Неудачник. Глава 16 перевод, автор Dorothea Gerard

Долгая суровая польская зима вступила в свои права, и деревня словно обезлюдела. Её обитатели, и стар, и млад, попрятались в избах, и либо бездельничали, либо пряли лён, в обстановке, способной морально подавить любого, кроме русинских крестьян, которые спокойно сидели за своими квадратными окошками, чьи щели были тщательно замазаны на зиму глиной, которую никто не рассчитывал убрать раньше начала мая. Если не считать редких вылазок в школу, церковь, в лавочку за водкой, в лес за древесиной, годной в огонь, никто не переступал порога своей зимней темницы, - не удивительно, что выпадали часы и дни, в которые Беренов казался бы вымершей деревней, если бы не медленно ползущий над соломенными крышами голубой дымок.

В плебании зима тоже внесла привычные изменения в распорядок дня. Мадам Серпова более внимательно читала свои газеты, дьякон чаще обычного терзал слух окружающих игрой на флейте, а отец Флориан сменил шелковый головной платок на шерстяной и служил обедню, повязав шаль под облачение и обувшись в войлочные тапочки. Если не считать воскресной службы, батюшка все дни проводил в уголке подле большой кирпичной печи в общей комнате, а число неотложных вызовов было сведено Андреем к минимуму. Сей незаменимый субъект считал попечение о здоровье батюшки настолько же своим делом, как и экономию восковых свечей и ладана. И если в Беренове каждой зимой с ноября по апрель несколько человек умирали, не причастившись святых таинств, то в этом не было вины отца Флориана, так как его ризничий, прежде чем уведомить о вызове батюшку, сначала самолично отправлялся к больному, дабы убедиться, что тот действительно при последнем издыхании. Совестливый и глубоко верующий Андрей был готов скорее возложить на себя ответственность за то, что считал тяжким грехом, чем позволить отцу Флориану застудить горло.

Рэдфорд теперь приезжал в Беренов не верхом, а в маленьких санях. Путь до Беренова сделался короче, чем летом, так как река, петлявшая по равнине, теперь замерзла и позволяла срезать дорогу. Это была его первая зима в Галиции, и езда в санях стала одним из любимых его развлечений. Да других развлечений у него и не было, хотя приближение ежегодного зимнего карнавала чувствовалось в Лохатыни в виде участившихся собраний местного общества в танцевальной зале «Чёрного орла». Рэдфорд, как гарнизонный офицер, не мог уклониться от участия в этих встречах, но большой радости они ему не приносили. Прислонившись к стене, он обычно стоял там в течение получаса, равнодушно обозревая танцоров, зная, что не увидит среди них того единственного человека, которого хотел бы видеть; несмотря на уговоры тётки, Антонина отказалась от участия в карнавале, хоть это и не мешало ей выказывать что-то вроде презрительного интереса к деталям грядущего праздника. Рэдфорд скоро раскусил её притворное равнодушие, когда она с раздосадованным видом попыталась прервать поток красноречия тётушки, рассуждавшей о рюшах и воланах, нетерпеливым вопросом:

- Неважно, как они одеты, лучше скажите, что они обычно делают? Начинают с мазурки? Ах, я так люблю эту музыку! А вы умеете танцевать мазурку, лейтенант Рэдфорд?

Рэдфорд сознался, что пока выучил не все фигуры мазурки.

- Вы обязательно должны их выучить. Это чарующий танец! На уроках танцев он так мне нравился!

- Так вы же не ездите на балы?

- Ну и что? – сказала Антонина с досадой. – Мне всё равно нравится, могу и дома танцевать. И кстати, расскажите мне, как здесь танцуют котильон?

Чем ближе был карнавал, тем чаще Рэдфорд ездил в поместье. Раз Антонине нравится слушать о балах в Лохатыни, почему не доставить ей это удовольствие? Зима тянулась бесконечно и однообразно, темы для разговоров иссякали. В поместье нечего было делать, в школе тоже, и как-то постепенно школа почти ушла из их бесед. Крестьянский наряд был заброшен. После происшествия на деревенской улице, Антонине и в голову не приходило снова его надеть. Эта игрушка ей уже надоела.

Визиты в поместье и беседы с Антониной были для Рэдфорда большим утешением, хотя и с долей горечи. То, что Антонина как будто тоже находила удовольствие в беседах с ним, Рэдфорда не удивляло. Степан был кем угодно, только не светским человеком, как бы сильно она не любила его, ей требовалось общение с людьми, ведь она была юным и жизнерадостным созданием. Это представлялось Рэдфорду вполне естественным.

Однако его не всегда принимали благосклонно. В иные дни Антонина была сама любезность, а в другие едва удостаивала его словом или взглядом, причем без видимой на то причины. Был ли это просто каприз? Не было сомнений, что в последнее время она стала более капризной, более упрямой, чем всегда. По какой-то тайной причине она гораздо меньше рассуждала теперь о работе, о долге перед человечеством. Долгие периоды угрюмого молчания чередовались у неё с вспышками гнева. Было очевидно, что что-то, в окружающем мире или в ней самой, расстраивало её. Эта неровная манера поведения сказывалась даже на Степане, как заметил Рэдфорд. Она то оказывала ему внимание, то избегала его.

Наблюдая такое поведение уже длительное время, озадаченный Рэдфорд пришёл к единственному, понятному для него, объяснению. Антонина казалась холодной с ним только в присутствии своей тётки, а в её отсутствии снова принимала свой естественный дружелюбный вид. Рэдфорду было ясно, что для баронессы он столь же желателен в качестве поклонника Антонины, насколько Степан – нежелателен. Не было ли это причиной внутреннего чувства противоречия Антонины, заставлявшего её бросаться из крайности в крайность? Рэдфорд предпочёл дальше об этом не думать.

Зима становилась всё свирепей, и он начал говорить себе, что это двусмысленное положение должно же чем-то разрешиться. Были моменты, когда событие, которого он одновременно желал и страшился, казалось ему неизбежным. Бывало, уезжая из Беренова, он был уверен, что в следующий приезд он услышит новости. Приближаясь к деревне в своих санях, он чувствовал, как его сердце начинает биться чаще при виде любого члена семьи Мильновича и он начинал готовить себя к тому, чтобы спокойно выслушать известие о помолвке Антонины и Степана. Порой это ожидание становилось настолько невыносимым, что он не появлялся в Беренове неделю, а то и дольше, надеясь, что в его отсутствии всё, наконец, свершится. Потом он приезжал, и всё было, как раньше, и только баронесса пеняла ему на то, что он не был у них так долго.

"Почему же ничто не сдвигается с мёртвой точки? – спрашивал он себя нетерпеливо. Может быть, Степан упустил благоприятный момент?" Насколько проще было бы, если б эти двое, наконец, воссоединились. Эта непонятная отсрочка была для него форменной пыткой.

В это же самое время он, к своему смущению, обнаружил, что его уже не так тянет посещать плебанию. Он вспомнил, что за прошедшие недели ни разу не привёз мадам Серповой лакомств, а батюшке - турецкого табака, хотя пачка лежала приготовленная у него на квартире. Он почувствовал укол совести, припомнив, что уже давно не видел отца Флориана с его излюбленным чубуком в руке. И это было ещё не всё! Уже не один раз, покидая помещичий дом, он вдруг осознавал, что имя Степана ни разу не было упомянуто в беседе. Так-то он занимался отстаиванием интересов своего товарища? Приехав в следующий раз, он воспользовался первой же возможностью заговорить о Степане, разумеется, в самом восторженном тоне. Но, по-видимому, он переборщил, потому что Антонина вдруг вспылила.

- Не могли бы вы сменить тему! - резко воскликнула она, сильно покраснев, что было ей вообще свойственно при малейшем волнении. - Почему вы постоянно нахваливаете лейтенанта Мильновича? Думаете, я не могу самостоятельно составить о нём суждения?

Рэдфорд побледнел и пробормотал извинение. «До чего же я неуклюж!» – подумал он. И всё же, с этого момента, в его душе, пока не вполне осознанно, возникла и начала крепнуть мысль о том, что, возможно, Антонина не влюблена в Степана. Прошло ещё несколько недель, и он уже не мог не думать об этом перед лицом очевидных фактов.

Однажды февральским днём – завывала метель, но уже стало казаться, что царство снега и льда не вечно – Рэдфорд застал Антонину одну в гостиной, по всей видимости, она вернулась откуда-то, её сапожки были в снегу, а шапочка и перчатки лежали, небрежно брошенные, на столе. Она сидела, забившись, в уголке дивана, спрятав лицо в обивке его спинки.

- Что-то случилось? – спросил Рэдфорд в тревоге, когда она обернулась к нему при звуке его шагов, и он увидел слёзы в её глазах.

- Случилось, - ответила она трепещущим голосом. – Вы же знаете, что сегодня день первых экзаменов в агрономическом классе?

- Не уверен, что знал это. И что же, они не сдали?

- Да сдали они! – пробормотала Антонина. – Но лучше б не сдали! Боже! Что за ужасный день!

Пока Рэдфорд в растерянности подбирал слова, она продолжила, задыхаясь:

- Абсурд какой-то! Думала, я этого не выдержу! Хорошо, что вы пришли. Вот послушайте! Экзаменовал, конечно, лейтенант Мильнович, я только присутствовала. Но он так завяз в этих стогах и амбарах, что я решила ускорить события и сама задать вопрос. Я спросила мальчика на первой парте, что лучше для скота, пенька или лён? Но он словно остолбенел. Все молча уставились на меня, и я уже начала думать, не сделала ли я какой-то ошибки, как вдруг встал какой-то парень с задней парты и сказал с гнуснейшей ухмылкой: «Этого он вам не скажет, пани, потому что корова его папаши не носит рубахи». И все захихикали. А я вспомнила, что пеньку и лён используют для изготовления ткани! Ну, я не стала дожидаться конца экзамена, встала и ушла, и теперь наверно они все там потешаются надо мной! А разве я могу помнить все эти названия, и что там для чего нужно? Вся деревня будет смеяться, ведь они все сплетники! Разве это справедливо? Скажите, что вы мне сочувствуете. Потому что, если нет, если вы тоже смеетесь надо мной, я вас возненавижу, как того мальчишку!

Но Рэдфорд вовсе не смеялся. Рассказывая, Антонина вскочила с места и стремительно расхаживала по комнате. Проходя мимо стола, она схватила перчатку и, казалось, хотела разорвать её на мельчайшие части. Рэдфорд едва вникал в её слова, настолько он погрузился в созерцание её самой. Впервые он осознал, насколько же она изменилась за эти полгода. Он виделся с ней так часто, что упустил те незаметные стадии, пройдя которые она, из угловатого подростка, превратилась в цветущую девушку. Но сейчас он вдруг всё увидел и понял. Природе ещё было над чем потрудиться: жесты были ещё резки, но взгляд стал глубже, линия плеч смягчилась плавным изгибом, стремительный разлёт бровей гармонировал с чертами лица, потерявшего детскую округлость.

Да, она похорошела, подумал Рэдфорд. И с каждым днём становится всё красивее! Но не для него! Его взгляд с тоской следовал за ней, и когда она внезапно остановилась перед ним, в гневе кусая губы и с глазами, блестящими от слёз, он торопливо отвёл взгляд в сторону, в страхе выдать свой секрет. Почти тотчас же он овладел собой.

- Ну? Вы мне сочувствуете или нет? – властно вопросила Антонина, удивлённая его молчанием.

- Конечно, я сочувствую, - пробормотал он, не поднимая глаз.

К счастью, Антонина была слишком взволнована, чтобы заметить его смятение.

- Этого бы не произошло, - продолжила она, возобновив своё кружение по комнате, - если бы класс вели должным образом. Какая дерзость у этого ребёнка! Я вам скажу, - но это только между нами, - я не думаю, что лейтенант Мильнович правильно себя поставил в школе. Иногда он слишком требователен, а иногда многое спускает им с рук. То, что произошло сегодня, – полностью его вина!

Рэдфорд ничего не сказал, но с трудом удержался от улыбки.

- Думаю, я откажусь от агрономического класса! – продолжала рассуждать Антонина. – Люди здесь ещё тёмные! Я не могу просвещать их, у меня и другие дела есть!

- Да, конечно, - сказал Рэдфорд, вновь обретя голос. На сердце у него вдруг стало легко, словно ушла какая-то тяжесть, так долго давившая на него. Он уже не сомневался, что Антонина не влюблена в Степана. Да и с чего вдруг он решил, что она влюблена? Жалость осталась жалостью, поступки и слова её были продиктованы строптивым желанием поступать по-своему, а вовсе не чем-то большим. А он поспешил сделать неверные выводы.

Но, с другой стороны, он-то чему так рад? Она не влюблена, но чем это открытие облегчает его положение? Ничем! То искупление, к которому он так стремился, о котором мечтал, теперь снова отдалилось, и надо всё начинать сначала. Его долг ему ясен по-прежнему. Так он решил, ещё не предчувствуя, что что-то подспудно назревало всю зиму, что-то бесповоротное, над чем он не властен.