Корни

Думаю, что один из величайших грехов, тяготеющих над нашей многострадальной Россией, состоит в отсутствии у большинства россиян осознания связи времен – не в глобальном смысле, т. е. в смысле “Истории Родины”, а в рутинном – в истории своей семьи, в корнях своих. И это – не только тяжкое наследие советских лет. Нет, большинство людей на земле невысокого сословия не знают своих корней далее 2-3 поколений. С ростом благосостояния люди тяготеют к своей микро истории, и во многих семьях Европы и Нового света они обладают знаниями  о своих корнях гораздо более глубокими – до 10, а в некоторых еврейских семьях по недоброжелательным ультра патриотическим источникам – до 100 поколений. Советская эпоха, к сожалению, не прививала людям мысль о важности подобных исторических сведений. И это – плохо.
Я считаю, что знание своих корней является одной из основных обязанностей человека. К этой мысли я пришел слишком поздно, когда из старших моих поколений не осталось уже никого. Тем не менее, я попытаюсь оживить то немногое, что сохранила детская моя память из рассказов бабушки моей, Анисьи Григорьевны, и мамы.
Корни мои идут и по линии отца, и по линии матери, из Белой России – в Столы-пинскую реформу предки мои по обеим линиям переселились в Сибирь из Могилевской губернии, не сговариваясь. Их манила Сибирь, где земли было – не меряно, только трудись – и все будет.
О семье отца знаю мало, говорили о ней редко – возможно, сказывалось традици-онное пренебрежение городских жителей по отношению к своим сельским родственни-кам.
         Семья отца осела в селе Антаевка (ныне Новоалександровское) Рубцовского района Алтайского края в Столыпинскую реформу. Это были классические крестьяне, тяжелейшим трудом добывавшие свой хлеб на полях Могилевской  губернии. О прадеде знаю только, что звали его Савва, по фамилии Веревкин (возможно – Веревка, что более распространено было в Белоруссии), что был он невелик ростом, жилист и горяч до неистовства, скорее – свиреп.
         Деда своего, Степана Веревкина, помню смутно, был он ростом мал (вероятно, 160-165), сухощав, нрава его не помню – говорят, тоже крут.
Последний мой приезд на родину отца был перед моим поступлением в школу, по-этому я многое запомнил уже достаточно хорошо. Помню ужасающего вида саманную хижину, крытую соломой, с глиняным полом, где с бабушкой и теткой моей сосуществовали также корова, коза и куры, а также собака – имени ее не помню. Дед был уже совсем плох, и в детской моей памяти не сохранился. Бабушка – Мария Адамовна – запомнилась мне своей неуклюжей угловатой фигурой, с грубыми мужскими чертами лица и очень большими, шершавыми и теплыми руками. Она была немножко глуховата и чрезвычайно добра. От нее пахло молоком и сеном – этим устойчивым крестьянским духом. Она мало проводила времени с нами, своими внучатами, долгими знойными летними днями работая на огороде, размеры которого мне сегодня трудно оценить, но думаю, что он был не менее 25 соток. Она полола, рыхлила и поливала грядки из колодца, который был тут же, на огороде, с ветхим «журавлем». Но несколько раз она все же сводила нас за ежевикой в «забоку» – пойму Аллея, который был от села не менее, чем в 3 километрах. Приятных воспоминаний это не оставило – помню только звенящий июльский зной и гудение тысяч оводов (паутов, слепней). 
       А вот сам Аллей навсегда сохранился в моей памяти как некоторое чудо – ласковое, нежное, розовое. Несколько раз отец, оторвавшись от сенокосных дел, брал меня на заре на рыбалку – ловить пескарей. И это были самые захватывающие минуты – розовый туман над рекой, зеркальная на плесах вода, резкая, настойчивая поклевка – и добыча – красавец пескарь, тоже розовый в лучах солнца.
Память моя хранит и еще один эпизод, связанный с Алеем. Однажды на рыбалке мы услышали страшный «рык», и вскоре на берегу появился источник этого «рыка» - громадный (в детском моем воображении) бык, который был намерен, кажется, смести все вокруг. Папа схватил меня на руки и немедленно утащил меня в глубокий, так что вода ему была под подбородок, омут, и только наши головы едва торчали наверху. Я не мог, конечно, понять причину такого поведения отца, он мне объяснял потом, что бык этот ищет свое стадо, или что-то еще, но чувство опасности до меня так и не дошло, помню только, что за это время в воде, может быть полчаса, может больше, мы замерзли, и после ухода быка долго грелись на солнце.
        Большое впечатление произвела на меня родная сестра отца – Анастасия Степановна, по мужу, погибшему на войне, Сапунова,  – сухая до невозможности, слегка скрюченная на один  бок, с бельмом на глазу, громкоголосая. Помню, как ошарашило меня ее высказывание относительно Сталина – «Сталин, …. мать его, жизни не дает, все отнял». Это по поводу травы для личного хозяйства, которую она (да и другие колхозники) вынуждена была косить по обочинам дорог и таскать домой на ручной тележке. Для меня, произраставшего на советской радиоидеологии, усердно вбивавшей нам в сознание мысль о божественности вождя, это был шок. Мама моя до последних дней своих вела с ней пере-писку и очень любила ее письма, с многочисленными ошибками, но с очень четкими, от-точенными мыслями. Она перечитывала их многократно и неизменно восторгалась свежими, не штампованными фразами. С дочерью ее, Лидой, мы дружили умеренно, по-скольку она была старше лет на 8-10, и по деревенским понятиям уже невестилась. На-сколько я знаю, она живет и по сей день в Новоалександровском.   
       Хорошо помню брата отца Ефима. Он тогда уже вырвался из села, жил в Рубцовске, затем переехал в Барнаул. Это был чуть грузноватый по сравнению с отцом мужичок, с мягкими, женственными чертами лица, очень жизнелюбивый и добрый человек. Он очень любил детей, Нину и Женю, любил охоту, любил веселые компании, меня любил и называл, почему-то «Это - наш Ленин». Судьба оказалась несправедливо жестокой к нему – за какие-то хозяйственные злоупотребления он получил 15 лет лагерей, и отрубил их от звонка до звонка. Через несколько лет после освобождения он умер от сердечной недостаточности. С дочерью его, Ниной, по мужу - Стрювер, мы были чрезвычайно дружны, особенно в юности (думаю, что я даже как-то странно, по-детски, был влюблен в нее). Она младше меня на год, тянулась ко мне как к безусловному авторитету, и это очень радовало мое юношеское себялюбие. Не случайно, я думаю, она назвала своего единственного сына Кириллом, как и мы своего. А внука своего они точно в мою честь назвали Егором (Георгием). Жена Ефима, тетя Надя, красивая женщина, с покалеченной в детстве рукой, очень добрая, сердечная, прощавшая мужу чрезмерно многое, после его ареста переселилась с детьми в Ташкент, где они и проживают поныне, в иностранном теперь государстве.
       Другая сестра отца, Мария Степановна, по мужу, на войне погибшему, Сергеева, была статна и красива. Она жила в Рубцовске, навещала своих в Антаевке редко. С дочерью ее Еленой (Ленкой), которая старше меня была года на 4, мы также были дружны, переписывались даже. Во времена моих редких приездов на родину отца она верховодила нашей бесштанной командой и была для нас безусловным авторитетом. Ленка умерла в расцвете лет – где-то около 30, от почечной болезни, называемой в простонародье краснухой (волчанкой). Брат ее, Володя, был в те времена еще мал, и мы не были близки с ним. Лет 30 назад он приезжал в Новосибирск, мы виделись с ним, но встреча эта так и не по-родила братских чувств.
       О младшем брате отца, Егоре, в память о котором и назвали меня, я слышал много от мамы. Какое-то время он жил с моими родителями, был очень мягким и добрым пар-нем, погиб в первые дни войны совсем мальчишкой (в 18 лет). Мама всегда очень тепло отзывалась о нем.
Брата отца, Алексея, не помню почти вовсе, помню только неприятный эпизод, связанный с ним. Во время первого моего приезда в Антаевку мы ходили к ним в гости, на другой конец села, отец крепко с ним напился и на подходе к дому упал и разбил нос. Я первый раз в жизни увидел кровь.
Хорошо помню племянника отца, Петра Алексеевича, который стал летчиком-испытателем, последние годы службы жившим в Даугавпилсе, теперь – за границей. Я, уже взрослый мужик, с детским восторгом и белой завистью слушал его рассказы. Будучи классным истребителем, он бывал в различных горячих точках, и после того, как в небе Анголы американские «Фантомы» одним залпом уничтожили все его звено, был комиссован и впоследствии перегонял истребители «Су-27» с нашего Чкаловского завода в авиационные соединения в Латвии и Литве. Что с ним сейчас, и жив ли он – не знаю.
       Отец мой, Василий Степанович, родился в селе Новоалександровское Рубцовского района Алтайского края. Будучи крестьянином по рождению, впитав “крестьянство” с молоком матери, Марии Адамовны, он избрал в советские годы профессию, связанную   с землей: закончил сельскохозяйственный техникум в г. Барнауле, а затем - Омский сельскохозяйственный институт. Окончательной профессией его по окончании института стало землеустройство.
В этом качестве он, уже будучи женатым на моей матери, Татьяне Кирилловне, отказавшись от перспективной в плане карьеры работы на кафедре института и, соответственно, от научной карьеры, исколесил Алтайский край, Хакассию, Новосибирскую область. Неустроенность жизни дала себя знать - из семерых детей в живых остался только я, рожденный уже после войны, по возвращении отца из госпиталя после тяжелого ранения под Кенигсбергом.
В послевоенные годы он работал в различных проектных организациях. Некоторое время он жил и работал в поселке Горном Тогучинского района, в «зоне». Там он пускал в эксплуатацию фабрику по производству стройматериалов (щебня). Не знаю, было ли это связано с какими-то семейными трениями, или это были просто заработки – никогда в семье этот период его жизни не обсуждался.
С Горным, где отец проработал не менее 3 лет, навещая нас только раз-два в месяц у меня связаны очень яркие воспоминания. Я ездил к нему на каникулы, на все лето, иногда с друзьями (Лешкой Горшениным), бродил с отцом и без него по сопкам, окружающим поселок. Мне было уже лет 12,  я с восторгом впитывал в себя запахи таежных трав, собирал ягоды, которых по сопкам тогда было – не меряно. Иногда отец брал меня на рыбалку – сегодня для меня абсолютно не интересную – с бреднем, но тогда для меня это было «высшим пилотажем». Я с удовольствием водил с мужиками бредень, с азартом вытаскивал из него добычу (в основном, щук). Здесь я впервые спал не сеновале, попав под жестокий и холодный ливень и впервые вместе с «мужиками» выпив стопку самогонки.  Этот запах свежего сена я запомнил навсегда,  и хотя впоследствии я не раз еще вдыхал аромат сена, но тот запах кажется мне до сих пор особенным.   
       Последнее место работы отца был и поныне существующий «Гипрокуммунводока-нал», и я хорошо помню его переживания и протесты по поводу размещения очистных сооружений в Кудряшовском бору. Однако, вопреки его мнению,  эти сооружения были созданы и существуют и поныне, как памятник о том, что он создал вопреки своему убеждению, и чего отцу так и не удалось предотвратить.
       Умер папа совершенно неожиданно. 28 апреля 1980 г. он собирался к нам в гости по случаю дня рождения внука Кирилла, которого он просто обожал. Позавтракал, прилег перед дорогой, и вдруг – спазм бронхов, он стал задыхаться. Вызвали скорую помощь, «советскую скорую помощь», его привезли в городскую больницу, где он пролежал в приемном покое без всякой помощи два часа – и умер: не выдержало сердце кислородного голодания.
О маминой родне знаю несколько больше, вероятно, потому, что я жил вместе с этой родней.
       Родители бабушки моей, отца их звали Григорий, поселились в Сибири, в селе Марьяновка Омской области (в нынешних терминах). Семья была уже большая, пятеро детей: Мирон, Полина, Аксинья, Иван и Владимир. В скором времени их постигла беда – умер отец, и они влачили жалкое существование, изо всех сил пытаясь пробиться. Наконец настал день, когда, по словам бабушки моей, Анисьи Григорьевны, старший в семье 13-летний Мирон схватил за руку мать, разбавлявшую муку отрубями, и сказал: «Больше мы никогда не будем есть хлеб с отрубями». И он сдержал слово. К 1918-1920 гг. он имел 2 своих мельницы,  магазин и ресторан в Омске и, вероятно, еще кучу различных мелких предприятий. А Советская власть, про-возгласив лозунг «Чтобы не было богатых», попыталась его «раскулачить». Но вышло это трагически неуклюже – вместо него арестовали брата его Ивана, который и сгинул в лагерях. Мирон же, осознав смертельную опасность частного предпринимательства в условиях Советской России, немедленно все бросил, ушел в подполье, и как человек, получивший хорошее самообразование, стал учителем в начальных классах в какой-то из сельских школ. Двое детей Ивана Николай и Ольга, уже ушедшие, осели в Красноярском крае, Каинском районе, не раз гостили они у нас,. Очень деликатные и мудрые люди. Мир праху их. А вот другая  дочь, Вера Ивановна, прожила жизнь в Новосибирске, была моей крестной матерью. Сейчас ее тоже уже нет, но ее дочь, Надя, моя троюродная сестра, вырастила одна прекрасного сына Сашку Ключанского, красавца и умницу. Он получил высшее образование, твердо встал на ноги.
       Бабушка моя Анисья Григорьевна, урожденная Шлевко. Я помню ее только уже пожилой, дородной, степенной. На улице про нее говорили – гордая. Да, она обладала необычайно сильно развитым чувством внутреннего достоинства. Только сейчас я понимаю, как много она сделала, для того, чтобы я жил, чтобы я был таким, каким я сложился, и я чувствую свою великую вину перед нею, за то, что я не понимал и даже не старался понимать ее, просто - воспринимал  ее  существование рядом со мной бездумно, как глоток воздуха, как стакан воды.  Она была верующей и не скрывала этого в годы, когда церковь подвергалась гонениям. Помню, как она молилась по утрам и вечерами, беззвучно шевеля губами. У меня, советского пионера-атеиста, это вызывало смех, я подтрунивал над ней, но она не обращала на все это внимания. Она любила меня, как, вероятно, все бабушки любят своих внуков. Она не давала меня в обиду никому, даже когда папа за мой ужасный проступок (мы с приятелями Лешкой Горшениным и Сашкой Сарычевым ушли в лес, заблудились и к дому выбрались уже за полночь) хотел меня выпороть, она просто загородила меня своим грузным телом и спихнула его с крыльца. Но при этом она совершала и Деяния. Например, взяла и окрестила меня, никого не спросив. Может быть, поэтому я один и остался в живых из всех моих братьев и сестер и, стало быть, просто обязан хоть в какой-то степени дожить то, чего им прожить не довелось. Она всегда делилась со мной своей пенсией («получкой», как она ее называла). Она получала пенсию в 16 рублей, и неизменно одаривала меня 3-5 рублями, хотя это очень не нравилось родителям. Да, сегодня я совершенно уверен в том, что жить я остался благодаря тому, что она, зная горькую историю нашей семьи, меня окрестила. Да, сегодня я уверен, что я жив, потому что в младенчестве получил божье покровительство. В пионерские годы я очень тяготился тем, что я – крещеный, и злился на бабушку за ее самодеятельность, но теперь я благодарен ей, и не только за то, что до сих пор наслаждаюсь этим прекрасным земным миром, но и за то, что от нее мне передалось Знание. Вспоминая теперь ее поведение в быту, я убежден в том, что она, как глубоко верующий человек, обладала крупицей Знания. Это – не самоуверенность, это спокойное и глубокое Знание высоких истин. По этому поводу никогда не спорят, убеждая окружающих в своей правоте. Просто высказывают суждение или совершают поступок. Эта черта перешла и к маме моей, и ко мне. Более того, сегодня я уверен и в том, что благодаря бабушкиным молитвам я нахожусь под покровительством Всевышнего, который уберег и уберегает меня от всяческих бед, только что спас меня от преследования со стороны   криминалов. Я сегодня бесконечно благодарен моей бабушке, исподволь заложившей в меня основы духовности, и душа ее знает об этом. Помню, несколько лет назад я увидел ее во сне, как-то очень светло – и проснулся с детским ощущением света и радости – в пятьдесят с лишним лет это бывает крайне редко, точнее – не бывает никогда. И весь день меня не покидало это ощущения чистоты и света. Уверен, что это душа бабушки навестила меня тогда.
       Полина Григорьевна, сестра бабушки, была удивительно красивой, величаво красивой женщиной. Я смотрю на фотографию этой семьи, где все дамы в модных тогда длинных темных юбках и белых кофточках  и удивляюсь – возможно ли, чтобы простые крестьянки были так величавы и изящны, даже по современным меркам. Да, они были необычайно красивы, мои бабушки.
О происхождении деда моего по материнской линии, Кирилла Фроловича Лобзуна, не знаю ничего. Знаю только, что служил он на флоте, за военное искусство на смотре был премирован Государем Императором в размере рубля (или 5 рублей, не помню уже), о чем хранилась в семье грамота, собственноручно подписанная царем, участвовал в Цусимском сражении на крейсере «Паллада» и был пленен. После освобождения из японского плена осел в Новониколаевске (Новосибирске), служил на железной дороге кондуктором, очень любил детей, коих народилось пятеро, любил немножко подвыпить (за что бывал ругаем бабушкой), после чего имел привычку облизывать губы (что и мне передалось по наследству). Его не помню совершенно, помню только день его похорон – мне было тогда 3 года, и я упал в подполье, кем-то в ту минуту не закрытое, но, будучи маленьким и «круглым», обошелся легким испугом. Могилу деда на Заельцовском кладбище мы  не уберегли.
Дядья мои по материнской линии с детства были для меня не только безусловными авторитетами, но гораздо больше – чем –то вроде божеств.
Иван Кириллович Лобзун, мамин старший брат, страстно любивший музыку и танцы, окончил Новосибирский железнодорожный институт (НИИЖТ) уже в годы войны, был взят на фронт, прошел войну сапером до самого дня победы, в Хрущевскую оттепель был демобилизован в звании подполковника и окончил жизнь в нищете, будучи совсем слепым. От сознания своей беспомощности он совершенно замкнулся и ни с кем не разговаривал. Но молодой, в соку, он был для меня высшим существом. Он всегда говорил тихо, никогда не повышал голоса, но слова его были для меня, пацана, бредившего военными подвигами, не менее чем пунктами приказа. Жену его, Зинаиду, мама моя и тетка Вера, почему-то недолюбливали. Возможно, это была просто сестринская ревность. Сейчас я гляжу на нее, такую же сгорбленную, маленькую, как мама, с такими же стариковскими хитростями, как у нее, и меня охватывает непонятное чувство- не жалости, нет – я вижу в ней живую маму.
У них было трое детей - Галина (старше меня на 3 дня), Володя и Сашка. Сашка не был женат и умер в 41 год от цирроза печени (говорят, сильно поддавал), с Вовкой и Галиной мы очень мало контачили. У Володи двое детей, моих племянников, Андрей и Оля  Лобзуны. Оля уехала в США.У Галины также двое: Игорь и Ирина Толкачевы.
Петр Кириллович Лобзун, мой наилюбимейший дядька – был технарем от бога. Он умел все – от починки проводки, до создания локальной радиосвязи. Надо ли говорить, что у него были все новинки радиотехники, и телевизор у него появился сразу же после возникновения этой экзотической штучки. Я любил его настолько, что рискнул даже в 5-летнем возрасте, когда я вообще был неразлучен с мамой, поехать к нему один с ночевкой. Правда, вышел курьез: ночью, осознав, что мамы рядом нет, я стал скулить, и скулил до первого трамвая, с которым меня и возвратили обратно, к «моей ненаглядной кожанке», как я называл маму во время этой истерики. Умер дядя Петя в возрасте 57 лет, при странных весьма обстоятельствах. С ним приключился инфаркт, он отлежал в больнице, и в день выписки, дома, вероятно, от радостного волнения по случаю возвращения, прямо у телевизора умер. Жена его, Клавдия Петровна, была детским врачом от бога, и неоднократно спасала меня от различных детских болезней (а я был очень склонен ко всяческим инфекциям и переболел всеми «доступными» детскими болезнями), совершенно верно поставила фундаментальный диагноз племяннику моему Евгению, очень точно консультировала Кирилла.
У них было двое детей: Виктор (старше меня  на 3 года) и Лариса (младше меня на год). Их часто приводили к нам на целый день, и с ними мы прожили свои безоблачные детские годы в азартных играх «в войну» (это главная игра моего поколения), в сидении на ветвях черемух в нашем дворе, в разбойничьих набегах на соседние сады «за ранетками».  Уже школьником я часто забегал из «музыкалки» к ним домой (они жили около клуба Жданова, рядом с нынешней «Сибирской ярмаркой»), и мы с ним бесились, причем эти игры у нас были часто весьма жестокими. Но я все стоически терпел от своего кумира. Помню один забавный эпизод. В то время (8-9 лет) я был маленький, пухленький, наголо стриженый. И вот Витька в конце наших игрищ намазал мне голову сливочным маслом и со словами: «Пусть все видят, что ты жирный малый» вытолкал меня на улицу. Но обижаться на него я не мог, не обиделся и в тот раз.
Судьба Виктора сложилась неудачно: будучи одаренным мальчиком, он почему-то бросил учебу в НЭТИ (ныне Техническом университете), пошел на завод, стал крепко поддавать, замкнулся. Никогда не был женат,  в годы перестройки, рассорившись с сестрой Ларисой (она после демобилизации мужа вернулась в Новосибирск и временно, до получения собственной квартиры, проживала вместе с ним) ушел бомжевать. Наша старшая двоюродная сестра Тамара частенько подбрасывала ему деньжат и даже содержала его у себя дома пару месяцев. Но бомжевание затянуло его, и он вернулся в свой родной подвал. Умер он в день своего рождения, 3 апреля, в возрасте 54 лет от рака желудка.
Сестра его родная Лариса жива и поныне, муж ее, Эдик, полковник в отставке, афганец, получил квартиру на Горском жилмассиве. У них двое детей: Дима и Ирина Чистяковы, до сих пор холостые.
Мамина родная сестра Вера Кирилловна, родившаяся ровно на 6 лет позже мамы, имела очень сильный характер и была для меня безусловным авторитетом. Она никогда не суетилась, была очень рассудительной и мудрой. С мужем своим Спиридоном Емельяновичем (бывшим царским офицером) они жили душа в душу, советуясь по каждой мелочи и принимая всегда взвешенные решения. Поэтому и дом их выглядел благополучнее нашего (при одинаковых примерно доходах). Но не только в объективной силе характера заключалась причина моего уважительного отношения к тете Вере. Дело еще и в том, что почти всю жизнь моя мама и тетка Вера прожили рядом. Отец мой с теткой Верой в 1953 году построили частный дом на две семьи (с одним крыльцом, но разными входами), а после сноса дома получили квартиры в одном подъезде, «дверь в дверь». И доживали они, два белоголовика, вместе, поддерживая друг друга, а после смерти тети Веры мама стремительно стала угасать.
Дочь ее, Тамара Спиридоновна Нестеренко, в прошлом учительница немецкого языка, жива по сей день. Именно благодаря ей мы все поддерживаем между собой хоть какие-то родственные связи. Она — наш генерал и наставник, помнит все дни рождения и заставляет (мягко, но настойчиво) время от времени перезваниваться и даже собираться иногда вместе. Муж ее, Леонид Харитонович, нейрохирург от бога, также жив и даже еще оперирует. Человек очень мягкий, но сложный, обладающий некоторыми неординарными способностями и экзотерическими знаниями. Сын их — Женька — умер от наркотиков, не дожив и до 40 лет. Очень интересный был парень, талантливый в технике, честный и добрый, но эта беда прибирает и таких.
Вот такую историю нашей родни по своей линии я смог построить, вот такая родня наша есть сегодня на белом свете.