В телефонной будке

              ЭПИГРАФЫ: «Вдали, Бог знает где, мелькал огонёк в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света» Н.В.Гоголь. «Шинель».  «Но она давно уже спит там, в центре всех городов». «Кино».               
                1.
          В Парке Авиаторов, на дне пруда, лежит телефонная будка. Увы, без аппарата и трубки.
          Наймите аквалангистов, или как они там называются. Пусть обследуют дно. Они сейчас же наткнутся на телефонную будку. Я знаю, кто её утопил и почему. Дело давнее. Небось половины свидетелей нет в живых. Хотя об этом и так знали лишь немногие. Например, я знал. И до сих пор не забыл.
                2.
          Я звонил ему раз восемь, чтобы сообщить, что больше не буду ему звонить. Не то, чтобы мы теперь в ссоре, а просто надоело. Я найду других музыкантов. В конце концов, бас-гитаристов в городе Ленинграде много. Или сам научусь играть на бас-гитаре, и на барабанах научусь, и вообще всё буду делать сам. Ну их всех. Потому что я звоню ему неделями и месяцами, но мы ни о чём не можем договориться.
          Наконец, раз на девятый, взяли трубку. И то взял не он, а его сосед.
          - Нет его дома.
          - Знаете что… Передайте ему, что я больше ему звонить не буду! И пусть думает, что хочет! Всё! И передайте ещё, что его фамилия теперь – Козлов!
          - Хм. Вообще-то это моя фамилия Козлов.
          - Да?
          - Да. Гена Козлов.
          - Тогда извиняюсь.
          Конечно, он репетирует где-то с Волковым или с Абрамзоном. Потому что Волков и Абрамзон платят ему деньги за репетиции, а я ни хрена не плачу, нет у меня денег. Вот поэтому они все давно в рок-клубе, а я болтаюсь со своими двенадцатью песнями по улицам и квартирам и пою их непонятно кому. Но Непонятно Кто хоть слушает мои песни, хоть изредка.
          А Ленинград скоро переименуют в Санкт-Петербург. Так говорят знающие люди. И советской власти уже, слава Богу, почти что нет. Вот только живём мы плохо.
          На новый год мне подарили целый мешок, наполненный двухкопеечными монетами – чтобы я звонил из телефонов-автоматов. Конец февраля, а я уже прозвонил не меньше четверти. Хотя монет там всё равно ещё много осталось. Больше сотни, это точно.
               
                3.   
          Многоэтажная гостиница. Кафе находится в том же огромном здании, что и гостиница, только с другой стороны. Поэтому здесь не проспект, а просто улица с видом на три пивных ларька – «Три Богатыря». Это я придумал их так называть. И в кафе это я придумал ходить, и остальных подучил.
          - У нас тут филиал «Сайгона» получается! «Сайгон-то уж полтора года как закрыли, так вот мы и…
          - Да какой там ещё филиал! Вся наша компания – человек десять от силы. И все неудачники. Вон Мишку даже в «Народное Ополчение» не взяли…
           - Ну и подумаешь! Будем пробовать сами что-то. Алкаш твой Мишка, пьёт и на хлеб намазывает. Нам такой тоже не нужен.
           - Я уже не знаю, кто нам нужен. «Точка» нужна, вот что.
          - По кофе?
          - Давай, закажи.
          - Я выйду пока позвонить.
          Только я подошёл к телефонной будке, вижу – вон он идёт, вечно спешащая походка, торчащая в разные стороны причёска, бас-гитара в чехле. Машет рукой издали. Ясное дело, Гена ему ничего не передал. Не дурак же он передавать такое. А может уже успел нажраться и сидит в своей комнате, не вылазит.
          - Ты ей, что ли, собрался звонить?
          - Ей. А ты от Волкова?
          - Да нет, дела тут разные…
          - Когда репетировать будем?
          - Будем, будем! Подожди, вот через неделю немного освобожусь, и тогда… Главное – аккорды мне напиши! Прямо над строчками.
          - Давно всё написано.
                4.
          Дождь в феврале. Дождь февраля. Прошлая зима тоже была вот такая.
          Нужно вернуться в тот февраль, чтобы прожить его ещё раз. Как бы ни было стыдно и противно.
          Больше я ей звонить не буду. Она всё равно не приедет, она даже живёт в другом районе. И плевать ей на этот «рок», тем более на мой. Вот сейчас ещё раз позвоню, в последний раз, и всё закончится.
          О чём мы говорим? Вот именно – ни о чём. Вспоминаем одноклассников, потом обсуждаем однокурсников: я – своих, она – своих. «Мне, - говорю, - с вузом больше повезло, чем тебе. Мой более знаменит, и в центре находится». Это я так, вроде как не вузу даже, а себе цену набиваю. Зачем? «Ну и что у вас там хорошего? – Говорит она». «Ну как же, - подхватываю я, - вот на днях распивочную открыли прямо перед входом, у арки. Мой друг А.Н. был её первым посетителем, и ему бесплатно налили коньяка с шампанским». «Коньяка с шампанским?». «Да. Это коктейль такой. Называется «Бурый Медведь». Чёрте-что. То ли я над ней издеваюсь, то ли сам над собой. Потому что давно уже понимаю, что зря это всё, напрасно. Вот звонки эти, попытки – напрасны. Но перестать звонить не могу. Монет-то ещё много в мешке. Как бы сложились наши отношения, если бы мне никто этого мешка не дарил? Из дома же я звонить ей не буду, хотя бы потому, что дома я почти не бываю. «Вот, - говорит она, - у нас зато рядом выставочный зал, а послезавтра будет выставка Дали». «Отлично! – ору я в ответ, - давай послезавтра сходим на выставку Дали!» «А я как раз послезавтра не могу». Она никуда не может и никогда не может. Дурак я, что ли, раз не могу однажды повесить трубку и больше никогда не набирать этот номер?
          Вернусь в кафе, там хоть друзья и кофе. Правда, настоящие друзья ни за что не спросили бы, почему у меня вид, как у побитого панка. А эти – знают они всё и лезут иной раз со своими советами и комментариями.
          - Отличная же идея! – Он уже воодушевлён кофе и разглагольствует, то ли в шутку, то ли всерьёз. – Правильные мысли у чувака, забыл, как его зовут. Он говорит так: мы живём, мол, в шведской Ингрии! Да, в Ингрии! Я уже уточнил у одного историка. Историческая область как-никак! Так вот, он говорит, представьте: мы, граждане свободной Ингрии, выбираем себе правительство. Только быстро, чтобы никто не успел прочухаться. Дальше мы объявляем войну Финляндии. Финляндия стягивает войска к нашим границам, всё такое. И тут мы, в первый же час войны, ещё до начала всяких там боевых действий, капитулируем! И по итогам мирного договора входим в состав Финляндии! И, таким образом, становимся гражданами Финляндии! Со всеми вытекающими отсюда положительными последствиями!
          - А язык?
          - Что язык?
          - Язык финский сможем выучить? Больно сложный.
          - Ну, я-то, например, выучу!
          - Ты-то, например, выучишь…
          - Когда, - говорю, - репетировать будем?
          - Слушай… Вот завтра узнаю у отца, нужно ли машину ремонтировать. Он же собрался из своих старых «Жигулей» «Мерседес» сделать! Понимаешь, тогда и я смогу на машине ездить! Права ведь есть, а автомобиля нет!
          - А запчасти?
          - Что запчасти?
          - Где возьмёте? Тут продуктов не хватает, а вы…
          - Есть, есть один мужик, точно обещал помочь! Вот я завтра всё узнаю и тогда… Ты, главное, звони! Завтра вот позвони во второй половине дня! А там посмотрим!
          - Давайте ещё по кофе, что ли?
          - Да, погода всё равно плохая… Некуда идти.
          Некуда идти.
                5.
          Этот Мишка – дурак. Раза три в неделю он приходит к «Трём Богатырям» с двадцатилитровой канистрой. При виде этой канистры мужики сначала начинают ржать, а потом до них доходит, что этот человек, не ровён час, заберёт всё пиво, что осталось в ларьке. Даже если и нет, ждать, пока ему нальют сорок кружек, придётся довольно долго. Поэтому он ещё издалека поднимает эту канистру высоко над головой, чтобы продавщица в ларьке заранее её увидела. Ясное дело, его там уже запомнили, и если в одном ларьке Клава его просто прогонит, то останется ещё как минимум две попытки. Тогда его попросят подойти с задней стороны, возьмут у него там канистру и, наполнив, тем же путём и отдадут. Но всё равно однажды мужики набьют ему морду. И останется он со своими дружками без пива с димедролом.
          А вчера они хлестали пиво, сидя на балконе у ещё одного, такого же, как Мишка. И мне помахали, звали. Нет уж, не буду я с ними пить. Собственно, я шёл в Парк Авиаторов, зачем они мне.
          Вот что это за парк, скажите, пожалуйста? Разве это парк? Так, дорожки, немного деревьев, пруд, на окраине – телефонная будка. Я оборачиваюсь назад, в сторону проспекта, и вижу над девятиэтажными коробками студенческих общежитий какую-то синюю пустоту. А совсем недавно там была вовсе не пустота. Это когда я бежал ей звонить месяц назад и думал, что мы, наконец, договоримся и увидимся. Я и сейчас ещё продолжаю на что-то надеяться, но синяя пустота становится всё объёмней, расширяется и расширяется, захватывает всё новые и новые участки неба. И я наблюдаю странную, но ничем не устранимую зависимость от этой синей пустоты: чем она шире, тем меньше у меня надежды. И наоборот: иногда она как будто бы немного съёживается, уменьшается, и тогда надежды у меня чуть прибавляется.
          Раз я её сам выдумал, сам придумал ей звонить, сам вылепил из неё что-то наподобие статуи, то стоит ли удивляться этой пустоте? Не удивляюсь же я, что вон тот человек спит на лавке средь бела дня. Нахрюкался, вот и спит. Что же здесь необычного? У «Богатырей», или у другого какого-нибудь ларька побывал. А вот эти двое сидят на соседней лавке и целуются, тоже ничего странного. А вот ребёнок рыдает, потому что думал, что здесь круглый год работает чехословацкий Луна-парк с аттракционами, и мама его, наверное, пребывала в том же заблуждении, а Луна-парк приедет только в мае. А вот идёт по дорожке Марк Бомштейн из группы «Джунгли». То есть, группы «Джунгли» уже нет, потому что её основатель уехал в Америку, но Марк всё равно играет, на клавишных играет в других разных группах. Марку хорошо, он уважаемый человек, хороший пианист, и сам Шевчук приглашал его в свою группу.
          В общем, не происходит в мире ничего необычного. Всё закономерно, всё объяснимо, всё логично. Я ничего и не говорю.
                6.
          Я запомнил её синее платье, вот в нём-то всё и дело. Вдруг оказалось, что на фоне этого платья небо вовсе не такое уж синее, а какое-то бледноватое. Нева же казалась сероватой, люди – глуповатыми. Ну и так далее: водитель такси, проезжавшего мимо, был похож на крысу, а само такси – на тыкву. А она, в синем платье и серебряных туфельках, возвышалась над всем миром.
          Она шла со своими подружками по направлению к Дворцовому мосту, а я со своими друзьями – позади, шагах в двадцати. Справа от нас курсировали по Неве кораблики, а слева проплывали прекрасные здания Меншиковского дворца, дворца Петра II, Двенадцати коллегий – Университет, она же поступала в Университет, но не поступила! А у здания Академии наук к ним подкатили какие-то два раздолбая и предложили познакомиться. Они молча прошли мимо них, и раздолбаи ушли, разочарованные.
          Мы были знакомы два года, а я только тогда понял, что люблю её. Если бы не это синее платье…
          «Так ты влюбился в синее платье?»
          Нет, зачем же так упрощать.
          Вот, скажем, почему я недолюбливаю Дворцовый мост? Наверное, потому что он слишком парадный. И место слишком парадное. Из одного центра ведёт в другой центр. Можно сказать, от университета к Зимнему дворцу. Слишком людно, слишком тесно. Другой дело – Литейный мост: он выводит к Финляндскому вокзалу, а оттуда можно уехать к морю, на природу, к карельским соснам и дому Ахматовой, и…
          Она была какая-то другая в тот день. Другая, на фоне маникюров и педикюров своих подружек. Впрочем, возможно, мне так только показалось. Я пришёл домой и написал двенадцать песен. А теперь эта телефонная будка.
          «И ты теперь так и будешь…»
          Да, я теперь так и буду.
          Жаль, что всё в жизни происходит слишком медленно. Вот если бы меня сразу пригласили куда-нибудь выступить, ну там… Хоть в ДК на Тамбовской улице. Вот я бы её и пригласил. Тут бы она уже никак не смогла отказаться. Она бы пришла с подружками, а я бы сказал прямо в микрофон, что все песни, которые я сейчас сыграю, посвящены ей. И у всех её подружек язык отнялся бы от офигения, а она…
                7.
          ДК на Тамбовской улице.
          В последний раз я ходил туда на «Игры», когда Гриня Сологуб, с которым дружил мой приятель, дал ему две контрамарки. Кроме «Игр», выступало ещё две группы – «Ё» и «Прииск». Гриня сказал, что «Ё» - это, наверное, сокращённо «ё……….!». А может Гриня этого и не говорил, а мой приятель так придумал. 
          Конечно, все пришли тогда на «Игры». Но мне и группа «Ё» показалась очень даже ничего. Они даже вальс сыграли.
          - Сейчас будет вальс, - объявил лидер «Ё», - а то все говорят, что рок – это влияние Запада. – И кому-то в зале, кто периодически орал что-то пьяно-воинственное:
          - Послушай, ну… Прошу тебя, уйди!
          Группа «Прииск»… Шумно и тяжеловато.
          А потом, после перерыва – «Игры» братьев Сологубов. Как всегда хорошо.
          Там у входа тоже была телефонная будка. Я дважды прошёл мимо неё: при входе – состроил страшную рожу (кому? будке? ему? ей?), а при выходе – сделал вид, что я её не замечаю. Её – это кого? Будку?
          А потом мы с тем же приятелем были на большом фестивале. Опять благодаря Грине. Мы опоздали, еле протолкнулись в зал – столько было народу, а потом весь концерт стояли в проходе.
          - Спроси – кто это такой на сцене, - толкал меня в спину мой приятель.
          - Кто это такой? – Толкал я в спину человека, стоявшего впереди меня.
          - Я?
          - Нет, там.
          - Ах, там… Это Ляпин из «Аквариума».
          - Ляпин из «Аквариума», - передавал я моему приятелю, оборачиваясь.
          - Ага… Пока Боб в Америке, он здесь, - продолжал объяснять человек.
          - Пока Боб в Америке, он здесь, - передавал я моему приятелю, как в игре «испорченный телефон». 
         Группа «Диктатура». Группа «ДДТ». Группа «Ноль». Группа «Игры». Группа «Патриархальная выставка». Объявление, что все средства от концерта будут перечислены в Фонд мира. Бурные аплодисменты.
          Я слушал хорошие песни хороших парней для того, чтобы не думать о нескольких вещах. Во-первых, о своих песнях, которые я играю в каких-то квартирах неким мутным людям. Во-вторых, о ней, которой нет никакого дела ни до меня, ни до моих песен. В-третьих, о нём, которого на этот раз не было среди участников, но ведь будет, будет уже на следующем концерте с кем-нибудь играть. Потому что хороших бас-гитаристов не так уж много. И его зовут, приглашают, даже деньги небольшие платят.
               
                8.
          - Слушай, да, придётся всё-таки машиной позаниматься! Это недолго, недели три, а потом мы быстро всё сделаем, запишем! Я уже поговорил, можно будет на студию сразу. С Фёдором нас уже будет трое, вступим в рок-клуб, всё будет нормально! Ты, главное, аккорды напиши! Аккорды, напиши, говорю!
          - Давно всё написано. А точка?
          - Что точка?
          - Будет она? Репетировать же где-то надо!
          - Будет, будет! Считай – уже есть! Ладно, я побегу, созвонимся!
          По-моему, мне надо бы написать тринадцатую песню, чтобы хоть что-нибудь сдвинулось с места. Я же знаю: он отремонтирует машину, а потом будет другая машина, потом третья…
          На «Огрызке» подошёл ко мне какой-то заросший. Говорит – мол, рисую портрет. Недорого.
          - По фото можешь?
          - И по фото могу.
          - Пошли.
          Тут ещё какой-то, лысый, а самому – лет семнадцать:
          - Слушай… Не знаешь, где бы достать… Ну этого… Сам понимаешь, чего. Папиросы у меня есть, а вот…
          Провокатор, конечно. Мент.
          - Отвали, - говорю.
          С заросшим дошли мы до «Букиниста», и в сквере я ему показал её фото, единственное, что у меня было.
          - Бери. Если, сволочь, обманешь…
          - Да ты что, ты что? Я же здесь буду рисовать, за час справлюсь.
          - Здесь? Карандашом что ли?
          - Ну да.
          Зря я с ним так грубо. Забитый он какой-то, боязливый. Пусть рисует. Во всяком случае, теперь у меня будет её портрет. Хоть какой-то. Только сидеть холодно, конец февраля. Плюс два.
          Когда он закончил, я свернул портрет трубочкой, сунул его в карман пальто, расплатился и вышел на Литейный. Здесь та же синяя пустота, что и над Парком Авиаторов. И над Невским то же самое. И ничего не изменилось: Лысый всё ещё стоит у «Огрызка». Небось, сам попался на этом деле, вот менты его и наняли – других ловить.
          -«Беломором» не угостите? – Это он к прохожим.
          - Ага, набивать нечем! Нет уж, друг, перебьёшься.
          Я не пойду туда пить кофе. Гадюшник. Я поеду пить кофе к Парку Авиаторов.
          Там будет то и будет это. А не сходить ли мне туда.
          Теперь у меня есть её портрет.
               
                9.
          - Мишка с утра заходил. Говорит – они создали рок-группу.
          - Я тоже так могу сказать…
          - Да вроде даже клавишник есть. Говорит – блюзмен. По прозвищу «Кочан».
          - Если блюзмен, тогда у него неправильное прозвище. Надо какое-нибудь такое – «Большой Речной Пельмень», к примеру. А тут «Кочан»… Ещё по кофе?
          - Я, говорю, - тоже могу так прийти и сказать: чуваки, мы тут создали рок-группу. Только музыкальных инструментов у нас нет, а есть одна гитара, в настоящий момент у меня на шкафу валяется. Её и подключить можно, но не к аппарату, а к чьей-нибудь заднице, лучше всего. Звук будет офигенный, всех уберём.
          - Браток, ты просто упёрся в одного человека и не хочешь от него отойти. Бас-гитаристов много, и барабанщиков много, поискал бы лучше! Песни у тебя хорошие, так что…
          - Ну и где их много? Все заняты, у всех группы, ни у кого нет времени. Мало ли у кого в городе Ленинграде песни хорошие.
          - Мою сестру Наташу возьми. Она пианистка.
          - Твоя сестра Наташа все дни и ночи проводит со своим парнем. Ещё не хватало мне ревнивых парней. Вот видишь, сокрушённо вздыхаешь. А ещё говорите – «поискал бы».
          - Да нет, надо, надо искать!
          - Тебе двойной?
          - Давай, заплати за меня, рассчитаемся.
          Приличное кафе, разные гости города, туристы, командированные, а мы тут устроили тусовку. «Сайгон» давно закрыли. Вы думаете, мне так уж нравился «Сайгон»? Впрочем, я не успел его толком узнать. Закрыли. Дождь за окном, конец февраля. Вот вам и февраль.
          - И насчёт личного тоже. Точно то же самое, ты упёрся в неё одну, а, может быть, та, которой ты нужен, ходит вокруг тебя кругами, а ты этого не видишь.
          - Да никто не ходит. Вокруг меня ходят мои песни, а сверху надо мной висит синяя пустота.
          - Послушай...Но ты же согласишься с тем, что искусство способствует возвышению души человека?
          - Иди в жопу.
          - Нет, правда, одно дело – это песни и стихи, которые ты ей посвятил, в них она у тебя – идеал. Но реальная она – совсем не такая, я же её знаю! Прошлой осенью она повесила на столбе объявление: «Перетитор по русскому языку. Телефон такой-то». Объявление провисело месяца два.
          - Ну и что дальше?
          - А то, что в этом «перетиторе» - весь её характер! Она сама не знает, чего хочет, а при этом во всё лезет! Она и в школе такая же была.
          - Какое мне дело до того, какая она была в школе и до её планов! Она должна услышать эти песни. Да не под гитару раздолбанную.
          - Да с чего ты взял, что она их оценит? С чего?
          - А с чего ты взял, что она их не оценит?
          - Эй, спорщики! Всё будет хорошо, и все поженятся. Кино через пятнадцать минут, допиваем? Пошли!
          - Да не кино, а концерт мы идём смотреть! Две минуты тут идти.
               
                10.
          В зале общежития стоит видеомагнитофон с телевизором. Появляется человек, лениво вставляет кассету. Сидим мы вшестером и ещё человек тридцать. Будем смотреть концерт группы «Uriah Heep».
          Завидущими глазами полумузыкантов, полупоэтов, полунеудачников будем смотреть на работу профессионалов, которые играют, как живут и живут, как играют.
          Такие не стали бы восемь раз в день звонить из телефонной будки неизвестно кому, да ещё без всякой надежды быть услышанными. И монеты у них не такие, как у нас. На них можно купить хорошую гитару. И хорошую ударную установку. И пластинку записать на профессиональной студии. У меня есть один звукорежиссёр знакомый, но…
          - Да, у меня тоже есть. А приличная электрогитара на Западе может стоить не дешевле автомобиля.
          Оказывается, я сам с собой разговаривал, вслух. Я и без того знаю, сколько стоят хорошие гитары и где они продаются. Нас там нет.
          Крутится кассета, поёт и играет группа, зрители, раскрыв рты, смотрят, дождь идёт. Он лежит под машиной и копается в её внутренностях, как они там называются. Она… Не знаю и не хочу знать, где она сейчас. Я давно подозреваю, что её и нет как таковой. Нет, она есть, конечно, но есть какой-то другой человек, а вовсе не тот, кому я звоню из будки. В общем, ни той, ни другой нет до меня ни малейшего дела.
          После просмотра, попрощавшись с приятелями, я снова иду к телефонной будке и звоню ей. На этот раз её нет дома. Говорят – уехала на два дня. Кто говорит? Понятия не имею. Да какая разница.
          Темно. Ночь без запаха. Мало деревьев вокруг, мало, но есть. Здесь тебе не лес. Бедные «хрущёвки», скоро развалятся. Съезд народных депутатов. Сигареты по талонам. Зачем это я стал вдруг курить, раз сигареты по талонам? Зачем мы все курим? Чтобы время убить? Так оно и без того умирает, и нас убивает вместе с собой. Во всех квартирах включены телевизоры, с улицы видно. Американское кино и французское кино, поздно вечером, а так сериалы одни. В самом деле, посмотреть фильм. Оставить в покое гитару. Не надо текстов, не надо стихов, ни своих, ни чужих. Мы неудачники. Я неудачник. И к тому же кофеман. Нельзя пить столько кофе, руки уже трясутся, как у пьяницы. Вот и портрет измял, пока таскал в кармане пальто. Так себе художество. Но хоть что-то. Хотя зачем он мне? Зачем придумал этот портрет на свою голову?
               
                11.
          Я хожу к ним петь песни, но знаю, что их жизнь сводится к тому, чтобы у них на столе было вот это, вот это и ещё вот это. Стол их всегда накрыт, на нём расставлены тарелки и блюда, бокалы и рюмки. Разве я пою? Я напеваю. У них никто не ест, у них все закусывают. Стоит только за стол сесть, с гитарой в руках или без.
          Сегодня у них пиво. Потому что пришёл этот, со своей канистрой. Никакой рок-группы, разумеется, нет. Да и зачем рок-группа, если тут ящик пива? У одного мужика достал, импортное. Выпив его, можно не только рок-группой, но и симфоническим оркестром назваться. 
          На четвёртой песне им всем уже всё равно, что я там играю. Сейчас ещё кто-нибудь придёт, тоже с гитарой, и тоже «сыграет».
          - Ладно, я выйду позвонить.
          Телефон в коридоре, хоть бесплатно. Двухкопеечных ещё много, но всё-таки.
          - Да, скоро уже заканчиваю, скоро! Понимаешь, много возни!
          - А с Волковым?
          - Что с Волковым?
          - Ты вчера с ним играл. Значит, время есть…
          - Ой, да это случайно, он очень уж просил! Понимаешь, у них там что-то вроде фестиваля, а я…
          А у меня что-то вроде квартирника. Месяц прошёл! Конец марта уже.
          Да, конец марта уже, и тут – наконец! – пошёл снег. Видимо, пришла зима, что-то её долго не было.
          Волков ему деньги платит, вот он и играет. А у меня ни хрена нету.
          Там у них шум, С-н, как всегда, решил проявить себя и разбил тарелку. Специально-случайно.
          - С-н, что за дела? Ты что – пьяный что ли?
          - Ха-ха! А ты что – трезвый что ли?
          - Ладно вам! С-н, играй давай!
          - Да уж сыграю!
          Он не знает, зачем он живёт, ну и бу-бу-бу-бу-бу с ним.
          А из рок-клуба его никто не выгонит, оттуда никого и не выгоняют.
          Синяя пустота на улице и снег заваливает гостиницу, кафе и телефонные будки. Я забыл ей позвонить. Специально-случайно. Надоело нести всякую чушь и слушать, как она смеётся в трубку.
          - От тебя через трубку коньяком пахнет.
          - С шампанским. Коктейль. С хиппи лохматыми. И с панк-рокерами.
          - С хиппи лохматыми?
          - Да это так, на квартирнике чуть-чуть поиграл… С-н был, нельзя же было с ним не выпить.
          Ну вот, ещё один минус – пьяница. Потом доказывай, что и выпил-то чуть-чуть. Тем более, что она меня не видит, значит не поверит.
          Всё, хватит. Это был последний звонок. Запить коньяк кофе. Выжрать ведро этого кофе. Написать тринадцатую песню и текст прибить ко входной двери её дома. А дом её на окраине. На другой, не там, где я сейчас. А окраина… Не знаю ничего, и ничего уже не чувствую.
                12.
          - Всё, - говорю, - хватит! Не начинай! Надоели эти рассказы! Вечно кто-нибудь приходит, и понеслось: «Ой, ребята, а я сегодня у Коли Васина был, а Коля Васин мне сказал…» Потом следующий: «Ой, чуваки, а я сегодня к Майку ходил, а Майк…»
          Вдруг дверь открывается: он! Вылез из-под своей машины, пришёл кофе попить. В каком-то плаще, плащ развевается, как в фильме ужасов, а вслед за ним – ужасная погода, тоже пытается в кафе ворваться.         
          - О! Ну что, ну как? Кофе угостите? Ты мне, главное, аккорды напиши, аккорды!
          - Давно всё написано!!! Вот они, вот все мои бумажки, на, забери себе!
          Он погружается в изучение моих каракулей.
          - Так… Это ре-минор, а в басах – как си-бемоль? А это что?
          - Неважно, - говорю, - как какой аккорд записан. Важно - когда мы, наконец, начнём что-нибудь делать?
          - Всё, обещаю! Вот как раз ремонт закончу, заодно пока выучу, тогда и…
          Он же может играть без всяких аккордов на бумажках. Он может просто смотреть на мою левую руку на грифе и играть то, что нужно. Я же знаю, что для него это несложно. Тогда зачем?..
          Зачем в конце марта идёт снег? Затем же, зачем в конце февраля шёл дождь.
          Вот и ещё один месяц прошёл, уже и не конец марта, а конец апреля, и снега давно нет, и потеплело, а мы и не выходили из кафе. И аккорды он не выучил, и машину он не отремонтировал, и ничто в мире не сдвинулось с места. Надо бы сдвинуть?
          - Ему вчера опять не ту пластинку подсунули! Второй раз уже! На Желябова! А ещё называется фирма! «Мелодия»! Кто у них там упаковывает?
          - Представляю: купил человек Deep Purple, пришёл домой, а там «Ласковый май»!
          - Не смешно было.
          - Обменяли?
          - Обменяли. Пожали плечами и обменяли.
          - Бросьте вы эти винилы, у меня всё на кассетах. У меня кассет этих…
          - Так уж и всё!
           - А кассеты-то у тебя совдеповские.
           - Вот и нет! Sony есть, TDK. Да ты не видел, а говоришь!
           Хватит, хватит. Монеты двухкопеечные заканчиваются. Есть у меня хоть что-то похожее на силу воли? Хоть тень её – есть?
                13.
          Гена Козлов загремел в психушку. В семь утра пришёл в трусах к гастроному. Мужики его и повязали, грузчики.
          Я говорю о гастрономе на углу проспекта Майорова. Скоро этот проспект переименуют. То есть, ему возвратят историческое название. А то я и не знаю, кто такой этот Майоров. Спортивный комментатор такой есть, даже два. Интересно, как теперь будет называться площадь Пролетарской Диктатуры? Может быть, Сердечного Согласия? Или Супружеской Верности?
          А то ещё в одном из пригородов есть улица Токарева. Я думал – в честь блатного певца, а оказалось ни фига подобного: конструктор стрелкового оружия такой был! Вот то-то.
          Надо же, однако, и учёбой заняться. Я заблаговременно сдал зачёт по истории Ленинграда (Санкт-Петербурга, Санкт-Петербурга!) и ещё несколько. В июне будет легче. Надо заканчивать с этими песнями, тусовками и неуклюжими попытками хоть что-то создать в музыке. Если что-либо катастрофически не получается, надо заняться чем-нибудь другим.
          Он всё так же, то за кофе, то за коньяком:
          - Смотри, какая у меня идея возникла! Только ты вдумайся хорошенько! Вот ты продаёшь квартиру, так? Чтобы купить другую, правильно?
          - Пока правильно.
          - Шаг первый: ты продаёшь квартиру, а деньги отдаёшь своим друзьям: мне и вот ему, - показывает на меня.
          - Уже интересно.
          - Подожди иронизировать! Мы получаем деньги, а сами начинаем усиленно распространять о тебе слухи. Что вот, представляете себе, человек продал квартиру в Ленинграде, а денег себе не взял, решил помочь друзьям, которые с копейки на копейку перебиваются!
          - И машины ремонтируют, и потом на машинах ездят.
          - Да причём здесь машина? Это вообще на отцовские деньги! Дальше. Сначала тобой начинают интересоваться только соседи и общие знакомые. Но ведь знакомых-то много, а? В считанные дни уже полгорода знает о том, что на проспекте Стачек появился вот такой бессребреник. Наконец, о тебе узнают люди с телевидения. Приезжают, берут у тебя интервью, мы сидим рядом, поддакиваем. Передача о тебе выходит сначала на питерском, а потом и на московском канале. И ещё через некоторое время о тебе узнают за рубежом! Оттуда приезжает уже ихняя телевизионная бригада, снимает опять же фильм про тебя, который показывают по всей Европе! И все удивляются и восхищаются: надо же, вы подумайте, какая самоотверженность, какая самоотдача! Никакого скепсиса, никаких «Oh, those Russians!» Дальше они там, конечно, немного совещаются, чешут репы и наконец – то, что нам и надо! – они вызывают тебя в Стокгольм, или где там у них премии мира выдаются. И вручают тебе премию мира! Как уникальному человеку, благотворителю! А это – в десять раз большая сумма, чем стоит твоя квартирка на Стачек! Таким образом, мы все оказываемся при деньгах: мы – немножко, ну и ты, уж ты-то тогда хоть три квартиры сможешь купить и обеспечен будешь до конца жизни!
          - А жильё?
          - Что жильё?
          - Ну вот пока всё это происходит, пока они, как ты говоришь, чешут репы, где я буду проживать?
           - Так это же всё быстро! Вопрос нескольких месяцев! Поживёшь у меня пока. Генку всё равно надолго упрятали. И гастроном рядом!
          - А жена?
          - Что жена?
          - Твоя жена возражать будет!
          - Не будет! Привыкнет, в крайнем случае.
          И гастроном рядом. Вчера я встретил барыгу из Польши. Побеседовали. Он говорил: «У вас тут ничего нет. Приезжай ко мне в Польшу, купишь себе десять штан». Польша далеко. А Парк Авиаторов – в трёх шагах. И телефонная будка торчит, как Эйфелева башня.
          - Скоро, скоро! Машина – почти всё! Аккорды у меня, Фёдор готов, всегда готов. Всё сделаем! Ты, главное, звони, не пропадай!
                14.
          Главное – звони.
          И не пропадай.
          В телефонной будке – мои минуты и часы, которые давно сложились в дни и недели. Я ощущаю этот резиновый запах в любой точке города, за десять километров от будки. Я не вижу её, а она всё время маячит. В моей неделе есть какие угодно дни, кроме воскресения. Потому что хотя бы по воскресеньям должна же развеиваться синяя пустота, должна же проваливаться под землю будка эта телефонная. Но нет. Я не работаю, но я и не отдыхаю. Я начинаю подозревать, что ад – это вовсе не что-то вроде коммунальной кухни со сковородками, на которых его обитатели жарят друг друга. Ад – это прежде всего чувство безнадёжности. Это когда ты ничего не можешь сделать, чтобы выйти отсюда. И это когда ты можешь вопить сколько угодно, ни до кого не докричишься, потому что никого и нет, есть только то, что осталось от людей, и это уже не люди. Потому что нет людей там, где никто никого не слышит.
          Вот я уже не в телефонной будке, хотя и продолжаю держать трубку и что-то в неё говорю. Что слова? Ничего. Я превращаюсь в какое-то жидкое вещество, а может и газообразное, просачиваюсь через трубку внутрь и плыву по телефонному кабелю где-то под землёй. Не столько страшно, сколько сыро и противно. Здесь нет никого и ничего, и я слышу не голоса, а какие-то обрывки слов, даже и не слова, а отдельные буквы. За этими обрывками и огрызками всё-таки стоят люди, и эти люди хотят, чтобы их услышал кто-то там, за десять, за сто, за тысячу километров. А может быть и не так, может быть, кто-то звонит в соседний дом. Вот же он, дом соседний! Вот звонят телефоны, и кто-то берёт трубку, кто-то не берёт, а кто-то берёт и тут же бросает. А если даже и не бросает, то…
          Нет, я не буду всю жизнь плыть по этому кабелю вместе с обрывками и огрызками. Усилие, ещё одно, потом ещё и я вырываю себя из подземного провода, вытягиваю себя на поверхность, но где это я? Синяя, синяя пустота, ночь, никаких лун, одна звезда только над новостройками, где-то там её дом, а я не знаю точно, где. И лес, сумрачный, нерадостный какой-то, нет в нём ни зверей, ни водоёма, ни даже тёмных личностей, которые могли бы в нём скрываться… Лес между улицами Кржижановского и Ленской, и не перейти его, не знаю я здесь ни одной тропинки! Проснуться, но где? Не там же ли, где заснул?
          Дурацкая была песня у группы «Форум», дурацкая. Созвонимся да созвонимся, давайте да давайте. Какой смысл давайкать? И какая радость в этих телефонных звонках? 
                15.
          Всё, конец мая. Вчера он вырулил из подворотни своего дома на Майорова на отремонтированной машине, как она там называется, и на лице его было написано: «Окончен мой труд многолетний!». Так себе автомобиль, даже и не подумаешь, что чинили.
          - Куда едешь?
          - К Волкову, очень просил, надо помочь с записью! Звони, соберёмся, всё сделаем!
          Да я случайно мимо его дома проходил. Случайно. Район не мой, места не мои. И вообще.
          Что ни говори, а летом немного легче. Двухкопеечных осталось двенадцать штук. Ровно столько, сколько у меня песен. Я думаю, что надо бросить их на дно пруда в парке Авиаторов.
          «Что именно бросить? Монеты или песни?»
          А вот об этом я ещё не подумал. Скорее, монеты. Потому что ведь песни остались у него. Листки с песнями и аккордами. Вот он пусть и выбрасывает. Так что монеты. Хотя… Двадцать четыре копейки. Жалко как-никак. Что можно купить на двадцать четыре копейки? Ну-ка, кто помнит?
          Вот сами и вспоминайте. Сколько стоил, к примеру, кофе. Хоть маленький, хоть двойной. Сколько стоила кружка пива с димедролом. Маленькая и большая. А мне уже неинтересно, да и ни к чему.
          Всё-таки одну монету я ещё потрачу. Даже две. Я напишу за ночь тринадцатую песню, возьму с собой гитару, наберу её номер. И, убедившись, что это она у телефона, без всяких приветствий пропою эту песню и повешу трубку. И после этого выкину в пруд остатки монет. И гитару заодно. Можно выкинуть и ещё что-нибудь ненужное больше, надо только подумать, что именно. А! Я заброшу в пруд все кассеты и винилы со всеми этими группами. Только тащить будет тяжело, их у меня слишком много. Или уж, ладно, не буду я ничего выбрасывать, а только песню спою. И всё.
          Целую ночь я писал свою тринадцатую песню. Я сменил ми-минор на соль-минор, в припеве придумал переход на мажор, изобрёл два аккорда, порвал одну струну и с матом её поменял. Как помнится, в припеве были слова: «Снова река… Опять мост… Хочешь – забудь, хочешь – забей, хочешь – брось». Что-то в этом роде. «Хочешь – забудь!» так я пел и слышал её голос: «Хочу!». «Хочешь – забей!» И снова её ответ: «Хочу!». «Хочешь – брось!» «Хочу!»
          Отлично! Несколько лет я сочинял песни и ждал этого момента – момента, когда зритель не просто слушает, но и отвечает автору! Как там говорится – ведёт с ним диалог! Подпевает из зрительного зала! Небось сочувствует, сопереживает! А потом ещё и сам что-нибудь напишет! Настоящий литературный процесс, литературно-музыкальный! Рок жив!
                16.
          Всю ночь я не спал, а утром, едва выпив кофе, схватил гитару и, как обещал, почти побежал к Парку Авиаторов – звонить ей. К моему удивлению, телефонной будки на привычном месте не оказалось! Как? Что? Ведь вчера только была!
          Я довольно быстро выяснил, что произошло. Один из завсегдатаев парка рассказал. Оказывается, ночью кто-то спёр из будки аппарат. Каким образом – этого никто не знает. Наверное, этот кто-то был не один, иначе было бы сложно: ночь всё-таки белая, люди в парке и ночью гуляют. Значит, один стоял на шухере, другой снял аппарат вместе с трубкой (как?!), третий запихал его в большую сумку, сели в машину и быстро уехали. Может быть, так дело было, а может быть и не так, неизвестно. И, кстати, непонятно, зачем воровать телефоны из будок: можно подумать, там внутри так уж много двухкопеечных монет. Хотя на бутылку и этого хватит. И не на одну.
          В начале четвёртого мимо будки проходили мужики, которые там работают и заодно охраняют. Смотрят – будка есть, а телефона нет. Увидят поутру менты – будет скандал: недосмотрели, а может сами и украли, раз там всё время ошиваются. В общем, проблем не оберёшься. Как вы думаете, что сделали эти четверо дураков? Они взялись за будку с четырёх сторон, вырвали её из земли (как?!), дотащили до пруда, раскачали как смогли и бросили в воду! До середины вряд ли добросили, так что где-то недалеко от берега и валяется. Нет будки – нет проблемы. Поди докажи, что она там вообще была.
          И вот с тех самых пор я больше ни разу не звонил – ни ей, ни ему. Я излечился от этой телефонной болезни. А двенадцать монет на радостях отдал пьянице, ему на опохмелку не хватало.
          Что дальше? Да ничего. Она? Говорят – была замужем, развелась. Неинтересно.
          Он? По слухам, живёт в одном из городов Европы, работает уличным музыкантом и, опять же по слухам – поёт мои песни. Тексты-то с аккордами у него остались. Но проверить невозможно: я уже забыл, от кого я это слышал, и название города тоже забыл. Да и ни к чему проверять.
          Рок этот наш? В лето, предшествующее моему рассказу, умер Цой, в следующее лето умер Майк. Вот и весь рок.
          А ещё через одно лето я поехал работать вожатым в детский лагерь и с тех пор занимаюсь совсем другими делами. Из своих тринадцати песен я едва ли вспомню больше, чем несколько строчек. Так что пусть он их поёт – если, конечно, правда, что говорят. Мне нисколько не жалко. Встречу – поздороваюсь.