уже не жерьтвенныя крове вкушающее, погыбаем, нъ Христовы пречистыя крове вкушаюше, съпасаемся».  Первобытный Закон крови, кровная месть родового общества, кровное родство языческих времён преобразились в причащение хлебом и вином как телом и кровью Господней. Обращает на себя внимание, что Иларион не проклинает языческую старину нашей истории, не считает её ночью, чем-то отдельным от дня православия, а принимает её всю, какая она есть: «Похвалимъ же и мы, по силе нашеи, малыими похвалами велика и дивна сътворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашея земли Володимира, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже въ своя лета владычествующее, мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многах, и победами и крепостию поминаются нынъ и словуть. Не въ худе бо и неведомь земли владычьствоваша, нъ въ Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьмя конци земли». 
Прошлое  народа и его страны не исчезает совершенно бесследно. Как говорится в детективных романах, всегда остаются следы. Порой из них вырастают исторические свершения, а то и преступления. Стоит человеку немного ослабеть, разнежиться, прекратить напряжённый физический и духовный труд – и вот призрак прошлого обретает плоть, встаёт в полный рост. Что же делать! Как говорится в русской пословице, «сила солому ломит».  Так было на заре нашей государственности, так, видимо, будет и впредь. Язычество сильно силою, образным словом, а православие – любовью к ближнему, как к Христу, молитвой и смирением. Хочется верить, что даже слабая любовь, даже  капля христианской любви преобразит наше общество, каждого человека, и мы выйдем из этого поединка победителями над сгущающейся бесовщиной.

БЫЛИННОЕ СЛОВО О ЛЮБВИ

Былинный мир, художественный по своей природе, но сотворённый не авторской волей, а народом, сохранил для нас поэтическую реально-фантастическую картину жизни и чаяний Святой Руси. Небывалое дело: живая и памятливая река русского языка благодаря певцам и сказителям донесла «старины» – именно так в старину называли былины – до первой четверти ХХ века и уже в виде книжных текстов передала их в следующее тысячелетие.
 Такое исключительное бытование этого жанра устной народной словесности – более тысячелетия! – не известно другим славянским народам. Наши былины существовали параллельно с летописанием и авторскими средневековыми текстами («словами», «повестями», «хожениями» и так далее), достигнув уже в XI веке небывалой высоты и совершенства. Истоки былинного жанра современные исследователи видят в родо-племенных сказаниях о языческих богах, месточтимых героях и мифических существах поздней первобытности, о чём свидетельствуют архаические былинные сюжеты («Святогор», «Волх» и другие). Но произошло нечто невероятное – во времена, когда возникало государство на Русской земле, у простонародных певцов Руси сложился свой поэтический мир из былин, отрицавших прежний уклад жизни и приветствовавших  православный порядок.  Это отрицание предшествующей идеологии было плодотворным, самое светлое и лучшее бралось из старого мира, а с худшими его проявлениями сказители сразились в словесном поединке – и победили. В исторических рамках это осуществлялось скорее всего в X – XIV веках,  развивалось в классическом народном ключе до времени зарождения исторических песен и далее вариативно передавалось сказителями из поколения в поколение, вплоть до прошлого века.
Попытки обновить былины, внести в них новых героев ни к чему хорошему не привели. Получались стилизации под «старины», не совместимые с художественностью былин. Те уже имели все признаки законченных творений совершенного жанра: единство и последовательность в развитии сюжетов, сюжетная замкнутость, определённость времени и места, стилистические особенности, исполнительская вариативность. Сказители, зависящие от конкретной в каждую эпоху аудитории, приноравливались к ней, и «старины» слегка видоизменялись согласно течению реки русской изустной речи, сохраняя свой «особый реализм» (Б.Н. Путилов).
 
1.
В подавляющем числе сюжетов былин затронута, а то и подробно развита тема любви: поиск суженой, сватовства-свадьбы и особенностей семейной счастливой и не вполне счастливой жизни. Это абсолютные общечеловеческие ценности, равные и для общинно-родового строя, и для государственного периода развития человеческого общества. Это природой данная естественная опора человеческого бытия. И хотя ныне либеральная стихия «в детской резвости колеблет свой треножник» (А.С. Пушкин), данному триединству вечно вдохновлять певцов и поэтов на создание художественных произведений.
В былинах есть особенность, которую можно назвать непреклонным авторитетом народного слова. Былина воспринималась слушателями как правдивое повествование о старине, о прошлом, как истина в последней инстанции. За неё следует держаться, к ней надо тянуться, на неё необходимо равняться. Несмотря на элемент фантастики, былины были и частично остаются уникальным средством воспитания, традиционной формой передачи духовной культуры народа: «Сейчас такого не бывает, а в старину – вполне могло быть!» В отличие от авторских «фэнтази» нынешнего времени, в истинность происходящего в былинах, нравственную высоту их героев верили многие поколения людей.
Рассмотрим в контексте нашей темы главного богатыря русского эпоса  Илью Муромца. По хрестоматийной версии родился он в селе Карачарове, что вблизи города Мурома, а потому прозван Муромцем. Замечу, большинство богатырей величают по отчеству, а Илью по топониму. И мы не видим его родителей, а только догадываемся, что кому-то же надо было ухаживать за прикованным к родительскому дому человеком, который с младенчества не чуял ни рук, ни ног. Сказители как бы подчёркивают, что можно не знать детской дружбы и первой влюблённости, не пускаться в опасные поиски суженой, чтобы победить природный эгоизм и стать защитником. Илья медленно вырастал из родимой почвы, поднимался, едва шевеля корнями и напоминая слушателям своей неподвижностью дерево, некий мифический «священный дуб», вокруг которого шла полнокровная жизнь.
Он сохранял верность своей судьбе, минуя радугу-мост, соединяющий человека с человеком, мост Любви. Народ языком поэзии рисовал картину, когда сама природа через родовые корни питает, создаёт  богатырское тело, наполняет его великим спокойствием и тревогой, пробуждает желание защищать свою землю.  Это продолжалось до тридцатилетия Ильи, пока «калики перехожие» волшебными средствами не вдохнули в него духовное здоровье (добрым словом и родниковой водой или «чарой питьица медвяного»). И  тотчас же «богатырское его сердце разгорелось… и он услышал во себе силушку великую». Отныне, молвили калики, смерти ему «на бою не писано».
Отчество Ильи Муромца явно условное – Иванович, возводящее его происхождение к сказочному обобщённому «Ивану», персонажу русской волшебной прозы. В любом случае, о родителях его упоминания в былинах нет. Но первым делом идёт Илья на поле родительское, убирает непосильные для простого человека ледниковые камни-валуны, выкорчёвывает дерева с корневищами, распахивает и засеивает поле, взращивает рожь, вскармливает богатырского коня-друга, «малого бурушку косматого», то есть проделывает все основные крестьянские работы, и уж затем отправляется на свой первый подвиг.
Былина «Илья Муромец и Соловей  разбойник» (А.М. Астахова, записана от П.И. Рябинина в Заонежье) рассказывает о бое с неким чудовищем в образе зверо-человека.  Но, по сюжету, прежде он получает родительское «прощеньице, / А прощеньице-благословеньице,/ Кладовал он заповедь великую – / Не съезжаться, не слетаться во чистом поли/ И не делать бою-драки-кроволития», но не смог  сдержать своего слова. Не найдя прямоезжего пути в Киев, Илья «попал ко городу Чернигову», а там «силушки черным черно,/ А черным-черно как черна ворона./ Хочут чёрных мужиков да всех повырубить,/ Хочут церкви божии на дым спустить». Русский богатырь, заступник простых православных людей, не мог этого допустить, вот и: «нарушил он заповедь великую,/ Просил себе да бога на помочь/ Да пречисту пресвятую богородицу». Побил Илья силу вражескую, бескорыстно отказался от предложения черниговцев стать их воеводою, попросил лишь указать прямоезжую дорогу в Киев-град. На что «мужички черниговцы» отвечали, что по ней проехать невозможно: «Прямоезжая дорожка заколодела,/ Заколодела дорожка, замуравела…/Сидит Соловей-разбойничек Дихмантьев сын/ На семи дубах, в девяти суках;/ Как засвищет Соловей по-соловьиному,/ Закричит, собака, по звериному,/ Так все травушки-муравы уплетаются,/ Все лазоревы цветочки отсыпаются,/ А что есть людей вблизи – все мертвы лежат». Но для богатыря это как раз и означает, что если там разлито нечто чуждое, допотопное, то оно требует искоренения. 
Победил Илья Соловья, связал, положил в суму, едет дальше и видит, что весь род-семья соловьиная не по правде живёт, что все дети его «во единый лик», что в нарушение древнего «закона крови» он женит своих детей между собой, чтобы «соловейкин род не переводился». Одна из дочерей чудовища-отца разглядела в окошко несчастливый для их рода исход поединка: «Ай сестрёнушки мои родимые! / А ведь окушком вы есть тупёшеньки, / Умом-разумом вы есть глупёшеньки./ А сидит мужик да деревенщина, / А сидит мужик да на добром коне,/ Наш-то батюшка на стремени приковано». Тогда все в один голос закричали: «Ай же мужевья наши любимые! / А берите-ка рогатины звериные…/ И убейте-тка мужика да деревенщину…» Но, несмотря на хитрости соловьиные, и с детьми и с их отцом-Соловьём Илья Муромец безжалостно расправляется. По мысли сказителя, он поступает справедливо, выступает, как борец против греховного, звериного облика семьи, за нормальную экзогамную и правильную моногамную (православную) семью, как высшую общественную ценность.
Однако сам Илья не обзавёлся женой и семейной жизни не знал, по крайней мере, автор-народ ничего не говорит о его женитьбе. Это не характерно для былин, как правило, начинающихся с чудесного рождения сына. Далее по былинной формуле следует материнское воспитание, подготовка к брачным испытаниям и свадьбе. А Илья появляется сразу же зрелым человеком  тридцати (вариант: тридцати трёх) лет, который знал только любовь к Русской земле, поглощающую все его силы. Он всегда в седле, он ведёт походную жизнь, стоит вместе с другими богатырями «заставой». Он и седобородый старик на белом коне, «старый казак», и одновременно  «дородный добрый молодец».  Для женитьбы у него ни места, ни времени не остаётся. Женщины, в основном «поляницы-поединшицы», оставались лишь случайными встречными на его пути.
В былине «Три поездки Ильи Муромца» (А.Ф.Гильфердинг, записана от Ф. Никитина на Выгозере) вольный богатырь Илья «ото младости гулял да он до старости», так и не заключив брака. По сюжету былины, увидел он в степи «латырь-камешок», от него «три росстани» (расходятся три дороги), а на камне надпись: «В первую дороженку ехати – убиту быть,/Во другую дороженку – женату быть,/ Третью дороженку ехать – богату быть»./ Стоит старенькой да издивляется,/ Головой качат, сам выговариват:/ «Сколько лет я во чистом поли гулял да езживал,/ А ещё таковаго чуда не нахаживал». Далее следует характерное для мира былин понимание причинно-следственных связей: «Но начто поеду в ту дороженьку, да где богату быть?/ Нету у меня да молодой жены,/ И молодой жены да любимой семьи,/ Некому держать-тощить да золотой казны,/ Некому держать да платья цветного./ Но начто мне в ту дорожку ехать, где женату быть?/ Ведь прошла теперь вся молодость./ Как молодинка ведь взять – да то чужа корысть,/ А как старая то взять  – дак на печи лежать,/ На печи лежать да киселём кормить. / Разве поеду я ведь добрый молодец/ А й во ту дороженку, где убиту быть…». Для Ильи Муромца любовь как обременение, почти погибель, она приковывает к одному месту, заставляет заботиться об избраннице, тянуть лямку нравственной ответственности. А вольный казак рождён постоянно быть на марше, в седле.
Поехал Илья туда, где  «убиту быть». Тут нельзя не сказать о своеобразной географии былинного мира. Есть и горы, и степи, и земли родные и вражие, но все они словно заключены в магическую сферу – названья реальные, а местоположение их фантастическое. Это ещё раз говорит о былинном реализме как художественном явлении. Пространство былин замкнуто, это поэтически очищенная реальность, в которой особая история, где нет и не могло быть ордынского ига, а есть навсегда непобедимая Святая Русь. Принцип историзма – явление книжной культуры, в русском былинном эпосе действует другой – принцип справедливости. Как и в художественном произведении, персонажи брались из жизни, но прототипов для Ильи Муромца просто не может быть. Он, конечно же, созданная гением народа фигура, метафорическая личность невероятного объёма. И тем сильнее она действовала на повседневную жизнь русского человека. Былинный мир можно сравнить с тучей, причудливо меняющей свои очертания. Она полна словесной влаги и огня, плодотворных ливней и пугающих  молний и грома, она всегда была над обществом, как недостижимая высота, и веками изливала свою плодородную силу, нравственную и эстетическую, способствуя созданию здания героической русской цивилизации.
Но вернёмся к нашей былине. Да простит меня читатель, что в обаянии богатого, изумительного, эмоционального языка русских былин я не воздерживаюсь от излишнего цитирования, порой уходя от главной темы. Мы оставили героя на пути к смерти: «поехал добрый молодец в ту дорожку, где убиту быть./ Только видели добра молодца ведь сядучи,/ Как не видели добра молодца поездучи…/ Он ведь реки ты, зёра меж ног спущал,/ Он сини моря ты на окол (кругом) скакал./ Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,/ Не доехал добрый  молодец до Индии до богатыи, /И наехал добрый молодец на грязи на смоленские,/ Где стоят ведь сорок тысячей разбойников…».  Эти «ночные тати-подорожники» по слову своего атамана атаковали Илью, и хотя он предупреждал, что «нет у старого да золотой казны и прочих богатств (долгий перечень на страницу, – В.П.), ринулись в бой и потерпели полное поражение: «не оставил разбойников на семена». Это частая формула, устойчивой оборот, типовой мотив былин: просьбу оставить зло «да хоть на семена» богатыри всегда игнорируют. Ведь даст зло всходы-потомство, прорастёт на Руси вновь. И не жестокостью к врагу, а необходимостью объясняется сказителями полное истребление нечисти.
Итак, возвращается Илья Муромец к подорожному камню, уничтожает смертную запись и делает новую о том, что дороженька эта очищена. И направляет коня на путь, «где женату быть». Видно что-то заподозрил неладное, обманное в надписях на «латыре камни». Предчувствие редко обманывает богатырей. Встречает Илью «красна девица, сильная поляница удалая» и сладко говорит, и челом бьёт да низко кланяется, «ведёт ведь добра молодца да во палаты белокаменны». Примечательно что на вопрос девицы: «Ты какой земли есть, да какой орды,/ И ты чьего же отца, да чьеё матери,/ Ещё как же тебя именем зовут,/ А величают тебя по отчеству?» – Илья ничего не отвечает. Он чует, что там, где мягко стелют, там жестко спать. Слушателю былины остаётся лишь поверить обострённому богатырскому чутью. Но было и то, что могло насторожить Илью: ни брачного испытания, ни сватовства, ни правильного, традиционного свадебного обряда, сразу в постельку!
Гормоны у мудрого Ильи не взыграли. Всё же как-то не по-людски, не по традиции завлекают его в «ту кроваточку обманчиву» и он немедля, по-богатырски действует: «Ай же ты душечка да красна девица!/ Ты сама ложись да на ту кроватку на тисовую»/ И как схватил тут добрый молодец да красну девицу,/ И  хватил он ей да подпазушки,/ И бросил на тую на кроваточку,/ Как кроваточка-то эта подвернулася,/ И улетела красна девица во тот да во глубок погреб». Не все витязи, видать, совладали с греховным разжижением  страсти, некоторые попали в ловушку, поверив надписи на камне. Илья Муромец освобождает их, а волшебницу заточает: «Выпущает двенадцать да добрых молодцев,/ И все сильниих могучих богатырей,/ Едину оставил саму да во погребе глубокоём», и «на камешке-то он подпись подписывал: «И как очищена эта дорожка прямоезжая». Осталось Илье Муромцу последняя дорога, и обрёл он несметное богатство. «И раздавал это злато, серебро по нищей по братии,/ И раздал он злато, серебро по сиротам да бесприютным./ Но обращался добрый молодец ко камешку ко латырю,/ И на камешке он подпись подписывал:/ «И как очищена эта дорожка прямоезжая». Правильная женитьба народными певцами приравнивается к подвигу отказа от греховных страстей и от богатств, а воспевается милосердие и милостыни нуждающимся.

2.
Не следует удивляться, что Илья владеет  грамотой и свободно читает надпись на камне. Этим нехитрым навыком – чтение, письмо, счёт – владеют все персонажи былин, от крестьянского сына Ильи Муромца, сына священника Алёши Поповича, до профессионального воина (боярина  или «княженецкого» отпрыска) Добрыни Никитича. Это вполне понятно, если принять во внимание множество берестяных грамот, найденных археологами и датированных XI-XV веками, то есть временем бытования русского эпоса. Даже архаичный Волх владеет этой школьной наукой уже в раннем своём возрасте. В художественном мире былинной Руси, похоже, задача борьбы с безграмотностью была решена не только  в народном воображении. И отвечали за её решение родители, чаще всего, матери богатырей. Это было реальным отражением той исторической действительности, которую застали первые творцы былин.
Сказители в один голос подчёркивали «вежество» (воспитанность) и особую образованность богатыря Добрыни, называя местом его рождения город Рязань. Имя, уходящее в сказочную древность, ему дала мать. И взрастила его до совершеннолетия, и не оставляла своей заботой в богатырской зрелости: «Да и спородила Добрыню родная матушка,/ Да взростила до полного возраста…/ А и будет Добрыня семи годов/  Присадила ево матушка грамоте учиться/ А грамота Никитичу в наук пошла,/ Присадила ево матушка пером писать./ А будет Добрыня во двенадцать лет/ изволил Добрынюшка погулять молодец…/ Со своей дружиною хороброю». Но и далее взрослеющий богатырь продолжал оставаться под опекой матери. Отца сказители ранних пластов былин даже не упоминают. От отца у Добрыни осталось только отчество, что вполне понятно, если принять во внимание неспокойное время зарождающейся государственности и высокой смертности в сословии воинов-дружинников. Пора нам назвать по имени матушку, подарившую сыну всю свою любовь –  «честная вдова Амелфа Тимофеевна (вариант Офимья Александровна)». И сын отвечал ей взаимной любовью и привязанностью. Художественное полотно былин из добрынинского цикла оставило за рамками процесс традиционного материнского воспитания. Он и так был автору-народу известен в те времена. Мать пела младенцу колыбельные, лелеяла его, рассказывала сказки, приучала к реальным житейским испытаниям, острила ум-разум загадками, пословицами, поговорками, приучала к правильным манерам, короче говоря, «куда мати, туда и дитяти».
Традиционно на Руси мальчики семи лет отдавались родителями  на учение. В предшествующем родовом обществе это были своеобразные «дома молодёжи», где детей ведуны-волхвы готовили к взрослой жизни (смотрите сказки типа «Хитрая наука»), во время зарождения государства эту социальную обязанность стала выполнять семья. Появляются мастера элементарной грамоты, которых  родители приглашают для дополнительного образования детей. Добрыня изображается сказителями образованнейшим богатырём, он не только «научился в хитру грамоту», он поёт и играет на гуслях,  непобедим в тавлеях (шашки, нарды или шахматы), искусен в стрельбе из лука. И всё это благодаря материнской заботе и воспитанию.
Русские обширные просторы требовали письменных сообщений, «грамоток скорописчатых», и в учителях недостатка не было, но всё же это была грамотность упрощённая, как свидетельствуют  берестяные грамоты. А персонаж былин Добрыня по воле сказителей владел и книжными, то есть школьными знаниями. Подобные знания можно было получить лишь в дворцовых школах и монастырских скрипториях (мастерских по переписке рукописей). Это вполне согласуется с мнением некоторых историков, что прототипом нашего героя является летописный Добрыня, дядя самого князя Владимира по материнской линии. Однако былинный Добрыня Никитич  сказителями называется его племянником и совершенно не схож с одноимённым персонажем летописей.
Среди богатырей  Добрыня – настоящий мамкин сынок. Она опекает его и в ранней юности, когда тот стал «похаживать». Так, в былине «Добрыня и Маринка» она спасает сына от девицы, как говорится, с пониженной социальной ответственностью. Дом Маринки в нехорошем, дурном месте. Она заманивает в него Добрыню Никитича и, применяя колдовские чары, пытается его соблазнить и женить на себе. Добрыня волей удерживает свою богатырскую плоть от соблазна. Тогда она оборачивает его «гнедым туром» и пускает в поле. Но Амелфа Тимофеевна также владеет хитрой наукой колдовства, она обращает Маринку Игнатьевну в «суку долгохвостую» (сорока) и освобождает сына от ведьмы, возвращая ему прежний вид.
Есть поэтический зачин в одной из старин («Васька пьяница и Кудреватко-царь»), идущий из первобытной глубины, но переосмысленный сказителями в духе новой современности, о высокой материнской любви и заботе о сыновьях. Для былины он избыточен, но терять такую жемчужину поэт-народ не захотел. Приведу её, как стихи, из-за необычайной красоты звучания:

Да уж как плыли туры через океан-море,                Выплывали туры на Буян-остров,                Им навстречу турица златорогая,                Златорогая им турица, одношорстная,                Уж как та ихна матушка родимая…                «Уж мы были где, маменька, во Шахове,                А служили мы, родимая, во Ляхове,                Крашон Киев-от мы город тот в полночь прошли;                Только видели мы в Киеве чудо чудное,                Чудо чудное видели, диво дивноё: …                Выходила тут душа да красна девица,                Выносила святу книгу на буйной главы,                А спускалась она да под круту гору,                Забродила в синё море в полколен воды,                Она клала святу книгу на алтын-камень,                А читала святу книгу, слезно плакала…                Безвременье велико повстречалося:                Подошел под Киев город Кудреватко-царь…                Потемнела ведь луна да вся небесная».                Говорит тут турица златорогая:                «Уж вы глупы туры, вы туры малые,                А не душа выходила красна девица, –                Пресвятая Мати Божья Богородица… 

Матери «провидчиво» знали, что их «глупым детям» предстоит жить в православной стране и готовили их к этой новой жизни.
Не всегда Добрыня следовал мудрым советам родной матери, о чём мы можем узнать из содержания былины «Добрыня и Змей» (А.Ф. Гельфердинг. Записано от П.Л. Калинина в Повенце, Карелия). Она повествует о первом подвиге этого персонажа художественного мира былин. Зачин эпического сказания таков: «Матушка Добрынюшке говаривала,/ Матушка Никитичу наказывала:/ Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!/ Ты не езди-тко на гору Сорочинскую,/ Не топчи-тко там ты малыих змеёнышей,/ Не выручай же полону там русского,/ Не  куплись-ко ты во матушке Пучай-реке, – / Тая река свирепая,/ Свипепая река, сама сердитая…». Сколько певучей нежности и любви в её словах, в уменьшительных суффиксах и уважительном отношении к богатырской дерзости всё в мире переделать по-своему. Но мать, истинная «берегиня» своего сына, не может даже помыслить, что её дитя подвергнется опасности, а сын, «он не слушал да родители тут матушки». Иначе сюжету не было бы развития, а дело богатыря  –  совершать подвиги.
Сначала Добрыня усомнился в правдивости материнских слов: «Эта матушка Пучай-река/ Как  ложинушка дождёвая». И только это проговорил, как Пучай-река обернулась огненной мифической границей между миром людей и подземным, навьим царством: «Не поспел тут же Добрыня словца молвити, –/ Из-за первоя  же струйки как огонь сечёт,/ Из-за другою же струйки искра сыплется,/ Из-за третьей же струйки дым столбом валит,/ Дым столбом валит да сам со пламенью./ Выходит тут змея было проклятая…». Если очистить текст от множества повторов, присущих устной словесности и усиливающих яркость впечатления, то по сюжету купающийся в реке Добрыня заныривает до самого дна, выныривает у другого берега Пучай-реки и  безоружный, уже предчувствуя «кончинушку», находит «колпак да земли греческой» и повергает змея на землю.
 Историкам эта византийская шапка не даёт покоя. Почему-то считается, что она символически свидетельствует о начале крещения Руси, а былинного Добрыню соотносят с дядей крестителя Святого Владимира. Возможно, тут сыграло роль сходство топонима былинной реки с рекой исторической (сравните Пучай и Почайна), в устье которой князь крестил киевлян в 988 году. Всё же истинно богатырское дело – очищать родную землю от древней «нечести». И обманные слова змея, который оказывается женского рода, матерью змеёнышей, склонившей Добрыню отпустить её («Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!/ Будь-ка ты, Добрынюшка, да больший брат,/ Я тебе да сестра меньшая»), говорит не в пользу версии крещения. Змея прямо  свидетельствует, что былинный мир уже православный: «Мне-ка не летать да на святую Русь,/ А не брать же больше полону да русского,/ Не носить же мне народу христианского». «Милость к падшим» (А.С. Пушкин) в характере русского человека, она вполне в духе материнского воспитания. Но нижний мир пропитан ложью, и, пролетая над Киевом, змея крадёт и уносит в свои норы племянницу былинного князя Владимира, молодую Забаву.
Добрыня на пиру у Владимира Красное Солнышко получает от самого князя задание покарать похитителя и освободить Забаву, да заодно и весь полон русский. Направился Добрыня к своей матушке. А та уже идёт ему навстречу, чуя материнским сердцем беду: «Что же ты, рожоное, невесело,/ Буйну голову, рожоное, повесило?» Добрыня отвечает, что «накинул на нас службу да великую/ Солнышко Владимир стольно-киевский – / А достать было Забаву дочь Потятичну/ А из той было пещеры из змеиною». Тут обращает на себя внимание это «на нас», то есть у Добрыни нет сомнения, что им решать эту задачу вместе с матерью. Молодой богатырь не экипирован: «А нунь нету у Добрыни коня доброго,/ А нунь нету у Добрыни копья вострого,/ Не с чем мне поехати на гору Сорочинскую,/ К той было змеи нынь ко проклятую». Мать, честная вдова, не корит сына за юношескую беспечность, а напоминает, «какого он отца батюшки». И хотя тот погиб, когда Добрыня был ещё младенцем, осталось ему наследство: «Ты бери коня с конюшенки стоялую, –/ Батюшков же конь стоит да дедушков». Как Илья Муромец, Добрыня вскормил себе друга-коня «пшенною белояровой», заботливо напоил его «питиями медвяными», снарядился к походу, а матушка вручила ему помощника волшебного. Это то, что взято былиной из сказок, только платок заменён плёткой, более необходимым предметом в делах богатырских. Именно она в дальнейшем спасает героя, побуждая коня не  допустить «кончинушки». Мифического зверя возможно победить лишь волшебным предметом, материнским подарком и благословеньем, это ли не знали певцы-сказители!
Для победы над змеем необходима ещё помощь высшей силы. И вот, когда уже хотел богатырь отступить, «из небес же тут Добрынюшке да глас гласит: «Ах ты молодой Добрыня сын Никитинич/ Бился со змеёй ты да трои сутки,/ А побейся-ко с змеей да ещё три часу». И не ясно, то ли мать с небес воззвала, то ли Бог, но победил Добрыня, а кровища змеиная разлилась, и не может её земля впитать. Стоит он в этой кровище и ужасается. И вновь помощь приходит с небес: «Бей-ко ты копьём да бурзамецкиим/ Да во ту же матушку сыру землю,/ Сам к земли да приговаривай…/ «Расступись-ко ты же, матушка сыра земля,/ На четыре на все стороны,/ Ты прижри-ко эту кровь да всю змеиную!» Так всё и вышло. Вывел Добрыня «полону русского» и «народу христианского», освободил и Забаву. В сказочном мире тот, кто освободит девушку, тот на ней и женится. Но только не в былинном! Это понимает и героиня: «За твою великую за выслугу/ Я бы назвала нынь другом да любимыим,  – / В нас же вы, Добрынюшка, не влюбитесь». Это и понятно, оба они – племянники князя Владимира и не по-христиански им жениться. И Добрыня исключает даже тень сомнения: «Я есть роду христианского, –  / Нас нельзя назвать же другом да любимыим».
Так Добрыня вошёл в круг русских богатырей и встал на защиту рубежей Руси. Он вышел из-под опеки родной матушки  («домой пошла, сама заплакала»), женился на полонянке Настасье, но в семейной жизни ни он, ни его жена счастливы не были. Не звучит в былинах о Добрыне ни тема героического сватовства, ни борьбы за женщину, за свою любовь, нет в них описания счастливых дней супружеской жизни. Семейная драма налицо. Всё достоинство поэтического образа Настасьи заключается в долготерпении, сродни верной Пенелопе, жене Одиссея, в ожидании мужа, в верности, которая чуть было не нарушилась по воле князя Владимира. Так автор-народ высказывает своё недоверие к тогдашнему государственному произволу.

3.
А началось всё со Святогора-богатыря, который возил свою жену в кармане. Впрочем, он и Илью Муромца вместе с его богатырским конём положил в тот же карман. А ведь Святогору на роду было написано, кто его суженая. И он отправился в дальний путь, и нашёл её на хрустальном ложе, но увидев тело, покрытоё коростою, не захотел жениться и ударил своим мечом-кладенцом,  как ему показалось, убил до смерти. Но родовую судьбу никому не дано превозмочь. С невесты от удара меча сошла отвратительная короста и оказалось, что под ней сокрыта девушка раскрасавица. Она догнала богатыря и женила на себе. Он так и не догадался, что она – судьбою ему суждена. Любили они друг друга? Былины о том умалчивают, но стала бы она, когда б любила, заигрывать с Ильёй? Святогор убивает свою безымянную жену (автор-народ не называет её имени, да и зачем?) и братается с Ильёй.
Былины соединяют эпохи, ушедшие и будущие, в единое поэтическое настоящее. Сюжеты их всегда суровы и серьёзны, хотя и не без улыбки и специфического, порой, самого чёрного юмора. Их основная тема – героическая и патриотическая. Богатыри, по мысли сказителей, должны были стать примерами, образцами для подражания, иногда гиперболическими, иногда и карикатурными, но эмоционально действующими на слушателей. Места для нежностей и заигрываний практически не оставалось. И это понятно, для любовных сцен уже существовал другой жанр – обрядовые, лирические и свадебные песни. И всё же в репертуаре певцов-сказителей были былины о великой любви к женщине, к жене. В народном лексиконе  для любящих жены и мужа нашелся один синоним – «долюбы», именно так, в одно слово с ударением на первый слог.
Одним из ярчайших и сложнейших  лиро-эпических творений русского народа, соединяющим две эпохи, является былина «Михайло Потык» (А.Ф. Гильфердинг. Записано на Толвуе в Карелии). В начале её – родовой способ добывания невесты, сказочный по основному мотиву, затем патриархальная семья в условиях богатырского служения родной земле, и в заключение ответ на вопрос: как следует поступать со злой женой? И всё это пронизано непомерной любовью героя, Михайлы Потыка, к своей жене, которую зовут Марья Лебедь Белая. Начало таково: отправился Михайло на поиск своей невесты. Видит – перед ним «лань да златорогая», хочет он её подстрелить, а лань говорит человеческим голосом: «Не коли-тко ты да моей белой груди… /Я есть Марья лебедь бела, королевична,/  меня на сем свете положен ведь такой завет:/ Кто меня может на бегу догнать,/ За того я пойду в замужество». Испытание Михайло выдержал, догнал лань, и обернулась она прекрасной девицей, ответила на его поцелуй «в уста да во сахарнии». Вот здесь начинается странное: «Принимали тут оны закон да ведь супружеский, / Стал он жить-то  с ней да на весельице,/ Напиваться зелена вина он допьяна…». Проходит счастливое брачное время, и однажды Марья напоминает ему о брачном соглашении: «Кто из нас да наперёд помрёт,/ Тому-то сесть во сыру землю», то есть второй должен тоже на три месяца похоронить себя. Может быть, это отголосок какого-то древнего сарматского обряда? А в это время Киев окружают «сорок царей» и требуют выдачи Марьи «без бою, без драки, без великого кроволития». Князь Владимир ради благополучия державы соглашается было, но любящий муж ни в какую: «Не отдам я своей душеньки»!  Вместе с Ильёй Муромцем и Добрыней Никитичем военной хитростью Михайло Потык побивает врагов: «Хватал он тележку ордынскую,/ Выхватывал он осищё железное,/ Зачал он осищем тут помахивать,/ Прибил он сорок царей, сорок царевичев». Возвращаются три богатыря домой, и тут беда – померла Марья! «Ай же ты Михайло Потык сын Иванович!/ Нет у тебя в доме да любимой семьи,/ Нет у тебя в живности/ Молодой-то Марьи лебедь белой, королевичны». Верный брачному договору, делает он с «братьями крестовыми» гробницу, чтоб можно в ней было двоим поместиться, и опускают под землю Потыка, снабдив его едой и питьём на три условленных месяца. Вот она, богатырская любовь!
Но тут начинается прямо гоголевская мистика: «Приплыло (слово-то какое точное!  – В.П.) тут к ней змеище веретенище,/ Стало у ней сосать да ведь белую грудь». Но только хотел Михайло зарубить змею, она ему «испроговорит»:  «Не руби-тко ты да моей буйной головы,/ Много я для тебя добра сделаю,/ Оживлю я тебе Марью лебедь белу…». И она даёт ему «велик залог» – своё «детище». Не обманула змея, добыла живой воды и оживила Марью. «Здрогнула» она и заговорила. Закричал тогда Михайло «голосом да богатырским», и откопали его, думая, что «стоснулось (стосковалось) нашему братцу крестову во сырой земли», «живому телу с мёртвым», и удивились чуду: выходит их собрат с живёхонькой Марьей! И стали супруги жить по-прежнему. Тут бы и сказке конец, но всё же что-то неуловимо произошло в их семейной жизни, поскольку не сказка это. В очередной раз уехал Михайло Потык на войну, «порублял он да ведь поганыих татаровей/ За свою веру да христианскую».  Тут новое испытание для супругов: «с другой земли» «приезжает-то король да ведь ляхетский» и требует себе Марью. Князь Владимир соглашается: «Некем мне с ним да воевать будет». Возвращается Михайло через три года – нет жены. А любовь в его сердце пламенем пылает: «Поеду я добрый молодец/  Во ту землю да во ляхетскую,/ Не отдам я своей Марьи…». Но Марье уже полюбился «красивый король» и благополучная жизнь, выдохлась её любовь к мужу-богатырю. Льстивыми словами и ложным раскаяньем встретила она мужа: «Прости меня, дуру, жонку срамницу, –/ Муж по дрова, жена замуж пошла./ Твоё есть дело ведь дорожноё,/ Мое дело есть да подневольнеё. /Выпей-ка чару зелена вина,/ Зелена вина да полтора ведра». Михайло Потык по-богатырски выпивает «единым духом» и валится мёртвым. В вине было «зелье лютое». Любопытно, что любовник Марьи на просьбу избавиться от трупа ответил: «Муж-то твой, воля твоя». Отвезла она Михайло Потыка в поле, обратила его в «бел горюч камень» и произнесла заклинание, чтобы он через три  года ушёл в землю.
Тем временем Илья Муромец и Добрыня Никитич забеспокоились и поехали искать друга. Встречают они «калику незнакомыя», берут его «во товарища». Выбирают («верстают») своим «атаманом» (старшим) и взимают дань с короля «ляхетскии». Отъезжают они в поле и у бел горюч камня начинает атаман дань делить, да раскладывает её на четыре части. На возмущение богатырей отвечает: «Я справедливо теперь живот (богатство) делю». И говорит: кто перебросит камень через голову, того и будет эта доля. Добрыня поднял камень до щиколотки – и увяз по неё же в землю, Илья поднял до колен, и по колена ушёл в землю, а калика-атаман махом поднял и через голову перебросил. Кто же он? Ответа в былине мы не находим, но чудо происходит – Михайло Потык снова становится живым и вновь возвращается за Марьей, и… попадает в ту же ловушку. Минуя излюбленные сказителями обширные повторы, скажу, что на сей раз его выручает другая женщина, Настасья, любимая дочь короля. На вопрос: «Хочешь ли  ты да на сём свете ещё жив бывать?» ответил, почти как герой фильма «Белое солнце пустыни»: «Хотелось бы мне да живу бывать, что и означает – помучиться!» Но наш богатырь после исцеления вновь едет к Марье, вновь его гонит к ней любовь. И только бдительность  молодой Настасьи заставляет его опомниться: «Кидал он эту чару зелена вина,/ Зелена вина да на  сыру землю,/ Хватал тут Марью лебедь белу, королевичну/ Кидал он Марью о сыру землю». На этом былина заканчивается. Ни о каком романе с Настасьей не говорится, но всё же слушатели и читатели делают невольный вывод, что клин клином вышибается, злая жена побеждается доброй.
Русский эпос ратует за добрую жену, предупреждая слушателей, что даже великой любовью не переделаешь змеиной натуры, если нет встречной женской волны. И это сквозная тема и судьба многих былинных героев. Но любовь, по мысли сказителей, является абсолютной ценностью в жизни человека. Любовь держит богатыря в своих границах, она не даёт ему скатиться к несправедливым деяниям, нарушать материнский наказ (не обижать сирых и обездоленных, не проливать кровь невинную, жить по совести), быть защитником родной земли. И ещё: любовь дана не для деторождения, тогда и змею с многочисленными детёнышами, которых топчет Добрыня Никитич и берёт в залог Михайло Потык, можно было бы назвать «любящей». Однако авторы былин такого не сочиняют. Вот Илья Муромец сотворил «любовь телесную» (похотливую) с «поленицей преудалой» Златыгоркой и чуть было не погиб от руки собственного сына, не узнав его («Бой Ильи Муромца с сыном»). Как правило, о детях богатырей в былинах не говорится и не поётся. Круг их певцами-сказителями сознательно очерчен и неизменен. Истинная любовь – не средство для размножения. Для этого достаточно телесной страсти и полового влечения, присущих всему животному миру. Но тогда для чего любовь? Для выхода богатыря из своего индивидуального мирка в большой эпический мир как защитника, оберегателя, очистителя от нечисти и врагов. Потому-то и создаются сказителями образы супружеских пар, что любовь мужа и жены делает их обоих сильнее, они защищёны от бед надёжнее щита и кольчуги. Конечно, счастливы любящие родители заботливыми детьми, счастливы дети, растущие с любящими родителями. Но эти истории – для других жанров народного творчества.
На пирах князя Владимира богатыри часто хвастают тем, что всего ценней: «Богатый хвастат золотой казной,/ Умный хвастат родной матушкой,/ А  допустил «безумную» оплошность, похвалился женой Василистой дочь Никуличной да так, что задел самого князя («Тебя, солнышко Владимира, с ума сведёт») и попал за это «во погреба глубокие» (былина «Ставёр Годинович»):  – / Да пущай Стоврова молода жена/ А Ставра она из погреба повыручит».  Добрая (хорошая) жена, не уступая мужу-богатырю в учёности, воинском деле и смекалке, выручила мужа «своей догадочкою женскою». Она здесь и есть главный герой, хотя обычно былины называются по именам богатырей и их супротивников, что вполне понятно, если учесть, что времена-то были патриархальные. Но практически во всех былинах есть мотив сватовства и центральная супружеская пара:  Хотен и Катеринуша, Алёша Попович и Алёна, Иван Годинович и Настасья, Соловей Будимирович и Любава, Ставёр и Василиста, и другие.
Отшлифован сказителями и основной брачный лексикон: сватовство («Я приехал ведь о добром деле – да об сватовстве на твоей любимоей на дочери»), «обручница-сопротивница» («Тут они обручилися. Круг ракитова куста венчалися»), венчание, «венцы да пресветлые» («Обвенчать на той красной девице, рады были тому попы соборные, в те годы присяги не ведали», «…идти да ко божьей церкви, принимать с Алёшей по злату венцу»), свадьба («стали сочинять свадьбу брачную»), тёща и зять («Здравствуй-ко ты, тёща горделивая, да здравствуй-ко ты, тёща ломливая! Стречай-кося ты зятя…»), замужество («Так ты эту Чернаву-то бери в замужество,  – а й тогда ты, Садке, счастлив будешь»), женитьба («А й вси ль добры молодцы споженены, вси девушки замуж повыданы», «А й скоро женился, да не с кем спать»), невеста («У меня есть невеста поприбрана… А й тихая речь лебединая… А й личико у ей ведь маков цвет»), ну и конечно же главное слово, связующее всю семью,  – любовь («Всем мне Любава во любовь пришла, а одним-то Любава во любовь не пришла, что сама себя Любавушка просватывала»). Любовь в былинах многоразлична и порой гибельна: любовь-поединок с недоброй, злой женой, скорее всего, ближе к слепой страсти; похотливая любовь, как признак подземного «змеиного» мира; прозорливая материнская, оберегающая любовь; любовь к доброй жене, к женщине, обоюдная и устремлённая к семейному счастью; и высшая любовь к родной земле и отечеству, как его понимал народ-автор.
Как же аккуратно сотворён русский эпос! Былины, как художественное произведение, очищены от всего лишнего, наносного, они чисты по своей первозданности. Они имеют все признаки единого творения, подобно «Илиаде» Гомера или «Рамояне» и «Махабхарате». Былины не связаны единым событием или героем, но сказители разумно разделили их на отдельные богатырские боевые единицы, соединённые порою в циклы, чтобы они и строем, и врассыпную могли воздействовать на умы и души слушателей самостоятельно, в зависимости от ситуации. Так легче запомнить былину и за один присест, за один вечер пропеть, выбрав из своего репертуара нужную для текущего момента. Время крестьянина дорогого стоит, некогда ему долго слушать, отдыхать.
В былинах нет никакого языческого капища, даже упоминание о родовых и государственных богах отсутствует. Видимо, кумирню заменили более зримые и продолжительные пиры князя Владимира, где решались все государственные дела, где в изрядном подпитии богатыри хвастали, «похвалялися» своими достоинствами и богатством. Вот характерный зачин былин («Сухмантий»): «У ласкова у князя у Владимира/ Было пированьице – почестен пир/ На многих князей, на бояр,/ На русских могучих богатырей/ И на всю поленницу (богатырство русское) удалую./ Красное солнышко на вечере,/ Почестный пир идёт навеселе,/ Все на пиру пьяны, веселы,/ Все на пиру порасхвастались:/ Глупый хвастает молодой женой,/ Безумный хвастает золотой казной,/ А умный хвастает старой матерью,/ Сильный хвастает своей силою,/ Силою, ухваткой богатырскою». Богатыри сами по себе – сила Святой Руси, они наводят порядок на её былинных просторах, зачищают её от враждебных сил. И всё это делается с присущим богатырям «вежеством», со свойственной им новой «учёностью», будто прибираются к грядущему празднику, но не языческому, а, например, к Пасхе. Все богатырско-семейные пиры Владимира  происходят в православной стране, свободной от злого ига. Но чувствуется в былинах и едва уловимое движение по векам в сторону вольного казачества (Илья Муромец и Калин-царь»). Вот как встречает Илью Муромца его крёстный батюшка Самсон Самойлович: «А й поди ты, крестничек любимыи,/ Старыя казак да Илья Муромец,/ А садись-ко с нами пообедати». Казачий круг в дюжину казаков отказываются служить князю Владимиру, да и любой государственной власти, но Самсон соглашается помочь своему крестнику Илье в битве с Калин-царём и уже по-новому, по-казацки, говорит о стреле, которую пустил Илья Муромец: «Погодился мне, Самсону, крест на вороте,/ Крест на вороте шести пудов, – / Есть бы не был крест да на моёй груди,/ Оторвала бы мне буйну голову». Так русские родовые герои перешли в богатырство, а затем – в казачество.
Традиционная преемственность по всем векам нашей истории, от родовых мифов до исторических песен, сочетается в былинах с открытостью к новому, способностью к приятию набегающей реальности. Вопрос о крепости семьи и о необходимости сильной взаимной любви супругов, гаранте устойчивости зреющей державы, был наиважнейшим. Предшествующий исторический период, связанный с перестройкой общественной жизни, упорядочиванием разрушающихся родовых связей, потребовал новых подходов к организации семейной жизни. И народ-воспитатель нашёл в лице певцов-сказителей тех поэтов, которые вдохновенно взялись за правое дело укрепления семьи, и в этом они, вместе с православной церковью, преуспели. На Русском Севере до ХХ века сохранялись целые «школы» семейного сказительства. Именно вольная русская семья (крепостного права ни Русский Север, ни Сибирь не знали) сохранила то средство воспитания, которое благотворно воздействовало на сохранность её самой, на создание добрых супружеских пар, на любовь родительскую к детям, ответную сыновью привязанность к матерям, а, следовательно, и к родной земле.
Ещё далеко не изучено учёными и философами влияние поэтических былинных образов на историческую Россию («А вам, добрым людям, на послушаньё»). А оно, это влияние, несомненно, было.  Иначе не объяснить устойчивые черты национального характера, присущие былинным персонажам, и перенос их на реальных деятелей – от державных правителей до простых людей, гордых и несокрушимых. Эпические творения создали коллективный образ народа-богатыря, отстоявшего Святую Русь, которую никогда никакой враг не смог победить, поскольку Любовь непобедима. И этот образ, даже подсознательно,  мы несём в себе, и он продолжает выковывать наш национальный характер. 

СМЫСЛЫ ПОВЕСТИ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ

Ермолай-Эразм (второе имя монашеское) входил в круг писателей митрополита Макария (XVI век), составителя Великих Миней-Четьих, но отличался острым вниманием к устному народному материалу отечественной словесности, что и определило уникальность его стиля и мировоззрения. Можно сказать, что из-под его пера выходили сочинения народно-православного характера. Главное из них – непревзойдённая «Повесть о Петре и Февронии муромских», о святой супружеской паре. Структурно повесть состоит из краткого вступления и четырёх частей, каждая из которых вполне закончена сюжетно, и вместе они составляют единое целое.
Во вступлении, следуя христианской традиции, Ермолай-Эразм начинает повествование от сотворения мира. Но как миновать  языческий период развития русской словесности? Конечно, можно его опустить, как это традиционно и делали церковные писатели, но только не Ермолай! Он был слишком чуток к народной поэзии, к речевой стихии простонародья. Обосновывает он свою позицию, своё отношение к языку так: «яко у каждого человека изо уст слово без духа исходити не может, но дух с словом исходит, ум же началствует». Иначе изъясняться с читателем, кроме как поэтичным,  одухотворенным русским словом, Ермолай не мог, да и не хотел. Такая вот своеобразная троица: ум – слово – дух  и легла в основание его писательского мировоззрения, определив на будущие века сущностные ценности русской поэзии и прозы.
Первопара, муж и жена, по мнению Ермолая-Эразма, была связана изначально божественною любовью. Земная любовь, после первородного грехопадения, и телесна (животный мир), и душевна (мир человека), и духовна  (божественная). И чем выше  любовь, тем она ближе к Богу. Отсюда и его убеждение, что это высочайшее чувство есть «тайна сердечная», которую ведает лишь Творец.  Она «сведома суть Единому». Истинная любовь рождается, связывается, проявляется на небесах, а в миру подвержена искажению, воздействию нечистой силы. Заключает он вступление в повесть двустишием:  И Бог «хотя бо всех спасти,/ И в разум истинный привести».

1.
Начало, или первая часть повести, относит нас к сказочным берегам. Сюжет завершён и самостоятелен. И это сказка, чуть переосмысленная в духе тогдашнего просвещённого времени, но всё же – волшебная проза. Вот её зачин. Жил в некоем городе, в былинном Муроме, благоверный правитель князь Павел и была у него жена. Повадился к ней змей (далее – Змий) летать, посланник  врага рода человеческого, склоняя её к блуду. Заметим, что в древних народных преданиях Змий действует самостоятельно, как порождение навьего мира, подземного царства.  Читателю XVI века несравненно лучше, чем современному, было известно устное народное творчество. Русский человек при слове «змей», зримо представлял образы разнообразной злой силы, мистической и неотвратимой. Восклицание: «Ах ты змей!» означало: хочешь перехитрить меня, чёрт, бес, и так далее. В данном повествовании  Змий тихий, вкрадчивый, но коварный, растерявший свою огненную природу, скорее, по слову писателя – «летящий». Но и такой он представлял опасность, особенно для женщин. Бытовало поверье, что от соблазнённых Змием женщин рождаются дети-змеёныши, горыни, горынихи (одновременно от слов «гореть» и «гора»), короче, уродцы. Некогда древнего Перуна также называли змеёй. Ну, уж о многоглавом Змее Горыныче, похитителе царевен, знал каждый ребёнок.
Змий «являлся ей своими мечты (волшебством – В.П.) яко же бяше и естеством» в образе её мужа Павла. Но верную жену не обмануть, она заподозрила неладное и рассказала обо всём супругу. Как она почуяла обман, неведомо, но обличье Павла не ввело её в заблуждение. Видно, истинная любовь всегда разоблачает притворщика. Как бы то ни было, по словам автора, «жена же сего не таяше, но поведаше князю, мужеви своему, вся ключшаяся ей. Змий неприязливый осили над нею». Осуществлено насилие над женщиной, и князь Павел «рече жене си: «Мыслю, жено, но недоумеяшеся, что сотворити неприязни тому?» Благоверный князь Павел не считает бесовские козни супружеской изменой и обращается за советом к жене, во всём ей доверяя.
 Зло – временный победитель, добро – вечный. Далее всё идёт по известному сказочному сюжету: муж просит жену допытаться у Змея «от чего ему смерть хощет быти?» Это чисто языческое вкрапление. Православный человек действует иначе – например, святой водой, ладаном и молитвой прогоняет бесовское наваждение, в крайнем случае, обращаясь к священнику. Но тогда сказка исчезнет! А Ермолай-Эразм верит духовной силе старинного слова и, как реалист, понимает, что можно побороть Змия, так сказать, народными средствами, не умаляя волшебства сказочной поэзии. Просто иначе не будет чуда, возникнет фальшь – и повествование оборвётся.
Вот вновь появляется Змий. Жена, «добру память при сердце имея», стала выспрашивать его о смерти, он же, «прельщён добрым прелщением», ответил, как полагается, по-старинному, загадочной формулой: «Смерть моя есть от Петрова плеча, от Агрикова  же меча». Стали супруги решать эту загадку. Первая её половина далась легко: у Павла был младший брат Пётр (Пётр и Павел, христианская нотка!), скорее всего, в том возрасте, когда в старину проходили отроки обряд посвящения во взрослую жизнь.  Самое время совершить подвиг змееборства!  Но как раздобыть Агриков меч? По сказочным канонам это уже дело самого героя, то есть Петра. И тут язык народной поэзии не утрачен: волшебный меч (кладенец) крепко связан с камнем по имени Алатырь. Не от греческого ли имени Агрика происходит его наименование? А может от  имени волота-богатыря русской сказки Агрикана? Просто языческое имя замещено книжным. Тогда и алатырь должен быть заменён на алтарь. Автор повести пишет, что был у Петра обычай ходить по монастырям. И вот у него появляется сказочный помощник, некто «отроча», тот и приводит его к алтарной стене церкви Воздвижения честного и животворящего креста, что находилась в женском монастыре. Чудесным образом в ней обнаруживается тайник, а в нём – Агриков меч. Тут Ермолай-Эразм явно навевает читателю мысль, что в новые времена орудие смерти Змия нужно искать именно в святом месте, в православном храме. Так сказка и христианская повесть соединились вместе в точке алтаря.
Итак, Пётр добыл меч «и от того дни искаше подобна времени да убиет змия», чтобы спасти жену брата. В русских волшебных сказках герой убивает Змея Горыныча, чтобы добыть или освободить свою невесту, суженую. Но православному писателю важно другое – совершение подвига во имя брата своего. Именно это духовное деяние делает человека взрослым, а не женитьба, которой сказка, как правило, и заканчивается. В сказках действуют три брата, в этой повести – иной расклад:  жена  (имя не указывается), братья Пётр и Павел, то есть совсем иная троица. Только как зарубить Змия, если он неотличим от брата? И тут Ермолай-Эразм прибегает к излюбленному в сказочной поэзии троекратному повтору, чтобы не совершить греха братоубийства. Только трижды убедившись, что брат остался «в своём храму», а сноха со Змием в образе Павла в другой храмине, Пётр решается на убийство, «виде змия зраком аки брата… и удари его мечем». И Змий тотчас, как принято в сказке, явился в своём истинном облике, истекая и брызгая кровью: «Змий же явися, яков же бяше и естеством, и нача трепетатися, и бысть мёртв». Какой язык, гоголевский, исполненный малоросской чертовщины. Какая рельефность, точность, и в то же время какое волшебство! Тут бы и сказке конец! Но несколько новых штрихов автором добавлено, и, как в сказках тысячи и одной ночи, читатель ждёт продолжения событий. Дело в том, что, скорее всего, к этому времени уже была утеряна хитрость-премудрость сражения со Змием. В сказках после битвы со Змием богатырь обретает суженую и счастлив в семье, а об этом рассказывать нечего. В повести Ермолай-Эразм завершает первую часть начавшимся именно после битвы со змеем несчастием своего героя: «…и окропи блаженного князя Петра кровию своею. Он же от неприязнивыя тоя крови острупе (покрылся струпьями – В.П.), и язвы быша, и прииде на нь болезнь тяжко зело. И искаше в своём одержании ото мног врачев исцеления, и не единого получи». Видно, в православном сознании автора заповедь «ни убий!» имела универсальное значение. И он создаёт следующее, вполне завершённое волшебное повествование, полагая, что клин клином вышибают, и  в народной устной стихии следует искать средство для исцеления героя. Сказочная болезнь лечится сказочным образом.

2.
Брата своего спас, а сам в болезни погряз, да так, что и на коня не сесть. Шли годы, с христианским терпением Пётр переносил болезнь. Павел скончался праведной смертью, о его вдове в повести более нет ни слова, Пётр становится властительным князем в городе Муроме. Он узнаёт, что в Рязанской земле есть целители, и посылает туда «синклит свой весь искати врачев». Таков зачин, а дальше неожиданный поворот, новая смесь фольклорного и христианского. Появляется героиня, и уже не Пётр её спасает, а она своего суженого. И вот что удивительно: как, не выезжая из своего села, девушка почуяла в Петре жениха? Тут надо вспомнить, что на дворе уже давно развитый патриархат, незамужние девицы сидят в своих светёлках и не имеют  свободы общения со сверстниками. Им остаётся только молить Господа о ниспослании им суженого. Видно, сильна была вера Февронии, и она провидчески признала неведомого ей мужчину своей второй половиной, хотя их  и разделяла социальная пропасть. Она ведь была крестьянкой, а он самодержавным правителем, муромским князем.
Между тем, один из посланных Петром юношей «уклонися в весь (в село, – В.П.) нарицающуся Ласково. И прииде к некоего дому вратам и не виде никого же. И вниде в дом и не бе, кто бы его чюлъ (никто не вышел ему навстречу – В.П.). И вниде в храмину и зря видение чюдно: сидяше бо едина девица, ткаше красна ( холст – В.П.), пред нею же скача заец». Какая ёмкая, искусная проза! В немногих словах, благодаря особенностям древнерусского языка, автор даёт картину и в крупном, и в детальном планах. Особенно умиляют ткущая девица и скачущий заяц. Сочетание несочетаемого, этот сказочный оборот, излюбленный приём сказителей, известен писателю, и он его точно применяет, что говорит о высоком мастерстве и языковом чутье пушкинского уровня. И это в XVI веке, чуть ли не за триста лет до классической отечественной литературы!
Нас вводит в заблуждение термин «древнерусский». Мы как бы проводим черту, отказывая нашим средневековым авторам, от митрополита Илариона и далее, в праве считаться русскими писателями. Этого иначе нельзя объяснить, как только собственной необразованностью. Не знаем языка предков: старославянского, древнерусского и церковнославянского вкупе с современным русским. Только языковое расширение школьной программы откроет для нас тысячелетнюю русскую книжность. Французы же не говорят, например, о Франсуа Вийоне как  о древнефранцузском поэте! Язык, на котором писал Ермолай-Эразм, не нуждается в переводе, разве только в некоторых уточнениях.
Но вернёмся к этому уникальному повествованию. Сценка ткущей девушки и скачущего зайца уводит нас в дописьменную старину. Образ зайца – древний  символ брака. В данном случае его активное поведение свидетельствует о том, что скоро быть Февронии женой. Вот она и ткёт полотно-оберег, как некогда ткала Пенелопа, ожидая мужа Одиссея. Феврония своего суженого не знает, но предчувствует его скорое появление. И заметьте, как экономно Ермолай-Эразм сочетает слова: нет ничего лишнего, но есть недосказанность, понятная лишь посвящённым, что делает этот эпизод и глубже, и таинственнее.  И село Ласково, и безлюдный двор, и молчащий дом, и само место встречи – всё точно, психологически выверено. Девушка, как на пустой, безлюдной сцене, просто сидит за ткацким станком и ждёт, как все молодые женщины её эпохи, вечно сидит и ждёт гостя, будто бы зная о его приходе, не удивляясь, и сразу, без обиняков, загадочно говорит вошедшему, ставя его в тупик: «Нелепо (плохо – В. П.) есть быти дому безо ушию и храму безо очию». В приблизительном переводе с образного языка на повседневный это означает: собака ушла с домочадцами, детей нет, и некому в окна из дома глядеть, кроме меня.
Как в русской народной сказке неведомым образом героиня знает свою судьбу, так и Феврония ведает своё будущее, то, что будет ещё. Она ведунья архаичных времён, но одновременно она в глубине своей души верует в Бога. Это не двоеверие, как думают современные историки, а глубинная подсветка православной веры, столь необходимая для связи времён в единое Целое. Именно эту мысль выводит Ермолай-Эразм, и, кажется, митрополит Макарий понимал сие, коли включил без редактуры  повесть в подневное описание жизни святых ( 8 июля) в двенадцатитомные Четьи Минеи. Пословичная форма её речи была бы вполне понятна человеку языческой образованности. Но для  юноши, посланника Петра, её ведическое иносказание туманно, заумно, он не разумеет старого метафорического стиля и трафаретно, как новый русский, переспрашивает: «Где есть человек мужеска полу, иже зде живёт?» Она же рече: «Отец и мати моя поидоша взаем плакати. Брат же мой иде чрез ноги в нави (иной, загробный мир – В.П.) зрети».
Какая уплотнённость диалога! Юноша вновь поставлен в тупик. И хотя отдельные слова понятны, но так мудрено, что смысл ускользает. Конечно, гонец не мог не знать языческой троицы – навь, явь, правь, но «юноша же той не разуме глагол ея, дивляшеся, зря и слыша вещь подобна чудеси…» Для него это мудрёная несуразица, и он просит разъяснить всё сказанное Февронией от самого начала диалога. И ей приходиться самой всё расшифровывать. В поэзии не всегда должна быть абсолютная ясность. Как в женщине, в ней должна оставаться некая загадка. На то поэзия и есть наивысшее проявление речи, раскалённое, в смысловом плане расплавленное слово.
В историческое время очень большой пласт речевой культуры уже уходил в прошлое, особенно для людей новой образованности. Но в народной среде  эта связь времён никогда не исчезала полностью, хотя, конечно, с веками ослабевала. Феврония была на границе культур, так сказать, носительница пограничного сознания. Подобных данной повести сказаний ранее в отечественной словесности не было. И в этом состоит секрет гениальности русского писателя Ермолая-Эразма. Он осознал своё место  «на пороге как бы двойного бытия» (Фёдор Тютчев) ещё задолго  до нашего Золотого века в литературе.
Итак, свои «глагола странны» Февронии приходится пересказать принятым в ту пору языком. Родители её ушли на кладбище «взаем плакати», то есть, провожать в последний путь умершего, как будут после их смерти плакать о них самих, потому и взаймы. Брат её древолаз, то есть бортник, собиратель дикого мёда, забрался на дерево и смотрит между ног, «абы не урватися с высоты», то есть не погибнуть «в нави», не умереть. Юноша ей в ответ: «Вижу тя, девица, мудру сущу. Повежь ми имя свое». Она же рече: «Имя ми есть Феврония».  Стоит сказать, что диалоги автора отличаются лаконизмом, можно сказать, театральностью, и на сцене в устах актёров звучали бы великолепно. Повесть эта просто создана для постановки в современном драматическом театре. Далее следует рассказ юноши о болезни князя Петра от крови «летящего змия» и просьба указать того, кто мог бы его «уврачевати», а за это получить «имение много». И опять ответ девушки его и возмущает и удивляет: «Да приведеши князя твоего семо. Аще будет мяхкосердъ и смирен во ответах, да будет здрав!» Невиданное дело – князя требовать к себе, к простой крестьянке! И что это за странная оплата?
Тут нельзя обойти вниманием социально-политические взгляды Ермолая- Эразма. Он не просто сочувственно относился к крестьянству, но считал его основным создателем благосостояния общества Московской Руси. Им, как публицистом, был создан трактат «Аще восхотят царем правительница и землемерие», адресованный царю Ивану Васильевичу, в котором изложено мнение о непомерности налогов и разорительном притеснении народа  боярами. Налог предлагалось ввести единый, основным тогдашним богатством – хлебом. Но не хлебом единым живёт человек. Все люди, независимо от знатности и богатства, должны быть проникнуты христианской любовью и милосердием, все равны перед Богом. В этом он был убеждён как истинно православный человек, об этом говорит вся церковно-богословская литература его времени: жития святых, факты монастырской жизни, церковная практика (из крестьян рукополагались не только священники, но и митрополиты). Конечно, равенство перед Богом не означало равенства людей в обществе, но Ермолай-Эразм отдавал свои симпатии простым земледельцам, был внимателен к их нуждам и глубоко знал и уважал народную вековую мудрость.
Мудрая крестьянка имеет право требовать «князя себе» (о скачущем зайце Феврония умолчала).  Но именно это возмутило юношу: «…кому требовати князя моего себе!» Тут вся тонкость беседы в предлоге, вернее в отсутствии его. Если бы было «к себе» то ясно, а тут  «себе». Вот и возник тайный смысл, не разгаданный юношей: вылечить можно лишь самой собою, то есть супружеством. Петру он так и передал, что простая рязанская дочь древолаза требует его к себе. «Благоверный же князь Пётр рече: «Да везете мя, где есть девица». Знать, крепко его прижал недуг. В сказке был бы уместен такой оборот: рассердился князь таковой дерзости, затопал ногами и так далее… Но измученный болезнью Пётр не стал капризничать, проводить сословные границы, и его возглас очень реалистичен и духовен, ведь равенство людей от духа, а не от социума. И ещё, кроме братолюбия, Пётр обладал способностью терпения и терпимости. Если в эпизоде с гонцом Ермолай-Эразм замедляет повествование, то в данном месте стремительно его ускоряет. Он переходит от сказочного к духовному реализму, не уклоняясь при этом от правды жизни.
Петра привозят в рязанскую землю, в село Ласково, и тут он будто бы опомнился. Он останавливается возле дома Февронии, выдерживая сословную дистанцию, и посылает одного из своих слуг спросить: «Кто есть хотя мя уврачевати? Да уврачюет мя и возмет имение много».  Всё же князь он или не князь! Но по мере развития сюжета спесь с него постепенно сходит, как и короста. Автор крепко держит интригу. Становятся абсолютно ясными прежде речённые Февронией слова с требованием  князя себе. От денег она отказывается и уже открытым текстом просит передать Петру: «Аще бо не имам быти супруга ему, не требе ми есть врачевати его». И заметьте, она ещё никогда не видела своего суженого! Тут сказывается народное воззрение, что брак заключается в высшем мире (прави) и потому на земле муж и жена составляют единое целое и называются  су-пругами, поскольку находятся в одной упряжке и всё, что есть, у них общее –  в одной телеге и власть, и деньги, и судьба. Ясно, что Петру Феврония не ровня, но болезнь вынуждает князя пойти на хитрость – он даёт своё согласие, не собираясь держать слова. Но и Феврония не проста, она действует так, будто знает наперёд, что произойдёт. А вот читатель дальнейшего поворота событий не знает, и вновь автор замедляет ход повествования. Кто же кого перемудрит?
Как Бог вдохнул в Адама дух, так, но по-сказочному, дунула Феврония в хлебную закваску – и снадобье готово, передала она слугам князя «помазание», да  велела баньку болезному истопить, все язвы смазать, а один струп оставить. Так и сделали. Но Пётр решил Февронию «во ответах искусити», проверить: так ли мудра девица и от Бога ли её мудрость, или от беса. Послал слугу к ней с заведомо невыполнимым заданием: из малого пучка льна спрясть полотно и сшить ему сорочку, порты и платок, пока он моется в бане. Такие службы в сказках цари поручают подданным, а некий помощник героя волшебным образом их исполняет.  Но жизнь – не сказка, и Феврония на невозможное просто отвечает невозможным, доказывая, что она не чародейка, но ума ей не занимать. Она предлагает Петру (через его посланца)  взять полешко, отсечь от него пядь и из этого «утинка» ( обрубок – В. П.) сделать ткацкий стан.  И Пётр «дивляся ответу ея… Но не вохоте пояти ю жену себе отечества ея ради (происхождения – В.П.) и послав к ней дары. Она же не прият». 
Излечился князь и уехал восвояси, на княжеский престол в свой Муром, так и не увидев свою умную избавительницу от язв. Толи оставленная язвочка, толи нарушенное слово тому виной, но вскоре тело Петра вновь покрылось струпьями пуще прежнего. Казалось бы, непроницаемая стена встала перед ними. На сцене этой повести, до самой кульминации второй её части, они так и не увидят друг друга: она в дому, он во дворе, она в своей деревне Ласково, он в стольном Муроме. Как разрушить эту социальную преграду, как найти свою половину, если время разделило людей на простых и знатных? В родовом обществе была открыта дорога влюблённым, они могли встретиться  в бытовых условиях и, например, на купальских игрищах обрести свою пару, и венчаться, трижды обойдя вокруг священного дуба, и многое другое. Сословная гордыня разделила людей, въелась в их отношения, и уже не празднично-вольной радостью, а язвенной мукой совершаются браки. Ермолай-Эразм подводит читателя к мысли, что общество его времени неизлечимо больно. Препятствуя небесной любви между людьми, оно идёт против того, что связано самим Богом.
Пётр возвратился, покаялся, получил исцеление и взял Февронию в жёны. И «приидоста же во отчину свою, град Муром, и живяста во всяком благочестии…». Тут бы вновь сказке конец! Сказке да, но не повести, сказка заканчивается именно так, свадебкой да медком, стекающим по усам сказителя. Притом в русской волшебной прозе нет и намёка на социальные ограничения. Царский сын и простая девушка, или наоборот, обретают друг друга и счастливы, хотя и не без волшебства. Но писатель XVI века понимал, что именно с точки заключения брака земные испытания супругов лишь начинаются и продолжатся «до самыя смерти» (Аввакум). По сути дела, с этого момента, без всякого волшебства, и начинается собственно Житие Петра и Февронии, до самой их кончины.

3.
В самом начале этой части автор говорит, что «Павел отходит от жития сего» и Пётр становится «самодержцем» Мурому. И это меняло его статус и обязывало стать таким, как все правители. Княгиня Феврония сразу по своему крестьянскому происхождению не соответствовала принятым социальным нормам. Ермолай-Эразм очень точно подмечает, что бояре её «не любяху жён ради своих». Косвенно это говорит о значительном влиянии на политику жён высшего сословия, а о «болярах» явно уничижительно, как о подкаблучниках. Третья часть близка к демократической прозе уже следующего века, в ней отчётливы и социальный конфликт, и православное рвение, и живость сюжета, который, впрочем, как и во всех частях, вполне завершён. Несомненно, это творение сильно повлияло на жизнь (любовь к жене Анастасии Марковне) и на «Житие» протопопа Аввакума. А проза и поэзия последнего оживили русскую классическую литературу XIX века, прежде всего, соединением книжной литературы с устной народной стихией, что в своём органичном единстве А.С. Пушкин  называл «русским духом», а мы – основной ценностью, кодом «цивилизации русского мира». 
Бояре долгое время не знали, в чём уличить княгиню Февронию, не было на ней греха, и вот, наконец, нашли малый изъян, свидетельствующий о её якобы подлом происхождении, а именно – неумение чинно сидеть за столом. Они нашептали князю Петру, что княгиня «взимает в руку свою крохи, яко гладна!» Пётр, чтобы в очередной раз «искусити» её, «повеле да обедует с ним за единым столом». И действительно, княгиня собрала со стола крошки, и благоверный князь взял её за руку и разжал ладошку. Бог был на стороне Февронии – на ладони оказался «ливан добровонный и фимиян». Больше Пётр за всю долгую их жизнь не искушал жены. И автор с этого места называет Февронию блаженной. Читатель, возможно, вспомнил уже сказку «Царевна лебедь», в которой героиня собирала в рукава остатки пищи и питья, а затем, в танце: взмахнёт правой рукой – озеро, левой – лебеди по нему плывут. Да, в повести чувствуется церковная образность, отличающая её от сказок метафорической чистотой. Вот такая замена, вместо озера и лебедей – ладан и фимиам. Блаженному (именно так, с этого места в повествовании, он уже не просто «благоверный») князю Петру окончательно стал понятен источник её прозорливости. Это божественное предначертание, это вера православная в правду мира. Это блаженный родник интуиции, чистая душа Февронии, поступки которой могут рядиться в старинные, в языческие по своей природе образы, в метафоры, в поэзию прежних дней, поскольку мир един.
Дальнейшие события повести отчетливо показывают отрицательное отношение автора к боярскому сословию. Для Ермолоя-Эразма, как для художника слова, достаточно одного эпитета – «неистовии» бояре. Вот они устраивают пир, напиваются «и егда же быша весели, начаша простирати безстудныя свои гласы, аки пси лающе, отъемлюще (отрицая – В.П.) у святыя божий дар». Далее следует диалог, который привожу в сильном сокращении.

Боярин:
- Дай то, что попросим.
Феврония:
- Возьмите, чего просите.
Бояре:
 - Хотим Петра, тебя не хотим.
- Тебя жёны наши не хотят!
- Возьми сколько надо добра и уезжай.
Феврония:
- Дайте то, что попрошу у вас!
«Они же, злии, ради быша, не ведуще будущаго, и глаголаша с клятвою, яко: «Аще рчеши, единою без прекословия возмеши».
Феврония:
- Ничто же ино прошу, токмо супруга моего, князя Петра!
В христианском своём трактате «Правительница» Ермолай-Эразм поясняет, что все беды людские от гордыни и пьянства, чрезмерного пированья. И «душегубство же такоже во пьянстве». Он с аввакумовской страстью выступает против скоморохов, плясунов и певцов, называя их кощунниками, которые в новых условиях, в сословной среде, приняли уродливый характер, развлекая сильно нетрезвых бояр: «Аще бо в земных обычаех снидутся ко пьянственому питию мужи и жёны, придут же ту неции кощунницы, имущее гусли и скрыпели, и сопели, и бубны, и иная бесовскиа игры, и пред мужатицами сиа играющее, бесяся и скача и скверныя песни припевая. Сия же жена уже сидящее от пьянства яко обуморена, Крепость бо трезвенная изсяче, и бысть ей желение сатанинскому игранию, мужеви же ея такоже ослабевшу и на иныя жены умом разслабевшу, и бывши семо и овамо очима соглядание  и помизание и кийждо муж чюжей жене питие даяше с лобзанием, и ту будущее и рукам приятие и речем злотайным сплетение и связь диявол». Читатель да простит меня за столь долгую цитату, но она просто необходима для описания пира и последующего за ним эпизода.
Итак, гордыня и тщеславие обуяли одуревших от вина бояр. Каждый «во уме своём» подумал: чем я хуже Петра? Князя изгоним, нового выберем, и, кто его знает, может, им буду я! Блаженного князя Петра уговаривать не пришлось: «самодержство» временно, а любовь – вечна. Ненарушаемо  для него заповеданное Богом: «аще пустит жену свою, развие словеси прелюбодейного, и оженится иною, прелюбы творит». Цитированию Ермолая-Эразма можно верить. В христианской литературе он разбирался так же основательно, как и в русском фольклоре. Помимо того, что он был гениальным писателем, он ещё являлся и публицистом и богословом, то есть   энциклопедически образованным человеком. Его перу принадлежат «Книга о Троице», «Зрячая пасхалия» и другие церковно-богословские сочинения, включая книги назидательного характера, но именно «Повесть о Петре и Февронии» вобрала все его дарования. В этом он также похож на писателя Аввакума Петрова  и его бессмертное «Житие».
Эпизод в лодке, плывущей по Оке, известен практически всем православным читателям, в нём слышится дыхание библейской притчи, его можно лишь повторить в назидание современным людям, поражённым, вскоре после возлияний, сластолюбием: «Некто же бе человек  блаженныя княгини Февронии в судне, его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукавого беса, воззрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и рече ему: «Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего». Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: «Почерпи убо воды з другую страну судна сего». Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: «Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши? Он же рече: «Едина есть, госпоже, вода». Паки же она рече сице: «И едино естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжиа мыслиши?» Так пресекла Феврония даже помыслы о супружеской измене. И какая действенная психотерапия! Мудрая жена ведёт неторопливую беседу с возжелавшем её боярином. Уже первая её фраза вызывает некоторую оторопь у него, затем она охлаждает пыл, так и хочется сказать «пациента», предложением испить воды по одну сторону лодки, потом по другую. И повтор, и сама терпеливая, гипнотическая речь, и формулировка словесных оборотов – всё это указывает на зрелую методику излечения от прилога (раннее зарождение греховного помысла, ещё не явный проступок).  Феврония словно приоткрывает дверь на стук греха и методично показывает его катастрофические последствия для благополучия православной семьи. И вот ведь, сластолюбивый боярин отринул злой помысл.
Густым реализмом и утонченным религиозным мистицизмом веет от эпизода на берегу реки Оки, когда вбитые в песок костровые колышки, «на них же котлы висяху», по благословлению святой превращаются утром в огромные деревья, «имуще ветви и листвие». Автор не расшифровывает, что означает сие чудо. Думаю, что тогдашнему адресату было ясно: то, что было обрезано мятежными боярами, вскоре восстановится в своей полноте. И действительно, после изгнания князя и княгини в городе Муроме поднялась смута, анархия, как говорится, брат встал на брата и, «…хотя державствовати, сами ся изгубиша». Оставшиеся в живых горожане покаялись и взмолились ко княжеской паре: «…и хощем, и любим, и молим, да не оставита нас, раб своих!» Возвратились князь и княгиня, и воцарился мир в Муроме. Далее в один абзац Ермолай-Еразм рисует социальную утопию, достойную лучших умов эпохи Возрождения. Её можно назвать поэтическим гимном праведному правлению, русской мечтой о добром «ко всем людем» и беспорочном православном царстве «в боге богатеюще». По сути, речь идёт о социально ориентированном государстве во главе с истинным пастырем, а не наёмником, «странныя приемлюще, алчьныя насыщающе, нагия одевающе, бедныя от напасти избавляюще». Это в земной жизни, но такое благоденствие под правлением блаженных Петра и Февронии не означает, что можно забыть о главном, о своих бессмертных душах, о вечной жизни.
Позволю предположить, что Ермолай был рождён в Муроме, хотя в зрелые годы служил священником в Пскове. В выборе художественных сюжетов он всю жизнь оставался верен именно муромским легендам и преданиям. В те времена уже сложилась традиция, когда лучшие русские люди выбирали для своего духовного роста провинцию, и чем она дальше от столицы, тем благодатнее. В скитах и монастырях они находили ту тишину, которая способствовала молитвенному делу и художественному творчеству. Но Ермолай-Эразм и в этом отличался от своих современников. Он был поэтом и корнями своей души черпал вдохновение в старинной почве, в народной языковой среде. Он отсекал непонятные простому человеку греческие словечки, не применял в своей писательской практике входящие в моду литовско-польские конструкции и понятия, ему лучше мыслилось и чувствовалось на природном русском языке, а для молитв оставался церковнославянский. Отсюда и особая задушевность и образность в его произведениях. Думается, он и не стремился подражать высокой торжественной речи современных ему церковных писателей, стараясь не отступать от художественной правды жизни и истории своей малой родины.
В небольшой своей повести «О граде Муроме и о епископье его, како преиде на Рязань» он сетует, что трудно ему докопаться до исторической истины. Если в «Повести о Петре и Февронии» события развиваются в XIII веке, то есть отстоят от его времени примерно на девять поколений, то в этой речь уже идёт о полутысячелетней давности. Народная память не сохранила драгоценных деталей, а письменного подтверждения легенды он не нашёл.  Ермолай-Эразм не стал добавлять что-либо от себя («отсебятина» ему совершенна чужда), не увлёкся вымыслом (фантазии чаще всего имеют бесовскую природу), а написал лишь то, что слышал от людей.  А слушатель он был отменный, и слышать умел, отсекая лишнее, оставляя лишь изумрудные зернышки вечной правды. Вот тому авторское подтверждение: «Хотех бо распространити и не свем, како написати, понеже и боюся, да не явлюся о сем глаголати ложь. Яко же слышах, тако и написах; аще же нечто и не до конца сведе написах, но имея в помощь исправляющу владычицу всех – богоматерь».  Вот так! Народное слово, и Богоматерь в качестве редактора! Вышла повесть, как говориться, всего лишь «о двух образах».  Первый из образов роднит её с «Повестью о Петре и Февронии» (правда, в ней «древний душам разбойник» змей обращается в девицу и дискредитирует епископа Василия), а второй – с типичной агиографической литературой того времени (чудо передвижения на церковном одеянии  «противу струям», вверх по реке с иконой Богородицы в руках). Переданы они автором тончайшим слогом в народной стилистике.

4.
Эта часть «Повести о Петре и Февронии» звучит как эпилог, как итог подвижной, далеко не статичной, как в сказках, не застывшей жизни героев. Нельзя не заметить эволюции Петра. Вначале он престаёт перед нами как герой, победитель Змия, и подвиг его – не ради обретения невесты, а во имя брата своего. Но он ещё слишком молод, незрел. Пётр следует требованиям своего времени, условностям сословного общества. Да, он совершил подвиг, но неотличим от своих бояр, склонен к сомнениям, тщеславен, испытывает Февронию, обманывает её. Автор, кажется, намекает, что именно страшная болезнь постепенно делает его человечнее. И вот он уверовал в чудо, и началось преображение. Он выбирает любовь, а не власть и богатство. Благодаря своей жене, блаженной Февронии, он и сам становится блаженным, а в итоге и вослед супруге принимает постриг с именем Давид и по смерти своей обретает не богатырскую, но чудотворную силу. В народе он вместе с женой и неотрывно от неё назван чудотворцем.
Полное авторское название этой поистине эпической вещи (сокращение – плод нашего времени) звучит как «Повесть от жития святых новых чюдотворец муромских, благовернаго и преподобнаго, и достохвальнаго князя Петра, нареченнаго во иноческом чину Давида, и супруги его, благоверныя, и преподобныя, и достохвальныя княгини Февронии, нареченныя во иноческом чину Еуфросинии. Благослови, отче». Вполне возможно, что эта повесть была обращена к царю Ивану Васильевичу, как исторический пример идеального правления благоверных супругов. Ермолай-Эразм был свидетелем того периода времени, когда царь Иоанн и царица Анастасия властвовали в согласии, и это действительно было правлением любви. После того, как ближайшие бояре сгубили царицу, царь становится болезненно мстительным и жестоким. Уйди он из жизни вместе с женой, остался бы в памяти людей страстотерпцем, а то и святым. Но держава крепко держала, а власть без любви уродлива. И как не кайся, душа человека настолько искажается, что ангел Анастасия не узнала бы своего венчанного мужа в вечности. Самой судьбой Ивану было суждено стать в истории Грозным. В трактате об устройстве государства и его внутренней жизни Ермолай-Эразм прямо говорит царю: «Не едиными велможи еже о управлении пещись, но и до последнего».  В этом и состоит христианская любовь к ближнему.
В затворах двух монастырей разделённые друг от друга Давид и Ефросиния умоляли Бога, чтобы в единый час умереть и чтобы упокоиться вместе: «оба в едином гробе». Теперь они уже не муж и жена, а духовные брат и сестра, которым и после смерти быть вместе. Не разделить того, что связано на небесах. Первым приближение последнего часа земной жизни почувствовал Пётр. Вот его слово: «О сестро Еуфросиния! Хощу уже отоитти от тела, но жду тебе, яко да купно отоидем». Какая пронзительная, трепетная, почти детская речь-мольба! Заметим, что при переводе на современный русский язык с неё слетает поэзия живого звука. Всё же авторское написание предпочтительнее. Сами сравните: «О сестра Ефросиния! Пришло время кончины, но жду тебя, чтобы вместе отойти к богу». В  это самое время она вышивала «воздух, на нем же бе лики святых». Вспомним, что в начале повести девица Феврония ткёт полотно, а рядом прыгает свадебный заяц. Какой огромный путь от языческих корней к плодам православия она проделала! Только любовь, как высшее чувство, смогла поднять её ввысь, к Богу. Драматизм последнего земного дня святых передан автором с невероятной силой. Трижды Пётр-Давид обращается к Февронии-Ефросинии, а она всё не может окончить своё шитьё, и уже в отчаянии он произносит: «Уже хощу преставитися и не жду тебя!» И тотчас, лишь изобразив лики святых, но не окончив весь воздух, воткнула она иглу в полотно «и, помолився, предаста святая своя душа в руце божии месяца июня в два десять пятый день».
В церковном календаре память святых Петра и Февронии приходится после празднования Рождества Иоанна Предтечи, по народному календарю – Ивана Купалы, 8 июля. В этом мне видится определённый символизм. Языческий Купала омывал людей земной водой, пророк Иоанн крестил водой духовной, небесной. Так и герои этой повести были омыты вечной божественной любовью.
Трижды «неразумные» люди нарушали указание упокоившихся похоронить их в одном двойном гробу, который они сами себе приготовили из единого камня, трижды наутро они оказывались в нём вместе. Так и похоронили их «у сооборныя церкви Рождества Пресвятыя Богородицы внутрь града». Пётр и Феврония смогли в святом браке выправить свой жизненный путь и выйти на траекторию совершенного жития. Именно об этом повесть Ермолая-Эразма, а завершается она чудесной молитвой небесным покровителям русского супружества. Приведу её начало по памяти: «Радуйся, Петре, яко дана ти бысть от бога власть убити летящаго свирепаго змия! Радуйся, Февроние, яко в женстей главе святых муж мудрость имела еси!..»

ПРАВДА И ВЫМЫСЛЫ  О «ДОМОСТРОЕ»

Не повезло этой рукописной книге со временем её выхода из печати. Много воды утекло, сменились эпохи с той поры, когда  Сильвестр составлял её, редактируя и приводя в соответствие с нормами тогдашнего русского языка, как литературного, книжного, так и народного, разговорного, из разнообразных, древних и новых, источников, тексты о домашнем обиходе и обычаях семьи, этой высшей ценности русской цивилизации. Ох, как не повезло!
Протопоп Сильвестр жил в XVI веке, входил в ближайшее окружение молодого царя Ивана Василевича, впоследствии названного Грозным, был его советником. А печатное издание «Домостроя» увидело свет и стало известно широкому читателю лишь во второй половине  XIX века. Во время расцвета русского царства была православная страна,  верная традициям предков, а стала Российской империей, следующей по пути прогресса. Трёхсотлетняя пропасть! Читающая публика, светская интеллигенция, уже получала западноевропейское образование, научное и атеистическое в своей основе, а книга «Домострой» создавалась для глубоко верующего христианина.  То, что было с полуслова понятно русскому человеку той поры, искажалось, сознательно и неосознанно (чаще первое!) западниками и даже славянофилами  времени перемен и грядущих революционных преобразований.
Уже в XVII веке появилась трещинка на европейском фасаде Руси (польско-шведская интервенция), в XVIII прорубилось усилиями Петра Великого окно, выросшее к исходу столетия в анфиладу окон, а в XIX веке появились дверные проёмы в Европу, широко распахнулись ворота, причём они отворялись с обеих сторон. Но в деревнях, общинах старообрядцев и церковных приходах продолжали хранить традиции народного православия. И вот появляется книга, как тогда показалось, тянущая из цивилизованного на западный манер мира в прошлое, ещё хранящееся в русском народе,  как и вечные человеческие ценности. Для читающей публики это было отягчающим обстоятельством, наглядным примером «отсталости» России. И эта крестьянская правда тотчас была принята в критические штыки той интеллигенцией, которая внутренне приняла европейское направление развития. 
 И вот тогда-то и возник нелепый, но прилипчивый термин «домостроевщина», понимаемый как нечто уже устарелое, консервативное, тянущее вспять, даже варварское и жестокое по отношению к детям, женщинам, свободе индивидуума. Причём  именно иностранный читатель первым стал распространять мнение о якобы диком быте русского человека, а наш обыватель с удовольствием ему вторил. Не читали, но осудили – это так знакомо! Набрали цитат, причём оборванных, – и на тебе! Как же нам, теперешним, с этим ярлыком совладать, как уверить нынешнего читателя, не историка, понимающего значение  этого источника русской культуры, не философа, а простого человека, что все эти вымыслы-домыслы ничего общего  с «Домостроем» не имеют? Нет в нём никакой «домостроивщины», а есть   правдивое свидетельство чистоты национального самосознания, той краеугольной опоры, что если вынуть её из-под фундамента нашего дома, то петля западного просвещения, накинутая на горло человечества, страдающего безверием, затянется. На русское прошлое следует смотреть русскими же глазами.
 
1.
Предлагаю просто открыть и начать читать эту великую книгу, непредвзято осмысливая тот опыт домашней жизни и семейного лада-уклада, что накопили наши предки со времён принятия святым Владимиром христианства в его православной («ортодоксальной») форме вероисповедания и до самого момента её написания, до эпохи совершенного расцвета Московской Руси. ( «Домострой». / Сост. вступ. статья. пер. и коммент. В.В. Колесова. Подготовка текстов В.В.. Рождественской, В.В. Колесова и М.В. Пиминовой.  –  М.: Сов. Россия, 1990 –  304 с.). Полное название памятника классической русской литературы: «Книга, называемая Домострой, содержащая в себе полезные сведения, поучения и наставления всякому христианину – мужу, и жене, и детям, и слугам и служанкам». В ней 66 глав, а в некоторых списках добавлены  «Чины свадебные», о чём будет отдельное исследование.
 Начинается «Домострой» с проблем «духовного строения» человека и общества. Это понятно, поскольку духовное – верховное, освещающее душевное («мирское строение») и телесное («домовое строение») божественным светом, вне которого  правды нет. Само слово «строение» (строй) означало в те отдалённые времена на Руси то, что впоследствии обозначали термином  «наука», хотя понятия эти не равнозначны («домостроительство» – калька слова «экономия»). Перед нами не наука абстрактная, отвлечённая, а, скорее, ответ на вопрос «как жить по совести и умереть достойно». В западноевропейском обществе дом и церковь были разделены, назидательные повествования (поучения) и хозяйственные рекомендации в зарубежной традиции практически не пересекались, как, например, в  книге «Парижский хозяин» и других, ведущих начало от античного автора Ксенофана, создавшего эталонную книгу для западной цивилизации «О хозяйстве».
«Домострой» совсем другое дело. Уже в начале книги, обращаясь к читателю, автор настраивает его на связующее всё живое понимание любви: «Аще стражет един уд – то вси с ним стражут (апостол Павел, 1 Коринф. 12, 26),   –  тако ж и ты, не о себе едином пещися, но и о жене, и о детях своих, и о прочих и о последних домочятцех, вси бо есми связаны единою верою к Богу. И з добрым сим прилежанием имеи любовь ко всем (выд. В.П.), по Бози живущим, и око сердечное, взирающее к Богу, и будеши сосуд избран, не себя единого несыи к Богу, но многих…». Слово любовь пронизывает всю книгу и озаряет каждую её страницу. Надо помнить это и не искать отдельных слов о любви между мужем и женой. Это подразумевается, это само собой разумеется. И ещё, христианская любовь не сводится, как это часто трактуется в наши дни, к телесной близости между мужчиной и женщиной, но мужем и женой («плоть едина»), она от Бога («Бог есть любовь») и по закону иерархии последовательно освещает и духовное, и душевное, и телесное мироздание. По сути, персонажи «Домостроя» – идеальные люди, образцы для подражания, такие, каким должен  быть человек, но вряд ли является. Это во многом утопические главы, выдающее желаемое за действительное. Стилистически, начиная с Предисловия, текст создан на понятном книжном и народном изустном, пословичном языке. Перед нами образное повествование о доме, о дворце и царстве, о трудах и заботах человека любого века, поскольку все являются детьми Бога Отца и Сына и Святого Духа, жителями вечности.
Вот перед нами первые 15 глав «Домостроя». Они посвящены духовному строению человека, правилам христианского общежития в доме и храме (дом и храм – едины, церковное и светское соединено авторитетом прошлого, даже непомерно глубокого). Главное, как  «быти… (жить) во всякой чистой совести и в правде». До XVI века книжное слово «совесть» и просторечное «правда»  являлись синонимами. Жить по правде издревле означало жить правильно,  по совести – по Евангелию (Благая Весть), христианскому Закону и глубинным народным обычаям, то есть по заветам предков.  И то и другое – одно этическое понятие, имеющее равное отношение к «праведному житию». Муж обязан, отсекая всякие дикие привычки, как глава семьи «жену поучяюще (наставляя), тако ж и домочядцов своих наказующе (поучая), не нужею, ни ранами (битьём), ни работаю тяшкою, имеюще, яко дети во всяком покое: сыты и одены, и в теплом храме (избе), и во всяком устрое». Иными словами быть «трудником к Богу и неосудником всякому человеку», иметь «любовь нелицемерную во всем». И так по всей социальной лестнице: «возлюби всякого человека, по образу Божию созданного», «царя или князя», «отцов своих духовных…, архиереев», относись с доверием и любовью к священникам, которые дают полезные советы «как мужу наставлять и любить жену свою и детей…». Домострой советует при всех бедах «не впадать в отчаянье», следовать за духовными наставниками – они «уврачуют тебя». Далее следует перечисление святых дел, список которых не длиннее (короче!) деяний нашего времени, которые происходят от отступления «закону христианского отческого предания». Особо бичуются те отклонения, когда  «… от жён блудят, или содомский грех  содевают и всякое бесовское угодие…». Недобрые дела занимают многие страницы этих глав, создаётся впечатление порочности целого народа, но это не так. Просто такова природа зла, что в перечислении  оно превосходит добрые деяния. Вспоминается из Лермонтова: «Но людям я не делал зла, /  И потому мои дела/  Не много пользы вам узнать,/ А душу можно ль рассказать…». То, с чем человеку необходимо вступить в битву, неисчислимо, целое бесовское войско! Оно скорее по своему дьявольскому числу бросается в глаза, нежели добродетели. Правда же – одна-одинёшенька. Составители «Домостроя» пытаются именно «душу» рассказать. В нём приводятся обильные выписки из Кормчей книги с толкованиями от святых отцов, как врачевать себя от греховных обычаев, порождённых искажённой природой человека и передаваемых из поколения в поколение волхвами, волшебниками и чернокнижниками. Они делают однозначный вывод: такие люди «от церкви…  – да отженутся». Примечательно, что применён глагол «отженить», что одновременно означает разрыв с пагубными пристрастиями и бракоразводный процесс (уйти от жены).
Итак, «государю» своего дома надо жить «со всею любовью и чистой совестью»: «чистота хранити, и всякого зла не творити». Это общее и для царя и для главы обычной семьи. «Домострой» адресован всем русским людям, по всем ступеням социальной лестницы. Идти божьей дорогой добра – разве не прекрасны эти слова? Кто в них кинет камень? Может, и кинет какой-нибудь уж окончательный атеист, нигилист и эгоист. В них суть «духовного строения». Но современный, критически настроенный читатель «Домостроя» словно пропускает без должного внимания первые пятнадцать глав и сразу же переходит к главам мирского строения (16-29 главы),  то есть к большесемейным отношениям («челядь» в собирательном значении) со «своиственниками», вызывающими его неприятие. И уже не читает, утратив запал критицизма, о «домовом строении» (30-63 главы), наиболее реалистическую часть, написанную крепким русским языком, считая его заведомо устарелым. Но если первые главы пропустить, то не понять и последующих разделов «Домостроя». Как раз в начале книги даётся камертон к остальным текстам. И совершенно не понятно, как эти главы, в которых церковные и народные идеалы сливаются в единый взгляд русского православного человека времён Московской Руси, можно опустить, тем самым искажая исторический источник. Может быть, именно «правда» образа семьи колола глаза либералам, вызывая отторжение отчетливо выраженного в этой книге русского национального и религиозного самосознания? Похоже, что именно так. И, как видим, надолго, до сегодняшнего дня, до западного понимания индивидуальной свободы, не знающей берегов, когда семья с её духовной организацией стала считаться анахронизмом, а идея индивидуальной свободы перешла в свою крайность, вплоть до свободы смены полов в детском возрасте. Что плохого в том, что наши предки молились о семейном счастье, обращаясь к Богу и Богородице, помня о Святом семействе, о бракосочетании в Кане Галилейской (первое чудо Иисуса Христа, превратившего воду в вино, телесное в духовное)? Но тогда ещё не знали крайнего научного «обмирщания», хотя зерно сомнения было уже посеяно и осталось недолго ждать, когда появятся ядовитые цветочки. «Домострой» и явился противоядием от настоящих и будущих бед, от попыток разрушить традиционную семью.

2.
В русском народе было ясное понимание, что прежде всего семью («челядь») необходимо напитать, одеть, обиходить, то есть осуществить действия телесные, а уж потом думать о духовных деяниях, о воспитании христианской духовности, прямо как в русской сказке – сначала накормить, напоить, в баньке помыть, спать уложить, а уж после расспрашивать: кто такой да откуда. С этой деятельной народной мысли начинается вторая часть «Домостроя», в которой наглядно, по главам, даётся чередование деяния и умосозерцания, всё строго регламентировано, упорядочено. Первое у читателя не вызывает протеста, он просто проглатывает вкусные подробности: «в мясные дни хлеб решетныи, шти по вся дни да каша с ветчиною житкая, а иногда густая, с салом, переменяя, часть мяса, каково лучитца дадут к обеду, а у ужины шти да молоко, или кашка; а в посные дни шти, кашка житная, иногда с соком, а иногда горох…», короче, по русской поговорке: «щи да каша пища наша».  А вот описание непрерывного по всей жизни воспитательного процесса («достучаться до сердца»), данного в 21 главе «Како детеи учити и страхом спасати», требует обширного комментария, поскольку именно он, раскрывая отношения между членами семьи, вызывает у читателя массу вопросов: «Казни сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою, даст красоту души твоеи. И не ослабеи, бья младенца: аще бо жезлом бьеши его, не умрёт, но здравие будет, ты бо бья его по телу, душу его избавишь от смерти…  И не дай же ему власти во юности, но сокруши ему ребро, донели же растет, да ожесточив не повинеттися, и будет ти от него досажение и болезнь души, и тщета домови… и досада зла. Аще дети свои воспитаете в страсе Божии и в поучении и во всяком наказании, и до совершена возраста сохраниши их во всяком целомудрии и в чистоте телеснои, и законного брака сочетаеши со благословением, и устроиши и будут наследници имению твоему, и дому, и всему стяжанию твоему, яже имаши, и упокоят тя на старость твою, и по смерти вечную память сотворят родителем своим, и сами во благословении пребудут в веки, и от Бога великую мъзду получят в сем веце и в будущем, пребывающее в заповедехъ Господних». Умная порка – не порок. На Руси она, конечно, практиковалась, олицетворяя принцип неизбежности наказания за проступок. Однако «Домостроем» она не приветствуется и регламентируется, смягчается насколько это возможно. Но либеральный читатель видел другое.
«Как это возможно!  –  возмущается прогрессист  –  младенца бить жезлом, смертным боем по телу! Даже ради спасения мифической души телесные наказания, сокрушающие рёбра, не приемлемы, подсудны ювенальной юстиции. Что за варварство! И можно ли в страхе воспитывать ребёнка, выбивая из него палкой болезнь души?» Что на это, добропорядочный обыватель, тебе возразить? Может, народной поговоркой: «Читал книгу да видел фигу»? Так ведь обидишься и останешься при своём мнении. Или напомнить тебе, что лексика старинных текстов имела другое значение, что в своё время никакой дикости и жестокости в этих речениях не усматривали. Так ведь не поверишь, усматривая в печатных листах то, что есть в самом  тебе? Или сослаться на «Слова» Иоанна Златоуста, который использовал в своём поэтическом красноречии фразу «накажите з млада дети своя… любеи сына своего жезла на ны не пощади», часто цитируемую в отечественной переводной литературе, например в «Измарагде» (глава 53) под названием «Слово притча о наказании к родителем». Не поможет, поскольку сильна связка слов в сознании критика: жезл – младенец – наказание – рёбра – смертный бой – страх Божий. Но каково значение для позднего русского средневековья этих слов?
Из всех значений слова «жезл» ( смотри у Владимира Даля), взято лишь одно –  «палка», но по смыслу контекста в «Домострое» имеется в виду нечто противоположное, и даже не посох архиерейский, и не знак власти маршальский, не предмет материальный, типа жезла регулировщика дорожного движения, а символ духовной власти, как у поэта XVII века Симеона Полоцкого «Жезл правления» ( в нашем случае – домостроения), как в Библии – символ Божественных заповедей, нарушение которых настигает родителей в виду разрушительных, гибельных последствий для детей и домочадцев греховных действий. Ну и причём здесь сучковатая палка, как считают ювенальные педагоги Запада и наши подражатели, когда речь идёт всего лишь о кротком и мудром управлении собственным домом и детьми?
Словом «младенец» на Руси называли не только детей, но и недорослей, тех, кто не обрёл полноты смысла. «Наказание» вообще происходит от слова «наказ» (поучение). Оно ничего общего с грубо зауженным к нашему времени пониманием термина, как исключительно «физического наказания», не имеет. Слово «ребро» поставлено в тексте в единственном числе и означало греховные помыслы и деяния. И кто не знает русской идиомы «бес в ребро»? Значит надо бить (метить) в это символическое ребро!  Выражение «страсе Божий», повторяемое каждый день в утренних молитвах, означает страх сбиться с освещённого Господом жизненного пути, а значит, отступить от воли Божьей.  Ведь для христианина жизнь не театр, не игра, как в монологе Жака из комедии Шекспира, а – подвижнический путь, дорога к Богу. «Домострой» – не документ в современном значении, а художественное, даже поэтическое произведение. Язык поэзии, народной и книжной, не понимать надо, а прежде всего чувствовать, воспринимать совестью. Это тот страх, что венчает острие пирамиды истинных ценностей. В детстве человек боится обжечься, хотя огонь и манит его. В древности, да и сейчас, взрослые люди имеют страх перед нечистью (бесовщиной), перед разрушительными природными силами. Современный человек страшится ядерной войны. Без страха мы становимся беззащитны. Страх потерять страну, страх лишиться жилища Божия. Не уклоняться от Господнего пути –  вот смыл христианского отношения к жизни и окружающим людям. Кстати, отсюда и «жезл» как духовный указатель правильного направления. Чтобы стать музыкантом, необходимо иметь абсолютный слух, а чтобы стать человеком – абсолютный Страх. Божий. Тот, кому открыта воля Господня и кто в своих делах устремляется по стремнине Его – становится великим человеком. Несомненно, люди высокого русского средневековья были людьми великими, следующими по пути, проложенному Господом.
Униженное, подчинённое положение женщины в Московской Руси, якобы во всём покорной мужчине-хозяину, мужу – тоже вымысел. «Домострой» ратует за равноправие, основанное на серьёзном разделении труда. Конечно, и в те благословенные времена не всё было так уж благополучно в традиционном мире. От языческой древности доходили ложные обычаи патриархального отношения к женскому полу, но скажем прямо, не всегда и не везде, и не в каждом этносе. Например, у мифических амазонок и у исторических сарматов была другая крайность, матриархальное женоуправство, преобладание власти женщин. Были народы, как летописные поляне, которые хранили  чистоту равноправных отношений между мужчиной и женщиной. В православной стране, каковой являлась русская земля, была бы дикой и невозможной надпись на футболке «Мужик всегда прав», как это мы порой видим в наши дни.  Конечно, в «Домострое», из лучших побуждений, авторы рисуют идеальную картину семейной жизни, но именно ту, к которой необходимо стремиться, имея  волю и страх Божий. Такие обычаи старины «наследите сыны сынов своих» то есть передайте, наследуйте сыновьям сынов ваших, всем новым поколениям. Косвенно, по тексту «Домостроя», мы догадываемся, что у родителей была единая беда – непочтительное, даже грубое отношение к ним детей: «аще кто бьет отца и матерь – от церкви и от всякия святыни да отлучится, и лютою смертию и градскою казнью да умрет». Конечно, это крайний случай, но автор смотрит по цепочке поколений прямо в наше будущее, и пытается устранить даже возможность такого отношения, усиливая свою речь поэтическими средствами: «Сих же нечестивыи именова, иже безсчествуют родителя своя. И паки рече: насмехающагося отцу и укоряющего старость матернюю, – да склюют и вранове, да снедают и орли».
И вот что удивительно: в главе 23 «Похвала мужем» нечто совсем иное. Приведём этот текст, книжный язык которого тесно переплетён с устным, разговорным: «Аще дарует Бог кому жену добру – дражаише есть камени многоценного. Таковыя от добрыя корысти не лишитца: делает мужу своему все благо житие. Обретши волну (шерсть) и лен, творит благопотребна рукама своима, бысть яко корабль куплю деющ: издалечя (отовсюду) збирающь все богатство. И встает из нощи, дает брашно дому и дело рабыням (служанкам). От плода руку своею насадит тяжания (преумножит) много. Препоясавше крепко чресла своя, утвердит мышца своя на дело (труд). И чад своих поучает, тако ж и рабынь, и не угасает светилник ея во всю нощь: руце свои простирает на полезная… Жены ради добры блажен есть муж, и число днеи его сугубо (удвоится) – жена добра веселит мужа своего, лета его исполнит миром; жена добра  – часть блага, в части боящихся Господа да будет, жена бо мужа своего честнее творящее…» Итак, похвала мужьям оборачивается в похвалу доброй жене. И это не противоречие, так как в сознании христианина жена – дар Божий и главное  достояние мужа. Любой книжный человек на Руси знал эти слова. Они идут от Ветхого Завета (Притчи Соломоновы,31, 10 – 31) и многократно повторяются  в древних сборниках разного состава. Человек некнижный слышал это и от сказителей былин.  Но лишь в «Домострое» они зазвучали как гимн жене в «Похвале  мужем» ибо жена «венец есть мужеви своему».
Конечно, реальная жизнь и в те времена была далека от поэтического восхваления женщины, и следы этого мы видим в том же «Домострое». Видим непомерную загруженность женщины домашним хозяйством, обязанностями по руководству домочадцами и многие другие её «добрые дела».  Разделение трудовых обязанностей в большой русской семье было таково, что работы всем хватало: мужу по добыванию средств для пропитания и жизни в окружающей среде, жене в собственном дому. Вот и возникла навеянная временем, исторически оправданная локализация женщины в рамках усадьбы (избы), этого тыла любой семьи как знатной, так и простонародной. Однако вечной ценности семейных отношений, декларируемых «Домостроем», это обстоятельство не умаляет. В главе 25 «Наказ мужу и жене, и детям, и людем, како лепо бытии» (как следует жить) говорится, что прежде всего следует жить по духу, в любви и кротости и не скатываться к плотским удовольствиям: «не о себе едином попечение имея к Богу, но и сущих с собою введ в жизнь вечную». Индивидуализм, перерастающий в эгоизм, во все времена  разрушал  семейный лад. Эта зараза, дай ей только волю, быстро разрастается, а противоядие  так же просто, как и трудновыполнимо: «не красти, не блясти (не блудить), не солгати, не оклеветати, не завидети, не обидети чюжаго, не претися всуе (на чужое не посягать), не осуждати, не бражничяти, не просмеивати, не помнити зла, не гневатися ни на кого, и к болшим бытии послушну и покорну, а к среднему – любовну, а к меншим и ко убогим – приветну и милостиву». Во всех поступках и делах следует быть примером для окружающих домочадцев.
В «Домострое» слились воедино любовь языческая  и любовь христианская, телесная и небесная, но явно с значительным преобладанием последней. Любовь-страсть осталась достоянием других жанров, устного народного творчества и обрядовых действий, ещё не допускавшихся в книгу. В книжном отражении действительности, можно сказать, в последнем целомудренном нравственном столетии в глазах традиционно образованного книжника понятие «любовь» было совершенно иным, нежели в последующие пятьсот лет. Между мужем и женой «Домострой» выносит за рамки действительной жизни плотскую любовь-влечение, замалчивая, как само собой разумеющееся, даже намёк на сексуальность. Это не могло не раздражать читателя. Секс на стороне, вне супружеской постели, вовсе назывался блудом, «блудилищем». И это не стыдливость писателей, а просто следование  воспитанности и образованности на высоких образцах христианской литературы. В этом мы действительно отставали от западных писателей-гениев, в своем стремлении к светскости создававших книги типа «Декамерон». Как могли, отбивались и от собственного язычества, и от западного его возрождения.   Это в плане самосохранения собственной национальной идентичности надо было хотя бы приостановить. Прикрыть языческий срам. Но, как оказалось, лишь на пару-тройку столетий. Волна вседозволенности набегала, а в наше время уже не просто волна, а девятый вал обрушился на человеческое побережье.
Необходимо принимать во внимание, что браки в позднем русском средневековье заключались рано, где-то на границе возраста полового созревания жениха и невесты. Родители обручали молодых не по своей прихоти, а в каком-то смысле по производственной необходимости. В домашнем хозяйстве требовались свежие рабочие руки. И это принималось как должное. Считалось, что «любовь приходит на подушке». И более заботились о душах молодых, о налаживании между ними прежде всего душевных отношений. Так и воспитывали молодёжь: добрая жена – дар Божий и дети – дар Божий, а не следствие простой физиологической близости. «Домострой» так и говорит: «А холостые отроки и девки в возрасте жени, по апостолу: честен брак и ложе нескверно, а прелюбодеем судит Бог». Женщин, ловких в обмане мужа, именовали – «кунка», по названию зверька куницы-ласки с мягким мехом, по-нашему, это женщины с пониженной социальной ответственностью. Но жить с ними «от Бога грех, а от людей насмех».
Учить мужьям жён своих полагалось с любовью, а жёнам также «с лубовию и со страхом внимати». Мужьям также следует учиться у добрых жён, «спрашивать вежливо и ласково» и не забывать благодарить за хороший совет. Было важно «не выносить сор из избы» и не верить наветам и оговорам «без обыску» (расследования). Но если обнаружится в доме измена или воровство (от «върать», «со-врати», но и вор, воровство в узком смысле), то и тогда «про всякую вину по уху и по виденью не бити ни кулаком под сердце, ни пинком, ни посохом не колотити, никаким железним и деревом не бити. Хто с сердца или с кручины так биет, многи притчи от того бывают: слепота и глухота, и руку и ногу и перст вывихнет, и главоболие, и зубная болезнь, а у беременных жон и детям в утробе повреждение бывает. А плетью с наказанием бити, и разумно и болно, и страшно и здорово – в толке велика вина… а гнев бы не был, а люди бы того не слыхали, а жалоба о том бы не была. А по людцкои ссоре и по оговору без обыску без прямого, брань и побои и гнев никако ж бы не был… того наедине пытати (выспрашивать) добром: истинно покается, без всякого лукавства – милостиво наказать, и пожаловати, по делу смотря». И так поступать со всеми домочадцами. Какое разительное расхождение с тем, что мы наблюдаем в нашей современности!  В «Домострое» речь идёт о городской,  даже уже о новгородской большой семье со слугами и рабами. По всей  видимости, именно в ней нарушалась народная традиция. Деревенская семья и так хранила обычаи в своей избе и хозяйственной деятельности, не испытывая нужды в подобной книге. Новгород, Псков и некоторые города Русского Севера первыми приняли на себя удар Запада.
 В главе 26 «О неправедном житии» говорится о тех, кто «отеческого предания не хранит» и «чинит всяку неправду». Среди множества тогдашних пороков перечисляются: «блуд, и нечистота, и сквернословие, и срамословие, клятвопреступление, ярость, гнев, и злопамятство, или з женою незаконно живёт или от жены блудит, и содомски грех содевает, или корчмит, всегда ест и пьёт без воздержания, во объядение и пиянство, и праздников и посты не хранит, всегда в нечистоте пребывает; или чародействует и волхвует, и отраву чинит; или ловы творит с собаками, и с птицами и сопели, песни бесовские любя, и зернию, и шахматы, и тавлеи… прямо есме вкупе будут во аде, а зде прокляты». Конечно, это крайнее мнение церковного автора, которое не удерживало от греха ни царя, ни простолюдина. Но оно было пропечатано на бумаге, вошло в человечество и с этих пор оказывало на здоровую часть населения огромное влияние, частично сохранившееся до наших дней, превратившееся в традицию, например, в среде старообрядцев. Формула праведного жития одна: жить «и по заповеди Господне, и по отеческому преданию, и по христианскому Закону». Она подспудно горела в поколениях и в годы массового безверия, так сказать, на глубинном генетическом уровне, в сердечной памяти, и спасала народ в смутные времена и великие смертоубийственные войны.
Третья часть «Домостроя» даёт поистине натуралистические описания избы, дворовых построек, погреба и всей снеди в нём, детальное перечисление предметов обихода, народных рецептов приготовления еды. Реализм всего изображённого зачаровывает, и это не литературный приём, а воссоздание исторической действительности. Создаётся эффект правды и доверия ко всему ранее сказанному, к идеальному образу семьи и царящим в ней отношениям. Будто входишь в музей старинного русского быта, где чистота и порядок: «у порядливой жены всегда дом чист и устроен,  – и на дворе и перед вороты на улице всегда слуги смете приметают, а в грязь пригребено, а снег зиме пригрбети ж». Как говорится «Богу приятно, а души на ползю». Всё, чем богат дом, перечислено подробно, включая и купеческий товар, и то, что на торгу не купить, а в быту необходимо, «у каждого человека огородец есть», всё запасено впрок, даже такие детали приводятся, как «брусничная вода и вишня в патоке». Для всего у автора-составителя находится ясный оборот, природное русское слово. Иностранных заимствований практически нет. Многое можно взять себе на заметку, например, «а огурци решеткую ж пригнетени по камышком легонько, а плесень всегда счищати и росолом дополнивати разсолив».  Да, это натуральное хозяйство, но при всём при этом дом не закрыт от мира, ведётся торговля, считается каждая копейка, обсуждается «како себе на обиход купити всякои товар заморскои из дальних земелъ»,  но всё необходимое в нём имеется своё, и при каком-либо бедствии можно вполне автономно жить. Таково условие самостоятельности и суверенности не только дома, но и целого города и даже державы, и традиционное философское понимание русским человеком меры открытости и меры закрытости в сохранении целостности нашего образа жизни, а значит и цивилизации: «А хто глуп и груб, и крадлив, и ленив, и ни во что не пригодитца, ни наказание не имеет – ино , накормив, да з двора спустить, и иные на таково дурака глядя не испортятся».  Прекрасный совет, актуальный и сегодня! По «Домострою» следует ныне учиться первородному, ядрёному (и ядерному) русскому языку. Чистое и правдивое русское слово, родниковая речь, которая прошла сквозь растрескавшуюся почву Руси, опалённую междоусобицей и ордынским игом, и поит людей в страшные годины нашей многовековой истории. В петровскою эпоху многое переменится, а в наши дни – на три раза перевернётся!
История имеет волновую, приливно-отливную природу. Волна откатилась – и обнажилось бесовское дно,  волна прихлынула – и вновь всё покрыто водою. И в этом непрекращающемся ритме приливов и отливов движется история, словно работает вечный двигатель дня и ночи. Но и на самом чёртовом дне мы видим человека, святых людей, чья нравственная высота столь крепка, как ледниковые валуны горюч-камней, что не подвластны разрушительным набегам волн. Именно такими людьми являются избранные авторы «Домостроя».

3.
«Домострой» собирался по векам и золотым крупицам слов, являясь сугубо национальным (народным и христианским) творением, энциклопедией жизни русской семьи от зарождения отечественного православия до рассвета Московской Руси. Мы знаем, что семейные союзы возникли ещё в родовом обществе и помним, что домашняя жизнь с трудом пережила его распад. Но постепенно она упорядочивалась, светлела и становилась ладной, поскольку без неё порядка на Руси невозможно было установить. И вот в полноте явилась она в великой, можно сказать, легендарной русской книге. С возникновением государства Русь и до времён  создания «Домостроя»  прошла не одна сотня лет. Снова потребовалось взяться за домашнее строение. Страна очутилась на пороге страшных испытаний: голода, опричных насилий, перегрузки государственного аппарата, расширения границ от океана до океана, а в следующем веке – народных возмущений, интервенций с Запада, стрелецких бунтов, Раскола церкви, что привело к эпохе Петровских преобразований и, как следствие, угрозе потери своих исконных традиций. Волны несчастий обрушились на народ, и подобная книга стала крайне необходима – она напомнила, особенно горожанам, о долгом, почти тысячелетнем пути истории. В деревнях и без этого напоминания хранили обычаи, и в какой-то мере они стали образцом, лекалом, по которому и строился «Домострой». И не удивительно, что это явление произошло в Великом Новгороде, первой столице нашей державы, если не считать Старую Ладогу, резиденцию князя Рюрика.
Есть в «Повести временных лет» запись летописца ещё до первой даты (лето 852), в которой говорится о языческих племенах, имеющих «свои обычаи, и законы своих отцов». Особо выделяется славянское племя полян. У них семейные обычаи «кроткие и тихие», они «стыдливы перед снохами своими и сёстрами, матерями и родителями; перед свёкрами и деверями великую стыдливость имеют; есть у них и брачный обычай: не идёт зять за невестой, но приводят её накануне, а на следующий день приносят за неё – кто что даст». И с неистовством неофита летописец обрушивается на те языческие традиции, что с его точки зрения должны быть искоренены, ибо разрушают основу человеческого бытования: «древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели всё нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали дев у воды…  А радимичи… срамословили при отцах и снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами». Оставим на совести автора, видящего правильной лишь строго христианскую семью, все  эти утверждения, просто отметим обострённое внимание к проблеме семьи, её очищение от неправедных обычаев. В «Домострое» уже мирно соседствуют христианская и народная традиции семейной жизни и даются лишь в перечислении её прежние пороки. И это было мудрое и гармоничное соединение. Заметим, что киевский летописец не бросил камня в славяно-русское население Ильмень-озера, помня, что именно Великий Новгород был первой столицей Руси, и что от него пошла традиция организации семейной жизни, в итоге распространившаяся по всей  державе.
Великокняжеская семья, её устройство, оказали влияние на политическую историю страны. Забота о детях, необходимость обеспечить им достойную жизнь в итоге привела к так называемой феодальной раздробленности. Уже Святослав Игоревич, являясь главой не только всей Руси, но и правящей семьи, княжеского дома, начал практиковать раздачу русских городов своим детям. По уже сложившемуся обычаю, этот порядок продолжил Ярослав Мудрый, закрепив в «Русской правде» («правда» – закон, устав) положение: «всё рождается дома». И хотя он завещал детям: «Имейте любовь между собой, потому что все вы братья…» и обрисовал им возможную беду: «…если будете в ненависти жить, в распрях и спорах, то погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли её трудами своими великими»  –  так  на том отрезке истории и случилось. После смерти внука его Мстислава Всеволодовича Великого (1132 год) старший в роду-семье, а именно он должен был охранять единство страны, уже не смог своим авторитетом удержать процесс раздробления.  Русь распалась в итоге на множество княжеств, «вотчин» ( от слова «отчина», «отцовское»), ставших самостоятельными политическими единицами. В «Поучении» Владимира Всеволодовича Мономаха, цитируемого «Домостроем», прекрасные слова: «Старших чтите, как отца, а младших, как братьев. В дому своём не ленитесь…» остались всего лишь благим пожеланием. Вот и попала Русь в ад ордынского ига (1137 – 1480). Так праведная забота о детях (крыша над головой), и шаткое право старшего в роду наследовать власть, эта старинная семейная традиция, стали для нашей истории сплошным наказанием в узком значении этого слова.
Княжеские семьи, как правило, были многодетными. Например, у Всеволода Большое гнездо ( 1154-1212) было 8 сыновей (не считая 4-х дочерей), которых он посадил на княжение по разным городам Северо-Восточной Руси. Тем самым он поспособствовал дроблению русских земель на удельные княжества и ослаблению Руси перед натиском Запада. И это не было исключением. Его внук новгородский князь Александр Ярославич Невский (1221-1263) встретился с этой бедой и отдал предпочтение монгольским завоевателям, не покушавшимся на православную веру, отразив попытки Запада подмять Русь под владычество Римской католической церкви. Из двух зол князь верно выбрал наименьшее. Его правнук Дмитрий Иванович Донской (1359 – 1389) стал победителем Мамая на Куликовом поле (1380), но уже дети его и племянники устроили распрю, борясь за обладание престолом Великого Княжества Московского. Раздоры продолжалось 20 лет, пока не возобладал новый принцип передачи государственной власти – от отца к старшему сыну, и страна не перестала дробиться, свергнув в 1480 году при Иване Васильевиче, «государе всея Руси», остатки ордынского ига. Родственники и братья правителя теперь окончательно лишились власти над русской землёй, что и было закреплено в «Судебнике» 1497 года. Но семейные отношения продолжали влиять на ход истории страны, что наглядно показало правление первого русского царя  (с 1547 года) Ивана Васильевича Грозного. Историки отмечают, что его венчание на царство и венчание с первой женой Анастасией (в один и тот же год!) были плодотворны для Московской Руси, а после смерти царицы (была отравлена ближайшими боярами) начались грозные испытания для государства, семейная жизнь правителя не заладилась. Множество последующих браков, что противоречило установлениям православной церкви, разрушало семейный уклад царского дома и, возможно, явилось в итоге одной из причин появления «Домостроя», как справедливого укора для царя, который должен был являться образцом для подданных. И справедливости ради отметим, что для последующих царей эта книга стала мерилом их домашней жизни.
Составитель и автор заключительной главы «Домостроя» («Послание и наказание от отца к сыну») Сильвестр был священнослужителем и мастером «ученья книжного», содержал и возглавлял училище в церковном дому сначала в Великом Новгороде, затем в Москве, то есть по нашим понятиям был православным педагогом, учителем. Это сказалось на особом внимании, которое уделялось им проблеме воспитания и обучения детей в домашних условиях. Семья рассматривается им как своеобразное училище, где мать и отец в равных долях выступают в роли наставников, а дети – учеников. Содержание и стиль его письма убеждают, что он был близок к городским кругам посадского населения, что открывало путь к типичной народной педагогике. На первое место им выносятся задачи духовного и нравственного воспитания. Его формула успеха в образовании  – учить «страху Божию и вежеству». Первое означало  – «страх» жить вне божественной любви, второе – народно-былинное  понимание воспитания совершенного богатыря, образца для подражания. Другая часть этой формулы – учить детей труду, чтобы они могли «в домовитом обиходе… всякое дело начатии…ества варити, или печи што и всякие приспехи делати и всякое рукоделие и всякое мастерство». Сам же учитель должен быть «разумен умом и смыслен, а не грубливый человек», эта задача восходит к идеям великого князя Русской земли Владимира Мономаха, его знаменитого «Поучения детям». Своё произведение, которое он сам называл «грамотицей», Мономах адресовал своим сыновьям и знатным отпрыскам, но у Сильвестра  мысли князя распространены уже на все сословия: от царя до последнего подданного. Главное, что принял он у Владимира Мономаха, это всемерное упрочение семейных уз и ведущей роли  отца в деле воспитания сыновей («Любите жену свою, но не дайте ей над собой власти») как важнейшей государственной задачи. Отца он рассматривал как представителя Бога в семье, Бог же – отец всех людей, а человечество – его дети. Мономах выстраивал иерархическую цепочку: Бог – государь, отец: «Как отец, чадо своё любя, бьёт его и опять привлекает к себе, так же и господь наш…» Основной мотив «Поучения» Мономаха, как и у Сильвестра, – призыв к труду, личному и совместному с другими домочадцами: сначала Бог, а затем уже отец учат всякое дело исполнять мужеское. В плане нравственных норм они расширяли семейную православную этику до предела всего народа: «Старых чти, как отца, а молодых, как братьев». Одно из основных качеств, которые отец воспитывает в сыне методом личного примера –  это умение управлять своим домом: «В дому своём не ленитесь, но за всем наблюдайте…, чтобы не посмеялись приходящие к вам над домом вашим, ни над обедом вашим». Для себя образцом поведения он видел жизнь своего отца: «Так поступал мой отец блаженный и все добрые мужи совершенные». По завету предков он предлагал собственным детям брать пример с него, а шире – со своих отцов и дедов, стать примером для своих отпрысков, в новых, обогащённых традицией, поколениях. И так должно быть в веках: «Поведаю вам, дети мои, о труде своём, как трудился я в разъездах и на охоте с 13 лет… Тем ведь путём шли… и лучшие из предков наших». Так же поступает и Сильвестр, во всём подражая своему великому предшественнику.
В отличие от Владимира Мономаха Сильверст сосредотачивается на религиозно-нравственной стороне воспитания, «вежестве» и приручении к непрерывному труду. В этих вопросах чрезвычайно авторитетным на Руси являлся Иоанн Златоуст. На Руси было переведено, творчески переработано и включено во многие книги («Измарагд», «Златоструй», «Златоуст» и другие) его педагогическое произведение «Слово о наказании от притчи к родителям», созвучное Сильвестру. Стали для русского человека крылатыми слова Златоуста, буквально повторяющиеся в «Домострое»: «Аще кто детей своих не научит воли Божьей, то лютее разбойника осудить. Убийца бо тело умертвит, а родители аще не учат, то душу губят». Эту мысль  в XIII веке продолжил и развил на русской почве первый отечественный педагог-психолог Кирилл Туровский. В «Притче о душе и теле» он сравнивал нашу телесность с «незатворенными вратами» (органы чувств), которые ведут к душе. Без тела («ухо не слышит ли?») душа и сознание слепы, нечувствительны к внешнему миру: «Яко аз слеп и не вижу без водящего мя». Не являлось ли это философско-психологическим оправданием физического, пусть и исполненного христианской любви, воздействия при воспитании детей? Способ обучения, который вослед Кириллу Туровскому отстаивает Сильверст, дедуктивный, схоластический (этим путём пошла западная педагогика (Фома Аквинский, Роджер Бэкон, Роберт Гроссетест, Винценц из Бове и другие), ведущий от идеального и абстрактного книжного знания к обыденной жизни, к практической деятельности; но и, что является новым, индуктивный, типично народный способ, идущий от обряда и хозяйственной деятельности, от трудовой практики воспитания. Эта особенность русской педагогики складывается и укрепляется во времена, когда семья становится чуть ли не единственным местом целенаправленного развития подрастающего поколения.
Сильвестр был новгородским начётником, то есть человеком, глубоко вчитавшимся в книжные тексты, познавшим православную мудрость отечественных писаний, и человеком из посада, постигшим мудрость народной педагогики.  По сути дела он  с народных и церковных педагогических позиций подошёл ко всему тексту «Домостроя», создав в своём «Послании и наказании от отца к сыну» как бы кратчайший итоговый его вариант. Как священник, он опирался на рекомендации церкви по организации исповеди у подростков, изложенные в «Поновлении детям младым». Начинается исповедь с увещевания, направленного на то, чтобы убедить юного исповедника в необходимости  искренней, полной и всесторонней исповеди. Священником зачитывались наиболее яркие отрывки из текстов Священного писания, велась доверительная беседа с «малым». Само место исповеди находилось в потайном уголке церковного помещения, настраивало внимание подростка и обостряло все внутренние его чувства («Бог всё видит», «ангелы присутствуют при исповеди», «ангелы тебя слышат» и так далее). Священники тонко использовали это состояние подростка, постепенно подводя его к мысли: «исповедуюся – радость получу на небе», «Христос взял грехи мира, озьмёт и мои».
В «Поновлении детям младым» греховным называется: «родителям своим непослушание…, старшим досаждение»,  также сквернословие, ложь, воровство: «солгал и не исправих глупостию», «украдох и истерял лакомством», «согреших лжею, клеветою, игранием, и плясанием… и блужданием в праздники и посты». Всё то, что осуждалось в книжной христианской литературе, в форме исповеди доводилось буквально до каждого ребёнка прямым наставлением, в котором давался нравственный христианский кодекс. Вот характерный пример: «учите своих детей з млада всему доброму и закону, да страх Господень приимши, не опечалит тебя на старость, аще ли детя на мало не слушает, то лозы на него не щади… не любить начнеши детеи, то осуждён  будеши в муку». Более художественным языком и в значительно смягчённом виде подобные же мысли высказываются и в «Домострое». Составленная Сильверстом книга вобрала в себя чуть ли не тысячелетний опыт развития и организации моногамной семьи на Руси. Главная мысль его заключается в том, что русская семья – лучшая школа взросления и воспитания совершенного человека. Она издревле являлась идеальным местом, отвечающим человеческой природе, передачи молодому поколению мудрых семейных правил и обычаев. И так было с начала Руси.
Центр русской культуры и образованности во время господства Золотой орды временно переместился в Великий Новгород, знаменитый торговый партнёр Ганзейского Союза, в эту «северную Венецию». Элементарная грамотность стала обычным явлением, о чём убедительно свидетельствуют «берестяные грамоты»,  «грамотки скорописчатые» русских былин. Обучение элементарной грамоте редко становилось ступенью для книжного обучения, оно было вполне отдельным и самостоятельным делом. Отсутствие в Новгороде, да и вообще на Руси, государственного вмешательства в процесс обучения значительно усилило практическую, народно-педагогическую струю в просвещении. В торговых городах Руси ремесленники и купцы традиционно практиковали заключение письменных договоров, потому параллельно с профессиональным образованием ученикам и подмастерьям давались знания грамоты и счёта. Обширные пространства русских земель также требовали письменных сообщений.
Близость западноевропейской цивилизации порождала еретические движения, особенно на северо-западном пограничье Руси. Новгородские стригольники свой удар нанесли по семейному и школьному воспитанию и обучению подрастающего поколения. Так они начали борьбу с православием. Жили стригольники общинами, и, по словам епископа Стефана, обличителя еретиков, «сами себе поставляя учителей». В общинных школах они «изучиста словеса книжные, яже сладка слышати христьянам», но на манер протестантских вероучителей. И надо сказать, успех у них был ошеломляющий, но не в следовании западным образцам, а в обличении мастеров грамоты, по сути дела ремесленников из горожан и учителей книжного учения, поставленных официальной Церковью. Они критиковали их за низкую нравственность и мздоимство: «сии учители пьяници суть, ядят и пьют с пьяницами, и взимают от них (учеников – В. П.) злато и сребро». Сами стригольники не владели  личной собственностью и жили общинами, а не семьями, то есть схожим с монахами образом, чем и подкупали простолюдинов. Образ жизни стригольников в дальнейшем получит развитие в украинских и белорусских религиозных братствах, а их идеи реализуются в братских школах и академиях. Но победили на Руси те, кто отстаивал православные семейные ценности, традиционные для нашего народа. Сильвестр знал, что идеи стригольников в годы его жизни продолжили московские еретики – жидовствующие. В борьбе с ними «Домострой» сыграл определённо охранительную роль, и не исключено, что составлен он был именно в этих целях, дабы показать достоинства и благородство семейного быта и воспитания детей. А нападки новгородских стригольников и московских жидовствующих на учителей из народа разрушаются самой практикой воспитания и более сильной критикой её возможных пороков и отклонений с позиций народных обычаев и православного учения.
Касательно мастеров грамотности. Вряд ли в своей массе они были пьяницами, в этом случае им бы просто родители не доверили своих детей. А вот за свой труд они должны были, как и все ремесленники, получать определённую плату. А уж своё ремесло они знали, методиками обучения владели, да и обучение было воспитывающим, по Псалтыри. Анализ ученических  берестяных грамот позволяет воочию убедиться, что обучение грамоте и счёту к XVI веку осуществлялось (не только в Новгороде, но и во всей Московской Руси) на достаточно высоком уровне и мало чем отличалось от современного начального образования, но было проще и яснее. Лучшие мастера грамоты широко использовали народно-педагогические методы обучения, схожие с трудовыми (наглядность, путь от простого к сложному, образцы для подражания и прочее). Особое внимание в семье уделялось овладению детьми устной речью, что развивало память и позволяло  доводить до автоматизма усвоение азбуки. Надо сказать, что в школах мастеров грамоты обучали упрощённому 35-буквенному алфавиту, а в монастырских школах и семьях церковнослужителей осваивали 45-буквенный алфавит. Судя по новгородским берестяным ученическим грамотам, обучали живому русскому, а не книжному церковно-славянскому языку, умению составлять бытовые и деловые письма, договора, вести запись числовых подсчётов. Археологами найдены маленькие берестяные книжицы с рецептами, советами, молитвами. В одной из берестяных грамот мы читаем: «Купи ми, кланяюсь, овса у Андрея, оже прода. Да пришли ми цтения доброго». Так что Русь, как и в советское время, была самой читающей страной в Европе, где, чтобы стать образованным, необходимо было изучить чуждый народу латинский язык. А на Руси достаточно было овладеть тридцатью пятью буквами упрощённой азбуки. Напомним, что в былинах, особенно новгородского цикла, именно матери контролировали обучение детей грамоте. Постепенно приходило и народное осознание педагогического процесса, например, в пословицах и поговорках: «Гни деревце, пока гнётся, учи дитятку, пока слушается», «И птица, высидив да выкормив птенца, его летать учит» и тому подобные. Эта древняя традиция полногласно звучит и в «Домострое». Стоглавый Собор (1551 год) постановил закрепить в государственном порядке уже сложившуюся практику домашнего воспитания и обучения и предложил, в частности, «у дьяков  (светские мастера грамоты – В.П.) учинити в домех училища, чтобы священницы, и дьяконы, и все православные хрестьяне в коемждо граде предавали им своих детей на учение грамоте, и на учение книжного писма… от Бога мзды ожидающе, а и зде их родителей дары и почести приемлющее по их достоинству».
Отрицание «Домостроя» сродни отрицанию собственной истории. Лишь люди, испорченные западным пониманием свободы, гипертрофированной во вседозволенность и распущенность, могли увидеть в нём «домостроивщину». Действительно, их пугала православная чистота этой книги, укоряла их совесть и вызывала отторжение потому, что попала уже в загрязнённое пороками общество, ориентированное не на христианские ценности, не на общечеловеческие идеалы добра и справедливости, а на денежные отношения безудержного чистогана.  Духовная часть «Домостроя», идущая от Иоанна Златоуста и других отцов Церкви, ратовала за православную большую семью и организацию в ней здоровой воспитательной среды, основанной на взаимной любви домочадцев, «вежестве» и уважении ко всем без исключения людям. Её душевная часть, начатая  «Поучением детям» Владимира Мономаха, а в дальнейшем пронизавшая все слои русского общества, вытекала из традиционного народного опыта доброго отношения ко всему живому, передаче идеалов из поколения в поколения. Её телесная часть, хозяйственная и кулинарная, требовала самостоятельности семьи и целого княжества, царства,  державы (семьи народов) в деле обеспечения всем необходимым припасом для своего суверенного развития. Прекрасный русский язык, на котором написан»Домострой», ставит его в ряд классических российских книг православной цивилизации, не противоречащей мировой культуре, но добавляющей к ней свой особый колорит.

СВАДЕБНЫЙ ОБРЯД. ТРАДИЦИЯ И ЧЕЛОВЕК

Русская народная сказка обычно завершается женитьбой главных героев и свадебным пиром, который даётся в книге чаще всего одним абзацем: «и я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». И это понятно, поскольку сказочная волшебная проза имеет дело с вымыслом. А вот русский свадебный обряд совершается уже в реальном мире, причём столько веков, сколько существует русский дух, русский человек и русская сказка. Его корни так глубоки и осязаемы, плоды так телесны и ритуальная пища с чарами хмельного мёда, пива и вина такая настоящая, что можно досыта напитаться и напиться, погрузившись в праздничную радость бытия.
Свадебный обряд – реальное продолжение сказочного сюжета, он – как бы выпускной экзамен для молодых перед их семейной жизнью. Поэтому в нём наглядно и концентрированно проявляется сущность, раскрываются основные черты  характера русского человека, причем, не всегда положительные, но исторически достоверные, правдивые. Любовь к пирам, песням и пляскам была у всех народов, верных традиционной поэтической культуре, являлась яркой реакцией на повседневную тяжёлую трудовую жизнь, что сближает малые и большие этносы.
Русский свадебный обряд зародился на такой глубине веков, где этнические особенности стираются и на первое место выходят общечеловеческие черты и ценности. И первая из них рождена чередованием длительных трудов и быстрых, в два-три дня, праздников, что за тысячелетия выработало в народе трудолюбие и весёлость (безделье) по пословице: «Делу время, а потехе час». Когда соотношение дела и безделья нарушено – жди беды. Теоретики коммунизма ошиблись, когда провозгласили свободное от труда время источником всестороннего развития человека.
Праздновали появление на свет божий новой семьи. Не случайно родилась русская пословица: «Трижды человек дивен бывает: рождается, женится и умирает». Это центральное в жизни каждого человека событие, соединяющее в единое целое два дома, два рода, два мира. Но одновременно  оно воспринималось как рождение мужа и жены, освящённое и скованное высшими небесными силами «в едину плоть».
Попытаемся разобраться: как же в народной среде, благодаря в том числе и властной традиции свадебного обряда, формировался национальный характер русского человека.  Нас будет интересовать не сам по себе свадебный обряд, не последовательность порядка его действий. Это явление народной жизни довольно подробно описано  в этнографической литературе. Важно увидеть в нём проявление типичных черт человека, в своей совокупности сложившихся на Руси к концу XVII века, тех его особенностей, которые необходимы прежде всего в семейной жизни, в домашнем обиходе.

1.
Порядок свадебного обряда  детально изложен в рукописной книге «Чин свадебный», сохранившейся в единственном списке XVII века. Этот  литературный памятник многоцветен и симфоничен, как «Весна Священная» Игоря Стравинского. Лейтмотив его звучания в том, как «свои» и «чужие» становятся родными. И в этом его актуальность и поучительность для сегодняшнего мира, безумного в своём отрыве от питающих всё живое исторических корней.
Русский человек того времени не заглядывал глубоко в историю своего народа. Ему хватало глубины в два-три поколения: делай так, как отец и мать, как их родители, и будет тебе, как говорят ныне, генетическая передача народной силы, поскольку и они делали так же, по образу и подобию своих предков. И образцы прошлого соединяются и закручиваются в витую линию, диалектическую спираль, поддерживая лад и порядок в дому. И ведь ничуть это не мешало последовательному развитию общества. И так тысячелетия, плавно, без революционной спешки, с эпохи неолита и первых земледельцев, двигался исторический процесс. Правда, есть одно условие, а именно: изначальная сила традиционного обряда должна заключать в себе мощную энергию первого импульса и быть богатой реальностью и поэтической красотой содержания. И это условие очевидно наличествовало в судьбе русской цивилизации. В людях угадывался тот изначальный человек, кто своим трудом созидал непреходящую красоту, «спасающую мир» (Ф.М. Достоевский). И мы с удивлением и неизменной благодарностью обнаруживаем её в себе. Как же черты характера наших предков воспроизводятся в нас?  Мы чаще всего не ищем ответа на этот вопрос, воспринимая следование образцам великого прошлого  –  вежливость («вежество»), героизм, добрососедство, сердечную душевность –  как некую данность. Приметы далёкой старины угадываются в организации свадеб даже в наше время.
«Чин свадебной»  – истинно русская книга. Этот чин окончательно сложился в XVII столетии, в эпоху Смуты и Раскола «бунташного» века, когда западный петух стал расклёвывать зёрна исконно русского обихода, и под угрозой было не только существование дома и семьи, но и самого русского государства, всего уклада традиционной жизни. В то кризисное время обращение к отечественному наследию стало просто спасительным и своевременным. Обращает внимание, что жених и невеста в «Чине свадебном» называются по глубокой старине «князем и княгинею». Это табуированное обращение к молодым издревле было призвано оберечь молодых от порчи и сглаза, носило охранительную функцию. Заметим, что в этих словах звучит высокая степень уважения к центральным персонажам свадебного обряда, возносящая их на высшую ступень родовой социальной лестницы, правда, лишь от начала торжества до венчания, после чего они назывались по церковному «новобрачными» и уже по имени и отчеству. Праславянское и старославянское значение этого слова  – от термина kuni  («род») и его предводитель – «конунг», что породило финский термин  kunings – «король», болгарский – «старейшина», чешский  (knez) – «господин». Замена «жених» на «князь» означала  его высокий статус на день бракосочетания. На второй день свадьбы накрывали «княжий стол». Невеста, становящаяся «княгиней»,  равна по своему свадебному значению жениху. На сибирском диалекте её называли «князиня». Выражение «выйти замуж» означает, что она должна следовать за мужем.
Следы древности рассыпаны по всему лексическому строю текста-ритуала «Чина свадебного», так напоминающего русскую сказку по силе художественных образов, но всё же не достигающего её совершенной литературной формы. Это скорее своеобразная пьеса, вернее, либретто праздничного действа, данное в подробностях и деталях, последовательно и реалистично. «Чин свадебный» содержит точное,  идущее от древней Руси, описание свадебного пира, который длится не менее трёх дней. Свадьба – это на три четверти пиршество, слегка пронизанное  нитью христианства. Роль православной церкви заключалась в обряде венчания,  благословениях, крестных знамениях, чтении молитв. Пир – это основная часть свадьбы, во время, отведённое свадебным пирам, священник являлся маловажной и незаметной «за мисками» фигурой. Пир – явление, берущее свои истоки (вспомним пиры князя Владимира Красно Солнышко) в языческой древности и не ослабевающее в христианскую эпоху, хотя и меняющее свой характер. Свадебный пир был отшлифован традицией, продуман до малейших деталей, до расположения гостей, вида их одежд, смены блюд.  Застолье было строго регламентировано, и эта регламентация не мешала веселью, а создавала истинно праздничное настроение.
Уже после «сговора» заключался письменный «ряд» (договор о приданом).  «Вено» (выкуп за невесту) со стороны жениха к этому времени уже не практиковался, хотя его отголоски присутствуют и на современной свадьбе, когда жениху преграждают дорогу к невесте, требуя условного «выкупа». Обычно он ограничивается хмельным угощением и незначительной суммой, причём в игровой форме идёт «торг». В родительском доме «княгини» оговаривались условия свадьбы и права невесты (приданое было единственным средством защиты свободы и достоинства женщины в семье), продумывали, как будет организовываться пир. Также с двух сторон избирались участники обряда – «поезжане». Обряд включал украшение дома, расположение мебели и посуды, распределение мест в просторной горнице, убор и принадлежности невесты. Все эти приготовления происходили с предсвадебными песнями, игрой на музыкальных инструментах. Примерно так же устраивалось свадебное пространство в доме «князя-жениха», с той лишь разницей, что специально приготовляли место для брачной постели в холодных сенцах. После сговора и предварительного приготовления свадебных столов «жених в нарядной одежде приедет со своими родственниками к тестю во двор, а с ним должен быть отец или старший брат, и этот первый входит…». В такой торжественной обстановке начинается  соединение двух семей, двух домов по «круговой схеме» (этнографический термин), которые попеременно, через взаимные подарки, близко знакомятся друг с другом: «емлют по сосуду мёду, и меж собя здороваются и записи разнимают» (обмениваются договорными грамотами). Так всё чинно, дипломатично, будто не между семьями, а между суверенными державами. Пир за большим столом – особенность традиционной свадьбы, хранящей достоинство, гостеприимство и хлебосольство по завету предков.
Несколько слов о «поезжанах» со стороны жениха и невесты. Это уже чисто русское явление, благодаря действиям его персонажей и происходит соединение трёх свадебных пунктов: дома невесты, дома жениха и церкви. Свадебный поезд состоит из посажённых отца и матери, приглашённых бояр и боярынь, тысяцкого, дружек и свах, рядовых поезжан («свадебные дети боярские»), из слуг: свечники, каравайщики и фонарщики. Приведу характерный эпизод  из книги «Чины свадебные»: «А тысяцкои с новобрачным, пришед, учнёт кланятися образам на 4 стороны, а дружка новобрачного соимет (сгонит) в те поры отрока, который сидит с невестою на новобрачного месте, а говорит дворкою (скороговоркой) аргамак тебе в Орде, а золотые в Угре». Видно, что тысяцкий являлся своеобразным свадебным генералом. Он не ведёт речей, но важно выступает впереди. Дружка не просто деятелен, он ещё и остроумен.
Особая фигура среди поезжан – «вежливец» (ясельничий), в древние времена оберегающий свадебный обряд от колдовства, так как считалось, что во время свадьбы велика угроза от «лихого глаза». В православные времена эта роль исполнялась старшим дружкой.  В его обязанности входил неоднократный обязательный обход всего поезда (сани, телеги, верховые лошади, экипажи) и снятие колдовских чар, он должен нашёптывать заговорные слова от всякой напасти и нечисти; также он обходил и брачное ложе молодых, пришёптывая; «Слово моё крепко! Дай Бог совет и любовь, да великого счастья». А иногда и сопровождал молодых в постель.  Это говорит о таком прочно укоренившемся качестве русского человека, как суеверие, мистическое восприятие мира, когда вполне обычным делом считалось, что весь свадебный поезд может быть обращён колдовством в волчью стаю. Удивительно, но народные суеверия, эта более коренная традиция, были прочно связаны с христианской верой, что и послужило тому, что в атеистические времена они уродливо расцветают.
Свадебный чин дружки также уводит нас в глубину истории. Он был распространен по всей территории России. Отметим, что корень «друж»  уходит в праславянские времена и дает длинный лексический ряд: дружба, друг, подружка, дружина, дружественный и так далее. Дружки, по «Чину свадебному», и со стороны жениха и со стороны невесты должны  быть обязательно женатыми и бывалыми людьми, а их жены, в свою очередь, имели чин свахи. Эти супружеские пары должны были служить примером, образцами для молодых. И те к ним приглядывались и прислушивались, запоминая,  как говорить слова приветствия, как себя вести в обществе, в дому и за праздничным столом, в церкви (дружка держал связь со священником), как одаривать и отдариваться,  чтобы всё было «чин чином». Непререкаемая сила личного примера была в русском обществе издревле лучшим средством национального воспитания.
 Весь свадебный обряд, так или иначе, носил воспитывающий характер. Молодые  на свадьбе молчали, как того требовали приличия (скромность), за них говорили, блистая народным красноречием, дружки, их более опытные представители. Даже мелкие детали имели в свадебном обряде свой смысл. Так перевязь красным полотенцем (рушником) у дружки воспринималась как знак доверия свекрови и её согласие принять в свою семью невесту, которая подарит детей и продолжит жизнь  рода. Смесь злаковых и бобовых зёрен вместе с семенами овса символизировала «возделывание нови» на брачном ложе. Практиковалось (не упомянутое в «Чине…») битьё посуды, в которой могла заключаться «нечистая сила», а невеста должна была заметать и убирать битую посуду. Ей мешали, подкидывая осколки, а она продолжала мести, показывая свои хозяйственные навыки и терпение. О телесной близости молодых дружка не упоминал вовсе и старался не шутить на эту тему. О молодых в постели было принято говорить – «прохлаждаются», что было верно и с физической стороны, поскольку сенцы традиционно были холодными, а не «услаждаются». Так формировалась в народном характере скромность, понимание, что «доброе дело» в сенях (спальне) – всего лишь один из видов хозяйственной деятельности, а отнюдь не источник получения удовольствия.
Вежливость, стыдливость и совестливость неоднократно акцентирована по всему ходу свадебного обряда. Почтительное отношение к старшим пронизывает весь его ход. Дружки и свахи постоянно просят благословления у родителей молодых и кланяются с иконой на все четыре стороны, прежде чем действовать самим (осыпают князя и княгиню хмелем, семенами, дарят гостям платки, ломают каравай, режут сыр и так далее). Родителей жениха и невесты традиционно величают по имени и отчеству, непременно справлялись о здоровье и стыдливо целуя через платок. Даже прямой поцелуй жениха являлся ничем иным как печатью собственности, утверждением, что отныне он владеет своей суженой. В «Чине свадебном» тесть почтительно говорит зятю: «Судьбами Божиими дочь моя приняла венец с тобою, имярек, и тебе бы жаловати ее любити законным браком, как жили отцы и отцове отец наших». Вот кратчайшая формула сути традиции!
Во время свадьбы дружки охраняли место жениха и невесты, полотном отгораживая девушку от жениха, которого она могла и не знать до бракосочетания. Как известно, на Руси девушек выдавали замуж очень рано, порой даже не дожидаясь их полового созревания. Другое дело юноши. По свидетельству «Повести временных лет», они рыскали, как на охоте, высматривая себе девушек и «умыкали невесту у воды», иногда с её согласия, а иногда и против её воли. Девушки в 12-13 лет уже были включены в домашнюю деятельность, «у воды» они могли стирать и полоскать бельё. Такие браки могли происходить и с ведома родителей, и без их ведома. Например, во время между весенним праздником богини Ладо и летним праздником Ивана Купалы, завершавшимся в самую светлую Купальскую ночь. У многих традиционных народов и до сего времени существует обычай похищения невест. Однако на Руси он не привился, хотя родители жениха и невесты могли и без согласия девушки заключить брачный ряд-договор. После принятия христианства стали заключаться не только народные «обручённые», но и церковные «венчанные» браки. Правда, среди высшей аристократии заключались так называемые династические браки. Так в 1137 году дочь князя Всеволода Мстиславича  Верхуслава была обещана в жёны польскому королю Болеславу в восьмилетнем возрасте, а через четыре года её уже оженили.  Политические браки практиковались и позднее. В 1452 году в Москве с большим размахом состоялась свадьба Ивана, сына Василия II, и Марии, дочери тверского князя Бориса Александровича, жениху было 12 лет, а невесте 10. Это самая юная невеста в Московской Руси.  Лишь через 6 лет Мария родила первенца, которого назвали Иваном (Иван III). Тогда же, в XV веке, церковным указом было запрещено выдавать замуж девушек моложе двенадцати лет, поскольку это могло привести к «родильной горячке» (трудные роды). Церковь могла штрафовать таких родителей за плохое  выполнение своих обязанностей. Но и медлить, особенно по экономическим причинам, родителям было нельзя – дочери в  возрасте 17-18 лет переходили в разряд «старых дев» и обидно назывались «перестарками».
Скромность, мягкий характер, уступчивость и трудолюбие считались достоинством женщины, и входили, по «Домострою», в понятие «доброй жены».  Брачное ложе дружки и свахи закрывали от любопытных глаз простынёй. Молодая жена, как это повелось со времён язычества, стаскивала с супруга сапоги (обряд « разувания»). Начинать надо было с правого сапога, где была запрятана монетка. Муж легонько бил жену плёткой, вручённой ему тестем в знак передачи власти, или вовсе её не применял, обращаясь к отцу молодой жены со славами: «Спасибо, но даст Бог, не придётся её пустить в ход». И напрасно европейцы превратили её в кнут, в плеть и объявляли о жестокости московитов. Но покорность жены всё же приветствовалась в народе. На следующее утро дружка провозглашал: «Дал Бог здорово!», то есть молодые – справились. Есть и другой лексический оборот в «Чине свадебном», подчёркивающий обычность полового акта: «новобрачные промышляют своим делом – от чево дети родятся». Дружка от имени новобрачных объявляет: «Божиим милосердием и вашим родительским жалованием и бережением мы, дал Бог здорово (справились), и на том… челом бью». Обязательно молодых кормили кашей (и у крестьян, и у царей) из одного горшочка. Этот ритуал совершался  с незапамятных времен и, как считалось, даровал новобрачным здоровье и детей. Угощение кашей окончательно утверждало законность брака. И лишь  затем дружка жениха мог устроить мальчишник в компании с весёлыми людьми, скоморохами, и молодому мужу впервые разрешалось пить вино. До свадьбы и во время её, как это популярно в настоящее время, – ни-ни!
 Перед свадьбой невеста и её подруги идут в баню. И новобрачный с дружками тоже. После первой брачной ночи новоиспечённый муж обязательно посещает «мыльню» (баню). Родители несли банные дары («мылены дары, сорочки и порты») в коробах, одаривали банщиков. А новобрачную мыли и одевали в доме. На второй и третий день с утра опять готовили отдельные мыльни-бани. О таком качестве русского человека, как чистоплотность, говорится ещё в начале «Повести временных лет». Считалось, что опрятность телесная напрямую связана с душевной чистотой, что удивляло наших заморских гостей, такой связи не видевших.
На заре отечественной государственности, впрочем, как и ныне, не венчанные свадьбы были действительны, дети от таких браков считались вполне законными наследниками своих домов, владений. Но в православной  Руси без священника и церковного венчания обойтись было невозможно. Это была меньшая, но весомая часть свадебного обряда, и она органично вошла в него. Традиционность всегда, как видно, сочеталась с открытостью, с приятием новизны, с органической заменой языческого многобожия на христианский монотеизм. Это ещё одна черта характера русской цивилизации и человека, подмеченная нашими религиозными мыслителями рубежа XIX-XX веков. Поэтому-то древо традиционной культуры (традиционность-открытость-духовность) не отмирало, но являлось вечно молодым и  плодоносящим.
 По «Чину свадебному» священник зримо присутствовал на каждом этапе свадьбы, но был он далеко не главной фигурой и лишь в храме становился центральным лицом, совершая чин церковного благословения, обручения и венчания. Происходило естественное наложение народной традиции на христианский чин. Уже на этапе «сговора» отец невесты просит священника петь «Достойно», тот же называет по Библии церковного покровителя новобрачных, вспоминая Авраама, славного бесчисленным потомством, Иоакима и Анну, родителей Богородицы, равноапостольных Константина и мать его Елену, узаконивших в мире христианство. Священник благословляет собравшихся в церкви православным крестом, и уже после этого обряда пишут договорные записи и «рядную грамоту», а как подпишут, он читает «О тебе радуется». Затем вступает в права идущий от язычества обычай дарения: будущий тесть одаривает зятя. Это древний обычай вежливости и магии, известный из содержания русских народных сказок.  Обмен подарками происходит на всех этапах свадьбы, всем что-то дарили (платки, волосники, гребни и прочее), и не дай Бог, если, получив подарок, кто-либо не отдарился, такого даже не помышляли!
Во время свадебного пира в доме невесты священник также вписан в обряд: читает «Достойно», благословляет крестом невесту и кропит водою место. Отец и мать говорят: Бог благословит. «И в те поры вжигают свечи пред образом, а тот священник, изготовив к обрученью две свечи, витые вдвое, и изготовя, пошлёт дружку к жениху, и он, приехав на двор так ж, как и с постелью приезжал, и встречает его». Батюшка благословляет новобрачного на свадебное место. Вот поезд тронулся к церкви, где по канону священник в торжественной обстановке совершает обряд венчания. После венчания он читает новобрачным поучение: ходить в церковь, слушаться духовника, соблюдать посты и праздники, подавать нищим милостыню, мужу повелевать женой и так далее. При выходе из храма свахи осыпают молодых хмелем, семенами льна и конопли, все желают новобрачным счастья и здоровья. На свадебном пиру в доме жениха священник совершенно не заметен, если и присутствует. Всё идет с языческих времён заведённым порядком. Но свадебный обряд – явление живое, а, значит, он не может не изменяться, не варьироваться, вбирая в себя то новое, что также станет в дальнейшем традиций, но с более короткой историей.

2.
Всё началось с царских свадеб, а затем стало распространяться по домам-семьям бояр и дворян, приближённых к царствующей особе. Уже к Ивану Грозному со всей России свозили девиц и устраивали смотр невест. Такова была воля самодержца! Этому же новому обычаю следовал и царь Алексей Михайлович, собравший в доме боярина Артамона Матвеева, в нарушение традиции, двести девушек возраста невест и, рассмотрев их из тайной комнаты, выбрал одну. Участь её была незавидной, «девицу добру ростом и красотою и разумом исполнену  извели» (отравили) приближённые царя. Тишайший «велма печален был», а новую царевну – Марию Ильиничну Мстиславскую – встретил случайно в церкви во время службы. Ему казалось, что это было знамением свыше. Царь осознал, что власти позволено многое, и можно, если хочется, нарушать устоявшиеся традиции.  Ко дню бракосочетания при царском дворе всё же, как и в старину, выбирались свадебные чины, собирался поезд из поезжан, готовились обрядовые блюда для свадебного пира. Разница была лишь в богатстве убранства и разнообразии блюд, да в  том, что не в два дома собирались, а всё действие происходило в палатах царского дворца и соборных церквях.
Резко усилилась церковная составляющая свадебного обряда и, соответственно, чётче проявились его патриархальные черты, что отвечало исторической ситуации, мощному усилению религиозного влияния в православной державе. В середине века появляются кружки «ревнителей благочестия», в один из которых вошли непримиримые оппоненты и противники –  будущий патриарх Никон и протопоп Аввакум. Оба они боролись, как им казалось, за чистоту православия, против интервенции католицизма, но первый предлагал ориентироваться на зарубежную восточную кафолическую церковную традицию, второй на отечественное православие, в большей мере сохраняющего черты исконно русского миропонимания. Как известно, Алексей Михайлович, стремившейся возглавить, как византийские императоры в прошлом, вселенскую Церковь, принял сторону Никона.
В книге Григория Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича» беглый подъячий Посольского приказа создал художественно-документальный  текст по требованию шведского канцлера и со знанием дела описал царскую свадьбу как важное государственное событие. Марию Ильиничну царь «нарёк царевною, и в соблюдении предаде ея сестрам своим, и возлажиша на неё царское одеяние, и поставил к ней для оберегания жен верных и богобоязненных, дондеже приспеет час женидбы».  От свадьбы и благополучия царствующей семьи, как справедливо считал Котошихин, прямым образом зависит благоденствие всей державы, поэтому он помещает  текст «О женитьбе» в самое начало книги. Все свадебные чины тщательно подбирались с двух сторон.  С царской стороны были посаженные «отец и мать». По понятным причинам царя и его невесту не могли по традиции назвать «князем и княгинею», дружка со стороны невесты не мог быть подружкой, но обязательно мужчиной, как хозяин-распределитель, многие другие приметы обряда, явно напоминающие о народном быте, также были удалены. Среди поезжан утверждался «протопоп с крестом», но оставались чины тысяцкого (командовал свадебным поездом) и бояр, выбиравшиеся из самых знатных фамилий. Поезжане разделялись по разрядам: те, кто рядом с царём и царицей; те, кто рассылает дары и подарки и произносит речи (дружки); «дружковы жёны» (служат невесте); «коровайники», что несли хлеб на носилках, украшенных соболями, в церковь и из церкви; сидячие бояре и боярыни (по 12 человек обоего пола); свечники и слуги. Все строго по порядку и «без спору…  Где велено бытии по росписи». Действовать требовалось строго по заведенному порядку, от царя до крайнего подданного. И это качество было издревле важнейшей чертой русского национального характера. 
В самый день женитьбы царя «собирал стол (пир) на бояр и на боярынь и на отца и мать невестиных; и сидит царь с невестою своею за столом (отдельно от бояр), а бояре – за разными столами». Протопоп благословляет крестом всех собравшихся и повелевает «учинить целование». Всё чинно, вежливо, достойно. В соборной церкви патриарх молебствует, окропляет молодых святою водою. Царь прикладывается к образам и мощам святых, «благословляется у патриарха о женитьбе своей»; потом идёт в другую соборную ж церковь», где погребены прежние цари: там просят прощения у предков  и  возвращаются во дворец. Свадебная зала уже украшена персидскими коврами, царское место особо, столы накрыты, но на них только хлеб и соль. Пир ещё впереди, и снедь внесут позднее. Духовник царя начинает читать молитву – и все молятся. Котошихин продолжает: «А как царь и царевна сядут на место, на одной подушке, и потом сядут и бояре и весь свадебный чин по своим местам за столы», то стольники несут еду, священник читает «Отче наш», «протопоп и свадебный чин начинают ести и пити, но не для того чтоб досыта наесться, но для чину такого». Вот оно, независимое свидетельство скромности и сдержанности русского человека, не склонного к обжорству и пьянству, если нет для этого основания. И за всё это время никаких песен, хороводов и других увеселений, всё застыло в торжественности обряда. Формально на свадьбе старинный обычай соблюдается (хлеб и сыр режут, на тарелках дары…), но без шуток дружки и без народного веселья,  словно главный нерв из обряда вынут. Вместо свадебных песен во время церковного венчания звонят все колокола о сочетании законным браком.
Григорий Котошихин говорит о поучении протопопа (как жить в браке), и слова проповеди его более суровы, нежели в «Чине свадебном», более патриархальны. Они выражают не столько народную традицию, сколько параллельно сложившийся и уже также ставший традицией церковный взгляд на брак: «жена у мужа быти в послушестве и друг на друга не гневатися, разве некие ради вины, мужу поучити ея слегка жезлом, занеже муж жене, яко глава на церкви, и жили бы в чистоте и в богобоязни неделю (воскресение), и среду, и пяток, и все посты постили, и господьские праздники…». После венчания по всей Москве разносилась весть: «Царь с царицею венчались», по стольному граду опять звонили в колокола. Молодые удалялись в брачную палату (не в холодный сенник или клеть!) и у гостей начинался пир – самый устойчивый элемент свадебного обряда.  В спальне у царя и царицы пекут еду, ведь им пришлось весь этот долгий день поститься, наутро – «мылни разные» и по чину «мылные дары». Снова собирают пиршественный стол, что именуется «княгинин» (след старины), «играют в трубки и в суренки и бьют в литавры; а на дворех чрез все ночи для светлости зжгут дрова на устроенных местех, а иных игр, и музик, и танцев на царском веселии не бывает никогда». Царь Алексей Михайлович во время бракосочетания с Натальей Кирилловной, отступая от традиции, велел петь своим государевым певчим стихи из православных праздников и триодей. И так три дня и ночи! В другие дни «таким же обычаем» накрывали столы для дворян московских, стряпчих, старост, городовых и выборных посадских людей. Всех кормят, поят и  одаривают «не по один день», «чтобы за их государское здоровье молили Бога», «да с Москвы же в городы по монастырям посылаются столики… Нищим и убогим людям дают по рублю», так что тратилось «множество тысяч». Всех воров, кроме крайних преступников, «свобождают на волю», амнистия. Образование первой семьи в государстве воистину было всенародным торжеством.
И все же лёд и жар традиции стронулся, в одежде и в предметах появилось польское и немецкое влияние. В стране менялась сама среда семейного бытования. Присоединение Малороссии к более или менее однородной культурной среде России, вхождение в состав России донского и яицкого казачества, присоединение отдалённых  пространств Сибири – всё это вносило пестроту в свадебный обряд. Так в Малороссии дружки назывались «светилками  (у невест) и «маршалками» (у жениха), в Полесье свадебный поезд – «дружба, дружина», из музыкальных инструментов появляется скрипка, брат невесты охраняет место сестры с оголённой саблей, молодой, при отъезде из дома невесты ударяет новобрачную несколько раз плёткой по спине со словами: «Покидай нравы отца и матери, а привыкай к моим», сорочка с кровью (девственность) уже выставляется напоказ, как флаг, знаменуя усиление патриархальных отношений, а свадебный пир может продолжаться целую неделю. Казалось бы, это малозначимые изменения обряда, но они были. Так у донских казаков жених был обязан одеть суженую богато и празднично, а со стороны  невесты приданого не полагалось. Обычаи русской свадьбы в более чистом виде перенимали сибирские народы, но и там происходила диффузия русских и местных обычаев. Так у чулымских татар при сватании центральное место занимала трубка с китайским табаком. Если оставленная сватами трубка не тронута, то это означало  – отказ, чулымцы любили торговать невесту, «мыльни» отсутствовали, брачная постель – на войлоке в юрте, молодой муж был обязан отомстить за невесту обидчику. Но пиры и подарки неизменно были присущи любой свадьбе. Без подарка никто на торжество не являлся, и каждый должен был отдариться. Это говорит о том, что взаимное «одаривание», вызывавшее доброе расположение друг к другу, было древней и чрезвычайно устойчивой традицией.
При царе Алексее Михайловиче изменилось многое. Государственной политикой стала насильственная женитьба крестьян, что переняло и дворянское сословие. Молодых даже не оповещали, их согласия не требовалось. И это было принято по всем высшим ступеням социальной лестницы: царь мог по своему хотению женить детей своих бояр, те, в свою очередь, устраивали браки между своими слугами, насильственно заключались браки между пашенными крестьянами при отправке их в Сибирь, а за ослушание брали большую «пеню» (налог). В российских деревнях, да еще и расположенных рядом, жених всегда мог увидеть невесту, а вот в Сибири часто не видя друг друга создавали семьи. Так, например, поступали староверы, в поисках села со старообрядческим населением. Были и другие локальные традиции, мало, но всё же влияющие на особенности русского традиционного свадебного обряда.
Отношение к народно-церковной свадьбе и венчанию  стало меняться, прежде всего, в высших слоях общества благодаря изменениям в системе образования, испытывающим в это время западное влияние, где педагогика и методика обучения  были более продвинуты. В среде аристократии стало модным изучать иностранные языки, копировать европейские манеры и обычаи. В качестве домашних учителей приглашали выпускников братских украинских и белорусских школ и иезуитских коллегий, владевших древнегреческим, латинским и иностранными языками. Верхи общества неуклонно тянулись к западноевропейским образцам.  В Москве разрасталась Немецкая слобода, где иностранцы играли чуждые русскому духу и чину свадьбы. Сторонники русской традиционной церковной жизни (старообрядцы) в конце века предприняли отчаянную попытку остановить иноземное вторжение во все стороны российской жизни. Протопоп Аввакум Петров страстно проповедовал: «понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обык речи красить… ни латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хощет». Наша нравственность, по убеждению и вере Аввакума, коренится в языке, в родной поэзии. Но уже в Петровскую эпоху победила другая линия развития общества, настраивающая отечественную жизнь на западный лад. Началось всё со столичных дворян, в их среде осуществилось радикальное обновление свадебного канона. Даже лексика стала меняться. Так, вместо дружки появляется «шафер», вместо тысяцкого – «маршал», вместо пира – «фуршет», вместо даров – «презенты», а затем и обобщающий термин –  «должностное лицо» (на свадьбе). Но городские низы и крестьянские массы эта мода практически не затронула.
В конце века из-под пера Епифания Славинецкого, окончившего «правильную» славяно-греко-латинскую школу,  выходит книга «Гражданство обычаев детских». Она знаменовала собою русский поворот к западному образованию, и, по сути дела, являлась творческим переводом выдающегося гуманиста Эразма Роттердамского.  Родители были обязаны способствовать образованию своих отпрысков в школах, коллегиях, академиях, чтобы подготовить их к службе на пользу государству. В эпоху Петровских преобразований, внёсших изменения во все сферы культуры и экономики, резко менялся быт семей, прежде всего в среде дворянского и частично купеческого сословия. Не народные традиции, а новые требования придворного этикета выходили на первый  план. Так зарождались новые, не укоренившиеся в массе народа, традиции. Дворяне были обязаны «между собой говорить на иностранных языках (голландский, немецкий, французский), дабы тем привыкнуть могли: а особливо, когда им что тайное говорить случится, чтоб и слуги и служанки дознаться не могли и чтоб их от других незнающих болванов распознать: ибо каждый купец, товар свой похваляя, продаёт  как может» («Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению»). Так страна была разодрана на две неравные части, контртрадиционная дворянская и верная преданиям и обрядам предков крестьянская. Не мудрено, что в высших кругах свадебный обряд стал носить пародийный характер.  А на  Западе «русских европейцев» считали за медведей и смеялись или ужасались допотопным порядкам, принятым на русской свадьбе. 

3.
И ещё об одном качестве русского человека хотелось бы сказать – о его чувстве прекрасного. Поэтическая составляющая свадебного обряда сделала его долгожителем. Он, в первую очередь, прекрасен своими отшлифованными  веками песнями. Ещё в позапрошлом веке М. Забылин в книге «Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия» пришёл к выводу, что древняя и вечно юная русская поэзия сыграла весомую роль в создании самой обширной и многоэтничной империи. Вот образец стихотворной речи свадебного обряда из труда М. Забылина, которая произносилась речитативом: «По лугам ехать по зелёные/ По цветам по лазоревым,/ Цветки расцветали,/ Поднебесные пташки распевали,/ Новобрачного князя увеселяли;/ Едет да наш новобрачный князь/ По свою новобрачну княгиню,/ Сужену взять, ряжену взять,/ По Божему велению – / По царскому уложению». Обращение к гостям: «Ета добрые люди!/ Гости полюбовные! / Званые и не званые! Усатые и бородатые!/ Холостые не женатые». Плакальщица (вытница) «поёт» (о кручине невесты), а вот невеста «воет» (плачет о своей подневольной доле). Когда в канун свадьбы просыпалась невеста, девушки от её имени начинали петь: «…будто бы постель невесты/ Уплыла по синю морю,/ Не могли её поймать,/ Словно облако кровать,/ Но один, что всех сильнее,/ Вышел молодец и нашу чудо молодушку/ Уложил да в свою кроватушку». А перед венчанием пели: «Наглядись ко родимый батюшка/ На меня на молодёшеньку. / Хорошо ли я снарядилась/ По Божьи в церковь ехати,/ Под золотой венец ставати,/ Закон Божий приняти/ Со чужим то со чюженином?» Сказочно выражается девичья печаль в русской народной поэзии: «Говорил ты мне, батюшка:/ «Не отдам я тебя мила дочь, / Ни за князя, ни за боярина;/ Посажу я тебя, мила дочь,/ Во сады, во зелёные;/ Обтыню (огорожу тыном) я тебя, мила дочь,/ Тынинами железными…»/ Вот сижу я у тебя, батюшка,/ Во кути, за занавескою…». Подружи согласно поют, косу расплетают, а невеста плачет, и не шуточно, а по-настоящему. Завидев поезд жениха, они восклицают: «Едет, вона! С большим звоном!». Дружки им в ответ: «Девицы – певицы,/ Пирожные мастерицы,/ Старенькие старушки,/ молодые молодки!/ Подвиньтесь, отстранитесь от княгини-молодки,/ Чтоб мне на правую ножку не наступить,/ Чулок не замарать,/ Башмак не разорвать,/ В белу грудь не толкнуть,/ Бесчестия не хватить».
Сколько чистоты и нежности в словах песен, которые звучали на русских свадьбах, сколько же в них поэтического чувства: «Жарко камню в горе лежучи,/ Тошно сердцу батюшкину. / Милу дочь со двора повели,/ За ней коробья понесли./ Конь говорит: не свезу, / Земля говорит: не здыну./ Вода говорит: утоплю». Вот отец невесты выходит на двор, и вновь поэзия и реальность происходящего в этот момент сходятся: «Кругом, кругом солнышко обошло,/ Рядом, рядом бояре ехали,/ Со берёзы вершины вершиночку сломили;/ Стой-ко, стой, берёза без вершины,/ Живи, живи, батюшка, без дочери».   Многие этносы, говоря на своих наречиях и языках, предпочитали петь по-русски.   
Русский свадебный обряд  в своей драматургии и в песнях был так хорош, что служил средством сближения разных народов. Через брак представителей подчас враждующих этносов происходило мирное единение. Вражда постепенно переходила в «приглядывания» молодёжи  друг к другу, между молодыми людьми возникала симпатия и взаимное влечение. Наступала пора сговора двух родов, двух разноплеменных семей, заключали ряд, и следующим шагом была свадьба, которая и совершалась по старинному чину. Границы между родами с умножением таких свадеб зарастали, забывались, а дети уже принадлежали к одной семье, одному дому, одному хозяйству. И всё было такое древнее, исконное, и одновременно свежее, родное, сотканное из «летучего света» поэзии, что нельзя было не поддаться обаянию свадебного действа. И так шло из века в век, мирно и ладно, и никакая мода, время от времени налетающая с разных сторон, не могла поколебать стволовые клетки традиционного укоренившегося в русском народе свадебного обряда.
Речевое богатство свадеб говорит о давней дружбе русских людей со словом, с поэтической и смеховой культурой общения. Говоренье было сродни горенью, оно согревало душу, если не было избыточным. Красноречивость русского человека, порой смесь высокопарной и ненормативной лексики также являлась характерным качеством обряда, также была своей эмоциональной силой притягательна для  соседствующих этносов, находившихся на разных ступенях развития, но не порвавших с корневой основой бытия – поэзией. Русский человек был всегда открыт, дружелюбен, откровенен, настойчив, но порой несдержан в выражениях.  Объём культурной памяти на тексты народных песен, шутливые сценки, мудрые изречения – просто поражает! Если бы мы не были слышащей страной, то не стали бы и читающей.
Сегодня книги и интернет включают тысячи тысяч фольклорных произведений, а вчера всё это речевое богатство было в активной памяти любого дружки, способного к смеховой импровизации: «Экие, сватушка, у Вас высокие сени, как бы нас телята не съели. Через порог насилу ноги переволок. А головой-то в потолок. Всю сажу у сватушки уволок». И вот что удивительно: природа русской свадьбы менялась, а форма её тяготела к традиционной, сохраняя возможность вернуться на новой исторической волне, содержательно обогащённой, но не оторванной от своих корней.
А какие люди, казаки и мужики, заселяли Сибирь, играя на её просторах свадьбы по старинному русскому обряду! Крепостного крестьянства и дворянства за Уралом практически не было, новомодные веяния не доходили, традиции не прерывались. Заселение шло с Русского Севера, белорусских, малороссийских земель и областей казачеств, сохраняя поэтическую культуру старинного свадебного обряда как всеобщего весёлого праздника. Три века традиционная русская свадьба в Сибири разыгрывалась с детальной полнотой и последовательностью, пока не стала вытесняться революционными веяниями. Да и им было не под силу сломить народные и церковные традиции, за тысячелетие православия переплетённые крепко накрепко, как венчальные свечи.
Русские и советские фольклористы  записали и донесли до нашего времени образцы сибирских свадебных песен (Русская свадебная поэзия Сибири /Составитель Р. П. Потанина.,  другие сборники). Многие приговоры дружки буквально повторяют старорусские формулы: «Спасибо на амине и на добром слове», «По божьему повеленью, по родительскому благословению», «Клал крест по-печатному, кланялся по-учёному», «Красные девицы, узорные мастерицы».  Некоторые из свадебных заговоров-оберегов уходят на глубинное дно общеславянской исторической памяти: «Умоюсь мокрой росой,/ Подпояшусь светлым месяцем,/ Наряжусь красным солнышком…/ Брошен ключ в море… / Под бел алатырь-камень,/ Ключи сглотнула щука,/ И ту щуку никто ни поймать,/ Ни изловить не может,/ Так и мою господню свадьбу/ Никто ни оговорить,/ Ни испортить не может…». Однако, есть в них и отражения переменного времени и своя сибирская специфика: «Тысяцкий воевода… / Ездил в Иркут-город торговать./ Брал он в Иркуте не лисами,/ Не чистыми бобрами,/ Не чёрными соболями./ Брал он головами,/ Отеческими дочерями/ Со русыми со косами,/ Со чёрными со бровями,/ Со ясными очами».  Получили отражение и южнорусские юморески: «Як дружка, дружка/ Коротка ножка,/ Подставьте ему дубовую колодку,/ Чтоб он выше стал,/ Горилочки достал». Среди величальных песен жениху приведу лишь одну, характерную для чисто русско-сибирской свадьбы: «Заюшка беленький,/ Горностаюшка резвенький!/ У нас Степонька хорошенький,/ Михайлович пригоженький!/ Он поехал в торг торговать,/ На голымбу соболей закупать; / Закупил он себе сужену,/ Себе сужену, ряжену,/ Раздушу красну девицу/ Акулину Ивановну!»
Здоровый консерватизм свадебного обряда не смогли уничтожить ни петровское размывание, ни пролетарская революция с её гибельным атеистическим азартом, ни вторжение западного либерализма. Казалось бы, срубленный под самый корень, он вновь и вновь разрастается, превращаясь в островки молодого леска. И сегодня традиционная свадьба, её творческий потенциал, духовная направленность являются действенным народным средством социального формирования русского национального характера.

СЕМЬЯ НА РАЗЛОМЕ

Трудно и трагично русская семья входила в Новое время (XVII-XVIII вв.) истории человечества. Да и не такое уж оно Новое, скорее, смешенное, путанное, расфокусированное. Открытость семьи всему миру стала играть с ней злую шутку. Только-только с древней традицией стало срастаться христианство, как новая напасть, идущая с Запада, настигла русскую семью. Надо полагать, что Средневековье в своих временных рамках будет увеличиваться по мере поступательного движения  истории,  её видимого усложнения, следующего витка «цивилизации». Но изменения (измены на пути времени), несомненно, были и выбивали огни (добрые и злые) из народной и церковно-православной жизни. Но не всё они догорели, рядом с оплывшими старинными свечами прежних обычаев загорались новые, зарождались и зачинались новые традиции. Старое и новое оказались в сложном переплетении.
За три порубежных поколения, если вести отчёт от царя Алексея Михайловича до императора Петра Алексеевича и его ближайших приемников, единство народно-православной семьи в России было утрачено. Началась ломка. Из глубины времён и сопредельных пространств поднялись и распространились сполохи, изменившие некогда единую традицию жизни русской семьи. Казалось, что это время не имеет прямого отношения к браку и семейному традиционному укладу. Но это не так. Всё происходило на труднообозримом историческом поле во времени, распахнутом западным веяниям и прямым чужеродным влияниям. Россия находилась в состоянии непрерывной войны с поляками и шведами. Она вступала в усиленные торговые и политические контакты с западноевропейскими странами, жадно набрасывалась на переводные учебники, усваивала новые технологии, и прочее. По сути дела столкнулись  и начали активное взаимодействие две родственные, но разные по своим истокам и историческому пути цивилизации. Вдруг обнаружилось, что люди стали жить совсем по-другому. В душах супругов  иссяк порыв к духовному единству, стало обесцениваться чувство христианской любви друг к другу, усиливалась тяга к меркантильности, поветриям моды, размеренной жизни, отрегулированной римским правом и сдобренной любовной страстью внебрачной куртуазности. Дорого обошлось русской семье тесное сближение с Западом, наивная открытость его соблазнам и пренебрежительное отношение к родной старине. Трагизм жизни исходил из глубокой трещины, которая пролегала через семью, разрывая брак, отдаляя мужа от жены. Пожалуй, впервые обозначилось явное господство мужа, не в православном плане, но в социальном. Повидавшие виды в заграничных походах стрельцы приучались к уничижительному отношению к женщине, к пренебрежению её чистотой и живительной, целящей силой: «Что вы, жёны, знаете, что видели! Сидите в своём закуте». И это чувство ложного достоинства мужчины вошло в народную поговорку: «Курица не птица, баба не человек». Но так было не во всём, оставалась крепка православная вера в священность брака, оставалась мечта в лучшее будущее. Началась борьба, которая не завершилась и поныне. Это долгое прощание с традиционной русской семьёй, возможно, закончится её возрождением в условиях доброго будущего. По крайней мере, для этого есть основания.

1.
Русские писатели на рубеже эпох создавали  произведения по всему диапазону условного веера русской семьи, от идеального образа до искажённого новым временем. Эти книги были в демократических кругах читающего населения востребованы, популярны и в следующем, и даже в последующем XIX веке.
Начнём с решения вечной проблемы любовных треугольников, как светло окрашенных, так и с негативным оттенком. В «Повести о Тверском Отроче монастыре», чрезвычайно популярной в своё время, этот вопрос решается идеально! Для этих целей неизвестный гениальный автор XVII века уводит читателя в православную старину Руси, где и разворачивается сюжет повести о любви юноши к прекрасной девушке. Пространство тогдашней Руси не позволяло дать идеальную картину этого разрешения, писательская ложь и натяжка были бы слишком заметны. Вот автор, в духе иконной обратной перспективы, и уводит читателя в старинные времена.  Реальное описание основания тверского Отроча монастыря занимает не более трёх страниц повести, для писателя оно – лишь повод отражения любовных чувств невесты Ксении и двух молодых людей, князя Ярослава и его отрока Григория. Впрочем, это истинно художественное произведение, основанное на народной поэзии, и время действия его сюжета не имеет значения.
Полюбил Григорий, только что вошедший в возраст жениха, Ксению, дочь пономаря бедной церквушки, «велми красну, и начат мыслите в себе, да ожениться ею». О своем чувстве он никому не рассказал, храня в себе «како бы ему улучите желаемое». Русский человек суеверен, замкнут и воздержан в страсти, и потому остерегается сглаза. Но отцу девушки он о своём намерении поведал, а тот «вопроси о сем жены своея и дщери». Правильным на Руси считалось делать всё сообща, а уж о таком важном деле, как женитьба, решать не посоветовавшись было просто невозможно. «Дщерь же его исполнена духа святого, возглагола отцу своему: «Отче мой! Сотвори ему вся сия». Довольно странный ответ. Вроде бы согласна, а вроде бы и нет.  Что сотворить? Уже в этом ответе дочери отцу сквозит некая двойственность, лишь со временем приобретшая определённость. А девушка и впрямь прекрасна. Автор тонко подчёркивает, что красота её не только внешняя, но и внутренняя: «Бяше бо девица сия благочестива и кротка, смиренна и весела, и разум имея велик зело, и хождаше во всех заповедях Господних, и почиташе родители своя зело, и повинуяся им во всём, от младых нохтей Христа возлюбила и последуя ему, слышаше бо Святое Писание от отца своего и внимаше прилежно всем сердцем своим». Ксения во всём полагается на Бога. Просто идеал воспитания по «Домострою». И заметьте, ни единой языческой черточки, как в Февронии, («Повесть о Петре и Февронии») хотя между повестями пролегла полоса времени менее чем в сто лет. Явно православная традиция взяла верх над просто народной, отсекая излишние обычаи.
О  мгновенно охватившем сильном чувстве отрока говорится кратко: «уязвися любовию». Отцу невесты он говорит: «Князя умолю во всём, ты же не бойся». А боялись родители неравного в плане социального положения жениха и невесты брака. Сватовство завершилось сговором:  «бити в том селе браку и венчатися в церкви святого великомученика Димитрия, и житии ту…» Отрок Григорий вернулся в Тверь за княжеским разрешением на брак, а отроковица Ксения «рече отцу своему и матери: «Господие мои! Не дивитеся о сем, что вам обещался сей отрок, он бо тако совеща, но Бог свое строит: не сей бо мне будет супруг, но той, его же Бог мне подаст». Родители в недоумении, откуда дочь знает это? Она же предчувствовала, что божье течение вынесет её к другому берегу жизни.
Князь Ярослав поначалу запрещает  Григорию жениться на простонародной девке («до поимеши себе жену от велмож богатых, а не от простых людей… безъотечественных»), но, видя его любовное горение, соглашается и, поражённый описанием красоты Ксении, «повелевает всему быть». Как только приспело время «обручению и венчанию», отпускает он отрока с малой дружиною «в насаде (лодка, ладья) по Волге реке; бе бо то село близ Волги стояй, а кони ему обещает прислать за ним вскоре по берегу». Но всё повернулось не так, как они замыслили. Вот отправился князь на «ловы» (охоту) с большой дружиной. И что ни ночь –  видит один и тот же сон: пускает князь Ярослав «любимого своего сокола на птичье стадо, тот же сокол всё стадо птиц разогнал, поимал голубицу красотою зело сияющу, паче злата, и принесе ему в недра». Размышлял князь, что бы это значило. «И не поведа того сна того никому», а оказался он с дружиной у того села, в котором отрок Григорий невесту себе сыскал. Тем временем, так и не дождавшись коней, без которых не составить свадебного поезда, отправился Григорий в село к дому невесты. И «посла вестника своя к девице, да вся готова будут, яко же есть обычай брачным». Ксения, которая лишена сказочных черт, подобных чертам Февронии, но также наделена премудростью, отвечает сватам: «Возвестите от, даже помедлит тамо, дондеже сама весть пришлю к нему, како вся изготован будут, понеже бо нам от него о приходе его вести не было». Кого его? Ну явно не отрока Григория, который послал сватов. А родителем она говорит: «Уже сват мой приехал, а жених мой не был ещё, но уже будет, яко в поле тешится и замедлил тамо, но пождём его немногое время, даже приедет к нам», а имени его «никому из сродников своих не поведа, но токмо готовящее ему честные дары, яже сама строяше…». Хочется отметить мастерство нашего неизвестного писателя. Оно коренится в чистоте русского языка, понятного и нам. Какая экономная и одновременно богатая речь! И как по-ученически стали писать авторы следующего века, пока не настал час воскрешения этой богатой речи в классической русской литературе.
Князь Ярослав, неожиданно оказавшись возле этого села, «восхоте тамо бытии на утрие или на другой день и да видит своего отрок оженившагося», а ночью ему снится тот же самый таинственный сон. Тем временем, Григорий растревоженный ответом невесты, не дождавшись от князя коней для свадебного поезда и приглашения от Ксении, отправился, как в сказке, сжигать лягушачью кожу своей мечты. Он всё изготовил по свадебному обряду, «седоста вкупе (вместе с невестой) на место свое, яко же бытии вскоре венчанию их… повелеша поскору всё строити, а дары разнести». Невеста же «рече отроку: Не вели спешить ни чем, да ещё у меня будет гость незваной, а лучше всех и званых гостей». В это самое время князь Ярослав со свитой своей въезжает в село Едимоново. Чем не поезжане свадебного поезда! Именно так это можно было воспринять стороннему наблюдателю. Вдруг появляется «стадо лебедей на Волге реке», а ведь лебедь – брачная птица. Знак свыше! Читатель уже начинает догадываться, кто жених, но автор упорствует в неведении, он рисует следующую картину: любимый сокол князя, пролетев сквозь стадо лебедей, «заигрався», вдруг сел на купол сельской церкви. Много народу это видело, поскольку все собрались к венчанию. Сидит сокол у самого креста, «крылома своими поправливаяся и чистяшася». Не могут его ловчие приманить. «Людие же, видевши князя, не знаяше его; мняху бо его с конми и с потехами к жениху приехавша, и не встретиша его», и только  Ксения, словно ждала его, безжалостно говорит Григорию, обращаясь к нему не как к жениху, а как дружке: «Изыди от мене и даждь место князю своему, он бо тебе болши и жених мой, а ты был сват мой». А что князь Ярослав? Он как в обаянии, забыл о всём, даже о том, что сам Григория благословил на женитьбу, поражённый красотой Ксении, вторит ей обидными для Григория словами: «Изыди ты отсюда и изыщи ты себе иную невесту, идеже хощеши, а сия невеста бысть мне угодна, а не тебе». Так можно сказать лишь в ослеплении, под чарами. Ослушаться воли князя и выбора любимой отрок не мог. В сердце его вошло ядовитой стрелой слово «сват». Действительно, по свадебному обряду до прихода жениха место рядом с невестой занимает кто-либо из родственников невесты, например, младший брат. Григорий удаляется и пропадает, его как бы и не было. Князь Ярослав и Ксения едут в церковь и венчаются: «сотвориша обручение и целование о Христе». И тут же, как в сказке Александра Пушкина «Золотой петушок», любимый сокол по клику князя слетает с купола церкви «и сяде на десней его руце, и назирая на обоих, на князя и на княгиню». Так в народе называли новобрачных.
И вот что примечательно: даже у гостей нет сомнения в том, что всё идёт как надо. О прежнем женихе напрочь забыли, будто его и не было, решение князя никто, включая автора повести, не оспаривает. Чувствуется век написания – правитель выступает как истинный самодержец, ему всё дозволено. И народ восхищён красотой княгини (уже в сословном плане), одобряет выбор своего князя, ликует вмести с ним, нет даже намёка на социальное неравенство, как это мы видели в «Повести о Петре и Февронии». В первую брачную ночь своего удачного соперника, который по-дружески и по-христиански продолжает любить отрока, Григорий взмолился Богу и Пречистой Богоматери о своём предназначении и решил: «яко мя восхотят к которому пути. И снем с себя княжее платье и порты и купи себе иное платье крестьянское и одеяся в него и утаися от всех своих, изыде из села того, никому же о сем не ведущу, и поиде лесом незнаемо куды». Вот поступок истинно православного человека! Образчик чистейшего слияния двух потоков традиций – доброй народной, идущей с древнейших времён, и христианской православной, начавшейся во времена равноапостольного великого князя Владимира Красное Солнышко.  Так рисует безымянный автор идеальную картину жизни на Руси, так на Святой Руси должны решаться проблемы любовных треугольников. Конечно, это идиллическое описание, далёкое от правды земной реальной жизни, но если это в сердце и голове автора возникло, значит,  возможно, и в действительности. По крайней мере, такие произведения влияли на умы читателей переломного века и на последующие века, поскольку эта повесть активно читалась и много после её написания.
Не надо обманываться названием этого произведения, оно могло бы назваться «Повесть о светлом любовном треугольнике», тогда бы, возможно, привлекло к себе больше внимания. Образ отвергнутого жениха Григория исполнен христианских добродетелей. Такие люди селились в святых местах, основывали монастыри. Григорий даже и не помышляет о мести своему князю, не сражается за свою любовь. Нет, он не перестал любить Ксению, но «положил мысль свою (не чувство!) на Бога и на Пречистую Богоматерь, да якоже восхотят к которому пути, так и наставят» Три года искал князь Ярослав своего отрока, и не мог найти. Отрок уже шёл по небесному пути, он уже обрёл свою пустынь. Ярослав же корил себя в смерти неповинного, но жена, княгиня Ксения, не велела мужу печалиться: «Богу тако изволившу быть мне с тобою в совокуплении (вместе); аще бы не Божиим повелением, како бы мощно тебе, великому князю, к нынешней нищите приехати и пояти мя за себя». Уже отгремела и городская свадьба, «и вси зряше красоту ее велми чудишася… светящеюся, аки солнце во многих звездах», а что Григорий? Его не вполне ещё оставила земная любовь,  но он уже не желает мирского счастья, что следует из его реплики: «не хощу в доме его быть». Но от судьбы не уйти. На боровом месте вблизи речки Тверцы поставил он хижину себе, а Богородице часовню и «узрел «в тонком сне», что быть храму и монастырю. Так всё и произошло. Григорий с монашеским именем Гурий «немногое время поживе и преставился ко Господу, и погребен бысть в своём монастыре… Монастырь же той стоит и до ныне…» Так завершает автор свою повесть.
Но вот совершенно противоположное творение также неизвестного автора «Повесть весьма удивительная и истинная, о случившимся в нынешние дни», где на подробных реалиях купеческого быта «бунташного» века дана в деталях картина порочного любовного треугольника.  В основу повести легла мировая легенда о согрешившем юноше, который ради собственного удовольствия и за мирские наслаждения продал душу дьяволу. Как говорят историки отечественной литературы, это повествование является «первым опытом русского романа», явно испытавшего на себе западноевропейское влияние, но с чёткой христианской концовкой. Поначалу мы видим некий гимн любовным страстям  (купеческий сын, старый муж и молодая жена), стремлению к наслаждениям, славе и богатству, а в конце –  покаяние молодого человека и прощение.
Сюжет повести замысловат, испытания и чудеса автор заимствовал частично из сюжетов русских сказок, что придаёт ей особый колорит и яркий налёт мистики и фантастики, развитый через двести лет Н.В. Гоголем и другими классиками отечественной литературы. В бедах героя, по мнению автора, виновата молодая женщина, взятая старым мужем «третьим браком». Поскольку именно она соблазняет, «уловляше юношу оного лстивыми словесы к падению блудному». Конечно, автор-мужчина оправдывает своего собрата. Такова авторская установка: «Весть бо женское естество уловляти умы младых к любодеянию». Старый муж и не замечает, что его младший товарищ и гость «с женою… ненасытно творящее блуд и безвременно во оном скверном деле пребывая с нею. И ниже бо воскресения день, ниже праздники помняше, но забывши страх Божий и час смертный, всегда бо в кале блуда яко свиния валяюшеся. И в таковом ненасытном блуждании многое время яко скот пребывая». Однажды он устыдился в великий Господний праздник спать с чужой женой, и в этом ему помогала некая божественная сила. «Видев же то, лукавая жена, яко не возможе привлещи юношу оного к воли своей, абие (тотчас) зелною яростию на юношу распалися и, яко лютая змия восстенав, отъиде от ложа его, помышляше, како бы волшебными зелии опоити его и неотложное злое своё намерение совершити хотя. И елико замысли, сия и сотвори». С этого времени и начинаются беды купца. Он пьёт зелье, и к нему неотвязно пристаёт бес, сын дьявола, разрушая всю молодую жизнь «изнуряя в блуде и пьянстве», отрывая от отца и матери. И только божественный помощник, некий старец, и страшная болезнь подвигли его к покаянию и пострижению «во иноческий чин». Иного пути к спасению в то время не знали.
Об отношении к женщине, получившем в тогдашней интеллектуальной среде широкое распространение, говорится в «Повести о некоем убогом отроце». Сюжет её таков: младой отрок, получив наследство, «нача житии пространно и прохладно, и отеческое изживение всё испроверже, и в убожество такое прииде, что и пищи не имея, и прося у сродников своих и у граждан дневные пищи. И никтоже ему не даяше, видяша его непостоянство, и всегда измираша гладом».  Молением матери к святителю Николаю Чудотворцу сын её возвращен на истинный путь. При помощи святого он усмиряет беса. Происходит это так же, как в повести Н.В. Гоголя «Вий». Вошёл он церковь, очертил себя кругом и стал читать Псалтырь: «И егда наставшу полунощи, и восташа царевна из гроба, и прииде ко отроку, и хотяху его жива поглотити, и не можаху к нему блиско приити, и языком своим доставаху, яко серпом махаху, и другими мечтами на него метахуся. И ничтоже сотвори. И доиде чтения девятые кафизмы 67 псалма «Да воскреснет Бог и разыдутся врази его», и царевна паде в гроб свой и омертве». И так три ночи. Под утро третей ночи, по слову святого, исполненному отроком, очнулась царевна «кротко и смиренно, озирается семо и овамо. И рече отроку: «Ты кто еси?» Он же глагола: «Аз есмь создания Божия человек». Поплыли они с царевной в дом свой к заждавшейся сына матери, и тут святой Николай показал отроку, что может таиться в женщине. Он разрубил её пополам своей секирой: «И абие изыде из неё демон, яко вран. Тогда святый секиру на врана бросив, и демон и з секирою утопе в море», а царевну, очищенною и живёхонькою отдал снова отроку. Подобное образное суждение о женщине мы находим в «Повести о купце», появившейся на рубеже веков, где по сюжету ангел-слуга помогает купцу  справиться с бесом-змеем, захватившим царскую дочь, а потом , «вынеша меч и удариша ее. Она же паде на землю, аки мертва. И выскочиша из нея изо уст  змеиное гнездо, в нём же змеенков семьдесят, аки черви колышуща. Слуга же подняв её и перекрести и даде ему живу». Вот так видели внутренний мир женщины в порубежное время – сказочные и православные мотивы переплелись, но возникли и рационалистические.
В «Повести о Фроле Скобееве», дошедшей до нас в списках XVIII века, напрочь отсутствует религиозный мотив, но она свидетельствует о другом, а именно: об отходе от традиционного свадебного обряда. Герой повести хитростью, переодевшись в женское платье, умыкает невесту и заставляет её родителей под страхом болезни и смерти дочери, дать согласие на брак. Нет никакого вмешательства потусторонних сил, но отчетливо показано стремление молодого человека к карьере, богатству и увеселениям: «либо буду полковник или покойник». О любви здесь даже речи нет, и героиня выступает лишь в роли средства для достижения указанной цели. Это свидетельствует о начавшемся в России кризисе православной семьи.
На изменение семейного уклада оказали определённое влияние писатели России, создающие художественныё образы, которые являлись отражением социальных изменений в обществе, политики господствующего сословия. Они зажигали в сознании и сердце людей образцы, которым следовали читатели, выбрав тот или иной пример из их творчества. Что любили читать, тому и следовали люди. Если до века разлома книжное чтение было однородным, то и семья следовала единому пути. В большей части народа господствовала устная словесность, которая строилась на основе традиционного народного взгляда на семью. Но эпоха единообразия уходила в прошлое, и чем далее, тем более. Писатели в ограниченных кругах становятся законодателями общественного мнения. И круги эти век от века неуклонно расширяются.

2.
В России люди всегда внимательно присматривались к домашней жизни правящих кругов, особенно к царской семье, поговаривая, что «рыба гниёт с головы». Мы уже говорили ранее, что Алексей Михайлович чисто внешне, начиная с организации свадьбы, старался строить жизнь по «Домострою», придерживаясь единой линии народного благочестия. Как правило, русские великие князья и цари понимали, что призваны дать своим подданным, «детям малым», пример домостроительства. Царь Алексей был прекрасным семьянином, готовым ради благополучия своих домашних пойти на смелые поступки. В письме к патриарху Никону он писал: «Да пожаловал бы тебе великому святителю помолиться, чтобы Господь Бог умножил лет живота дочери моей, а к тебе она святителю крепко ласкова; да за жену мою помолися, чтобы ради твоих молитв разнёс Бог с ребёночком; уже время спеет, а какой грех станется и мне и ей пропасть в кручине; Бога ради молись за ней». По смерти Алексей Михайлович оставил трёх сыновей и семь дочерей. В своих подданных он традиционно ценил, как одни из самых лучших качеств, домовитость, душевную доброту, искренность, ласковость в обращении, способность к шутке, смирение, расположенность к дружеским отношениям, почему и прозван – Тишайшим. Сам он обладал этими качествами, но одновременно был завистлив, падок на придворную лесть, склонен к бездумным иноземным заимствованиям, в том числе, и в домашнем быту (домашний театр, современные переводные книги, мода на всё заморское). И всё же, в русской истории он был последним царём, который старался жить по свято-отеческим преданиям, высоко ценившим духовный союз между мужем и женой, и, в то же время, первым царём, широко распахнувшим врата страны для иностранных влияний: всяк да выбирай из западного добра, что кому потребно! Сын его Пётр рос уже в окружении исключительно немецких игрушек и модных вещиц, живописи, танцевальной музыки и прочего, отражающих реалии западноевропейской культуры.
В конце XVII  века  в России широко распространяются переводные сочинения, особенно популярные в следующем столетии, с куртуазными и скабрезными сюжетами художественного отрицания самого института брака. Ранее это было просто немыслимо. Это уже не осторожные повести о «злых жёнах», а полное презрение к женщине как таковой. Любопытно, что крайние полюсы русского общества сходились в этом вопросе, например, монахи-аскеты и дьяки-переводчики западной ориентации. Первоначальная европеизация русского быта осуществлялась в польском варианте. Именно с этого языка было переведено анонимное произведение «Златое иго супружества» (1696 год), которое живо читалось как кавалерами петровских ассамблей, так и людьми «старого закала». Женщина, по представлению автора этого стихотворного текста, скрытна, лжива по своей природе, она «в чюжой коже ходит». «Добрые жены», о которых писалось в старинных книгах, в городах перевелись, «а сама простота в деревню бежала». А посему «Приемляй жену, зелно себе отягчает,/От ея же тягости ни смерть свобождает,/ Муж жене раболепен, жена розсылает (держит на посылках – В.П.):/ Что прежде был свободен, ныне раб бывает». Даже само слово женитьба в этом произведении преобразовано в уничижительное «женидбище» (сравни с «гульбище»). В итоге анонимный автор приходит к неутешительному выводу: «Ныне мир, брат, сатанин: много людей сводит,/ Ах, премного молодых в блудодействе ходит!»
Пётр Алексеевич ничем не был похож на своего отца, ни в манерах, ни в одежде, ни в быту. Какой пример он мог подать в семейной жизни? Его второй женой стала простая лифляндская прачка, пленница и наложница безымянного русского солдата, любовница-метресса фельдмаршала Шереметева и Александра Меншикова. Правда, после крещения она получила имя Екатерина, и царь под именем адмирала Петра Михайлова обвенчался с ней по полному православному обряду. В своей семье Пётр был редким гостем, жену воспринимал как боевую подругу, которая утешит и излечит его душевные раны. Не дом, а государство, держава были у него на первом месте. Этот свой образ, это отношение к жизни он старался передать последующим поколениям. Жертвовать семьёй ради государственных дел в России становится правилом. В представлении Петра, домашние дела тогда обретают смысл, когда они совпадают с державными интересами. В воспоминаниях о жизни Петра Великого часто приводится его излюбленный, вечно недоумённый вопрос: «Что вы делаете дома? Я не знаю, как без дела (государственного) дома быть». Единственного сына и наследника Алексея он приговорил вместе с Сенатом к смерти со словами: «За моё отечество и людей моих и живота своего не жалею; как я могу непотребного (опасного государству – В. П.) пожалеть?» Стоит ли удивляться, что в семьях дворянского и купеческого сословий, по царскому примеру, стал резко меняться взгляд на семью. В кругах сначала петровской дружины, а затем и в кругах высшего общества тысячелетнее представление о семье и браке как о первичном, самим Богом данном духовном союзе, основе прочности Московской Руси – покачнулось. Но не исчезло.
В таком руководстве, как «Гражданство обычаев детских», отражающем тягу к господствующей в Европе культуре, родителям рекомендовали воспитывать детей, нацеливая их на  школьное регулярное образование, а дело преподавателей училища – развить практические таланты учеников и подготовить их к службе на пользу государству. Учение стало охватывать всё время молодого человека, не оставляя возможности создания семьи. Родители сделали своё дело и могут совершенно отстраниться, передав свои права государству. Это в корне противоречило «Домострою». Так что на долю родителей оставлялось только первоначальное религиозное образование и привитие внешних манер поведения. Вообще на внешнюю сторону жизни стали обращать большее внимание, чем на внутреннюю, духовную.
Исконные традиции не исчезли, но они «вышли из моды». И всё же беда эта в то переломное время расценивалась как общенародная. Среди лубочных картинок, которые часто и охотно покупались горожанами и крестьянами (такая наглядная агитация была чуть ли не в каждой избе), мы находим лубок с характерным названием «Зачем мать сына худо учила». Перед первым картинным рядом традиционная надпись: «Всяк взирая на свои дети, чтоб всегда в страхе имети», а далее немудрёный сюжет в последовательных картинках: мать отдаёт сына в научение грамоте; сын крадёт у товарища Азбуку; мать гладит его за это по головке; сын, видя потачку со стороны родительницы, становится вором; его осуждают на казнь. Под последней картинкой прямая речь сына: «В том мать моя виновата, ежели б она меня плетью секла в ребячестве моём, тобы мне на сей виселице не быть». А далее народно-педагогическая сентенция автора лубка: «Того ради надлежит родителям с великим прилежанием за детьми смотреть и всяких их непорядки беспощади наказывать должно, чтобы напоследи самим от детей не плакать». Так в народе протестовали против  новых порядков, так ратовали за старину. Но куда простому люду против царской, государственной политики? И она стала медленно, но неуклонно поедать традиционную семью.
 
3.
Позиция государства и «передовых», модных в своё время авторов явилась следствием западноевропейского образа жизни. Она пагубно влияла на традиционное отношение к любви, к женщине, разрушая мир семейной жизни. Против этого деструктивного воздействия резко выступили «ревнители древлего благочестия», прежде всего протопоп Аввакум Петров и его духовный отец инок Епифаний, оставившие нам собственноручно написанные жития и объединённые в единый «Пустозерский сборник» (1676 год). Оба они вместе с соратниками (Лазарем и Феодором) были заживо сожжены за неприятие церковных реформ патриарха Никона, уводивших от устоявшихся за полутысячелетие народных традиций и, как говорилось в обвинительном акте царя Фёдора Алексеевича, «на царский дом хулы» в 1682 году в приполярном Пустозерском остроге.
Аввакум и Епифаний концентрировали свои чувства и мысли на смысле человеческой жизни, которому и сами были верны. Традиционно они видели его в приближении и соединении друг с другом в Боге. Аввакум на первой странице «Пустозерского сборника»  наглядно нарисовал круг, где в центре Бог, а от окружности исходят радиальные  житийные лучи, сближаясь друг с другом и соединяясь в центре. Они исходят от ликов православных святых тремя линиями (Троица), пересекая восьмиконечный  (старообрядческий ) крест, символ праведной жизни в свете Христове («обожение»). Круг символизирует собой мирскую жизнь, центр круга – внутреннею духовную жизнь, приобщение к божьей премудрости. Увлечение мирским, материальным, телесным  уводит людей от истины, от духа и друг от друга, наделяя бездушием, неверием, блудливостью. Личности, враждебные этому направлению движения (они подписаны рукой Епифания и главный из них – Никон) или уклоняющиеся от него, вынесены им в дурную бесконечность движения по кругу, а в итоге –  выходу за его границы, то есть – отпавшими («падшие») от истины и любви, которые и есть Христос. Удаляющиеся друг от друга – удаляются и от Бога, а любовь их истончается и исчезает. Естество любви Аввакум видел в том, что «Бог любы есть, и пребываем в любви – в Бозе пребывает и Бог в нём пребывает». В этом случае  всё в человеке преображается, включая душевные и телесные отношения между мужем и женой: «Бог вселяет в любовнова человека чювством небесным, и таковое тело – дом божий бывает». Воистину, лучше сказать о любви невозможно. Слова эти дышат вечностью, думается, что они указывают пути семейной жизни нынешним поколениям и явятся ориентиром для последующих. Задача супругов – не поддаваться дурной бесконечности блуждания по кругу, а совместно, помогая друг другу, вести путь жизни своей по радиальной линии к Богу.
Начало этого пути зиждется в таинстве крещения ребёнка, основание его в Божьем даре свободы выбора пути к семейному и общественному благу. Ранние старообрядцы подчёркивали, что это подвижнический путь, особенно трудный и даже трагичный в условиях никонианских, ломающих, искажающих древлеправославную традицию, преобразований. Они предчувствовали надвигающуюся эпоху Петра, его державных и светских устремлений, и не ошиблись. Путь от мирской окружности к божьему центру и есть – житие, а не образовательное верчение светской личности. У каждого человека этот путь неповторим, а те, кто встал на него (муж, жена, дети, друзья и так далее), роднятся друг с другом, вырабатывают такие необходимые качества личности, как любовь к ближнему, душевность, совестливость, стремление к совершенствованию и взаимопомощь в труде и взаимная радость в празднике. Семейный лад, гармоничные отношения между мужем и женой, равных перед Богом, создают необходимую атмосферу, питательную среду и для развития детей, и для совершенствования взрослых, а следовательно и для развития всего общества, являющегося для Святой Руси, как мечталось старообрядцам, одной великой православной семьёй: «Того ради Господь землю общу сотворил и небом яко каморою покрыл. День равно всем светит, солнце тако же сияет равно, чтоб друг друга жили любя, яко во едином дому».
Аввакум Петров в своём «Житии» просто и детально изображает создание типичной для того времени семьи церковнослужителя. Брак для священника – обязательное и естественное дело. Как и для мирянина, он совершается, прежде всего, на небесах, а потом уже перед людьми. Аввакум собственным своим детским опытом познал историческое неблагополучие семьи. Смутное время оставило после себя не только физическую разруху, но и пошатнувшиеся в русском обществе нравы. Бесчисленные царёвы кабаки увлекли многих мужчин, нацеленных на внешний мир, в том числе и его родителя. В «Житие» есть такие слава, отражающие общую беду: «Отец же мой прилежаще пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию». Участь женщины в переломные времена  была незавидной, но всё же более определённой. Её взор был направлен на домашний мир, на любимого «семеюшку и детушек». Тогдашнюю неустроенность внешнего мира она воспринимала опосредованно, через супруга, жалея его, считая, что все несчастья от его слабости, неспособности к несению венца супружества. Именно мать была для Аввакума авторитетом в его воспитании, именно она сформировала его характер, тонкую чувствительность, духовность. Ещё мальчиком Бакуня был поражён тайной ухода живого существа из земной юдоли: «Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и в  той нощи воставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися». Мать поддержала и развила детское религиозное горение сына, точно уловив своим чутким материнским сердцем и разумом время начала накопления духовного опыта. Когда же она овдовела, ушла в монастырь, став инокиней Марфой, а юный Аввакум осиротел, то волею своею «изволила» она женить своего сына и безошибочно нашла ему верную помощницу на всю его страдальческую, впрочем как и у его жены Анастасии Марковны, жизнь-житие. Имя «Анастасия» не случайно переводится с греческого как «воскрешающая». Аввакум по традиции верит материнскому выбору и настраивает свою душу на брак как на дело святое, обращая свои молитвы к небу: «Аз же Пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену  –  помощницу ко спасению». Так, по его и материнской молитве, и произошло. Уже будучи священником, он преодолел соблазн похоти и укрепился в верности жене. Сам он так описывает этот случай: «прииде ко мне исповедатися девица, многими грехами обременена, блудному делу и малакии (ручной блуд – В.П.) всякой повинна; нача мне, плакавшееся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя, Аз же треокаянный врачь, слышавшее от нея, сам разболевся, внутр жгом огнем блудным. И горько мне бысть в той час. Зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил правую руку на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжежние». Именно так поступали многие святые, так поступил, вослед им, юный поп Аввакум. После этого реального случая, описанного достоверно и ярко, вернувшись домой, он никак не мог успокоиться. И он усомнился в себе, «понеже бремя тяшко, не могу носити». В забытьи тонкого сна видит он такое пророческое видение: «Не веем, как плачю, а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы и шесты златы, и всё злато. Правили имя духовные дети его, что «меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались благоугодне…» Так в «Житие» Аввакум поведал читателю свой сон, в котором вся его семейная жизнь предстала перед ним в образе украшенного разными «пестротами» третьего корабля, плывущего по Волге «и красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо,  –  его же ум человечь не вместит красоты его и доброты». Кормщик корабля – ангел в образе светлого
юноши – на его вопрос: «Чей это корабль? Ответил: «Твой корабль! На, плавай на нём, коли докучаешь, и з женою и з детми».

В переломные времена кости общества трещат, и больше всего достаётся семье. Добро и зло перемешиваются так хитро и основательно, что трудно их различить. На примере собственной жизни Аввакум показал, как в подобные эпохи создать душевную атмосферу между супругами в семье. В условиях Раскола  православной Церкви и гонений на традиционно мыслящих, затронувших практически каждую русскую семью, протопоп маленького провинциального городка Юрьевца сознательно и настойчиво вёл борьбу за укрепление церковного брака. Вот как он сам пишет: «У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротинку возвратит к матери, и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и больши, и паки оживе Божьим мановение, и он, устрашася, отстыпился мне девицы». Это лишь один из множества эпизодов, показывающих, какого мужества требовала борьба за православное отношение к семье. По аввакумовым описаниям детально представляется мир России, когда государственная власть, проецируя на страну новый порядок сверху, ломала семью, крушила любовь державным мечом. Непрерывные скитания, аресты, долгие расставания, тяготы сибирской ссылки – ничто не могло ослабить брачного союза Аввакума Петрова и Анастасии Марковны. И крыши не было над головой, и хлеба на столе, а любовь пламенем божественного огня согревала их семью, дети рождались и воспитывались в доброй традиции подчас в невыносимых условиях. В «Житие» он навечно впечатал в бумагу картины подвижнической супружеской жизни. Вот едут они всей семьёй в сибирскую ссылку: «протопопица младенца родила; больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысячи вёрст недель с тринадцать волокли телегами и водою и саньми половину пути». Где бы ни был протопоп, какое бы церковное и политическое событие ни описывал, всегда он душевно чувствовал и трогательно изображал свою жёнушку, родных и духовных детей, являя миру свою большую семью. Без этого тыла, без этого единства, без этой верности и любви друг к другу, откуда бы неистовому рачителю православия взять силы для подвига? Аввакум всегда подчёркивает, что он глава семьи и ответственен за всё, что происходит с ней, ничуть не умаляя роли жены. Но именно он глава семьи, а потому и должен заботится о её благополучии. У русского человека извечно двойственное отношение к власти как карающему и милующему органу. На первом месте добрая традиция, а уж затем законы и указы. И если они противоречат заведённому порядку, то читай первое. Приведём одну из картин-эпизодов аввакумовской заботы о семье, вполне типичной для своего времени: «А дети маленьки были, едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок… Стало нечева есть… У протопопицы моей однорядка московская была, не сгнила… Дали нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися по Нерче реке живучи, с травой перебиваючися… А я лежу под берестой наг на печи, а протопопица в печи, а дети кое-где: в дождь прилучилось, одежды не стало, а зимовье каплет,  – всяко мотаемся… Пять недель по голому льду ехали на нартах… Сам и протопопица брели пеши, убивающееся о лёд. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бредёт-бредёт, да и повалится,  – кользко гораздо!.. На меня бедная пеняет, говоря: «Долго ли мука сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самые смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро Петрович, ино еще побредем». Что тут говорить! Сильнее аввакумовской исповеди не сказать. Ныне, когда пустячные трудности разбивают семьи, построенные, как правило, на принципе получения удовольствия и довольствия друг от друга, когда квартирные условия становятся причиной отказа от рождения детей, а с бесом или без беса в ребро люди соблазняются изменой, да и много что ещё,  – подобный пример духовного труда в несение тернового венца супружества – укор нам нынешним, попавшим в ловушку сластолюбия и индивидуализма. Аввакум дал нам в своей пустоозёрской прозе вечный образец веры, смирения, терпения и любви. Для многих людей это стало внутренней необходимостью, войдя в русскую народную традицию.
Нет, не возвышал Аввакум себя над женою, хотя и верховодил, храня своё главенство в равенстве перед Христом. Принимая жизненно важные решения, он советовался со своей супругой, как издревле повелось в Святой Руси. Так, возвращаясь из сибирской ссылки, видит он, что жизнь в России отвернулась от чистоты веры, «полюбились ей немецкие обычаи», что никонияне и государевы «шиши» продолжают вести страну по пути разрушающих старину реформ, искажающих существо русского духа, он продолжает думать о своих ближних. Не о себе любимом, а о жене, о семье. Как же решает Аввакум это раздирающее его натуру противоречие? Он не принимает единоличного решения, раскрывается перед Анастасией Марковной, чутко чувствующей своего суженого: «Видя меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и речи ми: «Что, господине, опечалился ест?» Аз же ей подробну известих: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? Связали вы меня!» Она же говорит: «Господи помилуй! Что ты, Петрович, говоришь? Слыхала я,  – ты же читал,  – апостольскую речь: «Привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены». Аз тя и с детьми благославляю: дерзай проповедуй слово Божие по прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живям вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силён Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович,  – обличай блудню еретическую!» Я-су ей за то челом и, отрясся от себя печальную слепоту, начах по прежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде». Тут каждое слово дорого, каждый звук отмечен сердечной точностью, идущей от великих предков. Сколько людей, читающих эти строки, задумывались и ныне задумываются над сутью брака, над идеалом семейной жизни, а сколько ещё в бескрайнем будущем будут читать их, впитывать и выверять свои семейные пути. Жена, благословляющая на жизненный подвиг мужа-воина, несомненно, даровала ему силу и внутреннее право раскрыть свой дар, хотя прекрасно понимала, что обрекает и себя и детей на мученичество. Вот она, русская натура, русский характер!
В Пустозерье, в  земляной тюрьме заполярного острога, вдали от своей семьи Аввакум осмысливал мудрость и искусство жить в православном браке. В «Книге Толкований» он писал, что в семье все друг о друге должны заботиться, то есть иметь «попечение», но заботы должны быть не о мимолётном, не об одеждах и пиршествах, так как «се бо язычество есть», а о том, чтобы приводить своих домашних в благоразумие, утверждать в православной вере, научить любви к людям и прививать христианские добродетели. Здесь уже сказывается его отвлечённый богословский взгляд на семью, расходящийся с его личным опытом семейной жизни. Однако нетерпимость к язычеству, которого уже давно не было, толкала его к преувеличениям. В любимом Аввакумом «Домострое», как мы видели, в равной мере следует заботиться, конечно, в иерархической последовательности, и о телесном, и о душевном, и о духовном, не отрывая эти  стороны единого целого друг от друга.
В центре внимания Аввакума всегда семейное ядро. Супруги являются как бы двойным солнцем, освещающим и просвещающим детей и домочадцев. Грех он сравнивает с состоянием опьянения и безумия. Искать виновного в разрушении чистоты брачного союза, по мысли протопопа, нет никакого смысла. Он приводит в своем оригинальном исполнении известную библейскую сценку: на вопрос Господа после свершившегося грехопадения: «Что се сотворил еси?» Адам отвечает: «Не я, но жена виновата». И добавляет: «На что-де мне дуру такую сделал». Ох уж эта наша русская привычка искать виновного в собственных бедах вовне, на стороне! Так Адам переводит свой личный грех на Еву, а ведь знает, что дело мужа укреплять жену в соблюдении Божьих заповедей, а не потакать ей. Но и Ева  туда же:  «Она же отвеща: «Змея прельсти мя». Тут Аввакум прямо-таки взрывается: «Вот хороша: каков муж, такова и жена; оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся ни сыты, ни голодны».
Красота и чистота супружеской жизни также волновала ум Аввакума, который в отличие от многих христианских проповедников, ханжески или стыдливо умалчивающих об интимной стороне, о супружеском совокуплении, сосредотачивает на этом внимание читателей. Но как! Он прекрасно знает, что именно соблазн телесной красоты, жжение плотское, уводит в сторону греха, блуда и, как правило, завершается распадом семьи. Вот первое правило: «Не лежи в скверне, быв с женою своею», поскольку не на  нечистоту зовёт Бог, «но на святбу…  в кое время смешение сотворил, в то время и очистися. Аще и дважды одною ночью – дважды и очищайся, а лености ради в скверне не валяйся. Тако же и бесовское мечтание очищай, идеже семя падает, и порты измывай, и правильце по мечтании сотвори, или 50 или 100 поклонцев. Аще не измывся по мечтании, со женою своею падешь и зачнет во утробе детище, таковое детище или бесно родится, или безумно, или инако развращенно и недостаточно». Телесная чистота должна согласовываться с душевною, поскольку супруги «к тому два, но плоть едина», а значит, если «падет муж в прелюбодеяние, о сем отвещати жена перед Богом будет». Муж должен сполна воздавать жене своей любовь и уважение, а она – повиноваться мужу: «Тихой, кроткой, весёлой быти… Понеже глава есть жене муж». Сам Аввакум, человек переломного времени, видел, что уходит в прошлое этот идеально-небесный образ русской семьи, и со всей своей  орудийной силой словесного дара обрушивается на беду своего, да и нашего времени: «горше мужния падение женщины». Он с болью отмечал, что внешняя прелесть становится всё привлекательнее, а внутренняя красота в забвении: «Ох, ох, безумия! Не зрит внутрь души своея наготы и срамоты, яко вместо риз благодатных скверными ризами облачён и помазан блудной тиною и вонею злосмрадною повит. И бес блудной в душе на шее сидит, кудри, бледной, расчесывает и ус расправляет посреде народа. Сильно хорош, а плюнуть не на ково. А прелюбодеица белилами, румянами умазылася, брови и очи подсурмила, уста багряноносна… Посмотри, дурка, на душу свою, какова она красна. И ты, кудрявец, чёсанная голова! Я отселе вижу в вас: гной и червие в душах ваших кипят…  Вы же не чаете в себе зверей таковых, яко снедают вас ради беззаконныя сласти сея».
Близился «осьмнадцатый» век, и он стал осью двух колёс-столетий, которые начали крутиться в противоположные стороны, одно в сторону доброй старины, другое в сторону цивилизованной новизны – и друг друга они не слышали и уже не узнавали.
 
 ДВОРЯНСКАЯ СЕМЬЯ. УСАДЬБА – ГНЕЗДО ДВОЙНОЙ КУЛЬТУРЫ

Если читатель ждёт, что будет дано определение дворянской семьи, то напрасно. Это невозможно, так как она фантастически разнообразна, неоднородна, а зачастую не народна, и не постоянна. Поскольку в человеке всё ещё сидит зверь власти (домашней, над соседями, державной), семейная жизнь будет, к сожалению, неустроенной. Буквально по Льву Толстому – «каждая семья несчастлива по-своему». Традиционное понимание счастья как общей участи уходило из времени. Нет, дворянская семья не отходила от обычаев предков, вернее, не замечала отхода, она просто следовала угасающим волнам родовой жизни и западной моде, которая также не была однородна, искажена временем. Просвещённая Европа с её механическим семейным воспитанием и следованием гражданскому закону, в той или иной мере проникала в каждую дворянскую усадьбу и в образовательные учреждения, с их светским характером обучения. Начинает искажаться засорённый заимствованиями родной язык – и для знати стало предпочтительно переходить на некий усреднённый западноевропейский. С другой стороны, в среде знати появляются люди, старающиеся противостоять этому процессу. В их семьях сознательно следовали образу жизни своих великих предков, но в условиях давления государственной власти это было чрезвычайно трудно и трагично. Между двумя этими крайностями, сколько же семей переходного состояния, развёрнутый веер типов организации домашней жизни! Каждая из них достойна своего определения. Такая множественность подвластна скорее художественному, чем научному определению. Сколько дворянских семей – столько и оттенков этого неповторимого российского явления, которое в заглавии данного эссе обозначено как «дворянская семья».
С Петра Великого у правителей России в XVIII веке семейная жизнь так и не наладилась. Какой  пример они могли подать подданным?   Ближнее окружение и весь народ видели крепкий державный порыв, но не крепкую семью. Лишь увеселения массового характера, роскошь и разврат, которые кругами расходились по стране, достигая самых глубин общества. Отношение и к императорам и к матушкам императрицам становилось, как минимум, скептическим и вызывало возмущения, вплоть до крестьянских восстаний. Правительственная политика казалась антинародной, хотя держава и крепла. Открытые ко всему новому люди стали навёрстывать, как им казалось, упущенные  возможности европейской цивилизации. И создаётся странная ситуация, когда аристократия, купечество и чиновничество оставались по духу русскими людьми, а по внешним проявлениям – европейцами, как говорят, «русскими европейцами». Это малое отличие и раздражало западного человека, относящегося к россиянам как к карикатурам на самих себя. 
            
1.
Первым официальным документом, свидетельствующим о западной ориентации, явилось «Юности честное зерцало или Показание к житейскому обхождению», напечатанное в 1717 году.  В нём предлагалось родителям в воспитании детей следовать светской моде, то есть внешней стороне западной культуры. Оно стало официальном руководством и для всей учащейся молодёжи. Это книга придворного этикета, где главные требования – обучать иностранным языкам и светским манерам, копирующим западноевропейские образцы поведения в обществе, за столом, на улице, чтобы  молодые люди могли «добрый разговор учинить, к тому же красноглаголив и в книгах научен, оный может с такими досугами прямым придворным человеком быть». «Зерцало» настраивало родителей на мысль, что именно в домашних условиях можно сформировать такого человека. Но сами-то домочадцы ни иностранных языков, ни нового этикета не знали. Выход был один  –   приглашать в семью и оплачивать гувернёров-иностранцев, и те, пронюхав выгоду, хлынули и заполонили вначале столицу, а затем и губернские города. Русская семья буквально распахнулась навстречу зачастую низкопробному, мещанскому потоку гувернанток и домашних учителей.  Родительское, особенно материнское воспитание в подобных домах сводилось на нет. Грудным молоком вскармливали кормилицы, дурным манерам учили иностранцы. Вот характерный ответ матери на вопрос о воспитании детей: «А для чего я держу мадам? Она и пекись о дочерях моих». Как это разительно расходится с тем, что мы наблюдали в «Домострое»! Граф Растопчин, задавший этот вопрос, продолжает: «А какие мадамы-то! Я сам знаю некоторых, которые несколько месяцев были мадамами, а теперь сидят у модниц, шьют тряпки». И восклицает: «Спаси господи! Чему детей ныне учат! Выговаривать чисто по французки, вывёртывать ноги и всклокачивать голову…  Русских они считают за медведей… Всему у них свое название… Отечество их на Кузнецком мосту, а царство божие в Париже… Старухи и молодые сошли с ума. Одеты как мать наша Ева в раю, сущие вывески торговой бани».
Ничего не напоминает?

Поворот к иноземной светскости осуществлялся и посредством организации государственных праздников, обязательных для всех подданных. Так, Пётр утвердил в 1718 году знаменитые ассамблеи, в которых сам принимал активное участие.  Он приказал напечатать «Объявление, каким образом ассамблеи открывать надлежит», где пояснял: «Ассамблея – слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать – вольное, в каком доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела». Но на практике всё в домах приближённых превращалось в шумное веселье, переходящее в необузданную пьянку, где открывались не лучшие черты русского человека. Так Пётр провоцировал людей, чтобы лучше понять: кто на что годен.  (Не для того ли через триста с лишним лет и Сталин устраивал «Валтасаровы пиры», чтобы понимать, от кого чего ждать?) На ассамблеях, проходивших в частных домах до трёх раз за неделю, запрещались традиционные церемонии, удерживающие русского человека в берегах нравственного закона, например, «Хозяин не должен ни встречать, ни провожать, ни потчевать гостей, но только должен очистить несколько покоев, предоставить столы, свечи, питье для утоления жажды, и игры, на столах употребляемые». Нарушивший эти и другие правила наказывался, штрафовался кубком «Большого орла», после принятия которого так пьянел, что и встать был не в состоянии. Но вне ассамблей и общественной жизни в семьях дворян в основном сохранялась традиционная культура домашней жизни.
Ассамблеи как нельзя скорее разрушали общественную среду и уклад всей жизни русского дома, семейной крепости. Столичных боярынь на них буквально затанцовывали, а, зачастую опаивали, приучая к крепким заморским напиткам. Обработку ассамблейным весельем в первую четверть века прошли дома бояр, дворян, богатых купцов, приказных чиновников и даже «начальных мастеровых людей». Как правило, избиралась «царица» ассамблеи, плясались новые, часто придуманные самим Петром, танцы, распевались под оркестровую музыку любовные песни, страшно далёкие от народной вековой лирики. Именно в это время утвердился в художественном творчестве образ любви как романтической страсти, которой «все возрасты покорны». Подобная литература хлынула потоком, сметая представления о внебрачной любви как о блуде и грехе. Западная свобода теряла свои границы, но и внушались мысли о равенстве и братстве, верности просвещённым  законам. Поэт Антиох Кантемир в одной из своих стихотворных сатир заметил: «Мудры не спускают с рук указы Петровы, / Коими стали мы вдруг народ уже новый». Это, конечно, поэтическое преувеличение, поскольку до народа эти нововведения не доходили, но правда в них очевидна. Стихотворцы петровского времени уже вовсю слагали вирши для пения, мыслили не прежними целомудренными образами, а поразительной смесью французско-итальяно-русского словесного узора: «Нет упокоя сердца, Купидон, вор проклятый, велми радуется. Побил стрелою сердце;  лежу без памяти. Не служит мне фортуна, ах я бессчастная…» Галломания этого просвещённого века подарила нам древнегреческих и римских богов –  Амура, Психею, Гименея и весь любвеобильный античный пантеон. На ассамблеях и балах кавалеры в полноте тогдашней учтивости намекали дамам, открытым для западного витиеватого слуха: «Хощу с тобою ныне амур возымети».  В это же время сложилась и известная пословица: «Брак есть лекарство от Амура», красноречиво говорящая, что слово «амур» стало обозначать в русском языке не только и не просто «любовь», но взаимную греховную страсть.
Ассамблеи изменили облик и внешний вид  петербургских щёголей и светских дам, а там уж мода пошла по всей дворянской России. Действительно, в традиционной русской женской одежде нельзя было станцевать модный тогда танец «миновет» или придуманный самим Петром «гросфатер». С зимы 1700 года все женщины России, кроме поповен и крестьянок, по царскому указу должны были в присутственных местах одеваться в изящное, но не удобное в быту европейское платье. Вместо дородности, полноты в моду входила субтильность. Издревле на Руси худые и длинногие девицы считались больными или с изъяном. Каждая русская красавица хранила множество старинных рецептов, дабы обрести «богатое тело». Европейский же идеал женской прелести был прямо противоположным, а значит, и западная мода не отвечала понятию красоты. Но указ есть указ! Женщины сменили наглухо скрадывающие тело и волосы одеяния на открытые новомодные платья. Это было нечто большее, чем просто этический шок.
Образ нового порядка семейной жизни Пётр почерпнул  ещё в Немецкой слободе и к браку подходил как мастеровой к любому делу. Рождение нового корабля для него было большим событием, нежели рождение собственного ребёнка. Достаточно вспомнить петровские шутейные свадьбы, совершавшиеся всенародно и с огромным размахом, например, свадьбу шута Бутурлина, продолжавшуюся более месяца и приуроченную к победе над шведами. Это несомненно подрывало саму идею святости брака. Глумление над самой идеей духовности брачного союза разрушало тысячелетний образ русской православной семьи.
Подражавшая первому российскому императору Анна Иоанновна также в последний год своего правления организовала шутейную свадьбу, хорошо известную нам по роману И.И. Лажечникова «Ледяной дом». Это «забавная свадьба» опального князя М.А. Голицина, принявшего в Италии католичество.  Анна Иоанновна перекрестила его в православие, запретила жить с любовницей и повенчала с придворной калмычкой Бужениновой, чтобы удивить «Эвропу» и восславить Российскую империю. Вот как свидетельствует  об этом событии документально-историческое её описание. В морозном феврале 1740 года, перед Масленицей, когда с незапамятных времён играли на Руси свадьбы, собрала она со всей страны «разночинцев и разноязычников самого подлаго народа», среди которых были «вотяки, мордва, черемисы, татары, калмыки самоеды и их жены», а жениха и невесту заключила в клетку, поставленную на спину слона. Этот пародийный «свадебный поезд» вышеописанных народов, с принадлежащей каждому роду музыкалиею и разными игрушками, следовал на оленях, на собаках, на свиньях. «Токо ж куриозные были сделаны сани, на подобие зверей и рыб морских, а некоторые во образе птиц странных» - писал очевидец события. После свадебного пира и бала новобрачных отвели в  специально созданный художниками и мастерами Ледяной дом ( сравните, как в сказке: ледяной и лубяной дом, первому из них суждено растаять!), где они и провели первую брачную ночь. Рядом с домом стояли и стреляли ледяными ядрами пушки изо льда, отлита изо льда была полая фигура слона в натуральную величину, фонтанирующая днём водою, а ночью горящей нефтью. Печь и всё убранство было искусно сделано изо льда, баню топили соломой, горели канделябры и весь дом-дворец светился на изумление зрителей изнутри и переливался огнями. Свадьба-маскарад должна была продемонстрировать иностранцам мощь Российской многонациональной империи, её достижения в хитроумной технике, но вызвала, вместе с удивлением фантастичностью происходящего, лишь насмешку. На эту витрину для Запада, демонстрацию победы над всяческими иноверцами, была потрачена огромная по тем временам сумма в 30 тысяч рублей. А европейцы деньги умели считать. Для русского человека подобный карнавал был, прежде всего, кощунством над собственными традициями. Московская Русь выросла из семейного уклада, Российская империя диктовала новый облик семьи, подчинённой державным интересам.
Организованная императрицей «забавная свадьба» вела к деградации русского семейного торжества, а как следствие – и семьи. Она настолько ошеломила современников, настолько глубоко и прочно засела в памяти, проникла в национальное подсознание, что трудно даже определить, какую гибельную роль она сыграла в судьбе брака и семьи в России. Флирт и «амурная» вседозволенность становятся нормой в кругах семей высшего света и уже не вызывают общественного осуждения.  История показывает, что вмешательство царя, губернатора и прочих государственных чинов в семейные дела подданных в эту новую эпоху становится правилом. Скорее всего, это явилось одной из причин, по которой некоторые дворяне стремились уйти подальше от городов, построив в плодородных и живописных местах свои имения. Лишь так они могли сохранить свои семейные устои и уберечься от развращающей их действительности.

2.
На развалинах царско-боярского и приказного миров быстро поднималась дворянско-имперская культура, вначале в двух русских столицах и их окрестностях, а затем в губернских и уездных городах и многочисленных усадьбах, подаривших нам образ блистательного и неповторимого семейного обихода, ныне кажущегося сном или сказкой. Это были  острова западной цивилизации, составляющие своеобразный архипелаг в море русского крестьянства. Да и не вполне западной, ведь усадьбы плотно окружали крестьянские избы, и между ними фатально разрасталась социальная пропасть.
Драматична история рождения и развития русской дворянской культуры семейной жизни, являющейся во многом отрицанием предшествующего этапа, допетровской эпохи. Русские императоры и императрицы пытались привести  наше отечество в соответствие с западноевропейскими образцами, а семью – к её западному аналогу, но эти попытки были тщетны. Аристократические столичные семьи раньше иных разомкнулись, открылись иноземным влияниям. И не без государственного воздействия; начался процесс их трансформации в семьи нового, неслыханного в прежние времена облика. Пётр вывел из обнесённых забором боярских теремов женщину и ввёл её в гущу общественной жизни с сомнительной нравственностью. Люди старинного склада, вернее, родовой традиции, пытались сопротивляться новшествам! Такой, например, была царица Прасковья Фёдоровна, жена брата царя Петра Алексеевича, мать будущей императрицы Анны Иоанновны. Царица Прасковья не являлась активной противницей петровских преобразований, более того, созданный ею дом-дворец уже нёс в себе черты дворянской усадьбы. Жизнь её протекала в покоях  дворца богатого села Измайлово. Супругой она была безупречной, буквально по словам святительского поучения: «у мужа будь в послушании, друг на друга не гневайтесь, покорно выносите гнев супруга, если он за какую-нибудь вину поучит тебя жезлом, так как он глава в доме». И вдовой она стала образцовой, чадолюбивой. По дворянскому обычаю, муж и жена опочивали порознь, у каждого были свои покои, а если возникало желание спать вместе, то господин посылал слугу и приказывал «быть к себе спать», или  сам шёл в покои жены. Когда Прасковья овдовела, то более замуж не выходила, занялась управлением домашним хозяйством и воспитанием дочерей-царевен. Она умела сочетать старину и петровские новины, знала им меру. Первоначальное обучение царевны получили от дворцовых учительниц, которые занимались с ними по букварю Кариона Истомина, выдающегося русского педагога. Кстати, и сын Петра Великого, Алексей, обучался по этой же учебной книге. Методика обучения была наследована от «мастеров грамоты» Московской Руси и разительно отличалась от западноевропейской. Буквы заучивали не механически, а по их именам: Аз – Буки – Веди – Глаголь – Добро – Есть…  и так далее. В этих именах «буквиц» уже был заключён русский дух и смысл. Затем переходили к букварным статьям с картинками, а после к книгам Священного писания. Церковнославянский и русский языки изучались параллельно, усваивали и гражданский алфавит.  Затем к образованию детей приступал немец-гувернёр, что было новым в домашнем образовании. Он пытался обучить девочек-царевен немецкому языку и развить их логический, на европейский манер, ум и сообразительность. В те времена каждый выходец из Германии считался чуть ли не философом. Затем в дворцовые покои приглашался француз в качестве учителя танцев и изысканных манер. Как говорят источники, ни тот ни другой ничему царевен, кроме отдельных фраз и поверхностных манер, не научили, но выработали достачно навыков для участия в петровских ассамблеях и балах. Воспитанница этих «светил» Анна Иоанновна, став императрицей, рассматривала всю Россию как своё помещечье имение, где она является госпожой и может делать всё, что ей заблагорассудится. С одной стороны она воспроизводила быт родового Измайлова своего детства, а с другой стороны, рано овдовевшая и не принятая семьёй мужа, страстно открылась всевозможным западным увеселениям, полюбив итальянские комедии масок, балет и оперу.
В русских дворянских усадьбах была осуществлена уникальная в истории человечества попытка достичь невозможного: создать свободную территорию с садами Разума и Просвещения, воплотить на земле идеальный образ, упорядочить на новых, даже научных, началах супружескую жизнь, помещичьи хозяйства, дать детям аристократическое воспитание и образование. Эта попытка хоть и потерпела крах, но осталась, как мечта, в веках в лучших своих проявлениях. На первый взгляд, победителем вышла малая семья, живущая в разночинской мещанской квартирке. Но история семьи продолжается и следует присмотреться внимательней: не оставили ли нам достойные предки семя идеала семейного устройства, не упадёт ли оно в благоприятную почву в нынешнем третьем тысячелетии, чтобы спасти наше многострадальное Отечество?  Семья и дворянский высший свет, семья и крестьянский общинный мир – вот такой симбиоз напрашивается в дальнейшей русской истории.
Однако, возвратимся в суровую историческую действительность восемнадцатого века, в царство помещичьей большой семьи, где супружеская пара как бы возведена местными жителями в ранг августейших особ. Нет в мире аналога этому явлению! Может быть, что-нибудь смутно похожее и разыщется в Латинской Америке, но нет, там иное, там иной дух , плантаторский. Русская семья дворянской усадьбы сознательно копировала западную модель домоустройства, стремясь внешне соединиться с Европой, но находилась-то она в российской глубинке, в окружении деревенек и родных погостов. То, что в итоге получилось, удивило и Европу, и саму матушку Россию. На свет появилась особая цивилизация. Трудно представить более благоприятную среду и условия для развития лучших человеческих качеств, воспитания и образования подрастающих поколений, нежели дворянская усадьба. В ней могли соединиться и природосообразность воспитания и культуросообразность , и совместный труд, и праздничное общение. Но этого не происходило в силу фатальной пропасти между дворянством и крестьянством. Сама архитектура великолепных строений, английские парки и каскадные пруды, библиотеки с классической русской, французской и немецкой литературой; гувернёры и гувернантки иноземного образца; благородные гости из высшего света – всё это в возможности создавало оазисы для свободного развития целостной человеческой  натуры, способствовало формированию национального характера . Похоже, что все мы в советское время, воспитанные на русской классической литературе «золотого века», пытались в своём воображении идти к той цели, которую дворяне в лице своих лучших представителей достигли уже в ту эпоху.
Драматична история рождения русской семьи Нового времени, обычаи и мода переплелись в удушающих объятиях. Странно Россия становилась европейской страной – не от национального корня, а посредством опыления роем иноземных пчёл, которые собирали русский нектар и сладость, и нещадно жалили. В отношении между полами стала возникать экзотическая свобода. Женщины довольно скоро обучились «политесу», усвоив особый стиль куртуазного поведения, вступая в псевдоромантическую область внебрачных сожительств. Да, это была свобода, но уже дурно пахнущая, начало эмансипации с её неумолимой логикой нравственного падения. Пример тому был подан императрицами и дамами высшего света. Всё у нас начало становиться с ног на голову. Стоит заметить, что ничего подобного в простом народе, включая мелкопоместных дворян, аристократов духа, мы ещё не наблюдаем, но пройдет пара-тройка столетий, и всё станет очевидным. Мода на всё иностранное захватит и крестьян и рабочих, всем русским будет преподан «урок французского», и мы превратимся в одну огромную витрину, обращённую к Западу.

3.
Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, взошедшая на российский престол вослед Анне Иоанновне, не стала даже создавать своей семьи и не имела детей. Вернее, Анна Иоанновна хотела выдать её замуж за иностранца, подальше от России, но опасалась рождения будущего наследника, претендента на трон, и она осталась, как говорится, в девках. Красавица и модница, Елизавета притягивала к себе молодых людей, среди которых были многие деятели её царствования – Шуваловы, Воронцов, фаворит цесаревны Разумовский и другие. Опираясь на петровскую гвардию, она после смерти Анны стала императрицей. Внешний вид представителей высшего света был для неё первостепенной важностью. И сама она на себя не могла наглядеться, и  окружающих одела в самые модные европейские наряды. Она запретила дважды надевать одно и то же платье. Впрочем, в высшем обществе уже привыкли к балам и роскоши. «Кокетство» стало нормой не только женщин, но и мужчин. Между отцами и их детьми пролегла пропасть. Во многом Елизавета походила на своего отца, например, взрывным характером, гневом искажающим черты её прелестного лица, но добродетелей не унаследовала, напряжённая государственная работа ей претила, а вечный праздник согревал сердце. Это была эпоха  барокко, время изящества, роскоши и величия, открытия в 1755 году Московского университета и в 1760 – Академии художеств, упрочения дворянских привилегий и развития национальной экономики.
Дамы России вместе со своей императрицей блистали на балах и маскарадах, они, словно разноцветные бабочки, вышли из невзрачных куколок. Забота о внешности и манерах захватила в то время и мужскую половину русской аристократии. Закладывалась новая, дворянская, светская традиция. На театральных сценах ставились комедии, приучавшие к фривольным, неслыханным прежде формам поведения, героизирующие супружеские измены. Это были полупереводы (смесь иностранных и русских слов), вольные переделки итальянских или французских пьес, например, комедия Джачинто Чиконьини, названная у нас «Честный изменник, или Фридерико фон Поплей и Алоизия, супруга его». Измены героини своему мужу в этом произведении поэтизировались и подавались актерами в невиданной по открытости до этой поры фривольной, если не развратной манере. Приведу отрывок диалога тайных любовников, подслушанный очередным воздыхателем героини: «Маркиз: Исчезаю от сладких похотей. Алоизия: А я истаиваю от великого желания. Родриго: А я трескаюсь от бешеной зависти. Алоизия: На конце серебряных цветов гульбища суть маленькие дверцы, тамо вас дождуся». Ещё совсем недавно подобные сценки нельзя было и вообразить, не то что изобразить, но молодое дворянство видело в этом необходимый и привлекательный элемент новой  разгульной жизни. Любовные стихи времени Елизаветы – это лёгкие чувственные песенки, неуклюже-телесные восхваления женских прелестей: «уст краснозарных». Классическая строка В. К. Тредиаковского смахивает уже на пародию: «Люблю, драгая,/ Тя, сам весь тая». Стихотворец А.П. Сумароков, любимый дворянской молодёжью обоего пола, опоэтизировал супружескую измену в следующих словах: «Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой,/ Что давно я не виделась с тобой,  – / Муж ревнивый не пускает никуда;/ Отвернусь лишь, так и он идёт туда». Литература русского либерального Просвещения быстро освобождала разум и нрав дворянина от образа православной общенародной традиции семейных устоев, вела к переосмыслению взаимоотношений между полами, воспевая скорее измены супругов, нежели духовный союз любящих сердец.
М.В. Ломоносов, критически относящийся к тогдашней любовной лирике и  политике секуляризации семьи, считал, что есть более важное – любовь и верность  к своему Отечеству, служение государству Российскому. А  семейная жизнь должна быть свободна и в русле традиции, поскольку является частным делом. В «Разговоре с Анакреонтом» он, как учёный и поэт, прямо отказывается от любовной тематики в пользу баталий и высоких предметов, служащих державной славе: «Мне струны поневоле звучат геройский шум,/ Не возмущайте боле любовны мысли ум./ Хоть нежности сердечной в любви я не лишён,/ Героев славы вечной я больше восхищён». Родился он на берегу Белого моря в свободной поморской семье. Отец его не знал грамоты, но мастер был на все руки. Он первым, следуя указу Петра, построил парусник, совершил путешествие на Новою Землю. Десятилетнего сына он брал в свои плаванья «зуйком» (юнгой). Михайло самостоятельно обучился грамоте, стал чтецом в местной церкви в 12 лет. Он читал всё, что мог добыть в крестьянской среде, и с рыбным обозом отправился в Москву, где и поступил в Славяно-греко-латинскую академию, получив приличное по тому времени церковное образование. В числе лучших учеников  Академии его направляют для обучения светским наукам в университет при Петербургской Академии, но жажда знаний погнала его дольше, в Германию, в Марбург, в один из лучших европейских университетов. Так что до тридцати лет он и не думал создавать семью, он был женат на науке. Но природу не обмануть, его гражданской женой стала немка-лютеранка, и у них родилась дочь Катя. Отправившись в своё отечество для служения, он не забывал свою жену – Елизавету Христиану Цильх, и через год семья воссоединилась. Вот так он жил однолюбом с женой и дочкой, в семейном покое, он совершал открытия, писал учебники, основал Московский университет, сочинял оды и прочие стихи во славу России. Но стихов о любви он не писал. Его друг Иван Барков также сочинял стихи, но взаимоотношения между мужчиной и женщиной сводил к телесным отношениям. Он снизил тему любви до крайности, подбирая крепкие словца из богатого русского нецензурного лексикона. Его произведения и по сей день читают с нескромным восхищением, например, «Пров Фомич» и «Лука Мудищев». В застольной беседе Михайло Ломоносов любил повторять, обращаясь к другу: «Не знаешь ты себе цены, Иван!», вполне одобряя снижение любовной тематики до откровенных половых отношений, как это зачастую было в народных пародийных сатирах и демократических повестях предшествующего века. Такая была реакция друзей на увлечение дворян романтической фривольностью. Душа и духовный мир во время правления Елизаветы становились анахронизмом.
Российская империя создавалась людьми светской образованности, хотя и верующими, обладающими широким просвещённым взглядом на мир и пренебрежительно-прагматическим на семью и подготовку юношества к браку. Дворянский историк В.Н. Татищев в «Духовной моему сыну» раскрывает взгляд отцов того времени на воспитание своих детей. До восемнадцати лет сын, по его мнению, должен овладеть широким кругом точных и прикладных наук, изучить немецкий язык, который открывал путь к знаниям. После этого сын дворянина должен думать не о браке, а о служении Отечеству. Лишь после тридцати лет можно было задуматься о женитьбе ради продолжения рода, рождения наследника, который бы повторил его путь. В этом русле он переосмысливал учение отцов церкви о браке: «По окончании наук, как только в возраст осьмнадцатит лет придёшь, хотя в тебе тогда наипаче любовь к женам и явится, однако же для будущего благополучия, яко для приобретения чести и способности, должно тогда тебе в определённую государственную услугу вступить… А по прошествии тридцати лет должно о браке думать и следующее в памяти иметь: всевышний Бог сотворил человека; видя яко не добро ему единому быти, сотворил ему помощницу, сиречь жену,  в тот час положил им первейший завет: раститеся и множатися и наполните землю, который мы все должны исполнить, если немощь телесная или иные обстоятельства и неудобности не удержат». Такие путанные советы и установки породили в народе поговорку: «Долгое хождение в женихах – лучшая школа супружеской неверности». Причём, Татищев не замечает, что именно грехопадение обнаружило перед Адамом и Евой необходимость в муках рождать своих детей. Авелю и Каину не суждено было мирно жить друг с другом. Для просвещённого отца-дворянина, последователя Петра Великого, важно, чтобы лучшие годы жизни, молодые силы сына были отданы на служение наукам, прогрессу (ныне – бизнесу) и государству, а не созданию своего семейного дома, хозяйства. Это дело женское! И уж совершенно он не видел пользы в браке и детях для духовно-нравственного созревания, для целостного развития своего отпрыска. Эти мысли были чужды русскому крестьянству, составляющему основное население России.
У Татищева есть и другое объяснение необходимости позднего вступления в брак. К женитьбе следует относиться разумно, трезво и зрело оценить будущую супругу и её родню, с которой он, сын его, будет связан. Обычай подбирать сыну жену родительским чутьём и здравым смыслом он вряд ли признавал, воспитывая в сыне деятельного индивидуалиста. Прежде всего, ему необходимо получить образование и научиться крепкой мужской дружбе, поскольку без дружбы любви не бывает, а вот дружба вполне может обходиться без любви. Он утверждал, что люди, не способные к дружбе, «в любви не тверды». Далее Татищев рассуждает, что частые отлучения от дома, связанные с хозяйственной деятельностью и государственной службой, могут разрушить даже самую пылкую первоначально любовную страсть и не дать развиться ей в равномерную семейную любовь. Выбор молодым человеком жены – настолько важное и ответственное дело, что не стоит верить своему помрачённому любовной страстью уму, часто ввергающему человека в погибель. У зрелого и опытного человека риск ошибиться в выборе невесты минимален. Он не считает ценным качеством женщины телесную красоту, образно замечая, что «в краснейшем яблоке наиболее черви, а при лепоте женщин продерзости находятся, для того оное бывает не безопасно». Богатство жены также не может служить благополучному браку, поскольку муж сам должен обладать достаточным для небедной жизни состоянием. Главное для жены – её нрав, добрый разум и здоровье, которое угадывается по внешним проявлениям, что опять-таки доступно лишь зрелому человеку. Именно эти качества второй половины позволяют молодым вместе проводить время своей жизни в веселии и радости.

4.
В первый год после восшествия на престол Екатерина II, немка по происхождению, но освоившая русский язык и культуру, по уже устоявшейся государственной традиции организовала грандиозный маскарад «Торжествующая Минерва», призвав столичных жителей к лёгкости и галантности. Отношения между мужчиной и женщиной стали ещё свободнее. Дворяне стремились не усложнять жизнь  себе и окружающим. Русские литераторы и поэты живо откликнулись на эту державную линию. Горожане буквально зачитывались повестью А.П. Сумарокова «Езда в остров любви». Просвещённый дворянин-семьянин смотрел в театре «Бригадира» Фонвизина и перенимал искусство строить домашние отношения на новых основаниях. На слуху были любовные стишки популярного И. Богдановича. Например «Душенька»: «Амур, Амур, веселий бог!/ За что ко мне суров и строг?» Однако кризис русской традиционной семьи во второй половине восемнадцатого века стал слишком очевиден. Екатерина Великая, сама далеко не служившая примером семейной жизни, отчасти под влиянием дорогих её сердцу французских материалистов, философов- энциклопедистов, но более всего по личном опыту и государственным соображениям, пришла к мысли о необходимости изолировать детей от родителей и организовать новую дворянскую традицию правильного их воспитания в специальных закрытых учебных заведениях – кадетских корпусах (опыт уже имелся), пансионах и институтах благородных девиц. Охват дворянского сословия был незначительным, но капли яда достаточно, чтобы отравить всё общество. Екатерина высказала идею воспитания «новой породы людей», преданных самодержавию и законопослушных в рамках своего привилегированного сословия. Суть её воззрений изложена в «Наказе императрицы Екатерины II», обязательном для исполнения документе. Было заявлено, что задачей государства является всестороннее воспитание детей первейшего сословия в России – дворянства для формирования «идеальных» подданных. Именно в воспитании она, следуя воззрениям европейских просветителей, видела «корень всему злу и добру», считая семью ответственной за то зло, что растеклось в её державе. Жить, думала она, надо не по устаревшему «Домострою», а по европейской науке, заключённой в «Домостроительстве». Чувство дворянской чести, благопристойность, служебное рвение и трудолюбие, по её мнению, не могли быть совершенно развиты в условиях столичного, городского и усадебного быта дворян. Вывод напрашивался сам собою: в условиях семейного разлада учить правильному домостроительству необходимо вне дома. Сейчас, по прошествии более чем двух столетий, стало ясным, что это была в основе своей ошибочная идея, подорвавшая в итоге естественную традиционную крепость дворянской семьи. Но в то время трудно было предвидеть последствия. «домостроительство» было введено как особый раздел в учебное пособие для народных училищ «О должностях человека и гражданина», вошло в «Руководство учителям».
В екатерининские воспитательные и образовательные учреждения детей из семей брали с пяти или шести лет, там они находились до двадцатилетнего возраста. На протяжении всего этого периода они были изолированы не только от воздействия окружающей среды, но и от родителей, от ближних и дальних родственников, от благотворных мест своего рождения (природа – лучший воспитатель чувства родины), короче, от своих родовых гнёзд. Так что «птенцы» времени Екатерины Великой полностью отрывались от семейной традиции и образовывались по европейской науке в её русском изводе. Императрица предполагала воспитать «новых отцов и матерей», которым, по высочайшей задумке, предстояло по-новому растить своих детей и внуков, исходя из соображений разума и педагогической целесообразности. Об отечественной культуре тогда не думали. Принцип сословности и замкнутости воспитания в екатерининское время и до отмены крепостного права соблюдался очень строго. Например, в Смольном институте благородных девиц ученицы-дворянки в течение двенадцати лет были лишены возможности навещать своих родственников в родных домах-усадьбах, а с родителями встречались лишь по великим праздникам и под присмотром классных дам. Такая государственная образовательная политика воспитала, в противоположность её целям, поколение декабристов и их жён, западников, уже не чувствующих своих исторических корней, но революционно и романтически настроенных. К тому же сложилось убеждение, что дело воспитания собственных детей можно передать в чужие руки и осуществлять лишь общий контроль, дабы их отпрыски не отклонялись от светского этикета, исправно служили государству и не позорили чести своей фамилии. Заметим, что сама Екатерина своих внуков – Константина, Александра и Николая – в закрытые учебные заведения не отдавала. Внука Александра Павловича она воспитывала особо, намереваясь сделать его своим преемником на российском троне. Для него она специально составила «Устав благочиния», кстати, очень близкий к русской коренной традиции воспитания и по языку, и по смыслу, и по духу. Это был своеобразный моральный кодекс для дворянского императора:
1. Не чини ближнему, чего сам терпеть не можешь.
2. Не токмо ближнему не твори лиха, но твори ему добро, колико можешь.
3. Буде кто ближнему сотворил обиду личную, или в имении, или в добром звании, да удовлетворит по возможности.
4. В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю неимеющему, напой жаждущего.
5. Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему.
6. Блажен кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнётся, подыми её.
7. С пути сошедшему указывай путь.
Как искусно переплетены в этих максимах императрицы её просветительские идеалы, народные и православные убеждения! Не вызывает сомнения, что Екатерина Великая, будучи прекрасной интеллектуальной собеседницей великих философов, понимала, что семья – хранительница национального духа, что если она, поддерживая модный фривольный характер современный ей дворянской семьи, будет способствовать её распаду, то подорвёт духовно-нравственное основание самого населения империи. Путь, которым она пыталась обновить и  тем самым укрепить дворянскую семью, был не безупречен и даже порочен, но, как ни странно, дал в итоге много и положительного, обогащающего отечественную культуру аристократической семейной жизни. Если бы и последующие русские правители понимали значение семьи в деле государственного строительства, то мы избежали бы многих ошибок. Создать «новую породу отцов и матерей» означало основать новую традицию, новую государственную мораль, когда, по словам поэта, «Идти станет сын тропою, / Котору протоптану видит перед собою».  Век Екатерины, золотой век дворянства, буквально обожествлялся господствующим сословием и проклинался подневольным крестьянством (народный бунт под предводительством Емельяна Пугачёва). Называли Екатерину не иначе как «матушка-императрица». Она привнесла образ нового отношения к браку, хотя сама видела в нём  лишь «скуку и уединение». Любовные увлечения, которые историки до сих пор не могут сосчитать, приходили к ней исключительно во внебрачных отношениях. В итоге волей императрицы семья была практически исключена из воспитательного процесса и оставлена дворянству и купечеству лишь для воспроизводства населения и наследников, продолжателей рода.

5.
Такой российская дворянская семья вошла в XIX век. Основные её черты реалистично и отчётливо изображены в книге «Домашний лечебник», составленной очевидцем её деградации, если не падения, князем Парфением Енгалычевым, знатоком тогдашней мировой литературы и европейской науки по вопросам брака, любви и телесных сближений лиц разного пола. Последнее красноречиво названо им самим как «малый эпилептический припадок». С якобы научной точностью, присущей энциклопедистам и учёным просветителям, он в своей книге восхваляет упоение физической («натуральной») страстью-любовью, чувственное вожделение, сладострастные действия, но ничего не говорит о семье как о духовном союзе, месте рождения и воспитания человека, опоре государства («ячейка общества») и прочих её функциях. О любви повествует крайне ограниченно, с момента полового созревания и до его естественного угасания у стариков, например, о детской любви к родителям, о материнской любви к детям, о стариковской любви между супругами и так далее.
Вступать в брак, по Енгалычеву, необходимо, «чтобы родить детей и поддерживать силу плодотворную» в том «совершенном возрасте», когда «чувства и ум образовались». Половое отношение между людьми он сравнивал с теми, что наблюдаются в животном мире: «животные, которые рано начинают соитие, всегда имеют худые последствия: жеребец теряет неотменные свои силы, если его припустить к кобыле прежде четырёх лет: это срок, в котором рост его почти всегда оканчивается». То же самое характерно для незрелых мужчин и женщин, вступающих в преждевременный брак, который «изнуряет более детородные силы, нежели непостоянная любовь или волокитство с другими в совершенной возмужалости». Помещику-хозяину, живущему в деревенской усадьбе, такое сравнение было более чем понятно. В семейной жизни главное, по его мнению, не секс, а уважение и привязанность, поскольку они остаются и тогда, «когда воображение наше притупилось и не приходит более на помощь нашим силам». А вот «новый предмет, напротив, обольщает больше наши чувства, и любострастное волнение крови соответствуют его желанию, без напряжения сил». Князь Енгалычев полностью согласен с Татищевым, что до тридцатилетнего возраста браки для мужчин нежелательны. Однако он уже не говорит о сублимации энергии пола в учебную и научную деятельность, в ревностное служение Отечеству, высказывая мысль, что до этого возрастного рубежа следует умеренно наслаждаться любовными удовольствиями, что полезно для тела и хорошо, как ему представляется, подготавливает к браку и последующей семейной жизни. Брак же, по его авторитетному в то время мнению, – «гражданское учреждение, контора или палата, и он должен служить на пользу государству: благоденствие всякого правительства всегда будет зависеть от совершенства супружеских законов». Заметьте, не от общественного мнения и не от народной и христианской традиции, а от «закона». В этом он, несомненно – русский европеец!
Эта книга была весьма популярна в XIX веке. Пожалуй, не было такой дворянской усадьбы, включая мелкопоместных дворян, где бы её не держали  в домашней библиотеке, а если не было, то её дарили соседи-землевладельцы. Действительно, помещики считали, что они не обязаны воспитывать детей, для этого есть специалисты, а родители должны обеспечить  и оплатить дворянским отпрыскам полноценное образование. Дворянская же обязанность – получать наибольший доход с имения и служить государству. Семейные проблемы, скандалы, взаимоотношения с ближними и дальними родственниками они приравнивали к тяжбам и тяготам воспитания. Как это современно звучит для наших чиновников и бизнесменов, включая матерей бизнес-леди! Весь «век железный» (Е. Баратынский) вся политика государства была направлена на создание образовательных учреждений, даже было создано специальное Министерство народного образования, а затем –  Просвещения, которое в народе называли Министерством народного затемнения. Конечно, не вполне справедливо, но, согласитесь, ёмко и остроумно. Недоверие власти к традиционной русской семье, отношение к ней как к чёрным дырам, к сожалению, стало новой традицией, существующей и доселе. Ведь большая многодетная семья так и не превратилась в понятный государству малый департамент.
Далеко не случайно столичные чиновники разных рангов, столбовые и крестьянствующие мелкопоместные дворяне, различающиеся контрастно по имущественному состоянию, моральному равенству, следованию традиции и моде этого века и примыкающее к ним купечество, как свидетельствует мемуарная литература, хранили дорогую их сердцу память о детских годах и отношениях между родителями в родовых гнёздах. Между тем, в большинстве дворянских семей нормы поведения были строго определены и довольно суровы, и отступать от них было равносильно потере чести, хотя традиционное и новомодное понятие чести разнилось внутри одного, но неоднородного  сословия. Молодёжь с жадностью впитывала эти понятия. Но жизнь в империи не подчинялась семейным правилам конкретного дворянского семейства. Это создавало драматические по своим последствиям противоречия уже во взрослой жизни и особенно при создании собственных семей, что красочно отмечено в русской классической литературе, начиная с А.С. Пушкина, Л.Н.Толстого, Ф.М. Достоевского и других российских писателей. Патриархальный по своей сути быт столбовых дворянских семей соединялся в исторической глубине и в практическом плане с народной основной и самой древней традицией обустройства жизни крестьян. Власть над крепостными людьми испортила их много больше, чем квартирный вопрос в ХХ веке.
Как правило, дворянские семьи включали в свой круг множество двоюродных, троюродных и так далее, до «седьмой воды на киселе» родственников. Сложилась обязательная взаимопомощь, протекции родне, круговая порука. Друзья и очень хорошие знакомые родных, даже если они были из купеческо-мещанской и разночинной среды, но являлись людьми нравственными, образованными в современном для того времени духе, принимались в усадьбах как родные. Это русская традиция гостеприимства равно была характерна и для дворян и для крестьян, и для усадьбы, и для столичного дома, и для избы, подобно тому, как в поэзии «золотого века» сливались мотивы высокого «штиля», новомодных течений с народной песней. Родословие было в исторической, или, как бы сказали сегодня, генетической памяти, оно создавало своеобразный внутренний и внешний мир человека. И эти миры были рассеяны по сотням и тысячам сельских уголков России, по губернским и уездным городам, включая обе столицы. В праздничные дни в дворянской усадьбе могли вместе собираться родственники неопределённых степеней родства, коллективно включались в дела большой семьи, обговаривали хозяйственные планы, решали вопросы женитьбы, образования детей, спорили о разделе земель, судили-рядили о внутрисемейных отношениях  и так далее.
Дворянство – служилое сословие, ответственное за крепостных, а чиновники – за государственных крестьян. В идеале каждый дворянин считал своим долгом хотя бы некоторое время, чаще всего в молодости, быть на государственной службе в качестве военного или гражданского чиновника, приносить пользу обществу, стране. Это рождало такое ценное качество личности как патриотизм, возбуждало положительно направленную энергию на общее благо. Мы восхищаемся лучшими представителями этого, ныне ставшего поэтическим образом, сословия. Думается, что чрезвычайно развитое чувство долга и чести мы получили в наследство от дворянства. Дворянская честь в императорской России была не пустым звуком, она регулировала отношения между людьми и прямо касалась личных взаимоотношений в семье, вплоть до вызова на дуэль за оскорбление, нанесённое жене или другим родственникам. Всем обществом, высшим и поместным светом, каждой семьёй формировался человек чести. Каждый помещик был, по крайней мере, ответственным за несколько десятков, сотен или тысяч крестьянских душ. Именно словом «душа» по старине назывались крепостные люди! Конечно, многие из дворян были нерадивы, хотя и родовиты, многие даже жестоки в силу соблазна властвовать и не отвечать за зверства над людьми. Из каждого правила есть исключения, но помнить стоит не о паршивых овцах, а о жертвенных агнцах, о тех, кто передал нам в наследство образ особого аристократического («аристос» означает «лучший») семейного быта. Этот образ не идеален, поскольку жизнь дворян всегда разрывалась между семьёй, хозяйственными роботами и службой своему Отечеству, которая в кодексе чести дворянина являлась верховным, основным их предназначением
Не держатся за женскую юбку – это  стиль и условие дворянина в семейном вопросе, но одновременно это и продолжение патриархальной традиции, поскольку глава в доме муж. Однако есть и нюанс, привнесённый новым временем. Например, когда на балу летом 1812 года, вальсируя с жёнами и подругами, русские офицеры услышали, что Наполеон перешёл русскую границу, то они, отодвигая дам, воскликнули: «Слава Богу, господа, война!» Конечно, не войне они были рады, а тому, что открывалось поприще истинного дворянского служения Отечеству. Семья, жена, дети – подождут. Они – тыл. Да и от участившихся семейных дрязг и разборок не грех было  устраниться, большие семьи – многочисленные стычки. Светские дамы были, как правило, капризными. Но именно от семьи, от ближайшего тыла зависело благополучие России. Особое этическое поле окружало дворянскую семью. Измены становились модой, перерастающей в светский обычай, проблем было множество, но никогда аристократы, какими они себя позиционировали, не опускались  до открытой ругани и рукоприкладства (кроме пощёчины), считая это проявлением дурного тона. Но это в городах, а не в поместьях деревенских помещиков, нравы которых не были отшлифованы новым образованием. Общим девизом дворянства было: беречь свою честь в глазах высшего света. Сложился особый русский эгоизм супругов, каждый из которых заботился о своей чести и чести своей семьи, рода, фамилии.
В кодексе дворянской чести не было  требования непременного родительского воспитания детей. Из мемуаров В.А. Соллогуба узнаём: «Жизнь наша шла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться и прощаться (по этикету – В.П.), благодарить за обед, причём мы целовали руки родителей, держась почтительно, и не когда не смели говорить «ты» (в старой Руси не «выкали» – В. П.) ни отцу, ни матери». Это отдаляло родителей от детей, превращало их в неких начальников над собственными чадами. С начавшимся разрушением привилегий дворянства, наступившим после отмены крепостного права в 1861 году, картина воспитания детей стала меняться, переходя подчас в свою противоположность. В.А. Соллогуб, живший на этом переломе, добавляет: «Я видел впоследствии другую систему, при которой дети считали себя владыками в доме, а в родителях своих видели не только товарищей, но чуть ли не подчинённых, иногда даже слуг». Так переворачивалась в сословии дворянства русская традиция общения в семье, являя свои уродливые облики, что было совершенно немыслимо в трудовой крестьянской семье с её природным главенством мужа и равенством остальных её членов. Л.. Толстой словами своего героя Стивы Облонского говорит о распространении в России «дикого понятия»: «детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы».  Вот отсюда и все семейные разнообразные несчастья.
Воспитание детей в дворянских усадьбах совершалось в уповании на западные идеи и  исключительную силу самого уклада жизни, а они, как показала история, не были и не могли быть долговечными, оторвавшись от традиционных народных корней. Даже в таком «интеллектуальном и демократичном» дворянском гнезде, каковым являлось тверское поместье семейства Бакуниных   – Премухино – детей образовывали по заимствованным и часто меняющимся по прихоти родителей педагогическим системам. Философ-анархист Михаил Бакунин вспоминал: «Мы (четыре брата и шесть сестёр – В.П.) воспитывались под наблюдением отца скорее в западноевропейском, чем в русском духе. Мы жили, так сказать, вне русской действительности, в мире, полном чувства и воображения, лишённом всякой реальности. Вначале наше воспитание было очень либерально. Но после рокового исхода декабрьского заговора (1825) мой отец, испуганный этим разгромом либерализма, изменил систему нашего воспитания». Премухинскую усадьбу часто называют «университетом», центром высшего образования, где собирались лучшие люди России, дискутировали и отдыхали, но на деле подобные образовательные центры являлись местами экспериментирования над собой, своими отпрысками и крестьянскими детьми.
В XIX веке жизнь детей в дворянской усадьбе подчинялась строгому, но оторванному от осевой трудовой крестьянской деятельности, эмпирически сложившемуся распорядку. Этот распорядок был характерен для русских европейцев: ранний подъём, уроки с гувернёрами, завтрак, познавательные прогулки, совместные домашние трапезы, отдых, новые уроки, игры, разнообразные занятия, повторение пройденного, ужин, ранний отбой. За соблюдением порядка строго следили гувернёры. По воспоминанием режиссёра К.С. Станиславского: «Родители не жалели денег и устроили нам целую гимназию. С раннего утра и до позднего вечера один учитель сменял другого; в перерывах между классами умственная работа сменялась уроками фехтования, танцев, катанья на коньках и с гор, прогулками и разными физическими упражнениями». Как это отличалось от свободного воспитания деревенских детей, которых «одна заря выгонит – другая загонит», а сельский обиход внесёт свои коррективы!
Первые пять лет жизни человека – решающий период его эмоционального, чувственного созревания, естественного овладения родной речью и глубокого усвоения, ещё бессознательного, традиции. Вот именно этого лишались дворянские дети. И кормилицы-крестьянки, которым их отдавали матери, не могли восполнить неминуемый пробел. Когда ребёнок входил в полноту сознания, он уже говорил на иностранных языках, плохо разумея родной, даже сочинял стихи по-французски, а уж об искусственных манерах и говорить нечего! Маленький русский иностранец в родном краю и среди незнакомого народа. Дистанция между родителями и детьми в дворянских семьях имела и положительное воспитательное звучание. Отец и мать казались им недоступными, идеальными, чуть ли не олимпийскими богами. И когда они сходили к детям с облаков своих комнат – радость была полная, а когда они хмурились, то становилось нестерпимо. Отец и мать жили во внутреннем мире ребёнка, они царствовали в его душе, он старался во всём подражать им. Зачастую, в зависимости от чуткости и образованности родителей, это давало более положительный эффект, нежели диктаторское чужеродное воспитание. Но против олимпийцев-родителей часто восстают дети-титаны. Вседозволенность дворянского сословия часто играла с ним злую шутку. И всё же в нём исподволь работала древняя, подкреплённая Церковью, столбовая традиция.
В дворянских семьях, где религиозность, православная вера соединяли русских аристократов с народом и старым домоустройством, результаты воспитания и образования детей и юношества были поразительно хорошими. Русские религиозные мыслители – А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, К.С. Аксаков, В.С. Соловьёв, Е.Н. Трубецкой и другие – не только являлись творцами великолепных  сочинений, широко читающихся в России. Они и сами воспитывались в православных семьях, чувственно впитывая с первых лет жизни неповторимую отечественную духовность, и образовывались в лучших европейских университетах. Но главную роль в становлении этих замечательных и значительных людей земли русской сыграли их глубоко верующие матери. Так Алексей Хомяков уже в зрелом возрасте в одном из многочисленных писем отмечал, что всем своим направлением духовным он обязан матери, женщине тончайшей религиозности, что всё доброе, согревающее его душу, выработано не им самим, а является «материнским даром». Евгений Трубецкой, вспоминая своё детство, также благодарил свою мать, сыгравшую решающую роль в его личном духовно-нравственном восхождении. Влияние матери на всю его жизнь крепко запечатлелось в его сознании: страх Божий, то есть ощущение постоянного присутствия духовной силы в образе «ясного и светлого Ока», которое пронизывает тьму и вселяет внутреннею уверенность; сильное ощущение невозможности обижать слабого; тяга к молитве, милосердию и многое другое, формирующее личность с младых ногтей. И Владимир Соловьёв писал, что благодаря чуткому материнскому воспитанию он уже в начальной школе вступил в круг чтения духовно-нравственных сочинений, особенно житий православных святых, которые он благодаря матери полюбил с семилетнего возраста. Ещё раньше его увлекли церковные проповеди и поучения. Свои впечатления от них он выразил в замечательных стихах, написанных им перед самой своей смертью: «Алтарь открыт…/ Но где ж священник, дьякон?/ И где толпа молящихся людей?/ Страстей поток,  –  бесследно вдруг иссяк он./ Лазурь кругом, лазурь в душе моей». Известно, что в подростковом возрасте Владимир Соловёв попал под модное в те годы влияние вульгарных материалистов, упрощающих многообразие мира. Таким в России был, например, Дмитрий Писарев, властитель и кумир молодёжи. Однако в середине семидесятых годов, благодаря материнскому традиционному воспитанию, он вернулся к религиозности, к глубокому убеждению, что неверие опустошает душу человека, что это путь не духовного возвышения, а самоубийства, и, как следствие, гибельно русской семье – опоре духа. Примеров благотворного родительского воздействия на молодое поколение дворян можно привести великое множество. В своих мемуарах они дают чудесные образы живящего детскую душу воздействия молящихся родителей, приходской церкви с её мерцающими лампадами, ликами святых, праздничными всенощными службами, первой в жизни исповеди и религиозных наставлений, родительского благословения, встреч и бесед с церковными высоконравственными людьми, включая и тех, кто был из среды крестьян.  В своих семьях, уже будучи взрослыми и знаменитыми людьми, они продолжали родительские традиции. Вот как нежно писал об этом А.С. Хомяков: « … Бывало в глубокий полуночный час/ Малютки, приду любоваться на вас,/ Бывало, люблю вас крестом знаменать,/ Молиться, да будет на вас благодать,/ Любовь Вседержителя Бога». С ещё большей поэтической силой ему вторит поэт Алексей Константинович Толстой: «И жизни каждая струя,/ Любви покорная закону,/ Стремится силой бытия/ Неудержимо к Божью лону/ И всюду звук, и всюду свет,/ И всем мирам одно начало,/ И ничего в природе нет,/ Что бы любовью не дышало». И всё же в дворянских семьях чувство христианской любви было исключением, в целом начал преобладать рационализм, даже атеизм и модный нигилизм, отторжение корневого в русском народе семейного лада, порядка «Домостроя», о чём уже говорилось выше.

СЕМЬЯ КРЕСТЬЯСКОЙ ИЗБЫ

Крестьянская семья, многострадальная хранительница традиции, родилась вместе с русским народом и разделила все взлёты и падения его исторического пути. На временном и пространственном поле человечества явление русской семьи неповторимо. Это та ценность, без которой мы не просто обеднеем, но исчезнем как явление.
После Смутного времени, оставившего по себе память в бесчисленных царёвых кабаках, с их «зеленым вином», и в порушенных нравах даже поп с попадьёй не являли собой образец доброго домашнего житья-бытья. Не жена и мать, а муж и отец явился основной внутренней причиной разлома русской семьи. Причины тому были разные, но если обобщить, то преобладали социальные беды и болезни, искажения государственного масштаба, насильничество власти и многое другое. В переходные времена добро и зло перемешиваются так хитро и основательно, что их трудно бывает различить, а страдает прежде всего семья.
В простом народе, всегдашней опоре общества и государства, и в XVIII веке, а кое-где и доныне, жили и живут по обычаю, доставшемуся в наследство от родителей, дедов и прадедов, уходящих к корням русского родового древа. Семья была явлена всей совокупной жизнью. Без неё просто невозможно вести крестьянское хозяйство: «так жили наши предки, так и нам жить». Это был не вымышленный позднейший, а естественный, природный традиционализм. В деревне прочная семья расценивалась как основание правильной жизни и правильного воспитания детей, как гарант благополучия: «В семье и каша гуще». Крепкий брак – основа многодетной семьи, что ценилось и считалось милостью божьей. Отношение к новорожденным детям в условиях высокой детской смертности было иным, нежели в более позднее, близкое к нашему, время. Семьи крестьян в среднем насчитывали до восьми человек. В документах и мемуарах XVIII века мы находим свидетельство о семье Курилова из Шуйского уезда Владимирской губернии, который к 75 годам жизни имел 72 ребёнка от двух данных ему Богом жён: «… с первой женой 21 брюхо, в том числе 4 четверни, 7 тройней, 10 двойней… с другой женой 7 брюх, все по двойне, в том числе одна тройня». В крестьянском хозяйстве дети были дополнительными работниками и начинали трудиться, как только могли обходиться без материнской помощи. Об умерших в малолетстве мало горевали.
Сила крестьянской семьи – в верности доброй традиции, уходящей корнями в Святую русь. Если о детях родителям говорили: «Твой-то ленив к обедне ходить», это воспринималось как серьёзнейший промах в деле воспитания ребёнка. Домашняя молитва – обязательная черта жизни в крестьянской избе: болел ребёнок – молились Пресвятой Богородице (Тихвинской), если сын или дочь приступали к обучению грамоте – молились святым бессеребреникам Косме и Дамиану (в народе их называли Кузьма и Демьян).  Каждое дело и событие требовало особой молитвы, и в деревне эти молитвы знали и прибегали к ним. Даже в беднейших крестьянских избах висели лампады, которые зажигали по большим праздникам.
Русское крестьянство, как показали исследования последних лет, на протяжении веков было достаточно грамотно и образованно, чтобы самостоятельно знакомиться с духовно-нравственными сочинениями, которым отдавали предпочтения не только в старообрядческой среде, но, буквально, по всем русским деревням, тесно контактирующим с дворянскими усадьбами. Вкус к душеполезному чтению прививался в семьях и домах священников, где постоянно обучались, как правило, до пятнадцати мальчиков и девочек. Учителя так называемых «вольных» школ выбирались общиной, причём на первое место традиционно ставились религиозно-нравственные качества учителя, умение обучать чтению и пониманию духовных книг, житий святых. Вот как характеризует эту народную особенность Иван Ивин, учитель и поэт-самоучка из поместья графа Уварова: «…весь этот многомиллионный, верующий народ во все времена своей исторической жизни заботился о религии, о жизни «по-Божьи», об устроении церквей и спасении души гораздо больше, чем о политико-экономическом или общинном благоустройстве. Дух этого православного народа – христианско-человеческий; вечный идеал его – полная святость: в нём заключается источник света, правды и общественной направленности для всех других народов. Любить ближнего и делать для него добро, по убеждению народа, можно только для Бога, для спасения души».
Культура семьи русских крестьян XIX века так богата, сила её столь велика, что была частично удержана и в XX веке. Дворяне, хоть и высокомерно относились к «людям от сохи», многое почерпнули из народного обихода: кормилицы и няни, плакальщицы, деревенские сказочницы и рассказчики, певуньи и музыканты непосредственно входили в быт усадьбы, в свою очередь посмеиваясь над неприспособленностью к жизни своих бар. Отношения в семье между поколениями строились на уважении к родителям, к старшим. Приведу отрывок из письма тульского крестьянина начала XIX века: «В крестьянстве здешнем родители очень чадолюбивы, а дети послушны и почтительны. Не видано ещё примеров, чтобы дети оставляли в пренебрежении отца или мать устаревших». В отличие от дворянской, сильно европеизированной, театрализованной и неустойчивой в своих пристрастиях и наклонностях домашней среды, крестьянская семья являлась трудовым сообществом с чёткой, ритмической, проверенной веками организацией жизни. Дети входили в этот ритм по мере взросления, старики выбывали из него, нацеливая свою духовную силу и опыт на помощь молодому поколению. Таков был естественный социальный круг, ныне разорванный, отстранивший стариков от традиционной обязанности отдавать своё время и силы детям.
Добрачные связи в деревне строго осуждались, а супружеские измены считались несмываемым позором, особенно для женщин. В простонародной семье не наблюдалось резкого отрицательного отношения к женщине. Распределение трудовых и бытовых обязанностей сохранялось в природном равенстве: «Жена пряди рубашки, а муж – вей гуж». Для женщины замужество было главной поддержкой в её нелёгкой жизни: «Худ муж, а завалюсь за него – не боюсь никого». Остаться вдовой – тяжёлая доля: «Шей, вдова, широки рукава, было бы куда класть небыльныя слова». Однако, судя по пословицам, зависимость жены от мужа и в этой среде год от года нарастала.
Разрушение и прогрессирующий распад всех традиционных типов русской семьи становится очевидным в первые десятилетия после отмены крепостного права, в равной мере подорвавшего и семью крестьянской избы, и семью дворянской усадьбы. Первых капитализм выбросил в бараки и казармы фабрик, вторых – в городские квартиры. После революции судьбы дворянских семей были трагичны; после коллективизации и «укрупнения» в полосу трагедии входит и крестьянская семья. Пойманная в квартирные мирки современная русская семья мало изучена. Вторая волна капитализма лишь добавила сложности и искажения её образу. Беда России не в том, что в прошлое уходит старина, что веками существовавшая традиция семейной жизни становится достоянием истории, а в том, что катастрофически не хватает времени для упрочения новизны и складывания новой доброй традиции.
Можно сказать, что в нравственном плане семья избы в целом выше семьи усадьбы. Многие живые элементы народных обычаев и обрядов были переданы в XX век, а также дошли и до нас. Культура «избяной» семейной жизни оказалась значительно крепче дворянской, не выдержавшей испытаний и потрясений нашего времени.
Примечание: На этом книга обрывается.
Эта книга не завершена. Автор не успел перенести на её страницы материалы своих записных книжек, рукописные наброски, мысли и выводы. Первый опыт такой книги был задуман ещё на исходе прошлого века под названием «Образы русской семьи». Но разительные перемены в стране, в мире, коснувшиеся практически каждой семьи, заставили его вернуться к этой теме уже в новой действительности, более остро и глубоко взглянуть на историю русской семьи в веках и пространстве. В.М. Петрову не суждено было завершить задуманное, возможно, добавить к главам новые сведения, размышления и комментарии, новые светлые или драматичные краски, прозорливо заглянуть в перспективу. За рамками книги остались, может быть, самые драматичные страницы истории русской семьи XX и XXI веков. Но каждая из уже написанных глав этой книги имеет и самостоятельное значение.




 







 


 
.