Конец високосного года 62

И не успеваю ещё положить телефон в карман, как оживает наша селекторная связь. Искажённый динамиком женский голос - я даже понять не могу, чей – взывает - резко и тревожно:
– Реанимационную бригаду в инфекционный блок! Срочно реанимационную бригаду в инфекционный блок! Синий код! У нас отек лёгких!
Чёрт! Кто? Телефон пихаю в карман уже на бегу.
В нашем импровизированном павильоне "за стеклом" нездоровая суета: рабочая смена - та, что в защитных костюмах - суетится у постели Aйо. Кэмерон ставит подключичный катетер, Мигель, что-то там делает с кислородной смесью и вводит отсос, Тринадцать на коленях в позе, которая в йоге, называется, кажется,"собачка", качает сердце. То есть, что - остановка? Давно?
Замечаю, что расстановка сил грамотная. Тринадцать, которой точные движения даются с трудом, брошена на грубую работу, Кэмерон - на тонкую, Мигель - на техническую, и они, в общем, справляются, а реанимационная бригада им нужна на смену: пока те переодеваются, эти выдохнутся. Заодно и понимаю задним числом, что в микрофон говорила Хедли. Тринадцать.
Ну, вот я пришёл на смену. Сейчас прибегут и ещё – те, кто сегодня должен прибегать по таким вызовам: Марта Чейз, Сабини, Саманта. Натягивая в фильтре комбинезон, краем глаза вижу их - подоспевших Марту и Сабини. Отлично. Всё под контролем. Айо – это не внезапно отяжелевший пациент, это пациент, отяжелевший закономерно. И странно, что не раньше, так что никакой суеты и паники – работаем по протоколу. И даже зрители уже образовались: в преддверие фильтра из коридора входят Хаус и Корвин. Причём входят они с разгона, встревоженные призывом селектора, а увидев, с кем занимаются коллеги, облегчённо тормозят. Я понимаю, о ком думал Хаус, и почему у него гора с плеч свалилась, когда он увидел, кто на самом деле умирает. Это не очень хорошо, наверное, но закономерно. Хотя, конечно, удивительно, что такой рациональный, прохладный и даже чуть социопатичный Хаус так трепетно относится к главному герою «Карьеры доктора Билдинга». Я в моем сближении с Леоном Хартом – другое дело, я влюбчивый, у меня три жены было, не считая связей помимо подвенечных, я и к Хаусу по-своему трепетно отношусь. Хотя, он ко мне тоже… по-своему.
Кир прибежал за компанию, он от работы в боксах избавлен - у нас нет на него защитного комбинезона - вернее, один есть, сделанный по спецзаказу, но хранится не здесь, и мы его бережём, как зеницу ока, на самый-самый крайний случай. Вижу сквозь прозрачные перегородки через бокс заинтересованного Тауба, который встал и подошёл к стенке своей палаты, чтобы смотреть насквозь. Губы сжаты, глаза сощурены – он «участвует». Что ж, если любопытства довольно, чтобы его поднять, пора, действительно, подумать о выписке.
- Сколько уже сердце качаете? - спрашиваю, входя в палату
- Три минуты.
- Адреналин?
- Да сделали уже. Он заплывал. В лёгких рос выпот, - отрывисто выдыхает Тринадцатая. - Мы дали кислород. Через спирт. С пеногасителем. Под давлением. А он, - в тоне чуть ли ни обида, - дал остановку на перегрузке.
Мигель набирает еще шприц, Тринадцатую сменяет Сабини. От толчков в грудину Айо ритмично вздрагивает, голова с закаченными глазами дёргается, и рожки его вроде как бодают воздух, словно там, в своей клинической пока смерти, он достиг райских врат и стучит в них, как баран в деревянный забор, а ему не отворяют. Это было бы смешно, если бы не было жутко.
"Он сейчас у нас окончательно умрёт, - навязчиво крутится у меня в голове, - и никто не докажет, что смерть его не связана с вирусом, что он только носитель, который был бы здоров, если бы не всё остальное вот это, и что его изменения в лёгких застойного характера. Вот так и делается ложная статистика".
- Завели! - наконец, выдыхает Сабини. - Надолго ли? Сердце, как тряпка.
- Мы его не выпишем, - мрачно пророчествует из-за перегородки Тринадцатая.
- Кар! Кар! Вы от него, что ли, кликушеством заразились? - с лёгким раздражением ворчит Хаус. – «Надолго ли», «не выпишем»… Начните ещё Библию бубнить задом наперёд.
- Просто прогноз, - пожимает плечами Тринадцать.
- Ну да, а все тут идиоты, без твоего прогноза ему сто пятьдесят лет намерили.
Шестым, седьмым, восьмым чувством понимаю, что на самом деле раздражает Хауса. Он видел, что я обратил внимание и на то, с каким лицом он сюда ворвался, и на то, как у него от сердца отлегло, когда он понял, что плохо Айо, а не Орли. Нечаянно продемонстрировал то, чего демонстрировать никак не хотел – вот и бесится.
Айо хрипит, приходя в себя, но монитор пишет аритмию, и лёгкие всё ещё "тонут". Сабини разгружает их, как может, стабилизируя состояние на уровне «чуть жив». Дождавшись этой стабилизации, Кэмерон и Мигель выходят, я снова налаживаю подачу кислорода
- Марта, оставь поток через спирт. Пусть дефибриллятор остаётся в палате и дайте ещё апосемид по вене. Там, на посту. Реми!
- На посту сигнал соседнего бокса! - вдруг вскрикивает Тринадцать. - Там тоже что-то случилось!
Есть в больницах, особенно в интенсивных отделениях, такая штука -цепная реакция. Это когда одному становится плохо - и волнение, суета персонала, тревога, повисающая в воздухе, индуцируют у других пациентов, находящихся в шатком балансе между "терпимо" и "совсем хреново", мгновенное смещение этого баланса в сторону "хреново" - и начинает все отделение сыпаться, как домино: срывы ритма, кризы, спазмы…
- Не отвлекайтесь, я посмотрю, - решает Хаус.
Но не отвлекаться я не могу, потому что "соседний бокс", откуда сигнал на пост - это бокс Леона, в который по моему распоряжению Ней перевела Орли.
- Там остановка дыхания, - сообщает вслух Корвин.
- Да что они, сговорились, что ли! - в сердцах восклицает Сабини, вводя апосемид. – Этот еще не стабилизирован, так еще и тот… Третьего не хватало!
А Мишель и Кэмерон из отделения уже ушли, и мы, не считая Корвина, впятером во всём блоке. Для реанимации более чем достаточно, но для двух реанимаций рук мало. Притом Айо всё ещё неустойчив: хрипит и давится кашлем – значит, в легких всё ещё полно жидкости, и сердце может повторить остановку. И даже до кнопки селектора дотянуться некогда. Хотя если бы и дотянуться – как это будет выглядеть? "Инфекционный бокс - синий код! Мы не шутим!" Как притча про мальчика-пастушка: "Волки! Волки!"- и ничего.  А волк между тем догрызает кого-то в соседнем боксе.
Так, не думать о посторонних вещах, доктор Уилсон! Твой пациент не в соседнем боксе, а здесь – стучит рогами в запертые врата царства мёртвых.
- Ещё по вене. Давление? Оксигенация? Так, я ставлю катетер. Кислород! Держит? Держит.
- Ну, всё, - выдыхает, наконец, Сабини. – Кажется, стабилизировали. Сейчас я ещё…
Радости в его голосе, того подъема, который испытываешь, возвращая человека к жизни, захватывающего восторга демиурга - нет и в помине. И это не привычка, это реализм опытного реаниматолога. Нет, чудеса, конечно, бывают, и человек, как подобие творца, где-то тоже капельку всемогущ и вездесущ, но всё-таки стучащему во врата фриковатыми рогами должны они в конце концов открыться - все это понимают. Упорства в деле саморазрушения Сатане не занимать - Хаус со своим ножом в розетке и викодином за щекой ему в подметки не годится. И я вдруг чувствую мгновенное острое сожаление о том, что не знал этого психа раньше, до того, как он начал умирать. Судя по тому, как рак изменил меня самого, там тоже, наверное, раньше все было совсем по-другому. А теперь поздно. Трюк с умиранием он скоро исполнит на бис, и еще, и еще, пока все не закончится.
Даже злокачественная оптимистка Марта это понимает, но пока мы его "завели", и можно передохнуть. Ну, то есть, можно бы было, если бы не соседний блок, и я, швырнув, как попало, проводник, кидаюсь туда, гадая на бегу: кто ? Леон? Орли? Что там с ним?
- Анафилаксия, -  отрывисто говорит Корвин, у поста набирая раствор в шприц с длинной иглой. - Ему ввели неозумаб, он его раньше не получал. Давление упало, он сразу фибрилльнул и перестал дышать. Не знаю, проходимы ли дыхательные пути, но Хаус вроде....
- Давай эпинефрин, а не тренди! - рявкает Хаус из палаты.
- Дай, - говорю, протягивая руку, - Ты не в защите.
Хаус, между прочим, тоже не в защите. Трость брошена на пол, куда отлетела из руки. Леон - на своей кровати застыл изваянием, вцепившись в металлическую конструкцию. Без кислородной маски дыхание у него частое и шумное, а на второй кровати вытянулся очень длинный, одутловатый, какой-то серый Орли, и Хаус, опираясь коленом о край, припал к его губам, как будто страстным поцелуем - дыхание "рот-в-рот". Оторвавшись на миг, как вампир отрывается от вскрытой шейной вены, наносит толчки в грудину, вызывая у меня дежа-вю, и хрипит:
- Трубу и проводник давай!
Но он мозг, а не манипулятор, а я уже сегодня руку набил, поэтому, щёлкнув проводником, оттесняю его плечом:
- Пусти, я сам. На вот, коли лучше.
Дыхательные пути сужены, но проходимы, и интубатор мне удается впихнуть. Мешок амбу через фильтр передает Корвин.
- Помощь нужна? -  это Сабини.
- Что там Сатана? – спрашиваю.
- Пока дышит.
- У нас анафилаксия. Сердце запустили. Дыхательная недостаточность, - говорит Хаус. - Надо ставить стероиды. Эпинефрин ввели. Ставь давай дексу, если тебе всё равно делать нечего.
Сам он виртуозно жонглирует шприцами, успевая следить за показаниями монитора. Сабини ставит дексаметазон. Я качаю мешок и тоже смотрю на монитор: оксигинация понемногу растёт, давление тоже подрастает, отставая от оксигенации на какие-нибудь секунды.
- Давление держит, - говорю я вслух.
Монитор пишет тахикардию, и опасность  фибрилляции всё ещё сохраняется, но ритм уже на что-то похож.
-Леон, -;говорю, не оборачиваясь, - верни маску на лицо, тебе трудно дышать.
-Это ведь технически была смерть? - вдруг как-то очень легко, праздно спрашивает Хаус, закрепляя катетер. - Ну, я имею в виду: остановка дыхания и сердцебиения - это ведь смерть? По канонам?
 - Клиническая, - я не могу понять, к чему он клонит.
- Сатана сказал, что Орли умрёт раньше него. И не ошибся – он ведь ещё не умер? Откуда он мог знать?
- Брось. Он ничего не знал. Если двадцать четыре часа в сутки изрекать мрачные пророчества, каким-нибудь, да попадёшь.
- Он не изрекал пророчества двадцать четыре часа в сутки. Он бубнил святое писание, кашлял, молчал, говорил, что чует смерть. О том, что Орли умрёт раньше него, а Леон не умрёт, он сказал один раз. Откуда он знал?
- Тебя не заботит, что Леон вообще-то нас слышит? – говорю.
- А я никаких тайн не раскрываю. Пусть слышит. Слышишь, Харт? Псих с рогами сказал, что ты останешься жив. Ты ему веришь?