О русской доброте

Что такое русская доброта? Где и когда она жила, меж кем и с кем? Дмитрий Сергеевич Лихачев писал когда-то о голосе этой доброты, звучавшем в родной речи: "Сынок" - бабушка чужому взрослому мужчине, или "Батюшка ты мой" тому же сынку, а то и малышу... Матушка, отец, дочка - опять же не по чинам, не по кровному родству, а по милости сердца, жаждущего отдать, излить ласку чужому, пусть только однажды встреченному человеку.

Русская доброта... Это не учтивость, не вежливость, - это драгоценнейший избыток сердца, просящийся из глубин души излиться в этот горький мир, приласкать  его...
Она была и у таких как Иван Карамазов или Базаров... При всем рационализме их замученных рассудков, они не способны были похоронить в холодной могиле сердца слезинку затравленного ребенка, трогательную любовь к родителям. И это были еще живые, хотя и глубоко раненые сердца.

И как же виделись русским холодными и сухими соседние люди - особенно к западу - совсем другие сердца. Как черствые сухари, камни. И что прискорбно: даже переходя в Православие, люди из тех соседних земель сердец своих исправить не могли. Да они и не чуяли разницы.

Где ты русская доброта, где ты сердце русское, не способное бить, холодить, грызть, язвить, обзывать, клеймить и убивать словом?! Вежливость, этика, эстетика общения - это все прекрасно, но никогда, никогда все эти отлично выделанные и вымуштрованные правила и навыки не заменят слОва, излившегося из сердца - чужого к чужому: "Что ж ты так грустишь, убиваешься, милок..." "Поди сюда, сынок, покормлю тебя..."
Няньки русские, запечатленные навеки их детками - Пушкиными, Чеховыми... "Дядя Ваня": Астров и дорогая ему Нянька. Русская доброта и ласка, без которой доброта не полная. Ласка, любовь-жалость - вот таинственный ключ к истинной русской доброте. В ней - тот самый святой евангельский избыток сердца, оживляющий и освящающий уста. В ней и великая, когда-то непобедимая сила русского человека. Любовь и истинная доброта сердца - великая сила. Как и гордыня, и холод эгоизма - великая слабость.

Никакие выделанные нормы сдержанно-учтивого, даже любезного и внимательного поведения не заменят ласки сердца того же мужика Марея. Какой великий эпизод, какая великая правда о русском человеке!  И правда эта еще тем сильна, что она не способна себе изменить, даже если мир весь над ней захохочет и обгадит ее. Даже если станут вокруг надменно  поджимать губы "высшие" особи, у которых на самом деле давно окаменело - если не с рождения! - их дурное сердце. 

Прощай, жалостливая, несравненная, нигде в мире не встреченная русская доброта, жившая об руку с простотой и, конечно, с чистотой сердца. Не той, что когда-то стяжевали святые годами подвига самоотречения, а той, что была даром Божиим в духовном коде русского народа, порожденном его детской любовию ко Христу. Эта любовь была такой беззаветной, что спасала души от эгоизма, как такового, дарила чувство идеала любви и иммунитет к убийственному перекосу к
само-любию.
Народ был дитем Божиим. В полноте всех смыслов этого слова. А как та святая любовь начала затуманиваться, человек - соблазняться,  идеал - предаваться, так и пошел на Руси размножаться эгоизм и самость с гордыней. Какая уж тут ласка... Один адский холод.

Попомним же былое наше, святое:  младенчески чистые святые сердца Бориса и Глеба, попомним святых жен русских, попомним и тех безымянных в народе, у кого в сердце рождалось это особенное, русское: "Ксеньюшка, Матронушка, Серафимушка"... Жизнь жестокая, страшная, мытарная, а Правда Божией Любви, как оси мироздания,  все равно была жива, коль были живы Матронушки и Серафимушки. Народ так это знал и тем и держался, - не той правдой и справедливостью - для него, к нему обращенной, а тем, что она, высшая Божия Правда есть, что она Жива! И Слава Богу! О том ведь и "Мужики" у Чехова.
Жив Господь, живо и сердце мое, коль есть у нас Матушка Заступница, Господь Иисус Христос, Отец Родимый и Кормилец, Николай Угодник, святые заступнички наши... Так чувствовали. Так спасались.

Разве не так молились когда-то русские деревенские батюшки, не так молился и бедный народ, не так ли молились и дряхлые старушки, матушки всехние, не так ли молится Богу исстрадавшееся, смирившееся, очистившееся до детской чистоты  сердце и по сей день?
Может оно, это сердце, последнее и единственное?