Спасибо деду за победу! 10 Пропасть

«ПРОПАСТЬ»

Начало https://https://valafila.livejournal.com/37955.html

И снова осень, как в песне, очень грустной и одновременно возвышенной.  «Желтый лист и лист багряный» опадают красиво и медленно. Их умирание так прекрасно в ярком «пламени осени и света». Я слежу за тем, как, сделав необычный вираж в воздухе, листок, навсегда оторванный от своего начала-дерева, смиренно ложится мне под ноги. Я замерла в движении, слезы, готовые хлынуть из моих глаз, тоже остановились... Что-то еще произойдет? Разве может произойти что-то более..., чем уже случившееся... Я снова иду по дорожке из листьев, но теперь уже в больничном саду в «тихий час», когда в этой, полной слез, проклятий и надежд, женской клинике наступает затишье.
И опять меня окликает тот же знакомый голос: «Валя, девочка, что с тобой?». Мой любимый учитель и единственный друг на свете, Людмила Васильевна берет меня за руки, растирает, согревает и говорит, что все уйдет и пройдет, как и эти листья.
 
У меня не оставалось иного выбора. Парень не захотел взять на себя ответственность за последствия наших искрометных отношений. Я чувствовала, как напрягаю родителей, даже своим молчанием мешая им жить, как им хочется. Может быть, они бы простили меня и приняли обратно в свой мир и даже уже не одну... Но я сама не могла принять их мир, в котором я обязана жить строго по их, совершенно неприемлемым для меня, правилам. Принимая это первое невероятно тяжелое решение в своей жизни, я словно стояла у пропасти, - броситься вниз, отступить или, может, хватит сил перелететь бездну...

Я все еще зависима и, прежде всего, материально, и я не могла еще более усугублять свое зависимое положение. Но неужели эта зависимость стоит моих душевных страданий и того, что я сделала только что?!
Я говорю моему Учителю о своих сомнениях и смятениях. Мы тихо бредем с ней по больничному саду. И она читает мне свое недавнее стихотворение, возникшее у нее как раз по поводу...
       …....
Ты запомни этот сад!
Он тобой и мной исхожен
В «тихий час» и в листопад,
Я его запомню тоже.
Желтый лист и лист багряный! -
Пламень осени и света.
Посмотри, какой он странный,
Сад свиданий, сад без лета.
И хоть лето акварелью
 Где-то с кем-то отцвело,
Заколдованной свирелью
Чуть с ума нас не свело.
Уцелели и остались
Этот сад и мы вдвоем,
Лету буйному на зависть
Осень чистым янтарем.

...Отец с матерью приехали забирать меня из больницы на своей «Волге». В машине стоял крепкий запах похмелья. Значит, вчера были родственники, и отец отвозил кого-то, кто был не в состоянии сам добраться. Об этом говорил и беспорядок в машине. Мама, как всегда,  рядом с отцом на пассажирском сиденье, в каком-то новом парике с наскоро запудренным не выспавшимся лицом. Всю дорогу мы ехали молча. Дом был убран перед моим приездом. Но в воздухе, как плотный едкий дым, повисло напряжение. Это были наши невысказанные друг другу слова обид, осуждений, неприятия. И чем больше мы молчали, тем невыносимее нам было находиться в одном пространстве. Я прошла в свою комнату. Переоделась. Мама попыталась разрядить обстановку. «Идемте обедать», - позвала она нас с отцом на кухню. Он сказал, что не хочет. Я — тоже. Я накинула плащ и быстро вышла на улицу. Ни за что, ни при каких обстоятельствах я не хотела возвращаться в тот дом, видеть холодные и чужие глаза отца.

Я приехала к своему учителю. А куда еще я могла пойти в этом большом городе, полном родни, знакомых, близких, которые, я точно знаю, не приняли бы меня такую... упавшую в их глазах.

 - Хорошо, приезжай сюда, побудь пока, там посмотрим, - немного помолчав, ответила Людмила Васильевна, когда я сказала, что намерена уйти в универскую общагу.
Только спустя несколько лет она призналась, как тогда боролись в ней чувство жалости ко мне, совсем молодой, раненой и незащищенной женщине, и понимание, какой огромный груз она берет на себя, принимая меня в свою уединенную жизнь. И уж тем более она не представляла, что это временное «побудь пока» растянется на всю ее жизнь, до самого конца...

В университете, на курсе никто не узнал о том, что произошло. Но перемены во мне заметили. Я стала молчаливой и тихой. Я совершенно оставила дискотеки и танцы. Можно сказать, что я погрузилась в себя. Так оно и было. Мне нужно было переосмыслить свои жизненные установки и цели. И литература в этом очень помогала. Особенно античные трагедии — Эсхила с его страдающим и вечно прикованным Прометеем, Софокла, возвысившего до абсолюта душевные терзания Эдипа и Электры и, конечно, гибельная страсть Федры к своему пасынку Ипполиту - Эврипида.

Людмила, теперь мне разрешено было так ее называть, больше слушала мои рассуждения о литературных драмах, иногда задавала уточняющие вопросы. Она словно ждала моего пробуждения, мягко поправляя и направляя своими вопросами. «О чем эта драма?», - спрашивала она меня после очередного пересказа произведения. И уточняла до тех пор, пока я не включала мышление и логику. Это было самое лучшее и самое эффективное обучение, о каком только можно было мечтать. Так ненавязчиво она от литературы переходила к жизненным вопросам. «Не надо стремиться быть отличницей, надо понимать», - удивила она меня однажды.  И потом всегда подшучивала, называя меня «несчастной пятерочницей», когда я обязательно должна была выучить все тридцать экзаменационных билетов.  Я уже понимала разницу между памятью - заучиванием наизусть и логикой  - осмыслением информации.

Но пятерки мне непременно были нужны для повышенной стипендии, - других заработков у меня еще не было. К слову, именно Людмила помогла мне избавиться от последней зависимости — отдавать деньги маме и потом ждать от нее, сколько она из них выделит. Людмила просто повела меня в обувной магазин и выбрала мне самые лучшие туфли — на всю стипендию, не обращая внимания на мои страхи - «что мама скажет». А в очередные выходные также просто не пустила меня домой для помощи маме в уборке, и повела меня в драмтеатр на какой-то спектакль.
Я не знаю, что там думали и говорили между собой мои папа и мама. Но при встречах с Людмилой они вели себя, как любящие родители. Да и что они могли возразить моей любимой учительнице и наставнику, постоянно напоминающей им о том, что о такой «прилежной, умной и красивой дочери нужно соответственно заботиться».

Отец так и не смог «вырвать меня из своего сердца», как грозился в случае ЧЕГО. И ему пришлось принять новую действительность... или попытаться принять. Он смотрел на меня, как-будто видел впервые и другого человека, совсем не из его привычного мира. Моя  внутренняя работа отразилась и на моей внешности. Я увидела, как нелепо выгляжу в ярких юбках-клеш и брюках-колокола, как гротескна косметика, похожая скорее на сценарный грим, на моем почти детском личике. Я убрала все эти, говорящие о моем уровне и происхождении атрибуты провинциального стиля. Однако мои, в общем, скромные и строгие одежды — юбка-карандаш с белой блузкой или свитерком, на поясе и с высокими сапогами — показались моему отцу «интеллигентскими» нарядами. А когда я пришла к ним в сшитом знакомой Людмилы черном прямом двубортном пальто с высоким воротником-стойкой и шляпе, он даже не сразу узнал меня, - «Ты, как чужая». И это была горькая правда жизни.
 - Если хочешь совсем выйти из того мира, то уходи окончательно, - говорила мне Людмила. - Частями не получится. Ты или здесь, или там. И жалость к больной спине мамы совершенно не при чем.

И поэтому она запретила мне ездить на «уборку дома» и, особенно, после родственных застолий. А я все еще чувствовала себя, как Пушкинская «барышня-крестьянка», и мне было нелегко заставить себя не думать, как тяжело маме одной убирать большой дом.

Я приходила в отчий дом все реже и отдалялась все дальше. И в этом мне «помогали» мои дядья, которых почему-то совсем не обрадовало мое поступление в главный вуз. «Если бы тебя не вывезли из деревни, то ты бы не в университете училась, а до сих пор коровам хвосты крутила», - с нескрываемой злостью сказал мне самый близкий отцу брат, который всегда играл на своем баяне «Цыганочку» на выходах моего отца и все песни, которые пела моя мама. Отец тогда на это промолчал. Неужели мой отец и правда не видел, как унизительно не только для его дочери было присутствие этого «дяди» в его доме, но и для него самого, - отца и хозяина?! Неужели он так и не понял, что я никогда не забуду и не прощу его другого, младшего брата за тот страшный момент, когда отец едва успел вырвать из его рук, обезумевшего от алкоголя и похоти, свою восьмилетнюю дочь?! И что я чувствовала, видя эту родню за столом в моем (!) отчем доме... Между нами, самыми родными и любимыми, образовывалась пропасть. И я уже ничего не могла исправить одна.
Я готова была пройти самые нелегкие испытания, чтобы только никогда больше не видеть эти лица и не слышать их голоса.

           …
Потому,  потому что красивая!
Мимо тебя - никто!
Молиться или насиловать
За это, За то, за то!
Потому что средь этого вороха
Морд и личиков нет лица,
Красота твоя - столько шороху!
Евангелие для слепца.
Как им хочется, хочется, хочется!
Ртом иссохшим свежей слезы.
Магдалина! - в мозгу моем топчется, -
Добродетели нашей азы.

...Моя учительница писала стихи. С самого детства. Она была Поэтом. Настоящим. Ей от Бога было дано Слово.  И Слово она ценила превыше всего, относилась к Слову, как к Богу и служила Слову. И меня она учила также воспринимать Слово. Я и не представляла, какая мощная сила и какой ярчайший образ могут быть сокрыты в нескольких рифмованных строчках. Я искренне стремилась соответствовать этому высокому образу, который она показала мне своей жизнью.

В какой-то момент Людмила попросила меня посмотреть ее стихотворение на предмет ритмического строя. «Так совпало», что я как раз проходила спецкурс стихосложения. С трепетом я взяла напечатанный на машинке лист... «Смелее! Бери ручку и правь»,- разрешила она мне. Отныне это стало моим любимым и ответственным делом — следить за ритмикой ее стихотворных строф. Через эту работу, которая помогала мне входить в смыслы ее произведений, я стала узнавать личность Поэта, ее жизнь, что сближало нас все больше.  Позже она попросила меня писать свои мысли и рассуждения, оформляя их в рецензии. Я стала не только ученицей Людмилы. Я становилась ее коллегой. И это еще более повышало мою ответственность и, конечно, собственную значимость... чего она и добивалась, помогая мне таким образом сбросить «оковы старого мира».

Я не знала и не думала о том, что ждет меня впереди. Эта новая, совершенно иная жизнь захватила меня целиком. И, казалось, ничто не может заставить меня вернуться в тот мир, из которого я ушла, как не вернуть обратно на дерево облетевшую осеннюю листву.


Vala Fila