Глава 10-3

3

Кончалось второе тысячелетие от рождения Христа. А Время этого как будто не заметило, чертило себе свои виртуальные зигзаги на зыбучем песке Вечности как две тысячи лет до рождения Христа, так и теперь, две тысячи лет после. Человечество по-прежнему являло собой трагикомическую мешанину поразительных взлётов духа и разума с не менее поразительной бездуховностью. Честные труженики по-прежнему знали лишь несправедливость, несвободу, бесправие и нищету, а старинные социальные идеи, такие как «демократия», «гуманность», «права личности», по-прежнему сводились к вседозволенности для богатых и бесчестных. Какие-то сдвиги, правда, всё же были. Инакомыслящих наказывали уже не сжиганием на кострах инквизиции, а уничтожали с помощью экономических блокад или с помощью суперсовременного высокоточного оружия. «Выздоровевшим» после таких мер от инакомыслия швыряли кое-какую мелочёвку из вытянутого у них же через посредство рыночных хитросплетений. «Нет ничего более ценного, ничего, требующего большего бережения и уважения, как свободная человеческая личность», - об этом вспоминали, лишь когда дело касалось «бережения и уважения» преступников. Продавшиеся учёные мужи обосновывали во имя этих «священных» прав любую мерзость: всеобщую деморализацию, воровство, грабёж, цинизм, жизнерадостно подвигая таким образом человечество к самоубийству.
Ну а в России все эти ханжеские кренделя после победы доморощенных либералов заплясали, как всегда, по максимуму. Страна, совершившая из мрака дикого самодержавия гигантский скачок к свету, ставшая в сердцах честных тружеников всего человечества путеводной звездой, надеждой, скакнула вдруг назад во мрак. Зачем скакнула, не знали даже и «пророки», делали вид, что знают, только самые заумные из них. «Это она для разгона скакнула назад», - утверждали они.
Как и при всяком своём скачке, Россия перепрыгнула, то есть переплюнула цивилизованные страны по всем их демократическим, гуманным и правовым параметрам. Россия опять играла в русскую рулетку, балансируя над бездной на изменчивом канате времени от деспотии к анархии и обратно. Время в яме, в которую она в конце концов свалилась, вытворяло чудеса. Что бы ни предприняли доморощенные проводники атрибутов западной цивилизации, всё оборачивалось «через попу» или «вверх ногами». Замыслили процветание - оно обернулось нищетой. Изобрели в форсированном режиме демократические законы - они расплодили беззаконие. Наштамповали денежных знаков видимо-невидимо - деньги уплыли в направлении «восток-север-юг-запад». Реформировали армию - она перестала существовать. Органы правопорядка усердно боролись с малейшими проявлениями правопорядка. Налоговая инспекция за километр обходила дома и офисы миллиардеров, но с усердием потрошила нищего производителя села.
В сфере материального приключилось всеобщее помешательство на благах. Одни жаждали должностей, другие - либерализации и без того до анархии приватизированных ценностей, третьи - повышения зарплат и пенсий хоть на пять рублей.
В сфере духовного творились ещё более поразительные вещи. Ничтожные шавки облаивали, очерняли, принижали с феноменальной неутомимостью поверженное Великое, которое даже будучи поверженным, видимо, устрашало их. Спекулировали безбожно на вере в Бога, обвиняя в безбожии весь советский образ жизни и забывая при этом, что при «безбожном» советском образе жизни большинство стремилось соблюдать все десять божьих заповедей, стремилось скромно, без притязаний на безгреховность, без выставления себя напоказ перед объективом телекамеры в церкви со свечой в руке. Любители либеральненького повернули набожность «вверх ногами». Мракобесам и даже простым бесам всех мастей достаточно было теперь раз в год принародно показаться в церкви, принять благословение патриарха, чтобы затем с лёгким сердцем в компании с Сатаной грабить свой народ и предаваться сомнительным удовольствиям, то есть вести либеральный образ жизни. Выходило в полном согласии с давнишними словами Гёте: «Тот, кто талантлив и умён, тот набожен и так, и набожность возводит в культ бездарный и дурак».
Тем временем помыкаемый, униженный, ограбленный реформаторами народ продолжал со стойкостью оловянного солдатика избирать этих реформаторов во власть вместо того, чтобы вышвырнуть их в столь любезные их сердцу цивилизованные страны. В связи с этим затруднительно было бы сказать, где причина и где следствие той ямы, в которую занесло Россию: в бессовестности реформаторов или в тупости когда-то сообразительного народа. Казалось, даже нестяжательство, это коренное качество русской жизни, захлебнулось в этой яме, ибо даже самые честнейшие из притесняемых уже не стеснялись завидовать тем, кто сумел пробиться в притеснители. Нестяжательская энергия малоимущих и порядочных, взметнувшаяся в 91-ом, видимо, выпустила последние пары в 93-ем и теперь под влиянием поверхностного «умягчения» уродств начального периода реформ, казалось, окончательно уснула.
Энергия романтиков-либералов тоже выдыхалась. После 93-го года самыми энергичными сделались стяжатели всех рангов. Но и они в зигзагах Российской жизни как-то потерялись, даже можно сказать, тоже увязли в общей яме.
Будущее России, казалось, строить уже некому. В толще народных масс, правда, вёл ещё какую-то борьбу Дух справедливости. В атмосфере торжества Сатаны, задушившей уже как будто всякую надежду, пробивались всё-таки ростки сопротивления. Чуждые номенклатурным интересам, эти ростки поражали неколебимой верой в победу светлых сил. Они не замечались в тьме властолюбцев, сластолюбцев и прочих всяких «любцев», но Дух России, видно, всё ещё не терял надежды выстроить на них свою извечную, родниково-чистую основу.
Одним из таких ростков стал Егор Агапович Сорокин. Его, рядового винтика, бездумно и бесплодно крутившегося в тепличных условиях советской жизни, загадочный поворот Времени обратил в Сатанинской яме в развитого, самостоятельно мыслящего человека, свободного от партноменклатурных догм. Сорокин и сам видел, как он вырос, и порой изумлялся такому чуду. Ведь разве не чудо, что человеком сделало его то самое зло, против которого он боролся! Если бы не это зло, он, видно, так и не задумался бы никогда о глубинном смысле жизни. Зло подвигло Сорокина к самообразованию, к переоценке навязанных властителями ценностей и, наконец, к критическому взгляду на святая святых партийной жизни - на устав и программу партии, на её стратегию и тактику в борьбе со злом.
Получался парадокс: зло, ставшее для России бедствием, лично для Сорокина обернулось благом. Почему тогда он против личного своего блага так яростно боролся? Потому что для России оно было злом. Егор Агапович знал, что в основе этого парадокса лежит Гегелевский закон единства и борьбы противоположностей, но искренно не мог понять, почему всё-таки выступает против своих личных интересов. Ему и в голову не приходило, что интересы народа, страны, родного образа жизни для него куда важнее личного. Сорокин просто подсознательно ощущал, что пресловутые права личности на животную вседозволенность, составлявшие суть вожделений реформаторов, ему лично были ни к чему. Девизом Егора Агаповича были слова из песни его юности: «Жила бы страна родная, и нету других забот...»
Самообразованием Егор Агапович занимался каждую свободную минуту, а таких минут в его распоряжении было много, поскольку на свою сторожевую службу он ходил только на вечернее и ночное время, да и всего раз в трое суток, к тому же и на службе его никто не отвлекал от чтения и размышлений, часы ночных дежурств были даже наиболее плодотворными в умственном труде. Изучая экономику, социологию, политологию, психологию, логику, Сорокин параллельно освежал в памяти институтские свои знания по математике, физике, английскому языку. Всерьёз готовясь к деятельности политика-профессионала, Егор Агапович во время сторожевых дежурств тренировался перед зеркалом в произнесении речей, они тяжело ему давались. Ещё тяжелей давалась юриспруденция, заумные хитросплетения этой ханжеской науки вызывали у Сорокина аллергическое неприятие, даже отчаяние порой. И всё-таки он уже знал наизусть основной закон, Конституцию, и упорно постигал дочерние законы. При этом Сорокин оставался самым деятельным членом городской парторганизации.
Отношения с Первым секретарём горкома сделались с некоторых пор натянутыми, Егор Агапович не мог простить Николаю Семёновичу Лещинскому заискивания перед городскими властями. Лещинский даже кичился тем, что сам мэр города удостаивает его расположением, хотя этот мэр - самый натуральный буржуй и ярый сторонник антинародного режима. Не мог Сорокин простить Первому секретарю и его некоммунистического лицемерия. Выступая на митингах перед народом, Лещинский пел тому дифирамбы, а в горкоме среди своих называл народ биомассой, быдлом.
Лещинский в свою очередь не мог простить Сорокину его посягательства на стратегические вопросы, на сугубо его, Первого секретаря, прерогативы, тем более что посягательства эти были обоснованны, поскольку Сорокин явно перерос Лещинского по всем параметрам: по деловым качествам, знанию основополагающих документов партии, активности, инициативе. Николай Семёнович прекрасно видел это, как видел, что и другие это видят. Такое ненормальное положение его тревожило. Когда в твоём подчинении работник, превосходящий тебя по всем показателям, это по меньшей мере ненормально. Допустишь роковую ошибку - и прощай карьера. Правда, по образцу руководящих органов КПРФ иерархическая структура низовых организаций воспринималась рядовыми членами такой же незыблемой, но чем чёрт не шутит.
Заумных целей Лещинский перед собой не ставил. Когда-то он, правда, был романтиком и искренно верил в высокие идеалы коммунизма, но теперь думал лишь о том, как бы удержаться на посту Первого секретаря до возвращения советской власти. Удержишься - и всё будет замечательно: завидный оклад, завидные связи, номенклатурные льготы, престижные санатории, в общем, как «при бабушке Екатерине», выполняй только распоряжения вышестоящих органов. Именно в этом, в скрупулёзном исполнении директив обкома, видел Лещинский гарантию сохранения своего чина Первого секретаря. То, что выше обкома, не его ума дело, для него царь и Бог - обком.
Для Сорокина же авторитетов не существовало. Он постоянно приставал к Лещинскому с требованиями направить запрос в вышестоящие структуры то по одному, то по другому какому-нибудь вопросу. Егор Агапович бил во все колокола по поводу близорукой стратегии руководства КПРФ, которое как будто не желало видеть ничего дальше задач ближайших выборов. Он хотел знать, почему лидер КПРФ Зюганов высвечивается на вражеском канале НТВ и в посольствах враждебных России государств, почему поддерживает олигарха-вора Гусинского, гуляет с ним в одной компании? Почему лидеры сплошь и рядом нарушают программу и устав партии, а рядовые её члены не моги? Почему программа-максимум КПРФ по антибуржуазной направленности едва дотягивает до программы-минимум «Трудовой России»? Почему среди руководства КПРФ есть предприниматели-богатеи, ведь коммунист и миллионы - несовместимые совершенно вещи? И почему думская фракция КПРФ ведёт себя порой так бессовестно: требует, например, отставки президента, инициирует вынесение этого требования на голосование в Думе, а голосует против или от голосования уклоняется?
На требования Сорокина о направлении запросов Лещинский отвечал всегда одно и то же:
- Партийная дисциплина - прежде всего. Дискредитировать городскую партийную организацию глупыми запросами не будем. Направляйте ваши запросы от своего имени.
И Сорокин направлял. В вышестоящие организации, в думскую фракцию КПРФ и даже в ЦК партии. Ответов на свои запросы он, естественно, не получал. Лещинский по этому поводу ехидненько хихикал: «Правдоискатель нашёлся!» Бесстрашие Сорокина перед авторитетами было, по мнению Лещинского, самым уязвимым местом потенциального претендента на его пост. Надо было держать это место под прицелом, случай ударить по нему непременно когда-нибудь представится, Лещинский верил в это и видел в этом главную свою партийную задачу.
Сорокин же видел главную свою задачу в изменении к лучшему всей жизни, для начала хотя бы в родном городе. Узнавая из местной прессы о бедах трудовых коллективов, школ, больниц, отдельных граждан, он включался в работу по их устранению. Если что-то мешало их устранить, Егор Агапович писал в газету или обращался в суд. Он уже неплохо разбирался в юриспруденции и считал своей обязанностью помочь защитить права тем, кто этих своих прав не знал. Работники городского суда панически его боялись. Такому не повесишь на уши «лапшу», Сорокин знал законы лучше судей, ему не требовалось, как им, при случае лезть в толстенный свод законов, он знал их наизусть.