Кержацкий характер

Во втором классе у нас появился новенький. Екатерина Ивановна завела его чуть ли не за ручку, как маленького, и усадила за первую парту: «Ребята, это Ощепков Миша, он будет учиться в нашем классе». Миша так Миша, нормальный пацан, только стеснительный, зашуганный какой-то. После уроков пошли домой вместе. Мне с новеньким по пути.

             Мишка приехал в Аю из Ощепковского Посёлка.

Это под самым Бабырганом. Бабырган видно ото всюду: когда идёшь домой из школы, когда стоишь с удочкой на берегу Катуни, когда уходишь на гору за ягодами, когда зимой катаешься на коньках на протоке. Его скалистая вершина каждый день маячит перед глазами и манит своей  неразгаданной тайной. Под той горой Мишкина деревня – Ощепковский Посёлок. Деревню основали Ощепковы, может быть Мишкин дед.

После школы мы с Мишкой долго заигрывались на росстани. Из засохших стеблей лебеды делали стрелы, а из подсолнухов самострел. Рукой метнуть стрелу удаётся лишь через дорогу, а подсолнуховым рычагом, аж через весь огород. Бабушка заметила, что домой я стал приходить домой позже обычного и доложила маме.

Родители вдруг забеспокоились. Они очень ревностно следили за формированием моего характера. Семья, среда и школа ковали мой характер. Семья благополучная, среда красивая, школа замечательная. В школе за меня отвечала Екатерина Ивановна. Родителям она нравилась. Мне тоже. Чем-то напоминала маму, причёской, улыбкой, глаза так же светились. Дома за меня отвечала бабушка, дед и родители.

Родительский инстинкт продолжения рода требовал следить за тем, чтобы я не вырос слабохарактерным. Мама боялась, что меня, такого наивного, такого доверчивого, затопчут или объегорят. Отец следил за тем, чтобы я рос мужественным, честным и справедливым, не дай бог совершу неприглядный поступок и ему придётся перед всей деревней краснеть за меня. За проступки мне иногда влетало, как мне казалось, ни за что. И вот появился новый фактор воспитания - Мишка. Из-за него я стал позже обычного приходить домой.

Родители решили вызнать, что за человек этот Мишка и кто его родители. Одним прекрасным вечером они сказали деду с бабушкой, что пойдут по гостям. Вернулись поздно, я ещё не спал и по их разговору понял, что они ходили в гости к Ощепковым. Сидели целый вечер, щёлкали жареные семечки и говорили о жизни. Выяснилось, что Киприян и тётя Лена одного с моими родителями одного поля ягода – тоже побывали в неволе и знали, как сладко пахнет крошка хлеба, когда белый свет меркнет в глазах от голода. Такие же нары в душном бараке, такой же изнурительный труд с утра до вечера и обида за несправедливость властей.

Мишка бродил по Бабыргану каждый день, даже на самый верх залезал. Мне хочется узнать, как он это сделал, забрался прям аж на самый верх, но из Мишки слова не вытянешь. Молчун. Однажды мне удалось его разговорить. На Средней улице возле переулка наши дороги расходятся. Мне идти в сторону Катуни, а Мишке в сторону молоканки. Она стоит под горой прямо на ручье. Стоим на распутье, судачим о том, о сём и не можем расстаться.

Мишке всё в нашем селе интересно, но дома было лучше. Я Мишку успокоил – у нас рядом нет Бабыргана, зато у нас есть Катунь, в ней гольяны, пескари, чебаки и таймени, а на островах можно строить балаганы и играть с пацанами в войну.

                Мишка родился в Магадане

Мишкин отец, попал туда из-за берданки. Берданка досталась отцу по наследству от деда. После гражданской войны весь посёлок должен был сдать новой власти оружие. Отдавать никто не собирался. С каких это кислых щей человек должен отдать кому-то свою берданку. Просто так. Да отродясь такого не было. Охотник без ружья – это же как пахарь без сохи.

Киприян, Мишкин отец, был удачливым охотником. Его берданке завидовали. То ли заложил кто, то ли выследили, но Киприян попался. Осудили и отправили в Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь аж под самый Магадан. После лагеря свобода была условной. Живи в другом бараке, без охраны, без колючей проволоки, работай по найму, можешь даже завести себе семью, но за пределы Магадана не высовывайся.

За пределы Киприян не выходил, работу по найму нашёл, семью завёл. Сильно приглянулась ему Елена, ссыльная из Костромы. Скромная, приветливая девушка, жаль, что не кержачка, но набожная. Мишкину мать сослали в Магадан за хищение социалистической собственности. Лена ни о каких хищениях не думала. Вся семья умирала с голода, и она принесла домой с колхозного поля два ведра картошки. Всего ничего, но этого хватило, чтобы провести всю свою юность в ссылке за десять тысяч километров от родного дома.

Ощепковы срок отбыли и уехали из Магадана в Ощепковский Посёлок. Потом кто-то там на самом верху решил, что посёлки и хутора неперспективные и их надо ликвидировать. Ощепковы покинули Ощепковский Посёлок и переселились в Аю. Так Мишка оказался в нашем классе.

Киприян долго выбирал место для нового жилья. Где срубить избу?

Ближе к реке или ближе к горе? На край деревни или ближе к центру, чтоб детям не так далеко было в школу ходить? На задах или на Советской? На ней много пустырей, можно где-нибудь вклиниться. Улица эта начинается у парома через Катунь и тянется вдоль берега до самого Притора. У Притора место хорошее, туда много Ощепковых переселилось, опять же до школы далеко. Целый час идти. Киприян всё же нашёл уголок, который был ему по душе.

В конце Задней улицы был пустырь. Место красивое и для жилья удобное. Слева от пустыря под горой из-под скалы бьёт родник. Он течёт через длинную широкую замшелую колоду. Ту колоду вырубили лет сто назад, а может быть и раньше из толстенной лиственницы. Вся окраина поит здесь своих овец, телят, коров и совхозных лошадей.

Молоканка рядом, не надо ждать молоковозку, можно самим унести молоко и сдать его. После молоканки ручей течёт по каменистому оврагу, потом по зелёной полянке и впадает в огромную лужу. Весной после половодья лужа превращается в настоящее озеро. Летом там собираются со всей окраины домашние утки и гуси.

Киприян рад был, что на краю Задней улицы хватило места для усадьбы. Родня помогла и за лето удалось срубить избу с высоким крыльцом, баню, сенник и сараи. Всё соорудили на кержацкий манер – крепко и добротно.

У Ощепковых я стал желанным гостем. Когда об этом вспоминаю, в моей памяти всегда всплывают блины, которые пекла Мишкина мать, большие, тонкие, пахучие. Запах этих блинов можно было почуять уже в сенках. Тётя Лена стоит у плиты, Киприян сидит на стуле в углу у входа и катает между сковородок свинцовую дробь. Её он рубил из старых аккумуляторов. Мишка сидит в комнате на сундуке и вяжет рыболовную сеть. Услышал меня, вскочил с сундука и вышел на кухню. В руках у него челнок. Стоит и мнётся. Тётя Лена начинает ворковать своим окающим говором:
-Ой, Феденька, здравствуй! Проходи, родной ты мой! Отец, ты бы хоть поздоровался! Миня, ну что ты встал как истукан?! Недотёпы вы мои, кержаки несчастные, молчуны несносные! Федя, не стой там у двери, раздевайся, проходи. Прошу всех за стол. Обедать будем.

Голос у тёти Лены грудной, взгляд нежный, в её речи всё слышится так, как пишется: не абедать, а Обедать, не прахади, а прОхОди, не паздаровалса, а пОздОрОвался. Мишке учить русскую грамматику легче, чем мне, его мама любое слово скажет правильно.

-Кхы, кхы... - виновато улыбаясь крякнул Киприян. Это он так поздоровался. У кержаков не принято публично выказывать свои эмоции. Хоть горе, хоть радость – держи всё при себе. Оба, и Киприян, и тётя Лена, были своим положением очень довольны. Пожалуй, даже счастливы. Они наконец-то получили то, о чём все эти годы в Магадане мечтали: Киприян свинцовую дробь для удачной охоты, а Елена белую муку и сливочное масло для блинов.

Охотники

После шестого класса Киприян доверил Мишке свою двухстволку, и мы пошли на охоту. Для маскировки нам выдали белые халаты. Белые медведи на охоте закрывают морду лапой, чтобы нерпа чёрный пятак не заметила. Я свой рот ничем не закрывал, а Мишке неудобно было меня одёргивать. При таком шебутном помощнике незаметно подобраться к косачам дело гиблое. Косачи взлетели и сели вдалеке от нас. Дробь до них не доставала, и мы с Мишкой разрядили свои патроны впустую.

Охота – дело серьёзное и интимное. Охотничий костёр в кедровом лесу на вершине хребта не похож на туристский. Для настоящих охотников лес и горы – это дом родной, для туристов – это всего лишь место временного отдыха. Мишка не стал туристом, а охотником был лишь в детстве.

«Запомни, сынок, старый друг лучше новых двух.»

Как-то так случилось, что я подружился с Лёхой, новеньким из параллельного класса. Очень интересный парень, городской, всё знает, никого и ничего не боится, не то, что мы – «дерёвня». Я стал захаживать к нему в гости чаще, чем к Мишке и однажды спросил у мамы, что нужно сделать, чтобы меня перевели в параллельный класс, в котором учится Лёшка. У мамы от удивления глаза на лоб полезли. Я стал убеждать маму в том, что в этой затее никакого криминала нет – перейти из седьмого бэ в седьмой а. Мама аж задохнулась от возмущения и объявила мне выговор: «Запомни, сынок, старый друг лучше новых двух.»

С Лёшкой я продолжал дружить, Мишка от этого не переставал страдать, а мама моя слов не находила когда Лёшка приходил к нам в гости. Летом вдруг обнаружилось, что все айские пацаны плавают хуже городского Лехи, а заядлый рыбак и охотник Мишка Ощепков вообще не умеет плавать. До сих пор! На реке Лёшка не уставал нас обоих подкалывать:
- Один не может Затон переплыть, а другой даже Лужу! Я Днепр переплывал, слышите, салаги!

На песчаном пляже было полно пацанов. Вызов звучал для всех оскорбительно, но возразить любому из нас было нечем. Мне страшно жалко было Мишку и я повёл его на Тёплую Лужу, - так звали мы обмелевшую старицу Катуни на острове против сельмага. Здесь малышня училась плавать: по-бабски, по-собачьи, на-рукопашку, по-татарски, по-флотски и на спине. В Луже вода тёплая, а в протоке ледяная, со дна бьют родники. Ребятня носилась через остров из Лужи в Протоку и обратно.

 После Лужи родники обжигали всё тело. Визг такой стоит, что аж на улице слышно. В родниках надо остыть до синевы, чтобы всё тело от холода дрожало, самое время бежать обратно в Лужу. Вернёшься раньше – не сможешь почуять всю прелесть преображения. Продрогшая ребятня кидается в Тёплую Лужу как в кипяток. Именно так это преображение всем телом ощущается.

В Тёплой Луже я попытался преподнести Мишке все основы поведения человека на воде в тех местах, где глубина с ручками. В Тёплой Луже вода по пояс, на Затоне у края по горлышко, дальше с ручками, а на середине вообще дна не достать. Мишка побарахтался немного и заявил, что всё освоил и мы  вернулись на Затон. Там пацаны как раз орла делали. Выскочишь из ледяной воды, падаешь на горячий песок и делаешь орла. Надо растопырив пальцы, положить свои руки на грудь и плюхнуться на песок. Песок прилипнет к мокрой груди, а на месте рук и пальцев возникнет узор – орёл с расправленными крыльями. Лёшка продолжал нас, орлов, подначивать: „Подумаешь, родники! Да я ваш Затон шесть раз переплыву, салаги!“ Тут подошёл Мишка и ляпнул: „А я семь!“

Все вскочили. Каждый знал, что Мишка зря слов на ветер не бросает. Отговаривать его было бесполезно. Лёха протянул Мишке руку: „На спор! Слабо тебе!“  Кто-то из пацанов разбил их руки и вся толпа пошла у берегу. Пловцы плюхнулись в воду.  Лёха кроет саженками уже обратно, а Мишка всё ещё скребётся на-рукопашку ему навстречу.

Мне было наплевать на Мишкину победу - лишь бы ноги судорогой не свело, лишь бы не начал тонуть, спасать ведь придётся! Не пережить ему такого позора! Тишина. Стоим смотрим. Молча переживаем. Лёха переплыл Затон в шестой раз, вышел из воды и лёг в сторонке на песок. Лежал, не оглядывался, всей шкурой чуял, что Мишка сможет. Не помню на что они спорили. Кажется, ни на что. Просто так. 

Лёха успел уже на солнышке обсохнуть, а Мишка всё не сдавался. Его стали уговаривать на ничью, чтобы выходил из воды и не артачился. Нет же поплыл на седьмой раз. Я проклинал Лёшку, я проклинал себя и всех, кто был на пляже...
- Семь!- хором выдохнули обалдевшие от удивления пацаны.
- Мишка вылазь, хватит!
Мишка мог выйти из воды на том берегу и Затон не переплывать, его  можно обойти, но нет же, поплыл обратно, в восьмой раз.
 
-Восемь! - хором выдохнули обалдевшие от удивления пацаны. Мишка вышел из воды и побрёл в ту сторону, где песок был всего горячее.

                На Бабыргане

Нас с Мишкой отпустили на Бабырган за хмелем. В сограх он вьётся аж до самой макушки верб и берёз, его пахучие гроздья напоминают по форме гроздья винограда. Виноград мы долгое время видели только на картинках до тех пор, пока он не появился на усадьбе Александра Львовича, нашего учителя труда. Больше ни у кого во всей округе такого дива не было. Ну а хмель был. Хмель шёл на  дрожжи, дрожжи шли на выпечку хлеба и на самодельное пиво, так называли в деревне брагу. Нам с Мишкой наплевать на пиво, а также и на бражку. Мы хотим на Бабырган.

На Бабырган собрались с ночевой, с собой взяли всего лишь спички и булку хлеба. О том где и как мы будем ночевать не имеем никакого представления. До подножия идти полдня по полевым дорогам. Дорога нам знакома, на этих увалах я копновозил целых два лета. Покосы опустели. Стога стоят под косогорами, дорога ведёт на Ощепковский Посёлок. Здесь, под Бабырганом Мишка пошёл в первый класс, а это их усадьба. Огород зарос бурьяном, погреб в саду провалился и зарос крапивой. Мишка сорвал грушу и попробовал на вкус. Сквасился. Груша ещё не поспела.

В чьём-то огороде выдернули два куста картошки. Картошка мелкая, ещё не изросла, но нам на ужин хватит. Выходим из села и поднимаемся наверх. Мишкин отец охотился в этих местах на косулю, на маралов и лосей. Мишка говорит, что марал по этой россыпи может за три минуты до вершины доскакать. А нам до неё ещё пилить и пилить.

Слово россыпь к этому месту даже как-то и не подходит. Огромные гранитные валуны навалены друг на друга. Как можно такое по всей горе рассыпать!? Россыпь... Прыгаю за Мишкой с одного камня на другой, боюсь сорваться и вдруг подо мной огромный валун покачнулся. Мне показалось, что подо мной пошатнулась вся гора. Валун громко звякнул о другой валун. Звук ушёл вместе с моим сердцем куда-то вглубь, под россыпь.

Прихожу в себя. Мишка смеётся - я качелей испугался. Качели? Ну-ка попробуем. Мишка стоит на одном краю, я на другом. Бум, чак, бум, чак, бум, чак... Ход всего несколько сантиметров, не больше, но пятками чувствую, как я этим многотонным валуном стучу по другому валуну, заклиненному в россыпи. Это тебе не карусель на ярмарке. Столько много камней. Ни фига себе! Этот камень не влезет в кузов самосвала. Он тысячу раз тяжелей, чем речная галька на протоке. «Или в миллион, Мишка?»

Смотрю на россыпь, на Мишкин посёлок, задираю голову вверх и смотрю на вершину. На неё поднимался наш учитель физики Николай Петрович Воронин. Он инвалид войны, у него ноги нет! Протез. С протезом повёл свой класс на Бабырган. До подножья сам дохромал, даже до россыпи смог подняться. Дальше его пацаны на верёвках на буксир взяли. До самого верха тащили.

Стоим под скалами. Мишка сказал, что наверх можно подняться в обход, а можно пройти по ущелью между скал прямо в лоб. Идём напрямую. Наткнулись на дикий ревень и слизун. Сорвали несколько стеблей на ужин и лезем дальше. Подъём кончился, Мишка ведёт меня по ровной лужайке мимо высокой каменной стены. На ней какая-то старинная надпись, с ятями. Мишка говорит, что это партизанское письмо, его в гражданскую войну на этой каменной стене намалевали. Мишка не знает кто писал, красные или белые.

Лезем по скалам на самый верх. На вершине скалы стоит триангуляционная вышка. Такая же как у нас на Приторе. На уроках геометрии и географии нам объясняли, что с помощью приборов и таких вот вышек вся поверхность Земли промерена топографами с точностью до сантиметра. Лезем к вышке. Там под шпилем должны были в скале замуровать железный лом. Это точка отсчёта. Теодолит ставят на это место так, чтобы отвес завис точно над ней, над этой точкой.

Ура-а! Мы на самом верху! Какой обзор! Солнце идёт к закату, его лучи озолотили вершину Чаптогана и весь Семинский хребет. Под нами Притор, Весёлая, Мохнатая и Негодяйка. Так необычно смотреть на них сверху вниз. Все сёла вдоль Катуни видны как на ладони, даже часть Горно-Алтайска видно, а на западе, под солнцем, сады совхоза «Мичуринец». На севере розовеют столбы дыма, это курятся трубы Бийских заводов. Ух как здорово! Душа ликует.

Пытаюсь вспомнить это чувство и не могу. Где я такое видел? Ведь ни разу так высоко не поднимался. Где?! Вспомнил это ощущение. Это было в Челябинске, когда мы, пятилетние, с Гришкой залезли на крышу нашего засыпного дома и увидели горизонт. Сейчас он от нас в сто раз дальше, чем тогда, когда я смотрел на мир с крыши нашего дома.

Спускаемся со скалы и идём к роднику. Мишка говорит, что раньше, давным-давно, здесь наверху, целое озеро было. Жажду утолили, теперь картошку надо испечь. Наломали сухого можжевельника, горит как порох. Чуть всю картошку не сожгли. Солнце коснулось горизонта, мы прикинули и решили, что принципиально оно теперь уже ниже нас. Мы выше солнца! Оно смотрит на нас снизу! Все хребты, все вершины гор и само небо на горизонте стали розовыми. А внизу весь Посёлок и вся Ая уже в тени. Там сумерки.

Картошку съели, на утро оставили кусок хлеба. Ноги одеревенели от усталости, но отдыхать некогда, очень резво ещё до темноты успели спуститься вниз и на одеревеневших от усталости ногах добрели до первого стога. Рядом с ним стоит стогомёт. Тот самый с которым соревновался Витькин отец - дядя Андрей. За день сметал зарод не меньше, чем соседняя бригада со стогомётом. Пытаемся в стогу вытеребить конуру. Не получается. Сено так плотно слежалось, будто его спрессовали. Лезем наверх, зарываемся в сено и засыпаем как убитые.

Утром проснулись от курлыканья журавлей. Они примостились на стреле стогомёта прямо над нашими головами. Потихоньку раздвигаем над собой сено, делаем небольшой просвет и в упор смотрим через него на своих утренних гостей.

                Работают  все радиостанции Советского Союза

После седьмого класса мы с Мишкой встали перед выбором: пойти в восьмой или поступить в какой-нибудь техникум. Решили податься в техникум. В молочный. Это была идея наших родителей. Сыроделы никогда не умрут с голода - это очень серьёзный аргумент. Вдруг снова война. Голод. А мы с Мишкой  будем на сырзаводе как сыр в масле кататься. На экзамены поехали в Алтайск на велосипедах.

Сдали математику, русский язык и довольные покатили обратно домой. На перевале панорама гор как на картине. Впереди чистое небо, позади огромная чёрная туча. На нас идёт. Рванули от неё, ливень достиг нас уже в селе и промочил обоих насквозь до последней нитки. Стоим с Мишкой на крыльце нашего дома, отжимаем свои мокрые штаны и рубахи. Вдруг слышим как голос Левитана выкалывает нам по радио мурашки на спинах:
- Работают все радиостанции Советского Союза. Сообщение ТАСС. 6 августа 1961 года в 9 часов московского времени в Советском Союзе произведен новый запуск на орбиту спутника Земли... Корабль «Восток-2» пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом майором товарищем Титовым Германом Степановичем...

Забыли про экзамены, про техникум, про тучу про ливень. Слушаем. Очнулись. Выжимаем из моих штанов последние капли той чёрной тучи и рассуждаем о произошедшем событии. Титов ведь с Байконура взлетел, Земля на восток вертится, значит и он на восток полетел и пролетел прямо над нами. Прямо над нами! Пока мы на своих великах от дождя убегали, Титов совершил два кругосветных путешествия! Бабушка печёт на кухне для нас кребли, мать стоит возле динамика и слушает. Они обе ещё не знают, что Титов завтра вернётся с орбиты на землю и приземлится в Саратовской области рядом с их родным Хуссенбахом.
 
                Студенты

Последний день лета. Через две недели мне исполнится четырнадцать. Я горжусь тем, что уже студент. Нас Мишкой прописали в общежитии и поселили в одну комнату. Кроме нас в ней живут ещё трое парней. Все старше нас. Один уже отслужил в Армии. Пошли в столовую. Мимо нас спешит в школу ребятня. Красные галстуки, белые воротнички, в руках георгины и гладиолусы. В школах пройдут торжественные линейки, зазвенит первый звонок. Это ушло от нас навсегда.

Мы с Мишкой, сопляки, не врубаемся в то, что кончилось наше детство. Очень быстро кончилось. В столовой очередь. Весёлые старшекурсницы щебечут меж собой и оглядывают нас с ног до головы. Подходим к ним и тут Мишка ляпнул фразу, которая стала в техникуме крылатой: «Тетёнька, Вы крайняя?» Крайняя тётенька, очаровательная блондинка лет двадцати, с высоким бюстом и невообразимо пышной причёской чуть не задохнулась от приступа неудержимого смеха: «Девчонки, сюда! Кавалеры пришли!»

Кавалеры смутились и не знают куда деть свои руки. Особенно Мишка. Если он смущается, то начинает разводить руками. Подымет, опустит, подымет, опустит, потом сам себя обшаривать начнёт, всё ли у него в порядке, всё ли на своём месте. Тётеньки оценивающе разглядывают нас. Мы им кажемся гадкими утятами, которым до лебединой песни ещё расти да расти.

В общежитии мы с Мишкой тоже не вписались. Рассказы старшекурсников убивали на наповал:
- Прикинь, берёшь гандон, наполняешь его водой, завязываешь и бросаешь с третьего этажа. Гандон на его башке, представляешь, ой умора, я не могу, ха-ха-ха, а гандон, представляешь, хы-ы-ы, хы-ы-ы, он, представляешь, лопнул и на морду наделся, а вода прямо за шиворот, умора!

Парня уже с первых слов распирает от смеха, ему не хватает сил выразить до конца словами то, что он сотворил прошлой осенью с несчастным прохожим на глазах своих сверстников. Мы с Мишкой любили розыгрыши, но это было слишком. У обоих сердце заныло от тоски. Вдруг сильно захотелось домой.

Тоска достигла апогея, когда дядя Саша Шварц на мой день рождения привёз на грузотакси передачу из дома. Он всегда забирал всё что к нему припрут: письма, записки, посылки, мясо, муку, а иногда просто какую-нибудь дребедень, которую какая-нибудь бабулька слёзно просила передать своей родственнице.

Дядю Сашу за это уважали. Иногда роптали. «Ну чё бесперечь мотаться по всему Алтайску, всем ведь не угодишь!» Дядя Саша угождал всем. И нам с Мишкой тоже угодил. Прямо в общагу доставил ежевичное варенье и домашние шанежки. Так сильно напахнуло родным домом. Ели шанежки, заедали ежевичным вареньем и готовы были разреветься.

                Мишка, помнишь журавлей?

Шанежки съели, вышли за село и полезли на гору. Оттуда наверняка можно увидеть Бабырган. Увидели. Сначала кусочек макушки, потом скалы, потом почти всю гору.
- Смотри, Бабырган! Будто рядом! Мишка, помнишь журавлей?
Сердце щемит, реветь хочется, но перед Мишкой неудобно. Ему не легче, чем мне. Молчит просто. Когда Мишке тяжело, он молчит. А я наоборот... и какого чёрта мы в студенты подались!

На другой день я заказал на телеграфе переговоры с Аей. Мать работала санитаркой в больнице и там был телефон. Заплатил двадцать копеек, телефонистка на коммутаторе соединила с Айской больницей и попросила меня пройти в кабину. По телефону я на слезах разорвал своей маме сердце и сказал, чтоб «нас забрали атцэдова домой».


                Кержацкий характер

Через день приехала тётя Лена на бричке. Пошли в канцелярию забирать документы. Перед дверью кабинета Мишка вдруг упёрся и наотрез отказался заходить: «Да ну, на фиг! Все смеяться будут!» - сказал как отрубил. Упёрся как бык. Кержак. Весь в отца.

Я надоумил тётю Лену проверить Мишку насчёт дизентерии. В техникуме была эпидемия, многих отправили в карантин аж на сорок дней. Заставили Мишку сходить в туалет. Понос у Мишки! Не простой понос, а с кровью. И ведь молчал. Скрывал. Я даже не заметил. Тётя Лена запричитала: «Минька, поехали домой, умрёшь, так ведь хоть дома!» У меня мороз по шкуре пошёл. Мишка может умереть. Пусть делает, что хочет, лишь бы не помер. Мишка стоял на своём. Его отправили в больницу на карантин, а меня тётя Лена повезла домой в Аю одного.

Въезжаем в деревню. Осенняя слякоть, гуси, громко хлопая крыльями, разбегаются по поляне и пытаются взлететь. Один гусак взмыл в воздух и кричит на весь мир: «Получилось! Получилось!» Без Мишки Ая вдруг показалась мне унылой и убогой деревушкой, а я сам себе хлипким соплёнышем.

С Мишкой после этого наши судьбы разошлись. При случае я всегда навещал его родителей. Мои сыновья приходили дров наколоть. Этим встречам Киприян и тётя Лена были очень рады. Киприян всё уговаривал не колоть его дрова, - ещё сам, дескать, в могуте. Да куда там... умер он раньше своей жены. В последний год своей жизни тётя Лена поведала мне, что её сильно тянет на свою родину, в Кострому.