Глава 8-5

5

Наутро, собираясь к Ротмистрову, Левенцов уложил в сумку бумаги на все свои законченные, готовые к сдаче в патентное бюро изобретения, Вениамин хотел попробовать протолкнуть их напрямую в производство: у него ещё сохранялись связи с предприятиями.
В десятом часу Левенцов подкатил на своём тракторе к дому Ротмистрова. Дверь ему открыла Катя, младшая сестра Вениамина. Она жила с мужем и семилетней дочерью в соседнем доме и навещала брата почти каждый день. Она его обожала. Белоснежные сорочки, которые Ротмистров позволял себе носить и дома, были делом её рук.
- Веня болен, - сообщила она Левенцову. - Он всегда схватывает простуду летом в самую жару, а в рождественский мороз может слечь от солнечного удара.
Ротмистров сидел в кровати, опираясь спиной на подушку, на нём был шерстяной свитер, поверх которого лежало одеяло. При виде Левенцова он радостно заулыбался и, здороваясь рукопожатием, посетовал:
- Катя не велит вставать, извини. Она считает, у меня больное сердце, и определённо запретит нам принимать сегодня муки творчества.
- Определённо запрещу, - сказала Катя. - Поговорите сегодня о пустяках, ваши мозговые извилины, надеюсь, от этого не распрямятся, берите пример с женщин: они болтовнёй излечиваются от всех болезней.
- Ну что ж, лечиться так лечиться, - улыбнулся Ротмистров. - Достань, Катюша, ради такого случая лекарство из того вон шкафа. - Он косо глянул на ряд выстроенных на тумбочке пузырьков. - А то эти наш гость принимать для инициирования болтовни не будет.
Катя достала из шкафа бутылку коньяка. Поставив её на тумбочку рядом с пузырьками, она сказала брату:
- Тебе тоже можно рюмочку для болтовни, только одну, не больше.
- И тебе тогда только одну, - обиделся Вениамин.
- Мне нельзя совсем, - возразила Катя. - На урок сейчас идти.
Она работала учительницей в школе.
- Жалеть будешь потом, у меня это последний экземпляр, в магазине такого теперь нету.
- Ничего, доживём до лучших времён. Не болей только.
Напомнив правила поведения для болящих и график приёма лекарств, Катя ушла в школу.
Ротмистров по её уходе немедленно нарушил предписанные ею правила. Поднявшись и облачась в отглаженные до остроты лезвия брюки, он пошёл на кухню. Вернулся с готовым кофе и порезанным на ломтики лимоном. Лeвенцов откупорил бутылку и наполнил рюмки. Едва выпили, на Ротмистрова напал приступ кашля. Кашель был сухой, мучительный, лицо у Ротмистрова побагровело, он задыхался. Левенцову было совестно, что не может ничем помочь. Приступ длился пугающе долго. Когда наконец отпустил, Ротмистров с виноватым видом произнёс:
- Я наверно единственный из породы «гомо сапиенс» умею среди лета так вот кашлять.
- Ничего, Веня, вот закончим наш проект, дадут нам за него Нобелевскую премию, и поедем поправлять здоровье в западную цивилизацию, в Баден-Баден, например.
- Мне для поправки здоровья западная цивилизация не годится, - возразил с серьёзным видом Ротмистров. - Я там был, в командировки, когда работал, ездил. Во Францию, в Германию, Италию...
- Неужто хуже, чем у нас? - изумился Левенцов.
- На первый взгляд, там лучше. За счёт мелочных удобств. Дома лучше, дороги, магазины, туалеты, сервис. И люди, на первый взгляд, культурней. За счёт соблюдения правил поведения. Но при случае они могут культуру эту, как одежду, снять. А у нас культура в глубине, её не всегда на первый взгляд увидишь, зато она всегда при нас. В нашей жизни присутствует нечто не от мира сего, вот что меня больше всего привлекает. Как подметил Лев Толстой, русскому мужику необходимо иногда напиться и побить зеркала. Это потому что русский мужик подспудно брезгует животной жизнью.
- Спасибо за интересную мысль. А то я никак не мог понять, отчего это мужики у нас в деревне как напьются, так начинают бить, не зеркала, правда. Зеркала им жалко, вместо зеркал они бьют своих жён. Оказывается, и пьют, и бьют из самых благородных побуждений.
Ротмистров рассмеялся, потом сказал:
- Ты чистокровно русский, Слава. Чувство юмора в тебе так изящно сочетается со склонностью к хандре. Ведь русская хандра, в сущности, это тоска о возвышенном. Для западного человека такая вещь абсурдна, даже унизительна. Когда я заводил там об этом речь, меня не понимали: если есть престижная работа, шикарная квартира и машина, да ещё возможность ездить в отпуск на шикарные курорты, то «чего же боле»?
- Веня, ты преувеличиваешь. Хотя доля правды, может быть, и есть.
- А больше доли и не нужно. Вся правда у нас в подкорке разве, да и то навряд ли.
- И всё же разделение в духовном плане на русских и нерусских, на мужчин и женщин неоправданно, по-моему, хотя и зиждется на объективном факте. По-моему, есть просто люди и нелюди. Я всегда мечтал о времени, когда люди всех национальностей собьются в человечество.
- В этом-то и парадокс. Ты отвергаешь разделение по национальному и половому признаку и тем самым обнаруживаешь свою национальную черту. На западе людей с такими взглядами не густо. Мы первые готовы на слияние, только равноправное. Но равноправное, судя по всему, это утопия. Запад навязывает нам борьбу за главенство в так называемом «однополярном» мире. Запад искони наступателен, западный образ жизни представляется ему верхом совершенства. Тебя, я знаю, это беспокоит не меньше, чем меня, в противном случае разве мы трудились бы с таким пылом над проектом, хотя он и не обещает денег лично нам. Мы и свои последние отдадим, только избавьте нас от чересчур нерусского: от нерусского телевидения, кино, газет...
- От нерусской музыки ещё, - добавил Левенцов, вспомнив про свою соседку-педагога.
- Да, всё нерусское пусть убирают! Давай по рюмочке за это.
Они выпили, и на Ротмистрова опять напал приступ кашля. Прокашлявшись, он сказал:
- Жаль, что я такой хилый. Я бы хотел сражаться за русскую идею.
- Ты и так борец будь здоров какой, - возразил Левенцов. - Не так уж много в природе субъектов, столь плодотворно работающих на Россию.
- Плодотворно! - усмехнулся Ротмистров. - Бескорыстно, да, но невостребованно, увы. А хотелось бы ощутить плоть своего дела, живой накал борьбы, ярость врагов, собственную ярость.
- Какой ты, оказывается, кровожадный! А на вид аристократичный...
- И ленивый, - добавил Ротмистров. - К сожалению, я ещё и ленив. А то задал бы перцу русофобам.
- Люблю ленивых, сам такой. Лень - благородное качество, по-моему. Надели природа леностью всяких там наполеонов, гитлеров, насколько благородней был бы мир!
- Всё хорошо в меру. Я из-за лени, к примеру, не способен на активную гражданскую позицию, даже голосовать на выборы не хожу.
- Мы братья с тобой по духу, Веня. Я тоже не хожу голосовать и, как это ни стыдно, угрызений совести по этому пункту не испытываю. Утешаюсь мыслью, что политика - игрушка для немудрых. Мудрые сидят дома и ждут, когда мимо них пронесут головы их врагов.
- Позиция не новая: пусть всё идёт как идёт! Это же кредо либералов, Слава.
- Нe совсем, Вень, так. Либералы держатся за такую концепцию только в экономике, здесь мы с тобой подложим им свинью в образе нашего проекта. В политике они те же ястребы и радикалы. А я считаю мудрым не вмешиваться как раз в политическую борьбу.
- Если честные «мудро» откажутся от политической борьбы, нечестные окончательно сядут нам на шею.
- Не сядут, закон Всеобщего нас спасёт. Как сказал один тип, явившийся мне не то во сне, не то в галлюцинации, всё решает совокупное желание. Превысит желание большинства предел, за которым необходимость, и оно сделается реальностью вопреки логике политической борьбы. Точки над «и» расставляет нечто надчеловеческое, нематериальное.
- Бог-то Бог, да сам не будь плох, - возразил Ротмистров.
- Эта сентенция, Веня, не для политической борьбы. В политической борьбе самые благородные намерения оборачиваются изменой. Возьми, к примеру, вероотступников советского времени - диссидентов. Я с пониманием отношусь к их неприятию всего мерзкого, что было в тогдашнем политическом режиме, но на поверку-то вышло, что воевали они не с мерзостями, как им казалось, а с «заколдованными» ветряными мельницами, как Дон Кихот. Вместо добра из «благородной» борьбы получилось куда больше зла, чем было, это теперь невооружённым глазом видно.
- По-твоему, лучше было бы видевшим те мерзости их не замечать?
- По-моему, лучше. Диссиденты ведь кроме мерзостей ничего не замечали. Ненависть их изуродовала. Они видели в родном отечестве одни гулаговские параши. Те из них, кто не лишён был художественных дарований, со смакованием расписывали это дерьмо. Михаил Пришвин в те же годы видел весну света. Думаешь, он о мерзостях не знал? Он попросту отворачивался от них, как отворачивается от неэстетичных явлений любой нормальный человек. И кто оказался прав? Пришвин сеял добро, и его имя вызывает благодарность у любого, прочитавшего в детстве его книжки. А диссиденты... Написал ли хоть один из них что-нибудь стоящее после того, как им перестали мешать писать? Нет, они банкроты. Они могли писать лишь о выгребных ямах, а теперь, когда таких ям благодаря их деятельности стало вдесятеро больше, они устыдились самоё себя. Разменяв творчество на политическую борьбу, они оказались ни на что другое не способны, кроме как на пасквили. То есть, я хочу сказать, творчество главнее политической борьбы и совмещать эти вещи трудно. Те, кто скулил, будто бы им не давали творить, попросту творчески несостоятельны. Не творить им мешали, а публиковаться, это же как небо от земли. Нам с тобой разве кто помешает сотворить наш проект? Пусть его не примут, не опубликуют, но ведь мы творим!
- Дa, Слава, и это замечательно. Но ты уклонился от вопроса о политической борьбе.
- Разве? Я же сказал, что участие в политической борьбе ведёт к бесплодию в главном - в творчестве. Кроме того, это ведёт к бесчестью, поскольку для одоления бесчестного противника приходится применять такие же подлые приёмы. Добродетелью ведь зла не победишь, ибо зло хромое и ходит на костылях добродетели.
- Ты забываешь, что «надчеловеческая» сила расставляет точки над «и» через противоборство людей, честных там или нечестных. По-моему, вопреки опасности сделаться бесчестным, надо всё-таки бороться.
- Так ведь и борются, недостатка в борцах никогда не будет. Потому что одних Небо наказывает страстью к наживе, других - к женщине, третьих - к политической борьбе. Каждый несёт свой крест. Некоторые удостаиваются всеми страстями сразу. Таким, я считаю, можно простить даже самые тяжкие политические грехи, потому что они невменяемы. А если серьёзно, то я считаю, неважно, на чьей стороне воюют одержимые, любая сторона нужна, одно подталкивает другое. То есть я хочу сказать, мировая конвергенция оправдывает и тех, и этих.
Левенцов выпил ещё рюмочку коньяка, решительно проигнорировав возмущение Ротмистрова подобным эгоистичным поступком.
- Веня, Катя меня в другой раз на порог не пустит, если нарушу её наказ, - пояснил он и продолжил диалог. - Мы с тобой корпим вот за бесплатно над проектом, тоже крест нелёгкий. А Бог весть, благо это подлинное или нет, но мы работаем в надежде, что по крайней мере для России это благо. Кстати, меня всё же точит червь сомнения: через Россию ли придёт мир к совершенству? Что там ни говори, а пока и в науке, и в культуре впереди-то Запад. Наше превосходство в духовности, как ты заметил, где-то в глубине, а на виду обезьянье подражание самому низменному, уже отработанному и отвергаемому на Западе. Мы плетёмся у них в хвосте. Я лично поклоняюсь достижениям западной цивилизации. И знаешь, читая в детстве Майн Рида, Вашингтона Ирвинга, Марк Твена, я остро ощущал американскую жизнь как свою.
Ротмистров хватанул воздуха, видно собираясь возразить, и закашлялся. На этот раз приступ терзал его целых пять минут. Он измученно откинулся на спинку стула и закрыл глаза. На лбу у него выступила испарина.
- Извини, Слава, я прилягу, - сказал он. - Немного нехорошо, придётся перейти на Катино средство.
Левенцов накапал из пузырьков лекарство. Ротмистров, приняв его, в изнеможении откинулся на подушку. Глаза у него закрылись, лицо сильно побледнело, но дыхание было ровным. Левенцов решил, что он уснул, но Ротмистров вдруг открыл глаза и с мученической улыбкой произнёс:
- Не думай плохо о России, Слава.
- Да ты что, Веня, с чего ты взял?!
- Я знаю, ты это говорил с иронией по отношению к самому себе... - Ротмистров перевёл дыхание. - Но по отношению к России лучше быть серьёзным, особенно теперь. Если уж и такие, как ты, перестанут веровать в Россию - это всё, конец. Раздави своего «сомнительного червя».
Спустя некоторое время Ротмистров, не открывая глаз, спросил:
- Ты бумаги на изобретения свои привёз?
- Привёз, они у меня в сумке в тракторе. Сейчас сбегаю.
Когда Левенцов вернулся, Ротмистров спокойно спал. Вячеслав взял с полки книгу и сел с ней у окна. В пять вечера пришла из школы Катя. Он сдал ей дежурство и поехал на своём мини-тракторе домой.
За ужином Наташа, переглянувшись с матерью, сказала:
- Слава, к зиме надо бы скопить денег на обувку, ты не мог бы поменьше тратить на бензин для твоих поездок?
- Мог бы, - ответил Левенцов. - Я мог бы вообще на тракторе не ездить, даже в огород.
Ужин завершился в тягостном молчании.