Глава 9-3

3

В не столь далёком 91-ом году, вскоре после августовской победы «демократов» над ГКЧП-истами, когда взлелеянные причастностью к кормушке партноменклатуры перевёртыши уверовали в безнаказанность дальнейшего обогащения, одна полурусская «демократиха» заявила с высокой трибуны, что истинная ценность в этом мире - права личности. Она, видимо, имела в виду узаконение прав на наворованное. Для обеспечения этих прав, по её мнению, позарез необходимо было переселить в иной мир тех, кто к понятию «личность» не имеет никакого отношения, то есть совков и старцев, которые, будучи молодыми, имели глупость защитить от нацистского рабства цивилизованную Европу, откуда и почерпнула демократиха сведения о своих правах.
Демократихе недоставало художественного воображения, она не могла представить, что через какой-то миг, с точки зрения Вселенной, сама сделается старенькой, и усвоившие её мысли сосунки, уже и сегодня не считающие стариков за людей, к моменту её старости плюнут ей в лицо что-нибудь похлеще того, что плюнула она по адресу нынешних пенсионеров.
Закон о выселении стариков в иной мир официально, правда, принят не был, но в народе прошёл слух, будто в верхах уже решили предоставить пенсионерам дополнительные льготы, такие, например, как разрешение переходить улицу на красный свет светофора, отпуск по заниженным ценам просроченных лекарств и заражённого сибирской язвой мяса. Дух вымирания стал в стране необычайно модным. Он поразил, как показывала статистика, тех, в чьих генах была заложена потребность в осмысленном труде, а не в пришедшем ему на смену «праве личности». В тоске по осмысленному труду умирали даже и стяжатели, страдавшие от конфликта с благородными своими генами.
Вскоре после добровольного ухода в мир иной Миши Бровкина захворал и бывший его шеф Борис Павлович Кулагин. Сказалась, видно, лихорадка избирательной кампании. На выборах в мэры Беловодска Кулагина обошёл на пять процентов голосов директор городского рынка, занимавший при советской власти должность председателя горисполкома, а теперь откровенный вор. Борис Павлович воспринял своё поражение со странным безразличием, одно это уже свидетельствовало о нешуточном заболевании. Но были и ещё более грозные симптомы. Ему, например, показался вдруг сомнительным этот мир, в котором ложь на каждом шагу, в котором рука руку моет, в котором всё строится на праве грубой силы и несправедливости, то есть, тот самый мир, в котором он чувствовал себя, как рыба в воде. Более того, им овладела хандра и назойливо полезли в голову мысли о неправильно прожитой жизни.
Через четыре месяца такой хандры его вдруг стошнило от принятой перед обедом рюмки водки. Никаких фуршетов накануне не было, лишнего Борис Павлович не принимал уже неделю, и вдруг стошнило! Прополоскав горло, он тут же снова выпил, его опять стошнило. Борис Павлович выпил в третий раз - тот же результат. Кулагин оловянно посмотрел на початую, но недоступную бутылку. «За какие же это грехи такие?» - испуганно подумал он. - Чего же я теперь делать-то на досуге буду?» Испуг столь сильно поразил его, что он не решился на повторную попытку ни в этот день, ни в два последующие. Лишь на четвёртый день вечером Борис Павлович уединился для решающего эксперимента. Закуска была на столе, бутылка вскрыта. Кулагин наполнил рюмку, сказал: «С Богом!» - и мужественно выпил. Его вырвало через три секунды, он не успел даже добежать до туалета. Целый час после этого Борис Павлович сидел перед вскрытой бутылкой в отрешённости. Потом объявил самому себе: «Ну и что, брошу пить и всё. И меня тошнить не будет!»
Бросить пить оказалось не так уж сложно, но возникли трудности в отношениях с нужными людьми. Нужные люди приняли отказы Кулагина от участия в фуршетах за гордыню, и отношение к нему полярно вдруг переменилось. «Мэр несостоявшийся! - со злорадством заговорили о нём в его отсутствие. - Из «совков» в люди вылез, а туда же...» Нужные люди стали его сторониться. А поскольку ненужных людей Кулагин в своём окружении не держал, то скоро оказался в полном одиночестве. Жена в счёт не шла, она, чем дольше жила с ним, тем больше превращалась в заурядный экземпляр из биологического вида хотя и позвоночных, но безмозглых млекопитающих. Говорить она, правда, умела больше прежнего, но слушать уже не могла.
При общительном характере одиночество оказалось для Кулагина нелёгким испытанием. Но он не сломался, нёс свой крест достойно. Тогда судьба нанесла ему ещё один удар. Его стало тошнить и от пищи. Сначала только тошнило, потом каждый приём пищи стал заканчиваться рвотой, причём, особенно яростно рвало почему-то от самой любимой его пищи. Кулагин загрустил. Он никому не говорил о своём наказании, старался сохранять былую бодрость на работе, и никто из подчинённых вроде бы не замечал в нём тайной грусти, но вскоре началось катастрофическое похудение. Худело, как нарочно, в первую очередь лицо. Кулагин обратился за разъяснением такого непонятного явления к знакомому врачу. Тот, обследовав его, оптимистично вымолвил: «Скорей всего, рак пищевода», - и дал направление в онкологический кабинет. Обследование в онкологическом отделении диагноз подтвердило. Кулагину предложили хирургическую операцию. Борис Павлович отказался. Он уволился с директорского своего поста, решив умереть в одиночку.
Однако смерть с заключительным аккордом не спешила, видно, смаковала удовольствие от агонии жизнелюбивого, самоуверенного человека. Смерть точно издевалась над Кулагиным. Она посадила его, такого тонкого гурмана, на унизительную диету: хлеб и воду - лишь такое пищевое сочетание проходило иногда через его больной пищевод не вызывая рвоты. Но сон по ночам был пока ещё крепкий, и днём Кулагина донимала потребность в действии. Выходить из дома он не решался, стесняясь страшной худобы. Приходилось с утра до вечера ходить из угла в угол четырёхкомнатной квартиры. Безделье было самым тяжким наказанием. Смотреть телевизор Борис Павлович не мог по причине бесспорного над ним превосходства в интеллекте.
Кулагин попробовал обратиться к книгам, не к тем так называемым «бестселлерам» про секс и суперменов (он не хотел марать свой интеллект этой чушью), а к настоящим художественным книгам, проверенным временем и вкусами внушающих доверие людей. Увы, проверенные временем книги оказались недоступны, они подавляли не то, чтобы более высоким интеллектом, а каким-то неуловимо тонким превосходством в самом важном. В чём заключается это самое важное, Борис Павлович не мог понять, но ясно чувствовал, что книги издеваются над его директорской самоуверенностью. Кулагин оставил чтение. Из самолюбия он решил, что книги пишутся для детей и подростков, а он вышел из такого возраста.
Борис Павлович попытался занять оставшееся до выноса вперёд ногами время мыслями, но и здесь потерпел фиаско. Оказалось, за годы работы в должности директора мыслить Кулагин совершенно разучился. То, что он принимал за мысль, было, оказывается, всего лишь умственным упражнением, мало отличавшимся от упражнений на компьютере. Ни мыслить, ни жить воспоминаниями о прошлом Кулагин не умел. На какое-то время выручило разгадывание кроссвордов, но это бесплодное занятие не только не требовало мышления, но и отупляло, и по этой причине оно ему скоро надоело.
Время потянулось с убийственной медлительностью. Вдобавок по ночам стала донимать бессонница. «За какие же грехи-то, Господи!» - с мукой вопрошал Кулагин ночную тьму. Он молил Бога, чтобы тот послал скорее утро. Спустя тысячелетие утро и вправду наступало. Тогда Борис Павлович принимался молить Бoгa, чтобы тот послал скорее ночь. Но ночь приходила лишь спустя тысячелетие. Такая растяжка времени не могла не сказаться на внешнем облике. Кулагин избегал смотреть на себя в зеркало, но когда случалось ненароком увидеть в нём замогильное обличье старика, у него возникало недоверие к физическим законам оптики: чересчур уж вызывающе непохож был тот старик на бывшего директора Бориса Павловича Кулагина.
Однажды утром Кулагин глянул в окно и замер в удивлении: за окном белым бело от снега. Оказывается, лето уж прошло, а он и не заметил, хотя каждый день и каждая ночь в отдельности тянулись бесконечно. Зимой в его болезни наступило облегчение: Борис Павлович перестал испытывать потребность в деятельности. Незаметно прошёл Новый год, где и с кем встречала его жена, Кулагина не волновало.
Время перестало тяготить, хотя ночами Кулагин по-прежнему не спал. Небо сжалилось над ним: Борис Павлович вдруг обнаружил в себе способность вспоминать ушедшее. Проблема заполнения бесконечного досуга разрешилась. Кулагин запоем вспоминал детство, юность, студенческие годы. Он безмерно удивлялся: жизнь в воспоминаниях представала восхитительной реальностью, куда более реальной, чем сиюминутная реальность. И что особенно его удивляло, самыми прекрасными были воспоминания, никак не связанные с материальными успехами. Все его удачи в борьбе за место под солнцем, в продвижении по служебной лестнице, в завоевании высокого положения, в росте материальных накоплений - всё это или вовсе не поддавалось воспоминаниям, или воспринималось досадной пустотой, провалом в жизненном пути. Реальностью из прошлого было лишь то, что приходило помимо его воли, а всё, что Кулагин брал усилием, расплывалось в нечто неосязаемое, нереальное.
Пришла весна. Борис Павлович радовался ей, как ребёнок, хотя был уже фактически скелетом. Эта тихая радость смертельно больного человека несравненно больше нравилась ему, чем то сытое, горделивое директорское довольство, какое он испытывал будучи самоуверенным, здоровым кобелём (так величала его одна любовница). Ему, как никогда прежде, хотелось жить. Хотелось пожить ещё одно хотя бы лето. Это при том, что жизнь не могла уже дать ничего, кроме воспоминаний. Глядя в ванной на скелет в зеркале, Борис Павлович сокрушался: «Нет, до осени не дотянуть».
Однажды в ясное апрельское утро Кулагина неудержимо потянуло прочь из стен. Он побрился, поодеколонился, надел любимый, ставший ему теперь великоватым, светло-коричневый костюм, бежевого цвета галстук и вышёл на улицу. Едва вдохнув на улице весенний свежий воздух, Борис Павлович почувствовал головокружение. От слабости его шатнуло. Он опёрся рукой о ствол дерева и подождал, пока головокружение пройдёт. Потом осторожненько двинулся по тротуару. Слабость не проходила. Кулагин останавливался и отдыхал, опираясь о деревья, стены домов, ограды палисадников. Мысли повернуть назад у него не возникало. Весна на улице была так хороша, что возвращаться из неё в осточертевшие за долгую зиму стены было более чем трудно.
Кулагин направился в район окраинных улиц. Очутившись возле монастыря, долго с чувством умиротворения смотрел на его строения. Прирождённый атеист, Борис Павлович вдруг ощутил какую-то причастность к этой Божьей обители. Он вошёл во двор и поднялся по ступенькам ко входу в церковь. Здесь на него навалилась слабость, и он присел на верхнюю ступеньку.
- Вам плохо? - спросила его юная монашенка.
Кулагин смущённо мотнул головой и, поднявшись, вошёл в церковь. Он смотрел на иконы, не зная, какой из них следует помолиться. Помолился всем сразу, мысленно обратясь к Всевышнему: «Господи, прости мне заблуждения мои. Я ведь не желал никому зла, а если и творил его, то по недомыслию. Не такой уж я пропащий грешник, Господи. Прости».
Из монастыря Кулагин отправился вниз по улице к реке, потом пошёл вдоль берега по петляющей вдаль тропинке. Когда наваливала слабость, Борис Павлович садился на землю, а поднявшись, шёл дальше в полевой простор. В прошлогодней, бурой, просохшей уже траве по бокам тропинки пробивалась зелёная поросль, на ветвях кустарника набухали почки, а в небе, неоглядном синем небе, парил и самозабвенно заливался трелями возрождающийся вечно жаворонок. Кулагин добродушно усмехался: никого в этом мире не опечалит скорый уход его, Борьки, неутомимого заводилы ребяческих игр на этой вот земле. Никто уж и не помнил того Борьку, все теперь видели в нём почему-то не его самого, а бывшего директора Бориса Павловича. «Странно устроен мир», - просветлённо думал он.
Кулагин удалился от города километров уже на пять, когда с севера налетел холодный ветер. Синяя туча наползла на солнце. Кулагин повернул назад. Ветер уже вовсю свистел по полю. Начавшийся дождь со снегом хлестал под порывами ветра то в спину, то с боков. «Плащ надеть не догадался» - подумал Борис Павлович с беззаботностью младенца. Ветер и колючий дождь не позволяли вдохнуть воздуха, ноги у Кулагина подкашивались от слабости, он шёл в полуобморочном состоянии. До дома он не дошёл...