Оковы тяжкие падут

То сижу, то лежу на камне, а камень – на высоком холме. Мне то жарко, то холодно.
Солнце печёт – жарко, нигде не укрыться. Темнеет – холодно, нечем накрыться. И всё это как-то всё чаще и чаще, а солнце так быстро движется, как в ускоренном фильме.

И чувствую то тяжесть, то необыкновенную лёгкость. То придавливает – и во мне едва трепыхается воля, организм жалуется на жизнь, пытается протестовать разум…
То кажется, что сейчас развеюсь в воздухе, забыв обо всем на свете… Даже о самом себе… Никогда еще не испытывал такого чувства отрешённости от себя самого, и в то же время – своего присутствия в мире. Да чего там – даже выше мира, на холме!

Да, я тут присутствую. Но это ничего не значит, потому что осознать своё настоящее – значит ничего больше не ждать. В эту минуту меня поражает мысль, что дальше я пойти не могу. Я приговорён к пожизненному заключению. В этих оковах. Завтрашний день будет похож на нынешний и все остальные дни тоже. Всё моё непосильным трудом нажитое вроде при мне, но это ничего не значит, потому что оно где-то там… И на смену этим ощущениям приходит беспощадная ясность.

Я домогаюсь именно некоего бремени жизни, и я получаю это бремя. А остальное от меня не зависит. Бывает отказ от прав и привилегий, не имеющий ничего общего с отречением. Что означают слова «будущее», «преуспеяние», «положение»?
Что есть духовное развитие, если не отказ от всего этого?
Но когда я упорно отказываюсь от всех на свете «когда-нибудь», то для меня речь идёт как раз о том, чтобы не отречься от моего нынешнего благополучия. А это придавливает… Всё, что мне предлагают, направлено к тому, чтобы избавить от бремени собственной жизни. Я желаю верить, но поверить не могу, что смерть – преддверие новой жизни. Для меня это не порог, который надо перешагнуть, а запертая дверь.
Гнусная история… Я, покинутый самим собой, почувствовал себя всё более беззащитным перед вызревавшей тревогой. Такая тревога вроде бы называется прозорливостью…
Где-то там, где меня нет, ощущаю нечто, не «ё моё», а присущее другим – как бы кислый привкус смерти, который нас объединяет… В сердцах живущих только тревога, но это ничего не значит, потому что каждому живому сердцу суждено остановиться – и всё… Это говорит моя прозорливость.

В общем и целом все люди одинаковы. У каждого из нас есть несколько близких сердцу идей. Обычно две-три, редко больше. Соприкасаясь с миром и с другими людьми, мы их отшлифовываем и преобразуем. И кому-то это позволяет приглядеться ко многим «прелестям» мира. До сих пор он смотрел на этот мир в упор. Но чтобы увидеть его в профиль, надо отступить в сторону. А лучше подняться на холм – но и на холме, уверяю, одни лишь слёзы…

Молодые смотрят на мир в упор. Они ещё не отшлифовали идею смерти или небытия, и она вселяет в них ужас. Быть может, это только животный страх. Но вопреки этому молодежь в этом отношении чужда иллюзий. У неё не было ни времени, ни благочестия, чтобы создать их себе.

Люди одинаковы. Но существуют такие, которые не знают этого. И их всё больше. И существуют такие, которые сумели сжиться с тем, что есть.

А что есть? – а есть «чума на оба ваших дома». Домов конечно много больше, чем два, но это нисколько не останавливает чуму. Зачумлённость ширится так, что проклятия, наговоры и порчи – в сравнении детские шалости.

Ну и конечно существуют люди, которым хотелось бы вырваться, потому что они видят чуму и догадываются, откуда она. И знают, что сами уже ничего сделать не могут.
А кто верит, что именно он борется с чумой, оказывается зачумлённым.

Но главные зачумлённые – это те, кто напяливает на себя камуфляж с аммуницией, как ранее предшественники напяливали мантии, и приводят убедительные доводы о более эффективных способах борьбы с чумой, хотя сами эту чуму допустили (а то и может – запустили…). Они дьявольски почитают добродетель…

Сон не очумевшего человека более реальная вещь, чем жизнь для зачумлённых.
Но если сны пережёвывать, другими словами – если думать, то со временем станешь плохо спать.
И тут все ищут себе снотворное и находят именно то, что очумляет. О тех, кто не даёт спать, говорят с ненавистью. А потом не только говорят, но ещё и мстят… И смерть всё ближе, всё реальнее…

Да, ещё ведь надо отомстить за то, что мы должны умирать. Несмотря на то, кто в какой позе живёт и как умирает, умираем-то мы в одиночестве. И за это тоже хочется отомстить, и все себе выбирают – кому.

Рабство – всеобщее состояние несмотря на множество форм рабства. Не только мы, но и другие порабощены одновременно с нами – вот что важно. Все наконец объединятся, стоя на коленях и склонив голову? Да ни за что! Все объединяются в том, чтобы судить других. И все судят, со всеми своими «средствами массовой информации».

Стараются не судить имеющие страх Божий и на всякий случай себя осуждающие. Но и их ждёт засада с прелестью. Раз мы не можем осуждать других без того, чтобы тотчас же не осудить самих себя, нужно сначала обвинить себя, и тогда получишь право осуждать других. Надо идти в обратном направлении и начать с покаяния, а кончить осуждением. При этом незаметный переход в своей речи с «я» на «мы» – «так вот каковы мы с вами!», – дело сделано, я уже могу резать в глаза правду! Я, разумеется, такой же, как они, но у меня, однако, то преимущество, что я это знаю. Чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право осуждать других. А ещё лучше – подстрекать всех к осуждению самого себя.

Только достойные наименования «Человек» на краю могилы смотрят в глаза своего Творца, отвергают идеи, которые они исповедовали, и обретают правдивость. Ту правдивость, которая перед лицом судьбы светилась во взоре преподобных, предавших себя Богу. 
А единственный прогресс цивилизации, к которому время от времени приобщается личность, состоит в том, что она создаёт людей, умирающих осознанно. Создавать людей, умирающих сознательно, – значит уменьшать расстояние, которое нас отделяет от мира.

Человеки, столь изощренные в рассуждениях о других предметах, обнаруживают такую бедность мысли, когда речь заходит о смерти… Имеется даже такая боязнь – типа, что своими мыслями о смерти смерть призывают, – но между тем сами такие «разумные» с тупым упрямством свою смерть приближают… А потом смерть ставит нас в тупик.

Вот я говорю себе: «я должен умереть». Но поначалу это ничего не значащие слова, потому что я не в состоянии в это поверить, и лишь могу быть свидетелем смерти других. Но даже прикосновение к этому потрясает меня. И, внимая печальной церемонии похорон, я до глубины души проникаюсь горечью этого поучения.
И рано или поздно смерть становится прообразом моего будущего.

В этом отношении нет ничего презреннее, чем болезнь. Но ведь болезнь – лекарство от смерти. Она подготавливает к ней. Она обучает умирать, и на первой стадии этого обучения проходит умиление самим собой. Она поддерживает человека в его судорожных усилиях укрыться от той несомненной истины, что он умирает.

Хуже всего лежать, судорожно цепляясь за жизнь, – но так я думаю в надежде, что такого не будет… Я боюсь смерти в той мере, в какой я отделяю себя от мира, в той мере, в какой я связываю свою судьбу с судьбою живых, вместо того чтобы созерцать вечное небо. Что мне до вечности, если я её не ощущаю и значит в неё не верю, а только надеюсь, что она существует?
А если верю… то тогда умрёт необходимость всяких таких рассуждений и сомнений.

Давно уже есть поэзия и музыка, и Слово, выражающее Истину – истинный признак красоты Божественного откровения. Скрытой красоты, потому что мирская красота обманчива. Эта Истина – в Откровении, в последнем Откровении Святых Писаний.
При его чтении напрашивается Пушкинский стих:
«Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа»…

…И тут же прилетела отрадная мысль: я хотя бы не в темнице, как многие другие, а уже вроде бы «на холме»… Потом понимаю, что это – гнусненькая мысль, от лукавого гордого эго… Что всё это ничего не значит, потому что всё оно где-то там…
А на холме часто темно и без света стрёмно, а солнце – поджаривает… И на смену всем этим ощущениям приходит беспощадная ясность...