Не убить

Тусклый свет слабенькой лампы еле касался шершавых стен. Серые кирпичи поблёскивали капельками конденсата. Бетонная тяжесть потолочных плит давила на стены, вжимала их в земляной пол. Тут не было окон, лишь железная дверь. И тоска тёмными щупальцами теней расползалась по холодным и тёмным углам подземной комнаты.
– Жри, что дают! И будь благодарен вообще, что сготовила! – женщина гневно сверкнула глазами. – Тем более, жрёшь ты в последний раз!
Поправив чёрный платок, она резво шагнула к выходу.
– Я и так благодарен! – поспешно крикнул вдогонку мужчина, прибавив мысленно: «За ваши объедки».
Но дверь громыхнула, и тут же погасла лампа.
– Эй! Слышь, ты, свет-то оставь хотя бы! – крикнул он голосом, срывающимся от отчаяния. – Я ж тут... Я не вижу даже тарел...
Мужчина запнулся на полуслове. К его счастью, лампочка снова включилась. Снаружи лязгнул засов, и уходящие вверх шаги быстро стихли. Подрагивая от холода, он придвинул тарелку. «Проклятое овощехранилище! – думал он. – И так зябко, от силы +10, ещё и сквозняк в придачу». К стальным браслетам на руках и ногах за последние дни мужчина не то что привык, но как бы приноровился. Хорошо ещё, что старенькие совдеповские наручники не имели самозатягивающегося механизма, иначе точно было б не до еды.
Единственная 40-ваттная лампочка давала так мало света, что не хватало его даже для этого не слишком большого помещения. Небрежно сколоченный топчан, такой же дощатый столик да табурет – вот и вся обстановка. Ни каких-либо овощей, ни полок с банками варений и солений: подземелье давно уж использовалось для других целей. По верхним углам комнаты чёрными мочалками свисала старая намокшая паутина. А пауков нигде не было. Наверное, даже паукам нечего в этом подвале ловить, вот и уползли они, бросив свои сети. Сбежали насекомые сквозь малые щёлочки туда, где получше. Везёт паукам.
Почесав колючую из-за недельной небритости щёку, мужчина осторожно потрогал нос. Да, опухоль уменьшается, это факт. И шрам, рассекающий правую бровь, зарос, не кровит. Жаль, что нет зеркальца, хоть бы глянуть. Уши тоже вроде не так болят, да и слышать стал он уже много лучше. Разгладив усы (когда-то их можно было назвать лихими, даже гусарскими усиками), он глянул в тарелку, от которой шёл пар. Горячая еда! Но с виду и в самом деле объедки: пережаренная до угольков картошка и котлета, явно залежалая, с магазинной полки. Конечно, не кулинарный шедевр. Но желудок урчал: дело к ночи, а в него со вчерашнего вечера крошки хлебной ещё не попало. Вспомнилась почему-то невзрачная столовка Кировского лесопромышленного колледжа, в которой приходилось обедать ему во время учёбы. Сколько ж воды утекло с той поры! Но даже в лихие девяностые студентов в рыгаловке той кормили гораздо лучше.
Ел он неспешно, да со скованными руками особо и не разгонишься. Ёжась от холода, размышлял о том, что, если заткнуть трубу вентиляции, можно избавиться от сквозняка. Но чем затыкать? Только своей одеждой. Пожертвовать кителем? Ну уж нет, тогда точно вконец задубеешь. Вдруг неожиданно он осознал, что – странное дело – эта женщина, единственный человек, которого он тут за все эти три дня только и видел, впервые заговорила с ним (конечно, если ругань её можно назвать разговором). Но ведь не с бухты-барахты она ругалась, определённо что-то у них наверху там произошло, что-то куда-то сдвинулось. И тут слова женщины про «в последний раз» дошли до него по-настоящему. Значит, грядут перемены. А все перемены для него могут быть лишь к одному...
И стал размышлять он, медленно пережёвывая кусок резиновой котлеты, о том, что, вот, значит, и наступил черёд последнего ужина. Котлета эта (жаль, не домашняя, жаль, не по-киевски) – последняя в его жизни, другой не будет. В последний раз ест он картошку. А вот и последний кусочек хлеба. Хлеб, кстати, был здесь (в отличие от остальной перепадавшей ему еды) всегда замечательный: свежий, румяный, с хрустящей корочкой. И только «белый» пшеничный. Ни «чёрного» ржаного, ни «серого» тут не признавали.
Так и не почувствовав сытости, он отодвинул пустую посуду. Стал думать о том, что, возможно, никогда уже больше не сядет он потрапезничать. Но «прощание со жратвой», весь этот «в последний раз» – лишь эпизод, далеко не главный. Действительно будоражило душу другое: то что он никогда больше не обнимет жену и дочурку, не повидает сестру, не услышит родной мамин голос. И – да, никогда больше не пройдёт по любимому лесу, где каждое дерево, каждый кустик ему знаком. Всё это теперь позади. Никогда, никогда уж не повторится.
А что же ещё у него впереди? Что осталось? Немного. Остались последняя ночь и последнее утро. В последний раз он завтра умоется (конечно, если ему позволят). В последний раз выйдет на улицу и вдохнёт свежий воздух. В последний раз вскинет взор к небесам. А если не будет и этого? Вдруг прямо здесь прикончат? Мысль о том, что, возможно, уже никогда (пусть ненадолго) не покинет он стены этой сырой, как могила, темницы, была слишком невыносимой, и пленник постарался её отогнать. Не получалось. Тогда он решил: здесь так здесь. Пусть будет как будет. Лишь бы без пыток, лишь бы сразу.
А ведь всё могло повернуться иначе!.. Эх, если бы Сергуня Виноградов... Если бы этот тридцатилетний мудень с соплями ефрейтора на погонах не покинул свой пост! Не проворонь Виноградов подход вражеских диверсантов, возможно, уехал бы он, сержант Ивашенков, в плановый отпуск на Родину, в Киров. Сидел бы сейчас с женой и дочерью в семейном кафе, а не тут на цепи в подвале. Ивашенков глянул на блестящую холодной сталью цепь, что тянулась к стене от наручников. Мощная. К кирпичам прилажена так, что не выдерешь.
Звук приближающихся шагов прервал его размышления. Сердце забилось чаще. Мелькнуло в сознании: вдруг уже всё?! Вдруг не будет ему ни последней ночи, ни последнего утра?! Завалится сейчас бандеровец с автоматом, передёрнет затвор...
Лязгнул засов, дверь проскрипела, и...
Пленник перевёл дух. Снова явилась она. Та же самая женщина, но на сей раз впервые за все эти дни была она без платка. Оказалось, волосы у неё красивые, волнами. Брюнетка. Без чёрного головного убора лицо её стало моложе, свежее. Приятнее. Ей нет ещё тридцати, прикинул он. Однако настрой женщины не был приятным. С порога, задыхаясь от гнева, она зарядила:
– Стряпня моя тебе не по нраву? Забыл, видать, где находишься! Это в книжках да в фильмах приговорённого перед казнью положено всячески баловать: ужин на выбор, последнее желание, сигареточку нате вам напоследок, – женщина продолжала свой ругательный монолог с новым напором, будто за время отсутствия злость в ней поднакопилась и теперь требовала выплеска. – Только подумать! Он, сволочь, мужа моего убил, сына мне без отца оставил, а я ему ещё и жрать готовлю, и го;вна его выношу!
– Так значит, убитый был твоим мужем? – уточнил осторожно пленник. Он понял вдруг, что женщина самую малость пьяна, и обстоятельство это, возможно, чем-то ему поможет. Прикидывая, что дотянуться до женщины получится только лишь, если та сама к нему подойдёт, он прокашлялся и ещё более осторожно продолжил:
– За еду, конечно, спасибо. А убивать специально я ведь его не хотел.
– Ну да, ну да! Насильно тебя к нам пригнали, мобилизация там у вас прошла, слыхали и раньше мы эти все оправдания.
– Но так ведь и есть...
– Утром Петро Мыхайловычу эту сказку скажешь. Вот только он не любитель сказок. Кулю в лоб, как он говорит, и вся казка.
– А кто это... Пётр Михалыч?
Женщина обессиленно присела на обшарпанный табурет у двери.
– Свёкор это мой. Отец Андрия, бойца ВСУ, которого ты убил. Мужа моего покойного отец – вот кто такой Петро Мыхайловыч. А ещё Петро Мыхайловыч голова нашей громады.
– Громады?
– Ну да. Это, как сельсовет раньше был. Главный он в нашем селе. Он и теробороной здешней командует. Он тебе тут и судья, и палач, и царь. Все его здесь и боятся, и уважают, а слово его – закон.
– Так, значит, этот пансионат принадлежит вашему голове, – пленник, окинув взглядом мрачную комнату, ухмыльнулся невесело. – Номер люкс. И питание диетическое, трёхразовое. Третий раз за все эти дни пожрать дали и, как ты сказала, последний.
– Не нравится? Ты спасибо скажи Петро Мыхайловычу, что вообще кормили. Если бы свёкор не распорядился, я бы и сухаря чёрствого тебе не дала. Он приказал кормить. Но чем кормить и как часто, об этом свёкор не говорил, так что... – женщина смолкла, но ненадолго. Вскоре злость с новой силой полыхнула в её глазах. – Я поначалу отравы хотела тебе насыпать, чтобы скорее подох. Думала, где бы яду добыть. Но потом решила, легко отделаешься. Лучше уж пусть сам Петро Мыхайловыч разберётся. Цацкаться, разговаривать он с тобой долго нэ будэ.
– И почто же он так затянул с недолгим своим разговором? Третий день мёрзну тут в вашем подвале. Или уже четвёртый?
– Сильно торопишься на тот свет? – она ухмыльнулась.
– Не очень, – уныло ответил он.
– Вообще-то Петро Мыхайловыч, как узнал, что с Андрием случилось, да что убийцу сына к нему прямиком везут, хотел тебя, как доставят, сразу же расстрелять, – женщина, кажется, успокоилась, и говорила теперь голосом тихим и ровным.
Пленнику показалось даже, что при последних словах о том, чтобы расстрелять, на лице его надзирательницы промелькнуло сочувствие. «Как бы её разжалобить, как бы бдительность усыпить, – думал он. – Шансы крайне малы, но пытаться надо».
Женщина между тем продолжала:
– Тебя же сюда вместе с телом Андрия доставили, на одном ведь грузовике вас с линии фронта везли. Ну и что в итоге? Не до тебя было. В первую очередь нужно об отпевании, о похоронах Андриевых хлопотать, о поминках опять же...
И стала она рассказывать все подробности. Женский язык развязался под действием алкоголя. Видать, долго она молчала, возможно, переваривала случившееся все эти дни, и теперь, после поминок, переживания, наконец, нашли выход.
Пленный сержант Ивашенков, сидя в наручниках и на цепи, слушал её внимательно. Кое-что он и сам уже знал. А в общем картина получалась такая.
Свёкор этой женщины Петро Мыхайловыч Ищук, главный человек в окру;ге, будучи идейным украинским националистом, отправил своего единственного сына Андрия (мужа этой женщины) на войну с русскими оккупантами. Не очень-то рвался Андрий воевать, но воля отца... Так вот, благодаря обширным знакомствам голова громады пристроил сына в нацбатальон. Нет, это не было каким-то там тёплым местечком, наоборот! Просто одной из рот того нацбатальона командовал давний знакомец Петро Мыхайловыча майор Фещенко, пообещавший присматривать за Андрием. Однако в первом же бою новобранец погиб. Его застрелил сержант Ивашенков. Украинцам удалось застать тогда россиян врасплох (ох уж этот Сергуня, ефрейтор Виноградов, безалаберный баран!). Сработала диверсионно-разведывательная группа противника, за ДРГ подтянулись ещё вэсэушники. Атака застала врасплох россиян, и украинцы тогда взяли верх. Когда всё было кончено, несколько российских солдат подняли руки. Спастись надеялись, но пленные украинцам были в тот раз не нужны. Послышались выстрелы. Однако для сержанта Ивашенкова сделали исключение. Майор Фещенко, тот самый ротный, не сумевший уберечь сына Петро Мыхайловыча, чувствовал за собой вину. Вот и решил он передать Ивашенкова отцу погибшего, чтобы тот сам смог воздать по заслугам убийце сына.
Так оказался сержант Ивашенков в плену, в украинском селе, названия которого ему не сказали. Петро Мыхайловыч, даже не глянув на пленного, велел заточить того у себя в подвале. Потянулись дни и ночи тревожного ожидания. Подвал у головы громады построен был основательно. Да и всё, как сержант уже понял, делал этот человек основательно. Так и похороны организовал – всё как положено. У гроба, выставленного на площади в центре села – земляки простились со своим захысныком. Новый священник, отец Лука, прикативший специально из областного центра, отпел хероя в храме, недавно отобранном ПЦУ* у УПЦ*.

[ * ПЦУ – Православная церковь Украины, создана в 2018 году в противовес канонической УПЦ (МП).]

[ * УПЦ – Украинская православная церковь (Московского патриархата), каноническая православная церковь Украины.]

На кладбище трижды бахнули залпом из автоматов местные тероборонщики. Под выкрики «Слава Украине!» опустили в могилу гроб, землицей сырой забросали, флаг жовто-блакытный воткнули над свежим холмиком – всё как положено. Ещё один флаг на местном кладбище в длинном ряду таких же. После – поминки. Ну тут уж, что говорить, поминали Андрия всем селом. Соседи столы принесли, сдвинули. Получился длиннющий стол в половину улицы. Бабы, как и положено, поначалу всплакнули, а после сидели мрачные, но обходились уже без слёз – слишком много их уже выплакалось за два с лишним года. Мужики, табача, обсуждали «прилёты» и зерновую сделку, провал прошлогоднего контрнаступа и недавний отход из Авдеевки. Рассуждали о миллиардах от НАТО и об отмене выборов президента. Да, 2024-й начался для Зеленского неудачно. Поддав, вспоминали селяне уход главкома Залужного, ругали назначенного на его место Сырского. Ещё, как обычно, судачили о «хаймерсах», «шахедах» и «байрактарах». Все вокруг выпивали, закусывали. Вот и жена помянула усопшего мужа. Петро же Мыхайловыч и вовсе принял гораздо больше обычного, ну это ж понятно, всё как положено, единственный сын был, теперь только внуку фамилию продолжать.
«Убитый – единственный сын главного местного бандерлога», – повторял про себя пленник, и мрачные мысли кружились в его голове. Последние надежды таяли. Живым он домой, всё одно, теперь не вернётся, но ведь и умереть можно по-разному. Что взбредёт в голову местному голове, этому царьку, которого все в округе боятся? Как и прочие сослуживцы, сержант Ивашенков, конечно, слыхал о пытках, коим подвергали российских солдат в украинском плену. Да и видосами интернет полнился. Вспомнилось, как тяжко было смотреть эти ролики, в которых военнопленные отрекались от Родины, от присяги. Еле ворочая языками, пытаясь спрятать глаза от камеры, отрекались. Говорили солдаты такие слова явно не от весёлой жизни в плену. Много жутких слухов ходило и про монтажную пену, заливаемую пленникам в задний проход, и про отрезанные половые органы.
– Что же Михалыч ваш сразу меня не прикончил? – вновь спросил он, чувствуя сухость в горле.
– Так говорю же, – женщина искренне удивилась его непонятливости, – как-то не по-людски было бы это: расстрелять тебя, а после на отпевание Андрия в церковь идти. Не по-христиански.
Тут уж мужчина не выдержал, психанул:
– Вот, за;раз, вместе, на пару нас и отпели бы: убиенного мученика Андрея и его убийцу – меня, тоже ставшего, благодаря вам, убиенным мучеником Богданом.
Он сам испугался слетевших неожиданно с языка дерзких слов. Глаза женщины зло блеснули, от её спокойствия в момент не осталось следа. Мужчина поспешно добавил:
– Это типа сарказм такой. Как бы... ну-у... чёрный юмор. Но ты подумай сама, что сказала. Убить меня до похорон твоего мужа, э-э-э... земля ему пухом... было бы не по-христиански. А что, теперь, после похорон по-христиански стало? Так-то от перестановки слагаемых, сама знаешь...
– Ну ты и скот! А то, что ты с оружием на нашу мирную землю припёрся, это по-христиански? То, что ваши ракеты летят по жилым домам?..
– На мирную? Да вы сколько лет по Донецку, по тамошним детям стреляли...
– Всё из-за ваших сепаратистов! Ещё и Крым у нас аннексировали!
– Крым всю дорогу российским был, как и Одесса, и Николаев с Херсоном! Кто людей в Доме Профсоюзов живьём сжёг? Ваши бандеровцы!
Женщина, как ужаленная, подскочила. Стрельнув испепеляющим взглядом, вылетела вон. Дверь за ней хлопнула так, что паутина в углах задрожала. Тени от паутины запрыгали, и казалось от этого, что вся подвальная комнатка ходуном ходит.
Оставшись один, Богдан чуть не взвыл от досады. Он даже вцепился зубами в грязный рукав армейского кителя. «Ну и какого же лысого я вступил в бесполезный спор? – спрашивал он себя. – Она пьяненькая ведь пришла, нужно было с ней по-другому. Но как?! Какими такими словами уговорить надсмотрщицу отстегнуть цепь, снять наручники?»
Всё безнадёжно. Всё! Проклятый Сергуня! Ещё и земляком назывался, хрен он моржовый, а не земеля! С самого начала, ещё с учебного полигона этот рыжеволосый веснушчатый тип своим пофигизмом постоянно раздражал офицеров. Солдаты же и сержанты – мужики, только что выдернутые из гражданской жизни, – с интересом наблюдали за тем, как армейский психоз офицеров разбивается о железобетонную невозмутимость ефрейтора. В ответ на ругань командиров Сергуня лишь пучил глаза – синие, как берет десантника. И офицеры смолкали. Ещё бы! Виноградов слыл человеком опытным: срочную отслужил в ВДВ, а после успел и в охране спецгрузов покантоваться, и в куче различных ЧОПов. Ещё и в Донбасском ополчении добровольцем повоевал, где был даже ранен, медаль получил. Да и на СВО не по повестке его призвали, а сам добровольцем пошёл.
Казалось, ничто не в силах поколебать железобетонную самоуверенность ефрейтора, но было это не так. Там же, на полигоне, заглянув однажды в пустую палатку во время грозы, обнаружил Богдан Виноградова. Тот, с головой спрятавшись под одеяло, дрожал как на ветру травинка. Сержанту Ивашенкову врезалось в память, как вцепился тогда в его руку Сергуня. Вечером, когда «опасность» осталась далеко позади, Виноградов долго и нудно объяснял Богдану про свою астрафобию. Плёл ему, что боязнь грома и молний развилась у него ещё в ополчении, когда его чуть не убило осколком во время грозы. Просил о своей слабости мужикам не рассказывать.
Богдан и не думал кому-нибудь говорить. Зачем? К Сергуниным выходкам, как и прочие мужики, сержант Ивашенков относился тогда весьма благодушно. Да, симпатии мобилизованных, которыми пытались командовать дуболомы в погонах со звёздами, понятно были на чьей стороне. Вот и досимпатизировались. Из-за пофигизма Виноградова сгинула целая рота. И тут сержант Ивашенков впервые подумал, что было бы лучше ему бездыханным остаться лежать в обагрённой кровью траве, вместе с убитыми сослуживцами. А теперь...
В дальнем углу комнатушки стояло чёрное пластиковое ведро, предназначенное для испражнений. От ведра, хоть оно в тот час пустовало, всё же дурно попахивало. Устремив, ровно загипнотизированный, взор свой на это ведро, пленник думал о страшном. Ему вспоминался улыбчивый лейтенант из учебки, весёлый парняга, чуть моложе него. На полигоне тот лейтенантик по-чёрному юморил: «Мужики, если, к примеру, в плен попадёте и укры вам яйца отрежут, особо-то не расстраивайтесь, без яиц можно жить, подумаешь. А вот если жопу монтажной пеной заклеят, тогда кирдык. Несколько дней страшных мучений, пока не сдохнете». Это лейтёха шутил так, прикалывался. На самом ли деле последствия запенивания заднего прохода страшнее кастрации, Богдан Ивашенков не знал, но испытывать на себе эти мерзости не хотелось.
«Вернуть бы времечко вспять, – скрипя зубами, сжимал сержант кулаки, – собственными руками придушил бы этого гада Виноградова ещё там, на полигоне! Сколько бы жизней тем самым спас!.. Сколько парней из-за него не вернётся к семьям!.. Как же холодно тут, как же холодно...»
Взгляд его опустился на неровные доски столешницы. Вдруг он приметил какую-то былинку. Слабое освещение не позволяло как следует разглядеть. Богдан склонился, присмотрелся. Былинка оказалась дохлым паучком. Откуда свалился он, с потолка? Похоже, это последний паучок из тех, что здесь жили. Все его родичи давно уползли, а этот (старый, больной?) не смог. И вот помер. Резким движением, словно пытаясь прогнать наваждение, Богдан смахнул безжизненную былинку на пол. Но на душе стало совсем мрачно.
И он решил: нужно снова молиться. А что ещё оставалось? Конечно, в молитвенном деле сержант был почти профаном. До мобилизации в храм он захаживал раз в году в Рождество, да и то за компанию. На войне, однако, многое изменилось. Он и благословение у священника, отца Михаила, взял перед тем, как в военкомат по повестке шагать. Напутствие батюшки внимательно тогда выслушал, а после и молитвослов в смартфон загрузил. Правда, гаджет пришлось оставить на Родине; на территорию СВО брать смартфон запретили, но картонная иконка в нагрудном кармане лежала. Архангел Михаил был на ней, предводитель небесных воинств. И девяностый псалом, напечатанный на обороте.
В первый день плена нескладные молитвы сержанта носили в основном благодарственный смысл. Да, он просил об "успокоении" душ "новопредставленных" сослуживцев, но, большей частью, всё же благодарил за сохранение собственной жизни. Ну, и о скорейшем своём вызволении, ясное дело, просил. Читал по слогам и псалом, писанный на церковнославянском. Тогда ещё ярким пламенем пылала в душе надежда попасть в список на обмен военнопленными (про такие обмены он не раз в новостях слышал). Однако, по мере осознания сержантом своего положения, спасительный огонёк надежды слабел. Сейчас же еле тлеющий огонёк и вовсе потух. Пленник теперь молился о даровании смерти. Простая смерть без пыток и унижений стала для него наивысшим благом из всех доступных.
И вдруг каким-то доселе неведомым для него чувством ощутил Ивашенков, что молитва его там, наверху, услышана. Он в самом деле познал приближение смерти. Пришла уверенность: смерть его теперь совсем близко. Пленник даже не удивился, когда разобрал шум шагов (чего удивляться, сам же просил). Он понял: всё, наступает конец. Лязгнул засов. И странно – сердце сержанта не вздрогнуло, продолжило биться ровно. Готовый к началу последнего акта, он ждал тех, кто за ним пришёл.

   ***
Лязгнул засов, взвизгнула дверь, и пленник чуть ли не выругался. Снова явилась она. Зашла, сумка в руке, села у двери, как в прошлый раз. Их разделяло три метра, а цепь слишком прочная, в этом сержант давно убедился. Отодвинув пустую тарелку, Ивашенков облокотился. Глядя в упор, ждал, чем надсмотрщица в этот раз «порадует».
– Расслабься, чего так уставился? – порывшись, она вытащила из сумки небольшой тепловой вентилятор. Воткнула штепсель в розетку, и вентилятор, медленно нагреваясь, тихо зашелестел. Происходящее удивляло пленника, он смотрел то на женщину, то на обогреватель. А женщина между тем продолжала:
– Поминки закончились, все разошлись. Петро Мыхайловыч в дупель напывся. Поэтому до завтра не придут за тобой, да и завтра не рано явятся. Так что можешь пока отдыхать.
Дальше из сумки она извлекла цветную фотографию в чёрной рамке. Снимок был небольшой, на нём – молодой парень. Русая чёлка, карие глаза, тонкий нос на вытянутом лице.
– Узнаёшь?
– Нет, но догадываюсь, – хоть и не помнил Богдан лица убитого им украинского солдата, однако было яснее ясного, что на снимке тот самый Андрий. «Зачем она принесла фотографию? – думал пленник. – Решила ещё как-то психологически надавить?» Но надсмотрщица лишь сказала:
– Смотри. Вы похожи.
Богдан присмотрелся.
– И вправду, есть что-то общее. Твой муж похож на меня в молодости.
– Ты кем до войны был?
– Я? Лесником работал.
– Понятно, – женщина, вспомнив что-то своё, улыбнулась.– Андрий лес любил, конечно. Но техникой он тут в основном занимался: трактора там, машины.
– Что же всесильный отец его в штаб водителем не пристроил? – спросил Богдан. И, помолчав, добавил: – Я тоже с техникой дело имел, с тракторами, с машинами. Ещё и в такси в своё время довелось покрутиться, но и меня возить генерала по тыловым дорогам не взяли. Претендентов на должность штабных шофёров и так, наверное, выше крыши.
Женщина, кивнув, достала початую поллитровку и бутерброды. Он удивился ещё сильнее, сглотнул слюну. Тихо и осторожно предположил:
– Думаешь помянуть?
Она усталым голосом пояснила:
– Недолго тебе осталось. Страшно поди? Я бы боялась. Вот, выпей, согрейся, может, и полегчает.
Полегчает? Сержант Ивашенков, конечно, боялся и смерти как таковой, но больше страшили возможные зверства. Именно предстоящее перед смертью вселяло ужас. Но тут же забрезжила и надежда: есть ещё шанс! Глянув в чуть затуманенные глаза подвыпившей женщины, предложил:
– Что же, налей, раз такое дело.
Он внутренне весь подобрался, при этом внешне старался казаться безобидным, насколько возможно: взглядом поник, на кончики пальцев, лежащих на виду, на столе, напустил дрожь. Всё это, чтобы женщина, приметив его подавленность, не чувствовала опасность.
Та ненадолго замялась. Требовалось подойти к столу, в зону его досягаемости. И она подошла, села напротив, плеснула горилки в железный кружбан.
Он замахнул эту горечь без тоста, без ничего. Поморщился, нюхнул рукав. Тут же, опомнившись, стал жевать бутерброд. Глядя на фотографию, прямо с набитым ртом промычал:
– Наверное, он был славным парнем. Мне правда жаль.
Женщина тоже глотнула. Прямо из горлышка, из бутылки. Справившись с горечью, ответила:
– Да, он был славным, но... Знаешь, как принято, об усопших только хорошее... Но нет, врать не стану. Не был Андрий идеальным мужем. Поначалу – да, всё начиналось, как в сказке. Но потом, как сюда переехали, он изменился. И это Петро Мыхайловыча заслуга. Слишком уж Андрий своего отца слушался, так тот его воспитал. Андрий всё старался отца копировать. И... В общем...
– Он тебя бил?
– Ты ведь не куришь? – вместо ответа спросила она.
– Нет, теперь нет. Весь позапрошлый год бросал да срывался. Но всё-таки кое-как завязал.
– Что, и не тянет? – она пристально посмотрела. – Я почему спрашиваю. Ведь я тоже бросила. Недавно. Месяц назад, как узнала, что... Впрочем, это не важно... Месяц как не курю, но уже еле-еле держусь. Думаю, что начну опять. А ты?
– Ну, всяко бывает. Иногда тянет, но уже не так сильно, как в первое время.
– Так, может, тебе сигарет принести?
– Нет, нет. Не нужно.
Заметив непонимание в её глазах, он пояснил:
– Слышал, что если сорвёшься, то по-новому бросить ещё сложнее.
Женщина рассмеялась негромко:
– Ты забыл, что бросать по-новому тебе уже вряд ли придётся. Или всё ещё на что-то надеешься?
Мужчина, вздохнув, опустил взгляд. Они помолчали, прислушиваясь к шелесту тепловентилятора. Воздух в подвале мало-помалу прогревался, от этого внутри сержанта словно что-то расправилось. Он размышлял о том, что шанс выбраться есть, если схватить надсмотрщицу прямо сейчас. А женщина вдруг спросила:
– Интересно, о чём думает человек, которому скоро наступит конец?
– Что? – вздрогнул он. – Ну... Жизнь свою вспоминаю... Как жил, что хотел сделать... Но не успел.
– А я... Знаешь, что вспоминаю я часто в последние дни? – чуть заплетающимся языком начала она. – Как однажды в детстве, я тогда ещё только в первый класс пойти собиралась, было лето, и, вот, подхожу как-то к маме, она в огороде цветы поливала из шланга. А день солнечный был и тёплый, но не жара, ветерок такой ласковый. И я подумала, как всё в этом мире прекрасно, и говорю: «Вот бы волшебник остановил ход времени». Мама усмехнулась: «Ну я-то согласна, чтоб мне всегда было двадцать девять. А ты? Неужели не хочешь вырасти?» И я ответила, что согласна остаться ребёнком, только чтобы всё это счастье никогда не кончалось. А мама вздохнула, взглянула так ласково, нежно и говорит: «Лесенька, сейчас у тебя детство – самая счастливая, самая безоблачная пора. Так наслаждайся же, доченька, каждым днём, каждым мигом, запоминай это всё, потому что детство пролетит, но навсегда останутся приятные воспоминания».
– Лесенька? Тебя, значит, Леся звать?
– Олеся. Так вот, те мамины слова навсегда врезались в мою память. Всё детство я пыталась ловить каждый счастливый момент. И запоминать. Иногда это удавалось, так мне казалось тогда... Но, вот, мне самой почти уже тридцать, и сын уж в четвёртом классе. Кстати, его имя Богдан. Как твоё. Такое вот совпадение. Да... А что же осталось от детства, от тех счастливых моментов? Ничего. Понимаешь? Пусто! Я копила крупицы воспоминаний, но копилка была дырявой. Всё убежало, прошло, растворилось. Нет ничего, даже лёгкого послевкусия от тех беззаботных деньков не осталось.
– По-моему, пытаться поймать момент счастья довольно бессмысленно. Это же не бабочку в сачок уловить. Да и что потом с этой «бабочкой» делать? Засушить – и в альбом, чтобы в будущем «наслаждаться», глядя на высохший трупик, вспоминая, как красиво когда-то она порхала? – он ухмыльнулся невесело. – Твоего сына тоже зовут Богдан. Значит, тёзка мой, интересно.
– Да. Это Петро Мыхайловыч выбирал имя внуку. Чтобы чисто украинское. А тебя-то с чего вдруг Богданом назвали?
– Так-то родители у меня местные, они жили тут недалече, в Полтаве. В восьмидесятом, как раз перед тем, как меня родить, отец с мамой переехали по работе в Россию, в Киров.
– В Киров? – женщина удивилась, вспомнив что-то своё.
– Ну да. Тогда ж СССР был, одна страна, – подтвердил мужчина и сразу же уточнил:
– Есть у тебя знакомые в нашем городе?
Но тут до женщины что-то дошло, и она встрепенулась:
– Постой, постой, Богдан, получается... ты, что ли... украинец?!
– Ну, тип того. Навить трохи вмию говорить украинскою мовою. Батя в детстве мене малость навчил.
– Ого! А я только лишь понимаю мову, сама же говорить на ней хоть и пытаюсь, но... Но получается не лучше, чем у Кличко. Мои родители русскоязычные.
– Русские, что ли? Говори уж как есть, что теперь?
– Ну, в общем, да, русские. Мы в середине девяностых, я тогда ещё на груди у мамы висела, сюда переехали из Казахстана. И русским, и украинцам тогда в азиатских республиках дюже несладко жилось. Была у нас на Урале родня, мои поначалу думали к ним перебраться. Но тут родня и под Николаевом обнаружилась, ну папа с мамой решили к ним. И климат, и море. Так мы и жили, город мне нравился.
– Как же ты тут, на селе, очутилась?
– А я за женихом, да, – она кинула взгляд на фотопортрет мужа и улыбнулась. – Я же тогда администратором в отеле работала...
– То-то мне и казалось, что на селянку ты как-то не смахиваешь. И речь у тебя поставлена грамотно, и вообще... Значит, администратором, говоришь...
– Да, на ресепшне. В отеле у нас интуристы всё останавливались, плюсом россияне иногда приезжали, командировочные в основном. Бывало, и с Кирова вашего приезжали. Так вот. И русские, и иностранцы частенько ко мне подкатывали, но как-то всё... А тут вдруг он, Андрий. Гарный хлопец такой – высокий, стройный, я и влюбилась.
Она вновь посмотрела на снимок в чёрной рамке, но на этот раз без улыбки. Глаза её стали мокрыми, голос сбился. Потребовалось время, чтобы она, собравшись, продолжила:
– С Андрием я сюда и приехала. Он в городе жить хотел, но его отец... Петро Мыхайловыч тут ведь хозяйство держит: ферму, пасеку. Одной только кукурузы двенадцать га... Он тут словно феодал, полсела на него работает. Его тут и менты, и бандюки боятся. Да, говорят, что и сам он когда-то... – Олеся примолкла, но ненадолго. – Короче, всё хозяйство своё он собирался оставить сыну. Ну а теперь наследник – Богдан, единственный внук. И Петро Мыхайловыч его от себя никуда не отпустит, это как пить дать. А значит, и мне волей-неволей придётся здесь жить. Так что, получается, что и я тут будто бы на цепи, хоть и невидимой. Одно только радует: завтра меня в расход не пустят.
Олеся снова плеснула в кружбан горилки. Богдан выпил, поморщился, осмотрел собеседницу взглядом внимательным, будто только её увидел.
– Это что же выходит? Олеся, если б мои родители не переехали в молодости с Украины, я был бы сейчас солдат ВСУ. Так? А если б твои родители из Казахстана поехали не в Николаев, а на Урал, ты вышла бы замуж там. Так? И, возможно, что твой русский муж был бы сейчас на моём месте, тут, в украинском плену. А я – на местном кладбище под землёй, во гробе. Голова идёт кругом. Как же все судьбы перемешались!
– Или другой вариант, – глаза Олеси неожиданно озорно блеснули. – Положим, ты жил бы как есть в России, а родаки мои туда бы к вам вместе со мной переехали...
– Тогда наша встреча могла быть совсем другой!
Она медленно, не сводя с пленника глаз, поднесла к губам горлышко. Отхлебнула. И, жуя кусок хлеба, прямо с набитым ртом быстро забормотала:
– Я отпущу тебя. Ключ от оков у меня с собой, – Олеся сглотнула пережёванный хлебный мякиш и дальше уже говорила чётко. – Дорогу в лес покажу. Ты вернёшься к семье, Богдан. У тебя есть ведь жена, дети?
Он не верил своим ушам, но женщина произносила всё это взаправду. И он ответил скороговоркой:
– Да, конечно, жена дома ждёт, дочка у нас студентка.
– Ну вот. Видишь, как хорошо! К ним прямиком и поедешь. Будешь жить с семьёй долго и счастливо. А я... – тон её голоса начал меняться. – Я останусь тут навсегда. Вдовой. В этом чужом селе буду растить внука свёкру. Буду жрачку готовить Петру Мыхайловычу. Буду следить за его курями и грядками. Может, однажды и в постель к нему лечь придётся.
Женщина тяжело задышала, теперь у неё начиналась истерика, дальше она уже просто визжала:
– И буду ходить на могилу к Андрию, пока ты там веселишься! Так? Отвечай! Так?!
Пленник опешил. Он снова не верил своим ушам. Она что, передумала? Неужели она...
– Так? – продолжала Олеся, и голос её становился тише. Закрыв руками лицо, пригнулась она к столешнице. Плечи её тряслись, ходуном ходили, как в лихорадке. И вдруг она неожиданно распрямилась. Перемена, случившаяся с ней, поразила Богдана. От слёз на лице не осталось следа, его мучительница улыбалась – рот до ушей. Больше того, она смеялась над ним.
– Что, взаправду решил, что я тебя отпущу? А-ха-ха, ну и дурень! Запомни. Кем бы ты ни был – украинцем, русским, татарином крымским, да пусть хоть евреем! – разницы для меня нет. Ты убийца моего мужа. Ты оставил сиротой моего ребёнка. Ты сделал меня вдовой. Поэтому ты завтра умрёшь! И, надеюсь, Петро Мыхайловыч сделает так, чтобы смерть твоя не была слишком лёгкой.
Схватив со стола, она бросила железную кружку Богдану в лицо. Тот не стал уворачиваться. Кружка скользнула по левой щеке не больно, пленник не шелохнулся, сидел словно манекен. Это взбесило женщину. Подхватив железную миску, она подлетела к Богдану и принялась бить его что есть мочи миской по голове. Раз, другой! Боль ослепила пленника лишь на секунду. Рывок, и в следующий миг его мучительница оказалась крепко схваченной у него на коленях. Мужские кисти, скованные наручниками, сдавили женскую шею.
– Ключ! Быстро мне ключ от браслетов!
Олеся задёргалась, захрипела:
– Не-е-ет...
– Что-о-о?! – голос Богдана переполняла угроза.
– Нет у м-меня к-ключа, – еле выдавила она. – Что я, д-дура, ключ с-сюда брать?
Со скованными руками мужчина был словно инвалид. Как мог он ощупал её везде. Грудь и промежность – особенно тщательно. Ничего. Олеся вдруг тяжело задышала. Неужели от возбуждения? Извращенка!
– Тише, тише, – он чуть ослабил хватку, и женщина на его коленях без сил обмякла.
– Послушай меня, – заговорил он более спокойным тоном. – Я ведь и правда не рвался на эту войну. Как и твой муж, ты говорила, не рвался. Хоть от мобилизации я не отлынивал, но воевать мне не по душе. Прислали повестку. Вначале был полигон, после склад в тылу целый год охраняли. Отправили на линию соприкосновения, первый бой... Той ночью Андрей твой вместе с прочими вэсэушниками атаковал нашу позицию. Естественно, мы отстреливались. Твой муж бил в меня, я в него. И было всё просто: если бы я не убил Андрея, он бы убил меня. Мужу твоему в том бою не свезло, но от этого мне не легче, завтра ваши бандеровцы меня всё одно прикончат.
Женщина, не желая принимать его доводы, мотала головой. Пленник же, посматривая на фото убитого им парня, продолжал теперь совсем тихо:
– Знаешь, в чём разница между Андреем и мной? Твоего мужа хотя бы отпели и схоронили по-человечески. К могиле его будут родные ходить, поминать. Моим же родным сообщат обо мне, что пропал без вести. И будут они в неведении ждать и молиться, надеяться будут на моё возвращение. Но не дождутся. Вот так. А с телом моим что будет? Как собаку зароете где-нибудь, это ещё в лучшем случае. А в худшем?..
Чувствуя, что женщина больше не дёргается, он ослабил хватку. Неожиданно показалось ему, что она не только перестала сопротивляться, она теперь будто бы льнула к нему. И он не удерживал её больше силой, а лишь обнимал крепко женское тело.
«Нужно как-нибудь соблазнить эту пьяную сучку, – думал пленник. – Последний шанс! Вдруг дело выгорит, вдруг она принесёт мне ключ, вдруг отпустит». Богдан зашептал горячо ей на ушко:
– Ты говорила, что только в книжках и фильмах приговорённому предлагают осуществить его последнее желание.
– Да, только в книжках... Но для тебя можно сделать особое исключение, – жеманно прищурившись, она повернулась так, что её губы оказались в пяти сантиметрах от его рта. – У тебя есть желание?
– Да! – прохрипел он, и его губы закрыли ей рот, а язык, не ощутив преград, проник за её зубы. Богдан уловил лёгкий стон, почувствовал ответные подрагивания женского тела, откликавшегося на мужскую ласку. Даже не верилось, что она ему поддаётся. «Шалава! – презрительно думал он. – А ведь покойный мужик её прямо на нас с фотографии смотрит».
Устраиваясь поудобнее, Олеся повернулась у него на коленях.
В этот миг яркое, непритворное возбуждение накрыло его с головой. От неожиданности Богдан ошалел. В голове мелькнуло: «Да ведь и сам-то я нисколько не лучше». При всём желании он бы не смог теперь справиться с проснувшейся похотью. Расстегнув сзади на платье молнию, дрожащими руками пытался он совладать с бретельками лифчика. Со скованными руками не получалось, и Богдан уж хотел рвануть непослушные лямки.
– Пусти, я сама, – загнув руки, Олеся чуть отстранилась, встала. Сделала пару шагов к двери. Затем аккуратно поправила платье.
Тяжёлым взглядом, пыхтя, он смотрел на ставшее вдруг деланно равнодушным её лицо. Женщина навалилась спиной на стену и, гордо подняв подбородок, стояла со скрещенными на груди руками. Всем своим видом Олеся теперь показывала: он для неё ничто, ноль, пустое место. Но призрачный шанс на спасение всё ещё оставался. Она просто играет, так Богдан хотел думать. И он тихонько позвал:
– Ну, подойди, я на ушко скажу, что у меня за желание.
– Что я, дура, с покойником трахаться?
Тут уж Богдан не выдержал:
– Сука! Я – не покойник! Муж твой уже покойник, с ним же ты трахалась!
Олеся рванулась к столу, схватила бутылку, в которой на дне плескалась горилка, замахнулась, но... Приблизиться к пленнику, чтобы ударить, на сей раз она не решилась, только шипела:
– Мра-а-азь!
– Да ладно, не дёргайся, – возбуждение схлынуло, будто и не бывало. – Не нужна ты мне вовсе. И никакого последнего желания от тебя не нужно. Просто я хотел выбраться любым способом. К своим хотел, вот и всё.
Не сводя с пленника глаз, Олеся опустилась на табуретку.
Богдан сидел теперь, улыбаясь безумно. До него окончательно доходило: всё, шансов больше не будет. Завтра придёт за ним смерть. Но перед тем ему ещё нужно будет пройти через самое тяжёлое, самое страшное в жизни утро.
Проникнувшись его состоянием, Олеся машинально поднесла ко рту горлышко, отхлебнула. Поморщившись, снова заткнув пробкой бутылку, сказала:
– Тебя мне не жаль ни капли. Немного жаль твою дочь, то, что больше отца она не увидит. Как мать своего ребёнка, я могу понять её горе. Но ты сам виноват в том, что дочь твоя вырастет без отца.
– Я виноват наравне с твоим мужем, не больше. Но нашим детям от этого легче не станет. Ни его сыну, ни моей дочери.
– Ты не имеешь права равнять себя с Андрием.
– Как не имею? Ладно, пусть так. Но завтра твой свёкор сам уравняет нас. Ты ж про меня сказала: покойник. Как и твой муж. Куда ровнее?
– И нечего детей сюда приплетать! Надеюсь, им уготована более счастливая участь, чем доля их отцов.
Он покивал, соглашаясь. Всмотрелся в лицо убитого на портрете. Затем, повернувшись, сказал:
– Ты спрашивала, что чувствует человек накануне смерти. Так вот. Я вспоминаю сейчас, как много лет назад мой дедушка (а было ему хорошо за восемьдесят), умирая, мне говорил: «Жизнь пролетела, как миг, Богданчик. А я не успел её даже как следует рассмотреть». Да, так он и говорил, – пленник вперился взглядом в лицо надзирательницы. – Мне сейчас сорок два, и я только понял, что, сколько бы ты ни прожил, разницы нет. В любом случае жизнь каждого человека – ребёнка ли, старика ли – всего один миг. А наши дети – так получилось странно, что и твой сын, и моя дочь – оба они наполовину русские, наполовину украинцы... Что же их ждёт? Тоже лишь только миг!
– Почему ты меня не убил? – неожиданно спросила она, рассматривая бутылку с горилкой на самом донышке. – Ты же мог меня запросто придушить, я уж и с белым светом прощалась.
– По-твоему, я маньяк? Зачем мне лишать тебя жизни? Я удовольствия от убийств не испытываю. Тем более, что ключа у тебя всё равно с собой нету.
Изящным движением, сунув руку в боковой неприметный карман платья, она извлекла ключик. Сама с табуретки поднялась и подняла руку с ключом победно. Помахала им с расстояния. Такая маленькая железячка – ключ от наручников, от его свободы. А открыв наручники, можно было и от цепи, которая к ним крепилась, освободиться.
Богдан онемел. Ему будто дубинкой дали по темечку. Стоило внимательнее обыскать её, не отвлекаться на женские прелести. Подумать только: он не заметил кармашек сбоку на платье!
Она всё махала ключом и вдруг улыбнулась:
– Лови!
Он удивился, но она в самом деле бросила! И он машинально поймал скованными ладонями. Только кинула она ему не ключ, а бутылку.
– Глотни для успокоения. И не печалься слишком, далеко ты всё равно не удрал бы: тут кругом патрулируют наши.
Подхватив со стола фотографию мужа, Олеся выскочила за дверь. Лязгнул засов. Быстро стихли шаги. А Богдан, постояв ошарашенно с бутылкой в руках, последовал её совету и опрокинул остатки горилки внутрь.

   ***
Он думал, что не сможет уснуть. Последняя ночь как-никак. Вообще, последняя! Но стоило только Богдану прилечь на дощатый топчан, стоило только затылком коснуться грязной и комковатой подушки, как сон поглотил его целиком, словно кит моллюска. Такого глубокого сна не случалось с ним не только в плену, но с первой ночи мобилизации не было. И даже больше: с детских беззаботных времён он не спал так крепко. Он утонул в густом сне, будто в океане, на дне которого было тепло и тихо. Это переживания, копившиеся все последние дни и все ночи, так измотали Богдана, что организм потребовал самой полной отключки.
Под ровный шелест тепловентилятора ночь прошла без тревог. Ближе к утру ему снился лес. Его лес! Знакомые извилистые тропинки, что хожены-перехожены с детских лет. Ещё снились пруд, водная гладь и пологий берег с клёнами, соснами, тополями. О, эти сосны – высокие, почти до небес. И он дивился во сне тому, как прекрасны непостижимой высокой своей красотой эти сосны и небеса.
Пробуждался он от привычных домашних запахов, звуков. Лежал, глаз не открывая, слушая стук тарелок и ложек. Водил кончиком носа, принюхиваясь к ароматам: терпкий кофе, жареные яйца, свежий хлеб. Какое-то время он пребывал ещё в забытье. Хорошо было там, и он не спешил в реальность. Но туман рассеялся вдруг мгновенно. Открыв глаза, Богдан обнаружил себя всё в том же подвале. Бетонный потолок, тусклый свет слабой лампочки, щербатые стены. Мысли о скорой смерти тут же расплылись по разуму, как взбитые с молоком яйца, шкворча, растекаются по горячему тефлоновому покрытию.
Олеся меж тем заканчивала накрывать. В это утро на ней были клетчатая рубашка и широкие голубые джинсы. Обоняние не подвело сержанта: на столе в самом деле стоял кофейник, в сковородке дымился омлет, большой кусок пшеничного каравая румяным боком выглядывал из-под полотенца. Вдобавок к тому: масло, сыр, сливки – такими деликатесами его тут и близко не баловали.
– С добрым утром, – Олеся сказала и тут же смутилась от несуразности этих слов.
– С добрым? Кому как, – ухмыльнулся Богдан, разминая шею. – Да ладно тебе, не парься. С такой жрачкой даже для смертника утро станет добрее.
– Я всё же решила как-то, по возможности, скрасить время, которое у тебя тут осталось.
– Думаешь, сытому помирать веселее? Ну, может, ты и права. Только вот с аппетитом у меня как-то пока не очень.
Приметив тень разочарованности на лице Олеси, Богдан поспешил уточнить:
– Дело тут не в твоей стряпне, с этим сегодня как раз порядок. Просто, чтобы нормально поесть, мне требуется... э-э... ну... для начала...
– Опорожниться? – догадалась она. – Ладно, делай свои дела, я вернусь позже, вынесу.
И ушла. Он же, присев над чёрным пластиковым ведром, облегчался. Вновь те же самые мысли пришли, что и накануне: «В последний раз. Теперь вот и это дело справляю в последний раз». А ещё не к месту припомнилось, как выползала из баллона желтоватая монтажная пена, коей он позапрошлым летом конопатил в сарае дыры.
Пока Олеся выносила ведро, Богдан кое-как умылся, поливая себе на скованные кисти из полторашки, зажатой между коленями. Делал он это в углу комнаты прямо над земляным полом. И опять лезло в голову: «В последний раз. Умываюсь в последний раз».
Когда женщина вернулась (без ведра, которое больше уже не понадобиться), неприятные запахи рассеялись. Всё-таки вентиляционная труба неплохо справлялась со своим назначением. Как и вчера, Олеся присела у двери на табуретку. Как и вчера, Богдан снова ел не спеша. Но оба чувствовали: что-то меж ними произошло. После вчерашних стычек они ощущали себя как старые знакомые, знающие друг друга не первый год. Постепенно их разговор становился всё более доверительным. Они вспоминали что-то трогательное и забавное про детей. Говорили, словно не висел над Богданом тяжёлый меч кровной мести, словно не был он убийцей мужа Олеси.
В конце концов он дожевал кусок хлеба, поскрёб сковородку и, отодвинув пустую кружку, машинально отметил: «Ну вот и кофе... в последний раз».
Улыбнувшись нервно, сказал:
– Спасибо тебе огромное. Ты позаботилась обо мне, без тебя это утро было бы вовсе мрачным.
– Хотела немного загладить вину за вчерашнее пьяное поведение.
– Считай, что загладила, – он кивнул на обогреватель. – Тепло стало тут, хорошо. Я бы, пожалуй, согласился ещё здесь погреться, но... Не в курсе, когда за мной ваши явятся?
Взглянув на часы, Олеся ответила:
– Где-то через часок, если у Петро Мыхайловыча планы не поменяются... Но это вряд ли, планы меняет он... почти никогда.
– Понятно. Значит самое время и мне попросить у тебя прощения.
– За что? – глаза женщины чуть расширились, но тут же она кивнула. – Ах, ну да.
– Я убил твоего мужа. И хоть случилось это в бою, хоть и было там: либо я, либо он, всё же я виноват перед тобой, перед вашим ребёнком.
– Да ладно. Ясно же, что ты мог быть сейчас на его месте, а он на твоём. Так кто перед кем виноват? Ты украинец, как мой погибший муж, а я русская, как твоя оставшаяся дома жена. Простым-то людям делить нечего. Все мы и жили бы, не тужили себе, да там наверху правители что-то не поделили...
– И вот мы теперь убиваем друг друга... Сына мне жаль твоего, он лишился отца...
– Дочь твоя тоже лишилась... Ну, то есть, лишится...
Богдан, что-то прикидывая, кивнул раз и другой.
– Наверное, я был не самым лучшим отцом. В такие моменты, когда конец совсем близок, многое понимаешь. Вот, думаю, вернуть бы всё вспять! То-то и то-то я сделал бы по-другому, больше внимания уделял бы семье, с дочкой гулял бы чаще. Эх, ничего уже не исправить.
– Идеальных отцов не бывает, как, впрочем, и матерей. Но для каждого ребёнка его родители всегда самые лучшие. Даже если... – голос Олеси стал еле слышен. – Даже если ребёнок ещё не рождён.
Богдан по инерции продолжал кивать, но тут до него дошло, он встрепенулся:
– Не рождён? Ты о чём?
Олеся, вздохнув, отвернулась. Плечи её подрагивали.
– Постой, постой. Ты хочешь сказать, что?..
– Да! Я беременна, – она подняла на него мокрые глаза. – Но это временно, бли-и-ин, гадство! Проклятая война!
Она разрыдалась. Вытащила из кармана уже начатую сигаретную пачку, прикурила. Протянула сигареты Богдану, но тот помотал головой.
– Всё ещё бережёшь здоровье? Надеешься на спасенье, на чудо? А я вот вчера сорвалась. Да и бросала-то я не за ради себя, о будущем ребёнке думала, ну да теперь не важно.
Олеся тихонько всхлипывала, огонёк сигареты в руке подрагивал, но глаза уже начинали сохнуть.
– Не нужно плакать. И не нужно принимать опрометчивых решений. Ребёнок – это дар свыше, его обязательно нужно принять. Жаль, что всё так скверно в последнее время складывается. Но ведь твой свёкор поможет тебе поднять обоих детей.
Она замотала головой:
– Пойду на аборт, я уж решилась. Главное – не тянуть, действовать, пока Петро Мыхайловыч ничего не прознал, – глянула испуганно. – Надеюсь, не проболтаешься?
– Да кто меня спросит об этом? Послушай, я, конечно, не гуру какой-то там, чтоб на путь истинный наставлять. И я не образец нравственности, – голос Богдана стал тише и твёрже. – Что делать, решать только тебе. Но всё же послушай. Давно, ещё в девяностые годы, моя старшая сестра совсем ещё молодой девчонкой ушла от мужа-бандита. Того, кстати, вскоре и подстрелили. Так вот. А уходила она от мужа, будучи беременной. Ну, и решила делать аборт. У сестры ведь тогда росла уже дочь, и второй ребёнок ей был некстати. Она мне рассказывала, что долго решалась, в какой-то момент её чуть не отговорил священник. Но что-то там не срослось, я не в курсе. В общем, аборт она всё же сделала. Думала, что найдёт себе человека приличного, выйдет замуж повторно, тогда и родит новому мужу сына иль дочь. Однако жизнь – непростая штука. Замуж сестра так и не вышла, а дочь (её Олей звали, Олюньчиком) через несколько лет умерла.
Вздрогнув, Олеся спросила:
– От чего умерла?
– Заболела. Гепатит C. Как-то всё быстро случилось. Я и не знал, что гепатит может быть так опасен, – Богдан ненадолго умолк, вспоминая что-то своё. Вдруг быстро и неуверенно перекрестился, со скованными руками выглядело это нелепо. Он продолжал:
– Короче, жалеет сеструха, что священника тогда не послушала. Аборт – это ведь не только телесная рана, но и рубец прямо в душе. Это убийство собственного ребёнка.
Женщина хотела возразить, но он ей не дал вставить слово.
– У тебя сложная ситуация. Хотя всё же не такая сложная, как у меня. Ещё раз: решать только тебе. Да и не тот человек я, чтоб учить. Не имею права, кровь на мне, во грехах весь. Но ты-то! Ты-то хоть не гневи Бога, грех на душу не бери. Подумай. Всё же не убить – лучше, чем убить. Так сохрани жизнь ребёнку.
Олеся смотрела на Богдана как-то по-новому, удивлённо. Она затушила бычок. На лицо её возвращалась маска уверенности.
– И давно ль ты у нас такой дюже верующий?
– Не очень, четвёртый день, – Богдан приподнял кисти в наручниках, звякнула и блеснула стальная цепь. – Обстоятельства здесь у вас весьма подходящие.
– Значит, говоришь, не убить – лучше? – ухмыльнувшись, женщина подошла собрать со стола. – А что сестра твоя? Может, ещё встретит суженого?
– Может, и так. Но рожать ей всё равно уже поздно.
Собрав посуду, Олеся повернулась к Богдану спиной и застыла. Он увидал, как женские плечи вновь пробирает мелкая дрожь. Олеся стояла со сковородкой и кружкой в руках, не в силах двинуться с места. В этой рубашке и джинсах была она до невозможности соблазнительна. Поднявшись, Богдан сделал шаг и, перекинув скованные руки через её голову, приобнял Олесю. Хотел прикоснуться как брат к сестре, но женщина повернулась, прижалась. Нежданно их губы встретились. В головах у обоих поплыло всё, завертелось. И не было в этот миг вокруг мрачных стен тёмного подземелья, а был тёплый свет и нежность. Руки Богдана скользнули по талии и чуть ниже, правая как-то сама собой легла на карман, а в следующую секунду заветный кусочек железа – ключ от наручников – нечаянно оказался в его кулаке. Крепко обняв Олесю, теряя голову, он продолжал целовать её, лишь краешком разума начиная осознавать, что ключ от свободы теперь у него.
Вдруг, выпав из расслабленных женских рук, громыхнулись друг о дружку кружка и сковородка. Вздрогнув, расцепившись, отпрянув, глядели Богдан и Олеся на валявшуюся под ногами посуду. Богдан прикидывал: как же так, поцелуй с чужой женщиной? Не из-за похоти и не для обмана, а настоящий, искренний поцелуй! Ведь недавно он мужа её убил. Что за чувства к беременной жене уничтоженного им врага? Как такое вообще возможно? А ведь дома остались жена, дочь.
Взглянул на Олесю – и стало понятно, что и она себя чувствует неловко, примерно как он. Стояла она, теребя пальцы. Не зная, куда деть глаза, она ляпнула вдруг нелепое:
– Усы у тебя, как мочалка. Зачем отращиваешь?
– Жене нравятся, – невпопад ответил Богдан.
Олеся всё ещё находилась на расстоянии вытянутой руки. Мысли пленника вдруг резко переменились. Вот её горло, а ключ уже у него. И нужен всего лишь один рывок, чтоб попытаться вернуться к своим. Но он медлил. Олеся постепенно пришла в себя, подняла посуду.
– Что ж, мне пора.
– Постой.
В этот миг он думал о том, что прямо сейчас сможет вырваться из ненавистного плена. Да! Он сможет сбежать. Это сложно, шансы малы. Возможно, один к двадцати или даже один к пятидесяти. Но терять всё равно нечего, а другой возможности точно уж больше не будет. Нужен один рывок. Нужно лишь дотянуться до горла и давить, давить. Но сможет ли он придушить эту женщину? Мужа её ведь как-то убил, значит сможет. Не так это трудно – потребуется лишь минута, от силы две, чтобы лишить жизни её и... того, кто сейчас у неё внутри. Лишь протянуть руку к горлу.
– Ты что-то хотел? – спросила Олеся.
Богдан протянул руку, разжал ладонь, в ней лежал ключ:
– На, забери.
Она, удивлённо хлопнув по пустому карману, приняла ключ и опасливо отошла.
– А ты ловкий.
Он молчал.
– Второй раз не воспользовался моментом. Почему? Ведь на этот раз ключ уже был твоим. Мог бы прикончить меня – и тогда...
– Так ваши кругом, всё одно поймают. Ну и подумалось, что всё-таки... не убить – лучше, чем убить.
– Что ж ты Андрия тогда убил?
Олеся ушла, а её вопрос словно шарик с гелием повис в сером воздухе подземелья. Только шар этот не был праздничным, был он кроваво-красным.
Оставшись наедине с собой, Богдан снова присел за стол. Он уронил лоб на пустую столешницу и попытался вспомнить слова молитв, но от трёкота тепловентилятора мысли сбивались. Припомнилась зачем-то безжизненная былинка, умерший паучок, обнаруженный на столе прошлым вечером. Богдан отогнал наваждение и думать стал о сестре, о покойной племяннице. Он вспоминал маму, мысленно просил прощения у жены и у дочки.
А ещё думал о том, что в последний раз его губы касались губ женщины. И это были (вот ведь дела!) губы жены убитого им солдата, а убитый и сам целовал эти губы совсем недавно. И тут всё яснее начал Богдан сознавать, что Андрий – его брат. Пусть не в прямом, в переносном смысле. Не враг, не противник, а именно близкий ему человек, родственник, можно сказать. Мысли крутились: «Андрей был такой же, как я, разве что помоложе. Самый обычный мужик. И не было ему дела до разборок между политиками. Он, как и я, не пошёл бы на эту войну, если б начальники (такие царьки, как его отец) не вложили в руки ему автомат, если бы офицеры с большими погонами не подтолкнули приказом в спину. Нас с ним направили друг против друга, и мы пошли. Да ведь он же двойник мой. Или, как бы, моё зеркальное отражение. Я словно убил сам себя».
И вновь в памяти сержанта Ивашенкова всплыл тот бой (последний, больше уже не будет). Вспомнилось, как только-только успев заснуть, подскочил он, разбуженный громом. Богдан спросонья решил, что гроза. Но тут же услышал он грохот взрывов и выстрелов. Яростная канонада обрушилась сумасшедшей дробью резко, всепроникающе. В следующие минуты грохот уже не смолкал. Выскочив из землянки, Богдан выругался. О том, чтобы выстроить путную оборону, речи уже не шло: проспали подход противника и бой шёл прямо на их позиции. Ночной чёрный воздух тут и там озарялся огненными вспышками автоматных выстрелов. Прямо в траншее украинские диверсанты добивали наших бойцов. Слышались крики. Все кругом – и свои, и чужие – ругались по-русски.
Вдруг среди суматохи и грохота взрывов в отсвете огненных всполохов Ивашенков увидал мельтешащую рыжую Сергунину голову. А ведь как раз в это время Виноградов должен был охранять сон сослуживцев. Ефрейтор обязан был находиться в дозоре, метрах в двухстах впереди, у опушки леса. Богдан подскочил к Виноградову, но не успел даже слова молвить, как прямо над головой засвистели пули. Отстреливаясь, сержант с ефрейтором отползали к кустам, что росли позади позиции.
«Ты как оказался тут?» – крикнул Богдан. Виноградов только вылупил бестолково свои синие зенки. Сержант разозлился: «Отвечай, почему не в дозоре? Где каску бросил, дурья башка?» Отстреливаясь, Виноградов провякал, мол, курево кончились, вот и пришлось вернуться. Курево! Мало того, что в дозоре ночью курить строго запрещено, так этот урод ещё и пост самовольно покинул!
Но в тот момент Богдану было не до разборок. А вскоре стало совсем всё плохо: из кустов, в сторону которых они отходили, по ним открыли огонь. Там уже находился враг, значит, успели их окружить. Тут же, упав, застонал Виноградов. Подстрелили враги раздолбая. Богдан залёг рядом с ефрейтором. Из кустов появились фигуры, и Богдан дал по ним длинную очередь. Вэсэушники повалились. После выяснилось, что двоих Богдан этой очередью ранил, одного убил. Тем убитым и был Андрий.
Патроны закончились. Запасные рожки; были рядом, у Виноградова, это же он в дозор снаряжался. Но Богдан не успел заменить магазин. Пока сержант возился с рожком, вэсэушники подлетели. Сопротивление потеряло смысл. Бой кончился быстро.
Пинками загнали Богдана в траншею. Помимо раненых бойцов, были там пленники без единой царапины, такие же, как и он. Подмога, очевидно, была уже на подходе, и это заставляло нервничать украинских диверсантов. «Наши опаздывают, – думал Богдан. – Хотя почему опаздывают? Времени-то поди немного прошло. Да-а-а, удружил земеля... Если бы Виноградов не покинул пост, если бы обнаружил врагов и подал сигнал, тогда укропы не застали бы нас врасплох, и до подхода подмоги мы бы смогли держаться. Всё, всё было б сейчас иначе».
Богдан поискал взглядом ефрейтора-раздолбая, но Сергуни среди пленных в траншее не оказалось. «Сколько народу сгубил этот гад из-за своей безалаберности, – продолжал возмущаться сержант Ивашенков. – Жаль, что не я его пристрелил». Да, похоже, ефрейтор уже пребывал на том свете. Похоже, вэсэушники уже отправили Виноградова вслед парней, загубленных по его милости.
Украинских диверсантов было не так уж много и, чтобы легче уйти обратно, стали они на скорую руку расстреливать всех уцелевших российских солдат. Над траншеей звучал грохот коротких очередей, слышались предсмертные вскрики. Богдан тупо ждал неминуемого конца. Но когда украинский автоматчик направил дымящийся ствол в его сторону, случилось чудо. Командир диверсантов приказал не стрелять, а вести в плен сержанта. Конечно, Богдан тогда не просёк, в чём там дело, подумал, что украм понадобился «язык». Военными тайнами он не владел и выдать каких-то особых секретов не мог, поэтому остаться в живых посчитал везением, почти волшебством. Однако «язык» украинцам в тот раз не требовался. А всё везение Богдана заключалось лишь в том, что его угораздило застрелить Андрия, сына приятеля украинского командира. Так всё и случилось.
Так и получил Богдан несколько дней отсрочки. Для человека, на которого уже навели автоматное дуло, намереваясь прямо сейчас прикончить, несколько дополнительных дней жизни – огромный срок. Но как же быстро они, эти дни, пролетают. Однако, даже если бы отсрочка измерялась не днями, а неделями, месяцами, годами, то и несколько лет по прошествии их показались бы одним мигом. И пытаться удерживать этот миг – глупо. Всё – один миг. Вся жизнь – мгновение. Даже вся мировая история – только лишь один миг. Даже история космоса – только вспышка. Не было ничего. Вдруг – бац! – Большой взрыв, появилась Вселенная, разлетелись триллионы звёзд, потухли, исчезли. И опять – ничего. Пусто. Даже молекул и атомов не осталось.
Сотня миллиардов лет – ничто, невообразимо короткий миг по сравнению с бесконечностью. Так к чему суетиться?
«Суетиться нет смысла, – думал Богдан. – Но... Но хотя бы ещё денёчек...»
Снова вспомнился разговор со священником, с отцом Михаилом. А ведь это сестра привела Богдана к нему, к тому самому батюшке, что когда-то давно пытался отговорить сестру от аборта. Вспомнил Богдан, как священник, благословляя его на ратную службу, сказал что-то и о ничтожности суетной земной жизни пред вечностью. Пред Вечностью... И тут он услышал шаги. Тяжёлые шаги, мужские голоса, обрывки родной и чужой украинской мовы вперемешку с чужими и родными крепкими русскими выражениями.

   ***
От цепи его отстегнули, наручники сняли. Но не успел Богдан размять кисти, как наручники снова надели. На этот раз руки сковали ему за спиной.
Богдан поднимался крутой лестницей. Ноги, в четырёх стенах отвыкшие двигаться, еле слушались. Спереди, сзади шли вооружённые люди. Перед дверью он обернулся. Никогда уже больше не спустится он по этим ступеням, никогда не вернётся в этот подвал, где даже пауки не смогли выжить, а он жил бы да жил. Странно, в последнюю минуту перед выходом ненавистное подземелье вдруг показалось Богдану почти родным домом. Он пробыл в подвале три полных дня – целый безбрежный миг, всего-то лишь малую вечность.
Выйдя на улицу, он вдохнул полной грудью. Свежесть тёплого дня проникла в него вместе с дуновениями ветерка. Голова закружилась от запаха весны, запаха жизни. Майское солнышко нежно светило, словно хотело порадовать смертника напоследок, но свет показался ему непривычно ярким. Щурясь, Богдан огляделся. Молодой листвой шумели кроны берёз, выстроившихся за забором со стороны улицы. Кудахтанье, доносившееся из курятника, приглушало шорохи листьев яблонь и груш. Богдан старался впитать в себя каждую секундочку из немногих ему оставшихся, и от этого время растягивалось, как резинка. Казалось даже (а может, и не казалось!), что время замедлило безостановочный ход.
На дворе, кучкой собравшись, говорили о чём-то люди. Медленно, медленно говорили, и даже жесты их были замедленны. Богдан присмотрелся. А, вот и тот самый Петро Мыхайловыч. Да, без сомнения, – это он. Всё тут неспешно крутилось вокруг этого человека с автоматом на плече, в пятнистой форме без знаков различия. Пленника медленно подвели к коренастому мужику, стоявшему в центре двора. Не слишком высокий, но довольно широкоплечий, лысый, на упрямом лице – хохляцкие седые усы, свисающие вокруг рта к подбородку. Из-под пятнистого кителя выглядывал ворот украинской вышиванки. Массивная серьга золотым полумесяцем болталась под левым ухом. Для полноты антуража только чуба ему не хватало. Всё это вычурное, выставленное напоказ украинство во внешности головы громады в другой раз могло показаться Богдану нелепо карикатурным. Но только не в той обстановке.
Петро Мыхайловыч слушал двух женщин, что-то неспешно долдонящих в оба горла разом. Но, не дослушав, голова громады замедленным жестом подозвал помощника и велел тому заняться вопросом, беспокоящим женщин. Сам же Петро Мыхайловыч, прищурившись стал рассматривать пленника. Богдану и так-то было невесело, а теперь стало и вовсе нехорошо, его заподташнивало, одновременно он чувствовал и жар, и озноб. Если бы в этот момент его о чём-то спросили, он вряд ли сумел бы ответить. Но Петро Мыхайловыч не спросил, лишь мотнул головой, показывая, что пора идти.
И они двинулись в путь. Впереди сам голова, следом Богдан, а позади два вооружённых бойца. Медленно вышли со двора за калитку. Вдоль сельской широкой улицы, столпившись, стояли люди. Пришли они поглазеть на пленённого оккупанта, того самого, что убил их односельчанина, их Андрия. Теперь, когда руки были скованы за спиной, Богдан чувствовал себя ещё более уязвимым: не мог он укрыться от осуждающих взглядов селян. И тут среди прочих жителей Богдан заприметил знакомую фигурку – Олеся. В правой руке она держала ведро, блестящее, оцинкованное. А рядом с Олесей, схватившись за левую руку, стоял веснушчатый рыжеволосый мальчишка.
Откуда-то Богдану явилась дурацкая мысль, и, поддавшись соблазну, он загадал, что ежели Олесино ведро полное, то, может, останется он сегодня в живых, а если пустое – значит всё, конец. Медленно проходя мимо Олеси, он вытянул шею. В ведре, кажется, было пусто, но дна Богдан не увидел. Его замутило. Проклятое ведро! Он медленно потянулся к Олесе, точнее, к блестящей ёмкости в её руке, чтобы как следует туда заглянуть. Боец, шедший следом, медленно, но довольно больно, ткнул его под ребро автоматным дулом. Но, главное, что Богдан заприметил: ведро не пустое, водица плеснулась, было её там где-то до половины.
Нелепые мысли пришли: «Как же считать? Ведро пустое наполовину или наполовину полное? Раз в ведре что-то есть, выходит, уже не пустое. Нужно поверить в лучшее. Никакое оно не проклятое, а вполне себе замечательное, вполне себе милосердное такое ведёрко. И главное – не пустое. А значит, может, ещё повезёт».
Он взглянул на Олесю. Лицо её эмоций не выражало. Никаких. Она стояла безучастная, будто видела пленного в первый раз. Рыжеволосый мальчишка всё сильнее сжимал Олесину руку, а взгляд его синих глаз растерянно бегал по сторонам. Медленно проходя мимо, услышал Богдан, как мальчишка спросил Олесю:
– Мам, цей дядько тятьку вбыв?
Вместо Олеси мальчишке ответил Петро Мыхайловыч. Он сказал лишь одно слово:
– Цей.
И тут наваждение схлынуло, время вновь обрело свой привычный ход. И «вера в лучшее», медленно вспыхнувшая где-то вдали, стухла резко, одномоментно. Развязка близко, понял Богдан, слишком близко.
Как-то быстро, слишком уж быстро покинули они село. Слишком быстро прошагали дорожкой вдоль поля. Не успел Богдан подумать, что сын Олесин как-то не слишком похож на Андрия, и вот уже лес. Пришли. Слишком быстро.
На поляне, окружённой соснами (не такими высокими и ветвистыми, как в его лесу, но всё-таки соснами!), стояли вооружённые люди: зеленоватая униформа, жёлтые повязки на рукавах – бандеровцы, укронацисты, человек двадцать. Резко остановились, и Петро Мыхайловыч направился к тем бойцам.
Украдкой Богдан стал рассматривать бандеровцев. И тут до сержанта дошло, что укронацисты заявились на поляну не только ради него: они готовятся казнить ещё одного пленного. Тот стоял лицом в сторону леса, и руки его, как у Богдана, были скованы за спиной, а правая к тому же перебинтована. Что-то знакомое было в его силуэте, рыжая шевелюра... Пленник вдруг обернулся, и Богдан поначалу решил, что ему мерещится. Но нет. Там, посреди украинских солдат, стоял именно он, ефрейтор Виноградов – источник всех бед Богдана, да и не только его бед. Так, значит, этот гад ещё жив! Кровь застучала в висках сержанта, зубы скрипнули, кулаки сжались. Тут и Сергуня узнал Богдана. Ефрейтор и до этого вид имел далеко не бравый, теперь же он скис окончательно.
Вскоре пленников поставили рядом. Охранники курили неподалёку.
– Сволочь ты, Виноградов, – зло процедил Богдан. – Таких гнид, как ты, нужно давить. Эх, была б моя воля...
– Да, прав ты, сержант, – отвечал ефрейтор. – И нет мне прощения, это я понимаю.
– Понимаю? Да что ты там понимаешь, сука! Ты же не только себя и меня, ты ж всю роту сгубил. Столько ребят полегло. Я был уверен, что и ты тогда сдох.
– Мне очень жаль, сержант, уж поверь. Да, меня только ранило, но лучше б меня тогда... вместе со всеми... Жду вот теперь, скорей бы уж расстреляли. Как думаешь, точно сегодня всё кончится?
– А чего им тянуть? Завтра уже куличи освящать, послезавтра Пасха*, – с сарказмом ответил Богдан. – Ну а дальше – светлая седмица, опять убивать нежелательно, не по-христиански как-то.

[ * Православная Пасха в 2024 году отмечалась 5 мая.]

Но ефрейтор сарказма не понял.
– Значит сегодня. Скорей бы всё кончилось.
– Дурень ты, Виноградов! Думаешь, грохнут тебя – и всё кончится... А что насчёт вечных мук в аду?
– Ты веришь в загробную жизнь, сержант? – ни удивления, ни тем паче насмешки в вопросе ефрейтора не было, а была, кажется, тень надежды. – Ты веришь в Бога?
– А ты ещё нет?
Виноградов в ответ лишь неуверенно пожал плечами. Он, отвернувшись, о чём-то задумался. Чуть погодя, Виноградов молвил:
– Слышь, сержант? Я ведь тогда пост свой покинул не из-за курева. Я, может, и дурень, как ты сказал, но не до такой степени, – ефрейтор будто тянул резину. – Стыдно было тогда признаться, да и сейчас не легче. Впрочем, ты про меня и так в курсе...
– Да что ты несёшь? – оборвал Ивашенков. – Говори яснее.
– Ну так вот. Услышал я той ночью вдали громовые раскаты. Ну и всё. Крышу сорвало. Долбаная астрафобия!* Я ноги в руки – и с поста, не соображал совсем, в землянку хотел, чтоб поглубже забиться. А тут, как назло, укры. Самое обидное, что гроза тогда стороной прошла, даже капли дождя не упало.

[ * Астрафобия – боязнь грозы, сильный страх перед громом и молниями.]

Сержант отвернулся и, выдохнув резко, сплюнул. Ему стало дурно, ведь знал же он о фобии Виноградова. И если бы вовремя командованию доложить...
– Ещё на медкомиссии должен был я сказать о своих страхах, – выпалил Виноградов. – Но не сообщил. Посчитал, что справлюсь. Ещё и тебя уговорил держать язык за зубами.
Пленники помолчали, оглядывая поляну. Бандеровцы прибывали, их тут скопилось уже под сотню.
– Жаль, невозможно вызвать огонь на себя, – задумчиво молвил Богдан.
– А вдруг висит сейчас в вышине наш дрон? – поднял к небу глаза Виноградов. – Или, может, со спутника наши следят? Может, уже и ракету на цель наводят?
– Да, цель хорошая, но... – сержант вздохнул. – Но... мечтать не вредно.
– Ракетой бы по поляне вдарили, – не слушая, продолжал ефрейтор. – Или лучше бы парой ракет. Все проблемы решились бы одним мигом.
Тут послышалось тарахтенье мотора, и на поляну въехал старенький раздолбанный «Форд Транзит». Бандеровцы принялись выгружать сумки, вытащили из кузова большой и тяжёлый тёмно-зелёный ящик. Приготовления эти насторожили пленников.
– К чему бы всё это, сержант? – спросил Виноградов.
– Откуда мне знать? Может, подарки нам привезли, а может, пыточный инструмент. Они же не любят расстреливать, это скучно, – Богдан пробовал юморнуть в стиле того лейт;хи, что балагурил на полигоне, но юмор получался слишком уж чёрный.
В одной из сумок оказалась аппаратура для съёмки. Вскоре напротив пленников установили штатив, закрепили видеокамеру. Под прицелом объектива им стало совсем неуютно. Но ещё неуютнее – до дрожи в коленях – пленникам стало, когда, открыв тёмно-зелёный ящик, бандеровцы начали извлекать из него блестящие никелем, остро заточенные приспособы.
– Не знаю, сержант, есть ли вечные муки в аду, – прохрипел Виноградов. – Но перед тем, как узнать, похоже, нас и на этом свете помучают.
– Слышал я, кто смог выдержать муки здесь, тех на том свете прощают, – в голосе Богдана присутствовала неуверенность.
– Прощают? Так, может, и ты меня здесь простишь, а, сержант? Хоть ты один, пред остальными ребятами мне уж не извиниться.
Богдан посмотрел ещё раз на разложенный на столике инструментарий. Острые железяки зловеще блестели на солнце. Затем перевёл взгляд на Виноградова. На чумазом лице ефрейтора отражалась вселенская скорбь. И Богдан ответил ему:
– Не могу я прощать за погибших парней. Но от себя лично... Прощаю.
Отблеск улыбки мелькнул на лице Виноградова, в синих глазах полыхнула надежда, и тут же он потянулся к Богдану:
– Сержант, мы в наручниках, жаль, что нельзя перед смертью пожать твою руку.
– И жаль, что нельзя обняться, – задыхаясь от волнения ответил Богдан.
Но всё же он сделал движение навстречу товарищу, и они даже как бы «обнялись», только без рук. Сразу послышались окрики: «Назад! Видийшлы один вид одного!»
Тут же пленников развели в стороны на десяток шагов, и теперь они могли общаться лишь взглядами. Но и взглядами сказать уже было нечего. Богдан просто посматривал на Сергуню. После полученного прощения ефрейтор вёл себя будто спокойно. «Он сможет принять пытки, он выдержит, – думал Богдан. – Таков уж он есть, этот человек, Виноградов, пофигист и в плохом смысле, и в хорошем».
Но тут неожиданно Виноградов переменился. Глаза его чуть расширились, он заморгал чаще. Как-то резко Сергуня вдруг перестал выглядеть пофигистом. И, если, занятые кто делами, кто разговорами, бандеровцы внимания на такую мелочь не обратили, то Богдан обратил. Он проследил за взглядом ефрейтора. Что там? Кучка людей – те, кто уж был на поляне, и вновь подошедшие. Стоп! Среди толпящихся мужиков мелькнул стройный силуэт. Ещё и ещё раз мелькнул. Что там за женщина? Богдан весь напрягся. Наконец, она показалась вся, повернулась... Ну точно, Олеся. Только её здесь и не хватало! Пришла посмотреть, как москалей разделывают на куски? Богдан почувствовал дурноту, всё внутри у него завибрировало. Перед глазами женщины пытки и унижения переносить будет крайне сложно. Физически – вроде как то же самое, но морально – в десяток раз хуже. Но что же Виноградов? Присутствие женщины, что ли, так его растревожило? Такое ощущение, будто Сергуня её узнал. Впрочем, нет, ерунда. Откуда им быть знакомыми?
Но вдруг и Олеся, стоя среди украинских бойцов, замерла. Какое-то время она посматривала на Сергуню украдкой, будто бы что-то припоминая. А затем, решительно подойдя к свёкру, подхватила того под локоть и увела в сторону. Петро Мыхайловыч слушал, как Олеся что-то рассказывает, и по лицу его расплывались эмоции. Он закурил. Жадно и часто затягиваясь, пускал клубы сизого дыма. Он качал головой, брови его поднялись, глаза заблестели, усы встопорщились. Время от времени, разговаривая, и Олеся, и её свёкор посматривали то на Богдана, то на Сергуню. «Что там она болтает? Рассказывает, как я её чуть не придушил, как пытался сбежать? – думал Богдан. – А ведь и про Сергуню она явно что-то там наговаривает». Одного взгляда на Виноградова было достаточно, чтобы понять: на душе у ефрейтора теперь вовсе погано.
И тут Петро Мыхайловыч, оставив Олесю, растоптал окурок и направился прямиком к Богдану. Серьга в его ухе ярко поблёскивала, отражая солнечные лучи. Автомат на плече недобро покачивался в такт шагов головы громады. Время помчалось вдруг с бешеной скоростью, словно пришпоренная лошадь, что бросилась вскачь. Вплотную приблизившись, голова громады приказал своим бойцам отойти подальше, сам же, понизив голос, спросил Богдана:
– Значыть, ты украинець?
Пленник удивился. В голосе махрового укронациста, в руках которого сейчас была его жизнь, в голосе отца убитого им вэсэушника Богдан не услышал злости. Скорее, в голосе головы громады преобладала усталость, а ещё, если не показалось, слышался интерес!
– Це так, украинець, – ответил пленник, и возможность остаться в живых снова забрезжила где-то вдали над верхушками сосен.
– Богданом зовут, як мого онука?
– Так, – снова ответил он.
– И як же ты проти своих пишов воюваты?
Не дождавшись ответа, Петро Мыхайловыч вдруг отстегнул наручники и сказал:
– Сьогодни я добрый. Невистка мени сказала, що у мене буде ще онук або внучка. Сказала вона, що думала про аборт, але ты йы якось видмовыв. Так що у мене як-бы маленьке свято.
– Ну что ж, тогда с праздником, – неуверенно молвил Богдан.
– Говоры украинською, ты ж вмиеш, – поморщившись, перебил Петро Мыхайловыч.
– Зи свя;том! – теперь уже громче ответил пленник.
– Те-те ж! А пислязавтра ще и Великдень – Пасха. Ось я и выришыв, що дам тоби шанс. Все ж ты наш, украинець. Усы у тебе майже козацьки. И имья твое гарное. Навить призвыще у тебе наше. Це ж москали переробылы твоим предкам призвыще. Из Иващенко переробылы в Ивашенкова. Так? Так! А у мене Ищук призвыще, чуеш, схоже навить.
– Верно вы говорите, – отвечал Богдан. – Фамилии наши похожи...
– Я ж сказав, щоб украинською, – поморщившись, перебил Петро Мыхайловыч.
– Добре.
Голова громады глянул по сторонам и, понизив голос до шёпота, быстро, с напором заговорил:
– Слухай уважно. Ты и в росийську армию не сам адже пишов, не по своий воли. Тебе змусылы. Андрий мой загынув, и сына мени вже не повернуты. Но я не ослип вид горя. Думаю, що миг бы тебе пробачыты.
Богдан не поверил своим ушам. Он сможет избежать пыток и смерти! Вспомнилось тут же, как блестело на солнышке ведро в руках Олеси – полное наполовину. Может, и поживу, может, и не последние это минуты, тут же подумал он. И ещё он подумал, что, уговорив Олесю сохранить жизнь будущему ребёнку, он тем самым спас и свою жизнь. Благодушное настроение почти овладело Богданом. Однако реальная жизнь – не кино с хэппи-эндом.
– Загалом так, – продолжал Петро Мыхайловыч. – Ты покаешся зараз на видеокамеру, розстриляеш цього ефрейтора, – он кивнул в сторону Виноградова, – а писля вырушыш спокутуваты провыну в нацбатальйон. Займеш мисце Андрия в строю. Так буде правыльно. Так мы зраду твою перетворимо в перемогу!
Поляна, деревья, вооружённые люди – всё поплыло куда-то вдаль. Богдан пошатнулся, руки и ноги его в один миг ослабли, в глазах стало темнеть. «Только этого сейчас не хватало», – подумал сержант. «Соберись, соберись же! – командовал он себе. – Всего десять минут назад ты желал придушить Виноградова собственноручно. А окажись в руках автомат, нажал бы на спуск не раздумывая. Он же сволочь, он гад, он сгубил мужиков!.. Но ведь я же его простил?»
– Ну як? – поторопил Петро Мыхайловыч, видя, что пленник крепко задумался.
Тот молчал, нахмурившись и плотно сжав челюсти. «Простил Виноградова, ну и что? Откажусь – нас один хрен прикончат обоих. Замучают, запытают. А так он умрёт быстрой смертью, ему же лучше. Ну а я? Я спасусь, буду жить. Жить!.. А потом мне снова и снова прикажут стрелять по своим».
– Згоден? – снова поторопил Петро Мыхайловыч.
– Дякую, звычайно, – не слишком уверенно ответил сержант, – але нэмае.
– Що?
– Нет, говорю, не согласен.
– Знову росийською заговорыв? – голова громады выдавил из себя улыбку, в голосе его появились родительские интонации. Словно отец непутёвому ребёнку, принялся он втолковывать:
– Тоби ж потрибно просто його прыстрелыты, як собаку. Йому, все одно, вмыраты. Давай же, робы справу. А видео з твоим покаянням мы писля запышемо, коли заспокоишся. Ну або можна просто заспиваты зи мною наш державный гимн. Знаеш адже? Ще-е не вме-рла... Ну и так дале.
И он, передёрнув затвор и отстегнув магазин, протянул автомат Богдану. Тут же встрепенулись стоящие чуть поодаль бандеровцы, защёлкали затворы их автоматов, стволы направилсь в сторону пленника. Сержант Ивашенков глянул на ефрейтора Виноградова, глянул на протянутый автомат, в котором был теперь лишь один патрон, и осипшим голосом произнёс:
– Дайте мне закурить.
– Ну, покури, заспокой нервишки, – Петро Мыхайловыч, щёлкнув предохранителем, вернул автомат на плечо, подал сигарету, поднёс огонёк. – Зробыш справу, ще й горылкы налльемо.
Года два не курил Богдан, хоть иногда и хотелось до дрыжиков. Даже в плену, пока теплилась самая малюсенькая надежда на спасение, не начинал он курить... Сержант затянулся неглубоко. Разум его, отвыкший от табака, затуманился. И тут посмотрел пленник на веточку прямо перед собой. На веточке трепыхался листик. А когда зрение сфокусировалось, Богдан обнаружил на листике ползущего паучка. Перебирая тонкими, словно ниточки, лапками, паучок направлялся своим путём, и не было дела ему до того, что вокруг происходит; он жил своей маленькой жизнью. Самым краешком губ Богдан паучку улыбнулся. Машинально он затянулся поглубже и тут же закашлялся. Забытый вкус табачного дыма ему не понравился. Он сплюнул и, не докурив, выкинул сигарету. «Нет. Всё же последние цэ минуты», – подумал он. Вслух же сказал:
– Не убить – лучше, чем убить.
И, подняв голову, восхитился: «Как же прекрасны непостижимой своей высотою эти сосны и небеса». Восхитился в последний раз.
Из-за дерев выползал край чёрной тучи. Издали донеслись нарастающие громовые раскаты.