Жги!

     1.  В ресторане

   – Русская литература умерла, – сказал Виктор Семёныч и поглядел в окно, где виднелась заснеженная улица, погружённая в сумерки с задумчивыми пятнами фонарей.
   – С чего вы взяли? – удивилась Нина Ивановна.
   В ресторане, где Виктор Семёныч и Нина Ивановна находились с половины шестого, тихо играла музыка; время от времени слышался звон бокалов и негромкий смех.
   – Вы понимаете, Нина, – начал Виктор Семёныч доверительным тоном, – литература полна хороших, умных людей...
   – Ну.
   – Слишком много их, вот в чём беда!
   – Вы меня убиваете, – сказала Нина Ивановна.
   Виктор Семёныч глотнул красного и продолжил:
   – Ум и талант – вещи разнополярные.
   – Да что вы такое говорите.
   – Это замечательно, когда они сходятся вместе, но такое случается редко.
   Нина Ивановна загадочно щурилась сквозь очки, но Виктор Семёныч этого не замечал. Ему нравилось, когда его слушают; казалось, ресторанная полутьма, пропитанная сигаретным дымом, исполнена тайного благоволения к его словам.
   – Человек с умом – образованный, грамотный – всегда в состоянии  и м и т и р о в а т ь  литературную способность, моя дорогая.
   – Ясно, – сказала Нина Ивановна.
   Она расстегнула сумку и вынула оттуда два каких-то журнала.
   – Вот. «Свиристель» вы читали?
   – А!.. –  Виктор Семёныч махнул рукой.
   – Ну хорошо. А «Либрариум»?
   – Там люди с такими профессиями, о которых мы с вами и знать ничего не знаем.
   – Ну?
   – Дайте сюда! – сказал Виктор Семёныч.
Он открыл номер на последней странице и прочитал:
   – Александра Потокина, поэт, лауреат премии «Весна», финалист конкурса «NEXT». Живёт в Астрахани. Работает экономистом.
   – И что плохого? Молодой перспективный автор.
   – Так я вам про это и говорю!
   – Вы мрачный человек, Виктор, – сказала Нина Ивановна.
   – Поэзия ваша современная – что? Риторика.
   – С вами многие не согласятся.
   – Конечно! Редактора в особенности. Уж им-то виднее.
   – Вы злой.
   – А вы доверчивая. Вы зачем улыбаетесь?
   – Да нет, я просто, – сказала Нина Ивановна, поправив очки.
   Она сунула «Свиристель» с «Либрариумом» обратно в сумку. Некоторое время они сидели молча. Музыка в зале стала едва слышна, голосов же, напротив, – прибавилось.
   – Виктор Семёныч, вы в книжном магазине бывали?
   – Нет. Что я там забыл?
   – Вот и зря. Были бы – не говорили, что ничего нет. Много интересных свежих книг. И новых авторов тоже.
   – Это потому, что те, кто их печатают, узнают в них себя.
   – То есть?
   – Они могут и сами настрочить подобное – не выше ватерлинии. В них тоже сидит этот умный писака. Одни только бросили вовремя, а другие нет. И те, и другие в одном шарабане. Печатают и награждают друг друга. К искусству это не имеет отношения. Окультуренная банальщина. Личные связи. Всё.
   Договорив, Виктор Семёныч осушил бокал до дна.
   – Мне кажется, вы жестоки, – предположила Нина Ивановна. – Допустим, кто-то и пробился благодаря талантам, не имеющим отношения к литературе. Но вы поймите: жить надо всем. Если у вас, к примеру, имеются минимальные задатки…
   – Они вовсе не минимальные, – среагировал Виктор Семёныч почти моментально.
   – Да я не про вас говорю, а вообще, понимаете?
   – Продолжайте.
   – Так вот, если у вас имеются минимальные литературные склонности плюс хорошая речь и приятный характер, – отчего же не стать единицей, пусть в локальном масштабе?
   – Наконец-то вы поняли.
   – Да поймите же вы наконец. Место в кругах, тут вам и знакомства, и статус, и всякое-разное, там и расписаться не долго. Может, и заработать получится. Косвенным образом.
Виктор Семёныч хмыкнул.
   – Вот именно – косвенным.
   – А чему удивляться?
   – Нина, это потому, что литература стала бесплатная. Раньше за лист, а то и построчно платили, а теперь? Всё отдашь, лишь бы тиснули. Раньше редактор из своего кармана платил – так он-то следил внимательно, чтобы за вещь не стыдиться. Ни перед богом, ни перед людьми.
   – Вы что, в бога поверили?
   – Уровень, понимаете? А так бы ни Достоевских, ни Тургеневых с Чеховым не было!
   – И что же нам делать?
   – Ничего! – сказал Виктор Семёныч громко (так, что за соседним столиком обернулись). – Поезд уехал. Так и будем упражняться в риторике. Главное, чтоб ни о чём. Или о том, что хорошо известно.
   – Например?
   – Господи, ну не знаю! Что-нибудь из истории, народов крайнего Севера, жизнь деревни, случай в семейной жизни… Мало ли.
   – Мне страшно за вас, – сказала Нина Ивановна, пригубив шампанского. Виктор Семёныч отметил про себя, что она переусердствовала с помадой.
   Наступила пауза.
   – Вас как послушать, так можно вообще не писать.
   – Отчего же? Пишите.
   – Спасибо большое. Так о чём же писать?
   – Это должно быть что-то необычайное, революционное… – тут он умолк, поняв, что слишком разоткровенничался.
   – А именно?
   – Вы коварная.
   Нина Ивановна улыбнулась. Виктору Семёнычу стали видны её желтоватые, мелкие зубы.
   – Я просто хочу знать, что вы пишете.
   – Вы смеётесь?
   Нина Ивановна обиделась.
   – Ни в коей мере. Это роман?
   – Рассказ.
   – За новый рассказ!
   Они чокнулись.

   Нина Ивановна уже несколько раз глядела на часы, висевшие над входом.
   – Наверное, они не придут, – сказала она, когда циферблат показал «19:05».
   – Очень жаль, – отозвался Виктор Семёныч.
   – Безобразие. Мне же пообещали, что они будут здесь.
   – Кто?
   – Да Соня, вы её знаете.
   К тому моменту, когда официантка принесла счёт, Ниной Ивановной и Виктором Семёнычем было выпито полбутылки вина и бокал шампанского.
   Столик в противоположном углу зала так и остался пустым.
   – Ждёте кого-то? – спросила работница общепита.
   – Да нет, что вы, – ответила Нина Ивановна.

   Они расстались у гардероба.
   – Вы меня извините, что отняла ваше время, – говорила Нина Ивановна, застёгивая пальто. – Затащила вас чуть не силком. Наобещала невесть что.
   – Ничего-ничего, – отмахнулся Виктор Семёныч. – Я как раз собирался поужинать.
   И добавил:
   – Случайные встречи – самые-самые.
   – До свидания! Заходите на чай.
   – Обязательно.
   Виктор Семёныч задержался. Умывая руки, он глядел в зеркало и видел там усталое немолодое лицо, длинные волосы с проседью, тусклый взгляд.
   «Что я вообще здесь делаю?» – мелькнуло у него в голове.
   Все эти разговоры, посиделки и встречи, вся эта так называемая «литературная жизнь» раздражала его и пугала, казалась никчёмной.
   Пустые зеркала, глядящие друг на друга.
   Проходя к выходу, он посмотрел в зал и увидел за столиком в углу Андрея Евгеньевича и Ольгу Игоревну. Они появились. Редактора «Литературного вестника», организаторы и члены жюри премии «Воображение». Виктор Семёныч стоял на месте в пуховике и шапке, как вкопанный, не зная, что ему делать.
   Поздно. Да и невежливо. Да  и  з а ч е м?
   Двое за столиком оживлённо беседовали, поглядывая в свои телефоны, не обращая ни на кого внимания – так, словно в ресторане они были одни.

   Через некоторое время Виктору Семёнычу стало известно, что в тот несчастливый вечер Нина Ивановна поскользнулась у подземного перехода, упала и сломала ногу.
   «Дура», – подумал Виктор Семёныч.


   2.  Сюзанна

   Жарким, душным днём парижского лета 1826 года у особняка на улице Шарло остановился экипаж. На крыльце показалась женщина в тёмном платье, она торопливо спустилась по лестнице, и через мгновение дверца кареты скрыла её от посторонних глаз.
   Извозчик – пожилой, но крепкий, с молодцеватой осанкой – обернулся и негромко спросил:
   – Куда едем, маркиза?
   – Сен-Марсель.
   Извозчик смутился.
   – Мадам, вы уверены?
   – Уверена, – послышалось вновь. – Не забывайте,  кто  я.
   Экипаж тронулся. Копыта застучали по мостовой, колёса заскрипели. Если бы любопытствующий взгляд мог проникнуть сквозь занавеску, ему посчастливилось бы обнаружить в карете Сюзанну, маркизу Лепелетье, «дочь нации».
   Именем её отца называли когда-то улицы, но она не испытывала от этого ни радости, ни гордости. Слово «цареубийца» приходило к ней по ночам и мучило, как палач. В её больших, чёрных глазах горел тоскливый огонь, а под бледной кожей пульсировал тихий гнев. Впрочем, лишь самый проницательный наблюдатель мог бы догадаться об этом, видя перед собой лишь сдержанность и спокойствие, свойственные обитателям высших кругов.
   Обмахиваясь веером, Сюзанна думала о предстоящей встрече. Сегодня её поиски могли увенчаться успехом. Не в силах справиться с волнением, она отдёрнула ткань и устремилась в многообразие улиц, домов и людей бесцельно пробегающим взглядом. Мыслями Сюзанна была не здесь. Де Розьер, дю Тампль, де Сер... Она видела судейских с кипой бумаг под мышкой (некоторые из них, заметив её, почтительно останавливались), улыбающихся дам с кавалерами и священников с самыми мрачными лицами, какие только можно себе представить… Колокол на Мортеллери звал к обедне.
   Проезжая по мосту, она рассеянно наблюдала за группой студентов, швырявших бутылки в Сену, а затем её внимание привлекла мутная вода, быстрыми потоками уходившая вдаль.

   Экипаж миновал центральные улицы. Столпотворение, брань и запах навоза, – привычный образ парижских окраин... Взгляд изредка выхватывал из толпы чистый костюм или утончённость черт, но вскоре они вовсе исчезли. На лицах всё чаще лежал отпечаток какой-то тени, а внешность иных имела сходство с персонажами испанцев, писавших жизнь бесповоротных низов.
   – С дороги! – хрипло кричал извозчик.
   – Катись в ад! – летело в ответ.
   – В ад… – ответ позабавил извозчика; он хлестнул лошадей и экипаж пошёл вдвое быстрее,  едва не сшибая прохожих.
   Затор на углу Сен-Виктор, вызванный дракой, на четверть часа задержал Сюзанну; ещё немного, и она сама была готова, выйдя из кареты в толпу, растаскивать простолюдинов друг от друга. Жара вытягивала из людей остаток рассудка… Впрочем, Сюзанне его было не занимать, ибо она с хладнокровной решимостью следовала намеченному плану, и когда стало известно, что цель её зарыта в пыли парижского дна, сомнений не оставалось – дорога верна.
   Бьевр – приток Сены, узкая река с тёмными водами, от которых, приблизьтесь вы на некоторое расстояние, неизменно исходило зловоние (вызванное размещёнными поблизости мясным, красильным и текстильным производствами), – показался между домами, когда экипаж проехал на улицу Сенсье. Впереди было некое подобие проспекта, широкий пологий берег со строениями, по которому ходили красные, полуголые люди.
   Карета остановилась на улице Сен-Ипполит. Вскоре оказалось, что лицо, которое необходимо было отыскать, проживает по другому адресу. За более подробные сведения, как передал Сюзанне извозчик, нужно было щедро заплатить, и маркиза, небрежно расстегнув бархатную сумочку с вензелями, с которой никогда не расставалась в поездках, отсчитала сумму, во много раз превосходившую ожидания «кумушки с подворотни».
   – Марсельские своих берегут, – хмыкнул извозчик, забравшись на козлы; в его словах было много истины касательно обитателей парижских предместий, составлявших пёстрый зверинец, объединённый одним – отсутствием денег, чем объснялись как сословная честь, так и отсутствие таковой.
   Экипаж двинулся дальше по улице Муффетар. Сюзанну, при всей ей её сосредоточенности на единственном, всё же не мог не поразить тоскливый дух, витавший повсюду: над домами и тусклой зеленью, деревьями, кустами и цветами в высокой траве. Он был в пении птиц, которое казалось фальшивым, и в каком-то странный шуме, источник которого терялся за рекой.
   Оставив позади несколько переулков, карета выехала на небольшую площадь, посреди которой стояли прилавки со снедью, одеждой и посудой. Торговки дремали, сидя в тени. Рабочий люд – весьма немногочисленный – сновал от дома к дому или, как можно было догадаться, от таверны к таверне. На одной привлекала внимание вывеска с надписью «Рыжий лев».
   У пятиэтажного здания, фасад которого был выкрашен в бледно-зелёный, уже стоял чей-то экипаж. Никого не было видно. Извозчик открыл дверцу, Сюзанна покинула карету и поспешила в подъезд, где её тут же обдало запахом бедноты – варёной капусты, извёстки, дыма и того, о чём не стоит упоминать. Отовсюду до неё доносились громкие голоса, смех, кашель и стук башмаков. За дверью на втором этаже кто-то вскрикнул и тут же умолк. В полумраке Сюзанна с трудом различала номера. Наконец на третьем этаже ей показалось «12».
   Она потянула за ручку. Впереди был коридор, освещённый из небольшого окна под потолком. На полу под дверью сидел ребёнок с погремушкой в руках. Сюзанна прошла в конец и остановилась, увидев «12/1». Она постучалась. Ответа не последовало. Тогда она вошла и сперва никого не заметила.
   В комнате было темно и прохладно, несмотря на яркое солнце и жару снаружи. Мутное, грязное едва стекло едва пропускало свет. Под окном стояла койка, рядом с ней находилось трюмо на изогнутых ножках – довольно изящное, старинной работы. В углу виднелось множество вещей, – одежда, обувь, книги, утварь, – брошенных одно поверх другого. На стене среди трещин висела картина с изображением Аркадии.
   – Добрый день.
   Сюзанна обернулась и увидела в проёме, ведущем в другую комнату, человека средних лет, невысокого роста, со светлой шевелюрой и рассеянным взглядом. На нем были чёрная куртка, белая – несвежая на вид – рубашка, расстёгнутая на груди, синие брюки, подвёрнутые до колена, и старые, изношенные туфли.
   – Месье Давид?   
   – Просто Луи, мадам.
   – Я – Сюзанна Лепелетье, маркиза де Сен-Фержо. Мы нужно было вас видеть.
   Его лицо приняло странное выражение. Он подошёл к окну и, усевшись на трюмо, пристально посмотрел на Сюзанну.
   – Да, кажется, я догадался, кто вы.
   В действительности, как только Луи увидел её, в его памяти тут же возник живописный образ с портрета, которым он – ещё юношей – любовался в мастерской отца. Задумчивый, осторожный взгляд, нежность и обаяние Сюзанны очаровывали его, однако он не смел и подумать о том, чтобы просить отца позволить ему хотя бы раз побывать на их встречах. Теперь это вспомнилось ярко.
   Но кто была той, что вошла в его комнату?..
   – Мадам, разве ваши посыльные, которых было не менее десяти, не передали вам в точности мои слова?
   – Что вы имеете в виду?
   Он провёл рукой по лицу и, поглядев куда-то в сторону, ответил:
   – Картина не продаётся.
   Сюзанна неподвижно стояла возле двери, разглядывая его.
   – Если вас не устроила сумма, я могу предложить больше.
   Сказав, она вдруг поняла, что её настойчивость его забавляет, но не подала виду, сообщив тем самым, что не принимает ни прошлого, ни будущего отказа.
   – Не тратьте ваше время, – сказал Луи. – Я благодарен вам за визит.
   Его удивила её внезапная перемена. Простота и спокойствие с портрета уступили место чему-то иному, что было ему неприятно и, вместе с тем, вызывало интерес, – тревоге и нетерпению.
   Долгое время он получал от Сюзанны письма, написанные сухим, казённым языком, содержавшие не просьбы, но требования продать картину. Назывались суммы, прилагался список материальных благ, но Луи оставлял эти послания без ответа. Люди семьи Фержо стучались в его дверь повсюду, где бы судьба ни определила ему находиться, будь то Монмартр, Сен-Оноре или Сен-Марсель. Везде и всюду с ним были работы его отца – тягостный и бесценный груз, – и с некоторых пор одна из них стала ценней прочих…
   – Что вы хотите за эту картину?
   Её вопрос прозвучал так, словно то, что было сказано до этого момента, не имело значения.
   – Зачем она вам нужна?
   В его голосе что-то изменилось.
   – Эта картина важна для меня и моей семьи, – сказала Сюзанна.
   – Ещё бы.
   Они встретились взглядами, – и каждый будто бы видел перед собой не живого человека, но призрак, слепок мысли, воплотившейся в реальность.
   – Тогда вы должны понимать, что эта картина важна и мне.
   – Разумеется.
   Луи, отвернувшись, поглядел в окно и сказал с отсутствующим видом:
   – Насколько мне известно, некто скупает по всему Парижу копии полотна, после чего они пропадают бесследно.
   – Может быть, для этого их и скупают? – предположила Сюзанна.
   – Вполне возможно, – сказал Луи. – Ваш батюшка приговорил к смерти Людовика, когда голоса поделились поровну.
   – Совершенно верно.
   – Его зарезал безумный монархист.
   – Не настолько безумный.
   – Вы, кажется, роялистка?
   – Это не ваше дело.
   Луи усмехнулся. Мгновение спустя его лицо вновь приняло серьёзное, почти деловое выражение.
   – Складывается впечатление, что вокруг этой работы создался ажиотаж.
   – Безусловно.
   – Это вы?
   – Месье?
   – В ы – покупатель?
   Сюзанна отвела взгляд. Во всём её облике проступило что-то нервное.
   – Месье Давид, – сказала она, сдерживая раздражение, – вам столь же выгодно избавиться от картины, как мне её приобрести.
   Она посмотрела на него.
   – Освободите место для собственных работ.
   Луи непроизвольно бросил взгляд на Аркадию, украшавшую стену комнаты.
   – Не вынуждайте меня просить вас.
   – Вы упрямая.
   – Я лишь предлагаю вам сделку, Луи.
   Сюзанна сделала над собой усилие и, проявив всю любезность, на какую была способна, добавила:
   – Прошу, не отказывайте мне.
   Луи прошёлся из угла в угол (Сюзанна уловила запах спиртного).
   – Я не продам картину – на то не было воли покойного, мадам. Papa не одобрил бы…
   Он сделал паузу.
   – Я могу передать вам её на ответственное хранение.
Сюзанна смутилась: к подобному ответу она не была готова.
   – Благодарю вас.
   – Не стоит благодарности, – сказал Луи. – Взамен я получу поцелуй. Этого будет достаточно.
   Сюзанна отступила на шаг. На её лице изобразилось презрение.
   – Как вы смеете?
   – Хорошо! – воскликнул Луи и скрылся в темноте соседней комнаты. Через  некоторое время раздался щелчок – и тотчас же яркий свет нарисовал линию на полу.
   – Не желаете целоваться – предлагаю иной вариант, – послышалось за стеной. – Пусть маркиза де Сен-Фержо расскажет мне, для чего ей понадобилась картина моего отца?
   Сюзанна в этот момент уже вышла в коридор. Слова Луи вернули её.
   В комнате, куда он удалился, было много картин. Они стояли на запылённом полу, прислонённые к стенам. Крупнее прочих была та, на которую падал широкий луч из распахнутого окна. Серый фон, полуобнажённое безжизненное тело – белое, мраморного оттенка, – на смятой постели. Тёмно-красная рана.
   Сюзанна долго стояла у картины, не сводя с неё глаз. Луи не говорил ничего, любуясь маркизой, как она любовалась «Смертью Лепелетье».
   – Вы отдадите её мне? – сказала она, повернув к нему лицо, влажное от неожиданных слёз.
   Луи, глядя на Сюзанну, точно решал некоторую задачу, подкинутую ему провидением.
   – Отдать вам оригинал?.. – он слез с подоконника и, приблизившись к ней на непочтительное расстояние, повторил:
   – Для чего же, маркиза?
   – Вам лучше не знать.
   Сюзанна поглядела ему в глаза, и вдруг – на миг – прошлое и настоящее слились воедино. Гнев и радость, тень и свет, ложь и правда, жизнь и высокое искусство. Луи показалось, что он видит – так ясно видит – ту девушку с портрета. Желанную. Недоступную. Она подалась к нему, коснулась его сухого рта своими нежными, тёплыми губами, – и вдруг отвернулась.
   Луи сделал неловкое движение, намереваясь обнять её, но остановился. Он стоял рядом с ней, разгорячённый, потрясённый, – словно то был не поцелуй, а удар наотмашь.
   Сюзанна не обращала на него внимания. Она вновь смотрела на «Смерть Лепелетье». Никто бы не догадался, о чём она думала в тот момент.
   Через некоторое время кучер закрывал за ней дверцу кареты.
   – Забирай, – говорила она ему, улыбаясь.

   Проедьте сто миль на юго-восток от Парижа, и посреди живописных рощ и лугов, вдалеке от суеты и беспощадного шума, в тиши провинциального быта вы обнаружите жемчужину Бургундии – замок Сен-Фержо. Переходивший из рук в руки, в разное время принадлежавший финансистам королей и представителям знатнейших родов Франции, не раз перестраивавшийся, горевший и восстававший из пепла, – с XVIII века он находился во владении семьи Лепелетье.
   Начав путь из столицы в разгаре дня, к вечеру, миновав пару деревень с их печальными, ласкающими слух колоколами и бренчанием колокольчиков на окрестных холмах, вы бы достигли этих мест, издалека приметив особый оттенок замковых стен, сложенных их красноватого камня, точно воспламенённого закатными лучами. Тёмно-синее зеркало воды, заполнявшей неглубокий ров, отражало это чудное сияние и продолжало мерцать тайным огнём до тех пор, пока его не сменял дрожащий блеск звёздного неба.
   В сумерках, проехав по мосту, опущенному надо рвом, и миновав ворота, вы оказались бы во дворе перед центральным – старым – корпусом. Вас тотчас же покорили бы величавая строгость фасада с широкой мраморной лестницей и великолепие двух башен с изящными фонарями над входом.
   Ваше внимание также привлекло бы и то, что подъездной двор заставлен экипажами, а в большинстве окон на этажах – яркий свет. До вас донеслись бы звуки скрипки и смех с балкона. В этот вечер супруги Лепелетье пригласили друзей на праздник. Приглашённые явились все как один, однако причина торжества была известна лишь одному человеку – Сюзанне, маркизе де Сен-Фержо.
   Владелица имения находилась в гостиной на втором этаже. Она сидела в кресле возле камина с дотлевавшими за решётчатой перегородкой бумагами. Приглядевшись, там можно было разглядеть какие-то рисунки и письма. Рядом никого не было. Сюзанна улучила минуту, чтобы остаться наедине со своими мыслями, в которых удовлетворение мешалось со смутным беспокойством. Свет от нескольких, уже догоравших, свечей выхватывал её лицо их темноты, и оно показалось бы мрачным любому, кто не знал характера этой женщины. Получив желаемое, Сюзанна не могла понять, что продолжает её тревожить; она поскорее гнала от себя это чувство, оно исчезало, испепелялось, – и возвращалось вновь. В замке ей всегда – с самого детства – было спокойней и, будучи аристократкой во всём, Сюзанна твёрдо решила, что поставит точку в этой истории здесь, под покровом родового гнезда.
   В коридоре послышались голоса, и через мгновение гостиная наполнилась свечами и людьми. Блеск высшего света был здесь виден во всём, однако нет нужды описывать в подробностях изысканность женских и роскошную элегантность мужских нарядов (как если бы речь шла не о частном визите, а о приёме при дворе), чтобы не отнимать драгоценное время читателя.
   – Вы неподражаемы, – сказал полноватый, приятной наружности мужчина, подойдя к Сюзанне. – Не столь давно моя супруга пряталась от меня (на то у неё, как она уверяет, были особые причины), – нынче она решила спрятаться от всех нас! Мы искали вас везде, кузина.
   – Сюзанна, скажи нам, что ты задумала, дорогая, – требовала некая дама, обмахиваясь веером.
   – Да, Леон, – ответила то Сюзанна, помедлив. – Я задремала.
   – Господа! – Леон поднял руку с бокалом, в котором плескалось недопитое вино. На лицах гостей, слуг и даже, казалось, портретированных особ на стенах выразился живой интерес. – Мы призвали вас в этот отдалённый, милый сердцу уголок для того, чтобы разделить с вами маленькую радость!
   Ни от кого не утаилось, с каким недоумением Сюзанна поглядела на мужа, услышав слово «радость».
   – Дорогая, прошу, – сказал Леон.
   Сюзанна поднялась и некоторое время молчала.
   – Я нашла то, что искала, – сказала она. – Портрет моего отца.
   – Браво! – воскликнул молодой человек, стоявший у камина; пожилая дама, улыбнувшись, отправила ей воздушный поцелуй.
   – Я хочу, чтобы память о том, кто опозорил землю прославленных мужей, преступил священный, Богом данный предел, рассеялась, как дурной сон. Вон он! – она показала в угол гостиной, где под плотной тканью угадывались очертания рамы.
   – Где? Мы ничего не видим! – воскликнула пожилая дама.
   – Поставьте его сюда, – приказала Сюзанна, и два лакея, сорвав покровы с картины, взгромоздили её на широкий стол. Взору собравшихся открылся посмертный портрет «цареубийцы». Лакеи, стоя с невозмутимыми лицами, придерживали по обе стороны полотно, и каждый из гостей мог разглядеть творение Давида во всех подробностях.
   – Безвкусица, – сказал высокий господин, находившийся в наибольшем отдалении от картины, возле окна. То был парижский знакомый Леона – знаток искусства.
   Лепелетье будто присутствовал в зале – словно шепот зрителей и пытливые взгляды пробудили его от вечного сна, сорвав печать неподвижности с изображения. Ещё немного, и мёртвый открыл бы глаза.
   – Что дальше, кузина?.. Ты хотела показать нам вот это?
   – Не только, – ответила Сюзанна.
   Она задумчиво смотрела на картину.
   – Я…
   – Дорогая?
   – ...Решила её уничтожить.
   – Как?!
   – Разрубить топором – и бросить в реку, где ей самое место.
   – Зачем?
   – С оригиналом уйдёт и память о нём. Это меньшее, что я могу сделать.
   – Облик вашего отца запечатлён на множестве картин, дорогая. Ничего не изменится...
   – Вы уверены? – поинтересовался некто, кого Сюзанна видела впервые. Это был мужчина в чёрном костюме. Длинные, волнистые волосы незнакомца ложились ему на плечи, а вокруг шеи был повязан красный шёлковый шарф. Он подошёл очень близко, Сюзанна поглядела ему в глаза и увидела в них что-то хищное.
   – Мы знакомы? – осведомился Леон.
   – Меня пригласили, – ответил незнакомец. – Мадам изумила меня своими намерениями.
   – Вы их одобряете?
   – Я лишь наблюдатель.
   – И что же вы видите? – спросила  Сюзанна.
   – Мне кажется, вы сомневаетесь.
   – Я?
   – Дорогая, – Леон вдруг разнервничался, – все утомились. Пойдём наконец в столовую и насладимся ужином. Впереди фейерверк.
   Он щёлкнул лакею, стоявшему в дверях.
   – Этьен, неси ананасы!
   – Топить картину – способ весьма ненадёжный, – продолжал гость.
   – Правда?
   – Чистейшая.
   – Что вы предлагаете?
   – Сожгите её в камине. Прямо сейчас.
   Сюзанна, хмурясь, глядела на незнакомца. Свет и тень, отплясывая на его лице, не позволяли уловить его подлинного выражения.
   – Я бы этого не хотела, – сама не понимая зачем сказала Сюзанна.
   – Значит, вы сомневаетесь.
   – Нет.
   – Идите до конца, – гость обаятельно улыбнулся и, взяв Сюзанну за руку, коснулся её пальцев холодными губами.
   – Жги, Сюзанна! – послышалось ей, но она не знала, то ли голос в её голове, то ли загадочный незнакомец, то ли кто-то ещё в зале повторял ей страшное, сладкое слово…
   Не прошло и десяти минут, как портрет Лепелетье был разъят на части и положен в камин. Пламя уже занялось, и Сюзанна, стоя у камина и чувствуя жар в груди, с жадностью любовалась работой огня. Красная полоса, неуклонно разрастаясь, ползла по гладкому дереву, сжирая позолоту и краску, скользя по очертаниям тела, поглощая руки, шею, голову и глаза… Искры летели в темноту.
   Картина заполыхала.


   3. Как правильно сжечь картину

   – Стоп! – сказал себе Виктор Семёныч и отложил ручку.
   Рассказ окончен – можно и отдохнуть. Чайку попить. Подредактировать кое-что. Затем – разместить в сети, разослать по всей матушке-Руси на знакомые адреса. А то и рискнуть: попробовать в “толстячок”, чем чёрт не шутит! И начинать следующие, конечно, – рассказ, повесть, роман... Жизнь перевалила за пятьдесят. Для писателя лучшее, но и самое беспокойное время. Успеется ли, напишется всё, что лежит в закромах?
   И всё же Виктор Семёныч, зная себя и своё настроение (подобное флюгеру на ветру), едва ли не силой давил в себе радостное успокоение. Нет. Рассказ не окончен. Ничего не готово. Впереди ещё, как и обычно, много работы. Страданий и слёз вдохновенных.
   “Я знаю, как могла выглядеть улица позапрошлого века, – думал Виктор Семёныч, – как одевались люди. Мне хватит воображения убедить читателя...”
   Он откинулся на спинку стула и мечтательно поглядел в окно.
   “Названия улиц – они больше для понта. Никто не поймёт, если что-то не так. И будет ли выяснять?”
   Начался снегопад. Крупные, тяжёлые снежинки кучно летели вниз. Днём обещали разъяснится. Снег и мороз до конца января. Письменный стол и горячая батарея – лучшие друзья литератора.
   “Французскую революцию знают все, – продолжались раздумья. – Исторический фон покрывает частности. Мне вовсе не обязательно рыться в архиве, искать карту с маршрутом проезда, чтобы пустить по нему карету. Достаточно пары точных штрихов”.
   Подойдя к окну, Виктор Семёныч поглядел с высоты четвёртого этажа на улицу, где стало людней. Прохожие обгоняли машины – те ползли по дороге а оба направления.
   Виктору Семёнычу было досадно, что окна его четырёхкомнатной квартиры не смотрят во двор (смотрело одно, однако ту комнату – у предбанника – занимали арендаторы). Хотя зимой, когда проезжая часть мягко блестела под тусклым солнцем днём и загадочно мерцала в свете фонарей и разноцветных гирлянд ночью, ситуация его устраивала.
   “Свидетелей не имеется, – рассуждал он, разглядывая сверху женщину с сумкой, шедшую по переходу. – Кому известно, какого цвета были дома и какой глубины река двести лет назад? Кто что кому говорил и как выглядел? Я могу не иметь на руках ни имён, ни фамилий, точные даты ничего никому не скажут...”
   Виктор Семёныч вернулся за стол. Он машинально зажёг и тут же погасил лампу под абажуром, которую включал ровно в семь.
   “И всё же я должен сделать так, чтобы история ожила. Полнокровно и убедительно. Как мне рассчитывать на доверие читателя, если доверия нет себе?”
   Он подкрепился двумя чашками зелёного чая, посмотрел телевизор, но где бы Виктор Семёныч не находился – на кухне, на диване, у окна – нервы не отпускали. Чутьё художника подсказывало, что работа встала. Наконец – в послеполуденный час – озарение сошло на него вместе с первыми лучами солнца, мелькнувшими из-за туч.
   “Допустим, образы ярки и убедительны. Диалоги написаны живо. Всё узнаваемо и читаемо. Пусть и не первого сорта...”.
  Мысли Виктора Семёныча, поначалу сумбурные и хаотичные, попали в некий водоворот, и теперь сошлись в одной точке.
   “Опыт – единственная реальность, – догадался Виктор Семёныч. Он с такой силой сжимал в руках прядь собственных волос, что ещё немного – и она осталась бы в них навсегда. – Я не могу знать доподлинно, каково это – ехать в карете, не знаю, что чувствует человек в кринолине и когда говорит “Monseigneur”. Но я должен хотя бы понять, как горит – как реально горит – полотно, деревянная рама, холст и краски на нём. Тогда слова, перестав быть просто словами, заживут как свидетельство. Тогда то, чего не переживёт читатель, – переживу за него я!”
   Спустя час (в половине четвёртого) Виктор Семёныч, поняв, как ему доработать финал, принялся обдумывать, где ему раздобыть картину, поскольку настоящих полотен в его квартире не наблюдалось. Две репродукции – Караваджо и Шишкина – для назначенной роли не подходили. Врываться в музей даже думать не стоило, ибо мегеры в залах городского художественного собрания нагоняли на Виктора Семёныча смертный ужас. К знакомым лучше было не обращаться, чтобы себя не компрометировать. До частных собраний ещё следовало добраться, а в этих вопросах у Виктора Семёныча не было опыта. Оставалось единственное.
   С решимостью, достойной уважения, он покинул кабинет и, пройдя через зал в коридор, оказался в прихожей. Надев шапку, он не столь порывисто, но всё же сосредоточенно и обстоятельно застегнул молнию на пуховике. Ботинки сами прыгнули на ноги. Тёплые, с такими не пропадёшь. Рюкзак висел на крючке. Для дела он не годился. Виктор Семёныч постоял, переминаясь с ноги на ногу, некоторое время, затем открыл дверцу шкафа, осмотрел содержимое и вскоре нашёл то, что ему было надобно – старый ситцевый, сиреневого цвета, платок. Он свернул его и сунул в рюкзак. Теперь всё.
   Едва он повернул ключ, как на пороге комнаты, располагавшейся напротив входа, показалась Таня – квартирантка.
   – Дядь Витя, вы куда? Холодно.
   Виктор Семёныч обернулся и поглядел на неё с явным неудовольствием. Его коробило подобное обращение.
   – На дачу.
   – На дачу?!
   В её голосе смешались восторг и удивление.
   – До утра меня не будет.
   – Поняла. А где у вас дача? Большая?
   – По железной дороге.
   – А...
   Таня и Галя – студентки из глубокой провинции, дочери среднеобеспеченных родителей, заселились на прошлой неделе, внеся плату за месяц. У Виктора Семёныча уже мелькнула идея попросить их пораньше. Лучше семейных.
   В дверном проёме показалась чья-то физиономия.
   – Здравствуйте.
   Глухой голос. Таня, немного смутившись, сообразила:
   – Это Коля. Мой брат. В общаге живёт.
   Ну да, брат.
   – А Галя где?
   – Я здесь! – крикнули из-за двери.
   Таня засмеялась чему-то.
   – Иди, а! – она толкнула Колю обратно в комнату. – Вы её извините, она дура.
   – Пусть книжки читает.
   – Так я ей и говорю! Иди с Виктором Семёнычем позанимайся!
   Виктор Семёныч внимательно посмотрел на Таню. Какое весёлое, пухлое лицо.
   В своём стремлении быть поближе к простым людям, допустить их до себя (“быть попроще”) он явно перестарался. В его планах значилось работа над этой ошибкой. В противном случае любой дворник начнёт ему “тыкать”.
   – Так вас сегодня не ждать?
   – Не ждите, – ответил Виктор Семёныч сердито и вышел.

   В самом центре города, недалеко от драматического театра и памятника Ленину, возле книжного магазина, который знали все, кто не разучился читать со школы, находилось некое подобие художественного рынка – уличной выставки с возможностью приобретения. История у этого места была давняя, поэтому никого не удивляло, что под витриной магазина, в закутке под каменной лестницей, спускавшейся к проезжей части, и вдоль бордюра тянулись ряды картин – штук по десять, а то и по двадцать. За каждым из рядов присматривал сосредоточенный человек, как правило, интеллигентного вида, нередко с бородой и в очках. То были, как легко догадаться, авторы выставленных работ. Собравшись по двое-трое, запасшись изрядным терпением, чайком в термосе или чем покрепче, художники приходили на знакомое, обсиженное местечко, приносили свои работы и спокойно ждали внимания со стороны проходивших – как правило,  мимо – любителей живописи.
   Виктор Семёныч не придавал особенного значения этим собраниям. “Вернисаж” интересовал его постольку-постольку – в качестве местной достопримечательности. Взгляд его, быстро пробегая по пейзажным полотнам, редким портретам и редчайшим натюрмортам, никогда не задерживался на чём-то. Изредка какой-нибудь вид, запечатлённый на холсте, оставлял приятное, мимолётное впечатление. И естественно, Виктору Семёнычу никогда не приходило в голову истратить деньги, которых у него было не столь много, как того бы хотелось человеку искусства, на профессиональную, но всё же – как ему представлялось – мазню.
   Миновов несколько скромных, почти безлюдных улиц, Виктор Семёныч вышел на одну из центральных, названную в честь известного исторического деятеля. Людей здесь было достаточно – в том числе дворников, сметавших снег с тротуара. Уборочные машины сновали туда-сюда.
   Вечерело. Улица стояла в лёгкой дымке. Повсюду слышались гудки, голоса. Пар из множества ртов мешался с выхлопными газами. Где-то в отдалении играла музыка, приятный женский голос предлагал скидки.
   Улица вела прямиком на “вернисаж”, и Виктор Семёныч надеялся там кого-то найти, невзирая на выпаший снег, позднее время и холод. В этом была своя романтика – искать подтверждение смелым надеждам, пусть и поспешным. Интуиция не подвела Виктора Семёныча: издалека он заметил на углу магазина две неподвижные фигуры и, между ними, картины.
   Только тогда Виктор Семёныч начал прикидывать, в каком порядке ему осуществлять задуманное. Более всего завораживал грядущий момент зажжения, но перед тем надлежало доставить картину на вокзал, проехав на трамвае пару остановок (от взгляда любопытных пенсионерок полотно как раз и уберёг бы сиреневый платок), затем – дождаться электрички, залезть на подножку, миновать тамбур, найти свободное место, затем повторить операцию в обратном порядке (ни с кем, по возможности, не разговаривая) и, наконец, добраться до знакомой улицы садоводства, в темноте срезав путь (по тропинке – у подножия сосняка на склоне), открыть калитку, зайти в дом и вздохнуть спокойно. Затем – распилить пополам и поставить в камин. Подлить керосинчику, верно?
   Сама сделка Виктора Семёныча не волновала.

   – Здравствуйте! – сказал Виктор Семёныч.
   – Добрый вечер, – ответил мужчина, сидевший на складном стуле, недалеко от входа в книжный магазин. Вид у него был уверенный, деловитый. Если бы не красное лицо и некоторое количество инея на бороде и бровях, можно было подумать, что он сидит в помещении, а не на улице. На нём была плотная куртка цвета хаки. Массивные унты берегли нижние конечности от обморожения, а голову грела шапка с козырьком.
   – Мне у вас кое-что приглянулось, посмотреть можно? – поинтересовался Виктор Семёныч, чувствуя внезапную робость.
   – Выбирайте!
   Выбирать покупатель не собирался. Предполагалось брать первое, что попадётся под руку. Картина с изображением луга. В углу подпись: Д.Д. Васильев.
   – Интересная работа, – сказал Виктор Семёныч дрогнувшим голосом. – Насыщенный колорит.
Васильев как бы не слышал. Нельзя было понять, куда он смотрит, – то ли на покупателя, то ли на своего коллегу в тулупе, стоявшего под лестницей, то ли ещё куда...
   “Спокоен как Будда”, – подумал Виктор Семёныч.
Художник неторопливо поднялся, расправил плечи и подошёл к Виктору Семёнычу.
   – Сколько вот эта стоит? – спросил Виктор Семёныч.
   Васильев назвал сумму.
   “Рама, конечно, шикарная, – подумал Виктор Семёныч. – Но за две такие полоски жёлтого и голубого мне самому следовало бы приплатить”.
   – Вас что интересует, мужчина?
   Виктор Семёныч посмотрел на художника. Небольшие, но глубокие, синие глаза живописца искрились, как снег.
   – Сюжет-то какой?
   Виктор Семёныч потерялся.
   – Мне... Что-нибудь для души, – ответил он робко. – Недорогое.
   Более неудачный ответ трудно было придумать.
   Васильев сказал “пойдёмте” – и они прошли в конец ряда.
   – Пожалуйста: “Сосновый бор”. Раннее утро. Осенний пейзаж.
   – Спасибо огромное.
   Виктору Семёнычу такого добра и на даче хватало. Но цена не кусалась – и сделка пошла.
   – Наличными? – осведомился художник.
   – Только наличными.
   Виктор Семёныч нелепо улыбнулся, и Васильев поглядел на него как на дурачка, хотя ответ ему приглянулся.
   Виктор Семёныч полез в карман за деньгами, как вдруг взгляд его упал на третью картину слева. Группа людей в отдалении, человек пятнадцать, гармонично вписанная в береговое пространство у синей глади воды. Жёлтые листья. По всем приметам (деревянные домики с краю, очертания гор на горизонте) угадывался крупный водоём в двух часах езды от города – излюбленное место отдыха горожан.
   – Что это? – спросил Виктор Семёныч.
   – Что? – удивился художник. – А, это...
   Он отчего-то смутился.
   – Натурная зарисовка.
   – А что за люди?
   – Там был фестиваль. Поэты, писатели...
   Глаза Виктора Семёныча округлились. Лицо его, сморщенное и невзрачное, совершенно преобразилось, расплывшись в изумительной улыбке.
   – То, что мне нужно!
   – А что вам нужно?
   – Нечто необычайное.
   Он даже распознал на портрете кое-кого из знакомых. Вон тот, с портфельчиком, – точно Рыковский, а дамочка с краю, в белой футболке – Агеева, наездом из Москвы.
“Господи, как повезло!” – подумал Виктор Семёныч.
   Живописец назвал сумму (явно нескромную). Покупатель не отступился.
   – Беру эту, – твёрдо сказал Виктор Семёныч.
   – Вам для чего?
   Виктор Семёныч повернул голову и с испугом заметил перемены на лице Васильева. Тот словно снял маску, – и под ней оказалась другая физиономия.
   – Хочу видеть что-то знакомое, – ответил Виктор Семёныч, стараясь быть проще.
   – Берите “Сосновый бор”.
   Виктор Семёныч воочию наблюдал, как подозрение – безотчётное, необъяснимое – зарождается в душе художника. Не понимая, что его настораживает, он уже не хотел иметь дел с покупателем.
   – Я хочу эту!
   – Эту нельзя.
   – Нельзя? почему?
   – Она другому отдана.
   – Зачем тогда выставлять?
   – Клиент скоро будет.
   Ну да, будет.
   С минуту они стояли друг напротив друга, выпуская пар, и молчали. В морозном воздухе прозвенел трамвай. Мимо прошли какие-то люди.
   – Плачу на пять тысяч больше! – сказал Виктор Семёныч.
   Художник, нахмурясь, о чём-то задумался. Покупатель, решив воспользоваться удобной минутой, взялся за раму и поднял картину. Васильеву это не понравилось. Он схватил с другой стороны и потянул на себя.
   – Картина не продаётся!
   – Продаётся! – возразил Виктор Семёныч.
   Он вцепился в неё, как музейщик в Джоконду.
   – Мужчина, вы что себе позволяете! – закричал Васильев.
   Виктор Семёныч не слушал.
   Они кружились, хватаясь за картину, постепенно смещаясь в сторону лестницы. Дело могло окончиться травмой, если бы не вмешательство коллеги Васильева и третьего лица, подошедшего со стороны.
   – Господа! – раздался чей-то властный, примиряющий голос.
   Художник отпустил раму.
   – Ну вы даёте, – сказал живописец в тулупе. – Данилыч, ты чё?
   Васильев поправил шапку.
   К нему подошёл третий – на нем были чёрное пальто и ярко-красный шарф.
   – Вот и я, Дмитрий Данилыч. Мы с вами говорили по поводу “Фестивальной”.
   – Что?! Я...
   Васильев потерял дар речи.
   – Мы созванивались сегодня, помните? Насчёт продажи.
   – Я...
   – Вы-вы, да! – улыбнулось третье лицо.
   Виктор Семёныч стоял рядом, – с картиной в руках, не чувствуя её веса.
   Подошедший ловко вынул откуда-то пачку денег и сунул её Васильеву.
   – Держите!
   Васильев моргнул. Затем, как-то автоматически, взял деньги и пересчитал их.
   – Но я же...
   – Да. Полагаю, вы не обидитесь, если я передам этот шедевр уважаемому товарищу, – шокировал всех покупатель. – Раз эта картина ему столь дорога?
   Он загадочно посмотрел на Виктора Семёныча и – подмигнул ему.
   – Слушайте...
   – Мы же  д о г о в о р и л и с ь, Дмитрий Данилыч?
   – Делайте что хотите, – буркнул Васильев.
   – Вот и хорошо!
   Виктор Семёныч даже не помнил, как он спешно покинул “вернисаж”. Не помнил, как поблагодарил (и поблагодарил ли) таинственного дарителя. Что сказал на прощание Васильеву. Словно то, что было минуту назад, вычеркнули из памяти. Оставалась картина в руках, завёрнутая в сиреневый платок.
   И всё же он чувствовал на спине тот загадочный взгляд. Странный тип. Эти зелёные, рысьи глаза...
   Впрочем, когда он споткнулся на перекрёстке, воспоминание тотчас же улетучилось.
   Виктор Семёныч шёл по центральной улице, держась обеими руками за края картины. Люди спешили разойтись по домам.
   Шуршали снегоуборщики.