Неудачник. Глава 15 перевод, автор Dorothea Gerard

Два дня, последовавшие за его возвращением из Беренова, Рэдфорд провёл в состоянии какого-то оцепенения, граничившего с остолбенением. Всё то, что за истёкшие недели ставило его в тупик, теперь, наконец, нашло объяснение. В тот миг, когда он увидел, как Степан поцеловал руку Антонины, он так же ясно понял, что любит эту женщину, как если бы ангел с небес возвестил ему это. И он понял также, что полюбил её с первого взгляда. Эти карие, затенённые ресницами глаза ранили его, а он-то воображал себя холодным и ещё рассуждал о недостатках её едва развившейся фигуры. Он и не подозревал правды, а она таилась, словно уголёк под слоем пепла, ожидая момента вспыхнуть, словно семечко в почве, ожидая луча солнца.

Да, всё объяснилось; но само это объяснение нисколько не проясняло его положения, а, напротив, грозило полностью затемнить его. Его тщательно продуманный, заботливо выпестованный план, что с ним станется теперь? Подавленный ошеломляющим открытием, он забыл и думать о нём.

Минуло два дня, и постепенно он начал приходить в себя и осознал, что не всё ещё потеряно. План, возможность его осуществления, по-прежнему оставались без изменения; единственное отличие состояло в том, что ему нужно было принести себя в жертву. Поняв это, он испытал не страдание, а, как ни странно, немедленное облегчение. Его лицо прояснилось впервые за два дня. Да, так даже лучше! Наконец-то он будет избавлен от бесконечного самобичевания, этого будет достаточно, чтобы его жажда искупления была утолена. Чем больнее ему будет, тем лучше! Совесть, так долго терзавшая его, наконец-то умолкнет. Кто может помешать ему принести в жертву себя самого?

Думая об этом, он стремительно мерил комнату шагами, его голова пылала. С чувством, похожим на восторг, он принимал роль, уготованную ему судьбой. В своём фанатизме он уподобился индийскому дервишу, вгоняющему гвозди в собственную плоть. Возможно, он почувствует боль позже, когда эмоциональный шквал утихнет.

Его долг был ему совершенно ясен. Ни колебания, ни тени сомнения! Решение пришло моментально и инстинктивно: вырвать эту любовь из собственного сердца любой ценой! Украсть счастье у этого человека, так же как он украл у него его военную карьеру, казалось нестерпимо постыдной мыслью. Настолько постыдной, что он ни на миг не почувствовал искушения. Конечно, если бы Степан был, как и прежде, солдат равный ему во всём, о! тогда бы они поглядели, чья бы взяла! Да и был бы Степан так отличён, если бы всё было, как раньше? Вот куда завели Рэдфорда его размышления! Не потому ли Антонина полюбила его, что он уже не был таким, как прежде? Он вдруг вспомнил свой недавний разговор с ней.

Сначала они говорили о дьяконе. Рэдфорд сопровождал Антонину на пути из школы в плебанию, когда Богумил, в дырявой соломенной шляпе, торопливо проскользнул мимо них. В потрёпанной соломенной шляпе в ноябре было что-то такое грустно-нелепое, и такое уныние отпечаталось на лице под этой шляпой, что производимое впечатление было поистине удручающим. Антонина ответила на его нервное приветствие лёгкой недовольной гримаской. Вечно пассивный дьякон не вызывал у неё симпатии.

-Этот человек действует мне на нервы, - заметила она. – Наверно, плохо, что я так говорю, но как уж есть. Следовало бы пожалеть его, ведь он много страдал. Ему и правда здорово не повезло, но эта его бесконечная жалость к самому себе всё портит. Невозможно сочувствовать такому абсурдному человеку! Я могу пожалеть только того, кто стойко переносит своё несчастье.

-Например, такого, как лейтенант Мильнович, - вставил Рэдфорд, не упустив благоприятный случай.

-Да, - с готовностью согласилась она, - такого. Вот настоящее мужество! Храбрая, благородная душа! Лейтенант Мильнович не хочет, чтобы окружающие его люди терзались при виде его несчастья. И он не хочет, чтобы кто-нибудь корил себя по его вине.

Прибавив эти последние слова, она бросила быстрый взгляд на своего спутника.

Вспоминая сейчас эти слова, Рэдфорд не мог сомневаться, что жалость была причиной этой привязанности. Предположим, что этой причины не существовало бы, способен ли был Степан, такой как он есть, вызвать в ней чувство любви? Что толку в подобных мыслях? Но он не мог не думать об этом. И предположим…, сделаем ещё один шаг…, - ведь в этом нет вреда – предположим дальше, что он сам не был бы тогда преступником в её глазах, как теперь. В чём тогда Степан превосходил бы его? Он задавал себе этот вопрос без чувства ревности, без гнева, ему просто было любопытно. Он не мог не признать интеллектуального превосходства Степана, но вот что касается чисто физической привлекательности…, здесь превосходство было на его стороне.

-Но она слишком благородна, чтобы прельститься лишь внешней оболочкой, как сделали бы большинство женщин, - решил он. – Нет, она права, что полюбила его. Они достойны друг друга. Неважно, что станется со мной, эти двое должны быть вместе.

В состоянии, близком к окрылённости, он отправился на следующий день в Беренов. Наркотическое чувство самопожертвования, подобно опьянению, всё ещё владело им. Перед его умственным взором носились видения того, как он благословляет жениха и невесту перед вступлением в брак, и эта картина, сродни евангельским сюжетам об ангеле-хранителе, тешила его мальчишеское самолюбие. Он жаждал испытать себя на прочность, выйти победителем из схватки с самим собой. Он жаждал удвоить свои усилия по спасению Степана, работать вдвойне-втройне, зная, что работает не только на благо другого, но и на собственное несчастье, и находя в том отраду.

Однако, хотя его энтузиазм не ослабевал, душевная боль тоже не утихала. Постепенно пришло понимание, что самопожертвование не равно умиротворённости. Порой что-то похожее на возмущение поднималось из глубин его души. В данных обстоятельствах для него было делом чести поступать так, как он поступал, но всё же… почему должны были возникнуть именно эти обстоятельства? Всё чаще он невольно проводил параллели между собой и своим товарищем, а однажды, к собственному смущению, поймал себя на пристальном разглядывании собственной физиономии в зеркале. Он был один в комнате, но, мысленно сравнивая свои черты с чертами другого лица, не мог не признать, что мало какая из женщин колебалась бы, будучи поставлена перед выбором. Но хотя подобные моменты душевной слабости и настигали его время от времени, одержать над ним верх им не удавалось.

Отношение Антонины к нему не сильно изменилось с их первых встреч, оставаясь по-прежнему настороженным. Она не уставала ему напомнить при случае, что, хоть он и приятный собеседник, он всё-таки злодей. Но она больше не избегала его, и обсуждения степени его вины, казалось, сильно её интересовали, так как она постоянно возвращалась к этой теме. Верила ли она в искренность его раскаяния или нет, но было очевидно, что сама она не окончательно осудила преступника, коль скоро продолжала прилежно трудиться над его исправлением.

Случай спровоцировал её снова вернуться к этому животрепещущему вопросу, чуть ли не против её воли. Это произошло ближе к концу ноября, когда уже значительно похолодало. Рэдфорд оставил лошадь у плебании, а сам отправился пешком в школу на поиски Степана. Сумерки быстро сгущались, и на замерзшей деревенской улице не было признаков жизни. Вдруг откуда-то из-за угла вылетела женская фигура, преследуемая второй, мужской, чьи тяжёлые сапоги грохотали по снегу. Всё было безмолвно, только скрип снега и тяжёлое дыхание женщины и мужчины. Она бежала прямо на Рэдфорда и, добежав, слепо ухватилась за его рукав.

-Стой, скотина, - крикнул Рэдфорд мужчине на русинском наречии, которым прекрасно владел, в то же время инстинктивно обнимая дрожащую фигурку, вцепившуюся в него. – Стой на месте, не то пожалеешь!

При виде Рэдфорда и, особенно, его офицерской формы, крестьянин резко притормозил. Он остановился и машинально схватился за шапку, а затем, ворча что-то сквозь зубы, попятился назад.

-Он ушёл? – спросил трепещущий голосок.

Рэдфорд, как ужаленный, отдёрнул руку. Женщина в алой юбке и коротком полушубке из овчины не была русинской крестьянкой, как ему показалось вначале; во-первых, она говорила не по-русински, а во-вторых, он не мог не узнать этот голос.

-Пани Антонина! Неужели это вы!

Не отвечая, она подняла голову и посмотрела на него перепуганными глазами.

-А это вы? – спросила она в свою очередь. – Я вас не узнала, я очень испугалась.

-Да, это я, - ответил Рэдфорд, которому послышалось или показалось, что послышалось, разочарование в её голосе. – К сожалению. – добавил он едко.

Антонина посмотрела на него с недоумением, удивлённая его тоном.

-Даже такой грешник, как я, иногда может оказаться полезен, - какой-то злой дух толкнул его произнести эти слова.

-Грешник? – она всё ещё недоумевала.

-Не вы ли говорили мне, что в ваших глазах я – почти что убийца?

-Разве я так сказала? Нет, наверно, я сказала как-то по-другому. Я не говорила про убийство, скорее, про проступок.

-Что ж, очень любезно с вашей стороны проявить такое снисхождение, - сказал Рэдфорд, сам изумляясь своей невежливости, и всё же не способный подавить тёмное чувство, поднявшееся в нём. – Позвольте спросить, дозволяется ли совершившему проступок сопроводить вас до дома? Одни-то вы уже не захотите пойти?

-Боже милостивый, нет! – прошептала Антонина, опять схватившись за его рукав. – Пожалуйста, не оставляйте меня. Вы не представляете, какой ужас я пережила. Этот негодяй действительно ушёл? Представляете, он пытался … поцеловать меня! Он думал, что я крестьянка, и ещё он не местный, иначе знал бы, кто я такая. Теперь не знаю, смогу ли надеть снова это платье! Ужасно, ужасно! И от него так ужасно пахло … водкой!

Она содрогнулась от отвращения.

-Но вы должны мне кое-что обещать, - продолжала она другим тоном, - никто не должен знать об этом. Моя тётя не вынесет этого, и я тоже умру от ярости, если пойдут глупые шутки; люди такие глупые, вы знаете. Обещайте, что сохраните всё в секрете, хорошо?

-Хорошо, - сказал Рэдфорд более мягким голосом. Его привела в восторг мысль, что у них будет общий секрет.

И, действительно, никто не узнал о происшествии, за исключением того, ставшего всем известным, факта, что лейтенант Рэдфорд провожал пани из деревни до дома.

Повстречав Степана в следующий раз, Рэдфорд заметил тень неудовольствия на его лице. Может быть, Рэдфорд не обратил бы на это внимания, если бы Степан сам не затронул причину этого в разговоре.

-Это правда, что вы провожали пани Антонину домой во вторник вечером? – спросил он Рэдфорда, как только они остались одни.

-Правда, - ответил Рэдфорд, поражённый враждебностью, прозвучавшей в тоне вопроса. Удивительно было уже то, что Степан завёл об этом речь.

-Но ведь было уже темно, - настаивал Степан всё тем же раздражённым тоном, так несвойственным для его обычной сдержанно-строгой манеры держать себя. – Что за странная мысль пришла вам в голову – провожать её?

-Потому и пришла, что было уже темно.

-Она просила вас об этом?

-Да, то есть… я спросил, не проводить ли её. Что ещё оставалось мне делать, ведь кроме меня не было никого?

Степан свирепо поглядел на него. Казалось, он хочет спросить что-то ещё, но вместо того он отвернулся, отрывисто сказав:

-Так не пойдёт, нельзя чтобы шли разговоры.

Рэдфорд также не продолжил разговор, изумлённый необычной реакцией Степана. Что за вопрос так и остался невысказанным? Чем дольше он думал об этой загадке, тем больше она ставила его в тупик. Не может же быть, чтобы Степан … ревновал, и к кому? к нему! Непостижимо! Это можно было бы понять, если предположить, что Степан как-то проник в его секрет. Нет! он не мог этого, но всё же … всё же, Рэдфорд решил впредь быть осторожнее, чтобы как-нибудь не выдать себя. Но задача его становилась всё сложнее.

До сих пор целью Рэдфорда было искоренить эту любовь из сердца. Но после той знаменательной встречи в сумерках, он зашёл так далеко, что стал полагать, что не будет никому вреда, если он позволит себе любить эту женщину. Ведь он ничего не просит, ни на что не надеется. Да у него и не было выбора. Он понял, что обречён любить её, в тот миг, когда она прислонилась к нему, и он ощутил её быстрое дыхание на своей щеке. Отдавая себя во власть этой любви, он только умножит свои страдания, но что с того? Разве у него нет права терзать самого себя столько, сколько он пожелает, коль скоро никто больше не пострадает?