Варенье из инжира и тремблёз. Продолжение

Дело было перед самым Новым годом. Звонит Галка на работу и, с трудом выдавливая из опухшего горла слова, и говорит, что сильно заболела, а Веронике Сергеевне нужны лекарства от давления, так не могу ли я купить их и отнести ей после работы, а сама Галка и до аптеки не дойдет, и на соседку дышать болезнью не хочет. Я не стала спрашивать, почему Галкин ненаглядный муженёк не может пересилить себя и купить в аптеке таблетки и для одинокой соседки, все равно ведь наверняка жене что-то покупал для горла. Он у нее странный был до чёртиков - эгоистичный и абсолютно слепой, когда дело касалось чужих болезней или несчастий. На Галкины проблемы он еще хоть как-то реагировал, а вот на соседские, получается, начхал со своего двухметрового роста. И ладно, и пусть его. Что мне, сложно, что ли? Отпросилась с работы пораньше, побежала домой. Не могла же я к пожилому человеку с пустыми руками идти, да и Галку нужно было проведать. В общем, нагрузилась я тарелками с холодцом, баночками с вареньем (Веронике Сергеевне — инжировое, Галке — малиновое, простуду лечить), домашним печеньем, творогом. Разложила все по двум авоськам и помчалась.
Хорошо помню, как я впервые увидела саму Веронику Сергеевну и её квартиру. Старушка была, на первый взгляд, самая обыкновенная, так обычно и представляют себе одиноких, пожилых людей: маленькая, худенькая, седая, одета в старенький, заношенный халат. Я поначалу подумала, что она несчастна и очень слаба, нуждается в постоянном присмотре, а все её увлечения сводятся к телевизору, радости от редких звонков родственника и рассматриванию старых фотографий. В общем, старушка как старушка. Но вот что меня поразило до самых пяток, так это ее жилище. Оно было прокурено, нет, просмолено, как мне показалось, до самых дальних уголков всех комнат! Старушка папиросу изо рта почти не вынимала, и я помню, как уже немного позже поразилась крепкому здоровью Вероники Сергеевны, позволяющему ей завтракать кофе и папиросой, полдничать кофе и папиросой, а весь остальной день, как сейчас говорят, кусочничать. Мне кажется, все её внутренние органы словно подчинялись чьему-то строгому приказу и, несмотря на табак и вредное питание, старались изо всех сил и оставались если не вполне здоровыми, то весьма бодрыми.
— Добрый вечер, Ксюшенька! Вы ведь Ксюшенька, верно? Мне Галочка позвонила, предупредила, что вы загляните ко мне, — так меня приветствовала эта милая старушка. А я от изумления чуть сумки из рук не выронила. Ксюшенька! Так меня называли лишь папа и мой любимый муж. Давным-давно это было. Папы уж нет сколько лет, а для Федьки я стала "матерью", вернее, называет он меня сейчас так. Редко-редко, когда услышишь от него ласковое Ксюша, а уж о Ксюшеньке я и думать забыла! Для всех остальных я всегда была Ксюхой. Я — быстрая, энергичная, на любую работу скорая и ловкая. С детства такой была и сейчас ни на что не жалуюсь, силы хоть и не те, но есть они, есть, никуда не делись! Наверное из-за моей резвости все и кликали меня Ксюхой, потом я стала теткой Ксюхой, а сейчас бабка Ксюха (нет, для дочерей и внуков я — бабуля, бабушка, а вот для остальных...). Мне кажется, когда придет мой час, и меня будут отпевать, посмотрит батюшка на мое суматошное лицо и начнет отпевать рабу Божью Ксюху. Как представлю, так мне смешно делается!
— Проходите, моя милая! Ах, как же я вам благодарна за гостинцы! Вы себе не представляете, какое это удовольствие — намазать кусочек хлеба домашней сметаной, сверху капнуть немного вашего изумительно варенья и запить все крепким кофе! Вот сюда, сюда, проходите же! Кофе вы наверняка будете?
Квартира у Вероники Сергеевны была не только прокуренная, но и ветхая, запущенная, пыльная. Я тут же мысленно попеняла дальнему родственнику за такое небрежение. Если приезжать не может, мог бы помочь с уборщицей. Наверняка у этой старушки маленькая пенсия, и платить за мытье окон и полов ей не по тощему кошельку.
— Сюда, вот сюда присаживайтесь! У меня тут небольшой беспорядок. Искала для кроссворда (очень их люблю разгадывать!) одно слово и видите, сколько книг пришлось пересмотреть!
На большом круглом столе, стоящем в центре комнаты, был такой раскардаш (газеты, карандаши, стопки книг, грязные чашечки и тарелка с одинокой конфетой), что у меня руки зачесались. Вот бы всё это убрать!
Вероника Сергеевна неторопливо взяла в руки несколько книг, немного задумалась, рассеянно переложила их на стул и похлопала себя по карманам старенького халата.
— Где же мои спички? Вы не возражаете, если я закурю?
Я возражала, конечно! Не выношу табачный дым, но я была в гостях и не имела права указывать хозяйке, что ей можно или нельзя. Я уже было хотела сказать, что, конечно же, она вольна делать всё, что пожелает, но тут, помимо свое воли, не подумав, быстро ответила:
— Не возражаю, только если вы мне позволите немножко навести у вас порядок.
Я ожидала какой угодно реакции, но Вероника Сергеевна умудрилась меня удивить. Сначала она просто непонимающе посмотрела на меня. Можно сказать, неприлично вылупилась. Старушка носила очки с толстыми стеклами, и, благодаря им, её глаза казались огромными, мрачными, бездонными. Выдерживать этот взгляд было сложно, поэтому я стала смотреть на редкие, черные усики Вероники Сергеевны. Они придавали ей залихватский вид и напомнили мне о редкой растительности, с трудом выживавшей на Федькином лице. Молчание затянулось, и мне стало совсем неловко. Может быть она меня не расслышала? Я повысила голос и снова спросила, можно ли мне немного здесь прибраться?
— Я не глухая, — спокойно ответила Вероника Сергеевна, — просто вы, Ксюшенька, меня страшно удивили. Вы полагаете, у меня немного не прибрано?
Я не выдержала и засмеялась. Немного не прибрано! Как элегантно и красиво обозвана эта, не убиравшаяся годами, квартира! Вероника Сергеевна еще немного пробуравила меня взглядом и, видимо что-то для себя решив, улыбнулась.
— Буду вам признательна! Только витрину с фарфором не трогайте, пожалуйста! Пыль (хотя, вряд ли она там есть, витрину делали на совесть!) не мешает мне любоваться коллекцией, а вот если вы ненароком что-то разобьёте, меня не утешит тот факт, что вещица была предварительно вымыта, и почила в бозе чистой и блестящей. Знаете, я всё собираюсь найти кого-нибудь, кто знает толк в уходе за фарфором, но медлю, так как опасаюсь довериться незнакомцу!
Я рассмеялась еще громче и, клятвенно пообещав, не прикасаться к  особо хрупким вещам, принялась за уборку.
Вероника Сергеевна была полна противоречий, как новогодний мешок Деда Мороза подарками. Ходила в затрапезе, не обращая на свою внешность ни малейшего внимания. Можно было подумать, что она просто не чувствительна к красоте и очень ограничена в средствах, но в её гардеробе (так она называла платяной шкаф) висели изумительной красоты платья, которые старушка надевала, когда ей нужно было выбраться в город по делам. Питалась плохо и редко, и я обильно осыпала голову дальнего родственника проклятиями: подлец! Бросил пожилую даму на произвол судьбы!
Но потом выяснилось, что деньги, пусть и не очень большие, у Вероники Сергеевны были, просто ей было немного всё равно, что она ест. И, вроде бы, всё снова становилось понятно, но я сама видела, с каким удовольствием она ела варенье из инжира и мои котлеты. Значит, не совсем всё равно чем поддерживать жизнь в хрупком теле?
Я так запуталась в попытке "классификации" Вероники Сергеевны, что очень скоро просто перестала обращать внимание на все противоречия и приняла свою новую знакомую такой, какой она мне себя показывала: умной, ироничной, доброй старушкой, в чьей жизни были две большие страсти: фарфор и книги.
И если книгами она охотно делилась, даже настаивала, чтобы я брала их домой и внимательно, с удовольствием, читала, то к фарфору она меня не подпускала, позволяя любоваться посудой и статуэтками лишь через стекло витрины. Да я и рада была этому! Слишком хрупкая то была красота и, видимо, очень дорогая.
Вот так мы с Вероникой Сергеевной неожиданно и подружились. Это была даже не дружба и не взаимная симпатия, скорее — родство душ, которых зачем-то разлучил злой рок, не дав им пройти жизнь вместе и понежиться в лучах любви и поддержки, чувствах, которых мне отчаянно не хватало в первые годы моей жизни.
Материнская забота. Как рассказать о моей тоске по этому обычному для многих чувству? Как описать мою зависть к таким, казалось бы, обычным вещам, как строгие слова матери: "Надень шапку, на улице холодно!" Или же к запискам, которые ждали моих школьных подруг на кухонных столах. "Борщ на нижней полке, пюре и котлеты в кастрюльке. Посуду помой, уроки выучи. Приду, проверю!" Неблагодарные дочери, не ценящие материнскую заботу! Мои подруги закатывали глаза и жаловались на то, что мамы дают им столько поручений, что нужно сделать что-то по дому или сходить за сестрёнкой в детский садик, что нужно помочь брату с уроками или навестить бабушку! Как же я всему этому завидовала! Меня ждал по-холостяцки пустой стол и почти пустой холодильник. Я была вольна жарить себе картошку, варить суп или жевать бутерброд, меня никто не заставлял мыть посуду или гладить школьное платье. Как уже мне завидовали мои подруги! Глупые девчонки! Эта мнимая свобода означала лишь равнодушие моей матери, которая родила меня лишь потому, что так нужно было, что в каждой нормальной семье должен был быть хотя бы один ребенок. Я уверена, если бы не страстное желание моего отца (он очень хотел дочь), то мама не стала бы портить свою фигуру ради появления на свет новой, моей, жизни. Общественное мнение и мольбы папы — вот так я и родилась. Сейчас уже я почти забыла ту ослепляющую зависть, те пустоту и равнодушие, в которых мне пришлось жить двенадцать лет — для ребенка — огромный срок, целая жизнь, как мне тогда казалось. Не умри папа, когда мне было всего лишь шесть лет, я росла бы в нежности и обожании, но сердце родителя не выдержало маминой холодности и перестало биться. Мне кажется, папа отдал всю свою непрожитую жизнь мне, предварительно обменяв ее где-то там, на небесах, на уверенность и силу по очень выгодному курсу и вложил в меня не только эти чувства, но и несгибаемую волю и веру в счастливую звезду. Наверное поэтому я не сломалась и не стала искать легкой любви, я чувствовала папину поддержку, да я и сейчас ее иногда ощущаю, пусть слабую, но такую же теплую и вдохновляющую.
Мама, как уже и было сказано, меня почти не замечала. Я была для нее немножко подружкой и немножко домработницей. А как только я закончила школу, мама не то, чтобы указала мне на дверь, но намекнула, что учиться мне лучше в другом городе, жить в общежитии, и вообще, я уже взрослая и могу сама о себе позаботиться. Конечно, я приезжала домой на каникулы, и мама даже гордилась моими институтскими успехами, а потом и красивым, статным женихом (те судьбоносные танцы, где мы с Фёдором познакомились, уже были станцованы), помогала деньгами и советами, но все это она делала прохладно, словно я для нее не дочь, а соседка, даже не лучшая подруга.
Расти в равнодушии... Жестоко, больно, незабываемо. Муж заботился обо мне, но это была забота иной природы. Тепло матери, ее поддержка — вот о чем я скучала и тосковала всю свою жизнь. Я выросла и сама стала матерью и наивно надеялась, что моя мама изменится, что внучки смехом и шалостями растопят ее холодное сердце, и даже мне все-таки перепадет крупица теплоты и ласки. Глупая, наивная надежда! Мама себе не изменила, она пожелала жить отдельно и умерла в одиночестве, как мне кажется, она к этому и стремилась, и ушла счастливой, не обремененной заботой родных и своей к ним любовью. А я помню, как видя ее в последний раз, всё вглядывалась в строгое, отрешенное её лицо и пыталась найти в нем хоть капельку тепла (забавно, правда? искать тепло в умершем), хоть капельку любви ко мне, пусть совсем крошечную. Это было весьма глупо. Ничего я не нашла.
— Не могу сказать, что жалею о былом, но как же обидно, что мы с вами, Ксюшенька, так разминулись во времени и родстве! — однажды сказала мне Вероника Сергеевна и добавила, что всегда мечтала о дочери, так почему бы нам немножко не притвориться и не поиграть в дочки-матери? Скажете, это тоже глупо? Нисколько! Наверное те наши отношения, почти любовь, сделали наши жизни ярче и счастливее.
Вероника Сергеевна о себе не любила рассказывать, сказала лишь, что вдовеет уже много лет, что дальняя родня у нее чудесная, зовет к себе, даже настаивает на переезде, а также регулярно помогает деньгами, чтобы пожилая родственница ни в чем себе не отказывала.
— Так почему же... — я замялась. Как спросить её про вечный бардак? Почему-то именно он мне очень не давал покоя. Вероника Сергеевна прекрасно услышала незаданный вопрос.
— Потому, милая Ксюшенька, что я не люблю, когда чужие люди трогают мои вещи и пялятся на фарфор. Потому, что в этом городе, в этой квартире прошла вся моя жизнь. Здесь всё наполнено призраками любимых людей, картинами произошедшего. Мне всего лишь надо снять эти жуткие очки, и я вижу ушедших и случившиеся события так же четко и ясно, как и тогда, когда все происходило, много лет назад. Вы попозже меня поймете, Ксюша, когда тоже станете седой и мудрой.
И если я еще могла понять ее тягу к видениям прошлого, то ее обожаемая коллекция посуды начала выводить меня из себя. Ох уж этот фарфор! Вероника Сергеевна на него молилась! Разве можно так относиться к бездушным вещам, пусть и красивым? Я часто разглядывала невесомые вещицы в запертой витрине, понимала, что они — ценность, история, что хрупкие чашки, блюдца, чайники, сливочники, балерины и прочая фарфоровая братия хранят в себе тайны и загадки настолько древние, что они уже не проявятся в нашем времени. Так я однажды и сказала Веронике Сергеевне. Моя старушка печально улыбнулась и воздохнула:
— Вы, Ксюшенька, вечно бежите, вечно торопитесь, поэтому вам и непонятно мое увлечение. Ведь фарфор — это остановленное время, его концентрация. Погодите, моя милая, я вам кое-то покажу.
Окончание следует завтра
©Оксана Нарейко