Анатомия ангелов. Часть пятая

Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 22 марта 2023 года.

Никогда я не спал так крепко, как в ту сумасшедшую ночь, никогда не приступал наутро к работе с такой свежей, вовлечённой, самого себя не щадящей злостью. Я даже сумел укротить свой порыв броситься выяснять произошедшее на время завтрака ягодными сырниками в "Кофемании", накапливая запал, заряжаясь профессиональной агрессией. И, вернувшись домой, начал не с обзвона невротично теребивших меня накануне свидетелей и сочувствующих, но с прессы. Которая освещала богатый сюжет на удивление скудно: лишь в Venezia Oggi на одной из последних полос мелькнула заметка об аресте по подозрению в убийстве "иностранного студента Ка Фоскари Г." с минимумом подробностей и нетипично для издания закрытыми комментариями под ней. Однако ровно в тот момент, когда я собирался закрывать новостные сайты, на портале Venezia Oggi произошло обновление и первой в ленте встало коммюнике Джулии Кверини:

"Человек, называвший себя Николой Кверча, много лет был пациентом клиники Санта Димфна в Венето, основанной и финансируемой группой компаний Кверини. Принимая во внимание отношения, сложившиеся у синьора Кверча с персоналом клиники и другими пациентами, правильнее было бы назвать его нашим гостем и другом: его забота о ближних, внимание, терпение, юмор снискали ему симпатию и искреннюю привязанность всех, кто был с ним знаком. Кончина синьора Кверча стала для клиники горестной потерей. Мы все уверены, что органы правосудия добросовестно сделают свою работу; мы также надеемся, что трагедия, произошедшая с синьором Кверчей, не станет поводом для неуместно политизированных судебных решений". За исключением последней фразы, текст коммюнике воспроизводил скромный некролог, напечатанный газетой в начале января, после известия о смерти Николы Кверчи неподалёку от входной двери Никиты. Последняя фраза превращала ритуальную отписку в угрозу - я пока не понимал, кому адресованную.

Аббат Бруннер перезвонил мне сам, по видео-связи из описанного Никитой в последнем посте палаццо Суриан-Белотто. Перерезающий черноту его сутаны римский воротник сливался с пронзительной белизной интерьера за его спиной, и во время разговора мне порой казалось, что голова Бруннера отделяется от туловища и начинает жить своей жутковатой жизнью. Ледяные выдержка и манеры аббата также обескураживали и дестабилизировали, и я с первых секунд обрадовался, что мне не придётся иметь его своим юридическим противником. Аббат сообщил мне, что вдова Кверини, обеспокоенная поворотом, который приняло дело Николы Кверчи, поручила ему найти адвоката для Никиты, а до того сделать неформальный юридический обзор открывшихся обстоятельств и по возможности, не усугубляя и без того сложной ситуации, привлечь помощь из России. Бруннер уже успел связаться с генеральным консульством Российской Федерации в Милане и остаться ни с чем: высылка в рамках сокращения итало-российского сотрудничества части дипломатического корпуса оставила юридический отдел консульства с предельным минимумом сотрудников, заниматься Никитой в этих обстоятельствах было просто некому. Без оптимизма смотрел Бруннер и на возможность использования адвоката, аккредитованного в России: венецианская комиссия по уголовным делам практически никогда не подпускала к своей святая святых иностранцев, нынешний же политический контекст и вовсе делал репутационно невозможным самоё попытку сделать об этом запрос. "Не будем раздражать комиссара и прокурорских понапрасну, никто не помешает нам заниматься делом неофициально, передавая всё, что мы сочтём нужным передать, доверенному лицу, которое я найти для защиты Никиты обязуюсь - и найду," - чуть оттаяв, предложил Бруннер. Мне ответить на это было нечего, я боялся куда худшего и потому, кажется, не мог скрыть облегчения, спрашивая, на каких основаниях Никита был арестован.

- Вся эта история - абсурдна, - вздохнул Бруннер, - тело Николы Кверчи было кремировано, то есть мы даже не можем с уверенностью утверждать, что он был убит, а не умер от естественных причин - холода, например (в начале января ночные температуры в Венеции были отрицательными) или передоза (поскольку и пил, и кое-что посерьёзнее употреблял, к сожалению, часто в смеси с лекарствами от сердечной недостаточности, что опасно само по себе). Таким образом, все улики против Никиты - косвенные, более того, само уголовное дело - искусственно, на его открытии кто-то специально настоял. Это, собственно, единственный пункт, который меня во всём этом по-настоящему беспокоит, здесь чувствуется недобрый умысел именно в отношении Никиты, явная какая-то интенция ему по максимуму навредить. И нет, я не знаю, кто мог настоять на открытии дела. Джулия Кверини по свежим следам пыталась начать в обстоятельствах смерти Кверчи разбираться, но её интерес был чисто дружеским, а ещё точнее гуманитарным, не мог быть иным, да и уверяла она меня напрямую в том, что оформлению расследования в уголовное дело противилась. Был кто-то ещё - его нам хорошо бы вычислить. Никита уверяет, что с Кверчей он знаком не был, так, единственный раз в новогоднюю ночь перебросился парой слов с каким-то, как он подумал, бродягой, которого потом не смог опознать по фотографии (было темно), но вот Кверча Никиту, похоже, знал прекрасно: у него в телефоне была обнаружена коллекция из сотен снимков Никиты, сделанных, явно без ведома объекта, в разных уголках Венеции. В этом контексте можно, вероятно, говорить об одержимости Кверчи молодым красавцем, но никак не объясняет потенциального желания молодого красавца убить своего незаметного преследователя. Всё это - очень зыбко. Единственной материальной зацепкой (и поводом для ареста) стало нечто, найденное у Никиты при обыске его квартиры в Каннареджо, но следствие пока не обнародовало этой улики.


Я спросил у аббата, что за человек был Никола Кверча. Тот поморщился:

- Проблемный человек, нехороший. Он появился в Венеции лет двадцать назад, без денег, без документов, неизвестно откуда, но скорее всего из Восточной Европы, из которой тогда потоком текла к нам человеческая муть - и, без всякого сомнения, давно сдох бы в какой-нибудь подворотне, если бы его не подобрали Кверини. Никита был отнюдь не первым объектом одержимости Кверчи, тот с самого начала своей венецианской жизни преследовал попеременно разных женщин, да, тогда это были в основном женщины. Одной из них стала сама Джулия, я не помню подробностей, но навязчив он был до такой степени, что Джованни Кверини, муж Джулии, вынужден был заявить на Кверчу в полицию, однако потом, поняв, что тому угрожает тюрьма или высылка из города, сжалился и предложил ему остаться в клинике Святой Димфны. Это меня совсем не удивило - Джованни очень много возился с маргиналами, удивило меня, скорее, то, что он заявил на одного из очевидно несчастных в полицию. Как бы то ни было, кто был охотник, кто добыча - всё дьявольски наоборот. Сейчас жертва обвиняется в убийстве сталкера, чего стоит эта ваша новая этика?

Благодаря аббата, я уверил его, что вылечу в Италию как только получу визу, Бруннер, горько усмехнувшись, обещал оставаться на связи.

Второй в моём списке стояла Мария Мерло, разговор с которой я решил оставить на потом - сначала мне нужно было переварить её сообщение:

"Здравствуйте. Никита Гуревич говорил о вас, как о своём лучшем друге. Не сочтите меня, пожалуйста, сумасшедшей. Его арестовали по смехотворному обвинению в убийстве какого-то бомжа. Русскоязычная община в Венеции, с которой я с момента своего приезда нахожусь в тесном, и не всегда добровольном контакте, настроена по отношению к Никите весьма кровожадно, и я не удивлюсь, если выяснится, что они же каким-нибудь образом всё это и подстроили (даже и убив предварительно бомжа - Евгения Лурье точно вполне могла бы, почитайте её соцсети). В их кружке гуляет слух, что в квартире Никиты нашли целый склад снотворного, мало того - чашечку с отпечатками Никиты и осадком лошадиной дозы пентобарбитала в водке подобрала в день смерти бомжа у дверей Никиты мусорщица, по совместительству товарищ Никиты по аспирантуре, некая Томазина Косулич. Все найденные мусорщиками вещи хранятся на особых складах, запечатанные в целлофан, снабжённые датами, так чашечка и стала уликой - Никита, значит, вынес бродяжке выпить и покончил с ним заодно. Удобно, не правда ли? Если учесть, что Томазина Косулич чуть раньше пыталась спихнуть Никиту со стипендии и забраться на его место, я ничему не удивлюсь. Борьба за финансирование в академической среде сейчас действительно идёт не на жизнь, а на смерть. Никиту нужно спасать!"

Не без глумливого изумления уровнем итальянского бардака, при котором скрытые от въедливых юристов вещдоки стали без труда известны досужим сплетникам, я решил взять паузу. В какой-то момент мне нужно было позвонить Илье Аркадьевичу, тем более, что пропущенных звонков от него мой телефон не являл. Никитино "только не говори отцу!" в данных обстоятельствах теряло свою заклинающую силу.
 




Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 23 марта 2023 года

"Андрюша, я перезвоню!" - ответил Илья Аркадьевич, не пропустив ни единого гудка, но и не дав мне сказать ни слова, и выключил телефон. Я не без усилия заставил себя не гадать понапрасну, с кем он и чем занят, и обратился к списку собственных свидетелей. На очереди у меня была Зина, Томазина Косулич, двуличная однокурсница , конкурентка и, возможно, отвергнутая возлюбленная Никиты. С ней я, не церемонясь, применил неблаговидный, но действенный приём, отрекомендовавшись в оставленном ей сообщении как друг и "законный представитель" Никиты и, зная, что вникать в юридические тонкости она не будет, фактически не дал ей выбора отказаться со мной общаться. Вызов Зина приняла сразу, и, нечаянно обведя камерой многочисленное, совершенно в нашем глубинно-народном стиле (пропотевшие майки-алкоголички, засаленные ситцевые халатики в цветуёчек) оформленное семейство, выскочила на улицу, под дыряво-лиственную сень. Синие, сверкающие из-за очков глаза её были заплаканы, с плеча тельняшки ползла неровная, как будто гусеницей проеденная дыра. Я ожидал найти Зину дерзкой, саркастичной, неуязвимой активисткой, помесью радфемки и экологички, а увидел зажатую, замотанную, угнетённую бытовым убожеством чикулю с одной отчётливой мечтой на мордочке - вырваться из своей глухомуди. А потому начал я даже ласково:

- До меня дошли сведения (достоверность которых, впрочем, ещё нужно будет проверять), что ваше свидетельство оказалось решающим про аресте Никиты Гуревича. Что кажется мне в высшей степени странным, поскольку и в частных разговорах, и в сети Никита отзывался о вас как о друге, с некоторых пор - друге с сильной романтической составляющей, и уж точно не ожидал от вас  никаких подстав...

Из глаз у Зины брызнули слёзы, и она зачастила, не сильно заботясь о том, понимаю ли я её:

- Не было никаких свидетельств! В том-то и дело, что не было! Пару дней назад сюда приезжал комиссар Гальяни из Венеции, показывал мне чашку с фиалками, спрашивал, узнаю ли я её. Я сказала, что да, узнаю, у нас дома есть чайный сервиз с фиалками, и даже провела его на кухню, показала идентичную чашку. Он, похоже, удивился, поскольку по его информации эту самую чашку я подобрала в свою смену (я тогда подрабатывала муниципальной мусорщицей) в Каннареджо, на фондамента делла Сенса, у дверей дома Никиты, третьего что ли января - ну, тогда, когда там нашли труп Николы Кверчи. Но я не помню никакой чашки на фондамента! Так я Гальяни и сказала - не помню! С другой стороны, сервиз наш - уже давнишний, многие предметы побились, я не знала точно, сколько у нас таких чашек осталось, да и порядок в хозяйстве у нас далёк от идеального, что-нибудь постоянно теряется, а потому я не могла и с уверенностью сказать, все ли наши чашки на месте... И главное - я понятия не имела, почему он обо всём об этом спрашивает! Лишь получив на подпись протоколы показаний, я осознала, о чём идёт речь!

Я с намеренно заметным раздражением прервал Зину:

- А что Гальяни внёс в протокол?

Зина зарыдала уже по-настоящему, некрасиво, большерото, вытирая глаза грязноватой ладонью, едва удерживая телефон в другой:

- Он написал, что я, как и любой венецианский мусорщик, подбирала за смену на улицах сотни различных, потенциально ценных предметов, и запомнить всё не могла по определению, а потому предлагаю ему ориентироваться по биркам с датами и локациями из бюро находок!

Я решил, что настал момент показать когти:

- Но зачем вы подписали то, чего, по вашим собственным словам, не говорили? Поначалу я не мог поверить в приписываемый вам другими злой умысел, но теперь я начинаю менять своё мнение...

Что я пережал, я почувствовал, не успев закончить фразы. Зина бессильно, захлёбываясь слезами, ревела. Я извинился и сменил тему, спросив её про Кверчу. Зина всхлипнула и зачастила с некоторой даже охотой:

- Он был частью пейзажа, периодически шлялся как раз по моей зоне уборки - гетто, рио Сан Джироламо, рио делла Сенса, Рио Сант Альвизе. Его называют бродягой, но нет, бродягой он не был, не побирался, и за то, что ему в барах наливали и выносили - платил. И где-то, конечно, жил. Если бы я не знала наверняка, что двор Никиты никем, кроме него, не обитаем, я бы предположила, что жил он в одной из пустых квартир, окружающих садик, потому что кошки...

- Кошки?

- Да, кошки. Они его знали и даже просачивались к нему на фондамента ластиться через какие-то дыры в кладке стен. А это были злые, противные кошки, они ни к кому, кроме Джулии, не шли, даже к Никите так за год и не привыкли, что понятно - тот кошколюбием не отличался и постоянно забывал их кормить, Джулия на это неоднократно жаловалась. А Кверчу кошки любили. Я с ним здоровалась, но ни разу толком не разговаривала; про него говорят, что он мог быть навязчив и приставать - никогда не видела. Хотя нет, однажды было: он ни с того ни с сего обозвал проституткой эту самую, бывшую Никиты, которая якобы пропала. Вот кого по этому делу искать нужно, а не Никиту в тюрьме гноить!

Я ещё раз прервал Зину:

- Кверча эту девушку преследовал?

Зина гневно блеснула начинающими высыхать глазами:

- Да какой там! Она мимо него шла, к Никите, а Кверча сидел у кромки канала, ножки свесив. Когда она с ним поравнялась, он негромко сказал ей "ах ты, проститутка!" - без особой злобы, так, знаете, по-отечески; она показала ему фак - тоже вполне весело, травмой для неё это явно не стало - и позвонила в дверь. Всё!

Ревность сделала Зину куда более привлекательной и похожей на тот образ, который нарисовал в своём фейсбуке Никита. Боясь, что она сорвётся с крючка, я попытался разыграть карту юмора:

- Да уж, действительно бред какой-то. Дожили: людей арестовывают по логике "ну-ка объясните товарищам по партии, как на заднице советской радистки оказался отпечаток вашего пальца!"

Я осёкся и начал было объяснять Зине соль анекдота, но здесь прервала меня уже она:

- Я знаю, это шутка про Штирлица, разведчика из вашего культового фильма!

Повинуясь какому-то не вполне понятному мне вдохновению, я спросил Зину:

- Постойте, вы как-то слишком хорошо осведомлены о специфике русской низовой культуры. Вы жили в России? или тесно и долго с русскими общались?

Зина поскучнела и скривилась:

- Отчим у меня русский. Точнее, даже не отчим, они с мамой не женаты - так выходило выгоднее с точки зрения социальных пособий. Отец моей младшей сестры русский, а сестра у меня - тяжёлый инвалид. Он работает вахтово, за границей, живёт периодически с нами, даёт деньги, когда они у него есть - что, мне и дальше продолжать тянуть литанию итальянского неореализма на минималках?

Я ещё раз извинился и попросил её писать мне обо всём, что может помочь в деле Никиты. Долго ждать мне не пришлось: не прошло и получаса после завершения нашего разговора, как телефон мой дзынькнул сообщением от Зины: "Мне стыдно было проговаривать это ртом, но вы должны это знать. Не думайте, что я - какая-нибудь овца, и подмахнула протокол, не глядя. Я пыталась сопротивляться и указывать на несоответствие записи мною сказанному, но комиссар Гальяни сказал мне, что Никита уже даёт против меня показания: из идентичной чашки он, по его словам, пил у меня дома кофе за пару недель до ареста (это правда, кофе у меня он пил), а дома у него подобных чашек сроду не было. Если учесть, что чашка эта - из сервиза ломоносовского фарфорового завода (матери этот сервиз привёз сто лет назад из России отчим) - найти другие такие же в Венето и Фриули будет сложновато. А вот обвинить уже меня в убийстве или как минимум желании подставить Никиту - легче лёгкого, тем более, что о нашем не всегда этичном соперничестве за стипендию знает пол-Венеции. Не скрою, я одновременно испугалась и разозлилась на Никиту - оттого и подписала предложенное. Теперь, задним числом, я понимаю, что на меня надавили, скорее всего, не вполне легально, и я должна была упереться. Но - не упёрлась. Можете меня презирать". Я усмехнулся: Зина сама передала мне в руки документ против комиссара Гальяни, поскольку записанный без её ведома разговор (а я его, разумеется, записывал) никакой юридической силы иметь не мог, в отличие от отправленного ею вот так, добровольно, в виде дружеской откровенности.

Но этот аргумент стоило приберечь на потом. То немногое, что я успел о Гальяни узнать, удерживало меня от любых попыток распальцовки в его адрес. К нему стоило подходить снизу, и я начал с преувеличенно вежливого запроса на свидание с Никитой по видео-связи. Гальяни откликнулся, в ожидаемо холодном, отстранённом, подчёркнуто спешащем по более важным делам формате, и просьбу мою обещал рассмотреть в течение суток, подчеркнув, что свидания не-членам семьи во время следствия по криминальным обвинениям прокуратурой Венето выдаются редко и неохотно, и сам он - резко против подобных свиданий. Перезвонил Гальяни около десяти вечера по Москве, ожидаемо отказав в свидании мне, но разрешив Никите свидание с отцом. В смс мне упал бланк официального запроса, на заполнение которого давалось двадцать четыре часа.

Кажется, только тогда я понял, что Илья Аркадьевич за весь день так и не появился. Телефон его был нем, как могила, и городские не отвечали ни дома, ни у Софьи Михайловны, ни на даче.
 

Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 24 марта 2023 года

В течение следующих суток я не расставался с телефоном даже в туалете и не спал ни секунды, напряженно и психованно ожидая звонка. Я понимал, что за ту лихорадку, в которой я находился, организм мне отомстит, но поделать с собой ничего не мог: внутренний мой фитиль не прикручивался, но горел и горел, жёг и жёг, понуждал и понуждал меня действовать и казниться. А казнился я капитально: и тем, что не вникал как следует в слова и посты Никиты в режиме реального времени, относясь к нему по мерзкой, мерзкой привычке последнего времени свысока, как к милому, но ненадёжному дитяти, и тем, что ни разу не попросил его убрать окровенно опасного контента из свободного сетевого доступа. Потому что посты Никиты о праздновании Нового, 2022 года и обнаружении тела Николы Кверчи в умелых руках вполне могли превратиться в документы обвинения: я уже видел своим внутренним взором ангажированных криминальных текстологов (да хотя бы и из числа венецианской группы поддержки одиозной Евгении Лурье), вчитывающих в фразу "местные новости я, тем не менее, мониторил нервно и тревожно" чувство вины и боязнь быть пойманным, а от фразы "мне стыдно было себе в этом признаваться, но итальянское имя мёртвого бродяги стало для меня некоторым облегчением" содрогался и сам, не до конца её понимая, отшатываясь от потенциально плещущихся в ней смыслов и страдая, как наркоман в ломке, от невозможности расспросить самого Никиту.

Обратил я, наконец, внимание и на газетную вырезку, подсунутую Никите под дверь (и с которой я, конечно же, тоже не попросил у него вовремя скрина). Газеты "Голос Венеции", напечатавшей заметку, более не существовало: в 2004 году акционерное общество, которому "Голос Венеции" принадлежал, было распущено, и ядро его редакционной коллегии перешло в газету Venezia Oggi, сделав, таким образом, холдинг Кверини информационным в пределах города (и прибрежной части Венето) монополистом. Понимая, что шансы на успех малы (я не располагал точной датой заметки), я попросил аббата Бруннера полистать в архивах выпуски "Голоса Венеции" за две тысячи второй год, поискать статьи о "наследниках Цви Мигдаль", и, чтобы не возбуждать у Бруннера излишних подозрений, а если повезёт, то и пустить его по ложному следу, одновременно с этим затребовал у него тот самый каталог выставки, посвящённой кружку палаццо Кверини-Бруннер, который я не смог оплатить из-за санкций. Оцифрованный каталог Бруннер переслал мне практически сразу, а с подшивками "Голоса Венеции" вышел курьёз, забавность которого я в том своём состоянии оценить, конечно, не мог: практически все хранящиеся в государственном архиве выпуски "Голоса Венеции" за нужный мне год оказались почиканы ножницами в разных местах, не оставляя нам надежды даже на то, чтобы, определив день выхода в свет испорченной газеты, поискать её в других источниках. Подольская детская библиотека "Филлипок" на поверку оказалась едва ли не более надёжным местом для хранения документов, чем почтенная, тысячелетняя, покровительством ЮНЕСКО, министерства культуры и полудюжины могущественных религиозных орденов осенённая венецианская институция. Об альтернативных источниках Бруннер говорил, впрочем, тоже без особого оптимизма: венецианские архивы даже общедоступного, информационного толка традиционно находились под защитой древних статутов о государственной тайне или во всяком случае нераспространении, с чужеземцами ими не делились, а потому набрести на нужную мне газету я бы смог разве что у каким-нибудь чудом сохранивших её частников.

Илья Аркадьевич мне так и не перезвонил, вместо этого отправив в последние секунды назначенных нам Гальяни на раздумья о свидании суток сообщение, формальное по тону, неуловимо неуверенное по содержанию. В нём он просил меня непременно быть у Софьи Михайловны на следующий день в семь вечера, а до тех пор полностью свернуть всю свою разыскную деятельность. Вместе с сообщением мне на счёт упало полмиллиона бонуса "за беспокойство", что уже вскипевшее во вне беспокойство лишь взвихрило. Я до сих пор не понимаю, как, на каком ресурсе я прожил оставшиеся до ужина у Гуревичей часы, помню лишь, что пошатнулся и чуть не упал, выходя без пяти семь из яндекс-такси у высотки на Котельнической, чем нарвался на "обдолбанный что ли" от гуляющих в палисаднике с собаками бабок. Гуревичи ждали меня у лифта, торжественно и немного искусственно, как мхатовские актёры перед началом спектакля, в уже готовой к розыгрышу мизансцене; из квартиры густо пахло зреющей в печи рыбой и пряной, щедро сдобренной оливками, капонатой. Софья Михайловна порывисто и слёзно обняла меня первая и тут же отошла к открытому на балкон окну в столовой, Илья Аркадьевич долго и пристально всматривался в моё лицо, положив руки мне на плечи, удручённо качая головой. От вина, опасаясь, что меня совсем развезёт, я отказался, и стейк из меченоса запивал кровавым оранжадом, покорно выслушивая светский лепет Софьи Михайловны о марлинах, Хемингуэе, старике Сантьяго и моральной победе вернувшегося без улова рыбака, сути которого не понять не только моему безнадёжному поколению миллениалов, но и иксам вроде Ильи Аркадьевича. К цели встречи Гуревичи перешли лишь за кофе, когда от ими пойманного марлина остался лишь обглоданный акулами скелет.

"Андрей, ты знаешь, как мы тебя любим!" - начал Илья Аркадьевич тихо и нежно. "Нет, Андрей, ты даже не представляешь, насколько мы тебя любим!" - ещё нежнее и убедительнее подхватила Софья Михайловна. "Ты всегда был частью нашей семьи, " - продолжал Илья Аркадьевич уже твёрже, - "и мне очень больно сейчас говорить тебе это, но я должен..." Софья Михайловна отошла к окну, повернулась к нам спиной, лопатки её затрепетали под тонкой кофточкой: "Ты должен нас понять, Андрюша, " - прошелестела она глухо и печально, - "бывают моменты, когда семье нужно замкнуться на себе, исключив, прости за жёсткость, чужих. Не по духу чужих, не по дружбе, а по крови, " - голос Софьи Михайловны задрожал, - " Господи, что я несу! Илья, ну скажи же ему!" Илья Аркадьевич залпом выпил свой кофе и подчинился, выдав бесстрастной скороговоркой: " Андрей, мы бесконечно благодарны тебе за дружбу с Никитой и за всё, что ты пытался для него сделать и сделал, но вынуждены попросить тебя, нет, даже не попросить, а потребовать, чтобы ты прекратил вмешиваться в расследование по его делу, закрыл все контакты со знакомыми Никиты в Венеции и перестал терзать меня, нас разговорами, замечаниями, дополнительной информацией по этой теме. Ситуация находится под моим личным контролем, и, как только Никита выйдет из тюрьмы, ты узнаешь об этом вне семьи первым, я тебе это обещаю, но до тех пор очень прошу тебя, ради всего, что нас связывает и связывало - уйди в сторону, не лезь, не задавай вопросов!" Илья Аркадьевич поднял на меня тёмные, очевидно страдающие глаза: "С тобой отец говорит, Андрей! Ты - прекрасный юрист, и тебе кажется, что ты всё можешь понять и разрулить, но это - иллюзия, в таких делах нужен человек эмоционально не вовлечённый, я и сам буду держаться на расстоянии... А тебе - тебе хорошо бы отдохнуть, развеяться, да, я знаю, что ты только что вернулся с Волги, но у тебя там, кажется, личная драма произошла? Слетай куда-нибудь, в Дубай, в Танзанию, на Шри-Ланку, а не хочешь отдыхать - Инину, вон, в Израиле помощь нужна. В Италию только не надо, пока - не надо! Ну, что ты молчишь? Чего хочешь, говори!" Я был до такой степени ошеломлён, что ничего уже не соображал и выпалил первое, что пришло мне в голову: "Ну как всё-таки у Никиты дела? Вы его видели? Говорили с ним? Вам дали свидание?..." Илья Аркадьевич закрыл лицо руками: "Это невыносимо, это - совершенно невыносимо!" Софья Михайловна резко, зацепившись за штырь батареи широкой и летящей, смутные воспоминания зашевелившей во мне штаниной, повернулась и, вперив в меня сухие глаза, сказала с отчётливой, отчуждающей неприязнью: " Да пожалей же ты нас, наконец! Для тебя это так, экзерсис, зарядка для ума, ты себя Пинкертоном мнишь, Шерлоком Холмсом, Фандориным, а у нас - вся жизнь на кону! Остановись, смирись, забудь!" Я, не вполне понимая, что делаю, взял салфетку и начать стирать свои отпечатки пальцев с ложечки, блюдца, тарелки с рыбным крестцом - и тонкой, с фиалками чашки, изделия, согласно клейму, Ломоносовского Фарфорового завода. Лучшего ответа на пережитое унижение мне в голову тогда не пришло.



Фейсбук Евгении Лурье,
Венеция, 29 августа 2022 года

Русский мир травит, заражает, опутывает щупальцами всё, до чего может дотянуться. И - убивает, всегда жестоко и бессмысленно. Уклоняться от коллективной ответственности, как любит делать наша трепетная, о-конечно-антивоенная интеллигенция, при этом бесполезно - этим миром мазаны все, одним все миром мазаны, русским миром, и для этого отнюдь не обязательно быть Za.

Неделю назад был, наконец, арестован Никита Гуревич, идеальное плодовое тело нашей интеллигентской грибницы с её блатом, "связями" в непременно самом непристойном смысле этого слова, круговой порукой и вседозволенностью в отношении в неё не входящих. В Москве Гуревич сбил бы ребёнка на переходе на своём Майбахе и был бы отмазан, в Венеции он походя, как они говорят, "по приколу", убил бездомного - и всё-таки попал за решётку. В этом разница между государством, погрязшим в коррупции, и обществом, подчинённым принципу главенства права.

Я далека от идеализации здешних практик правоприменения: сам факт того, что Гуревич оказался в числе стипендиатов престижного европейского университета Ка Фоскари, говорит о дряблости системы, лени, нежелании вникать и прочих издержках терпимости (которая, как я давно поняла, уместна лишь в одноимённых домах). Не обошлось, разумеется, и без яда, который русский мир так умело распыляет и впрыскивает. Я говорю об организации Zona di lingue orientale, сокращённо ZLO (какое, однако, подходящее имя - неужели у кураторов этого заведения настолько атрофировано чувство родного языка?), традиционно без всякой критики принимавшей в своём палаццо на Дзаттере самых одиозных из русскоязычных деятелей от Прилепина до Дугина и не отказавшейся от российского финансирования и после аннексии Крыма.

Вице-директор организации, профессор Пьетро Бальби, впрочем, не отказался от звания почётного профессора Московского Университета и после полномасштабного вторжения России в Украину. Удивительно ли, что из двух соискателей стипендии в области искусствоведения - девушки из простой фриуланской семьи и деньгами подбитого сына российского бизнесмена (то есть по определению преступника), внука одной из самых видных российских итальянисток - он выбрал второго, и ни в малейшей степени не озаботился тем, чтобы передать эту стипендию кандидату из Украины после начала войны! Деньги к деньгам, связи к связям, рука руку моет - и будет продолжать мыть, если жёстко не отказываться эту руку пожимать. Но, видимо, руку Бальби из России не только моют, но и не гнушаются, когда надо, позолотить, его не смутило воровство стипендии у нищей, не смутит, вероятно, и убийство нищего выгодным аспирантом из России.

В противном случае Пьетро Бальби нашёл бы правильные слова для публичного выступления. Но он молчит, а выступает, подступает, обступает со всех сторон нас опять русский мир - разумеется, в едином порыве защитить свою белокурую бестию (мне, право, самой неудобно, что метафоры реализованы в данном случае настолько буквально: наш мажор органичнее всего смотрелся бы на фотографиях Лени Рифеншталь). Особенно усердствуют женщины, так и не проработавшие за долгие годы в американских университетах свой стокгольмский синдром, своё преклонение перед правом мужчины и сильного, своё сиротское припадание к отпихивающему их сапогу. Какая феминистка, сделавшая себе карьеру на выведении из тени женских имён в особенности, была бы способна в данной ситуации защищать насильника и убийцу? Только та, что уже пропиталась рассолом русского мира! Мария Мерло, в девичестве Скворцова, что подумают о вашей общественной деятельности здесь, в Венеции, сотрудники университета Анн Арбор? Не пересмотрят ли ваш теньюр, узнав, кого вы покрываете ?

Потому что Никита Гуревич за год своего присутствия в Венеции успел создать себе репутацию не Казановы, нет, но того, что под Казановой понимается русским патриархальным сознанием, ничем и никем не ограниченного пользователя pussy (лицемерный русский язык не даёт мне перевести это слово должным образом), потребляющего, злоупотребляющего, истребляющего. Свободная женщина для него, как и для любого мачо из его среды - это женщина, находящаяся в свободном доступе, так он себя и вёл, поколениями выработанным в российском социуме образом. Не так ли вёл себя в своё время (да и до сих наверняка пор, карьеры в России - долгие) и ваш, Мария, отец, в пору моего студенчества доцент, а сейчас уже профессор Дмитрий Скворцов? Я никогда не забуду его липкую руку на моём колене во время зачёта по зарубежке, и, разумеется, мой отказ ему уступить стал настоящей причиной того, что  мне не дали рекомендации в аспирантуру. Другим, однако, повезло куда меньше - их за отказ Скворцову (либо за согласие с последствиями вроде беременности) отчисляли, как мою венецианскую френдессу Dora Dia. Не дала, не стерпела, не смолчала, как молчали вы, бенефициар этого положения вещей.

Но мы не будем молчать! Мы не допустим оправдания Никиты Гуревича! Мы требуем расследования деятельности Пьетро Бальби! ZLO должно быть наказано! Стипендии университета Ка Фоскари должны, наконец, быть вырваны из щупалец русского мира! Желающие подписать петицию могут перейти по тэгу tu рuoi proibire.

Комментарий Марии Мерло:

Евгения, в данном случае ваша, как бы это повежливее, экстравагантность перешла все юридические границы. Мой отец преподавал на романо-германском отделении и никак не мог принимать зачётов у вас, учившейся на русском. Не мог он и принимать решений о вашем зачислении (или не-зачислении) в аспирантуру - за отсутствием у него этих полномочий. Не стоит нелепой ложью маскировать свои бездарность и академическую неуспешность, равно как и сексуальную фрустрированность (все мы в нашей, как выражаетесь, грибнице, прекрасно знаем, как отчаянно вы пытались по молодости пристроить свою pussy хоть к какому-нибудь уже состоявшемуся учёному на факультете, не исключая и самых плотно, вроде моего отца, женатых, и не наша вина, что вам это не удалось). И тем более не стоит изливать свою злобу на студента, который по возрасту мог бы быть вашим сыном - и забывать о презумпции невиновности, краеугольном, на минуточку, понятии западной идеологии, ценностная вы наша. До приговора суда Никита Гуревич формально считается невиновным, и я, все мы, нормальные люди, следящие за этим абсурдом, уверены, что суд Никиту оправдает.


Ответ Евгении Лурье:

Прежде чем забанить вас, Мария, не могу не отметить, насколько разоблачающие, самопредательские выражения и аргументы вы выбираете. Жертва абьюза всегда лжёт, она выдумывает домогательства, чтобы скрыть отсутствие домогательств - это такая классика внутренней мизогинии, такая отрыжка pick-me-girl, что мне стыдно было это читать, ну а вашим коллегам из Анн Арбор будет, несомненно, интересно.

Комментарий пользователя Dora Dia:

Нет ничего страшнее, чем отношение к людям как к навозу, как к инструменту для достижения своих узко-личных целей, как к одноразовому носовому платку, воспользовался и выкинул. Пусть в аду горят те, кто на это способен!

Последующие комментарии к треду отключены.



Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 25 марта 2023 года

Почему я не уволился тогда же, на нервах, я не понимаю до сих пор. Паралич воли, апатия, субдепрессия как следствие унижения - ничего из этого я не чувствовал. Я был зол и жаждал мести, а поскольку конкретного плана и формата мести Гуревичам я выработать не успел, то предпочитал бродить неподалёку, не расставаясь с доступом к документации фирмы - в этом, вероятно, состояла одна из причин моего промедления. Кроме того, я испытывал извращённое удовольствие от угодливости, с которой Илья Аркадьевич, то ли угрызаясь, то ли чего-то опасаясь, начал со мной обращаться. В другое время этого начальственного подобострастия было бы достаточно, чтобы компенсировать мне плевок в душу в высотке на Котельнической, но после исключения из семейного круга Гуревичей я ощущал такое отчаянное, такое вымораживающее одиночество, что забить и забыть у меня не получалось никак, да и незаконченное расследование донимало меня фантомной болью. Я понимал, что остаться работать у Гуревича означало принять его условия и прекратить все явные попытки проникнуть в суть произошедшего с Никитой в Венеции, и внешне согласился на это, честно, например, принеся ему в зубах свой вернувшийся, наконец, с Якиманской набережной загран с выданной скупо, на месяц начиная с пятнадцатого сентября, итальянской визой. "Я никуда, как мы и договаривались, не собираюсь," - сказал я по возможности холодно, - "но на всякий случай сообщаю. По нашим временам не знаешь, что и кому может пригодиться..."

Илья Аркадьевич суетливо закивал, замерсикал, жалобно заглядывая мне в глаза и одновременно всем своим видом выдавливая меня из кабинета. У его дверей смиренно ждала очереди тормознутая секретарша Ежинка с бумагами и парой паспортов в прозрачной рубашке. Я даже не думаю, что толкнул Ежинку нарочно - она вечно спотыкалась на ровном месте, роняла подносы и проливала на документы кисели и морсы повышенной липкости - однако папка удачно выскользнула у неё из рук и я, пока помогал ей собрать листочки, успел заметить, что загранпаспортов в досье было точно, два, и среди бумаг затесались как минимум две анкеты на выдачи шенгенских виз. Обратную сторону одной из них я смог рассмотреть в некоторых подробностях: в ней были проставлены даты последнего визита соискателя в Шенгенскую зону (с пересечением границы в обе стороны в аэропорту Марко Поло) - с первого по шестое января две тысячи двадцать второго года. Эта анкета не могла принадлежать Илье Аркадьевичу, который точно находился в Венеции пятнадцатого января, о чём свидетельствовала да хотя бы запись в фейсбуке Никиты. Конечно, речь могла идти о визе для его юриста, который - почему бы нет? - проводил часть зимних праздников в Серениссиме (хотя кто в своём уме мог путешествовать в Новый Год, мне было невдомёк), но меня пронзила другая идея, и я кинулся к скучающе развалившейся на кривоватом кресле Кизяковой.

- Кизякова, мне нужны штаны!
- И мне тоже штаны нужны, Дубов, ах, как нужны! - простонала, к счастью, шёпотом Кизякова.
- Да ну тебя, Ларка. Ты же в моде шаришь. Найди мне штаны, широкие такие, лёгкие, называются палаццо, марки Луиза Спаньоли. Мне нужно знать, из какой они коллекции.
Кизякова раздосадованно оживилась:
- Луиза Спаньоли! какая марка была, а, и не по ценам атомных ледоколов! Первые, первые, зараза, с нашего рынка ушли! Но штанов палаццо я у них не помню, хотя откуда мне их помнить, если это - последняя коллекция? Да, вот, точно, смотри - последняя, летняя, в продажу в Европе поступила в конце декабря, до нас так и не добралась, и - палаццо, три цвета - грифельный, кукурузный, золотой металлик, ах, мечта! Где мои семнадцать лет и в Италию билет!

Я вперился в экран. Штаны цвета золотого металлика ниспадали с тощего зада темнокожей модели знакомыми струями.
-Лар, - спросил я на всякий случай, - а марка Лоро Пьяно в сравнении с Луизой Спаньоли - она какая?
Кизякова присвистнула:

Ну ты сопоставил, Дубов. Лоро Пьяно - это самый топ, не по нашим с тобой доходам, даже и с учётом бонусов. Забудь, даром что они-то никуда уходить и не собирались. Любимая марка Темнейшего, говорят! Ну что, помогла я тебе?

- Ещё как, Кизякова, ещё как, - пробормотал я озадаченно, практически уверенный, что на пять рождественских дней в Венецию летала Софья Михайловна, инкогнито, почему-то не сообщив об этом внуку. На те самые пять дней, в которые обнаружил себя перед Никитой и умер Никола Кверча.

Отделаться от Кизяковой мне, впрочем, не удалось: она увязалась со мной на обед. Было первое сентября, и подступы к Баргатионовскому мосту с открытыми по всё ещё летней поре кофейнями пенились и пузырились кружевными фартуками, целлофаном букетов и гофрированными бантами, над рекой стоял звонкий детский галдёж, пахло мочой, поп-корном и сахарной ватой. Кизякова скривилась:

- Ну и кринж! Такой концентрации личинусов моё до сих пор не востребованное для размножения женское естество не выдержит! Полный назад, Дубов, хоть в кальянную, хоть в проституточную, только от школоты подальше!

Всю дорогу до "Кофемании" Кизякова убаюкивающе тикала на меня своими биологическими часиками, а когда нам принесли меню, неожиданно спросила:

- Ты в курсе, что Кира надумала уезжать?
- Нет, и не любопытствую, - вполне аморфно ответил я, но Кизякова не унималась:
- От гендерного, говорит, дисбаланса бежит. И правильно делает, куда бы мне от него сбежать, правда к Инину в Израиль что ли. Она же после расставания с тобой, деревянным, нырнула в клоаку тиндера - наша-то Мальвиночка. Чуть не утонула, еле откачали. Ты, если ещё горишь огнём желанья - позвони ей. После тиндера она будет вся твоя, на твоих условиях!

Я поморщился:

- Слушай, Кизякова, без обид. Кира меня бросила первая, это так, но, знаешь, я - не в претензии. Она мне открытым текстом сказала, что её всё то, на чём мы с ней сошлись и чем я всё это время жил - не интересует. Она, выходит, этот интерес имитировала, ко мне подбираясь. И мне это не льстит, нет, наоборот - противно как-то, врала она мне, выходит. Ты пойми меня правильно, никто не обязан кормить моих мозговых тараканов и на них умиляться, но притворяться, что ей они в радость (иначе я не проникнусь), а потом, когда невмоготу стало делать вид, настаивать, чтоб и я от них отказался - это зашквар. Передай Кире, что я ей желаю всего, но не со мной. Она мне больше не нужна!

- О как ! - сверкнула глазами Кизякова, - не нужна больше! Так и передам! Она вообще всегда молодец была, Кирка, в смысле чуйки на бесперспективняк, и с Гуревичем сумела не влипнуть, едва узнав, что он жениться не может, и твою гниль болотную вовремя унюхала. Только ты ошибаешься: она тобой и твоими делами очень даже интересовалась!

И Кизякова с удовольствием замолчала. Она умела очень теребяще, распаляюще, вдохновляюще на глупости молчать.


Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 26 марта 2023 года

Тоска в те дни душила меня такая, что от клоаки тиндера я сам спасся чудом. Действительно чудом. В сжимающемся, как шагреневая кожа, поле разрешённого у меня остался молчаливый мониторинг соцсетей, в которых из релевантного попадались разве что безумные манифесты Евгении Лурье и её клики-клаки. Остальные венецианцы попритихли - кроме Рюрика Волкова, ежедневно выдававшего что-то настолько высокоумное, что я запутывался в первой же фразе и пролистывал его тексты - не без чувства вины, поскольку между витиеватых строк Рюрик вполне мог сообщить миру нечто ценное. Пролистывал, пока не наткнулся на любопытную картинку, снимок с замеченного им где-то в частной венецианской коллекции (чьей - не указывалось) полотна Гвидо Кадорана Carne, sempre carne. На полутёмном, ночном, благородными колоннадами сквозящем фоне непристойно розовели высоко заголённые женские ляжки в чулках чуть выше колена. Кудри разноцветного серпантина опутывали их, мрак окутывал их от промежности и выше. "Странно осознавать," - писал Рюрик, - "что формы женских ножек модной степени упитанности никогда или почти никогда не использовались в качестве несущих колонн интерьеров да хотя бы мюзик-холлов и варьете, не говоря уже о домах терпимости высшей категории. В кино я видел такие колонны единственный раз, в фильме "Обнажённое танго", в остальном безынтересном, и ещё раз набредал на такое в виде декорации к фильму, так и не состоявшемуся (а жаль! меня туда почти взяли консультантом!). В чём причина отказа от столь очевидного, столь выгодного в любом визуале альковного образа? У меня есть лишь одно объяснение: он вызывает, скорее, жалость, чем вожделение, как та странная, неканоническая русалка с картины Магритта, что тоже осела в одной из здешних частных коллекций, русалка с человеческим, приспособленным к совокуплениям и родам низом и беззащитным, рыбьим верхом..."

Я очень хорошо помнил фильм "Обнажённое танго" (кассету с ним в своё время до дыр засмотрела моя мать), и вдруг осознал, что она ставила её каждый раз, когда была по-женски не в духе, перед этим закрываясь у себя, кутаясь в пледы, заваривая целый чайник шиповника - и после выходила иногда заплаканная, но успокоившаяся, чем-то безрадостно удовлетворённая. От меня мать свою залипуху, конечно, прятала и, конечно, я кассету ещё подростком разыскал и посмотрел фильм дважды, пользуясь её отсутствием, сначала один, потом с пресыщенным, насмотренным по части триллеров и порно до полного бесчувствия Никитой. Ничего любопытного или как-то особенно возбуждающего низкие регистры мы в фильме тогда не нашли ни вместе, ни поодиночке, и над его до абсурда и вампуки доведённым мелодраматизмом немало стебались. От нечего делать я его скачал и пересмотрел на перемотке, в юношеских своих ощущениях, скорее, укрепившись. Сюрпризом стали для меня явные сценарные отсылки к деятельности той, первой организации Цви Мигдаль, под ложными предлогами выманивавшей девушек из восточноевропейских местечек в Аргентину и продававшей их в бордели - и впечатляющая даже на аргентинском уровне постановка танцевальных номеров, в остальном же всё в "Обнажённом танго" было с таким перехлёстом пафосно, аляповато, вырвиглазно, что самая естественная эрекция во время пикантных эпизодов вызвала у меня поистине пацанский стыд. Ещё и потому, что основа фабулы - болезненная, обоим во вред, страсть между сутенёром и дамой из общества, случайно оказавшейся у него в сексуальном рабстве - на какой-то момент пронзила меня чем-то, похожим на последнюю, отчаянную правду жизни. Бонусом к просмотру стало неприкаянное, неожиданно всплывшее без всякой гипнотерапии доктора Тена воспоминание. Однажды, когда я только начинал входить во вкус собственного вундеркиндства и сидел у себя над очередным сборником олимпиадных задач, мать из-за этого фильма скандально, громко, со слезами и хлопаньем дверьми повздорила с забежавшей к нам зачем-то бабушкой. "Аня, да выкинуть эту кассету давно пора - у тебя, вон, парень растёт, скоро вопросы задавать начнёт!" - нудила бабушка. Мать отмахивалась: "Ну ты прямо как в анекдоте про Вовочку: у бабочек - то же самое! В делах половых не Андрюше мне, а мне Андрюше впору вопросы задавать: он в его годы всяко осведомлённее!" Бабушка взорвалась: "Аня, не притворяйся, что не понимаешь, как притворялась перед Колей! Мне иногда кажется, что ты специально его этой мутью терзала, как себя сейчас терзаешь; не потому ли он и ушёл?" "А то ты не рада была, что он ушёл!" - взвизгнула мать и свернула в какое-то скучное, дряблое, неинформативное жужжалово. Возможно, именно тогда они с бабушкой в последний раз по-настоящему и разговаривали.

С клона я пытался читать и окончательно сбрендившего Кобелькова. Самого игривого, а именно его старпёрских подкатов к включившей в отношении меня статус "эмоционально недоступна" Кизяковой, я из-за настроек фейсбука видеть не мог, и вынужден был довольствоваться тем, что Кобельков вещал добровольно, на широкую аудиторию. В одном из последних постов, под фотожабой памятника Советскому солдату в Трептов-парке с унитазом вместо девочки в руках, Кобельков развивал модную в определённых кругах туалетную тему, с вновь обретённой художественной силой живописуя свои приключения в сортирах СССР и новой России, вырванные с мясом урыльники в Большом театре, обгаженные заглотыши в Эрмитаже и обдристанное вместе с полом, стенами и даже потолком очко в Петергофе, ставшее главным эстетическим впечатлением Кобелькова от дворцово-паркового ансамбля Жана-Батиста Леблона. Извержение субстанций Кобелькова подкупало неподдельной искренностью, в его обычно мёртвом подпостье быстро возникло шевеление сочувствующих и копошенье оппонентов, завязалась ожидаемых направления и акцентов политическая дискуссия на пять сотен каментов, и я было заскучал, но до конца доскроллил добросовестно - и был вознаграждён. В ответ на один из выпадов Кобельков представил своё фото с голым торсом, в саду, на фоне каких-то неродного вида построек. Ничем не примечательный фон отозвался во мне смутным узнаванием, а полосатая майка на бельевой верёвке помогла сузить область поисков. Я поднял и пересмотрел по кадрам запись разговора с Зиной: сомнений почти не оставалось - Кобельков сверкал пожухшей мусклой у крыльца её дома в Гориции, стоя, если судить по положению солнца, к Италии задом, к Словении передом.


Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 27 марта 2023 года

Мне начало аномально, дьявольски везти.

Восьмого сентября у меня была назначена встреча с Петром Ямпольским (я попросил его о ней сам, когда узнал о трудной судьбе своей квартиры на Вернадского). Ямпольский, похожий на Гуревича грубоватой жовиальностью, но куда более спортивный, подтянутый, собранный, сидел в офисе на Шереметевском дворе, с видом на нарышкинское барокко недавно отреставрованной церкви Знамения, одной из тех ниоткуда не просматриваемых церквей в паре сотен метров от Кремля, осведомлённость о которых позволяет отличить москвича детства от навострившегося понаеха. Перехватив мой взгляд в окно, он усмехнулся:

- Вот пошёл бы ко мне после университета, работал бы в режиме "а из нашего окна площадь Красная видна". И ведь пока не поздно всё переиграть, Андрей, не поздно! Ещё и то в расчёт прими, что вас в ваших башнях Москва-сити наверняка будут атаковать дронами, а здесь кому мы нужны: муха пролетит - уже событие!

Я, глотнув кофе, вежливо замычал, Ямпольский, не настаивая, переключился на дела имущественные:

- Пересмотрел я все сделки перед вашей купчей и не постигаю, что может тебя тревожить - всё с твоим квартирёнышем чистенько.

Я изобразил въедливый наив:

- Но ведь в девяносто пятом квартира проходила по ведомству Минобороны, и её получили военнослужащие, которые потом погибли при исполнении, а у них осталась дочь-сирота, позже пропавшая без вести. При нынешней политической ситуации можно ли быть уверенным, что сделки в подобных случаях точно не будут пересмотрены?

Ямпольский вполне искренне хрюкнул:

- Ну ты вгрызся в материал так вгрызся! Ты бы ещё до Революции историю отмотал, ей-бо. Но по делу. Начнём с того, что в Москве (не говоря уже о Новой Москве) необитаемыми-нереализованными стоят сотни тысяч квадратных метров жилья, их на три армии хватит - и отчуждать их у застройщиков куда как проще, чем твою выморочную вторичку, не мне тебе это объяснять. Дальше. После того, как дочь этих военных, на тот момент, да, молодая, но заведомо совершеннолетняя девица, пропала без вести, её квартира ушла отнюдь не нам, а правительству Москвы, которое - внимание! - дало её многолетней очереднице, ветерану войны и труда, святое, в общем, дело, таких не замай. Очередница, старушка Мишина, привлекла нас для скорейшей приватизации квартиры, и осталась так довольна, что к нам же обратилась и по вопросам купли-продажи. В которых, уж можешь на меня положиться, я сработал как следует (впрочем, сложностей там и не было). Формально подкопаться там просто не к чему. Однако, знаешь, на уровне эмоционального что-то такое с той вашей квартирой, как я сейчас припоминаю, происходило, совершенно из нашей нынешней перспективы анекдотическое, но в процессе для мамы твоей с тобой маленьким совсем не смешное. Я, конечно, позабыл детали, но общая картина вырисовывалась такая: у этих, как их, Костыревых, военнослужащих, был сослуживец, претендовавший (или сам для себя решивший, что он может претендовать) на ту же квартиру - по какому праву, не спрашивай, я не знаю, это дело Минобороны. Костыревы погибли при исполнении, сослуживец - нет, более того, его потом уволили из Вооружённых Сил по суду офицерской чести (опять же, не знаю за что), но претензий своих на жильё он не оставил, и через годы, уже в штатском, с какими-то приятелями, охранниками или тренерами по карате (куда ещё отставные тогда шли?), приходил к твоей маме требовать своё - в напугавшей её форме. Илья недавно вспоминал, как улаживал это дело, угрожал тому перцу сто девятнадцатой, по которой, как мы знаем, не сажают, но перец этого не знал, да и трусом оказался тем ещё - и сбежал за границу с концами. У него ещё фамилия была прикольная такая - Сукин? Сучкин? - нет, гендерно там всё было кошерно - Кобелёв!

Я, маскируя изумление, быстро, толком не подумав, спросил:

- А до того, вероятно, тот же Кобелёв приходил со своим гоп-стопом к старушке Мишиной? Оттого она и продала столь стремительно и для мамы выгодно едва обжитую квартиру?

Ямпольский азартно хлопнул рукой по столу:

- А ты востёр! Я в своё время два и два не сложил, а ведь так, скорее всего, оно и было! Назови, сколько Илья тебе платит, я с первого месяца добавлю пятьдесят процентов!

Я опять хлебнул кофе и неопределённо замычал, ничуть не сомневаясь в том, что сироте отошедшую квартиру погибших Костыревых Ямпольский сбыл мэрии с интересом для себя, по своим каналам оперативно узнав, когда сирота растворилась бесследно, и что старушка Мишина нужна была фирме Ямпольского лишь для того, чтобы перевести квартиру в частную, отчуждённую от государственных и муниципальных фондов собственность, а потому запугивали её, скорее всего, по явному или неявному распоряжению того же Ямпольского, а Кобельков, в очередной раз использованный втёмную, в очередной же раз ничего не понял. По свежим следам не понял, но ведь гроздья гнева за двадцать лет могли в нём и вызреть, и излиться кровавым вином на самоё для его обидчиков дорогое. Дети Ямпольского, поздние, лелеемые, сидели за забором его дачи в Кратово, вне пределов досягаемости Кобелькова, а Никита удачно оказался прямо в его пасти. Паззл начинал складываться, картинка проявляться, естество моё наливаться силой опасного знания.

Вечером того же дня (и тоже по моей просьбе) мне перезвонил вяло окучиваемый мной с июня Сапрыкин. Мой запрос по Кобелькову лёг на унавоженную пресловутым туалетным постом почву, ухищряться, переводя разговор в нужное русло, мне не пришлось - я лишь, поддакивая, ждал, пока схлынут субстанции возмущения Сапрыкина, чтобы влезть со своей повесткой. И мне даже зайти удалось с самого интересного, а именно с импортной жены Кобелькова. На вопрос, чьих она будет, Сапрыкин ответил с неожиданной проницательностью:

- Жена, жена, какая у Кобелькова жена? Он же по натуре - пират, у него в каждом порту по жене. Но хвастается он всегда одной, полагаю, хоть и не уверен, итальянкой - Иван же наш с Бродским всю жизнь в таланте и гламуре заочно соревнуется, как людоедка Эллочка с Вандербильдихой. Поэтому какая-то итальянка, пусть и не очень презентабельная (фоток её Кобельков в сеть не кидал, нечем в её экстерьере кичиться значит) - там точно имеется. Есть и ребёнок-инвалид, что для Кобелькова должно быть статьёй дохода - пособия! Он ими недавно размахивал, сравнивал с нашими солдатскими, погребальными - последний стыд потерял, искариот. Есть и падчерица какая-то, которую он пытался описывать в похабном, некритично набоковском духе, пока на него не нажаловались в сетях за педофилию...

Преодолев рвотные позывы, я поинтересовался, не через женитьбу ли Кобельков переехал в Европу, и Сапрыкин загорячился:

- Да нет, что вы, говорю же - я даже не уверен, что он реально, официально женат. Уехал он, здесь напортачив, связавшись с какими-то коллекторами что ли (чтоб подработать вышибалой)  и чуть не присев за вымогательство. Но у меня язык не поворачивается его стебать, поскольку он правда был когда-то идеалистом, мечтал жить доходами от своих книг (у него же тогда относительный успех был с его романом о Первой Чеченской), а жить было негде, нечем, не на что. Он ведь долго верил, что его, не признанного Родиной, признает цивилизованный мир, бредил о каких-то меценатах во дворцах, нуждающихся в литературных неграх и прочее. Домечтался, довыжигал себе нутро смесью предательства и наива, как девка деревенская с мажором на сеновале. Ну что мы всё о Кобелькове-то? Много чести! Вы материалы, которые я тогда дал, прочли? Ведь мощные вещи среди них есть! "Фляжка" та же, а? Ведь настоящая, большая литература!

Я, к счастью и кстати вспомнив и содержание рассказа, и свои недоумения, ввернул что-то не вполне глупое про ненадёжного рассказчика и зыбкий, фильмы Питера Уира напоминающий финал "Фляжки" - и Сапрыкина, кажется, уважил, он благодарно замурлыкал и начал обстоятельно прощаться, но потом вдруг прервался:

- Да, я всё забываю, но с вами давно хочет связаться Валя. Помните Валю?

Я, не ответив ни да, ни нет, попросил Сапрыкина скинуть мне контакты Вали SMS-кой и откланялся, не дав себе труда шевельнуть извилиной на предмет того, кем бы этот Валя мог быть.

Размышляя над тем, с какого конца подступиться к изложению самой вероятной версии трагических происшествий, коварств и предательств, опутавших своими сетями Никиту, я рассеянно открыл присланный мне аббатом Бруннером каталог венецианской выставки с перепечатанной в нём новеллой Маддалены Бруннер "Ледяное безмолвие". Речь в новелле шла о полярной эскпедиции князя Луиджи Амедео Савойского, в которой трагически, при невыясненных обстоятельствах, погиб Франческо Кверини. Согласно Маддалене Бруннер, заболевший Кверини был фактически брошен отправившимися за помощью и помощи не приведшими товарищами. За исключением косметических деталей вроде топонимики и имён собственных, новелла в точности воспроизводила рассказ "Фляжка", в ней даже ездовых собак не было, но были лыжи.



Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 28 марта 2023 года


Знаний по общей филологии и, уже, текстологии мне отчаянно не хватало, но какие-то выводы после сравнения "Фляжки" с "Ледяным безмолвием" я сделать мог, и они оказались парадоксальными: мне представлялось совершенно очевидным, что вторичен здесь был именно рассказ за авторством Маддалены Бруннер, а не формально более шестидесяти лет после него написанная "Фляжка". Конечно, куда логичнее было бы обратное, если бы то есть медленно сходящая с ума Муравина в жажде своих пяти минут славы перевела на русский (или облагородила с подстрочника) малоизвестное итальянское произведение, выдала его за свою оригинальную прозу и тиснула её, пользуясь симпатией главреда, в уездную газетёнку - в полной уверенности безопасности своего обмана (где, в самом деле, Подольск, а где - Венеция?), но нет.

Текст Бруннер безошибочно пах оттепельным студенчеством, костром, тушёнкой, лыжной мазью, а не псиной и ворванью амбициозного полярного исследования рубежа веков, документалками о группе Дятлова, а не романом Каверина; его внутренняя география была приблизительна, отношения между персонажами, из числа которых, согласуясь с документами, пришлось убрать женщин - неестественны, конфликт - высосан из пальца. Да и истинного интереса к экспедиции князя Луиджи Амедео Савойского, рекорд которой по приближению к Северному полюсу держался ничтоже сумняшеся десять лет - Бруннер не демонстрировала. Это было особенно заметно по контрасту с постами Никиты о Франческо Кверини, из которых позже выросло его вступительное, подкупившее экзаменационное жюри Ка Фоскари, эссе. Потому что - тут у меня в очередной раз дух перехватило от совпадений - Никита тоже писал о Франческо Кверини, во время нашей последней совместной поездки по Италии, сидя в зелёных лобковых кущах между ног озера Комо, а я, дурак, его восторженное красноречие по обыкновению слушал вполуха. Во мне, правда, шевельнулось смутное, из глубин пассивной мнемы вынырнувшее впечатление, что на тему Кверини Никита набрёл не сам, но ему её подсказали в каментах, и я в каменты к нему, конечно, сунулся. Безуспешно: запреты в России части соцсетей обратили ленту Никиты, всегда больше блиставшую винирами, чем умом, в руины без божества, без вдохновенья, без vpn и без ip. Эта нить оборвалась, так и не успев ни к чему прицепиться.


Казус Маддалены Бруннер, тем не менее, нуждался в разъяснении. Я сделал запрос в Ленинку и ответ получил через сутки: на русском языке никакой информации о ней в крупнейшей библиотеке страны не содержалось, а на итальянском упоминалась лишь её переписка с Татьяной Сухотиной-Толстой. Я скользнул взглядом по оцифрованной странице: Сухотина-Толстая просила у Маддалены Бруннер денег "на приданое дочери" - и со смущением, сравнимым с тем, что испытывает любой мужик, ненароком забредший в женский туалет, закрыл окно браузера. Мнение специалиста мне требовалось определённо, дёргать Мерло я, из-за обещания, данного Илье Аркадьевичу, опасался, и о Рубине Алмазовой вспомнил, скорее, от безысходности, уже задним числом сообразив, насколько лестно ей будет обращение к её московскому академическому прошлому.

Алмазова набрала меня, похоже, сразу, как освободилась: на заднике её зума тянула носок огромная, для школьного класса, карта Италии, которую Данте профилем орлиным клевал в широким раструбом охватывающее Альпы голенище. "Забавно, забавно," - живо застрекотала Алмазова, - "забавно, что вы меня о Маддалене Бруннер спрашиваете. Сразу разочарую: я ничего из ею написанного толком не читала - переводов Бруннер на русский нет, кажется, до сих пор, и итальянских оригиналов тогда было не достать. Стихи какие-то мы разбирали на семинарах в числе прочих из той обоймы - Унгаретти, Сабы, Монтале - но, вот убейте меня, в памяти у меня ничего из её виршей не задержалось (а вот Саба, кстати, впечатался намертво - "В глубине Адриатики дикой"). Да и, как бы вам сказать, чтобы не быть обвинённой во внутренней мизогинии - никакой поэтессой эта Бруннер не была, так, пописывала что-то, покакивала, а по сути являлась обыкновенной богатой, балованной сначала отцом, потом мужем бабой, светской львицей (скорее киской, la gattina - второй итальянский смысл аналогичен нашему посконному, хи-хи), хозяйкой, как все они, какого-то салона в венецианских эмпиреях. В наши дни она, в соответствии с новой модой, подвизалась бы где-нибудь в галеристике или на телевидении.  Погибла в Освенциме, говорите? Есть, выходит, Немезида. Так вот, забавно во всём этом то, что литературно бесконечно, бесконечно блёклой Бруннер очень в моё время интересовался тот самый Скворцов, который меня подло отчислил (я вам об этом рассказывала), постоянно пытался втюхивать её пусть не дипломникам (потому что на диплом там при всём желании было не наскрести), так бедолагам с третьего-четвёртого курса в качестве предмета для курсовиков, и пару человек, кажется, реально соблазнил - уже после моего отчисления. Я почти уверена, что у Скворцова в этом имелся какой-то узко корыстный интерес, не мог же он в самом деле прельститься немочью Бруннеровских стансов.


Из Италии Маддалену Бруннер двигали какие-то фонды её имени, и под диссертацию о ней, кажется, даже выделяли грант - Злата, сестра моя, во всяком случае верила, что у неё есть шансы этот грант выиграть и уехать в Венецию на полное содержание, и заполняла какие-то бланки, писала мотивационные письма, ждала ответов и расстраивалась, идиотка - так же простодыро, как верила, ждала, расстраивалась во время романа со своим Петей с юрфака. И грант ушёл в закат так же, как Петя. А был ли мальчик? То есть мальчик-то как раз был, от кого-то же Злата забеременела, а вот насчёт гранта я отнюдь не уверена. Странные в его описании были требования к кандидатам (даже Машка Скворцова, блатная, им не соответствовала, впрочем, её-то как раз отец на то и не ориентировал) - от них ожидался итальянский в совершенстве и успешно, с экзаменационной работой определённого уровня художественной ценности в конце, пройденный курс творческого письма, creative writing. На филфаке таких курсов, конечно, не было, а в Литинституте, куда фонд Бруннер тоже, по слухам, обращался, поди найди итальянский в совершенстве, так и ушла в песок соблазнительная инициатива. Но связи с фондом у Скворцова были крепкие, представители его к нам приезжали с деятелями кино первого ряда (фотографии с Мауро Болоньини мои - помните?). Так вот продюссер Болоньини - не помню его имени - в фонд входил, и последний фильм Болоньини снимался по прозе Маддалены Бруннер (неудивительно, что он так и не был закончен). Злата сейчас вообще считает, что так называемый грант был создан для оплаты работы литературного негра - чтоб приумножить хилое наследие Маддалены Бруннер, придать ему весу, ввести её в ранг ключевых деятелей культуры и прочая. Но Злата может и злобствовать, с женщины, до такой степени бездарно про-, извините, любившей жизнь своё половую, что взять. Её послушать, так и Петя, её бывший - лузер, тогда как он - миллионер, московской недвигой занимается. Злата говорит, что знает, кого к фальсификации архива в конце концов привлекли - какого-то нашего графомана беглого, отставного военного. Бред, конечно..."

Заметив, что Алмазова начинает как-то слишком нервно подрагивать горбом, я, вдохновлённой внезапной догадкой, рискнул:

- А сейчас вы с Петром Ямпольским общаетесь?

Алмазова не заметила моего допущения и продолжала вполне естественно, даже чуть успокоившись:

- Почти нет. Договорённость изначально была такая, что Пётр мне с Лизой в меру сил помогает: художку он ей оплачивал (у Лизы ведь был талант к рисованию), да и квартиру мне удачно по своим каналам нашёл - но во всём остальном мы с сестрой оставляем его в покое и на прошлые грехи ни словом не намекаем, ни на что сверх добровольно им предложенного не претендуем, ну и не болтаем понапрасну. Когда Лиза уехала в Италию к матери, он умыл руки. Всё, по-моему, честно, даже слишком, он же мог просто кинуть Злату-потаскушку и забыть, тем более, что у него теперь и настоящая семья есть. Вы ведь тоже недолго пользовались прелестями моей ученицы Киры Ломовой? Тоже сбросили её, как балласт, правда, слава современному уровню контрацепции, без прицепа?

Чёрные, цыганские, опасные глаза Алмазовой едким злорадством жгли экран и, казалось, даже так, на расстоянии, видели меня насквозь. Я, искренне надеясь, что больше мне дел иметь с этой жутковатой горбуньей не придётся, начал было вежливо с нею прощаться, но она старомодным повелительным жестом меня остановила:

Вообще я не гадаю, но вам не могу не сказать, чтобы предупредить, вооружить, предостеречь. Готовьтесь к сильным потрясениям: счастливому и сразу за ним - несчастному, крушению планов и перспектив, душевным ранам, долгой дороге. Ваш ангел сложил крылья и отвернулся, вы - один. Надолго один.


Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 29 марта 2023 года

Кира  позвонила 15 сентября - в день, когда начиналось действие моей многострадальной и бесполезной итальянской визы, а с ней - билета, который у меня так и не хватило духу сдать, развратно дорогого, с открытой датой, по рейсу Москва - Стамбул - Венеция. Я и ответил-то ей не из любопытства или, боже упаси, желания что-то поправить или переиграть, а от размягчённой, не успевшей перезагрузить защитную программу растерянности. Быстроте моей реакции удивилась сама Кира, солнечно появившаяся на экране в нимбе вновь поголубевших волос, загорелая, похудевшая, но и неприятно заострившаяся кукольным лицом, хихикнула смущённо:

- Надо же, всё та же Кофемания, всё те же сырники с ягодным сиропом, кто бы мог подумать, что мне так быстро начнёт этого не хватать. Ну, как ты там? Всё держишься попкой за выгодное местечко зитц-председателя? Смотри не пропусти момент, когда нужно будет взмахнуть ягодицами и улететь!

Я с трудом подавил в себе грубое "чё надо?" и, одобрительно хмыкнув открывавшемуся за крыльями её каре средиземноморскому виду, переформулировал:

- Зато ты у нас умная, красивая, без ягодиц, как ангел, и уже улетела в страну эльфов, так что оставь нам хотя бы сырники.

Кира повеселела:

- Да какая там страна эльфов - Черногория, Будва, третий практически, мир! Да и по части мужиков я тут тоже пока плачу в кошку у окошка. Я чего звоню-то. Мы с тобой определённо не договорили. И нет, не отмахивайся, не отключайся, я знаю, что ты обо мне думаешь и ни на какое алаверды не надеюсь. Но ты мне и не совсем чужой. А потому, Андрей - беги оттуда! Переводи деньги, ты лучше моего знаешь куда, сдавай квартиры - и беги, пока тебя не подставили и не призвали в армию куда-нибудь под Красный Лиман!

Я опешил и начал лихорадочно прикидывать, не может ли Кира быть под фармой или веществами, настолько странным в ней, в привычном мне варианте спокойной, выдержанной, несколько даже заторможенно уравновешенной, было это внезапное кликушество, потом решил не выходить из шутейного формата:

- Опа, и тебя чипировали при пересечении государственной границы. Жду России и Путина с маленькой буквы на письме и утверждений о том, что единственные встреченные тобой в России унитазы были трофеями с Украины, то есть что это я - из, из Украины, конечно.

Кира резко, раздражённо и тем внушающе доверие прервала моё шуткование:

- Я не о политике сейчас. Самым веским аргументом против эмиграции будет, конечно, твоя охрененная карьера под крылом всенежнейшего, всеотеческого Ильи Гуревича. Но уверен ли ты, что всенежнейшему можно доверять? Ты знаешь, кто надоумил меня порвать с тобой так, как я это сделала? Он! Он уверял меня, что если я поставлю вопрос ребром - я или загадульки твои пинкертоновские - ты выберешь меня и прекратишь фигнёй страдать. А когда ты выбрал загадульки, тот же Гуревич сказал, что недостаточно я, значит, тебе была дорога - с нажимом так, чтобы мне побольнее было. Он - манипулятор, Андрей, очень банальный и очень безжалостный манипулятор, и не думай, что тебя это минует. Меня сожрал - и тебя попытается.

Я испытал непреодолимое желание внести Киру в чёрный список прямо посреди её монолога, но решил подождать и спросил, минимизировав, насколько возможно, агрессию в голосе:

- А как так получилось, что ты в принципе говорила с Гуревичем обо мне?

Кира, однако, не смутилась и продолжала бегло, не задумываясь:

- Так это не я с ним говорила, а он со мной, я даже почти поверила, что он хочет меня вернуть - мы же с ним когда-то, когда я была совсем молодой дурой, встречались. То есть я с ним встречалась, а он со мной - нет, он тогда сразу мне сказал, чтоб я ни на что не претендовала, что жениться он не хочет, а главное - не может. Сколько я по тогдашним своим слабоумию и отваге сил потратила, чтобы понять, почему не может-то - вспоминать стыдно. И ведь выяснила - и ему предъявила, а он меня на смех поднял и уволил задним числом, с набухшей угрозами лаской посоветовав больше не показываться ему на глаза. А когда я куковала без тебя на Жигулях - сам нарисовался, попросил расхламить квартиру его матери в Тольятти (которая, правда, на его сына Никиту была записана) - перед продажей. Что-то у него горит в афедроне, видимо, Ларка мне говорила и о других продажах им Никитиной собственности по доверенности. Ну и, когда мы сидели после всего в ресторане (там и дел-то оказалось на пару часов, квартира была стерильная, хоть в ИКЕю её, как есть, переноси), слово за слово дошли до тебя. Гуревич поинтересовался, почему ты не со мной, я ответила, что ты слишком занят раскапыванием корней, Гуревич скаламбурил об опасности раскапывания корней для растущей из них жизни, обрезать ведь можно что-нибудь важное ненароком, обрубить лопатой, я поскулила о своей брошенности - тут он и влез со своим методом решения вопроса о ЗАГСе. Всё!

Самообладание меня частично покинуло:

- И ты всё это время молчала - почему, интересно, я не удивлён? А сейчас с чего вдруг решила нарушить молчание? Поняла, что сглупила, уехав, и хочешь теперь и мне жизнь на месте не разрушить, так отравить? Чтоб не одной мучиться?

Кира расстроенно увяла лицом, и средиземноморское небо нахмурилось у неё на заднике:

- А искреннее желание предостеречь что, автоматически исключается? Да, осознание иногда приходит с запозданием, не вполне понятными, окольными, мутными, торными путями. Я именно после той лёгкости, с которой Гуревич меня с моим упрёком отшвырнул и в грязи размазал, поняла, что он за человек - не когда он меня уволил и оставил буквально на улице, нет, а вот именно сейчас. И, знаешь, не сочти за одноклеточность, но Кобельков тот, графоман-похабник, возможно, даже ещё не всю правду в своей нетленке рассказал. Ну, то есть ещё больше жести там на самом деле было. Гуревич ведь до паники боялся твоей знаменитой въедливости, до паники! Боялся, что ты что-нибудь, раскапывая свои корни, и на него накопаешь, это совершенно очевидно, для этого он меня и выдернул в свой волжский бабушатник - выведывать, что тебе уже известно. Он ощущает исходящую от тебя опасность, а потому в покое тебя не оставит! Андрей, ты сам, сам разве не чувствуешь этой не вполне здоровой эмоциональной заряженности между вами? Не можешь же ты быть до такой степени аутистом, чтобы совсем её не замечать?

Кира жала и давила, давила и жала, пытаясь настроить меня против Ильи Аркадьевича, но, странное дело, чем больше она усердствовала, тем меньше неприязни у меня к Гуревичу оставалось, напротив, от её слов меня заливало непрошенной, предательской к нему теплотой. Поймав мой вайб, Кира сникла и бледно, скучно, с сожалением о сделанном усилии со мной попрощалась. Через пару минут после конца нашего разговора, жуя клейко остывший сырник, я получил от неё короткое голосовое:

"У меня не хватило духу признаться тебе в лицо, но я нечаянно, по глупости, думая просто продемонстрировать твой психоз, рассказала Гуревичу, что ты раскрыл - или думал, что раскрыл - инкогнито того бродяги из Венеции, Николы Кверчи. Quercia по-итальянски - дуб, Никола Кверча - Николай Дубов, твой отец. Я думаю, ты был прав, и, будь уверен, Гуревич тоже так думает."  Перезванивать Кире было бесполезно - она внесла мой телефон в чёрный список и забанила меня во всех соцсетях.
 


Хронология событий, восстановленная Андреем Дубовым и записанная на русском и итальянском языках.

16 сентября 2022 года

4 января 2022 года на фондамента делла Сенса (Каннареджо, Венеция) был обнаружен труп мужчины, известного в городе и окрестностях под именем Николы Кверчи. Труп был найден рядом с домом, принадлежащем агентству по недвижимости Джулии Кверини, единственным квартиросъёмщиком в котором до 2026 года включительно является Никита Гуревич, гражданин Российской Федерации, с сентября 2021 года - аспирант-стипендиат отделения искусствоведения университета Ка Фоскари, Венеция. По свежим следам муниципальная полиция Венеции признала смерть Николы Кверчи произошедшей в результате переохлаждения, возможно усугублённого алкогольным опьянением, тело было передано клинике с функциями реабилитационного центра Санта Димфна (Мира, Венето), в которой Никола Кверча многие годы проживал, и кремировано. Никаких прямых доказательств насильственного характера смерти Кверчи у полиции, таким образом, нет и быть не может.

Тем не менее, следствие по делу Николы Кверчи было возобновлено в августе 2022 года. Формальным основанием для повторного открытия дела послужило предъявление вниманию полиции новых улик, а именно чашки с отпечатками пальцев Никиты Гуревича и остатками химического вещества снотворного или нейролептического действия, подобранной на фондамента около 4-5 января 2022 года Томазиной Косулич, сборщицей мусора в сестиере Каннареджо, а также некоторых запасов подобных или аналогичных веществ в квартире Никиты Гуревича. На основании этих улик, априори косвенных и юридически малоубедительных, Никите Гуревичу было предъявлено обвинение в преднамеренном убийстве Николы Кверчи. В настоящий момент Гуревич содержится под стражей в тюрьме Санта Мария Маджоре, Венеция.

В первую очередь, необходимо подчеркнуть, что никаких указаний на знакомство Никиты Гуревича с Николой Кверчей не содержится ни в соцсетях Гуревича, ни в свидетельствах его многочисленных друзей и коллег, единодушно характеризующих Гуревича как человека общительного, открытого, искреннего и  категорически не склонного к секретности. С другой стороны, муниципальная полиция Венеции обнаружила в телефоне Николы Кверчи многочисленные фотографии Никиты Гуревича, сделанные очевидно без ведома последнего. Принимая во внимания прецеденты сталкерства, в которых был замечен ранее Никола Кверча и свидетельские показания по которым может дать, например, Джулия Кверини, становившаяся их жертвой, логичнее всего было бы предположить, что Никита Гуревич, молодой и привлекательный мужчина, стал очередным объектом интереса Кверчи. Говорить о мотиве убийства Гуревичем Кверчи в этой связи не приходится.

Во-вторых, необходимо отметить, что Никита Гуревич не обладал медицинским образованием и не употреблял ни снотворного, ни иных нейролептиков, а потому у него не было никакой возможности приобрести на территории Италии подлежащие рецептурной выписке препараты, равно как и предсказать эффект их действия на незнакомого человека. В доказательство состояния здоровья Гуревича можно затребовать его медицинскую карту из Москвы, а также данные его медицинского осмотра в поликлинике Санти Джованни и Паоло города Венеция, состоявшегося около 20 августа 2021 года, перед оформлением Гуревичем документов в аспирантуру Ка Фоскари. Клиника Санта Димфна и её персонал, в свою очередь, располагают всем перечнем указанных препаратов.

В-третьих, 14 июля Никита Гуревич был в гостях у Томазины Косулич в городе Гориция, Фриули (см. соцсети Гуревича), где пил кофе из фарфоровой чашки с фиалками Ломоносовского фарфорового завода, принадлежавшей семейству Косулич. Предположительно именно эта чашка с отпечатками пальцев Гуревича и была использована для того, чтобы его подставить. Чашку могла отвезти в венецианский архив находок сама Томазина Косулич, являвшаяся до самого недавнего времени вольнослушательницей курса пост-дипломного образования отделения искусствоведения университета Ка Фоскари и претендовавшая на исследовательскую стипендию, выделенную Гуревичу (что могут подтвердить товарищи Никиты по аспирантуре Гордон Оуэн Кертис и Омар Хаддад, а также его научный руководитель профессор Пьетро Бальби), а потому испытывавшая к Гуревичу неприязнь.

Я, однако, склонен полагать, что в этой комбинации Томазина Косулич была использована втёмную. Манипулировал ею "отчим", муж, а скорее сожитель её матери, Кобельков Иван Алексеевич. Иван Кобельков в конце девяностых годов выполнял функции гида и охранника при туристических группах, которые вывозила из России в Италию фирма "Бельвиаджио", принадлежавшая отцу Никиты Гуревича Гуревичу Илье Аркадьевичу. Вследствие грубых нарушений профессиональной этики и ненадлежащего исполнения должностных обязанностей Кобельков был из фирмы уволен. В моём распоряжении имеются псевдо-литературные попытки Кобелькова (окончившего Литературный Институт в Москве) очернить и оклеветать Гуревича-старшего (см. повесть "Тревелог или венецианская проститутка", опубликованный в уездной газете "Подольский рабочий"). Этот пасквиль, несомненно, свидетельствует о давно затаённой злобе. Кроме того, при активном участии Гуревича-старшего, московским агенством недвижимости "ГарантиЯ" (владелец - Ямпольский Пётр Борисович) был предотвращён рейдерский захват Иваном Кобельковым московской квартиры, предназначенной для пенсионерки и ветерана войны Мишиной Тамары Геннадьевны. Во избежание возбуждения против него уголовного дела по факту вымогательства, Кобельков вынужден был бежать из страны. Действия, направленные на то, чтобы подставить Никиту Гуревича, как нельзя лучше укладываются как в схему сведения счётов с его отцом, так и в общий поведенческий паттерн Кобелькова (целесообразно было бы проанализировать его соцсети с психологом, но мстительность, завистливость, беспринципность, в том числе политическая, видны в его высказываниях невооружённым глазом).

Соцсети Ивана Кобелькова дают нам информацию и о круге его общения, в частности, из их чтения несложно заключить, что Иван Кобельков с давних пор лично знаком был со Златой Алмазовой (сетевой псевдоним Dora Dia), входящей в штат медицинского персонала клиники Санта Димфна и, следовательно, имеющей доступ и к нейролептикам, и к истории болезни Николы Кверчи, и к графику отлучек Кверчи в Венецию. Не желая ступать на территорию домыслов, предположу, тем не менее, возможность наличия у Ивана Кобелькова мотивов физически устранить Кверчу. У меня есть некоторые основания подозревать, что под именем Николы Кверчи скрывался российский гражданин Николай Дубов. Бывшая жена Дубова, Анна, купила у Тамары Геннадьевны Мишиной квартиру, на которую претендовал Кобельков; сам Дубов работал в фирме "Бельвиаджио" шофёром одновременно с Кобельковым, и мог располагать компрометирующей Кобелькова информацией.

Также я рекомендовал бы вспомнить эпизод покушения на Джованни Кверини в декабре 2003 года. У меня есть доказательства того, что Иван Кобельков работал у Кверини литературным негром: рассказ "Ледяное безмолвие", опубликованный в каталоге выставки, посвящённой Маддалене Бруннер, матери Джованни Кверини, является почти точной копией напечатанного парой лет ранее в газете "Подольский рабочий" рассказа "Фляжка"; предположить, что в Венеции в интересующий нас момент находился другой русскоязычный литератор, знакомый с архивами выходящей микроскопическим тиражом газеты, было бы прегрешением против теории вероятностей. Кобельков неоднократно сравнивал себя с Бродским и ожидал интереса к себе нового графа Марчелло. Разочаровавшись в своём меценате, он вполне мог бы перейти к активным криминальным действиям.

В связи со всем вышеизложенным, рекомендую защите настоять на розыске Ивана Кобелькова и его допросе, а также вызовах на допрос Томазины Косулич и Златы Алмазовой. В доме семейства Косулич должен быть произведён обыск, а в клинике Санта Димфна - аудит учётных книг расхода нейролептиков. В свою очередь я готов обеспечить предоставление любых интересующих следствие свидетельских показаний с российской стороны.