Глава 8-4

4

Наташа, проводив гостя, каменно бросила: «Завтрак на столе», и пошла в огород трудиться. Режим «холодной войны» возобновился. Левенцов воспринял это как должное, уже привык, но ощутил вдруг и в голове, и в теле тысячелетнюю усталость. Не хотелось ни завтракать, ни ехать к Ротмистрову в Беловодск, ни садиться к письменному столу. Он походил по двору, зашёл в мастерскую, поглядел на трактор - нет, ничего не хотелось. Вячеслав подумал, что это от умственного переутомления и бессонной ночи. Соснуть бы часок, но он знал, что заснуть не сможет, на сердце была смутная какая-то тревога. Левенцов пошёл в огород к Наташе. Наигранно бодрым голосом спросил:
- Чего бы хорошенького сделать?
Наташа ответила через пять минут:
- Поезжай к своему «знакомому», без тебя управимся.
Левенцов глянул на неё с укором, но смолчал. Повернулся и пошёл со двора на волю. Час был ранний. В пруду плавали успевшие уже позавтракать гуси с утками. Бычок Мишка, как всегда, отбывал заключение на привязи. А взрослые коровы с козами и овцами уже ушли с пастухом щипать травку за околицей.
Левенцов побрёл по обочине шоссе. За околицей он свернул на грунтовую дорогу, приведшую к бывшей совхозной ферме. Перед ним поднялись бетонные останки пяти огромных корпусов. Когда-то здесь трудились многие из теперешних безработных жителей Тимохино. Была какая-никакая общественная жизнь, была фантастично высокая, по меркам нынешнего времени, зарплата, было дешёвое, доступное даже самым бедным людям в райцентре молоко, была уверенность и чувство правильности жизни. Какому-то бесу понадобилось всё это порушить.
Переименованный в акционерное общество совхоз дышал на ладан. Перед избирательными кампаниями в Тимохино наезжали представители различных партий. По речам этих представителей выходило, что каждая из партий самая правильная, неправильных и средних не было, все были наилучшие, все обещали поднять село с колен, как и всю Россию. Избирательная кампания проходила, партийные зазывалы уезжали, а совхоз, переименованный в акционерное общество, продолжал разваливаться в том же темпе. Те совхозные акции, что скупало у работников три года назад совхозное руководство, теперь ничего не стоили, как и всероссийский ваучер. Совхозное руководство прогорело со своими буржуазными задумками, смирилось и с удалой русской бесшабашностью принялось растаскивать последнее уцелевшее от совхоза имущество по своим кормушкам. Тем же занимался и простой народ. Фермы и прочие производственные сооружения растащили по кирпичику люди, прежде работавшие на них. Тащили к своему корыту, оправдываясь перед совестью воплем инстинкта самосохранения: «Надо выжить!» А инстинкт коллективной безопасности почему-то спал, хотя во все предыдущие века Россия возрождалась после бедствий именно на всплеске народного инстинкта коллективной, а не личной безопасности.
Грунтовая дорога упёрлась в зияющий пустотой пролёт между бетонными опорами - бывшие ворота фермы. Левенцов машинально свернул на тропинку, уходившую в полевой простор. Он шёл и думал о народе. «Сила народная, воспетая в былинах и сказаниях, в творениях поэтов, где ты?” - вопрошал Левенцов, глядя в небо, окружавшее его со всех сторон. - Или и не было тебя, была лишь вера? Да хоть вера была, теперь и веры нету”. Откуда взяться вере, когда глазам предстаёт совсем другой народ: убогий, нищий духом, безразличный к всплеску сатанинства, к политической борьбе. Это унизительное безразличие Левенцов ощущал и в самом себе. После распада СССР он даже не пользовался своим гражданским правом избирать властителей. Он не верил, что можно что-то изменить к лучшему путём голосования на выборах, не верил в саму разумность избирательной системы, основанной на подсчёте большинства. Большинство в Тимохино, например, отдавало на выборах предпочтение кандидатам, заведомо представлявшим интересы антинародного режима.
- Почему вы за этого хотите голосовать? - спрашивал сельчан Левенцов, и те отвечали:
- А про него по телевизору сказали, что он хозяйственник, а сейчас только хозяйственники помогут делу.
Левенцов пытался втолковать, что чем «хозяйственней» будет их хозяйственник, тем больше он при нынешнем режиме будет вредить народным интересам. Сельчане такой «заумной» логики не понимали, и голоса этих невежественных слепышей ставились на один уровень с голосами образованных, разбирающихся в политической ситуации! Это был абсурд, равноправия здесь и близко не было. Вот если бы все без исключения избиратели перед выборами подвергались экзаменам! Получил на экзаменах высшую оценку - пользуйся полноценным голосом, получил среднюю - половинным, получил «неудовлетворительно» - лишаешься голоса совсем.
Но кто войдёт в состав экзаменационной комиссии? Войдут чинуши, угодные существующему режиму. И экзамены чинуши те будут чинить так, чтобы протащить к голосованию угодных режиму избирателей. В общем, сказка про белого бычка. Если даже вообразить невообразимое: в экзаменационную комиссию войдут кристально честные и компетентные в своём деле люди, которые допустят к голосованию самых компетентных избирателей и даже если обойдётся без фальсификаций при подсчёте голосов, то и тогда выборы не станут справедливыми, поскольку нет достоверной информации о кандидатах. Информацию о кандидатах, да и то далеко не полную, имеют лишь их жёны да приятели, да ещё чуть пополнее - ФБР. Довести хотя бы такую неполную информацию до избирателей невозможно. Поэтому и не ходил Левенцов на выборы голосовать - без пользы.
Тропинка шла среди высокой травы под уклон к пойме Белой. Взгляду открылись капустные и свекольные поля. У бывшего совхоза хватало ещё сил по весне засадить их. Из последних сил механизаторы поддерживали на протяжении лета приходившую в негодность гидросистему, качавшую воду из реки. А на осень сил уже не оставалось, последние деньги уходили на плату ОМОНу, охранявшему зреющий урожай от воров. На наём рабочей силы для уборки урожая денег уже не было. Убирали урожай своими жиденькими силами. Всё, что удавалось собрать, шло на оплату труда совхозной администрации. Неубранное перепахивали, чтобы не досталось посторонним.
Левенцов полез по крутому обрыву вверх, к опушке леса. Забравшись, отдышался и стал глядеть в неоглядное приволье, что раскинулось на другом берегу Белой. Луга, поля, рощи, сёла, деревеньки, жёлтые ниточки просёлочных дорог - всё как на ладони. Во всём был покой и вера в право на существование. Селения выглядели издали так картинно, так ухоженно, что казалось, будто бы они смеются, радуясь солнцу и комфортной жизни на природе. Левенцову вспомнилось прочитанное о Голландии в «Былом и думах» Герцена: «Она вам покажет свои смеющиеся деревни на обсушенных болотах, свои выстиранные города...» Нет, здесь ощущалась всё-таки Россия.
«Радио России» каждый день твердило: «Россия - это мы». Они там, на «Радио России», заблуждались. Под словом «мы» они, конечно, понимали в первую очередь себя, и уже в этом крылось заблуждение. Но не в этом было главное. Россия - это не только люди. Россия - это судьба, традиции, это некий надчеловеческий Дух, неуничтожимый, вечный. Вечный дух есть и у Франции, и у Германии, и у Британии, и у многих ещё стран, но свой Российский ни на какой другой не променяешь.
Поймав себя на такой мысли, Левенцов смутился. А как же человечество? Он ведь веровал, что все страны и народы рано или поздно сделаются единым человечеством. Куда же тогда денется вечный Дух России?
Окна домов в разбросанных от горизонта до горизонта сёлах за рекой сверкали отражённым солнцем. Левенцов подумал было, как много солнечной энергии пропадает зря, но тут же прогнал прагматическую мысль, хотелось отдохнуть от этого. Селения манили тайной, но эта тайна лишь на расстоянии. В реальности тайны никакой нет. В тех селениях жили такие же, как в Тимохино, неинтересные, замордованные существа. В этот печальный факт не хотелось верить, да и не верилось при виде природной русской мощи. У природы и народа единый корень «род», только природа - при «роде», а народ - на «роде», значит, народ всё-таки главней. Почему же он тогда такой убогий?
Задумавшись, Левенцов двинулся по тропинке. Справа в отдалении синела в зелени берегового кустарника река, слева в трёх шагах опушка леса. Ему необходимо было разобраться с понятиями «человечество», «народ». Необходимо потому, что цель жизни виделась в служении человечеству, а значит, и народу. Но что народу надо? Народ, судя по всему, хотел лишь хлеба, зрелищ, удовольствия. Ради хлеба люди шли на низости вплоть до воровства и грабежа, ради удовольствия и зрелищ предавались дорогостоящим утехам или с завистью смотрели на эти утехи по телевизору.
Служить такому народу было бесполезно. Положим, изобретёт Левенцов сверхмощный источник энергии, который избавит человечество от хлопот о пропитании и комфорте. Все получат то, что так усиленно и так бесплодно обещают государственные мужи: материальное изобилие и полную свободу. И чем тогда народ займётся? Да всё тем же: хлеба, удовольствий, зрелищ! Только при полной свободе эти вещи сделаются полным скотством, будут вкусно есть, пить, развратничать... Разум для таких вещей не нужен. В чём тогда ценность человека? В том, что на кладбище его будут относить, благодаря материальному изобилию, более упитанным? А может, и действительно не нужен разум? Служители церкви, вон, говорят, нужна лишь любовь и доброта, в отношении же разума Священное писание высказывается пренебрежительно: «Но бог избрал безумное мира, чтобы посрамить мудрых...» Зачем же тогда Бог дал людям разум? Ну пусть не Бог его дал, а эволюция, как считают дарвинисты. Пусть человеческий разум создавался природой на протяжении миллионов лет через обезьян, всё равно, разве созданный природой разум - случайное явление? Случайное природа с таким упорством бы не создавала, и тем не менее народ отвергает разум в угоду низменным, грубым удовольствиям. А служить низменному не только бесполезно, но и преступно. Кому же тогда служить? Лучшим людям из народа, тем, которые умеют превозмочь гнёт животной плоти? Но такие люди сами бьются над вопросом, кому, чему служить. Вечно приходишь к этому заколдованному кругу!
Но ведь нельзя мириться с реальностью, коли уж тебе дано видеть её уродливые стороны, надо что-то делать, не обязательно изобилие изобретать. Можно заняться проблемой защиты человечества от смертоносных катаклизмов: землетрясений, наводнений. Сколько невинных душ гибнет каждый год от них! Или, раз народ духовно не готов к комфорту, направить силы в сферу его воспитания. В этом плане хорошо бы ввести экзамены для супружеских пар на право родить и, тем более, воспитывать детей: если супруги не умеют разговаривать без мата, или пьянствуют, или смотрят без малейших признаков аллергии телевизор, или, опять же без аллергии, читают «Московский Комсомолец» - лишать такие пары права на рождение ребёнка. И на образование выделять из государственного бюджета не один процент, а пятьдесят. Почему государственные мужи не понимают очевидной пользы таких постановлений, непонятно.
Непонятного много в этом мире. Вот, например, Кавендиш, загадочный английский учёный, сделал блистательные научные открытия и ни одного из них не опубликовал, спрятал у себя в столе, от людей подальше. Может, тоже считал, что народ не созрел ещё духовно для комфортной жизни? Бог весть. Но ведь через сто лет после его смерти спрятанные им открытия благополучно были сделаны другими. И такое случалось не раз в истории науки и изобретательства. Значит, изобретатели, сами по себе, ничего не значат. Творят не они, творит Время, использующее их лишь как инструмент. То есть действует тот самый Закон Всеобщего, о котором он говорил Бровкину. Может, Бровкин прав, считая, что этот закон упасает нас от неприятностей? Кто-то нас пасёт, выходит. Кто? Бог? Если так, то нечего печалиться, плыви себе по течению и не ломай голову, ибо, как говорит Евангелие, «не думай, что завтра есть и что пить, и во что одеваться». Одна только в этом случае забота: люби ближнего. То есть, если полюбишь бездуховных, пьянствующих жителей Тимохино, соседку-педагога с её сатанинскими кассетами, государственных мужей, обманывающих народ, и вообще всё окружающее тебя убожество, то спасёшься. Ибо, как говорит Евангелие, «спасись сам - и вокруг спасутся тысячи». Но куда в этом случае деть свой разум? Ведь зачем-то Бог его нам дал!
Левенцов вспомнил про учение Вернадского о мыслительной оболочке Земли - Ноосфере. Согласно этому учению ни одна человеческая мысль, ни одно усилие разума, воплощённое или не воплощённое в то или иное дело, ни одно переживание не пропадает, всё невидимыми волнами передаётся в информационный центр всечеловеческого сознания, окружающего Землю. По мере накопления информации, это всечеловеческое сознание делается всесильным, способным влиять как на судьбы отдельных личностей, так и на ход всечеловеческой истории. Видимо, это и есть Закон Всеобщего.
Левенцов присел на ствол упавшего дерева, достал из кармана записную книжку, нашёл и стал перечитывать отрывки из записей Вернадского о 1920-ом годе: «Ибо наше время - время крушения государства, полного развала жизни, её обнажённого цинизма, проявления величайших преступлений, жестокости... время обнищания, голодания, продажности, варварства и спекуляции, - есть вместе с тем и время сильного подъёма духа... Я считаю эту духовную работу более важной, чем все те события, которые нам кажутся первостепенными... Не только реальны материальные разрушения и перемещения богатств, но ещё более реальны духовные переживания. Духовное восприятие событий более важно, чем столкновение материальных сил. Меня не смущает, что те лица, в глуби духовной силы которых совершается сейчас огромная, невидная пока работа, как будто не участвуют в жизни. На виду не они, а другие люди, действия которых не обузданы духовной работой. Но всё это исчезнет, когда вскроется тот невидный во внешних проявлениях процесс, который является духовным результатом мирового человеческого сознания. Он зреет, время его придёт, а тёмные силы, всплывшие сейчас на поверхность, упадут на дно...»
«Какая точная характеристика нынешнего времени, хотя написано о 1920-ом! - уважительно подумал Левенцов. - Права, Алла, всё в истории повторяется. Перипетии российских революций 1905, 1917 годов - почти точная копия французских революций. А сейчас повторяется ситуация 1929-го. И прав Владимир Иванович Вернадский: материальные передряги - всего лишь декорация. Главное действие идёт в невидимом духовном, которому служат незаметные, непритязательные люди. Надо лишь держаться в их рядах, больше ничего не требуется».
Придя к такому заключению, Левенцов ощутил внезапную усталость и желание поспать. Нa глаза как раз попалась копёшка сена у опушки леса. Сено было прошлогоднее, всё почерневшее, но сухое. Он лёг на него и некоторое время глядел в небо, думая о Наташе, об их нескладных отношениях. Вячеслав всё-таки любит её, дурочку, он остро это ощутил, и ему стало хорошо и в то же время грустно. И, точно откликаясь на состояние его души, откуда-то издалека, из-за реки, донёсся чуть слышный «Грустный вальс» Сибелиуса. Вслед за ним зазвучала прекрасная музыка из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь». «Есть всё-таки люди в сёлах, понимающие подлинную музыку», - успокоительно подумал он, задрёмывая.
Левенцов проспал больше трёх часов. Проснулся с ощущением душевного покоя. В полудремотном ещё сознании вдруг стали вспыхивать картинки из пережитого в детстве, юности, в студенческие годы. Прошедшее представало так отчётливо, с такой пронзительностью ощущалась былая радость, что им овладел благоговейный ужас перед тайной памяти и одновременно светлая какая-то тоска, и осознание того, что радость тех счастливых лет по-прежнему с ним, что она суть его и что он вместе с нею вечен. «И чего я голову ломал: служить или не служить народу? - подумал Левенцов с весёлостью. – Какая, к лешему, там служба! Я живу и радуюсь, чего ещё? Эпикуреец Петроний мне ведь куда ближе по духу, чем стоик Сенека. По какому праву осуждаю тогда пьяниц, ловеласов, любителей хорошо поесть? Все равны перед Небом, каждый несёт свой, назначенный Небом крест. Надо просто радоваться, что всегда был, есть и будешь. Это не отречение от Разума, это, может быть, высшая его ступень».
Левенцов влюблённо посмотрел в простор полей. Было чувство, будто отворились окна в его душу, и она проветрилась и посветлела. В голове уже не крутились пессимистичные мысли о народе. Он вспомнил, что жители Тимохино выказывали порой удивительную интеллигентность и хороший художественный вкус. Особенно такими взлётами отличались Тимохинские алкаши, они, например, в отличие от трезвенников, давно не смотрели неинтеллигентный телевизор, а неинтеллигентные «Радио России» или «Маяк» слушали, если верить их словам, раз в полгода, чтобы только удостовериться, что у власти ещё Сатана. Это говорило в пользу версии об истине, которая на дне бутылки.
Левенцов поднялся и пошёл домой. Он шёл в уверенности, что сегодня сумеет убедить Наташу, она должна его понять, должна с ним помириться. На подходе к околице Вячеслав услышал осточертевшую вульгарную песенку, её прокручивала на магнитоле, конечно же, его соседка. Светлый настрой души как корова языком слизала. Эту песенку больше года уже крутили ежедневно все обладатели магнитол в Тимохино. Она стала «шлягером» или «хитом», как обзывали теперь модные музыкальные поделки. Модной песенка сделалась, в общем-то, оправданно. Она не сопровождалась отупляющим ритмом метронома, у неё была мелодия, и одно это уже возвышало её на пять голов над другими современными поделками. Ещё когда она только входила в моду, Левенцов и сам слушал её без аллергии, хотя смысл словесного сопровождения, исполняемого приятным женским голосом, почти на нет сводил достоинства мелодии:
«Ты скажи, ты скажи,
Чё те надо, чё те надо,
Может дам, может дам,
Чё ты хошь».
И эти слова, и сама мелодия напоминали что-то. Через месяц после вхождения песенки в моду Левенцов наконец сообразил: да ведь это же откровенный плагиат с «Одинокой гармони» Исаковского:
«Ты признайся, кого тебе надо,
Ты скажи, гармонист молодой...»
Рыночные плагиаторы рыночной своей обработкой испошлили и мелодию, и особенно слова оригинала, но народ, как бы ни был затюркан, всё же уловил отзвук подлинного искусства, и пошлая песенка сделалась любимой. И вот уже больше года она держалась в моде. Наивные почитатели прекрасного в Тимохино, к счастью своему, не обладали утончённым музыкальным слухом, поэтому могли прокручивать полюбившуюся песенку с утра до вечера без перерыва на обед. Левенцов, к несчастью своему, обладал утончённым музыкальным слухом, поэтому назойливое повторение не доставляло ему, мягко выражаясь, удовольствия. Поэтому, услышав очередное повторение на подходе к дому, Вячеслав нехорошо ругнулся, желание поговорить с женой по душам пропало.