Рыцарь одинокого острова

Мария ВИРГИНСКАЯ

РЫЦАРЬ ОДИНОКОГО ОСТРОВА

Во избежание обид, измышлений и кривотолков: факты чьих-либо биографий, как и моей собственной, это не более чем факты, без привязки к конкретным личностям. Произведения творятся воображением, а факт, не обработанный вымыслом – камень среди камней, рабочий материал для ювелира или ваятеля, свободного от ложных ассоциаций. Итак: и события, и герои вымышлены, а любые совпадения с реальностью случайны!
Автор-собиратель камней.

Я стоял посреди комнаты, прикидывая, с чего начать преобразование стоянки первобытных людей в цивилизованное жилище. За ту неделю, что  провели у меня товарищи по работе, чёрт в моей квартире сломал бы и обе ноги, и рога. Питались мы с ребятами в складчину, но уборкой себя никто не утруждал, и теперь повсюду валялись утварь и  носильные вещи. Собирались ребята в спешке, узнав, что ко мне приезжает из Питера подруга, и каждый что-то забыл. Ваську мой интерьер не смутил бы ни в каком виде, но меня смущал – бабушка жёстко приучала меня к порядку. Я собирал вещи товарищей в большой пакет – разберутся, где чьё, когда позвонила Жанна. С ней мои товарищи столкнулись на улице и пожаловались ей на себя: развели у Гордея бардак и смылись. Жанна предложила мне  помощь, и я согласился.
За бардак я обиды на ребят не держал: всемером в двушке всё-таки тесновато, да и обижаться на кого-то я давно перестал: люди поступают, как им удобнее. Даже когда меня бросили одного на трассе, в чужой стране, чинить мой мопед, я отнёсся к этому с пониманием. 
– Нагонишь, – сказали ребята и укатили, и что такого? От того, что они толклись бы у меня над душой, я бы мопед быстрее не починил. Скорее, наоборот. Нагнать я никого не нагнал, но до дома добрался, и там выслушал от бабушки, какие  мои друзья сволочи! Они звонили, справлялись обо мне, и бабушка, узнав, что я остался на дороге, пришла в сильнейшее возмущение. Со мной всё что угодно могло случиться! Я мог погибнуть, но об этом никто даже не узнал бы! Бабушка моим спутникам выдала всё, что она про них думает, и я перед ними за бабушку извинялся: старый человек, переживает. Впрочем, все, кто знал мою бабушку, знали, как плохо она относится с лицам из моего окружения. Бабушка всех их  подозревала в нечестных, а то и хищных намерениях. Особенно – девушек. Обе они, и Василиса и Лола, мечтают окрутить меня, чтобы оставить нас с бабушкой без жилья!
Жанна  появилась  у меня позже, а с Василисой, Лолой и Геной мы учились в дизайн-студии и, как я был уверен, дружили. Много времени проводили вместе, а собирались либо в гараже Васькиного отчима, либо у меня. Больше нам собираться было негде. Васька жила с матерью и отчимом в однокомнатной квартирке, Лола с родителями и сестрой – в коммуналке, а родители Гены к гостям сына относились даже хуже, чем моя бабушка. Бабушку всё же выдрессировал мой старший брат Матвей, привыкший считаться только с самим собой. Я так не умел. Я жалел бабушку. В конце концов, это она вырастила нас с братом.

Своего отца  помню я плохо. Помню, что жил поблизости такой человек. Мне было лет восемь, когда он ушёл из семьи, но и до того, как ушёл, дома появлялся нечасто и почти не общался с нами. Со мной, во всяком случае. Матвей был меня старше на семь лет, и ему порой удавалось добиться внимания отца, когда этому не сильно мешала мама. А она на нашем отце  буквально помешалась. Едва он входил, как она бросалась навстречу, снимала с него шинель и фуражку, рассказывала взахлёб, каким блюдом его порадует. Её блюда отец поглощал в мрачном молчании, а если мама принималась о чём-нибудь говорить – болтать о пустяках,  отец бесцеремонно прерывал её: «Ты можешь заткнуться?».
Когда он мылся в душе, мама стояла под дверью ванной, спрашивала: «Паша, тебе спинку потереть?»
– Нет! – огрызался из-под душа  отец, но мама не уходила – а вдруг он передумает?
Бабушку её поведение раздражало. Бабушка тогда жила отдельно от нас, но каждый день  приезжала и напускалась на маму: «Ты ещё ботинки ему вылижи языком! Может, ты и в туалет с ним будешь ходить, зад ему подтирать?!».
– А она бы подтирала, – с нехорошей ухмылкой выдал как-то Матвей. Его не меньше, чем бабушку, доставало мамино курлыканье над отцом. Этим курлыканьем она отгораживалась от нас. Про нас мама вспоминала, когда  отца не случалось дома,  но и тогда её мысли поглощены были его ожиданием.
– Да что же ты за размазня, Лиля! – сердилась бабушка. – Есть у тебя хоть капля гордости? Рыба-прилипала ты, а не женщина! Свет для тебя клином сошёлся на Павле?! Лучше б ты детьми занималась!
– Я занимаюсь, – оправдывалась мама. – Мы сейчас с Гордеем арифметику сделали.
– Это что, подвиг материнской любви?! Ты собрание  в школе почему пропустила? Не потому что ты болела, не ври, потому что Павел явился! Тебе не стыдно, Лиля, перед людьми, перед твоими детьми?!
Маме ни перед кем стыдно не было, мама растворялась в своей любви. Её любовь сделалась наваждением, приобрела форму болезни. С Павлом Лиля познакомилась на танцах в училище, старшеклассницей,  замуж  вышла сразу  после выпускного, и если к Матвею отец поначалу какой-то интерес проявлял, то второго ребёнка, то есть меня, не хотел. Мама поступила по-своему. Мама чувствовала, что  Павел всё сильнее от неё отдаляется, и решила сохранить семью с помощью младенца. Это ей не удалось. Если что и держало отца возле нас, то квартира, которую дедушка и бабушка подарили маме на свадьбу. Отец ушёл, когда появилось, куда уйти – у его избранницы квартира имелась. О том, что ушёл он не на съёмное жильё и не на корабль, а к другой женщине, мы узнали уже потом. Отец ничего не стал объяснять, просто собрал чемоданчик, сказал маме: «Я  ухожу. Навсегда. Материально помогать буду» и хлопнул за собой дверью. Мама метнулась было вдогонку, но отец её оттолкнул, и  она выскочила с рыданиями на балкон.
– Павел, вернись! – заклинала мама. – Если ты не вернёшься, я прыгну!
Она так сильно перегнулась через перила, что мы с Матвеем испугались, бросились к маме, с двух сторон схватили её и поволокли в комнату. Мама  вырывалась. Матвей повалил её на диван и скомандовал мне: «Звони бабушке!».
Бабушка приехала тут же.
– Ты сумасшедшая, Лиля! – кричала бабушка. – Тебя лечить надо! Прекрати выть, или я тебя на дурку отправлю! Прямо сейчас и отправлю, идиотка! Ты что с детьми делаешь?!
– Она точно больная на всю голову, – поддержал бабушку Матвей. – Как её одну оставлять? Газ включит, дом взорвёт. Нас-то ей не жалко!
Бабушка перебралась к нам. Дедушка к тому времени уже умер, а свою двухкомнатную квартиру бабушка сдавать не решилась. Ездила  проверять, всё ли в порядке, и возвращалась. Заставляла маму хоть что-то делать по дому, ходить в магазины, расписываться у нас в дневниках. Мама выполняла  бабушкины требования на автопилоте. Мама погрузилась в  тоску. Поначалу она попыталась отца найти, даже собралась идти к его командирам, чтобы те   разобрались с Алимовым, но бабушка запретила: «Ты ещё при чужих людях не позорилась, Лиля?! Не заставят они Павла вернуться, не то время на дворе, чтоб мужей силком в семью загонять!».
– На его месте и я ушёл бы, – признался Матвей, как самому себе. – Она ж ему дышать не давала. Он её уже видеть не мог с её паточной заботой.
Я спросил у Матвея, было ли в жизни моей семьи хоть что-то хорошее, когда брат был маленьким.
Он пожал плечами: «Гулять иногда ходили. Отец мороженое покупал».
– А он когда-нибудь веселился, смеялся?
– При гостях, его сослуживцах с жёнами, а без них всегда мрачный был. Но в последние годы он к нам никого не звал. Матери  стыдился. У друзей жёны умные, ухоженные, а мать на себя забила.
Бабушка, женщина властная, в прошлом завуч школы, шпыняла маму за её запущенный вид, но мама отвечала, что ей не для кого наряжаться и краситься.
– Для себя, Лиля! – не сдавалась бабушка. – Для самоуважения.
– Нет у меня самоуважения, мама. Потому Паша и ушёл, что нет во мне ничего хорошего.
Мамина тоска по отцу перешла в фазу самоуничижения, и с этим бабушка ничего поделать не могла. Мама чахла, хирела, почти перестала есть. Она уничтожила семейный альбом. Разорвала и сожгла фотографии.
– Что, и свадебные?! – ужаснулась бабушка. – Ты на них такая была хорошенькая!
– Их я – в первую очередь, – пробормотала мама.
– Что ж ты детям никакой памяти не оставила, ни об отце, ни о себе?! Это такой они должны тебя вспоминать, ни богу свечкой, ни чёрту кочергой?!
– Не надо вспоминать, – выдохнула мама.
В один из дней, когда мы были в школе, а бабушка отправилась проведать свою квартиру, мама повесилась.

Маму нашёл я. Прибежал из школы и нашёл в ванной маму. Врос в пол, а когда снова смог  двигаться, бросился к соседям. Мне казалось, что я ору на весь город, но соседи потом сказали, что я был тихий, только совсем  белый и с мокрыми волосами. Прошептал, что мама  повесилась, но, может быть, её ещё можно оживить. Попросил соседей вызвать «скорую», бабушку и Матвея. Соседи меня оставили  у себя, а сами пошли к нам. Оттуда позвонили в «скорую» и бабушке. Матвея решили не вызывать: пусть хоть старший ребёнок не испытает того ужаса, который испытал младший.  Бабушка и врачи прибыли почти одновременно. Бабушка спросила, кто нашёл тело,  и  что со мной творится теперь.
– А вы как думаете, Ефросинья Ивановна? – ответили соседи. – Плохо с мальчишкой. Надо, чтобы врачи его осмотрели.
– Они его увезут в больницу, и он там будет один, среди чужих людей, – не согласилась бабушка. – Ему лучше остаться с нами, со мной и с Матвеем.
Матвей не испытал такого шока, как я, он не видел маму мёртвой, а известие о ее смерти принял достаточно спокойно. Даже заявил бабушке, что мама уже давно не жила, а лишь присутствовала в жизни. А вот мне она то и дело снилась. Такая, какой я ее нашёл. Я просыпался с криком, в поту, я боялся спать.
И соседи, и учителя настаивали, чтобы бабушка показала меня специалистам, но она не хотела выносить грязь из избы. Говорила, что я должен сам пережить трагедию, на то я и мужчина.
– Он ещё не мужчина, он ребёнок! – внушали учителя и соседи. – Он в стрессе, и неизвестно, чем этот стресс для него закончится.
В конце концов, бабушка уступила, возила меня и к детскому психиатру, и к психологу, и от жутких видений я  избавился, пусть и не до конца. Бабушка не ругала меня за двойки, а брат, прежде относившийся ко мне отстранённо, стал со мной разговаривать и даже помогал делать уроки. На приготовлении домашних заданий я  сосредотачивался с трудом. У меня стало плохо с памятью – я очень быстро забывал всё, что заучивал.
– Сволочь была наша мать! – выдал как-то Матвей. – Детоубийца!
Будь я старше, я возразил бы брату, что у каждого человека свой запас прочности, и этот запас может иссякнуть внезапно, под влиянием какой-то сильной эмоции, но тогда я с Матвеем не соглашался молча. Мне жаль было маму, которая мучилась и при жизни, и в смерти, а собственный свой страх смерти преодолевал я несколько лет. Победил его с помощью книг и  фильмов, по преимуществу научно-популярных, где объяснялось, что жизнь заканчивается не гробом, а перерождением, новым вариантом бытия. Матвей маму не простил,  он возненавидел её, зато разыскал отца. Встреча их ни к чему не привела. Отец прямо объяснил сыну, что им не надо общаться. Павел Алимов никогда не испытывал родительских чувств ни к Матвею, ни, тем более, ко мне, не испытывает их и сейчас, он обзавёлся новой семьёй. Нас с Матвеем ему фактически навязали, а любить кого-то по принуждению  невозможно. Помогать нам материально он будет, пока мы не встанем на ноги, и в доказательство своих слов дал Матвею денег на покупку мопеда.
– Откупился! – процедил Матвей яростно, но деньги взял и мопед купил. Матвей тогда мечтал о мопеде, а позже подарил его мне: «Ты любишь мотаться по лесам и горам, а я предпочитаю город. Если мне  захочется на природу, я у тебя мопед попрошу».
Я на природу выбирался при всяком удобном случае, когда с компанией, а когда и один. Одиночество не тяготило  меня, оно сделалось средой моего обитания. Я любил леса, горы, дорогу, и, будь моя воля, предпочёл бы дорогу и городу, и квартире. Своей воли у меня было немного – у меня была бабушка.

Брат бабушку не любил. Обоих родителей он из своей жизни вычеркнул, а отношения со мной не сделались близкими. Мешали большая разница в возрасте и характер Матвея. Он был высокомерен, заносчив и – злопамятен. Дорожил своим чувством собственного достоинства, но не считался с чужим. Достаточно было неосторожной фразы или поступка, который шокировал Матека, чтобы брат рвал отношения с человеком,  ещё вчера считавшимся другом. Друзья и подруги в окружении его всё время менялись. Подруги – то и дело. Он был красивым – тёмный шатен с чёрными, сросшимися над переносьем бровями, с крупными синими глазами и твёрдым подбородком. Девчонки наперебой старались ему понравиться, но он ни одну к себе близко не подпускал. Был вежлив и холоден, осмотрителен, и ни за что не стал бы усложнять себе жизнь. После смерти матери Матвей перебрался в бывшую комнату родителей. Предполагалось, что там поселится бабушка, но брат заявил, что у неё есть своя квартира, а он имеет право на место в собственной.
– А кто эту квартиру покупал? – не смирилась бабушка. – Может быть, ты?! Мы с твоим дедом покупали!
– Вы её нам покупали! – парировал брат. – Нам, а не себе,  вот и спасибо вам, что я  жить буду не на проходном дворе!
При маме в маленькой комнате обитали мама и бабушка, а мы с Матвеем делили большую, перегороженную пополам книжными стеллажами.  Брата это устраивало чем дальше, тем меньше. В отсутствие бабушки он перенёс в закуток за перегородкой её вещи, а сам стал обустраиваться на освободившейся площади.
– Ко мне люди ходят, друзья, – кричал он бабушке в ответ на её протесты. – А к тебе кто ходит? Никто! У тебя нет личной жизни, так что тебе и здесь будет хорошо.
Бабушка не сдавалась, угрожала милицией.
– А что ты предъявишь? – вызывающе хохотал Матвей. – Я тебя бил, оскорблял?
– Оскорблял! – заявляла бабушка. – То, что ты сделал, называется бытовым насилием!
– Это называется семейными разборками, и менты с этим разбираться не будут! У них есть дела поважнее!
– Я заслуженный человек, заслуженный учитель, а ты…
– А я взрослый человек, который устал от тоталитаризма!
– От чего ты устал?!
– От Сталина в юбке!
– Да ты, ты... – задохнулась от негодования бабушка. Ушла на кухню и сидела там в оцепенении, глядя то ли вовнутрь себя, то ли в неведомые дали. Я попытался урезонить Матвея: не надо набрасываться на бабушку, не оформи она опекунство, росли бы мы в детском доме!
– Да уж лучше в детском доме, чем под железным каблуком! – рявкнул Матвей с разгона, и я осмелился возразить: «Не лучше».
– Я лучше в армию пойду, чем буду жить с бабушкой!
Бабушка услышала. Вышла к нам. Спросила: «В армии, по-твоему, свобода и демократия, вседозволенность? Я б тебя собственными руками туда отправила, будь тебе восемнадцать! Там бы с тебя быстро сбили твой гонор!».
– Научили бы любить Родину в лице бабушки? – справился ехидно Матвей, а я воззвал к ним обоим: «А давайте  спокойно поговорим! Ведь всегда можно спокойно! Давайте, я переберусь на лоджию, мне много места не надо,  бабушка останется в большой комнате, а Матек...».
– Ты и зимой будешь жить на лоджии? – уточнила с напором бабушка.
– А что? Она застеклённая. В конце концов, поставим обогреватель…
Мой тон на брата и бабушку подействовал отрезвляюще, они замолчали, а потом бабушка махнула на Матвея рукой: «Делайте, что хотите! Вам жить! Но вот как вы будете жить, если я от вас съеду, или вы меня гроб вгоните до совершеннолетия Гордея? Ты об этом думал, Матвей? Или тебе некогда думать, ты умеешь только хотеть?».
Молодость победила: в маленькой комнате обосновался брат, и у них с бабушкой начался новый виток борьбы поколений.  Бабушку прямо-таки бесила музыка, которую слушал Матек.  Дойдя до точки кипения, бабушка врывалась к Матвею с требованием прекратить это издевательство, на что Матвей вежливо сообщал, что не мешает бабушке слушать «Лебединое озеро» и «Калинку», и никто не виноват, что Ефросинья Ивановна ничего не смыслит в современной музыке.
– Это не музыка, это грохот! – кричала бабушка. – От такой музыки с ума можно спятить! Такую музыку нужно в пыточных играть!
Матвей делал «грохот» тише, но бабушка не угомонялась. На неё раздражающе действовал и сам облик Матвея – его длинные, ниже лопаток волосы.
– Ты кто, парень или девка? – негодовала бабушка. – Ты ещё косы начни заплетать!
– Многие древние народы носили косы, – сообщал я в надежде защитить брата. – А сейчас модно…
– Дикобразом ходить модно? – перебивала бабушка. – Древним народом?! Никакого представления о приличиях!
Впрочем, и со мной у бабушки проблем было выше крыши. Я довольно сносно писал сочинения и запоминал стихи, но «плавал» по техническим дисциплинам, а с французским языком у меня наблюдалась полная жесть.  Писал латинскими и русскими буквами вперемешку, вызубривал слова, но не мог составить из них предложение. Наша училка приходила в изумление: «Такой простой язык!».
Этот простой язык выучила бабушка, пока делала уроки вместе со мной, а меня как заклинило.
– У тебя брат такой умный! – вспоминали учителя Матвея. – Если б не ленился, закончил бы с медалью.
Матвея не интересовали грамоты и медали – с него хватало музыки и  Карлоса Кастаньеды. Меня, памятуя о моей психологической травме, учителя вытягивали на трояки по предметам, в которых я не шарил. Добрая «француженка» тоже ставила тройки, точно зная, что я не буду учиться на переводчика. Того более, уйду после девятого класса, потому что программу старших классов не потяну. Заслуженный педагог бабушка с этим фактом смирилась. Вероятно, в моих проблемах обвиняла она мою покойную мать. Подозреваю, что мать с детства боялась прирождённого руководителя бабушки, и замуж не вышла, а сбежала, понадеявшись найти в Павле Алимове защиту от своей матери. Эти мысли посетили  меня в уже зрелом возрасте, а в юном я занимался тем, что было мне по душе – рисовал, лепил, мастерил. Нашёл на улице столик, который кто-то выбросил, починил, отдраил его,  выложил столешницу мозаикой из разноцветной гальки, а потом покрыл лаком. Бабушка оценила.
– Не совсем ты пропащий! – произнесла удовлетворённо. – Значит, в этом направлении  будем двигаться.
Образование в дизайн-студии было платным, но бабушка постановила: «Потянем». На моё образование пойдут деньги отца и часть бабушкиной пенсии, а в расходах бабушка нас урежет. Тем более, что Матвей поступил в военное училище, перешёл на казённое обеспечение, и дома бывал  нечасто. В его отсутствие я жил в его комнате, а когда он приходил в увольнение, перебирался на лоджию.
Бабушка вздохнула с облегчением, когда брат срезал патлы и подал документы в училище, то есть, взялся за ум, мне же  подумалось, что человек, который фанатеет от Кастаньеды, вряд ли  мечтал об офицерских погонах. Я  спросил брата, чем обусловлен его выбор профессии.
– А меня что, в МГИМО возьмут, в университет имени Патриса Лумумбы? – ответил Матвей, как огрызнулся. – Бабушке ещё тебя тянуть и тянуть, а Боливар не вынесет двоих!
Помолчал и добавил другим тоном, с улыбкой в голосе: «Во всём есть свои плюсы, братик: я теперь редко вижу бабушку!».

Кажется, Даша была единственным  человеком, которого брат  полюбил. Причём, безрассудно и безоглядно. Может быть, надменностью,  холодностью он прикрывался от возможных ударов в сердце? С него хватило  и тех, что он получил от мамы, а затем от отца, и он страховался, никого к себе близко не подпускал. Утверждать что-либо  я не могу, чужая душа потёмки, но душа Матвея воспылала вдруг такой страстью, какую в брате я и заподозрить не мог. Дашу Матвей отбил у товарища по училищу, пятикурсника. Сам он тогда был только на втором, и, отбив Дашу, нанёс товарищу двойную обиду: обскакал его даже не ровесник – салага! Простить такое значило себя не уважать, и пятикурсники капитально измордовали Матвея. Не только избили, но его же сделали виноватым в торжестве неуставных отношений. Брата посадили на гауптвахту, но Даша добилась, чтобы героя-любовника вызвали к проходной, а при виде него и ужаснулась, и восхитилась. Вероятно, женщинам нравится, когда мужчины в их честь бьют друг друга. Даша ездила в училище ежедневно, привозила Матвею фрукты и сладости, а своего бывшего  послала так далеко, что он даже не попытался с ней объясняться. Еще сидя на «губе», Матвей сделал Даше предложение,  она его приняла. Дождавшись, когда жених обретёт свободу и заделает пробоины на лице, Даша и Матвей подали заявление, а из загса зашли к нам – сообщить о предстоящем событии.
Я давно не видел бабушку в таком гневе!
Брата бабушка вызвала на кухню – выяснять, все ли мозги у него отбиты, а мы с Дашей остались в комнате. Я переживал за них с Матеком: приём, оказанный бабушкой, вполне мог расстроить свадьбу. Не всякая женщина согласится в нагрузку к мужу получить ещё и его родственницу-мегеру. Бабушка бушевала за стеной, но Даша внешне оставалась спокойной. Она и меня попыталась успокоить.
– Это же Матек, – сказала с легкой улыбкой. – Матек непобедим!
Даша мне понравилась сразу – рыжеватая шатенка с зелёными глазами, с независимым характером, но доброжелательная.
Именно тогда, из обличительных речей бабушки, мы узнали, что Павел Алимов женился на Лиле по залёту. Его тогдашние представления о порядочности не позволяли ему бросить беременную девушку и сделать безотцовщиной сына. От тогдашних представлений Лиля Павла избавила  душной, назойливой любовью. Свою лепту внесла и тёща, контролировавшая быт молодой семьи. Может,  прав был Матвей, когда сказал, что на месте Павла любой бы сбежал из семейного гнёздышка? Может быть, отвращение к нашей матери отец перенес на нас?
– Ты решил повторить его судьбу, его путь, дурак? – кричала за стеной бабушка. – А ты помнишь, чем это закончилось?!
– Мы с Дашей женимся  не поэтому, – повысил голос Матвей. – Никаких детей мы не сделали и не собираемся, пока я не получу кортик!
– А жить вы где собираетесь? – не сдала бабушка на попятную. – Ты в казарме, а она здесь у меня будет крутиться?!
– Не у тебя, а у себя!
– Вот оно как?! А куда нас с Гордеем девать, вы уже придумали?! Брата в интернат, меня в дом престарелых, чтоб не мешались?!
– Тебя, бабушка, в дурдом!
Я решил, что пора вмешаться, но Даша удержала меня: «Матек справится».
Вероятно, конфликтующие стороны устали, потому что за стеной стало тихо.
Потом бабушка воскликнула: «Где моя валерьянка?», а Матвей ответил: «Я не брал».
После новой паузы заговорила бабушка, уже ровным голосом: «Порядочный мужчина, прежде чем жениться, думает, на что он будет содержать семью. Ты на что рассчитываешь, Матвей, на свою стипендию или на мою пенсию?».
– На будущее, – теперь тоже спокойно сообщил брат. – К тому же Даша работает, она врач-психиатр. Очень полезный в нашей семейке человек!
– И когда она успела выучиться? – справилась подозрительно бабушка. – Сколько ей лет, что у неё уже диплом?
– Не волнуйся, не триста тысяч!
– Но и не двадцать, как тебе!
– В наше время это не имеет значения.
– Это сейчас для тебя имеет значение только твоя хотелка, а лет через сорок…
– Человечество может и не протянуть столько!
– Тогда зачем вообще жениться, семью заводить?
– Ради хотелки.
– А последствия кому огребать? Мне? Так я уже одной ногой в могиле!
– Не преувеличивай. По-моему, ты бессмертна.
– Павел – знает?
– Мы не общаемся.
– Совсем? – усомнилась бабушка.
– Совсем, – как припечатал Матвей.
– Хорошо, что мы квартиру на меня записали, не то жили бы сейчас в коммуналке.
– Отец не претендовал, – заступился Матвей за Павла Алимова. – Если б претендовал, не ушёл бы с одним чемоданом, подал бы в суд…
– И что бы он отсудил?
– Свою часть. Они, если помнишь, так и не развелись, мои так называемые родители. А насчёт Даши не переживай, Даша будет жить у себя. Мы, конечно, будем здесь появляться, а потом, когда я доучусь... Потом будет потом!
– Как-то всё у вас, у молодых, несерьёзно, – вздохнула бабушка. – Мы всегда всё планировали…
– У вас пятилетки, а у нас великий авось! – рассмеялся Матвей. – Ну, что, бабуля, познакомишься с моей любимой женщиной? Мы, между прочим, шампанское купили и тортик.
– Идите в большую комнату, – ответила бабушка. – Я сейчас. Приведу себя в порядок, а то я на ведьму похожа!
– Ты она и есть! – откликнулся весело Матвей. – Но мы тебя любим не за это!

Если Матвей и любил бабушку, то умело это скрывал. Он легко извергал наружу отрицательные эмоции, а положительные либо таил глубоко в себе, либо давно их не испытывал. Жизнь с угрюмым отцом, суетливой, а затем депрессивной мамой и железной бабушкой-завучем не способствовала развитию светлых чувств. Чаще всего я видел брата с презрительно прищуренными глазами и выдвинутым вперёд подбородком, но при Даше он преображался, словно вдруг наполнялся светом. Бабушку это настораживало – Матвей делался уязвимым. И бабушка и Матвей не доверяли даже знакомым людям, не говоря уже о малознакомых и незнакомых. При этом тот же Матвей высказывался о бабушке с нотками издёвки: это такое поколение, приученное в каждом видеть врага народа, их не переделать! Взрослому, мне пришло на ум, что мой брат тоже пережил психологическую травму, но, в отличие от меня, не моментально – его травма в нём копилась годами, как инфекция или радиация. Сама судьба послала Матвею Дашу!
Бабушка, при всём своём непобедимом упрямстве, поняла, что не переупрямит внука – внук на почве любви закусил удила – и согласилась встретиться с родителями Даши. Пригласила их в гости, и аудиенция прошла на достойном уровне. Ефросинья Ивановна была всё же педагогом, а не поломойкой с одним классом образования. Стороны остались довольны друг другом. Выбрали кафе, в котором будут играть свадебный пир, составили список приглашённых. Со стороны жениха в него вошли сокурсники Матвея и пара-тройка гражданских, со стороны невесты – коллеги, подруги и родственники. Прикинули, во что обойдётся пир, и бабушка, скрепя сердце, вложила в светлый день то, что прикапливала на чёрный. Бабушка своей репутацией дорожила.
На свадьбе я, малолетка, жался на краю стола, и тётенька, родственница Даши, то и дело подкладывала мне еду на тарелку: «Кушай! Ты такой худенький!». В двенадцать лет я был длинный и тощий, и уже поздней взялся за себя, когда смог ходить в походы. И в плечах раздался, и мускулы нарастил, хотя так и остался длинным и тощим. На культуриста не тянул, но был выносливым, жилистым. На брата я совершенно не походил. Он был гораздо плотнее, пониже меня ростом и более тёмный. Я  годам к шестнадцати из светло-русого стал светлым  шатеном, но брови мне достались, как у Матвея, чёрные, правда – тонкие, и щетина росла на мне чёрная. А вот глаза у меня были голубые, не такие яркие, как у брата. И, наверное, всегда грустные. Жанна меня как-то  спросила: «Гордей, тебе никто не говорил, что ты похож на апостола?!».
– Я не общаюсь с верующими. Вообще мало с кем общаюсь.
– Но ты же видел репродукции картин?
– Насколько я помню, там изображены немолодые бородатые дяденьки.
– Дело  не в бороде. И не в возрасте.
– По-моему, в возрасте.
– А по-моему, нет. Кто каким родился, таким и вырастет.
– Как-то это слишком... фаталистично! Серафим Саровский был когда-то маленьким мальчиком, баловался, бегал по росе, а не разговаривал с медведями в скиту.
– А в маленьком мальчике уже был Святой Серафим Саровский, он  в нём вызревал.
– То есть, иной дороги, как в скит, у него не было? Всё предопределено? Вор не сможет встать на путь исправления, а бывший опер навсегда останется опером?
– Они могут притвориться, что изменились, и самим себе поверить, но – до первого милиционера, Гордей.
–  Жанна,  мне твоя точка зрения чужда.
– Вот поэтому ты так  похож на апостола!
У Жанны Ершовой тоже была психологическая травма, такая же, как у Матвея – подспудная, о которой не догадываются даже сами её жертвы. Им кажется, что они преодолели обстоятельства, распрямились и зашагали вперёд здоровыми, свободными людьми, но в любой момент травма может обозначиться и сбить с шага. Мне повезло – я о своей травме знал изначально. Знал, с чем бороться.

Жанна Ершова, моя бывшая одноклассница, была мулаткой. Её отец слинял в свою Африку ещё до её рождения, а беременной матери пришлось бросить универ и вернуться в Севастополь, к родителям, которые, к счастью, ни в чём её не упрекнули. Жанне дали фамилию матери и отчество деда – Петровна, и в раннем детстве никто Жанну не щемил. Её дошкольные годы можно назвать счастливыми.
Мама Жанны высшее образование получить не смогла и очень хотела, чтобы у дочери жизнь сложилась удачней, а поэтому устроилась техничкой в нашу школу, престижную, ставшую вскоре затем лицеем. Уговорила директрису взять Жанну. Мой брат, почти медалист, заканчивал лицей, его бы никто не отчислил, даже если б в семье не хватило средств на образование – Матвей в своей школе по району учился с первого класса, и учился показательно хорошо, он  даже стал победителем городской олимпиады по литературе.
Школа перестала быть районной, когда статус её повысился, и вместо ребятишек с окрестных улиц в её стены повалила толпа богатеньких буратин. Мамаши привозили их на машинах с шофёрами, а юные буратины на нас, обломки прежней цивилизации, смотрели, как на людей низшего сорта. Мы, обломки, доучивались в школе до девятого класса, после чего нам предстояло пройти процесс сортировки. Тех, кто успевал по всем предметам, переводили в лицей несмотря на низкий социальный статус родителей. При условии, что те будут оплачивать расходы на нужды учреждения. Прочих отправляли в свободный поиск места под солнцем. Я знал заранее, что меня выгонят в поиск, и не переживал из-за этого, но Жанна училась хорошо, и её мама до последнего надеялась, что руководство войдёт в её положение: все-таки она и мать-одиночка и, какой ни есть, а сотрудник…
Жанна ушла сама – она была не только  красивой, но и гордой, и всегда защищала своё чувство собственного достоинства. Она себя, а я – её. С младших классов, когда в классе завелись две элитные девахи, Настя и Алиса, и катастрофически испортили микроклимат. Настя и Алиса считали для себя унизительным находиться в одном пространстве с дочкой обслуги, ещё и с «негритоской», так что на Жанну наезжали они и социально, и национально, точнее – расово. Жанна на провокации не велась – не огрызалась в ответ на оскорбления,  руки не распускала, но так  смотрела на буратинок, как если б они к человеческому виду не относились. Бактерии!  Собственно, они и были такими, но презрение Жанны   их заедало, и они перешли от слов к делу. На переменке вдвоём набросились на Ершову, припёрли к стене, стали бить головой о стену, рвать одежду. Я драться с девками не мог, поэтому просто прикрыл Жанну собой, стал отталкивать Настю и Алису, а они разошлись, и которая-то из них так зарядила мне в глаз, что Жанне пришлось вести меня в медкабинет. Там она объяснила медсестре: «Он не виноват, не он начал», и рассказала, что приключилось. Медсестра в ответ вздохнула: «Понятно. Этим козам с их папашами никакой закон не писан».  Это именно так и было. Папики буратинок оказывали спонсорскую помощь лицею, и руководство на них буквально молилось.  Буратинки могли беспредельничать в своё удовольствие, а учителя завышали им оценки. Если мне их завышали из милосердия, то Насте и Алисе – из-за  их родаков. 
Второй акт «капитализации школы» произошёл в том же коридоре,  с участием моего брата. На сей раз Настя и Алиса решили разобраться с Ершовой не по-детски и наняли себе в помощь пацанов.  И тут вдруг  появился Матвей. Белый от ярости. Пацанов он обратил в бегство, а девкам   объявил, что их действия подпадают под статьи уголовного кодекса. Сразу под несколько статей: физическая расправа, оскорбление человеческого достоинства, разжигание межнациональной розни. Девок в силу малолетства под суд не отдадут – посадят родителей.
– Наши папы сами кого угодно посадят! – взвизгнула в ответ Настя, и Алиса поддержала её: «Кто поверит, что мы её оскорбляли?! Кто это может подтвердить?! Только ты с твоим дебильным братом, но вам никто не поверит! А вот если мы скажем, что это ты на нас напал, на мелких девчонок, все под этим подпишутся! Потому что все хотят нормально учиться!».
Я испугался, что в следующую минуту Матвей схватит мелких девчонок и с размаха стукнет их лбами, но Жанна вклинилась между моим братом и девками: «Матек, не надо! Не пачкай руки!».
– Да, – кивнул брат, подавляя справедливый порыв. – Очень грязные твари!
К директрисе он всё-таки сходил, и не попросил, а потребовал навести в заведении порядок. Если отмороженные твари не прекратят терроризировать Ершову, то он запишет тварей на диктофон и отнесёт запись и в прокуратуру, и в беспеку. Он не хочет  неприятностей  школе, коллективу учителей, но ведь всему есть предел, и определяется он не суммой спонсорской помощи! Директриса обещала разобраться. Позвонила нашей бабушке, и бабушка с криком: «Это же тебя сейчас исключат! За полгода до окончания лицея!» помчалась к директрисе. Как и о чём они разговаривали, не знаю, но Матвея не исключили, а директриса таки вызвала к себе отцов Насти и Алисы, и твари на какое-то время поутихли. Дальнейшее нас с Жанной уже не касалось. Мы получили свидетельства о неполном среднем образовании и отправились в свободный полёт.

Свой полёт мы с Ершовой начали с поступления в вечернюю школу – рассудили, что законченное среднее образование лучше, чем незаконченное. Учиться в вечёрке оказалось для нас не фиг делать. Даже я себя почувствовал  не уродом, которому трояки натягивают из жалости, но в меру образованным, начитанным человеком! Куда более образованным, чем большинство однокашников. О Жанне и говорить нечего. Она  предложила мне  закончить школу экстерном, но я эту идею отверг: физика, химия и математика для меня так и остались террой инкогнитой. К тому же, параллельно с вечёркой, я ходил в дизайн-студию. Не поддержал я и Жаннину идею ехать после школы в Москву. Сам я туда не собирался, но Ершова очень хотела исполнить мечту своей мамы, получить высшее образование. Да почему обязательно в Москве?  Уж если поступать в вуз, то на Украине: у нас нет скинхедов, а по России они бродят целыми бандами, и ни один из  подонков не станет заглядывать в Жаннин паспорт.
– А если я их матом пошлю? – засмеялась Ершова.
– Будет только хуже, – предрёк я. – Они национально оскорбятся за национальное достояние!
Поступила Жанна в медучилище, объяснив маме, что среднее медицинское образование поможет ей при поступлении в мединститут, но потом она вышла замуж, и мы надолго потеряли друг друга  из виду. С Жанной мы просто дружили, зато мои подруги по дизайн-студии, Василиса и Лола, наперебой оспаривали меня. Они были очень разные, но с одинаковым ражем бились за обладание мною.
Васька Зарубина в дизайн-студии училась бесплатно – руководитель проникся её талантом, и впрямь впечатляющим. Нас с Лолой Сорокой на бюджет перевели через год, когда моя бабушка уже не знала, что ещё можно вынести из дома на продажу. Родаки Гены Козицкого  имели возможность оплачивать образование сына, но для нас четверых материальное значения не имело, оно меркло и скукоживалось на фоне духовного. И потребностей, и достижений, и планов! А ещё – интересов, а их у нас было множество. Мы ходили в походы, записались в велоклуб, а потом увлеклись древнеславянской культурой и посещали выступления всех приезжавших к нам этнических коллективов. Ребята, почти такие же молодые, как мы,  воспроизводили древние танцы, песни, обряды, объясняли, как  ходить по раскалённым углям, чтобы не обжечь ноги, и Васька, конечно, тут же захотела попробовать. Васька была самой из нас заядлой – худая, поджарая, очень шумная, с копной рыжеватых кудряшек и огромными серыми глазами. Я воспринимал её как своего парня, тем более, что она и повадками походила на парня больше, чем на девчонку, но она меня воспринимала совсем иначе. Кажется, меня угораздило стать первой любовью и Василисы, и Лолы!
Лола Сорока выглядела спокойной, уравновешенной. Пухленькая блондинка с большой  грудью, она, тем не менее, отлично лазала по горам и не отставала от группы в велопоходах. Писала этюды, когда Васька носилась с индейскими воплями по лесу, избавляясь от избытка адреналина. Кажется, из него Василиса  состояла процентов на девяносто! Гена Козицкий, мальчик из хорошей семьи, очень старался быть не таким уж хорошим, и ему это удавалось. Он играл на флейте на улице и носил причёску, состоявшую из многих мелких косичек. Этим мою бабушку он вверг в шок куда больший, чем в своё время Матвей. Бабушка заподозрила Гену в неправильной сексуальной ориентации и потребовала, чтоб я порвал с ним отношения. Я с трудом, но  убедил бабушку, что ориентация не зависит от длины волос, и всё равно Ефросинья Ивановна  косо поглядывала на Гену. Выручало, что он был  вежливый, приветливо бабушке улыбался и не приходил на чаепитие с пустыми руками. Такова была наша команда в начале новой моей персональной эры. Мне казалось, что эра эта никогда не закончится, а если закончится, то за треченто последует кватраченто, а там и Высокое Возрождение, но, как оно всегда и бывает, Ренессанса не получилось. Ни у кого.

Дома бабушка надзирала за нашей нравственностью, но в походы с нами  не отправлялась. Не то бы знала, что и на природе мы вели себя пристойно. Мы ведь были не двумя парами, а любовным треугольником плюс Гена, четвёртый лишний. Для меня, конечно, он лишним не был, для меня, наоборот, он был самым нужным. Я заметил, что ему нравится Лола и пытался обратить её внимание на Козицкого, расхваливал Гену и как художника, и как человека, но Лола зациклилась на мне. Может быть, потому что на мне зациклилась Васька, а для каждой уступить означало признать себя побеждённой? Этого ни Васька, ни Лола позволить себе не могли. Я держался Козицкого, при нём Васька и Лола не стали бы меня рвать, и старался брать пример с брата. Демонстрировал и Ваське и Лоле своё к ним безразличие. Получалось это у меня плохо, я не был надменным и  дорожил  как друзьями, и Зарубиной и Сорокой. Василиса иногда пугала меня безбашенностью, но я уважал её за талант и знал, что талантливым людям свойственны заморочки, они как бы прилагаются к дару. Лола Ваську уравновешивала, а Гена вообще был солнечным человеком. Каким был я? Себя со стороны не увидишь, но я себе казался выдержанным,  не склонным к авантюризму ни в каких его проявлениях, в том числе и в амурном. Чувствовал, а может, и знал, каким это закончится геморроем!

Однажды ранней весной, когда мы сидели в лесочке у костерка, Васька предложила провести обряд оплодотворения земли. Мы не только ходили на выступления фольклорно-этнографических коллективов, но и сами изучали культуру предков – и орнаменты, и обычаи. Знали, что предки новый год отмечали дважды –  весной,  при пробуждении природы, и осенью, после уборки урожая. Весной, когда  земля освобождалась от снега, мужчины выходили в поля, раздевались догола и катались по земле – символически оплодотворяли ее. Женщины их поджидали в сторонке, а потом вели в баньку, а потом усаживали пировать. Именно этот обряд и захотелось воспроизвести Ваське. Захотелось нас с Геной увидеть голыми? Или не просто увидеть?..
– Генча, у тебя дача есть? – деловито справилась Васька. Слава богу, идея оплодотворять лес её не посетила!
– Есть. У родителей, – ответил Козицкий, и мы с ним переглянулись.
– А банька там есть?
– Чего нет, того нет. Мы же не Средняя Россия, чтоб строить баньки, и не крутые, у которых на участках и бассейны и сауны. Мы обычные люди, пусть и не бедные. У нас есть уличный кран и самодельный душ – бадейка, наполненная водой. Летом вода нагревается под солнцем, и мы обмываемся перед тем, как ехать в город, но сейчас не та погода, чтобы принимать душ на воздухе. Лично я на такое не подписался бы.
– Ладно, проехали! – сдалась Василиса. Но тут же загорелась новой идеей: «А давайте забуримся в сауну! Вчетвером!».
– У нас денег нет, – напомнила Лола. – Мы  на сауну пока что не заработали.
– Мы не заработали даже на кафе-мороженое! – поддержал Лолу Гена. – Мы иждивенцы, ребята. На поход скопили с денег, которые нам дают на обеды, а чтоб ещё и на развлечения тянуть с родаков... Я пас.
– Да все – пас, – за всех расписалась Лола. – Интересно,  мы успеем раскрутиться  до того, как станем старыми?
Перед нами в полный рост замаячили грядущие социальные и финансовые проблемы. Предполагалось, что, отучившись, мы найдём работу на балаклавском керамическом заводе, но завод стал частным предприятием, и его перепрофилировали на производство плитки. На таком производстве художникам нечего было делать. К счастью, занимались мы не только керамикой, но и стендовой рекламой, и компьютерной  графикой. Плохо, что домашние компьютеры имелись лишь у Козицкого и Сороки: ни там, ни там мы не могли заняться совместным творчеством. Выручила Матекова Даша. Между мной и ней сложились тёплые доверительные отношения. Она подолгу разговаривала со мной на равных, заинтересованно. Убедила  бабушку, что косяки с французским не свидетельствует о моём дебилизме. Просто – не мой язык. Так бывает. Одна Дашина знакомая  не могла осилить немецкий, зато легко выучила испанский. Нелады с точными науками тоже не показатель интеллектуальной ущербности. Я сам признался Даше, что мир воспринимаю картинками, в цвете, но не в виде формул и диаграмм.   Ну, так это естественно для художника! Тот, кто мыслит диаграммами, не напишет пейзаж, какой я подарил Даше на день рожденья, и не вылепит забавных  зверушек! Универсальных людей, таких, как да Винчи, в мире всегда были единицы, а мы, большинство, рождены для определённых занятий. Мы узко специализированные люди, и должны добиваться успехов в своих областях, а не комплексовать из-за бинома Ньютона. Я не комплексовал, но переживал, что не смогу найти себе применение, чтобы  начать зарабатывать. И тогда Даша отдала мне свой старый компьютер. Себе, для работы, она купила более совершенный, но для нас с ребятами её старый оказался царским подарком. А ещё она нашла нам заказ – оформить фойе и столовую диспансера. Предупредила, что заплатят копейки, но нам что важно?  Заявить о себе, чтобы в дальнейшем было на что ссылаться. Не с улицы молодняк – имеет опыт работы! Матвей сначала  обижался на Дашу за то, что она так активно интересуется мной вместо того, чтоб всецело посвятить себя мужу. Они и так видятся не часто! Дашу его ревность и не смутила, и не отвратила от участия в моей судьбе: такой большой мальчик Матек, без пяти минут офицер, а такой смешной! Как она себя посвятит Матвею в его отсутствие? С работы уйдёт, чтоб стоять у ворот училища, высматривая супруга?
К слову сказать, брат оказался в таком же положении, как я. Почти в таком же. Его некуда было распределять. Неопределённость   угнетала его, но если я делился с Дашей проблемами, то Матвей  всё свое  держал в себе, а во вне оно выплёскивалось в виде капризов и раздражительности. Будущее – не только моё и брата – тонуло в густом тумане, где-то в нём дрейфовал парусник надежды – по Матвею не дрейфовал, а тонул – но именно тогда наша бабушка проявила лучшие свойства своей натуры. Бабушка втирала нам, что люди и не такое переживали, и мы переживём, не пальцем сделаны! Но, что важнее, бабушка приняла Дашу. Похоже, она боялась, что Даша от Матвея уйдёт к кому-то, кто лучше держится на плаву, и тогда Матек затонет. Меня забавляло, что бабушка и Даша обращались друг к другу по имени-отчеству, подчёркнуто вежливо, но они вместе пили чай и обсуждали перспективы Матвея. Мои перспективы не обсуждались, они в известной мере зависели от меня, тогда как Матвей зависел от вышестоящих. Всё, что он мог, это подать рапорт об увольнении, но куда бы он делся на гражданке в стране, где всё развалилось? И Даша, и бабушка убеждали его остаться в системе. В системе, в группе лиц выжить легче, чем в одиночку! Матвей, впрочем, и сам не собирался уходить в никуда. Раз училище всё ещё выпускает офицерские кадры для флота Украины, значит, найдётся применение этим кадрам. А иначе надо просто закрыть училище!
Бабушка пошла дальше увещеваний и лозунгов. Призвала меня к себе для серьёзного разговора и сообщила, что свою пустующую квартиру собирается подарить  Матвею.
– Они с Дарьей – семья, – внушала мне бабушка. – У них дети будут. Им уже сейчас надо вить гнездо, а у тебя всё впереди. Тебе  останется вот эта квартира.
Своим заявлением она застала меня врасплох, я пожал плечами прежде, чем спросил: «Ты не боишься?».
– Я не вечна, – ответила бабушка. – Если я чего-то не успею, всё станет хуже, чем есть.
Матвей к решению бабушки отнёсся с недоверием, а Даша Ефросинью Ивановну обняла.
– Вы прекрасный человек! – проговорила прочувствованно. –  Вы человек поступков, а таких теперь мало!
После того, как все формальности были улажены, и Даша занялась обустройством быта, я спросил брата, собирается ли он порадовать бабушку правнуком.  Брат разозлился.
– Я что, дурак? – спросил наступательно. – Я не знаю, что со мной завтра будет, где я буду и буду ли вообще! Я не настолько безответственный человек, чтобы кого-то рожать в эту разруху!
– Но ведь она когда-то закончится, – понадеялся я.
– Вот когда закончится, тогда и подумаю о детях.
– А если она нескоро закончится?
– Тогда – не подумаю!
– А как же Даша?..
– Что – Даша?! Даша тоже ответственный человек!
Я чуть не сказал, что если б все, кто жил на земле до нас, рассуждали подобным образом, не родилось бы ни нас с Матвеем, ни нашей бабушки, потому что страна, в которой мы родились, постоянно пребывала в состоянии то  войны, то разрухи. Но она пребывала ещё и в состоянии надежды, веры в высшие ценности. Эту мысль я тогда сформулировать не мог, поэтому промолчал.
Мне предстояло налаживать свою жизнь, выстраивать отношения с людьми – и рабочие и личные. Мы с ребятами росли, и не только творчески, а молодость себя под войну и разруху не подгоняет.

Наверное, не существовало силы, которая могла бы остановить Василису, когда её на чём-то или на ком-то перемыкало. Ваську перемкнуло на мне, и она своего добилась. Всё произошло в гараже её отчима, где мы с ней ваяли стендовую рекламу для таксопарка. Почему-то мы её ваяли вдвоём.
– Всё! – заявила вдруг Васька. – Перекур!
Но не закурила, а обхватила меня сзади и потащила на кушетку в углу.
– Люблю тебя! – повторяла Васька. – Люблю, люблю, люблю!
После этого она стала появляться у меня каждый день, совершенно игнорируя бабушку. Когда Васька впервые, прямо с порога бросилась мне на шею, бабушка совладала с шоком и попыталась пристыдить наглую девку. Васька не устыдилась.
– Он мой! – заявила Васька. – Никому его не отдам!
Рассмеялась и затолкала меня в теперь уже мою комнату, доставшуюся от брата. Бабушка попыталась войти следом, но Василиса захлопнула дверь перед её носом, победно прокричав: «Я люблю его,  он мой!».
Ни к такому поведению, ни к такому отношению  бабушка не привыкла. Уразумев, что с Василисой разговаривать бесполезно, поговорила со мной. Призвала к порядку.
– Я всё понимаю, – сказала бабушка. – Ты молодой мужчина. Тебе надо…
Бабушка не стала уточнять, что мне надо, это само собой разумелось, она приступила к главному: «Но это мужчина ходит к женщине, когда ему надо, а не женщина – к мужчине. Это же не нормально, не прилично, когда женщина является к мужчине, виснет на нём, а потом ещё и топает по квартире,  хохочет и занимает общую ванную! Я прошу тебя, Гордей, требую прекратить это непотребство! Да хотя бы из уважения к себе самому!».
Я выслушал бабушку, ответил, что Василисе принимать меня негде, а о том, что не родилось человека, способного повлиять на Василису, я бабушке не сказал. Этого она бы не поняла.
Нет худа без добра. Благодаря Василисе бабушка стала терпимей относиться и к Лоле, и к Гене с его косичками.  Они не были такими  настырными и по коридору не топали. Чай из кухни я приносил сам, а в  туалет ребята выходили, когда бабушка смотрела телевизор. Собираясь у меня вчетвером, мы не оскорбляли бабушкины представления о пристойности, мы искали выход в будущее. По Интернету, к которому подключили компьютер. Расширяли зону поиска, но пока безуспешно. Наши предложения о сотрудничестве оставались без ответа, пока какой-то столичный мэн не заинтересовался проектом Васьки. Отписал, что надо встретиться, обсудить и, возможно, заключить договор. Васька тут же собралась в Питер. Осмотрительная Лола тщетно внушала ей, что нельзя верить непонятно кому. Деловой партнёр может оказаться сутенёром, работорговцем, грабителем, живущим за счёт чужих идей и работ. Его может вообще не быть! Интернет кишмя кишит мошенниками всех разновидностей. Мы с Геной поддерживали Лолу, но и нас Васька не слушала. Провозгласила громогласно: «В этом мире везёт только нахальным!», собрала рюкзак и купила билет в общий вагон. На прощание пошутила: «Вы ж меня вырвете из турецкого борделя? Вы  тут близенько, через море! Ай, да ладно! Таких, как я, в бордели не берут, даже с доплатой! На Лолиту бы губу раскатали, а от меня бегом удерут!».
Васька  с места сообщила, что у неё всё путём, корреспондент оказался реальным человеком, и не мошенником, и с борделями никаким боком не связан. Правда, и сам не процветает за бортом современной цивилизации, так что они с Васькой раскручиваются вместе. В Питере это проще, чем в провинции.
Мы в провинции тоже лаптем щи не хлебали. Генин папа свёл нас со своим знакомым, который купил домик за городом и решил не только отремонтировать его, но и сделать эстетически привлекательным, выложить наружные стены изразцами, а внутренние – расписать фресками. Мы осмотрели фронт работ и занялись изучением технологий. Заказ не только хорошо оплачивался – он был нам интересен в творческом плане. Нам хотелось пробовать себя в новых жанрах! Вдобавок, заказчик оказался приятным человеком, простым и доброжелательным. Для такого человека всё  хотелось  сделать на уровне. Не потому что он был приятелем  Козицкого-старшего – мы друг к другу расположились. Да и перспективы появились почти что возрожденческого масштаба! Превратим хибарку в конфетку, и посыпятся на нас заказы от  богатых переселенцев! Красиво жить не запретишь!
Васька в Питере тоже строила себе красивую жизнь,  тоже активно, и всё реже выходила на связь.  Своего партнёра называла она Аркашкой, и однажды скинула фото, на котором они с Аркашкой, сидя  в обнимку на фоне стеллажей, показывают в объектив большие пальцы и улыбаются. Судя по фотографии, любовь ко мне у Васьки прошла, и этим тут же воспользовалась Лола.
Теперь Лола появлялась у меня ежедневно, часто – без Гены, и часто оставалась ночевать. Бабушка на неё взирала с мрачным негодованием, а Гена делал вид, что ему всё равно. В конце концов, Лола ему надежд не подавала, держалась с ним сугубо по-дружески, а  чувств ко мне не скрывала. Днём мы трудились вместе над своей «Сикстинской капеллой»,  потом Козицкий с нами прощался – «до завтра», и мы с Лолой ехали ко мне, прихватив по пути  продукты быстрого приготовления – пельмени, вареники, яйца, полуфабрикатные котлеты или сосиски. Для меня у бабушки всегда имелась еда, но кормить  мою пассию бабушке не хотелось. Конечно, она не стала бы выхватывать у меня из рук тарелку борща для Лолы, но ощущала бы себя человеком, которому плюнули и в душу, и в борщ. Впрочем, она и так ощущала себя преданной. Застав меня за приготовлением пельменей, распахнула демонстративно холодильник и справилась: «А вот это всё для кого? Для кого я продукты покупаю, готовлю? Для уличных животных или, может быть, для бомжей?».
– Во всяком случае, не для Лолы, – ответил я. – Ты не обязана кормить мою женщину, а я не могу  есть один, тайком от неё.
– Так и что ты предлагаешь? – грозно осведомилась бабушка. – Не готовить, не ждать тебя? Мы уже не семья, Гордей, я для тебя чужой человек?
– Ну, зачем так! – смешался я. – Ты моя бабушка, а Лола…
– Я бы сказала, кто она, – прервала с болью бабушка. – Я-то знаю, для чего ты ей нужен, но пока я жива, она тебя не облапошит! Только через мой труп ты женишься на ней или на ещё какой-нибудь аферистке!
Дальнейшее показало, что бабушка сдержала  слово – я так ни на ком и не женился.

В разгар наших с Лолой отношений, уже почти семейных, нагрянула Василиса.
– Я соскучилась, Гордей! – проорала с порога и повисла на мне. – Я ужасно там соскучилась и по тебе, и по Севастополю!
Увидала в коридоре напряжённую бабушку, поприветствовала её весело: «Здрасьте!», но совсем иным «Здрасьте!» одарила она  в  комнате Лолу.
Лола у меня уже обжилась, поэтому осведомилась  с нарочитым бесстрастием: «Ты к нам надолго, Васька? А как там Аркаша?».
– Лучше всех! – отрапортовала Василиса. – Он в Карелию поехал развеяться, а я – сюда! Надо ж людям  отдыхать друг от друга! А вы как? А Гена?
– Да тоже лучше всех, – заверила Лола. – Правда, нам сейчас не до отдыха, много работы.
– Класс! – оценила Васька. – Но я вас ни от чего не оторвала? Вот сейчас вы ничем таким не заняты?
– Сейчас – нет, – успокоила Сорока. – Так что ты очень вовремя, мы как раз собирались пить чай.
Меня светская беседа двух львиц не насторожила – мы друг друга знали не первый год, и полпуда соли друг с другом всё-таки съели. К тому же Васька, как я понял, приехала на побывку, на то время, что Аркаша путешествует по Карелии.
Я оставил женщин общаться и пошёл заваривать чай, а вернувшись с подносом, чудом не уронил его: Василиса и Лола дрались!
Женскую драку я до этого видел один раз, когда две наши одноклассницы посреди урока выскочили из-за парт и схватились, как звери. Они впились друг другу в волосы и тягали друг друга по проходу, ударяя о стену, а все, включая училку,  оцепенели. Ничего более дикого никому видеть не приходилось. Училка опомнилась первая, закричала на девчонок, чтоб прекратили, но они её не услышали. Тогда училка воззвала к нам: «Мальчики! Разнимите их!». Никто, и я в том числе, с места не сдвинулся. Никто не захотел закончить урок с расцарапанной физиономией. Училка побежала за физруком, но к его появлению девки отношения выяснили и водворились за парты, растрёпанные и красные. Мне редко приходилось видеть драки вживую, но я вынес убеждение, что женская драка кошмарней мужской, куда более отвратительная, свирепая и беспощадная. Бои без правил. Правда, в бои без правил превратилась вся наша жизнь. Неписанные законы прошлого – двое одного не бьют, лежачего не бьют, драться до первой крови – канули в прошлое вместе с поколениями, которые их породили. В новое время и толпой нападали на одного, и ногами добивали лежачего. Да и девчонки уже не таскали друг друга за волосы, дрались по-мужски. Вот и Лола с Василисой бились ногами и кулаками, а сойдясь для ближнего боя, ещё и лбами, и коленями, и пытались повалить противницу на пол, чтобы потом... Задушить, пришибить чем-нибудь тяжёлым? Одноклассницы дрались молча. Василиса и Лола тоже дрались молча. В ходе поединка перевернули столик, но не заметили этого. Не заметили ни меня на пороге, ни бабушку, примчавшуюся на шум. Они были так страшны, почти невменяемы, что даже бабушка не рискнула вмешаться. Она только кричала, чтоб они не смели, чтоб немедленно убрались из её дома, что она сейчас милицию вызовет… Девчонки её не слышали, а когда я, сунув бабушке поднос, встрял между ними, то удары на меня посыпались с двух сторон. Василиса и Лола не сразу поняли, что бьют уже не друг друга, а предмет своего соперничества. Когда это до них дошло, они затихли, подняли столик и стали собирать с пола краски, кисти, эскизы, карандаши, книги по искусству и возвращать   на столик. Я туда  же приткнул поднос, а бабушка спросила: «Гордей, ты собираешься  что-то делать? Имей в виду, я этого больше не потерплю! Мне здесь не нужны никакие трупы! Даже их трупы!».
Чай пили в молчании. Никто не пытался ни объясняться, ни оправдываться, ни настаивать на своей правоте. Драка девок стала кульминацией в отношениях. Я вдруг понял, как устал быть то добычей, то трофеем, этаким полонянином в бабском хазарском стане!  А ещё для меня очевидным стало: что бы ни вытворяли Васька и Лола, бабушка никому меня не отдаст.   Бабушка боится беспомощной старости, а, кроме как на меня, полагаться ей не на кого. Матвея она отпустила, потому что он не стал бы возиться с ней.  Люди  что-то значили для Матвея, пока были нужны ему или интересны. Впрочем, я могу ошибаться: интерес ко мне брат все-таки проявлял. Он мне отдал свой мопед!

Лола поняла то же, что я: моя бабушка не примет её в семью. Бабушка пребывала в уверенности, что Лоле нужен не я, а квартира, и, воцарившись в ней, она загонит меня под каблук, а Ефросинью Ивановну сдаст в дом престарелых. Вынудит меня сделать это, потому что ночная кукушка дневную перекукует! Я доверчивый дурак, а Лола мало что кукушка, еще и Сорока! Сорока-воровка! Даже если б я пошёл против бабушки и на Лоле женился, наша жизнь превратилась бы в непрерывный скандал. Лола могла подраться с Васькой, но в семейных разборках козыри оказались бы на руках у заслуженного учителя. Бабушка гнобила бы Лолу, Лола бы жаловалась мне, а я метался бы между ними, бессильный что-либо изменить. Лола хотела замуж, ей пора было замуж, и она переключилась на Гену. Я не только не ревновал – я вздохнул с облегчением. Я порадовался  за Гену и Лолу! Их роман не испортил наши  отношения. Как мне казалось, дружеские. Они теперь приходили ко мне вдвоём, и бабушка, наблюдая за ними, успокоилась насчёт себя и меня настолько, что даже простила Гене его причёску!  Бабушка и ко мне стала относиться  терпимей. Не возражала, если я собирался на природу на несколько дней, и не изводила  придирками: почему тарелка в раковине, почему не помыл? Почему у тебя носки разбросаны по всей комнате? Я просила купить картошку, и где она? Не успел?  У всех людей работа, Гордей, но другие люди заботятся о старших! Почему твои друзья курят в комнате?!
Сам я никогда не пил и не курил. Не потому что проникся присказкой  «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким умрёт». Просто не мог. Один раз попробовал, и мне стало так плохо, что я попытку не повторил! Люди пьют и курят для удовольствия, а не для мучений!  Мои друзья почти все курили,  но не гонять же их было на лоджию, через комнату бабушки, или на лестничную клетку, где та же Васька своим хохотом ставила бы на уши весь подъезд?! Я терпел вредные привычки друзей, а бабушка постепенно с ними смирилась. Уж лучше так, чем нахальные девки с перспективными планами!
Заказ приятного дяденьки мы исполнили. Он остался так доволен работой, что подогнал нам нового заказчика, своего приятеля и соседа, а перед тем, как впрячься в труд – и творческий, и физический – мы себе позволили отдых,  поездку  на Казантип. Там ежегодно проводились неформальные фестивали, и молодёжь на них съезжалась и из Крыма, и с материка – и из Украины, и из России, и даже из теперь уже зарубежья. Там было классно. Я туда ездил каждый год, сначала с Геной и Лолой, а, когда они исчезли, один. Там я чувствовал себя в своей стае, становился и общительным, и весёлым, перезнакомился с ребятами из других регионов, и многие из них приезжали потом ко мне.
Те ребята, что гостили в моей квартире, тоже были кто из Украины, кто из России. Приезжали к нам летом,  чтобы и заработать, и отдохнуть. Жили в палатках на побережье, вывозили туристов в море и на дальние загородные пляжи, а в выходные мы поднимались в горы. Кому-то может показаться невероятным, но когда месяцами, с утра до ночи сидишь у моря, то его просто видеть уже не можешь. Хочется чего-то другого!
Гена Козицкий, и благожелательный, и общительный, умел находить единомышленников всюду, где появлялся. Мы сделали себе загранпаспорта, и пока позволяло состояние – и  моей бабушки, и финансов – путешествовали по миру. В пределах досягаемости, конечно, то на мопедах, то на велосипедах. До Австралии не добрались, но побывали и в Болгарии, и в Польше, и в Скандинавии. Я умел экономить и всегда привозил домой  сувениры – и бабушке, и Матвею с Дашей.
Брата, с тех пор, как он съехал от нас, я видел нечасто. Поначалу приходил к ним, и они принимали меня радушно, особенно – Даша. Усаживали за стол, предлагали чай или кофе, но я видел по глазам Матека, что он моим присутствием тяготится. Бабушка в гостях у Матвея побывала, наверное, всего раз. Привезла молодым подарок на новоселье  напольное украшение – кошку, и Матвей бурно восхитился.  По крайней мере, умело изобразил восхищение. Бабушку тоже угощали чаем, кофе, конфетами, Матвей был с ней вежлив, предупредителен, улыбался, но в разгар застолья исчез, сославшись на неотложные дела. Бабушка всё поняла правильно.
С Дашей перезванивались они регулярно. Даша  справлялась о самочувствии Ефросиньи Ивановны, спрашивала, не нужна ли помощь, передавала от Матвея приветы. Он такой сейчас задёрганный, что лучше его не трогать, но Ефросинья Ивановна может рассчитывать на Дарью Валерьевну! Бабушка отвечала, что у неё есть помощник – я.
Даша нас навещала то по собственному желанию, то по просьбе Матвея, когда ему требовалась какая-нибудь книга. Сам он порог бывшего дома не переступал ни на Новый год, ни на 8 Марта, ни на наши с бабушкой дни рождения. Отправлял к нам Дашу с подарками, поздравлениями и извинениями – неотложные дела навалились!
Из училища Матвея не вышибли в свободный полёт. Корабля не нашлось, но нашлась должность в береговой части. И не на озере Донузлав, не на границе полуострова – в столице двух флотов,  Черноморского и Украинского. Бабушка понадеялась, что уж теперь-то молодые порадуют её правнуком.
– Матек не хочет, – улыбнулась печально Даша. – Матек говорит, что наша Земля – это  преисподняя, куда свозят грешников со всей Вселенной.
– А  куда вы смотрите, доктор?!
– Это не болезнь, это убеждённость, – вздохнула Даша. – И результат анализа, и  проекция. Матек смотрит в будущее мрачно, но трезво, он не верит в благие перемены, им попросту неоткуда взяться, а вот в то, что завтра будет хуже, чем сегодня, в этом он даже не сомневается.
К счастью для бабушки, в правоте Матека ей удостовериться не пришлось.

Бабушке повезло, она не дожила до очередной эпохи перемен, когда всеобщее ликование сменилось депрессией. Повезло и нам – бабушка умерла в 2013-м, в Украине, а там родственникам усопших выдавали в тройном размере  зарплаты и пенсии покойных.  Не как в России – пять тысяч, на которые похоронить можно  разве что хомяка. Матвей, узнав про пять тысяч от Дашиной московской подруги, пришёл в неистовство.
– Какое счастье, что я не живу в стране, которая так подло относится к своим гражданам! – орал Матвей. Даша напомнила, что  Украина к своим гражданам относится не лучше, но Матвей рявкнул: «Лучше! Раз их можно хотя бы похоронить!».
– Вот об этом государство заботится, – усмехнулась Даша. – Сокращает численность населения.
– А в России оно не сокращается?! – гневно грянул Матвей. – Там оно растёт, и все процветают?!
Я хотел сказать, что всегда, в любом государстве, благоденствует лишь правящая верхушка, но раздумал подливать масла в огонь. Тем более, что и верхушки не блаженствовали. Погрязали владыки в роскоши, но при этом жили в страхе, что их свергнут, отравят, заколят или придушат. Такую жизнь счастливой не назовёшь. Вседозволенность, если и доставляла радость, то компенсировалась невозможностью  кому-то довериться. Может, поэтому средь владык было так много садистов и параноиков?
Наши владыки пинались, кусались и царапались на властном олимпе, им было не до нас, а нам не до них, и поэтому мы всё-таки выживали. Тяжело это давалось, не всем удалось, но мы радовались каждому новому дню и друг другу. По крайней мере, мы, молодые. На базаре, куда меня  отправила бабушка, я  услышал, как женщина сказала мужчине: «Лучше бы они на нас бомбу сбросили, мы бы скорей отмучились!». Речь, конечно, шла о правительстве.
– Пожалеют они бомбу, – ответил мужчина. – Подождут, когда сами вымрем, так им дешевле.
Я не хотел, чтобы на меня сбросили бомбу. В мире, кроме правительства, существовало и многое другое – горы, море, друзья, потребность творить и мои, какие ни есть, родные. Матвей заявил, что кровные связи для него ничего не значат. Он подбросит нам денег, если мы оголодаем, но не будет ни таскать бабушку по врачам, ни сидеть у её постели. Для него наша бабушка то же, что соседка по подъезду. Подозреваю, что, попади я в аварию или сорвись со скалы, брат бы меня в больнице не навещал. Даша – да, но не Матек. Он ни в ком не нуждался, не хотел, чтоб нуждались в нём, и я его отпустил, спокойно и без обид. Это маленьким я то и дело обижался, недоумевал, плакал под одеялом, а потом примирился с миром, в котором мне доводится жить. Не самый худший из возможных, если заглянуть в прошлое!

Заказ мы с ребятами сделали и решили съездить в Карпаты, отдохнуть перед тем, как нам подгонят новый заказ. Мы были уверены, что подгонят, что у нас началась эпоха востребованности и финансового благополучия. Бабушка против моих отлучек ничего не имела – она способна была себя обслужить, а  от одиночества не страдала. Для общения бабушке хватало соседок, продавщиц и бывших коллег, по телефону. Из гонорара за домик я купил бабушке пылесос и тотчас же «пожал бурю». С ума я сошёл – покупать такие дорогие, ненадёжные вещи?! Если мне некуда девать деньги, пусть я их отдаю бабушке на хранение! Это советскую технику делали на несколько поколений вперёд: люди жили бедно, редко себе позволяли крупные покупки, а советская техника  подлежала ремонту. А западную, если сломается, надо выбрасывать, на то и рассчитано. Не то встанет у них всё производство! Чем разовый пылесос, лучше б я купил бабушке такой вечный предмет, как веник! Тот, что у неё, это уже не веник, а «голяк»!
– Мы живем в двадцать первом веке! – напомнил я бабушке.
– Люди в любом веке пользовались веником и совком! – заявила наступательно бабушка. – Ты, чем идти на такие траты, посоветовался б со мной! Это я занимаюсь домом!
– Хорошо, я куплю  тебе веник, а пока облегчи немного свой труд. Тебе ведь тяжело нагибаться.
– Ничего мне не тяжело! – опровергла бабушка из упрямства.
Я знал, что при мне пылесосом она пользоваться не будет –  принципиально, но в моё отсутствие приобщится к техническому прогрессу. Уже чисто из интереса, и чтобы деньги не оказались выброшены на ветер! Так и случилось. Веник я, как и обещал, купил, бабушка им подметала кухню, а немецкий пылесос оказался не  таким уж дрянным, пережил бабушку.
Для меня поездка в Карпаты стала последним путешествием. Не случилось Ренессанса ни в общественной жизни, ни в моей. Мы вернулись, преисполненные впечатлений, а бабушка, слушая меня, удивлялась, почему западенцы оказались не такими, как о них говорят, не бандитами, а обычными людьми. Конечно, встречались и те, кто смотрел волком,  притворялся, что не знает русский язык, но такие концентрировались в больших городах, да и там  не каждый первый посылал приезжих на три буквы вместо костёла, а в горах обитали люди приветливые. Держали частные кафешки  со смешными, по нашим меркам, ценами, посетителей встречали, как дорогих гостей, а узнав, что мы крымские, еще и жалели нас: «Бедные, у вас же там голод! Вы хоть здесь у нас  хорошо поешьте!». Им рассказывали про нас то же, что нам – про них, кто-то очень хотел, чтобы мы сильно невзлюбили друг друга, но из своих поездок я вынес убеждение, что  хороших людей гораздо больше, чем плохих , а хорошие всегда друг друга поймут. Если им не мешать, не науськивать на чужих, чтобы свои боялись, ради целей, противоположных простым человеческим интересам.  Лично я  плохих людей не встречал. На чужбине, по крайней мере. Это в родном городе меня обокрали и, для профилактики, дали в глаз. Я возвращался с работы поздно, по темноте, когда передо мной выросли трое. Я сразу понял, чего они хотят, молча отдал им бумажник и мобильник, но они мне всё-таки врезали. Наверное, по-другому было не интересно. Бабушка, прикладывая к моей роже капустный лист, требовала, чтоб я заявил в милицию. На кого, если я их даже не разглядел? Милиция разберётся! Наверняка, я не первая жертва грабителей! Не первая и не последняя, но  наряд не будет  сидеть в засаде, выслеживая невесть кого! Был бы я сынком высокопоставленного лица, прихватили бы кого-нибудь для отмазки, но я всего лишь внук пенсионерки, о заслугах которой никто уже и не помнит! Бабушка от расстройства наехала  на меня: стыдно парню не уметь драться! Почему я не сопротивлялся? Если б сопротивлялся, не отделался бы фингалом! Бабушка и сама это понимала, но успокоиться не могла: «А если б ты с девушкой шёл, Гордей? Если б напали на твою девушку?!». Тогда бы сопротивлялся, дал девушке возможность сбежать, но Рэмбо из меня никакой, и бабушка с девушкой навещали бы меня в травме. И то, в лучшем случае. Но это в том случае, если б девушкой была Лола, а не Васька. Зарубина, в отличие от меня, драться и умела, и любила.
Зарубина  приезжала с родной город на побывку в среднем раз в год.  Налетала, как зимний шторм, останавливалась у меня, но старалась не создавать  проблем с бабушкой. Не хохотала во всю глотку и не топала, перемещаясь в места общего пользования. Даже спрашивала у бабушки, что купить: «Мы с Гордеем сейчас на рынок, а потом будем готовить. Вы отдыхайте, телевизор посмотрите, мы – сами!». Бабушка такие заявления воспринимала как посягательства на  права хозяйки. Я просил Ваську не проявлять инициативы, но Васька не понимала, почему: она же хочет, как лучше! Внешне Васька изменилась сильней, чем внутренне: покрасила кудряшки в малиновый цвет и отпустила их до плеч, начала пользоваться косметикой, отчего её глаза из больших стали огромными, буквально в пол-лица. Её тянуло то на природу, то в какой-нибудь кабачок, а я не всегда мог ей составить компанию: я то работал, то активно искал работу. В дни, когда работа имелась, Васька на неё ходила со мной. Помогала то руками, то советами, а  то, столичная штучка, забалтывала заказчиков. Не всегда к пользе для дела: Зарубина отличалась и неординарным мышлением, и специфическим видением материала, и хамовитостью.
– Ну, прости! – восклицала она, едва не рассорив меня с клиентом. – Я же не знала, что он тупой!
В Севастополе Васька отдыхала от Питера с его серой гаммой и сутолокой, от сдержанных тамошних людей и от Аркаши:  «Мы с Аркашкой раскручиваемся вместе, с ним я живу, а люблю я тебя, Гордей!».
– А его? – уточнил я настороженно.
– Когда как! – отмахнулась Васька. – То да, то нет, эпизодически!
– Он знает?.. – напрягся я. – Про меня?..
– Знает, но не верит! Думает, я позлить его хочу, чтоб ревновал! – Она рассмеялась и добавила небрежно: «Это нам не мешает жить и работать!».
Василисина нержавеющая любовь меня не радовала ни при Лоле, ни после Лолы. Не только тем, что была эпизодической – от Василисы исходила опасность. Но я  привык к своему «почтовому роману». Жанна с мужем разводиться не собиралась, так что и роман с ней носил характер эпизодический. Жанна вот-вот появится – помочь мне приготовиться к встрече Василисы!

Третий деловой человек, пожелавший превратить лачугу в палаццо, оказался жадным, нудным, придирчивым, требовал невозможного! Пожелал, чтобы на стене столовой мы воспроизвели «Тайную вечерю» да Винчи, а наружные стены облицовывали плиткой собственного изготовления, и чтоб узор не повторялся, был на каждом квадратике эксклюзивным. Мы так задрались, что Гена предложил послать заказчика подальше. Воспротивилась Лола: раз уж мы впряглись в работу, должны закончить, а клиент, как известно, всегда прав! В другой раз будем умнее – обговорим условия, утвердим эскизы,  заключим договор! Лучше б мы Лолу не послушались! Клиент объявил о банкротстве, когда львиная часть работы уже была сделана. Ситуация и впрямь сложилась такая, что строительство везде  прекращалось или замораживалось, а недостроенные особняки продавались за бесценок. При том, что никто их не покупал – денег ни у кого не было. Чем это было вызвано, сейчас уже не скажу, нас тогда волновала не картина в целом, а её конкретный фрагмент, наш заказ. Мы не только ничего не получили, но остались в накладе, потому что материалы покупали за свой счёт. Клиент обещал включить расходы в смету, но  какая там смета, когда он нас просто вышиб! Мы были обескуражены, растеряны, возмущены. Гена пообещал уничтожить всё, что мы сделали, раздолбать плитку, распылить на фреску едкий химикат. Лола испугалась, что за это нас ещё и посадят – за незаконное проникновение и порчу имущества!
– Мы не будем портить имущество! – шипел Козицкий. – Мы  со своей работой поступим, как считаем нужным!
– Как ты докажешь, что она – наша? – спорила Лола. – Как ты докажешь, что нам не заплатили? Этот тип заявит, что расплатился, и кому поверят, ему или нам?!
– Почему не нам?!
– Потому что он собственник, а вся наша собственность – это мы сами!
Я принял сторону Лолы. И не только потому, что не хотел никаких конфликтов – аргументы Сороки были убедительней эмоций Козицкого.  Бабушке, чтоб не расстраивать, правды  не сказал, но она её узнала. Вошла, когда мы обсуждали, куда податься, и объявила: «Вот о чём, значит, мечтали лучшие люди! Вот за что боролись! В СССР такого произойти не могло!».
Мы промолчали. После ухода друзей бабушка взялась меня ободрить: «Не пропадём, Гордей, бывало и хуже. Съезжу завтра к себе, посмотрю, что можно продать». Если в мирных буднях бабушка могла довести до прострации, то в экстремальных ситуациях оказывалась на высоте. Бабушка подбиралась внутренне, делалась  несгибаемой.
– Не напрягайся, – попросил я. – Продать мы можем только меня, вот этим я и займусь.
Продавал я себя не как маэстро и не в наборе с Геной и Лолой – через товарищей по походам устроился в велоклуб инструктором, возил туристов по горам, по маршрутам. Среди любителей экстрима попадались и немолодые,  не спортивные дяденьки. К тому же, жителям равнины по горам ездить было трудно, многие сходили с дистанции, но встречались  и такие, что пыхтели, потели, падали, но не сдавались. Я к ним относился с искренним уважением. Гена и Лола появлялись у меня всё реже и реже, всем стало не до посиделок. Какое-то время Козицкий «шляпил» на улицах – он играл на флейте, а Лола пела, но такой вид заработка мог считаться лишь приработком, мизерным и случайным. Как и моя сезонка: по заснеженным горам на велике не поездишь! С Геной и Лолой мы никаких совместных проектов не планировали – нечего нам стало планировать – и они отдалялись от меня,  мирно, пошагово, пока не исчезли  совсем.   Подались  куда-то из города или  решили разорвать отношения? Если так, то я не в претензии: и Гене, и Лоле неприятно вспоминать о моих отношениях с Сорокой. Из песни слова не выкинешь, но как  напоминание о «песне» я  мешал ребятам начинать куплет с чистого листа. Сам я о причинах разрыва никогда бы у ребят не спросил.

А, может, и не было разрыва.  Изменилась среда, условия обитания, и очень многие, и лучшие друзья, и родные, разбежались по своим нишам. Каждый начал выживать в одиночку, чтоб не грузиться еще и чужими сложностями. Помочь не поможешь, а самочувствие ухудшится, не говоря уже о самоуважении!
Люди, лишившиеся надежд, потерявшие ориентиры, летучими голландцами дрейфуют по современности. Она – и настоящее их, и будущее, а прошлое  уже даже не за кормой – дальний порт, откуда каждого проводили в автономное плавание. «Возвращаются все, кроме лучших друзей, кроме самых любимых и преданных женщин»? Владимир Высоцкий до новой эпохи не дожил. Что бы он пел сегодня, кому?
У меня не случилось ни верных друзей, ни любимых и преданных женщин. Сам виноват. Маленьким я мечтал о необитаемом острове.  Мечтал о покое и безопасности. Правда, мой остров не был бы совсем уж необитаемым, я бы забрал на него тех немногих людей, которым доверял. Маму забрал бы. Она бы сидела в шезлонге у воды, смотрела в море и успокаивалась. На моём острове мама поняла бы, что свет клином не сошёлся на Павле Алимове. А вот бабушку я бы на остров не взял – она бы там быстро навела свои порядки и всё испортила. Я бы и Матвея не взял. Он бы тоже разрушал гармонию мира – ходил бы по острову, как наследный принц и требовал невозможного. Впрочем, Матвей и сам бы не согласился порвать с цивилизацией. Ему важно было, чтоб окружающие им любовались, чтоб как можно больше людей восхищалось его умом и красотой,  эрудицией и манерами, а он бы им это снисходительно позволял. Я выбирал достойных жить в парадизе, и то утверждал кандидатуры, то отметал, а в эпоху дизайн-студии забыл про химерический парадиз. Ощутил себя полноправным обитателем мира, и активно раздвигал его границы. Всё казалось мне достижимым, пока я вновь не оказался на острове, и на на летнем, ярком, зелёном – на размокшем от осенних дождей, под пасмурным небом. Я бродил по острову взад-вперёд, всматривался в туман, и моё ожидание оправдалось. Вероятно, Бог есть, а то, что мы принимаем за случайность, является следствием Его Промысла. Появилась Жанна. Через миллион лет взяла вдруг и пришла, именно тогда, когда я пребывал в полной  растерянности, загнанный в угол. От кого об этом узнала Жанна? От Бога?

Моя бабушка оказалась долгожительницей, а, в силу натуры, она долго оставалось активной. Для бабушки важно было сознавать себя не только нужной, но и незаменимой. Наверное, поэтому она почти не болела и не впадала в отчаяние от новых перемен к худшему. Власть над бабушкой годы брали исподволь, постепенно, но – брали.  К тому времени я знал, что мало кто в старости становится мудрым – большинство делается обидчивыми, капризными, привередливыми. Моя бабушка не капризничала, зато наезжала. Чем дальше, тем свирепей. Я это списывал на особенности характера, который у неё всегда был не сахар, и на одиночество:  в конце жизни она оказалась едва ли не единственной представительницей своего поколения. Ушли и подруги, и коллеги, и товарищи покойного деда, с которыми бабушка общалась по телефону, и соседки, и знакомые продавщицы. Остался я, пригодный лишь для наездов. Когда бабушка доставала меня с особенной силой, я закрывался от неё – сбегал на остров своего детства. Отсиживался там, пока не уразумел, что с бабушкой не всё ладно. Точней, всё  неладно. Бабушка сотворила себе врага. Ей потребовался крайний, виновный во всех бедах семьи, включая нынешнее неблагополучие. Мне удалось устроиться инструктором на турбазу, но работа была сезонная, с весны по осень. Зимой в море никого мы не отправляли, да и не было туристов зимой. Изредка появлялись молодые экстремалы, и тогда я ехал их страховать, но жить нам с бабушкой приходилось на летние мои накопления и на её пенсию. Бабушка такую жизнь приравняла к хождению над бездной. Налетит ураган, случится оползень,  зазеваешься на краю, и всё, ваших нет! Настоящая, правильная жизнь должна быть стабильной, с гарантированным доходом!  Обвинять в чём-либо Систему  законопослушная бабушка не посмела – крайним стал мой беглый отец. Если раньше она о нём даже не вспоминала, то теперь ежедневно навешивала на Павла Алимова всех мыслимых собак всех пород. Как он мог затащить в постель девчонку, вчерашнюю школьницу?! Не из благородства он женился на Лиле – испугался за свою карьеру, а жил с Лилей только из-за квартиры! Это Павел планомерно доводил Лилю до суицида. Из-за Павла я схлопотал такую травму, от которой оправиться невозможно! Я и не оправился, не в лицее учился, а в вечёрке, получил не высшее, а среднее специальное образование и не получил стартовый капитал. Дети из полных, благополучных семей получили, а я рос, как трава подзаборная. Повезло в какой-то мере Матвею – и с учёбой, и с распределением, и с женой, а я люмпен! Неизвестно, что со мной будет, когда бабушка умрёт, и я лишусь её пенсии! Известно, что! Я не смогу оплачивать коммуналку, у меня  квартиру отберут за долги, и стану я бомжем! Из-за Павла, который и не помнит, что настругал сыновей!
Бабушкины обличительные речи я выслушивал молча, без возражений – в бабушке кричал страх. Бабушка боялась за меня. Как большинство людей, себя она считала стороной правой, даже безгрешной, ей и на ум не пришло бы обвинить в чём-нибудь себя. В том, например, что один я остался из-за неё. Остался её досматривать. Все мои ровесницы  замужем, молодые не поведутся на люмпена, да и я не поведусь на молодую. Есть примета, что если мужчина до тридцати не женился, то и не женится. Мне двадцать три, но я вполне сложившийся человек со своими привычками, которые  мне и поздно, да и не  хочется менять. Я не готов вступать на терра инкогнита, притираться к кому-то незнакомому... Из знакомых осталась Василиса с вариацией «почтового романа».
Я с трудом угомонил бабушку, когда Василиса приезжала в последний раз. К тому времени Ефросинья Ивановна превратилась в полного ортодокса, а Василиса свои кудри покрасила в цвет ультрамарина и вставила пирсинг в нос. Бабушка изошла на пену: внуку Ефросиньи Ивановны не нужна такая женщина! Такой монстр! Кто Гордею нужен? Никто! Потому что все – профурсетки!
Васька поулыбалась бабушке, а потом назвала ее сумасшедшей и предложила мне перебраться в Питер.
– К Аркаше? – уточнил я.
– Почему к Аркаше? – удивилась Зарубина. – А! Ты же не знаешь! Я квартиру купила. Пока только однокомнатную, но мы поместимся! И с работой я тебе помогу, сведу, с кем надо. Я, Гордей, не только гениальная, но и деловая!
– А с Аркашей у тебя – всё?
– Почему – всё ? – снова удивилась Зарубина. – Всё отлично у нас с Аркашей. Я на две хаты живу, то у него, то у себя, когда мне охота побыть одной.
– Так и зачем там  я, третий лишний?
– Ты не лишний, Гордей, ты мой человек! – заявила с нажимом Васька. – Я  просто видеть не могу, как ты здесь пропадаешь!
– Я не могу бросить  бабушку.
– Мы ей будем помогать, обеспечим ей безбедную старость. Сиделку найдём, я оплачу.
– Васька, нет такой сиделки, которая бы выдержала мою бабушку больше двух дней!
– Если хорошо заплатить…
– Жизнь дороже.
– А себя тебе нисколько не жалко?
– Нет. Я это чувство пережил ещё в детстве, и с тех пор всегда нахожу, чем себя отвлечь и занять.
Я не знал тогда, что самое страшное только начинается.

Самым страшным оказалась старческая деменция, процесс необратимый. Бабушка перестала узнавать меня. Принимала то за своего покойного мужа, моего деда, то за Павла Алимова, и удивлялась, почему он не в море. Деменция вычеркнула из её памяти трагические события, и моего отца, молодого офицера, она ни в чём больше не обвиняла. Мне от этого легче не становилось. Я должен был работать, но не мог надолго оставлять бабушку одну.
Уходя из дому, перекрывал газ на трубе, запирал в шкаф лекарства,  свои рабочие реактивы и флаконы с бытовой химией, закрывал бабушку в квартире, и всё равно  не был спокоен. Оставлял ключ соседке – просил заглядывать к бабушке, но  меры безопасности представлялись мне недостаточными. И тогда появилась Жанна.  Жанна вошла ко мне уверенно и спокойно, так, словно мы с ней только вчера расстались, обронила на пороге: «Привет, Гордей! Кухня – там?», и принялась разгружать пакет: «Я вам еду принесла. Всё свежее, только сегодня приготовила. Как у Ефросиньи Ивановны с аппетитом, хороший?». Я кивнул, я был ошарашен, а Жанна положила на тарелку пюре с котлетой, салат и направилась к бабушке. Мне сказала: «Ты тут сам себя обслужи», но я проследовал за ней. Стоял и смотрел, как Жанна управляется с бабушкой. Усадила её в подушки. Попыталась кормить с ложки, но бабушка воспротивилась: «Я сама, Лиля, сама. Ты мне только помоги пересесть за стол». Жанна помогла, а бабушка вопросила потрясённо: «Это где ты так загорела?! А волосы ты зачем покрасила? Что, ещё и химию сделала? Тебе лучше было с прямыми светлыми волосами! Немедленно верни всё обратно!». В ответах бабушка не нуждалась, для неё важно было не слушать, а говорить. Тем более, что ответы она не воспринимала. Засыпать бабушка стала за столом, я перенёс её в постель, и мы с Жанной вернулись в кухню. Там Жанна обслужила меня, а я сделал ей кофе. Жанна попросила разрешения закурить, а потом потребовала медкарту бабушки. Внимательно изучила. Посмотрела на меня с состраданием и сказала по-врачебному жёстко: «Это надолго, Гордей. Она для её возраста на редкость здоровый человек. Мозг отказал, а остальное всё в порядке. Она так прожить, без мозга, может и пять, и десять лет».
– Это ты к чему? – спросил я угрюмо.
– Это чтоб ты знал свои перспективы.
– А какие у меня есть варианты? Отравить бабушку?
– Сдать в дом престарелых. Там есть отделение для таких, как она. С хорошим уходом!
– Я её туда не отправлю.
– Но сам ты не справишься. Не выдержишь. В итоге Ефросинья Ивановна всё равно окажется в доме для престарелых, просто тогда её некому будет  навещать, потому что ты, Гордей, ещё раньше переедешь на кладбище. Таких больных даже женщины не выдерживают долго, а мы психически устойчивей. Ты сломаешься, Гордей, надорвёшься. Тебе придётся бросить работу, и как, на что ты будешь жить? На пенсию бабушки? Её вряд ли  хватит, чтоб удовлетворять аппетиты Ефросиньи Ивановны. Ей будет хотеться то одного, то другого, по нарастающей, она будет требовать, шантажировать... Ты в ад попадёшь, Гордей!
– Моя бабушка всю жизнь боялась дома для престарелых.
– У твоей бабушки сейчас – жизнь после жизни, она не понимает, ни где она, ни кто рядом, ей всё равно, кого называть Лилей, кого Гордеем, но если ты решил себя испытать на прочность и ещё сколько-то помучиться... Денег на сиделку у тебя нет?
– Нет.
– Я буду помогать. Буду приходить, подменять. Буду ставить ей уколы, чтобы побольше спала. Не бойся, ничего смертельного не вкатаю! – усмехнулась она и горестно и сердито. – Не наврежу. Хотя к данному случаю данная фраза не подходит. Больше, чем природа или Бог навредить просто невозможно!
– Ты забыла про карму, – дополнил я с тоскливой иронией.
– Карма это не из моего лексикона. Мы, медики, не ставим таких диагнозов.
– Так ты всё-таки стала медиком?
– Стала, Гордей. Но не врачом.
– А сейчас ты…
– А сейчас я жена делового человека, – прервала Жанна с гримасой. – Пришлось уволиться. Муж записал на меня свой бизнес и потребовал, чтоб я уволилась. Во избежание разговоров, почему у нас медсёстры такие богатые, и когда всё успевают!
– Но  тебе  не хотелось в бизнес... – предположил я.
– Мало ли чего мне хотелось! – передёрнула щекой Жанна. – Да и не в бизнес я ушла, я им владею номинально и ничего в нём не смыслю!
– Но что случись, отвечать придётся тебе! – озаботился я судьбой хорошего человека.
– Если что случится, отвечу. Поработаю по специальности в тюремной больничке! – Она мне подмигнула  и засмеялась. – Хоть там душу отведу в любимой работе! А пока не посадили, помогу тебе с бабушкой.
– А твоя семья?.. – насторожился я.
– Моя семья почти такая же фикция, как мой бизнес. – успокоила Жанна. – Мой муж женат на своём бизнесе, дочки не в пелёнках. Я, Гордей, дьявольски богатая баба! – Жанна расхохоталась, словно издеваясь над собой, и тряхнула чёрными короткими волосами. Мы сидели друг против друга, и я рассматривал Жанну. Она осталась красивой, стройной, с точёными длинными ногами, с аккуратным – арийским – носом и  бархатными глазами в густых ресницах.
– И что, твой муж совсем не интересуется тобой? – не поверил я.
– Почему же? – пожала плечами Жанна. – Он нас обеспечивает,  в дочках души не чает, так что Анфиска избалованная до невозможности. Со старшей  попроще, мы с Ильёй были бедные, когда Анисью родили, я в больнице работала, он держал кафешку на пляже, и не столько нас кормил, сколько разных проверяющих, чиновников, начальников, их друзей, но раскрутился. Он и тогда уже был женат не столько на мне, сколько на работе. Я его поддерживала тогда, мне осточертело считать каждую копейку, и для дочки другой жизни хотелось, и маме помочь. Удалось! А потом так завертелось, что я опомниться не успела, как превратилась в бизнесвумен! Точнее, в домохозяйку! Илья весь в делах, вечно где-то пропадает, у Анисьи свои интересы, она вся в отца, целеустремлённая, умненькая, а у Анфисы я авторитетом не пользуюсь. Я её учиться заставляю! – Жанна снова засмеялась и закурила новую сигарету. – Того хуже! Я её заставляю читать книги!
– Это ужасно! – решился я пошутить.
– Для них – да! – подтвердила Жанна. – Наше новое поколение читать разучилось! Они не воспринимают печатный текст, представляешь?
– Не очень.
– Это потому что у тебя нет детей. Смотрят в книгу, а видят фигу! Информацию они воспринимают через видеоролики, а какие-то там художественные достоинства – это для них прошлый век, отстой!
– Ну, они, наверное, не все такие, – попытался я вступиться за племя молодое, незнакомое.
– Нет, конечно! – не заспорила Жанна. – У Анфиски в классе есть очень умные, серьёзные ребятишки, но основная масса думать не хочет!
– А когда, интересно, основная масса хотела думать?
– Никогда. Но её принуждали проникаться хотя бы самыми азами культуры!
– Это ты про Настю и Алису? – поддел я, и мы дружно рассмеялись. – Кстати, ты о них знаешь что-нибудь?
– А оно мне надо? – поморщилась Жанна. – А тебе?
– И мне не надо.
– У меня наверняка имелся шанс их увидеть! – сообщила она с прищуром. – На каких-нибудь элитных тусовках! Илюха посещает сборища, ему иначе нельзя, но я с ним не хожу.
– Принципиально? – уточнил я.
– Противно. Там сплошь белые люди.
– Ты с твоей экзотической внешностью была бы там королевой бала! – пообещал я убеждённо.
– Они в другом смысле белые, –  ухмыльнулась Жанна. –  Я – из простонародья, но я, если помнишь, гордая и дорожу чувством собственного достоинства!
– Помню! – подтвердил я с улыбкой. – Ты всегда умела себя поставить!
– А вот этого на элитных собирушниках делать не полагается! – весело сверкнула она глазами. –  Там полагается лицемерить и лебезить!
– Тогда, конечно, тебе там не место. А муж? – решился я на нездоровое любопытство. – Это ничего, что он появляется там один? Его там никто не снимет?
– А даже если снимет, – зажмурилась по-кошачьи Жанна. – От нас он никуда не денется. Я ему выгодна, а дочки для него – всё. Он их и в Турцию, и в Эмираты возил, их, а не какую-нибудь шалаву. Илюхе шалавы не интересны, он не бабник, не кобель – семьянин! Анфиска от него ни в чём отказа не знает.
– Наверное, это не очень хорошо, – предположил я осторожно.
– Плохо это! – рубанула Жанна. – Но я с этим ничего не поделаю.  Анисья хоть общается вежливо, а меньшая хамит и жалуется отцу.
– За то, что заставляешь читать Достоевского? – подсказал я.
– Сказки Пушкина! – уточнила с сарказмом Жанна. – До Достоевского мы не дорастём.
Глянула на часы и спросила, как об оговорённом заранее: «Ты не возражаешь, если я заночую здесь?».
– А муж?.. – растерялся я.
– Он в отъезде по делам фирмы.
– А дочки?..
– Им моё отсутствие куда приятнее, чем присутствие.
– Не боишься, что они без тебя что-нибудь учудят? – я всё ещё колебался, и не из-за Жанниных  дочерей.
– Не учудят, – заверила Жанна. – Я соседку прошу за ними присматривать. Плачу ей. Она тетка приличная, а вот муж у неё алкаш, так что она даже рада слинять из дома. Так я остаюсь?
И она осталась. И в моей квартире, и в моей постели. Утром, проводив меня на работу, заверила, что с бабушкой всё будет хорошо, и на базу я поехал со спокойным сердцем. С почти спокойным. Меня напрягали и Жаннин муж, и  её Анфиса. Любящая дочь расскажет отцу, что мама не ночевала дома, и что тогда будет? Допрос с пристрастием, слежка? Ладно, если Илья набьёт морду мне, но если он подаст на развод?.. Или Жанне не впервой не ночевать дома?  Я решил поговорить с Жанной прямо, высказать ей свои опасения, но  у себя её уже не застал. На столе  стоял под салфеткой ужин и лежала записка: «Бабушка помыта, накормлена, спит. Отдыхай. Буду завтра к обеду. Жанна».

Утром я собрался на базу.  Накормил бабушку, принял меры безопасности и написал в записке Жанне, где что запрятано.  Снёс вниз мопед – после отъезда Васьки он из её гаража  переселился на мой балкон, запер бабушку в квартире и укатил. Телефон Жанны у меня был, и я знал, что если Жанна пообещала приехать, то приедет. Жанна Ершова, теперь Свиридова, принадлежала к вымирающему классу людей ответственных. Большинство соплеменников не считало нужным держать данное ими слово, и мало-помалу я с этим примирился. Просто перестал верить. Мало ли чего человек наобещает под настроение! Мне Жанна ничего не обещала – просто пришла и подставила плечо.
День оказался урожайным на отдыхающих. Я то и дело отправлял кого-то в море, принимал  из моря, с кем-то выходил сам, и в круговерти волн – людских и природных – не находил времени набрать Жанну. Когда улучил момент, Жанна мне сказала: «Всё класс», и я успокоился. Хоть и не совсем. У Ершовой-Свиридовой имелась семья,  которую она не могла променять на мою бабушку, а её младшая, как я понял, была довольно трудным ребенком.
Как назло, мне в тот день пришлось задержаться на работе – парень, взявший каяк до четырёх дня, возвратился только в семь вечера – якобы его снесло течением в открытое море! Выяснять с ним отношения я не стал – он оплатил три лишних часа аренды, и я оседлал своего «мустанга». Я нервничал. Жаннин телефон сообщал, что абонент временно не доступен, и меня охватывали дурные предчувствия. Кажется, я не закрыл дверь на лоджию, а бабушка могла не врубиться, что живёт не на первом, а на пятом этаже! Хорошо, если инстинкт самосохранения работает и у слабоумных!
Бабушку я нашёл дома одну. Она стояла посреди комнаты и растерянно хлопала глазами.
– Кирилл, я заблудилась! – сообщила она жалобно деду в моем лице. – Как я сюда попала?! Кирилл, забери меня домой!
Я загнал коня в стойло и попытался объяснить бабушке, что она – дома, а я не Кирилл, а её внук Гордей.
– У меня нет внука! – вскричала бабушка. – Моя Лиля ещё девочка, школьница... Где она?! Почему меня все бросили?!
Я понимал, что взывать к бабушкиному угасающему разуму бесполезно, но всё же попробовал реанимировать обрывки воспоминаний. Обнял бабушку, усадил в кресло, стал терпеливо и ласково ей внушать, что она уже давно живёт со мной в этой вот квартире. Здесь все её вещи, и семейный альбом,  и почётные грамоты.
– А почему я живу здесь? – справилась бабушка беспомощно.
– Ты меня подтягиваешь по французскому языку, – выдал я первое, что пришло на ум.
– По французскому? - переспросила бабушка, покивала и – просияла. – Ле франсе? Уи! Жё рапель! – И она заговорила вдруг по-французски, взахлёб, с радостным возбуждением. Странно всё-таки устроен человеческий мозг! После того, как бабушка исторгла из себя всё, что помнила (чего я все равно не понял, потому что совершенно забыл французский), она запела шансон Шарля Азнавура «Томбе ля неж», а затем, без перехода «Марш танкистов», и я повёл ее в ванную, а оттуда в кухню – кормить. В кухне обнаружилась записка от Жанны: «Еда в холодильнике. Мне пришлось поехать к своим». Я и без записки знал, что  своих Жанна не бросит. Осмотрел содержимое холодильника, извлёк миску с сырниками и банку сметаны, усадил бабушку за стол.
– Я хочу с вареньицем, – сообщила бабушка тоном  маленькой девочки. – Пап, у нас есть вареньице?
За истекшие минуты я из мужа превратился в отца!
Вареньица у нас не было. Был сахар, им я посыпал бабушке сырники, поверх сметаны, и отправился в душ. Я не мог смотреть, как бабушка ест – она ела теперь очень неряшливо.
К моему возвращению из ванной бабушка уже догрызла сырники, отодвинула тарелку и улеглась головой на стол. Я не дал ей заснуть в такой позе, поднял, и тут появилась Жанна.
– Ну, ты даёшь! – только и сказал я.
– Извини, Гордей, – ответила Жанна. – Мне пришлось проконтролировать мою маленькую стерву, иначе она  так и играла бы в компьютерные игрушки.
– Зря ты вернулась, у тебя и дома дел выше крыши.
– Ничего, я справляюсь. А ты только сейчас приехал?
– Да, пришлось задержаться. Я тебе звонил…
– У меня разрядился телефон, а я не сразу заметила. Кучу всего в одной голове не удержишь, но с Анфиской я разобралась, а сейчас доразберусь с бабушкой. Я должна ей сделать укол.
– Нет! - вскинулась бабушка. Она проснулась мгновенно и попыталась вырваться. Слово «укол» произвело на неё магическое действие, она частично возвратилась в реальность.
– Я не позволю мне что-то вколоть! – закричала она грозно. – Какой-то яд! Вы хотите меня убить, чтобы не возиться со мной! Сейчас так от стариков избавляются – уколами! И никто не выясняет, от чего люди умерли! Старые люди никому не нужны! Балласт!
Мы с Жанной переглянулись, и Жанна заявила с нарочитым безразличием: «Я вам колю витамины, но если вы не хотите себя чувствовать лучше, если вы хотите быть балластом…».
– А вы вообще кто такая?! – прервала бабушка.
– Я ваша патронажная сестра, – медицинским дежурным голосом представилась Жанна. – Вас за мной закрепили, и если вы, не дай Бог, умрёте, меня отдадут под суд и посадят, так что лучше я от вас откажусь. Пусть Гордей Палыч найдет сотрудника, которому вы сможете доверять.
– Я никому не доверяю! – призналась бабушка, но уже на пол-тона ниже.
– Очень плохо, Ефросинья Ивановна, – укорила Жанна. – Это очень плохо для вас, очень вредно для вашего здоровья. Если вы не хотите вернуться к полноценной жизни, то воля ваша, но вы бы хоть Гордея Палыча пожалели. Все-таки единственный родной человек, а вы своими маниями вгоняете его в ящик!
Я счёл, что Жанна теряет берега, попытался вмешаться, но не успел.
– Ладно, лечите! – объявила свой вердикт бабушка. – Но не уколами! Дайте мне каких-нибудь таблеток!
– Таблеткам вы верите? – уточнила наступательно Жанна. – Таблетками не травят, только уколами? Вам, Ефросинья Ивановна, нужен опытный психиатр.
– Так он есть! – оживилась бабушка. – Кирилл, то есть, ты... Где Даша? Пусть она ко мне придёт и обследует!
– Обязательно, – пообещал я. – Но не сегодня. Сегодня уже поздно.
Даша отдалилась от нас в последние годы. Из-за Матвея.  Матвей был таким же собственником, как бабушка, но, скажи я ему об этом, он бы меня убил в приступе ярости!  Даша ничего бы не посоветовала – деменция прогрессирует, и лекарства от неё нет, но возиться с бабушкой Даша не стала бы. И Матвей бы ей этого не позволил, и работу бросать она не собиралась. Вдобавок, у Даши имелись и собственные  больные родители, которые нуждались в ней чем дальше, тем больше. К Даше у меня претензий быть не могло, да и Матвея я не осуждал: человек за свои гены не отвечает. Сам я, вероятно, уродился в деда Кирилла: тот с моей бабушкой прожил больше сорока лет. По уверениям бабушки, душа в душу.
Бабушкино короткое возбуждение, её возвращение в себя, тот факт, что она вспомнила Дашу, пробудили во мне надежду, что человек может победить даже деменцию. Включатся резервные участки мозга, дотоле пребывавшие в бездействии, и человек себя вытащит. Мы, я читал, используем мозг процентов на пять, а его возможности неисчерпаемы! Вывести из анабиоза здоровые, полноценные клетки, и пациент станет, как новенький!
Жанна на корню зарубила мою надежду: мозг умер весь, реанимировать нечего.
Укол бабушке Жанна всё же вкатала – пока я укладывал старушку в постель. Жанна уколы ставила мастерски, бабушка ничего не почувствовала. Жанна ей вкатала снотворное и заверила меня, что нынче ночью бабушка не будет бродить по квартире, общаясь с призраками. У неё появилась привычка спать днём, а по ночам не давать мне ни сна, ни покоя. Иногда мне казалось, что я умру раньше бабушки. Так бы оно, возможно, и случилось, не пошли мне Бог Жанну!

Когда бабушка заснула, мы с Жанной перешли на кухню, и она стала кормить меня.
– А ты? – не захотел я есть один.
– Я из дома, поужинала с Анфиской. Она ж такая ленивая, схватит бутерброд и – к игрушкам! И что их так затягивает, не понимаю!
– Мы другое поколение, у нас не было компов.
– Мы, наверное, последнее поколение, которое живёт живой жизнью, – проговорила Жанна задумчиво и потянулась за сигаретой. – Мы и книги бумажные читали, и общались не в виртуальной реальности.
– Во все века люди были разные, – успокоил я Жанну.
– Это пока  не было Интернета!
– Ребята, с которыми я работаю, живут в палатках на побережье, а экстремалы выходят в море в нашей реальности, и даже зимой. Мы их потом отлавливаем  в милях от берега, мокрых насквозь, продрогших, но совершенно счастливых. А давай ты ко мне как-нибудь приедешь с детьми. Может быть, им понравится.
– Не понравится, – предрекла Жанна. – Они дети цивилизации,  горожанки.
– Мы с тобой тоже не деревенские! Да и те, кто к нам приезжает…
– И много их на душу населения? – прервала Жанна скептически. – Будь их много, в лесах бы яблоку негде было упасть. И на побережье. Это даже хорошо, что основная масса кучкуется в барах, там за ними убирают, а во что после них превращается природа... Да ты сам знаешь!
– Вандалы, – грустно подтвердил я.
– Хуже! – опровергла Жанна. – У вандалов не было пластиковой тары.
– Зато они оставляли по себе горы трупов, пожарища и руины.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что когда всё человечество переберётся в виртуальную реальность, не будет ни пожарищ, ни трупов, ни руин? – Она изогнула бровь и посмотрела на меня, как на несмышлёныша. – Войны будут вестись сугубо в компьютерах?
– С помощью компьютеров, но не в компьютерах, – заверил я с видом знатока. – Войны, Жанна, это основное занятие человечества, они никогда не прекратятся, но поскольку людям хочется жить, они будут стараться выжить.
– Будем стараться! – положила она конец разговору. – Может быть, пойдём спать?
– Да, сейчас. Только уберу со стола.
– Я уберу, а ты пока постели.
– Слушай, Жанна, – вспомнил я о капризе бабушки. Или не о капризе, а о потребности организма? – Тебя не затруднит купить варенье?
– Ефросинье Ивановне? – догадалась Жанна. – Легко. Варенье не лобстеры.
– Их моя бабушка никогда не ела.
– Повезло тебе!
– Повезло!

С появлением Жанны бабушка ожила. Соображать лучше не стала, но приободрилась. Порывалась делать что-то по дому: «Я сама, Лиля, тебе надо заниматься!».
Жанне надо было заниматься ещё и детьми, но я уже не боялся оставлять бабушку одну. Уходя, включал ей радио, песенный канал, и она с удовольствием его слушала. Оставлял ей еду на табуретке возле дивана. Поев, она сразу же засыпала часа на два, но к ночи возбуждалась, рвалась домой, требовала маму и папу, удивлялась, почему мужа до сих пор нет с работы, и Жанна угомоняла её снотворным. В противном случае, мы с Жанной не пережили бы предстоящий день в пригодном для труда состоянии.
– Не дай мне Бог дожить до такого! – вырвалось у меня однажды, и Жанна подхватила: «Никому не дай Бог!». Помолчала и добавила: «Но это тебе плохо, а ей отлично. Она себя не осознаёт, а организм у неё здоровый, она не  страдает, как моя мама. Когда мама заболела, мне пришлось перейти в онкологию, вот где жуть. Девчонки не выдерживали, сбегали, те, кого туда распределяли после медухи. Вот когда я пожалела, что у нас запрещена эвтаназия!
– Наверное, это не гуманно, – согласился я с Жанной. – Если нельзя спасти человека, надо хотя бы облегчить его уход.
– Палка о двух концах, –  покачала головой Жанна. – Всегда есть вероятность, что кто-то облегчит уход здорового человека.
– И такое возможно, – вынужден был признать я. – Лучший способ избавляться от неугодных, практически безопасный. Кому-то заплатить, кому-то пригрозить, и готов диагноз, а там и свидетельство о смерти…
Я прервал свои размышления, глянув на Жанну. Она резко помрачнела, нахмурилась и стиснула зубы.
– Прости, – пробормотал я.
– Не за что, – ответила она глухо. – Я училась не на топ-менеджера, Гордей.
– Много кто учился не на него, – попытался я вернуть Жанну из прошлого. – Но не все могут, как ты... Ты очень сильный человек, очень верный.
– Не очень. 
Она  отвернулась,  овладевая собой.
– Если ты имеешь в виду Илью… – решился я заговорить о том, что сильно  меня тревожило.
– Не его, – прервала Жанна. – Мы с Илюхой признаём разницу между семейной и частной жизнью и уважаем частную жизнь партнёра.
– Не понял! – уставился я на Жанну. – Кто из нас партнёр, я или он?
– Оба, – ещё круче ошарашила меня Жанна. – Но по-разному.
– То есть, твой муж знает?..
– О тебе? Нет.  Но ему  не интересно, где я бываю и чем занимаюсь, лишь бы в доме был порядок, так же как мне не интересны его романы. Если они у него есть. Он человек осмотрительный. А ещё он умный, сразу выкупает девиц, которые стремятся затащить его в койку, понимает, чего от них ждать. Если и позволял себе  оторваться, то на наши отношения это не повлияло.
– То есть, они у вас чисто деловые? – постарался я осмыслить непостижимое.
– Семейные, – поправила Жанна. – У нас прочные семейные отношения. Илья знает, что я не стану ревновать к какой-то кокотке, да и он совсем не Отелло.
– То есть, ты и раньше, до меня?.. – уточнил я потрясённо.
– Нет, Гордей, – поморщилась досадливо Жанна. – До тебя у меня ни с кем ничего серьёзного не было. Так, чисто для здоровья.
Она усмехнулась, а я попытался представить себя на месте её мужа. Не получилось.
– Ты не думай об Илюхе, – поняла меня Жанна. – С ним у меня одна жизнь, а с тобой другая.
– Жизнь, она вообще-то одна, – выдохнул я. Вспомнил Ваську с её Аркашей, и мне захотелось разбить что-нибудь, сломать так же, как две женщины ломали мою единственную жизнь! Три женщины! Одна! Бабушка! Мне уже ничего не надо бить – всё разбито!
Жанна подошла ко мне,  провела ладонью по  моему лицу. Вероятно, перекошенному. Проговорила печально и сострадательно: «Ты себе не представляешь, Гордей, как мне жаль, что у нас так поздно всё началось! Просто раньше ничего бы не получилось... Давай побудем счастливыми, насколько это возможно!».
– А это возможно? – попытался я отстраниться.
– Да, – Жанна придавила меня к себе. – Это уже есть, а потом... Илья вернётся, и мы будем видеться реже, но всё равно будем вместе, до тех пор, пока не приедет твоя подруга.
– Как приедет, так и уедет.
– Нет, Гордей, – опровергла Жанна жёстко. – Никому она тебя не отдаст, даже когда ты ей станешь не нужен. Не понял? Вот и хорошо, что не понял. Когда я сказала, что я не очень верный человек, я имела в виду твою Василису.
– Слушай, Жанна, не доводи меня до деменции, – попросил я, сбрасывая с себя её руки. – Ты к Ваське никакого отношения не имеешь!
– Ты имеешь, – вновь ничего не объяснила она. – Ты не из тех, кто обрывает прочные связи.
– Да какие связи, Жанна, какие прочные?! Я вижусь с Васькой раз в год в лучшем случае!
– Но связь сохраняется, а прошлое  обновляется.
– Теперь – не обновится, – пообещал я и  себе и Жанне. – Если ты останешься.
– Не могу, – ответила она тихо. – Я могу только быть. Бывать. Я уйти от Илюхи  не могу.
– Ну да, он же тебя обеспечивает! – как обвинил я Жанну в корысти.
– И это тоже, – не заспорила она. – А ещё дочки, и бизнес, записанный на меня, но главное, Гордей,  прошлое. Хорошее прошлое, из которого выросло надёжное настоящее. Предав его, я предам  себя. Меня попросту не станет, если я предам Илюху. Он ведь куда слабее, чем ты. Если я его брошу, у него всё развалится, и бизнес, и отношения с людьми, и он сам. Его бизнес, Гордей, держится на семье, на его чувстве семьи как основе миропорядка. Он жертвует и собой, и мной, чтоб сохранить  основу…
– Иллюзию! – резко поправил я.
– Для кого как. – Она вновь ко мне приблизилась и вновь обняла, очень ласково.  Пробормотала мне в спину: «А что не иллюзия?».
– Что? – спросил я угрюмо.
– Другая иллюзия, – ответила Жанна. – Такая, как у Ефросиньи Ивановны. Но нам ещё рано её  осваивать, мы ещё не пожили недолго, но счастливо.

Кажется, я не был совсем уж безразличен Матвею. Кажется, он мне даже сочувствовал. На бабушку ему было плевать, но братские чувства ко мне  он всё же испытывал. Он мне позвонил и пригласил в гости. В течение многих  лет я к Матвею заезжал  лишь на его день рожденья, поздравить. Приезжал ещё до  гостей, перебрасывался с именинником парой-тройкой фраз и уезжал. Даша пыталась задержать меня, усадить за стол, но брат на моём присутствии не настаивал, а я в обществе его друзей и приятелей  чувствовал бы себя чужеродным элементом. Мы с Матвеем улыбались друг другу, пожимали руки и прощались до осени следующего года. Этим летом брат вдруг захотел меня видеть!
Я спросил, что у него случилось.
– Не у меня, – ответил он снисходительно. – У тебя, братка. Приезжай, обсудим, чем я могу помочь.
Состояние бабушки обсуждению не подлежало, а помочь мне брат мог только одним – выйти в отпуск и забрать к себе бабушку хотя бы на месяцок. Именно этого он бы не сделал и под угрозой смертной казни. Вероятно, брат решил подбросить мне денег. Это было бы не лишним – до появления Жанны мне приходилось то подменяться, то отпрашиваться с работы.  В  день визита к Матвею я отпросился с обеда – и повидаться с братом и, может быть, разжиться парой рупий «детишкам на молочишко».
Матвей был дома один. Возлежал на диване в окружении  книг. Те, что он уже прочёл, громоздились на полу в одной стопке, те, что собирался прочесть – в другой. Мой брат явно не принадлежал к новейшему поколению! По компьютеру смотрел фильмы и слушал музыку, но книги предпочитал бумажные. Говорил, что бережёт зрение.
– Брат, я в курсе того, что с бабушкой, – заговорил Матвей тоном старшего. – Даша к вам заезжала. А теперь послушай меня! Тебе повезло, что бабка наконец-то окончательно спятила, у тебя появилось право на свою жизнь!
Я промолчал: я не пожелал бы Матвею такой жизни, как у меня.
– Очень надеюсь, что ты не унаследовал суицидальные наклонности матери и трезво оценил обстановку, – продолжил Матвей. – Бабке ты ничем не поможешь, её песенка спета, а у тебя всё только начинается. Тебе  двадцать три, самый тот возраст, чтобы создать семью. Теперь бабка при всём желании не  заест твой век, если ты сам ей этого не позволишь.
– Конкретней, – попросил я. – Что ты предлагаешь? Запереть бабушку в комнате и заморить голодом?
– Я что, похож на садиста? – возмутился Матвей. – Предлагаю сдать её государству. Она всю жизнь его любила, служила ему, вот пусть теперь оно исполнит свой долг перед заслуженным учителем! Обеспечит уход! Твоя задача за этим проследить. Я тебя уверяю, братка, что в спецучреждении ей будет лучше, чем дома, там она будет под наблюдением персонала, и накормят, и полечат, и высадят на горшок!
– Ты в этом уверен, потому что уже сдавал кого-то в казённый дом? – подавил я в себе вспышку негодования.
– Не пришлось! – ответил он резко. – А пришлось бы, я бы не рассусоливал. Добро должно быть не только с кулаками, но и с мозгами, а инстинкт самосохранения ещё никто не отменял.
Брат смотрел на меня с превосходством, и я спросил, как сумел спокойно: «А что ещё не отменили, милосердие, сострадание, жалость? Только не цитируй мне Горького, что жалость унижает! Не унижает! Если б Бог нас всех не жалел, нас бы не существовало!
– Бог?! – расхохотался Матвей. – Ты ещё и в Бога уверовал? Может быть, тебе пора в монастырь? А что?! Юродивым там самое место!
– Предоставь мне решать, где моё место, – ответил я с неожиданной для самого себя жёсткостью. – Я не хочу, чтоб моя бабушка умерла среди чужих людей. Я вообще не хочу, чтобы она умерла.
– Предпочитаешь её опередить? – Матвей глянул на меня свысока и пробормотал: «Ну, ну!».
– Ты когда в последний раз её видел?
– Я  не горю желанием её видеть. С меня её во как хватило! – Он  рубанул ребром ладони поперёк горла.
– То есть, ты решил забыть всё хорошее?
– А оно было?!
– Для меня – да. Я знаю, что бабушка и сейчас меня чувствует. Это мозг у неё умер, а не душа. Она всегда меня ждёт. Она и тебя ждёт.
– Извини, Гордей, но меня она не дождётся. Я не люблю живых покойников.
– Может быть, ты просто боишься?..
– Избегаю, – поправил брат. – Я избегаю всего, что мне доставляет неудовольствие. А тебя мне жаль. Именно жаль. Ты же не дурак, не урод, в тебя бабы втюриваются, как кошки, и что ты делаешь с ними, с собой?
Он смотрел на меня с сочувствием, и я, неожиданно для себя, признался, что с женщинами у меня полная непонятка. Неразбериха. Если они в меня и влюбляются, то жить со мной не хотят.
– Не с тобой – с бабкой, – убеждённо заявил брат. – Надо быть либо дурой, либо корыстной тварью, чтобы жить с нашей бабушкой, и ты это прекрасно знаешь! Раньше ты был слишком мелким, чтобы последовать моему примеру, но сейчас-то, Гордей, сейчас?!
Он прищурился, сел и требовательно уставился на меня.
– Сейчас всё зависит  от женщин, – выжал я через силу.
– Да, они любят усложнять! – кивнул брат. – Путают и себя, и нас, но при этом хорошо знают, чего хотят. Они, братка, нас провоцируют на поступки, и когда мы их совершаем... –  Он оборвал себя и подмигнул мне, – …тогда они становятся тылом. Как моя Даша.
– Это Даша предлагает сдать бабушку государству? – уточнил я с недоверием.
– Нет, – опроверг Матвей. – Но она всегда поддерживает меня. Скажем так: разделяет мои решения.
– Матек, своё решение я принимать буду сам, и без тебя, и без женщин... Тем более, что их как бы нет. Лола сошлась с Геной, Васька в Питере...
– Васька – не вариант, – прервал брат. – Забей и забудь! Она не только не твоя женщина, вообще не женщина, коза с яйцами! А вот за Жанку есть смысл повоевать!
– Ты откуда знаешь?.. – обалдел  я.
– От Дашки, – улыбнулся брат снисходительно. – Она к вам заезжала, когда тебя не было, пообщалась с твоей Жанной.
– Она не моя.
– Пока – не твоя, – резко подтвердил брат. – Но она хочет быть твоей, и если ты не протупишь... Хочешь правду? Это твои женщины тебя любят, а ты всего лишь позволяешь себя любить. По большому счету, тебе всё равно, с кем трахаться, с Лолой, с Васькой или с Жанной – лишь бы кто-то грел койку! Как ты думаешь, их это устраивает?
– Вряд ли, – обронил я, подумав.
– От тож! – назидательно исторг брат. – Им не бабушкин внучок нужен, а мужик! И не только в койке! Бабам, братка, нужна стабильность.
– У меня, как ты знаешь, ничего нет, – напомнил я. – Ни стабильной работы, ни деловой хватки, ни…
– У тебя есть хата! – прервал Матвей. – И у тебя есть ты сам. Красавчик, ещё и талантливый! Бабы за талант очень многое прощают, если чувствуют себя музами, а ты, братка, запутался в своих бабах. Выгребайся, пока не поздно.
Матвей встал, открыл балконную дверь и закурил с наслаждением: «Покайфую, пока нет Дашки. Она меня на балкон гоняет или на кухню».
Я смотрел на него и думал, что наблюдаю парадокс. Ряд парадоксов. Объявив себя главным в доме, брат курить в комнате не решался. Рассердить жену боялся или не хотел её огорчать? Наша бабушка нам внушала, что только примитивный, малообразованный человек называет женщину бабой. Матвей не был примитивным,  но его речь не укладывалась в формат классической литературы. Это он назло бабушке говорил на сленге и даже употреблял матерные слова? Он с бабушкой давно уже не живёт. Он изъясняется на языке современников. В том числе, господ-офицеров. Новое время  заменило дам и кавалеров  мужиками и бабами, исключило из лексикона старомодное учтивое обращение, да и не старомодное – тоже. Сегодня «товарищ» звучало бы так же странно, как «милостивый государь». Товарищами можно называть тех, с кем служишь или работаешь, но не продавца, не контролера, не незнакомца на улице. В обиходе осталось патриархальное – «мальчик», «девушка», «дяденька», «бабушка»... Патриархальное в нас неистребимо.
Я поймал себя на том, что думаю об абстрактном, а значит, о ненужном, пустом. Так всегда я спасался от необходимого, к которому не знал, как подступиться. Во мне это с детства было неистребимо. Ускользал от конкретики, менял тему.
Брат не дал мне ускользнуть.
– Помнишь, в «Белом солнце пустыни»? Что нужно человеку, чтобы достойно встретить старость? Хороший дом, хорошая жена. – Матвей смотрел на меня проникновенно, без тени высокомерия. – Дом у тебя есть, а цербера уже нет. Что касается работы… Ты, братушка, не способен надрываться офисным клерком. Даже хорошо оплачиваемым. Не продержишься в режиме.
С этим я был совершенно согласен. Я б скорее утопился, чем стал каким-нибудь менеджером.
– Твоя сезонка оставляет тебе время для творчества, – продолжал Матвей доверительно. – Твори. Как знать, вдруг найдётся кто-то, кто оценит. Хотя бы для того, чтобы на тебе раскрутиться. А если рядом  окажется толковая женщина, ещё и умная, и верная, а такие тоже встречаются, то тогда раскрутишься ты.
– С тобой рядом такая женщина оказалась. И что? – спросил я с иронией. Я давно уже не верил в милость Фортуны.
– Я не художник, – усмехнулся Матвей. – И, ты знаешь, я не мечтаю стать адмиралом. Слишком напряжно.
Это с его-то амбициями не стремиться наверх?!
Матвей понял мои мысли и засмеялся: «Свои амбиции я удовлетворяю в кают-компании, и меня это устраивает.  Предпочитаю читать, лёжа в койке, а  не торчать на капитанском мостике. Там, при плохом стечении обстоятельств, в меня может угодить  ядро, пуля, ещё какая-нибудь хреновина, а  я с детства не мечтал быть героем. Особливо, мёртвым героем.
– Насколько я знаю, корабля у тебя нет, – улыбнулся я  Матеку.
– Нет, - кивнул он с достоинством и тоже мне улыбнулся. – Бог, в которого ты веришь, уберёг от службы на танкере в значении флагмана. Это было бы не только опасно при плохом стечении обстоятельств, но  и унизительно. Так что я спокойно подожду, пока ты прославишься и купишь мне эскадру.
– Тебе лучше оставить эту мечту, – посоветовал я весело. Вольно или невольно, а Матвей помог мне расслабиться!
– Не оставлю! – заявил брат. – Я, Гордей, в тебя верю. Верю, что Природа мудра, и раз она создаёт таких придурков, как ты, то  зачем-то ей это надо. «Ведь если звёзды зажигаются...», и так далее. А пока они зажигаются, я внесу вклад в твоё будущее величие. Скромный! Много не могу!
Он полез в сервант, вынул несколько купюр, сложенных пополам, и протянул мне.
– А Даша? – забеспокоился я. – Она что скажет?..
– Даша со мной полностью солидарна, – заверил Матвей. – Дело за тобой, братка, потому что главная твоя проблема – ты сам.

Должно быть, главная проблема всякого человека – он сам.
Я от брата вышел в задумчивости, сел в седло, но с места не тронулся. Размышлял. От темы – злобы дня – можно отключиться ненадолго, но потом она возвращается. Будет преследовать, пока не разберешься. С ней. Или – с собой.
Я не способен оказался на такую страсть, как Матвей. Его страсть разметала бы все преграды, не посчиталась бы ни с чем и ни с кем. Матвей шёл напролом, а я боялся сделать больно. Боялся, но делал, потому что главным человеком в жизни для меня оставалась бабушка. В итоге, брат обрёл спокойную гавань, а я дрейфую, прибиваюсь от Васьки к Лоле, а от Лолы снова к Ваське. И к Жанне.
Брат, наверное, прав:  никогда я никого не любил. Если бы любил, поступал бы, как Матвей, безоглядно. Или Бог, наделив меня чувствами, обделил страстями? Мои чувства к подругам называть можно  по-разному – уважением, привязанностью, глубокой симпатией, желанием близости и благодарностью за близость, но не было в них всепоглощающего неистовства. Этого я себе позволить не мог. Но вдруг – не просто не мог?  Вдруг в меня изначально не заложена была искра, которая делает кровь горячей, а сердце – неосторожным?!
Раньше я бы исповедался  Даше, но что прилично юнцу, не пристало взрослому мужчине. Не исключалась и  вероятность, что Даша и Матвей обо мне между собой говорили, и брат мне выдал диагноз, поставленный психиатром: я – вялый, рыхлый недоросль, не способный на решительные поступки! На какие поступки мне надо решаться? На те, за которые я бы сам себя потом осудил? Я не чах по Ваське, не сожалел о Лоле, принял, как должное, что каждая свою жизнь взялась устраивать без меня. Раз не страдал, значит, и не любил. Не иначе, Бог меня уберёг, когда я сделал предложение Василисе.  Вскоре  после их с Лолой драки рассудил, что двусмысленность отношений затянулась, и пора её прекратить. Васька так поразилась, что лишилась дара речи.
– Это шутка такая? – спросила, часто моргая.
– Не шутка, – опроверг я сурово. – Для всех будет лучше, если мы определимся. Законно!
– Да у нас и так всё законно! – объявила Василиса. – В законах природы! Для меня они важнее, чем законы государства. А для тебя?!
– Для людей важны и те, и другие, – убеждённо сообщил я. – Мы живём не в первобытном обществе, Васька!
– В первобытном! – опровергла она. – Оно всегда – первобытное, а нам с тобой друг другу  завещать нечего, кроме драных портков! Нет у нас шкуры мамонта! А раз нет, то на фига нам штампы в паспорте? Только, чтобы бабки не судачили? Хай судачат!
Не скажу, чтоб я огорчился, получив от Василисы отказ. Я вздохнул с облегчением: Васькин отказ избавлял меня от корриды с бабушкой. Я своё намерение выполнил – повёл себя как порядочный человек, но раз моё намерение не совпало с Василисиными взглядами, пусть всё остается, как есть.
Так  всё и осталось. Почти всё.
Мне сейчас даже представить себе страшно, что бы творилось в микромире, если б мы с Зарубиной поженились! Черти бы в аду отдыхали! Васька – женщина-фейерверк, бенгальский огонь, но у такого огня не отогреться! Может быть, я стал холодным оттого, что весь промёрз изнутри? Может быть, я кажусь холодным потому, что боюсь тепла? Растает стержень. У кого-то он железный, у кого-то лубяной, а у меня ледяной. Я не боюсь тепла, я его хочу, но я боюсь ошибиться. Пойду на костёр в степи, а выйду к пороховому складу. Пока я боюсь, я буду околевать.

Целуют спящих красавиц. Спящих красавцев не целуют. Красавцев в анабиозе. Им он по мужицкой должности не положен. Они должны скакать на конях, махать мечами, находить и целовать спящих красавиц и так самоутверждаться! Если красавицы, пробудившись, им это позволят!
Почему женщинам  нравится  истязать мужчин?  Им в кайф сначала завлекать нас, приманивать, а потом отталкивать, находя для этого тысячи поводов. Куда девается их воспетая в веках добродетель, когда они совершают безжалостные поступки? Но разве сам я лучше поступил с Лолой? Никто не думает о другом, находясь в застенках необходимости. Мой тюремщик больше не запирает дверь на замок – он стал моим сокамерником, но мне от этого не свободней. Если я сбегу, он умрёт от жажды и голода. От холода вокруг и внутри. А куда я сбегу от себя? «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету». Мой костёр, как и я – в тумане.
Я довольно долго сидел на мопеде во дворе брата, думал. Ехать никуда не хотелось. Домой – особенно. Я не знал, застану ли там Жанну, не знал, что скажу ей, и что мне скажет она. Впрочем, она  всё уже сказала. То сказала, что я отказываюсь принять. Впервые не женщина домогалась меня, а я её. Стал домогаться после того, как получил афронт. Так получил, что  даже вспомнил французское слово!

Маленькая девочка-бабушка плакала: «Где мама и папа? Прочему я так давно их не вижу?».
Жанна утешала её: «Они уехали, но скоро вернутся. У них дела в другом городе, важные дела».
– Ну, раз важные… – покорно всхлипнула бабушка.
Я стоял в коридоре, рядом с «конём», не решался нарушать сеанс лечебного заговора. Жанна оглянулась на меня, улыбнулась.
– Устал? – спросила  участливо. – Я сейчас уложу Фросеньку и буду тебя кормить.
Она вела себя так, словно не было между нами недавнего тяжёлого разговора. Тяжёлого только для меня?
         – Как дочки? – спросил я, чтоб не молчать.
         – В порядке. Анисья с подружками, а младшая... Стервочка, но не дура. Понимает, что не будет ей иноземного курорта за плохую успеваемость. Иди мой руки, Гордей, сегодня на ужин отбивные, картофель фри и салат.
         – Ужасно! Что я буду делать, когда ты меня покинешь? Я  уже не смогу без картошки фри!
         На сей раз ужинали мы вместе. Жанна выставила на стол бутылку красного сухого вина, два бокала, но я свой отодвинул: «Если ты помнишь,я не употребляю».
        – До сих пор? – изогнула она бровь.
        – Аллергия. –  Я налил ей вина. –Ты пей, не обращай на меня внимания.
        – Как –  не обращай внимания?! – с наигранным изумлением воскликнула Жанна. – Обожаю мужчин с  такой аллергией!
        – А твой Илья что, любитель? –  нарочито безразлично справился я.
        – Нет, – легко рассмеялась Жанна. – Он во всём, кроме работы, соблюдает умеренность. Во всём, кроме работы и отеческих чувств, – добавила, помолчав, и вздохнула.
         Какое-то время мы ели молча. Жанна глоточками потягивала вино. Я украдкой её разглядывал. Отметил и морщинки в уголках рта, и складку над переносицей, и застарелую печаль в огромных глазах. Жанна могла поехать на дорогой курорт, накупить моднявой одежды, могла отправиться в круиз на белом пароходе; она стала, по моим меркам, богатой женщиной, но она не стала счастливой женщиной. Мне было очень жаль Жанну, но что я мог предложить ей, кроме сомнительного счастья со мной? За это счастье ей бы пришлось расплачиваться близкими, а значит, покоем. Не столько благополучием, сколько внутренним ладом. Она этого не хотела. Она хотела усидеть на двух стульях? На одном стуле нам было бы удобней. В обнимку. Или только мне бы стало удобней? Я в лице Жанны получал и сиделку, и любовницу, и хозяйку, и, не исключено, музу. Жанна теряла больше, чем обрела бы. Дочки  возненавидели бы её, муж – впал в депрессию или спился, а всё их достойное окружение перемыло бы ей кости со щелоком. Всё это Жанна мне объяснила, но я не захотел проникнуться. Я хотел иметь семью, такую, как у Матвея и даже лучше – семью, в которой бы росли мои дети. Хотел дойти до костра в степи, сесть и отогреться.
         – Дарья Валерьевна заходила. Вчера, – сообщила вскользь  Жанна. – Я забыла сказать, как-то не пришлось к слову.
         – И что? – спросил я, тоже вскользь. Понял, почему брат вдруг пригласил меня в гости.
        – Пообщались, – повела плечами Жанна. – Приятная женщина, врачик. Посидели с ней, пока Ефросинья Ивановна отдыхала, поболтали о медицине.  О таком без слёз и пузыря не поговоришь, вот и выпили по бокальчику.
       – Поэтому бутылка початая, – кивнул я.
         – Поэтому. Я поэтому не отвезла Дарью Валерьевну на работу на машинке.
         –  У тебя есть машинка?
         – Гордей! – резко встряхнулась Жанна. – Ты забыл, кто я?! Мне без машинки не престижно!
         – Ты и сюда – на ней?
         – Когда как.
         – Не боишься, что угонят?
         – Я верю в сигнализацию, а на ночь свою ласточку оставляю на платной стоянке, тут недалеко. Ты своего коня не желаешь оставлять там же?
         Мой конь всё ещё перегораживал прихожую.
         – Я сторожам не доверяю, – отшутился я. – Надерутся и проспят «орлика».
         Мы с Жанной оба были даже не уставшие – раздрызганные, но старались бодриться. Друг для друга. Я подлил ей вина. Если бабушка  проснётся, то и мёртвого разбудит, так что я встану к ней, а Жанна пусть отдыхает.
         – Гордей! – Она смотрела на меня требовательно, с лёгким укором. –Ты врать так и не научился.
– В чём я соврал?
– Почему ты не хочешь, чтоб я оплатила стоянку?
– Потому что не хочу.
– Потому что ты оправдываешь имя свое! Между прочим, ссыльные декабристы, дворяне, не выпендривались, когда  товарищи платили за них. Богатые платили за бедных, а те не воспринимали это как унижение. И деньги от населения они все с благодарностью принимали.
– На то они и дворяне.
– Выжить они хотели, как все нормальные люди!
– Так и я хочу, Жанна. Я с благодарностью ем твои отбивные, но коня мне удобнее держать под рукой.
– Ты привык экономить на себе. Поэтому ходишь в таких штанах!
– Чем они тебе не нравятся? – осмотрел я свои штаны.
– Тем, что им сто лет в субботу, Гордей. Мне дожидаться твоего дня рожденья, чтобы подарить тебе что-нибудь поприличней?
– Мой день рожденья уже был.
– Без меня. Так что я тебя поздравлю задним числом.
– Жанна, штаны мужик покупает себе сам!
– Даже на каторге в Сибири?
– Мы не на каторге.
– А где ты, Гордей? Вся твоя жизнь это бессрочная каторга!
– Пусть даже так, но я не альфонс.
– А декабристы, значит, были альфонсы? Их жёны, когда к ним приехали, и  одевали их, и кормили, и снабжали деньгами…
– То были жёны!
– Так и я в известной мере жена! – заявила Жанна твёрдо, и я смешался прежде, чем сообщить, что в нашей стране запрещено многожёнство и многомужество.
– Официально – да! – подхватила Жанна. – Де юре! А де факто всё можно, если вести себя правильно!
– Тихориться? – хмуро уточнил я.
– Зачем? – словно удивилась она. – Я сегодня выводила твою бабушку в скверик, мы с ней мороженое ели на лавочке, и она каким-то тёткам втирала, какая у неё Лиля хорошая, заботливая дочь!
– И что тётки? – насторожился я.
– Вероятно, ваши соседки. С состраданием глядели на бабушку и с настороженностью на меня, пока я им не шепнула, что я – сиделка, меня Гордей Палыч нанял. Тогда они сразу  подобрели.
– Шила в мешке не утаишь!
– И не надо! Мы ничего таить не будем, мы будем следовать легенде.
– И после бабушки? Ведь когда-нибудь она…
Я не договорил, и Жанна, потянувшись через стол, погладила меня по руке.
– Гордей, мы не знаем, что будет завтра, на кого какой кирпич упадёт, а поэтому мы не будем портить своё сегодня!
– Твоя семья нам это позволит? – усомнился я.
– Со своей семьёй я уж как-нибудь разберусь, – заверила Жанна. – Меня больше волнует твоя безумная подруга. Не удивлюсь, если она меня убьёт!

К добру или нет, но о драке между Васькой и Лолой я Жанне рассказал: предупреждён, значит вооружён, Васька могла зарулить к нам в мое отсутствие.
Жанна задумалась, потом спросила настороженно: «А твоя Васька ни в какую секцию не ходила, рукопашного боя, фехтования?».
– Насчёт боя не знаю, – призадумался я. – Но фехтованием она точно не занималась.
– Везуха! – с усмешкой бросила Жанна. – Не придётся нам сражаться на шпагах в тутошнем Булонском лесу!
– Не придётся, – подтвердил я. – Раз ты ни шпагой, ни приёмами не владеешь, Васька тебе вызов не бросит. У неё свой кодекс чести. По части равенства оружия. Мужика б она, может, и запинала, если б он на неё напал, но уличная драка – не поединок.
– Прекрасно! – оценила Жанна. – Мы за тебя будем сражаться пощёчинами?
– Мы цивилизованные люди, – постарался я её успокоить.
– Люди прошлого тоже считали себя культурными, – не вняла Жанна. - Та же Екатерина Великая. Я читала, она дралась на дуэли с какой-то дамой. За какого-то фаворита. Не помню, чем дело кончилось, и кому этот тип достался.
– Императрице! - убеждённо заявил я. – Кто бы у неё посмел кого-то отнять!
– Знаешь, а дуэль не самый худший вариант, – повеселела Жанна. – Хуже было, когда люди кляузы писали, доносы, бегали в партком, куда-то ещё…
– Наши люди не смели что-нибудь решать сами, – заступился я за поколение бабушки. И добавил справедливости ради:  «Правда, и сейчас пишут».
– Последствия ликбеза? – хмыкнула Жанна.
– Издержки, – поправил я, а потом задал вопрос, который давно меня волновал. – Ты не объяснишь, почему женщины гораздо агрессивней мужчин? Мужик вызов на дуэль принимал часто в силу необходимости, потому что иначе презрели бы, а женщина и не подумала б отказаться, возбуждалась сильней, чем от мужика.
– Я не знаю, Гордей, я люблю мир во всем мире!
– Насчёт всего мира  не обещаю, но с Василисой разберусь. Мирными средствами.
– Надеюсь. Мы, бабы, не на мужиков бросаемся – друг на друга, чтобы победительнице объект целеньким достался, в хорошей форме. Но бывают  исключения! Гордей, ты ведь в детстве ходил на какое-то самбо или ушу?
– Не я, брат. На мне он приёмы отрабатывал дома, пока мы не разбили бабушкину любимую вазу. Ей её дедушка подарил. Ора было до небес! Мы тогда чуть из дома не убежали.
– Я на лёгкую атлетику ходила. Недолго. Но, возможно, навык  сохранился! Искусство удирать!
Жанна засмеялась, обласкала меня взглядом, прижалась ко мне, и мы забыли про Василису Зарубину.

Телепатия существует. Или даже не телепатия, а та связь между живыми объектами, которую я словом не выражу. Просто вижу. Чётко вижу человека за многие километры от себя, его ужимки, движения, его мысли. Вижу его желание, которое стремится ко мне.
Василиса появилась, когда я выволакивал с балкона «мустанга», а Жанна умывала бабушку.
– О, привет! – закричала радостно Васька. – На работу? А давай, я с тобой! Соскучилась, сил нет! И по тебе, и по морю!
Осеклась, увидав на пороге ванной Жанну и бабушку, пробормотала: «Здрасьте, баб Фрося!» и воззрилась подозрительно на меня: «А это кто? Что еще за тёлка? Не знаю!».
– Да знаешь ты меня, видела, – сообщила Жанна спокойно. – Правда, это было давно.
– Жанка, что ли? – напрягла память Васька. – Жанка из вечёрки? А  здесь ты что делаешь?
– Здесь я  ухаживаю за Ефросиньей Ивановной, – вежливо улыбнулась Жанна. – Убери коня с прохода, Гордей, мне надо уложить бабушку.
Я докатил мопед до двери, и все мы переместились в комнату. Там Жанна усадила бабушку в кресло, повязала ей салфетку и дала ей леденец. Васька сбросила рюкзак на пол и уставилась на меня: «Ты что, прямо сейчас уходишь? Не подождёшь, пока я приму душ?».
– Подожду, – выцедил я. Мне подумалось, что будет гораздо лучше, если с Василисой я объяснюсь не дома, а на природе. Так будет и пристойней, и безопаснее.
– А вообще ты где? – обратилась Васька к Жанне. – Я сто лет о тебе не слышала, думала, ты уже давно в Африке!
– А что мне там делать? – вскинула брови Жанна.
– Ну, не знаю! У тебя ж там папашка!
– Ты меня с кем-то спутала,  у меня  все здесь – муж и две дочери.
– И Гордей! – наступательно закончила Васька.
– И Гордей, – подтвердила Жанна.
– Ты хотела в душ, – поспешил напомнить я Василисе. – Мне вообще-то пора ехать.
– Да, я сейчас, – отмахнулась от меня Васька. – Мы сейчас с сиделкой закончим… Жанка, тебе Гордей сколько платит за услуги?
– Сколько надо! – отрезала Жанна. – Считай, что это наша коммерческая тайна.
– А если я тебе сейчас заплачу в двойном, в тройном размере на неделю вперёд, ты отсюда уберёшься?
– Только если ты  останешься и будешь ухаживать за старушкой.
– А чего за ней ухаживать? Она бодрячком!
– Потому и бодрячком, что за ней смотрят. Ты, надеюсь, хорошо умеешь готовить? Ефросинья Ивановна что попало есть не будет. А уколы ты делать умеешь? А…
– Гордей! – прервала Зарубина. – Есть у вас специальная служба, которая занимается всем этим? Должна быть!
– Так у нас и коммунизм должен быть! – рассмеялась Жанна язвительно. – И давно! И где он? Может быть, у вас в Питере? Ты поэтому задаешь дурацкие вопросы? Нет, я конечно с удовольствием уеду домой, займусь своими девчонками, но старушка останется на тебе. Следи, чтоб она не лезла в электроприборы, на лоджию и к плите. Гордей, ты газ пока отключи, пока Василиса не освоилась…
– Не надо ничего отключать! – рявкнула Василиса. – Я не освоюсь!
– И вообще, ты приехала отдыхать, – миролюбиво проворковала Жанна. – Сразу скажу, что здесь ты не отдохнёшь. Ефросинья Ивановна очень беспокойная старушка, по ночам ходит по дому, поёт, устраивает побудки…
– Кому она их устраивает, тебе? – зло  уточнила Василиса. – Ты что, здесь ночуешь?
– По обстоятельствам, – ответила Жанна ровно. – Я  медработник, даже клятву Гиппократа давала! А тебе могу дать совет. Раз у тебя есть деньги, сними номер в гостинице. Сейчас много появилось мелких частных отельчиков. Конкуренция большая, так что цены не кусаются.
– Спасибо за заботу! – как огрызнулась Васька и всем корпусом поворотилась ко мне. – Поехали? В море искупаюсь. А тебе доброго дня, Жанетка. Не перенапрягись!  А то  оставишь дочек сиротками!

– Ты с ней спишь? – без обиняков спросила Васька, когда мы с ней спустились во двор.
– Да! – ответил я резко. – И что? Какие ко мне претензии? Я не давал тебе клятву верности. Да и ты на Аркашу вряд ли только смотришь издалека.
Васька, видимо, ждала, что я начну врать или оправдываться. Она смешалась прежде, чем пробормотала: «Но ведь я тебя люблю».
– И что? – повторил я с нажимом. – Мне из-за твоей любви мастурбацией заниматься? До тебя вообще доходит, что я взрослый мужик, вполне земной,  не из рыцарского романа?! Не импотент и не инвалид!
– Да всё понятно, – обречённо кивнула Васька. – Жизнь это жизнь. Но в те дни, когда я здесь, ты ведь можешь... можешь ты быть только моим?
– Если честно… – Я подал ей шлем. –  Я не знаю, буду ли я твоим хоть когда-нибудь, хочу ли я этого.
– Она что, собралась уйти от мужа? – насторожилась Васька. – Всё так серьезно?
– Я не буду обсуждать это с тобой. Поехали!
Мы поехали, и я сосредоточился на дороге. Очень не хотелось вляпаться в ДТП!

Бархатный сезон был в разгаре. Крым покинули те, кто имел детей школьного возраста, и  студенты, но народа на побережье кучковалось изрядно. Из них многие желали морских прогулок, и мои товарищи – те, что с материка –  оставались в своих палатках. Они знали Ваську, а Васька – их, и они приветствовали друг друга бурно, с объятиями и восклицаниями. Васька скрыла от ребят свое убитое настроение, была даже чересчур оживлённой. Спросила, не найдётся ли для неё местечко в палатке – чтобы ей не мотаться туда-сюда. Ребята заверили, что найдётся, спросили: «А Гордей?».
– У него бабушка, – хохотнула Васька. – Ему надо варить ей супчик и ставить клизму!
Пока Васька купалась, я позвонил домой. Сообщил Жанне, что Зарубина зависнет в Балаклаве.
– Значит, драки не будет? – притворилась Жанна разочарованной. – А я уже и ножик наточила!
– Ты же любишь мир во всем мире!
– Но я и жизнь люблю! И дочек! А мне внятно намекнули на их скорое сиротство! Всё, всё, всё, Гордей, я понимаю, что Вася пошутила. Ты там её успокой, вы же друзья!

Я сидел у кромки воды и наблюдал за парочкой метрах в двадцати от берега. Парень был сухопутный, но решил покрасоваться перед девчонкой и от моих услуг отказался. Судя по тому, что я видел, не очень у него получалось покрасоваться.
Васька подошла, как подкралась и села рядом со мной. Я старался на неё не смотреть. Я ей честно высказал всё, но теперь чувствовал себя виноватым – я ей слишком жёстко, беспощадно высказал всё! Она так радовалась встрече, так её предвкушала, а напоролась на отповедь. И какие мы теперь друзья с Васькой?
– Бедный ты человек, Гордей, – проговорила Васька сочувственно. – Изо дня в день одно и то же и никакого просвета. Житуха такая пресная, что ты уже и на негритянку повёлся.
– Жанна мулатка, – в море сообщил я. – Я её знаю дольше, чем тебя, и она больше русская, чем многие русские. И давай не будем обсуждать Жанну.
– А что будем, осуждать меня? – справилась с горьким смешком Зарубина.
–  Каждый выбрал себе жизнь по себе.
– Это я – выбирала! Ты – нет! – заявила Васька уверенно. – Ты сейчас, может быть, впервые попытался распорядиться собой, но ничего у тебя не выйдет!
– Поживём – увидим.
– Да  уже  сейчас  понятно! Не уйдет Жаннетка от дочурок и мужа в твою неустроенность! Я заметила, какие на ней шмотки! Они только кажутся простенькими! Целое состояние!
– Жанна не всегда была обеспеченной... – выступил я в защиту Жанны.
– Но она – стала! – оборвала наступательно Васька. – А ты – нет! Что у тебя есть, кроме мопеда?!
– Мне говорили, что у меня есть талант.
– А кому он на фиг нужен в этой стране?! У меня он тоже есть, но я его приспособила к условиям обитания, а ты сидишь тут у моря и ждёшь погоды! Или ты ждёшь бога из машины, Гордей?
Василиса расхохоталась зловредно, а мне захотелось, чтоб неумелый мореплаватель наконец-то перевернул каяк. Тогда бы я погрёб выручать его и девчонку. Потерпев крушение на воде, парнишка выручил бы меня! Я встал и замахал ему рукой, чтобы он поворачивал к берегу, но он то ли не увидел меня, то ли оказался чрезмерно самолюбивым.
– Да успокойся ты, не потонут! – раздражённо проговорила Васька. – А и потонут, не велика потеря. На всех придурков не напасёшься спасателей.
– А вот Спаситель так не думал, – обронил я в пространство.
– Но ты не Он! – пригвоздила Васька. – Ты, по большому счёту, никто!
– Ну, и что ты тогда здесь делаешь? – покосился я на Зарубину. Она сидела, обхватив свои колени, уткнувшись в них подбородком, и кривила в усмешке в рот. Скорее, в гримасе, чем в усмешке.
– Жалею тебя! – выдохнула Зарубина. – В русских деревнях в старину не говорили «люблю», говорили «жалею».
– Меня не надо жалеть, я счастливый.
– Не поделишься рецептом, Гордей?
– Я не менеджер, Васька, я не делаю карьеру и никому не завидую. У  меня есть море, солнце и дорога, и есть мопед. А ещё у меня есть возможность работать для себя.
– В расчёте на потомков? – съязвила Васька.
– Для себя, – повторил я. – Я на дядю навкалывался по самое не могу и больше не хочу выполнять чьи-то заказы. Я хочу удовлетворять свою потребность в самовыражении.
– А есть ты хочешь? – спросила Васька язвительно. – А бомжем стать хочешь? Когда у тебя отберут хату за долги, где ты будешь самовыражаться, под баком?
– Где-нибудь в пещере, в лесах!
– А многочисленные поклонники, паломники будут притаскивать тебе харч, краски, бумагу?! – Васька расхохоталась. – Или, думаешь, Жанка, тебя возьмёт на довольствие? Если кто и возьмёт, так старый друг Василиса!
Паренёк наконец-то перевернул каяк,  и я поспешил к резиновой лодке.
– Тебе помочь? – крикнула вслед Зарубина.
Я не ответил, спустил лодку на воду и погрёб туда, где рыжели на синеве спасательные жилеты. Какое-то время Васька плыла рядом с лодкой, потом отстала. Дождалась, когда я приволоку на базу и каяк, и потерпевших бедствие – совершенно счастливых от пережитого приключения – и сунула мне ватрушку: «Подкрепись, Магеллан! Или ты кто? Неважно! Ты не будешь против, если я  закручу с кем-нибудь из ваших? Мне вон тот чёрненький нравится!».
Васька хотела задеть меня, но я ответил безучастно: «Почему бы и нет? Если ты ему понравишься...».
– Понравлюсь! – пообещала она. – Я хоть и не африканка, но огонь-баба! Забыл?!
– Ты на отдыхе, Васька, делай, что хочешь. Только, будь ласка, не сожги Мите крылья, ему ещё жить да жить!
– Не боись! – Василиса рассмеялась и жестом своего парня стукнула меня по плечу. – Мне, милёнок, поберечь надо силы. Мне ещё тебя откачивать. После Жанки!

На столе меня ждала записка от Жанны:  «Высвистали домой. Бабушка сыта, рагу в холодильнике». Жанна не поверила, что Васька останется в Балаклаве? Но Жанна  и впрямь могла понадобиться семье!
Я поел, проверил бабушку и лег спать. Слишком устал, чтобы о чём-то раздумывать. Проснулся, как обычно, по биологическим часам, они меня никогда не подводили. Бабушка уже гремела чем-то на кухне. Бабушка старалась быть полезной. То хваталась за веник, то выставляла на стол продукты из шкафчиков. Не помнила, что это, но рефлекс уцелел, и бабушка сосредоточенно изучала наши запасы. Сейчас она собралась накормить завтраком то ли внука, то ли мужа, то ли отца, вынула яйца из холодильника и застыла в растерянности над холодной сковородой – газ я с вечера перекрыл.
– Кирилл! – воззвала  бабушка, но тут же поправилась. – Гордей! Что происходит?! У нас авария, катастрофа?! А что говорят по новостям?
– Ты хочешь яичницу?
Я осторожно усадил бабушку за стол позади себя и незаметно устранил «катастрофу» на газопроводе.
– Я тебя хочу накормить! – заявила бабушка. – Ты же сейчас  уйдёшь на весь день голодный! Ты с твоим образом жизни заработаешь гастрит! Ты, наверное, уже его заработал, поэтому такой тощий!
– Я не тощий, я спортивного телосложения, – попытался я урезонить бабушку.
– При твоём росте тебе надо быть упитанней! – провозгласила бабушка тоном завуча. - А на тебя без слёз смотреть невозможно! Ты поэтому так и не женился!
Я пил кофе и кормил бабушку яичницей, когда пришла Жанна.
– Всем привет! – объявила она весело, и бабушка вскочила.
– Лиля! – возопила бабушка. – Ты что это на себя нацепила?! Как не стыдно?!
На Жанне была яркая широкая юбка, довольно короткая, это и ужаснуло бабушку.
– Я тебе с маленькой внушала, что юбка должна быть до середины колена, и ни на сантиметр выше! – бурно негодовала бабушка. – На сантиметр выше – уже неприлично, а если ещё выше, то  это  непристойно! Я и сама всегда носила юбки до середины колена или ниже, и тебя учила правильно одеваться! Это твои подружки на тебя так плохо влияют, что ты на себя напялила этот  срам?! Кирилл! – воззвала ко мне бабушка. – Скажи ей! Ты же отец!
– Сейчас мода такая, – заступился я за Жанну от лица своего деда.
– А если завтра войдет в моду голяком ходить по улице, ты и тогда промолчишь?! – не унялась бабушка.
Я с тоской поглядел на Жанну, а она мне подмигнула. У Жанны было хорошее настроение. С чего бы? Оттого, что ей навстречу не выскочила разъярённая Василиса?
– Я всё поняла! – обратилась Жанна к бабушке виновато. – Я так больше не буду! Просто я не Лиля, я её подруга, и у меня нет другой юбки!
– Бедная девочка! – искренне расстроилась бабушка. – Мы сейчас посмотрим в нашем гардеробе…
– Нет, нет! – запротестовала Жанна. – Мне мама запрещает носить чужие вещи, но я скоро себе куплю! Я устроилась мороженым торговать, я заработаю и куплю, тётя Фрося.
– Как ты меня назвала?! – оскорбилась бабушка. Про юбку она тотчас забыла. – Я сто раз просила не называть меня ни бабой, ни  тётей, у меня есть имя-отчество! Я заслуженный учитель!
– Да, да! – покладисто закивала Жанна. – Вы меня обещали научить французской песне про снег!
– Раз обещала, научу, – изрекла важно бабушка и запела «Томбе ля неж».
Я выкатил из стойла мустанга, а в дверях Жанна поцеловала меня.

Товарищи по работе косились на меня  кто с сожалением, кто с недоумением, а ни Васьки, ни Мити видно не было. Васька и Митя   ещё ночью вышли в море и, наверное, осели на какой-нибудь скалке. Много тверди под собой им не надо! Накануне за ужином Васька всем объявила, что с Гордеем они теперь просто друзья: невозможны другие отношения,  если жить в разных городах! Ребята согласились, что невозможны, и Васька стала охмурять Митю из Запорожья. Он был самый молодой из нас, восемнадцатилетний, но крепкий, мускулистый, а лицом походил на пикового карточного валета. И девчонки, и женщины, отдыхающие на побережье, на него глаз клали чаще, чем на других, сам же он соблюдал дистанцию. Но вот Васька  метнула в него алчущий взор, и парень не устоял.
Мы спускали на воду свои посудины, когда парочка причалила к берегу. Василиса широко улыбалась, Митя выглядел уставшим, но довольным. Шепнул мне, проходя мимо: «Классная тёлка!». Я промолчал. Понимал, почему Васька была  классной, и от этого чувствовал неловкость. Обрадовался, когда приезжие – пожилая чета – заказали инструктора. Очень мне хотелось уплыть от родных берегов подальше!
Море реально и расслабляет, и успокаивает. Не в шторм, разумеется! Шторма не было, и я себя оправдал: мы с Василисой, оба, пришли к одной, совершенно правильной, мысли – нельзя поддерживать серьёзные отношения за тысячи километров друг от друга.
На закате, когда побережье опустело, наши расположились табором близ палаток. Василиса, пока мы трудились, сбегала в ближайший магазинчик за снедью, прихватила мужикам пива, и они прониклись ею: свой парень! Они ещё больше ею прониклись, когда она заявила с подъёмом: «Народ! Я в Питере на Городницкого подсела! Открыла для себя! Такой класс!  Я у вас тут гитару вижу. Кто на ней бренчит?
–  Все по чуть-чуть, – ответили парни.
Васька требовательно поглядела на Митю, и он вооружился гитарой.
– Песня про нас! – объявила Васька и запела громко, и с удалью, и с надрывом: «Всё перекаты да перекаты, послать бы их по адресу, на это место уж нету карты, плывем вперёд по абрису...». Слов, кроме Васьки, никто не знал, поэтому все только слушали. Мы слушали и проникались, а Василиса выдавала – нутром: «К большой воде я наутро выйду, наутро лето кончится, но подавать я не должен вида, что умирать не хочется...». Я понимал, кому она адресует «песню про нас», но вида не подал. Васька на меня не смотрела, косилась на Митю, а молодой казачина на неё глядел с восхищением. Может быть, это меня удерживало в лагере? Мне пора было домой, к Жанне и бабушке, а я мешкал. Вновь чувствовал себя виноватым. Теперь ещё, и перед казачиной, которому досталось похмелье в моём пиру! «Люблю тебя я до поворота, а дальше, как получится». Васька Митю залюбит капитально, утешится им, а потом рванёт к Аркаше и кому-то ещё. У неё, как выражалась Лола, «в каждом городе по штанам». А вот Митя, если он прикипел к Зарубиной... От Зарубиной так просто не откипеть. Она сама как-то призналась, что по материнской линии – архангельская, а у тамошних женщин, как мёдом между ног смазано. Всякий, кто с такой побывал, других уже не захочет. Так утверждают те, кто хоть раз попробовал архангельскую бабу. Кармен отдыхает! Василиса не стопроцентная поморка, но, вероятно, северные гены оказались сильнее прочих. Не красотка Васька, но есть в ней нечто такое, чего литературой не выразить. Меня ведь и сейчас тянет к Василисе, и это несмотря на чувства к Жанне! На Василису меня тянет!
Толчок к действиям дала мне Зарубина.  Пинок под зад. Обняла Митю и спросила: «Гордей,  тебе не пора?..». Я ответил, что пора и покинул побережье. В спину мне неслись яростные  причитания-проклятия Василисы: «...играют камни, играет ветер моей дырявой лодкою».

Домой я вернулся поздно. Бабушка спала,  Жанна сидела с книгой в нашей комнате. Не в моей – в нашей! То ли читала, то ли слушала тихую медленную музыку. Выглядела Жанна расстроенной, и я думать забыл о Ваське. Пока ехал, представлял её себе в объятиях Мити, а тут, как отрезало. Глянул виновато на Жанну и спросил сочувственно: «Очень устала?».
– Немножко, – она отложила книгу. – Не из-за бабушки, она вела себе прилично – Анфиска пошла в разгул! Анисья уехала на курсы, а Анфиска   притащила в дом целую стаю полудурков. Вернее, они сами притащилась. Убедились, что ни меня, ни Анисьи нет, и устроили поле Куликово!  Мало что холодильник опустошили, все конфеты, всё печенье, все фрукты съели, так ещё и срач развели мичуринский! На столе – объедки, лужи из-под сока, по всему полу – фантики, и они, кто где – балдеют под попсу! Грохот на весь район!  Мне соседи позвонили,  я  и помчалась учить правилам общежития. «Разгромили атаманов, разогнали воевод». – Жанна заставила себя улыбнуться. – Объяснила Анфисе, что следующим летом она поедет не на Кипр, а в лагерь Алсу, если ещё есть такой лагерь. Ты не знаешь?
– Я никогда не был в лагере.
– Вот и я.  Только название помню.
– И что, подействовала угроза?
– Не сразу. Это мелкая дрянь себя вообразила хозяйкой, королевой бала! Все от неё без ума, и восторгаются, и  завидуют! На меня наехала, представляешь?! Если я её отцу заложу, то она ему расскажет, что  я дома не ночую.
– Расскажет, – предрёк я, помрачнев. – И что тогда?
– Ничего, – пожала плечами Жанна. – Мелкой  напомнила, что я к мажоркам в прислуги не нанималась! Либо Анфиса признаёт моё право на мою жизнь, на мой род профессиональных занятий, либо отправлю в интернат для особо неодарённых детей, а там сексотов не любят!
– Так она тебе и поверила! – усмехнулся я хмуро.
– Не поверила, так проверит! На своей атласной шкурке! – заявила Жанна жёстко. – И папочка её не спасёт. Илья знает, что я редко выхожу из себя, но уж если  выйду, если меня довести…
–  Да, ты крутая, – вспомнил я наше детство. – Ты никому не позволяла себя щемить. – И решил свернуть с темы, которая мне сильно не нравилась. – Как ты, с твоим характером, с коллективом уживалась в больничке?
– Работала! – отчеканила Жанна. – Хорошо работала. А подхихикивать, наушничать, угодничать – это всё в мои функции  не входило, так что меня если и не любили, то ценили. Руководство ценило, а пациенты любили, – поправилась она ностальгически. – А сучки всякие терпели. Ещё и лебезили, когда им надо было подмениться или сбежать пораньше. Мне плевать было, что они болтают у меня за спиной, я с ними детей крестить не собиралась, а если и писала докладные, так только в тех случаях, когда они совсем нюх теряли! Представляешь, Гордей, у них пациент тяжёлый в коридоре на каталке лежит, а они резвятся в ординаторской: «Ничего с ним не случится, а мы тоже люди!».
– Но уволили не их, а тебя? – предположил я.
– Никто меня не уволил, – опровергла Жанна и помрачнела. – Илья меня уволил. Илья знает, как я скучаю по работе, так что его не опасайся.
Встряхнулась и заставила себя улыбнуться: «Сегодня в меню ужина плов. Идём?».
Она встала, и я прижал её к себе: «Мы должны что-то делать. Ты не можешь  всегда жить на две семьи».
– Всё не навсегда, как и жизнь, – мурлыкнула Жанна. – Вспомни, что поётся в старой советской песне, кэридо.
– Как ты меня назвала? – я тесней прижал к себе Жанну.
– Любимый, – ответила она нежно. – Это по-испански. Анисья в школе учит испанский и ходит на курсы итальянского. Так что ты и кэридо, и каро, и амато, а сейчас у нас миг между прошлым  и будущим, а он как называется, кариньосо?
– Жанна, мне мало мига!
– О нём не надо думать, им надо пользоваться, и тогда он останется, и пролетит сквозь столетия. Ты его запечатлеешь в своих картинах, когда будешь готов.  Идём!

И был вечер с пловом, и ночь, и утро. Мой новый миг начался с чашки кофе, седла мопеда и дороги на базу. Там он закончился, сменился другими.
С восходом солнца побережье оживилось. Ребята с «песней про нас» спускали на воду судёнышки. Васька суетилась среди них. Увидев меня, помахала приветственно рукой, навалилась на корму лодки, и Митя заботливо поправил на ней соскользнувшую с плеча бретельку купальника. Бедный Митя! Как бы не пришлось запорожцу ехать в Архангельск!
– У нас там пицца осталась! – крикнула мне Васька. – Будешь?
– Потом, – ответил я и присоединился к коллективу.
Всё шло, как обычно. Я сидел  на берегу, смотрел сквозь тёмные очки на сверкающую водную гладь. Васька уселась рядом, спросила: «Ты про наших что-нибудь знаешь, про Генчу с Лолкой?».
– Ничего, – ответил я в море.
– А я их нашла, – как похвалилась Васька. – Правда, потом опять потеряла. Они ко мне в Питер приезжали, но тогда я им ничем помочь не могла, и они вернулись на Украину. Вроде как в Киев собирались, а куда подались, не знаю. Адреса у них нет, а обращаться к Генкиным родакам… Не те отношения! Да и Генка ради Лолы с родаками порвал. Прикинь, какой Ромео оказался!
– Да, он такой.
– А ты – нет, – пригвоздила Зарубина. – Я, конечно, виновата перед Лолкой, что набросилась тогда на неё, но и она в долгу не осталась! А всё из-за кого?
Я промолчал, и Василиса ткнула меня локтем в бок.
– Всё из-за тебя, драгоценный! Не мычал, не телился, прислуживал бабушке!
– Не будем о бабушке!
– Твою бабушку настигла заслуженная кара. И тебя с ней заодно, потому что вёл ты себя не как мужик.
Я опять промолчал, и Васька произнесла с сожалением: «А ведь Лолка могла стать тебе хорошей женой! Я – нет, а Лолитка  девка домашняя, и терпеливая, и хозная».
– Да, – обронил я в море. – Только вот дома у меня не было.
–  Да всё у тебя было, кроме тебя самого! – выдала Васька. – А, да что теперь об этом! Сиди у моря, жди погоды!
Подошёл Митя, предложил Ваське: «Пошли поплаваем?», и она встала, оттолкнувшись от моего плеча. Они, рука об руку, вошли в воду, а я остался ждать у моря погоды. Сколько ещё людей, кроме брата и Зарубиной, готовы обвинить меня в тупом ожидании... Чего? Бабушкиной смерти?

Я не желал смерти бабушке, даже когда находился на пределе и мне казалось – точней, ощущалось – что я умру раньше девочки Фроси. Так бы оно и случилось, но Бог меня за что-то пожалел. Бог прислал Жанну, и у меня появился дом. Впервые в жизни мне там было тепло, уютно, мне хотелось возвращаться туда. Мы сидели с Жанной у меня в комнате, и я то рисовал, то что-нибудь мастерил. Собрал Жанне бусы из разноцветных ракушек, но их у неё выпросила старшая дочка, и тогда я стал вырезать камею – из античной  мраморной гальки, которую нашёл в Херсонесе, с профилем Жанны. Спросил: «Это у тебя не отнимут?».
– Надеяться никогда не поздно, – протяжно вздохнула Жанна.
Жанне я рассказал про свой  остров и даже нарисовал его. Таким, каким выдумал в детстве, райским. Мне захотелось, чтоб мы там жили вдвоём. До Жанны мой остров заселяли химеры, не люди, а мои представления о них, идеализированные мной сущности. Моя мама не отдыхала в шезлонге у воды – она высматривала в море корабль отца. Моя мама и на острове принадлежала не мне.  Одноклассника и соседа Никитку Смирнова я со своего острова изгнал ещё до того, как покинул школу. Когда хор детей под водительством Насти и Алисы скандировал в мой адрес: «Дебил!», он кричал в хоре, а по дороге домой оправдывался: быть не со всеми, значит быть против всех, и тогда Никитоса загнобят за компанию со мной и Ершовой, а у него нет старшего брата, который бы его защищал! Старший брат меня защитил, застукав Никитку за разграблением моего именинного стола. Никитос совал в портфель яблоки, конфеты и пряники, когда вошёл Матвей и так встряхнул Никитоса, что у того из кармана выпала машинка – подарок Матвея. Матек вырвал у Никитки портфель и высыпал на пол его содержимое. Среди сладостей и фруктов обнаружился  бабушкин подарок, водяной пистолет, и рассвирепевший Матек спросил, что ещё Смирнов успел стырить.
– Я не тырил, – залепетал Никитос. – Гордей сам мне дал. Поиграть. Мне же никогда ничего не дарят, даже мороженое, мне  не делают день рожденья, а я хотел пацанов во дворе угостить, от Гордейки!
– Слышь, ты, юный мародёр! – не смягчился мой брат. – Ещё раз я тебя здесь увижу, и уши, и руки поотрываю!
Дотащил за шкирку Никитоса до двери и пинком  вышиб за дверь. После этого брат набросился на меня: «А ты чего молчишь?! Или скажешь, что это ты ему всё-всё-всё подарил и позволил грабить наш дом?!».
Я вошёл в комнату уже после Матвея и просто оцепенел при виде открывшейся мне сцены.
– Ты ещё скажи, что он твой друг! – не унялся Матек. – Лучше иметь сто врагов, чем одного такого друга! Ненавижу! С таким пойдёшь в разведку и окажешься в гестапо!
Я признавал правоту Матвея, но не хотел в неё верить. Я хотел иметь друга, с которым можно пойти пусть не в разведку, но хотя бы на море.
– Ты что думаешь, он тебя спасёт, если ты тонуть будешь?! – пуще прежнего разгневался Матек. – И не спасёт, и на помощь не позовёт! От таких, как эта мразь, все несчастья человечества! От ущербных!
Никитос у нас больше не появлялся, но я выносил ему во двор то конфету, то яблоко, и отдавал мелочь, которую бабушка  выделяла мне на «моржо». Я цеплялся за свою выдумку, пока мы с Никиткой не оказались на море. Тонуть я в нём не тонул, зато нашел на дне древнюю монету, и Никитос тут же у меня её отобрал. Я хотел подарить монетку Жанне, но Смирнов на моих глазах вручил её то ли Насте, то ли Алисе. Ещё и наврал, с каким риском для жизни он её раздобыл! После этого я перестал с ним разговаривать. Вообще перестал его замечать. Никитка исчез и с моего острова, и из моей жизни, пока вдруг, в день похорон бабушки, не заявился к нам на поминки. Гости- три старушки – уже ушли, мы с Жанной и Дашей убирали со стола, когда услыхали приглушённый рев Матвея: «Пшёл вон!»: Никитос пытался выразить соболезнование, а Матвей теснил его от двери.
– Матек, но в такой день... – воззвала к мужу Даша. – Так же нельзя…
– С такими – только так! – грянул Матвей. – Вор должен сидеть в тюрьме, а не за столом у моего брата!
– С чего ты взял, что он вор? – изумилась Даша. – Ты столько лет здесь даже не появлялся…
– Слухами земля полнится! – отрезал Матвей.
Я слышал краем уха, от соседок, что Смирнов мотал срок за кражу, но не придал слуху значения – для меня Никитоса уже давно не существовало.
– Если он скажет, что встал на путь исправления, я буду смеяться! – Даше, со злым смехом, объявил брат.
– А если не встал и отыграется на Гордее за твой радушный приём? – спросила озабоченно Даша.
– Тогда он снова сядет и уже на очень долго! – пообещал Матек. – Или даже не сядет, а ляжет. В гроб. Я сумею проявить клановую солидарность.
Солидарность проявлять не пришлось: Матека Никитка боялся с моего далёкого дня рожденья. По слухам, он вскорости снова сел, а на  вымышленном острове кружили средь облетающей листвы тени Лолы и Гены, ещё кого-то.  А вот Васька там даже и не гостила!  Василиса Зарубина на роль призрака не годилась.

Жанне нравилось смотреть на мои руки, когда я что-то ваял, и мне это не мешало. Стоять над душой и смотреть на руки мастера – совсем не одно и то же.  Я себя  в работе чувствовал мастером, а Жанна мной любовалась. Я ей подарил и камею, и пейзаж с райским островом, спросил, что ещё для неё создать, и она покачала головой: «Ты работаешь по собственному хотению».
– Я хочу  по твоему! – признался я искренне.
– Тогда... – она помедлила. – Я хочу, чтоб у тебя была выставка! Мы это можем устроить?
– Не можем, – отмёл я её идею. – Для того, чтоб устроить выставку, надо быть членом  творческого союза, да хотя бы группы, которая где-то официально зарегистрирована, а я кот, который гуляет сам по себе.
– И что, за тебя никто не подпишется? – усомнилась Жанна. – Никто-никто?
– Я слишком долго прожил на своём острове, чтобы кого-то нажить.
– И Василиса не подпишется?
– И Василиса. Кем она меня представит,  самородком из-под забора?
– Почему из-под забора?
– На территории искусства я бомж. Нет у меня ни званий, ни корочек, а мои работы... Мало ли у кого я их стырил!
– У другого самородка из-под забора?
– Типа того!
– А если всё же попробовать?
– Зачем? К славе я не стремлюсь, для меня важна сама возможность работать.
– Почему-то мне казалось, что художнику важно ещё и реализовать эту возможность, – улыбнулась Жанна и лукаво и снисходительно. – Мне казалось, что художник творит не для себя одного, а значит, нуждается в оценке своей работы. В признании, Гордей! Назови мне хоть кого-то, кто мечтал бы умереть в безвестности, под забором, под которым потом окажется и всё его творчество? Я от искусства далека, поэтому не знаю таких людей!
– Знаешь, – отшутился я. – Гордей Алимов! А выставка... Большой напряг, с десяток посетителей и, может быть, статейка в газетке. Кого она сделала великим?
– А как стать великим, Гордей Алимов? – сверкнула глазами Жанна. – Поделись знанием!
– У меня его нет. Я не люблю суетиться.
– Суетиться буду я.
– Что, и мужа привлечёшь? – справился я  с иронией. Я не верил в серьёзность её намерений.
– И девчонок! – подтвердила она решительно. – Что у нас двигатель успеха? Реклама! Самая разная, в том числе устная народная! Должна же я  оправдать своё высокое звание бизнесменки!
– Без меня, – попросил я уже серьёзно. – Я не готов войти в историю твоим фаворитом.
– Ты хотел сказать, протеже?
–  А это не одно и то же?
– Не всегда, кэридо. Мы же помним историю!
– Считай, меня бабушка заразила деменцией. Мне совсем не до истории, Жанна, мне сегодня быть бы живу, и завтра. Если б не ты… Не вынуждай меня говорить красивости!
– Не говори, напиши автопортрет. Для меня.
– Ты подаришь его Илье? – спросил я со смехом.
– Мы его повесим в супружеской спальне! – засмеялась в ответ Жанна, и мы обнялись. – Мы его повесим вот здесь, в нашей с тобой супружеской спальне!

Лето в Крыму большое, но и оно потихоньку сходит на нет. Стали разъезжаться ребята. Митя покинул Балаклаву одним из последних, а следом собралась в дорогу Зарубина.
– Больше меня ничто здесь не держит! – заявила  мне Васька. – В смысле, никто. Но моё приглашение остаётся в силе. Приезжай, когда   всё  закончится.
– Ты имеешь в виду сезон? – притворился я чайником.
– Ты сам знаешь, что я имею в виду, – отчеканила Василиса. – Чем смогу, помогу, я хороший реаниматор.
Уезжала Васька с базы. Я чисто из вежливости спросил, не заглянет ли она ко мне – принять душ, попить кофе, и она расхохоталась: «А чего я там не видела, твою бабку и твою новую подругу? Твою новую старую подругу! Ни та, ни другая меня не вдохновляют на жизнь!». Оборвала смех и добавила, словно извиняясь: «Не подумай только, что я ревную. Я отлично провела время, мальчик такой классный попался!».
– Ты и его к себе пригласила? – уточнил я с надеждой на счастливое завтра запорожца.
– Зачем он мне в Питере? – удивилась Василиса. – Каждый хорош в своё время,  на своём месте. – И  поспешила объясниться: «С Митькой у нас был классический курортный роман, а ты, Гордей, золото, которое не ржавеет. Мой золотой запас!».
– На чёрный день? – справился я с сарказмом. Признание Василисы мне радости не доставило.
– Если ты о старости, то я не собираюсь доживаться до состояния бабы Фроси! – как поклялась Василиса. – Я лучше сброшусь со скалы, как Эзоп.
– Он не сам сбросился, если помнишь.
– Я имела в виду Сафо. Голову напекло, вот и оговорилась. Всё, Гордей, ухожу. Провожать не надо, карауль своих утопленников!
Хочется ли мне, чтоб Зарубина присоединилась к призракам на необитаемом острове?

Заканчивается не только лето, но и всё самое счастливое: Жанна сообщила, что возвращается муж, и теперь мы реже будем встречаться. Жанна нас с бабушкой не бросит, будет приезжать, но ненадолго, а на ночь оставаться не сможет. Жанна говорила со мной ласково и печально, увещевающе, но мне расхотелось писать автопортрет.
Жанна мне позвонила на работу, доложила обстановку: девочку Фросю она обслужила, но  ещё раз  приехать к ней сегодня  не сможет. Это значит, что домой мне надо возвратиться пораньше. Мы дежурили на базе вдвоём, и напарник, тоже местный, заверил, что справится без меня. Иногородние разъехались, а городские, если и появлялись, то изредка.
Именно в  тот день  ватага молодых к нам нагрянула. День был тихий, тёплый, безоблачный, и мы выпустили ребят в море.
Лето в наших краях может перейти в осень внезапно, и не в золотую осень, а в злую, с ураганным ветром, ливнем и штормом, с резким похолоданием, и хорошо, если перелом погоды не настигнет человека в дороге, на природе и на воде!
Наших туристов ураганом накрыло в море. В считанные минуты небо из голубого сделалось тёмным, поднялась волна, хлынул дождь, и мы с напарником поняли, что ребята к берегу не пристанут. Напарник остался на берегу – извлекать из воды тех, кто выплывет, благо все они были в спасательных жилетах, а я в резиновой лодке погрёб искать потерпевших крушение. Понял, что их сносит к скалам, там и увидел сперва перевернувшийся каяк, а потом и ребят, сгрудившихся на уступе. Из-за подводных камней я не мог подойти к ним ближе, чем на пять метров, крикнул, чтобы плыли ко мне, но волна была большая, и они боялись её. Тогда я вплавь добрался до них, показал, куда и как прыгать, чтобы не ударило о скалу, прыгнул, доплыл до лодки, но из них никто за мной не последовал. Круиз от лодки до камня мне пришлось проделать пять раз, прежде чем они убедились, что вертолёты за ними не пришлют, а спасение утопающих – дело рук самих утопающих! Накаркала мне на прощание Василиса!  Мореплавателей было шестеро, из них – две девчонки. Слава Богу, все оказались до кучки на одном выступе, иначе пришлось бы вызывать МЧС. Слава Богу, они всё же решились ринуться в волны, я  втащил их одного за другим на свой резиновый борт, и  перегруженная, полузатопленная лодка легла на обратный курс. С неба лило, ветер и волны нападали с нарастающей силой, а я грёб из последних сил. Приказал молодым вычерпывать воду пригоршнями. Сам не верил, что доберёмся до берега. Все мы были насквозь мокрые, замёрзшие, зато какими счастливыми выглядели мои мореплаватели! Не каждый день удаётся пережить опасное приключение! Ребятишек отогревали и переодевали в сухое, а я поспешил к своему мустангу. Собирался домой пораньше, но с природой не поспоришь, и, если честно, я о бабушке и думать забыл, пока боролся со стихией за юные жизни. Теперь, вот, вспомнил и задёргался – что еще нехорошего меня ждёт? Меня ждала  бабушкина смерть.

Врачи заверили меня, что бабушка умерла во сне, тихо и спокойно. Об этом свидетельствовали и её поза, и выражение лица, и постель. Бабушка не билась в агонии, не кричала, лежала на боку, до подбородка укрытая одеялом. Она вдруг стала такой маленькой, что я с трудом её заметил среди белья. Тогда меня только это и поразило: сильный, грозный, привыкший командовать человек превращается в щупленькое тельце! Никаких других эмоций я не испытывал – ни угрызений совести из-за того, что умерла бабушка в одиночестве, ни горечи утраты, ни облегчения от того, что прекратился мой ад. Смерть бабушки была сродни урагану, налетевшему на тихое побережье. Недаром то и другое произошло в один день.
Докторам я про ураган рассказал – из-за него я не смог уехать с работы. Доктора меня успокоили – я бы всё равно не совладал с неизбежным, и посоветовали заняться собой. Кажется, я выглядел плохо. Вот когда я пожалел, что не переношу алкоголь!
Оставшись один, позвонил Даше – сообщить ей и Матеку печальную новость. Знал, что их эта новость не опечалит, но мы должны будем заняться похоронами, а я понятия не имел, как к этому подступиться. Даша заверила, что справимся, утром она за мной заедет, и мы займёмся оформлением документов. Спросила, как я себя чувствую, предложила – не слишком уверенно – чтобы я приехал к ним, и я ответил решительно, что со мной всё в порядке, просто устал. Жанне звонить я даже не собирался. Жанна сделала для меня всё, что могла, больше, чем кто-либо другой за всю мою жизнь. Утром скажу, что ей уже не надо разрываться между своим и моим домом, а сейчас мне пора на остров. Я и правда слишком устал, чтобы с кем-то говорить и кого-то слушать. Над моим островом такой же ураган, как и над всем прочим миром, но  к ураганам притерпеваешься. Завтра будет завтра с суетой, беготнёй, телефонными звонками, а сегодня я лягу и отключусь. Если получится. Как обидно, что нельзя выпить!..

Похоронами бабушки занимались мы с Дашей. Брат ограничился вложением денег, и когда я не удержался от язвительного: «У него служба!», Даша после паузы обронила:  «Матек боится смерти».
– Наверное, её все боятся.
– Каждый по-своему. Матек боится мёртвых.
Он-то с какой радости?! Я, а не он видел нашу маму в петле!
– Он тоже видел, – тихо проговорила Даша. – Воображением.
– Так ему не на флот надо было, а в мировую литературу!
– Гордей, – Даша взяла меня за руку. – Я понимаю, как тебе сейчас трудно, и всё-таки выслушай меня. Матек сбежал от вашей бабушки не потому, что он такой сильный, наоборот. Сильный это ты.
– Брось! – я вырвал свою руку. Вся моя усталость вдруг превратилась в злость. – Он герой, он решительный,  гордый, а я всегда был уродом в семье, придурком!
– Он решительный, гордый, да, – не заспорила Даша. – Он храбрый, но неустойчивый, потому что лишён терпения. Своей удалью, своей резкостью он прикрывает и свой страх смерти, и  страх перед жизнью. Случись что-то, через что он не сможет перескочить, и у него не хватит сил смириться, он изведёт и себя, и всех, кого сочтёт виноватыми.
– Тебе виднее, – я с трудом, но подавил  злость. – Он поэтому не хочет детей?
Даша промолчала, и я спросил с издёвкой: «А есть что-то, чего он не боится?».
– Есть, – улыбнулась Даша грустно. – Мировая литература и я.
– Я не вхожу в число приоритетов? – справился я с вызовом, утвердительно.
– Перед тобой он себя чувствует виноватым, а чувство вины – это тот же страх, –взялась Даша оправдать Матека.
– И в чём он передо мной виноват? – вспомнил я надменный взгляд брата и его поучения.
– В том, что он старший, а отца тебе не заменил.
– Он и себе его не заменил. – Я ощутил, как гнев – теперь уже на отца – начинает меня захлёстывать. – Никто никого не заменяет. Можно только подменять, а подмена…
Я не нашёл нужного слова, и Даша взмолилась: «Гордей, не будем о Матеке! Зря ты думаешь, что ему сейчас хорошо. Мы с тобой ходим, действуем, а он выворачивает себя наизнанку».
– И кто ему доктор? – огрызнулся я с разгона.
– Я ему доктор, – ответила Даша терпеливо. – Я его принимаю со всем, что в нём понамешано, такого, как есть. Всех нас надо принимать такими, как есть, а не плодами собственного воображения.
Поняла ли она, что попала в точку? В мою основную точку. В мой остров.

Жанна приезжала, пока мы с Дашей таскались по учреждениям, пообщалась с соседями, попыталась до меня дозвониться, но телефон я отключил, и Жанна оставила мне записку: «Фрося встретилась со всеми, по кому так скучала, ей уже хорошо, плохо только тебе. Ничего, мой амиго, будет день – будет миг, твой миг!».
Я прочёл записку несколько раз и усмехнулся. Что за день у меня сегодня! День умных женщин! Нет бы что-нибудь простое, банальное, типа: «Все там будем!».
Нормальный мужик купил бы сейчас пузырь, поехал к друзьям  и пообщался на тему «все там будем», а я с моей аллергией  могу оказаться Там ещё до похорон бабушки! Да и друзей у меня нет. Ущербный я человек! Зато мой брат, про которого пела Даша такие душевные серенады, вполне полноценен и полноценно нажрался. Это с какого такого горя?! Вообразил себе своё погребение?! Ладно, пусть, я и самому себе не судья, умом не дорос до мантии! Плохо, что я завидую Матвею: ему и пить можно, и жена у него – друг, товарищ, и врач, и от бабушки он ушёл удачней, чем колобок. Неважно, от силы или от слабости, но ушёл, а отсутствие любви к ближним гарантирует от чувства вины!.. Ещё вчера я никому не завидовал и никого не осуждал. Даже Никитоса, Настю и Алису – повернулся к ним спиной и пошёл своей дорогой.
Ураган разрушил мою дорогу?
Жанна позвонила взволнованная. Умоляла уйти с острова. Она бы хоть сию минуту примчалась, но муж так долго отсутствовал, что соскучился и, пока ехал, сочинил целую культурную программу с участием дочек и жены! Аквапарк, дельфинарий, поездка на ЮБК, театр и столик в ресторане! Возражения не принимаются!
– Он прав, – сообщил я Жанне. – Он заслужил.
Ушёл в свою комнату и сел писать автопортрет.
«Незнакомец на фоне обрушившейся дороги».

Осень налетела стремительно, положив конец моей сезонной работе. Я оставил себе на жизнь самый минимум, остальное решил вложить в бабушку, но и Даша и протрезвевший брат заявили со всей категоричностью, что с меня денег не возьмут: у меня работа временная, а у них постоянная! Я стал настаивать: «Умереть – это дороже, чем жить», и Даша призналась, что к ней заезжала Жанна, сбросилась на похороны «очень ей близкого человека».
Бабушка своих близких людей пережила, и в последний путь её провожали три соседки, две по нашей квартире, одна – по прежней, поэтому мы не стали заказывать кафе, заказали закуски, чтобы поминки провести дома.
Три старушки жались над гробом, а мы с Матеком и Дашей отошли шага на три – Матеку хотелось курить. Был он очень бледным, хоть и старался держаться невозмутимо. Выкуривал сигарету за три затяжки и сразу же прикуривал новую. Матвей собой являл иллюстрацию к поговорке «чужая душа потёмки», и я устыдился своих наездов на него. Брат, в отличие от меня, не сбегал на воображаемый остров, он со своими страхами сражался в реальности, ломал себя, чтобы преодолеть их, потому и пошёл в военные, а не в престижный гражданский вуз. Ради победы над собой и ради нас с бабушкой.
Даша поглядывала на Матвея встревоженно, и он придал себе вид философа,  утомлённого мирской суетой: всё ожидаемо, предсказуемо, неизбежно, но живым – живое.
– Надо же, как похолодало! – проговорил он, поёжившись. – Ещё вчера ходили в футболках, а сегодня уже в куртках.
– Не вчера, а позавчера. – поддержала Даша разговор о погоде. – У тебя вчерашний день выпал.
– Бывает, – согласился Матвей. – И на старуху бывает проруха.
– Докуривай, и вернёмся к нашим старушкам, а то нехорошо, родственники – это мы, других нет.
– А это кто? – указал Матвей подбородком в глубину аллеи. – Дамочка явно к нам.
По аллее торопливым шагом шла Жанна.
– Да неужели? –узнал её Матек и изобразил восхищение. – Сколько лет, сколько зим! Красавица! Ты-то здесь какими судьбами?
– А тебе Дарья Валерьевна не сказала?
– Что-то говорила, но я был пьян!
– Красавец!
– Да, мы такие, капитан-лейтенанты украинского флота, все, как на подбор!
– Пьяницы? – поддела с улыбкой Жанна.
– Мечты женщин всего мира!
Я не спросил Жанну, как ей удалось сбежать с культурной программы мужа. Может быть, программа закончилась?
Мы переместились к гробу, и Жанна пробормотала, как если бы помолилась: «Томбе ля неж...».
Бабушку, как она и хотела, подхоронили к деду.

На поминках возродился Матвей. Правда, не сразу. Пока старушки отдыхали на диване, а Даша с Жанной накрывали на стол, он бродил по квартире мрачный. Нашёл мой «Портрет незнакомца», понял, кого я изобразил, и усмехнулся страдальчески: «Ты не хочешь поменять квартиру, Гордей?».
– Зачем? – я пожал плечами. Не стал объяснять, что смена места жительства не изменит меня.
– В этих стенах прошло наше несчастливое детство.
– Оно прошло, Матек.
– Стены – остались.
Нас позвали к столу, и Матвей, устроившись во главе его, взял на себя обязанность тамады. Вероятно, это и взбодрило его. Он стал галантным и остроумным, и после первых скорбных тостов все оживились.
– Повезло Ефросинье с внуками! – объявила бабушка из дома, где теперь жили молодые Алимовы. – Матвей такой вежливый! И поздоровается всегда, и сумки мне донесёт до хаты. Если видит, что я тяжесть пру, обязательно заберет. Это мои сидят, в экран пялятся, пока бабка картошку тащит, а Матвей не такой!
– Так и Гордей какой хороший! – подключилась бабушка из нашего дома. – И пылесос купил бабке, и сиделку ей нанял!
Эта фраза меня насторожила. Как теперь нам с Жанной встречаться, раз уж надобность в сиделке отпала? Мне плевать на общественное  мнение – я свободный одинокий мужик, но Жанна в моём доме окажется в зоне риска. Правда, живёт она далеко и обручалку не носит. Жанна объясняла мне, почему. Они с Ильёй были так бедны, когда решили пожениться, что сэкономили и на обручальных кольцах, и на торжественном бракосочетании. Решили купить кольца потом. Но потом родилась Анисья, и расходов  прибавилось, а потом супруги привыкли жить неокольцованными. Когда Илья собрался наконец-то купить колечко жене, Жанна попросила: «Купи мне лучше большие круглые серьги. Два кольца вместо одного!». Они пошли в магазин, и муж купил Жанне серьги, которые она выбрала, они очень ей шли. Серьги, как и мои бусики, реквизировала Анисья, но Жанна не огорчилась, а порадовалась за дочь: «У неё раньше ничего не было, ни цацек, ни приличных туфлей!».
– Но теперь-то... – напомнил я возросшем благосостоянии Свиридовых.
– Неважно! - отмахнулась Жанна. – Сохранилась потребность перетаскивать всё к себе.
И, спохватившись, бросилась оправдывать дочку: «Она умная, добрая девчонка, у меня с ней никаких проблем, но бедняцкое детство непоправимо.  Кто голодал, будет всю жизнь смотреть в чужие тарелки, а кого дразнили за крестик на верёвочке, приобретает привычку обладать. Хоть ты осыпь ее брильянтами по макушку, ей, кровь из носа, захочется браслетик «неделька» из мельхиора или ещё что-нибудь такое, что она на ком-то увидела!
– А это не болезнь? – спросил я подозрительно.
– Это комплекс, Гордей, комплекс неполноценности, приобретённый под воздействием враждебной социальной среды!
– Мы с тобой, насколько я помню, в детстве не жировали, я за братом донашивал, а ты…
– Мы не подчинялись социальной среде! – по-бунтарски сверкнула глазами Жанна. – Мы  с ней враждовали!
– И чего мы добились? – усмехнулся я, вспомнив школу.
– А ты не знаешь, чего? – прищурилась Жанна. – Самоуважения! Оно поценней бирюлек! Жаль, не для всех!
– Если б все люди были борцами, человечество не слезало бы с баррикад, – утешил я Жанну.
– Твоя правда, кэридо, – кивнула Жанна и добавила с сарказмом: «Правда, никто и не слезает, просто люди все разные и баррикады все – разные».
Я потягивал минералку и наблюдал, как расслабляются гости.
– Ефросинья Ивановна детей в строгости воспитывала, вот и выросли порядочными людьми, – вещала соседка, у которой я оставлял ключ. – А если потакать, по головкам гладить, то они ноги о тебя вытрут.
– А как их воспитывать, если они сидят в своих компутерах и ничего, кроме них, не видят, ничего и никого? – горячилась соседка моих Алимовых. – Знаете, кто мы для них, как нас в науке называют, наш возраст? Возраст доживания! Понимаете?!  Это кто ж нас слушать  будет, если нас  почти нет?!
Мои соседки оказались менее просвещёнными, они возмутились: «Так о людях говорить, всё равно что панихиду по живому справлять! Прямо над ним!».
– Дамы! – воззвал Матвей и встал с бокалом в руке. – Не верьте науке! Она существует, чтобы кто-то защищал диссертации! Микеланджело было 88, когда он поднимался по лесам под самый свод Сикстинской капеллы и писал свою фреску. И таких примеров  множество! Качество жизни не от возраста зависит, а от внутреннего настроя личности! У вас он боевой!
– Дай тебе Бог здоровья, Матвеюшка! – растрогались старушки. – И деток! И чтоб дом был полная чаша!
– Всем – по полной чаше!  Добра! – грянул Матвей. – За всех нас!
Жанна покосилась на Матвея с улыбкой и шепнула: «Ни за что не поверю, что такой кавалер, как ты, мог надраться до потери памяти!».
– Всё я помню, – в сторону ответил Матвей. – Но у старушек так мало тем для разговоров! Их станет больше, если вы с моим братом этому посодействуете. Вы посодействуете? – Он в упор глянул на Жанну, и она отвела глаза: «Мы подумаем».
Старушки от застолья устали быстро, возраст брал верх над боевым настроем. Не эпоха Микеланджело на дворе! Гений Возрождения дышал чистым воздухом и не жрал химию под видом продуктов. Своей соседке Даша с Матеком вызвали такси, а мои, с пакетами пирожков, разошлись по  квартирам. Тогда-то и появился гость из прошлого, Никитка Смирнов, а я понял, что мой брат меня любит. Всегда любил, но боялся показать это. Почему-то лучшего в себе люди стыдятся чаще, чем худшего!
Я не спросил Жанну, останется ли она на ночь. Не решился. Мы проводили Дашу  и Матвея, помыли посуду и устроились на кухне за столом, она – с бокалом вина, я – с минералкой. Всё было, как недавно. Как в прошлом.
– Подари мне ту картину, – попросила вдруг Жанна.
– На память? – потребовал я всей правды.
– Это картина для меня, про меня, – ответила она убеждённо. – Тебе она не нужна, даже хуже.
– Хуже, чем что?
– Чем остров. Вокруг него море, а там... Крушение.
– И зачем оно тебе?
– Видеть. Ты моё крушение написал.
– Своё.
– Ты на трассу ещё выберешься, Гордей, на хорошую дорогу...
– Потому что у меня есть мопед?
– Потому что у тебя есть талант, а он не может принадлежать только тебе.
– А ты – не выберешься? – ощутил я укол в сердце.
– Меня завалило. Я не смогла переставить указатели, вот и попала под обвал.
– Что-то с Ильёй? Он тебя в чем-то заподозрил? – я подался к ней через стол.
– Он – нет, – покачала головой Жанна. – Девчонки. Женская интуиция, кэридо, она и у мелких – женская.
– Они за тобой следили? – уточнил я тревожно.
– Они следили за моим настроением, почему оно вдруг стало таким хорошим. Мне казалось, что я веду себя, как обычно, но это мне так казалось. Когда в человеке поселяется праздник, его не спрячешь.
– Ну, раз уж так, – я взял Жанну за руку. – Пусть он и будет, праздник. Мы имеем на него право.
– У меня нет права подставлять под обвал семью. – Жанна отняла руку.
– Не преувеличивай. Множество семей…
– Меня не интересует множество. Меня интересует моя собственная семья, моя! Илюха с детьми не справится. Он и с собой-то, я не знаю, как справится, если я семье предпочту себя! Девки, как ты понял, проблемные! Старшая из мира голодных духов, младшая эгоистка. У неё две дороги – в королевы или в оторвы! Внушит себе, что её предали, и понесётся! Ладно, если не подсядет на наркоту! Чтобы я всю жизнь казнилась! А потом, чтобы я ещё сильней мучилась, по мужикам пойдёт и будет им ломать жизнь, мстить за жизнь свою поломатую! Очень нам от этого будет празднично?!
– Жанна! – Я снова взял её за руку. – Не нагнетай. Мы не дети, чтоб сочинять себе страшилки. Давай, я поговорю с твоим Ильёй…
– Что?! – она взглянула на меня с бешенством, но тут же померкла и залпом осушила бокал. – А пистолет у тебя есть?
– Дуэльный? – я заставил себя ей улыбнуться.
– Любой, из которого можно застрелиться. Не забудь  ему оставить.
– Он такой слабак?
– Он из тех, кто умирает, но не сдаётся. И когда он поймёт, что его государство погибло, и уже ничего нельзя сделать, он погибнет. Как самурай, как древний римлянин, как солдат с последней гранатой!
– Ты говорила, что дочки для него – всё.
– Он решит, что его смерть меня заставит вернуться к дочкам.
– Жанна, это ты так решила. И за него, и за всех. Может, есть смысл посоветоваться с Дашей?
– Даше дай Бог разобраться со своими проблемами, а  мои зависят лишь от меня. Всё, Гордей, я пойду. Так ты отдашь мне картину?
– Нет.
– А ты  подумай.
– Так ты еще придёшь?
– За картиной.
В дверях Жанна тесно ко мне прижалась, всхлипнула, отстранилась резко, и каблучки её  застучали по лестнице.
Я вернулся к своей картине. Смотрел на неё и думал, что моя жизнь, по крайней мере, моя личная жизнь, если она у меня есть, это какой-то роман девятнадцатого века!

Никто и ничто не мешало мне заниматься самореализацией, но права была Жанна: самореализовываться в одиночестве – то же, что бродить по необитаемому острову. Мы ничего не делаем  для себя, надо, чтобы  кто-то увидел твою работу и хоть как-нибудь о ней отозвался. На моём острове теперь не было даже призраков. Свой остров я когда-то сочинил для живых, так что ни маме, ни бабушке обитать там не полагалось. Не было там места и Жанне. Жанна жила на соседнем  острове. Иногда она переправлялась на мой.  Праздника в Жанне больше не ощущалось, так что её дочери могли спать спокойно.
– Я без машины, – сообщила Жанна, вынимая из сумочки бутылку вина. – Откроешь?
Я открыл, налил ей, и она вздохнула: «Как жаль, что ты не составишь мне компанию!».
– Мне и самому жаль.
– Может, рискнёшь?
– Лучше не надо. Тебе придётся вызывать «скорую», объясняться с врачами, а мир, как ты знаешь, тесен.
–  Объяснюсь. Я пришла купить картину, решила обмыть. Я раньше часто покупала картины. Божечки, как бы я хотела сойти с ума, но у меня не получится! Я бы хотела заболеть какой-нибудь неизлечимой болезнью и умереть!
– Тогда  бы ты оставила семью без себя.
– Общее горе их бы сплотило.
– Может быть, проще разобраться с ситуацией по-простому?
– Я думала об этом, - серьёзно кивнула Жанна. – Не получается.
– Только через твой труп?
– Я уже он и есть, амиго, я внутри никакая. Ничего не хочу. Только твою картину. Дай, хоть посмотрю на неё. В себя.
Жанна встала, взяла свой бокал и уселась с ним напротив картины. Я уселся напротив Жанны. Смотрел на Жанну и жалел нас обоих, и это всё, что я мог.
– Почему любовь – это такое несчастье? – спросила  Жанна трагически.
– Не всегда, – возразил я. – У Матвея и Даши, например…
– Союз интересов! – выпалила Жанна. – Она любит пациента, а он – врача! Она любит  свою профессию, свой ум, а он – свои комплексы и харизму! Они...
– Жанна! – прервал я резко, почти грубо, и она опамятовалась: «Прости».
Пробормотала виновато: «Они – твои единственные близкие люди, а я... Я сорвалась, потому что у меня близких нет. Есть родные, семья, но из близких только ты! Я должна тебя поддерживать, а я гружу, потому что всё поняла».
– Что ты поняла, Жанна? – спросил я осторожно. – Что не любила Илью?
– Любила, наверное, – она пожала плечами. – Это было так давно, что не помню. Мы тогда были другие, нищие, но верующие. Илья добрый был, надёжный. Он таким и остался, но для него цель превыше всего, движение! Он водитель, а мы с дочками – пассажиры! А ещё я тыл, а дочки – капитал! Кто-то по себе оставляет картину, а кто-то – бизнес. Мне  нравились картины. Я их развешивала по дому, а Илья их воспринимал как средство для повышения рейтинга. Лучше б мы с тобой не встретились, каро!
– Бог дал – бог взял, – выдохнул я.
– Зачем? – у Бога спросила Жанна. – Я ведь так хорошо жила, пока не поняла, что живу среди чужих. Да, они нуждаются во мне, они меня любят, но – как домашнее животное!
– И муж – как животное? – спросил я недоверчиво.
– И как часть бизнеса, – уточнила Жанна. – Сама по себе я их не интересую. Илья вырос в принца, подарил Золушке замок и хрустальные башмачки, так чего ещё надо?! Анисья пойдёт по его стопам, она уже по ним идёт, а что цацки собирает в шкатулочку, так это единственный её пунктик. Маленькие сокровища! Девчоночьи! А вот меньшая... Прожигательница жизни! Я для неё тупая Золушка, истосковавшаяся по нищете!
– Но раз ты так хорошо всё понимаешь…
– Я не хочу быть причиной психологических травм! – выкрикнула Жанна. – Не могу себе этого позволить!
Она всплеснула руками, облилась вином и затихла.
– Посиди так, – попросил я. – Сейчас я принесу соль.
– Принеси, – согласилась Жанна. – И бутылку прихвати. Чтобы соль меня  разъела не всю.
Я принёс  бутылку, посолил пятно на Жанниной юбке и остался сидеть рядом, на корточках.
– Когда годами живёшь с человеком, для которого ты почти не существуешь, то это тоже психологическая травма, – сообщил я  Жанне.
– Я существую, –  заверила блёкло Жанна. – Меня настолько не замечают, что я все время существую. Меня заметят только после меня. Что я – жила.
– Может, не стоит до этого доводить?
– Одно дело умереть и совсем другое – сбежать! Мёртвые сраму не имут. А главное, они  не ведают последствий.
– Вот и не надо их выдумывать. Они могут быть самые разные.
– То-то и оно, каро, что мы обязаны их предвидеть. Мы всегда должны чего-нибудь избегать, а мы с тобой не смогли, попались!
– Уж раз попались, так не будем усугублять!
Я стал втирать ладонью соль я пятно на Жанниной юбке, потом приподнял юбку, сунул под неё руку, и Жанна устремилась ко мне всем телом: «Я хочу тебя, Гордей! Я хочу, хочу, хочу! Тебя, тебя!».

Жанна уплыла на свой остров, а я включил телевизор, чтобы звуками – любыми – заглушить и мысли, и боль. Свои детские слёзы я выплакал под одеялом. Мои взрослые слёзы сушил ветер дорог и смывало море, но сейчас не было слёз, боль стала сухой, как листва, по которой я шаркал вдоль и поперёк острова. На соседнем острове точно так же жила – или доживала – Жанна. Не так же. Готовила еду, вела дом, подписывала какие-то документы и заставляла Анфиску читать Чуковского.
Я лежал близ телевизора и страдал от того, что не могу нажраться до одурения. Проклятый организм, что ж ты  вытворяешь с моей душой?!
Надо было встать, сесть в седло и мчаться по дороге, куда глаза глядят. Раньше я так и делал, а сейчас не хотелось. Знал, что возвращаться придётся, а когда не к кому возвращаться, то и спешить куда-то нет смысла. Оставался вариант с обрывом, но мне он казался преждевременным. Бог дал – Бог взял. Но вдруг – возвратит?! Бог добрый, он не хочет, чтобы люди страдали. От несчастных, страдающих людей портится мир. Я с маленького знал – внутри себя – что Бог есть, и не нуждался в доказательствах Его существования. Не ходил в церковь, не держал посты и никогда ничего не просил у Бога. Зачем, если Он  видит меня и слышит,  и сам знает, что мне на пользу, а что во вред? Он и сейчас на меня смотрит с состраданием, и Ему плохо от того, что мне – плохо. Но Он, в отличие от меня, знает будущее, а мне надо дотерпеть до момента, когда моё настоящее станет будущим. Бог меня в черноте не бросит, Он уже столько раз меня выручал!
Позвонила Даша, напомнила про девять дней бабушки. Они с Матвеем всё организуют, мне надо только прибрать квартиру, хотя бы большую комнату и кухню. Я смогу? А куда я денусь! Какой обрыв, когда душа бабушки ещё  бродит неподалёку?!
Я прибрал и обе комнаты, и кухню, на автопилоте, с навязчивой мечтой о бутылке, и снова лёг. Заснул и увидел бабушку – не беспомощную Фросю, а завуча. Бабушка на меня смотрела свирепо.
– Вставай, Лилин сын! – скомандовала бабушка. – Купи рыбы и варенья!
Я и во сне удивился набору продуктов. Разве варенье подают к рыбе?
– Мы с вареньем чай будем пить, – объяснила бабушка по-прежнему зло. – А рыбу я пожарю на поминки. Ты забыл, что у меня завтра поминки?!
В телевизоре, который я так и не выключил, что-то загрохотало – вероятно, в нём шёл фильм про войну. Бабушка исчезла, а я проснулся Лилиным растерянным сыном. Позвонить Даше, сказать, что бабушкина душа хочет рыбы? Проще самому  сходить в магазин, а потом и пожарить рыбу на случай, если разъярённая завуч появится у меня ночью в образе голодного духа! Раз я не сомневаюсь в существовании Бога, то и существование духов признаю. А пропо. Вот и еще одно французское слово вспомнилось!

На поминки собрались прежним составом, но теперь первой общество покинула Жанна. Жанна в лице переменилась, когда мои соседки стали её расхваливать: и заботливая, и терпеливая! У  Ефросиньи Ивановны характерец был не сахарный, но Жанночка ни разу не взбрыкнула, не повысила голос! Дочь родная так бы не досматривала старуху! Жанночка спешит, потому что у неё есть ещё одна подопечная?! Даже две?! Ну, а куда деваться, если надо денежку зарабатывать, а плечо никто не подставит. Всё сама да сама! Такова она, судьба русской женщины!
Вмешался Матвей,  и соседки стали вспоминать о бабушке всё самое лучшее.
Оказалось такового до обидного мало, и  брат выдал сгоряча, что нам с ним сказочно повезло: мы не учились в школе, которой руководила Ефросинья Ивановна!  Тут же инициативу перехватила Даша, объяснила с чувством, с толком и с расстановкой, что Ефросинья Ивановна была классической представительницей эпохи и безукоризненно выполняла требования эпохи! Завуча и боялись, и уважали, потому что при ней  был порядок! Она стойко пережила и смерть мужа, и кончину дочери, и, невзирая на скудость средств, дала образование внукам. С этим никто спорить не стал. Тем паче, что жить с бабушкой довелось только нам с Матвеем. В общем, дух бабушки, если он витал над столом, мог умиротвориться: и воздали покойной должное, и подали на стол рыбу! За неё похвалы удостоился я: такой парень замечательный, всё умеет! Жену бы ему хорошую и деток побольше!
Замечательный парень помог Даше убрать со стола и помыть посуду. Мой брат, белая кость, голубая кровь, себя вульгарным бытом не утруждал, зато, согласно обычаю, снабдил старушек поминальными пирожками. Так что день удался и у духа бабушки, и у её почти ровесниц. После их ухода Даша сказала, что теперь уже можно разобрать вещи Ефросиньи Ивановны – что-то раздать людям, тем же соседкам, что-то вынести во двор.
– Делать вам больше нечего?! – возмутился Матвей. – Бабкины шмотки – допотоп, кому он, на хрен, нужен?!
– Много кому, – возразила спокойно Даша. – Одиноким малообеспеченным старикам. Ефросинья Ивановна за собой следила и вещи носила аккуратно. Нельзя просто  сгрести всё и выбросить!
– И можно, и нужно! - грянул Матвей. – Лично я в старье рыться не буду!
– Тебе не придётся, – успокоила Даша. – От тебя потребуется только машина, развезти вещи по адресам, что-то в дом престарелых, что-то в мой диспансер…
– У Гордея есть мопед!
– Гордей не повезёт тюки на мопеде!
– Тюки?! – окончательно рассвирепел брат.
– У твоей бабушки за жизнь скопилось много вещей. Она их берегла.
– Ё моё! – брат сорвался с дивана, налил себе водки и выпил. – Она что, и после смерти не оставит меня в покое?!
– А тебе так трудно достать машину?
– Я не буду ничего доставать! Я такси оплачу, но сам я никуда не поеду, ни с какими тюками! Исключено!
– Матек! – заговорила Даша увещевающее. – Почему тебе  не хочется сделать доброе дело? Вокруг нас полно людей, которые нуждаются в помощи, а тебе  помощь им ничего не будет стоить…
– Скажи ещё, мне воздастся! – не усмирился Матек.
– Скажу. Ты получишь моральное удовлетворение.
– А вот ни хрена!
– Получишь, Матек, получишь, ты ведь очень хороший человек.
– Это  он  – хороший! – ткнул  Матек пальцем в меня. – А я злой! Я эгоцентрик! Я срать хотел на ближнего своего!
Он налил себе еще  рюмку, а Даша рассмеялась.
– Хорошо, Матек, ты злой эгоцентрик, ты срать хотел. Но ведь не на меня, не на брата! Гордею, чтоб нормально жить дальше, надо избавиться от призраков по углам, и чем скорее, тем лучше. Ты посмотри на него! Нет, ты посмотри, посмотри! Он, конечно, держится, но это при нас, а что с ним творится, когда он остается один?! Ты хоть напиться можешь, забуриться в шалман с товарищами, а он и этого не может! Ты  видел его картину!
– Умеешь ты убеждать, – буркнул Матвей. Выпил третью рюмку и выдал в сторону, с досадой: «Везет же тебе, братка, на сумасшедших баб!».

– Все люди по-своему сумасшедшие, – объявила Даша тоном специалиста, когда  вещи бабушки покинули дом, а безумной бабой Матек обозвал Дашу – вот какого ей надо лезть во все дырки затычкой? – Мы все с завихрениями.
– Бабы – особенно! – не утерпел Матвей. – Особенно те, кто трётся возле моего брата!
Они знали про нас с Жанной, говорили о нас между собой, переживали за меня, но не пытались лезть в чужие отношения. Знали, что бесполезно.
– Гордей, тебе пора сменить обстановку. – Даша переглянулась с Матвеем и перевела на меня настойчивый взгляд. –  Тебе надо съездить куда-нибудь!
– На Мадагаскар? – спросил я с другого, своего острова.
– А что, ближе некуда? Ближе Мадагаскара тебя никто не ждет?
Меня ждала Васька. Звонила чуть ли не ежедневно, требовала, чтобы я ехал в Питер. Мне нельзя оставаться одному, а в Питере Васька найдёт, чем развлечь меня и утешить. Мы и в Карелии побываем, и в Петергофе, и в Эрмитаж меня Васька сводит!
Я ответил, что мне ближе Петропавловская крепость, и Василиса  пообещала: «Значит, ты и там побываешь!».
Я и так уже – там. Свою крепость я ношу в себе, как свой остров, свой обрыв, свою дорогу в никуда.
Даже на трассу мне теперь не хотелось. Ничего не хотелось, ни рисовать, ни читать. Невозможного хотелось – нажраться. Но ведь Бог, который дал, а потом взял, может и передумать…
– Тебе, брат, силы нужны, – обронил Матвей, помолчав, и они с Дашей снова переглянулись. – Не хочу тебя стращать, но, возможно, ничего ещё не закончилось. Я имею в виду плохое, потому что в нашей проклятущей семейке хорошего  не бывает. Наши родаки не додумались оформить развод. При бабульке папашка сюда б не сунулся, но что ему взбредёт на ум завтра? Самому или с подачи его бабы! Он у нас вдовец, наследник первой линии, я тебе ещё и потому  советовал поменять эти стены на какие-нибудь другие.
– Раз он наследник, да ещё и главный… – Я пожал плечами. – Без его согласия невозможно.
–  Я  думаю, бабулька подстраховалась, – взялся Матвей меня теперь уже успокоить. – Бабушка не промах была. Думаю, она на тебя оформила дарственную.  Надо будет порыться в её бумагах.
Мне ни в чем не хотелось рыться, а ещё меньше мне хотелось сражаться за стены с моим генетическим отцом. Дорога, так дорога! Дорогу у меня никто не отнимет!

– У тебя есть второй шлем? – спросила Жанна с порога. – Тогда – поехали. Куда-нибудь далеко.
Я знал, что Жанна человек импульсивный, хотя и умела себя контролировать. В последнее время у неё это плохо получалось. Чем дальше, тем хуже.
– Поехали, поехали!
– С ночёвкой? – уточнил я.
– Часика на два-три.
–  На два-три  получится приехать, развернуться и поехать обратно.
– Вези, куда получится. Лишь бы место было красивое.
Мы впервые ехали с Жанной  на моём мустанге, вдвоём. День выдался хоть и серенький, но тёплый, сухой. Я привёз Жанну в Байдарскую долину и только там спросил: «Что-то случилось?».
– Случилось, – ответила она со смешком. – В наших лесах поумирали не только все звери, но и все егеря! Илья вдруг меня заметил! Он заметил, что со мной что-то не так!
– Ты стала много пить, – выдал я то, чего раньше говорить не хотел.
– Вот это он и заметил! – рассмеялась Жанна болезненно.
– Он понял, почему?..
– Где уж нам уж! Он решил, что меня угнетает однообразие и собрался свозить меня за бугор.
– Полечить от алкоголизма?
– У меня ещё нет алкоголизма. Я нигде не валяюсь, не скандалю, не ору песни, а что запах от меня, так мы с Ильёй за ужином всегда выпиваем по бокальчику. Вот на этом я прокололась! Илья полез за бутылкой, чтобы наполнить наши бокальчики,  обнаружил, что бар пуст, и я призналась, что уже всё употребила с тоски! Мою тоску Илья разгонит в два счёта, поездкой на Кипр. Мы там будем встречать Новый год! Девки прыгают до небес, а мне хочется выжрать ящик водки и отключиться! По крайней мере, до конца года!
– Мне давно хочется того же.
– Тебе нельзя, а мне можно!
– И тебе нельзя, Жанна, раз ты решила никого не травмировать.
– Пьющая женщина – горе в семье? – Она снова засмеялась, едко и горестно. – Я не пьющая, я выпивающая женщина, которая честно выполняет свои обязанности робота, но чтоб  и дальше выполнять их с должным автоматизмом, мне требуется горючее, о чём я и заявила Илюхе. Он испугался, затрепыхался, пообещал свернуть все дела и посвятить себя  нам с дочками! Мы прекрасно проведём время!
– Жанна! – Я взял её за плечи и посмотрел ей в глаза очень внимательно. – Постарайся так и сделать, провести время прекрасно! Раз мы ничего лучшего не придумаем…
– Не придумаем, – кивнула она и уткнулась лицом мне в грудь. – Это всё из-за меня! Это я всё испортила и себе, и тебе, кэридо!
– Ты меня спасла, Жанна, а теперь постарайся спасти себя. Очень тебя прошу!
– Вот и муж вчера старался! – Жанна отстранилась, отвернулась и не то всхлипнула, не то поперхнулась дымом сигареты. – Сгонял за вином, а потом стал показывать мне старые фото, на которых мы юные и счастливые. Он всё время повторял это слово: счастливые! «Посмотри, какие мы счастливые, Жанночка! Разве что-то изменилось с тех пор? Всё стало только лучше!». И что я могла на это ответить?! Что бы он понял?! А ни черта!
– Знаешь… – Я помедлил. – Мне кажется,  ты вот-вот возненавидишь его.
– Очень бы хотелось! – исторгла она со страстью. – А не могу! Он ведь тоже – часть меня, как и дети! Они – часть, а ты... Да ты  сам всё знаешь, мы судьбой с тобой связаны, Гордей, нашим детством, нашим сопротивлением.
– Герои сопротивления! – пошутил я невесело.
– По сравнению с другими – представь себе! – объявила она с напором. –Вспомни, как они стелились перед мажорками!
– Я забыл, и ты забудь, Жанна.
– Потому что все мы смертны?
– И поэтому тоже.
– Ты где будешь на Новый год?
– Хочешь позвонить мне, поздравить?
–  Само собой!
– Я не знаю, где  буду. Может, у брата, может, на своём острове, а может быть – здесь или ещё где-нибудь, так что ты не порть себе Кипр.
– Расслабься и получай удовольствие?! – поддела она страдальчески.
– Расслабься и получай удовольствие, – потребовал я серьёзно.

Я довёз Жанну до остановки и вернулся на остров, бродить там по щиколотку в палой листве. Каждая новая встреча становилась всё мучительней и для меня, и для Жанны, но ни я, ни она и не помышляли о том, чтоб разбежаться. Даша назвала бы нас мазохистами!
Даша заявила, что все люди – сумасшедшие. Наверное, так. У всех свои тараканы, но пока они прячутся в щелях, люди могут выглядеть приятными, нравиться себе и другим. Катаклизм любого масштаба выгоняет тараканов из укрытий, и человек превращается в неожиданность  как для окружающих, так и для себя самого.  Это если человек хоть немного склонен к самоанализу и не натравливает  тараканов на первого встречного!
Чем в практической жизни могут мне помочь мои рассуждения? Ничем. В практической жизни действуют, а уже потом разбираются с тем, что получилось!
Мои рассуждения прерваны были бурей и натиском – телефонным звонком Зарубиной. Васька настаивала на моём немедленном приезде. Я не просто старый друг, я ещё и национальное достояние, и Василиса не позволит мне пропасть на беду и горе потомкам! Будь у меня силы смеяться, я посмеялся бы, но сил не осталось. Василиса бросила в бой тяжёлую артиллерию, грубую лесть, чтобы хоть ею выбить меня с необитаемого острова, и я был ей благодарен за верность, которой не заслужил.  Васька ждёт меня на Новый год, и меня, и мои работы, и живопись, и прикладнуху, Васька всё покажет  нужным, заинтересованным людям. Я слушал Ваську, и мне делалось тошно. Если кого и можно отнести к достояниям, то не меня, а Василису Зарубину, употреблявшую свой дар на зарабатывание денег. Мы – страна погибших национальных достояний!
– Ты меня понял, дорогущий? – справилась наступательно Зарубина. – Только попробуй испортить мне Новый год!
И я вдруг, неожиданно для себя, пообещал Ваське, что приеду. А и правда, почему бы и нет? Когда ещё я побываю в Эрмитаже?

И брата, и Дашу моё решение сменить обстановку обрадовало. Оба предложили мне денег, но я отказался: я ведь  не тратился на похороны бабушки! Надолго ли я в Питер? А как получится. Если я поиздержусь в культурной столице, то пусть дам знать об этом родным, без промедления и стеснения. Не так нас много друг у друга осталось!
– А подарки? – спохватилась Даша. – Нельзя ехать без подарков, тем более – Новый год!
Я ответил, что Васька просила подарить ей мои работы, те, что ей нравились, а какие-нибудь фрукты и овощи – не актуально. В Питере всё есть, и дешевле, чем у нас!
Даше и Матвею я подарил по керамической фигурке и ещё две фигурки приготовил для Васьки. Никаких других работ брать не стал. Новый год и Рождество – праздники, а в праздники никто не работает. Хорошо, если работают Эрмитаж и Петропавловская крепость!

Васька встретила меня на перроне. Я озирался по сторонам, когда она шокировала сдержанных петербуржцев: замахала руками, закричала: «Гордейка, я тут!»  и бросилась обнимать. Окружающие от  нас шарахнулись, я ощутил неловкость, но Васька отмахнулась: «Не бери в голову! На людей влияет климат!».
Васька передо мной предстала коротко стриженной брюнеткой с негритянскими серьгами в ушах, и мне стало муторно.  Васька закосила под Жанну?
Пока ехали в метро, я спросил про Аркашу – он ждёт нас возле наряженной ёлки? – и Василиса рассмеялась на весь вагон: «Он отдыхает. От меня, как ты знаешь, полагается отдыхать. Но Новый год мы встретим вместе, у его ёлки. Или без ёлки, это уж как получится!».
Васька готовилась и к моему приезду, и к праздникам – закупилась полуфабрикатами, мандаринами, выпивкой. Я, помимо двух статуэток, привёз бутылку крымского марочного вина, а Василиса выставила на стол пакет апельсинового сока: «За встречу, дорогущий! Не возражаешь, если я чуть-чуть опьянею?».
– Мне, знаешь, не привыкать!
– Это радует!
Она искренне мне радовалась, и я, шаг за шагом, пятился с острова.
Спать мне Васька постелила на полу, на надувном матрасе,  что приятно удивило меня: не пришлось объяснять, что я не готов изменять образу Жанны. Образу, призраку, надежде – Бог весть, но переходить из объятий одной женщины в объятия другой я точно не был готов. Не эстафетная палочка.
– Если замёрзнешь, перебирайся, – всё же предложила мне Васька. Я пообещал, что учту, и провалился в сон. Кажется, выспался впервые за множество месяцев. Кажется, Васька это поняла, не будила. Курила на кухне над чашкой кофе. Налила кофе мне, пододвинула блюдце с бутербродами, справилась наступательно: «Где работы?! За подарки спасибо, но где другое? Я тебя о чём просила?!».
– Не заводись, – предложил я миролюбиво. – Дома работы. Кажется, я приехал отдыхать, а ты мне обещала культурную программу!
– Одно другому не помеха!
– Если ты научилась смешивать мух с котлетами, то я…
– Люди – совмещают! На фуршетах дела делаются лучше, чем в кабинетах! В непринуждённой остановке. Врубаешься?
– Я для этого слишком провинциальный.
– А я на что? Наверное, не только для того, чтобы водить тебя в казематы?  Это в них ты почти  дома, но не пора ли выбираться на свободу?!
– От себя?
– В том числе!
– У меня не получится. Я привык к себе такому, какой есть.
– Значит, будешь отвыкать.
– Повторяю, Васька…
– Даже слушать  не хочу! Ты не себе принадлежишь, понял? Не своей бабульке, упокой черт её задницу, не Жаннетке, даже не мне!
– А кому, человечеству? – Я засмеялся. Разговоры о человечестве всегда казались мне выспренними, помпезными.
– За человечество не ручаюсь, но современникам ты нужен, Гордей. Ради них самих, – заверила Васька убеждённо.
– Современники без меня как обходились, так и  обойдутся, – не проникся я Васькиной убеждённостью. – Не первый год живу на земле!
– Если ты о широких народных массах, то да, они по эрмитажам не шастают, – как бы согласилась со мной Зарубина. – Но есть такая маленькая группа людей, которые в общей массе выискивают своих. Им нельзя без этого! Они  попропадают поодиночке! Это не значит, что они друг друга страшно любят, не завидуют, не гадят, но они – ищут! По закону самосохранения, дорогой!
– Чтобы было кому гадить на голову? Не рабочему и колхознице?
– Ну так! Рабочий и колхозница не поймут, что их обделали, а если поймут, то у них есть серп и молот, а у нас – только мы сами. Мы и  в дерьме цепляемся друг за друга, мы надеемся, что завтра рабочий и колхозница нас выудят из дерьма, отмоют…
– И сказал Бог, что это хорошо! – прервал я пафосную Васькину речь.
– Да, мы  надеемся, а как же? Мы знаем, что им этого захочется!
– Так мы знаем или надеемся?
– И то, и другое.
– А так бывает?
– Иди ты! – озлилась Василиса. – Отлезь на хрен со своими интеллигентскими заморочками!
– Васька! Ты за последние годы  что сотворила для рабочего и колхозницы?
– Что надо! – рявкнула она и закурила нервно.
Я не должен был ударять Зарубину по больному, но не сдержался. Кажется, я разучился сдерживаться. Кажется, я потребовался Ваське потому, что сама она к творчеству не вернётся. Василису засосала коммерция, но остались нереализованные амбиции. Простофиля без амбиций, такой, как я – выигрышный билет на аукционе популярности. Но ведь и Жанна хотела, чтобы я состоялся, выбрался из собственной тени, и мне самому потребовался – позарез! – кто-то, кому я мог бы показать, а то и подарить плоды своего труда. Подарить и почувствовать себя востребованным, счастливым.
– Прости, Вась, – пробормотал я в стол. – Нервы сдали.  Мне после бабушки даже ваять расхотелось...
– Вот уж не думала, что тебе в качестве стимула требуется ведьма! – отомстила мне Василиса.
Кажется, я уеду из Питера, так и не посетив Эрмитаж!

– Если требуется ведьма, то она вот, – проговорила Васька с раскаянием и потрепала меня дружески по руке. – Василиса Зарубина собственной персоной!
– Проехали, Васька!
– Слушай, а ты никогда не думал, почему мы  совпали, мы четверо,  мы с тобой, Лола, Генка? Ведь не только потому, что вместе учились!
– Нам было интересно друг с другом.
– Много с кем было интересно, но мы стали группой. Командой! Как думаешь, почему?
– Я об этом не думал.
– А я – да. Уже здесь. Мы были сироты. Все четверо. И Лолка при живых предках, и Генча при благополучных родаках, мы все были сироты! Мы, ладо, объединились в семью, мы её себе сами создали, понимаешь?
– Не очень, – вспомнил я бабушку. – Какая ни есть, она любила меня.
– Меня, знаешь, тоже и кормили, и одевали! – не прониклась Васька. – И Лолку! Генча так вообще мог бы, как сыр в масле кататься, если бы захотел. Он не захотел, потому что тоже был одинокий, а потом  нашёл нас, и у нас всё получилось.
– Что у нас получилось? – уточнил я с иронией.
– Семья, дубина, самая настоящая!
– Настоящие семьи не распадаются, – заявил я так, словно видел настоящие семьи.
– Эксперт! – подколола Василиса. – Всякие распадаются, когда дети вырастают и уходят в свои семьи!
– А из нас кто-то создал семью? - посмотрел я на Ваську с сожалением. – Может, Гена и Лола создали, но где они? Боюсь, что об этом мы никогда  не узнаем.
– Вот и я так думаю, – мрачно кивнула Васька. – Но они не из-за меня исчезли!  Когда они ко мне приезжали, я им ничем помочь не могла. Мы с Аркашкой жрали не каждый день. Всё вкладывали в раскрутку, а на жизнь не оставалось. Только на хлеб и чай, и то не всегда. Ребята у нас остановились, сами всё видели, потому и слиняли. Так что я не виновата!
– Я тебя в чем-то обвинял?
– Вполне мог подумать. Тебя-то я высвистала!
– Так сколько лет прошло!
– Ой, и не говори, дорогущий! А сколько их ещё пройдёт прежде, чем отправимся в богадельни!
– Ты, насколько помню, собиралась прыгать с утеса.
– А вдруг не успею, не доберусь?! Тебе хорошо,  вокруг тебя утёсов, как грязи!
– Только я с них прыгать не собираюсь.
– У тебя есть мопед! – выдала пророчески Василиса, и я подтвердил: «Мопед и обрыв. Но ведь и ты  можешь вернуться к родным скалам».
– Не могу, пока не выведу тебя в люди. Мне иначе на том свете век покоя не видать!
– А он там есть? – Я улыбнулся ей и благодарно, и сострадательно. – Ты уверена, что есть?
– Давай спросим. Вызовем дух Ефросиньи Ивановны!
На сей раз Василиса назвала мою бабушку по имени-отчеству, как та всегда от всех требовала, не бабкой и не ведьмой, пощадила мои нервы.
– Мы дух бабушки тревожить не будем, и забегать вперёд не будем.
– Тоже верно. Лучше мы побродим по Питеру. Город холодный, но красивый, тебе понравится.

Мне понравились и город, и Васька в качестве гида. Она понятия не имела, что когда было воздвигнуто, в честь чего, но её это не смущало.
– Ты посмотри, какой фасад! Ампир! – восхищалась Васька. – А вот этих я знаю, это атланты, про них даже песня есть! Тётки – кариатиды, но про них не поют! Мужской шовинизм! Кто из наших песни пишет? Козицкий! Но где ж его теперь найдёшь!
Мимо нас спешили люди с покупками, некоторые – с ёлками. Нас толкали, когда мы останавливались резко, и Васька указывала на что-нибудь примечательное. У светофора, пока мы делились впечатлениями, люди отступили от нас метра на два, и я спросил Василису: «Тебе не кажется, что на нас смотрят, как на диких обезьян?».
– Ну, и что? – удивилась Васька. – Мы такие и есть. Природные! Лучше быть дикой обезьяной, чем болонкой на поводке! В наморднике!
Во дворе-колодце, на перекуре, Васька позвонила Аркаше: «Мы уже скоро будем! Ничего купить не надо? Что, и водку не надо?! И ёлку?! Ну, ты орёл, не уронил честь города-героя!».
Посмотрела на меня, прищурившись, и спросила:  «Что бы  нам такое сделать, чтоб не уронить честь своего города-героя?! Есть идеи?».
– Одна. Встретить Новый год в каземате Петропавловской крепости.
– Прикольно! Только вместо крепости будет нам обезьянник!
– Самое место для диких обезьян!
– Не для диких, дорогой, не для диких, так что, поехали к Аркашке. Лучшенький подарочек – это ты!
Я усмехнулся: лучший подарок любовнику – другой любовник, пусть даже бывший! И поймал себя на мысли: а насколько я – бывший? Мысль эту я решительно отогнал.

Нас с Аркашей Васька представила друг другу вполне в своем духе: «Знакомьтесь, любимые. Это мой Аркадий, это мой Гордей. Вы заочно давно знакомы, и вот он, исторический момент – встреча на Невке! Я планировала в Тавриде, но Аркаша плохо переносит жару».
Ничего такого она не планировала: в Крыму ей Аркадий только мешал бы. Артемида охотится без попутчиков.
Аркаша был русый, белокожий, голубоглазый, с мягким носом и ямочкой на подбородке. Он мне улыбался приветливо, и я ему улыбнулся так же: этот парень камень за пазухой не держал.  Мы пожали друг другу руки.
В отличие от Васьки, Аркаша умел и любил готовить. На столе нас ждали салаты, селёдка под шубой, жареные куриные окорочка и блюдечки с овощами: солёными и свежими огурцами, маринованными томатами, сладким луком, сбрызнутым уксусом.
– Горячее не сейчас? – спросил Аркаша у Васьки.
– В новом году! – постановила Васька.
Оглядела стол, сервированный на несколько персон, и спросила: «Мы кого-то ждём?».
– Нет, это я на всякий случай, вдруг кто заглянет.
Никто  не заглянул. Вероятно, Васька позаботилась и об этом. Заподозрила, что попав с корабля на бал, в чужое шумное общество, я себя почувствую лишним и убегу на поезд.
Аркаша  бы обрадовался гостям. В компании с заочно знакомым мной ему было неуютно, и поэтому он налегал на спиртное. Васька тоже на него налегала – ей полагалось создавать непринуждённую обстановку, а мы оба ей мешали своей зажатостью. К проводам старого года алкоголь таки сделал обстановку терпимой. Аркаша перестал напрягаться, и я тоже расслабился. Рискнул спросить у ребят, чем именно они занимаются, что так преуспели. Аркадий собрался ответить, но Васька не дала.  Выкрикнула: «Военная тайна!», и Аркадий развёл руками.
– Я так просто спросил, – заверил я Ваську. – Я вам не конкурент и никогда им не стану.
– Я по праздникам о работе не говорю, - заявила Василиса. – Такое у меня правило. Не смешивать мух с котлетами!
– По праздникам? – подколол я Зарубину. – В будни – запросто?
–  Так на то они и будни! Ну, чего, мужики, за неё, за удачу?
Аркаша, раз, наверное, в сотый, попытался подсадить на вино меня: «Ты чего, не мужик? Не русский?», но Зарубина вмешалась решительно.
– Любый! – развернула она Аркашу к себе. – Тебе хочется праздник продолжить в морге? Я Гордея там одного не брошу!
– В морге, так в морге, – не врубился Аркадий. – Я там ещё ничего не отмечал. А кто там будет?
Я заподозрил, что до встречи Нового года Васька и Аркаша не дотянут, но они оказались выносливыми,  отрубились уже в новом году. О горячем никто даже не вспомнил.

Ночь мы провели на раздвинутом диване, вповалку. Васька – между мной и Аркашей, но никто никого не лапал. Может, ещё и потому, что Васька и Аркаша  перебрали, а я и ждал и не ждал звонок Жанны. Долго не мог заснуть. Ходил по комнате, стоял у окна, смотрел сквозь небо то ли на Крым, то ли на Кипр. Брату и Даше позвонил после проводов старого года, пожелал всего доброго, пообещал быть на связи. Больше мне звонить было некому.
Утро началось со стонов Аркадия и гневных выкриков Василисы: «Мужики! Вы мужчины или что?! Сгоняйте за пивом!».
– Не надо гонять, – с трудом выговорил Аркаша. – Сама возьми, в кухне. В шкафике с помойным ведром.
–  В ведре?! – возмутилась Василиса.
– Рядом. В шкафике.
– Гордей! – воззвала Васька ко мне, но тут же опомнилась: «Ты гость города. Сиди. Ты не знаешь, где шкафчик».
Вышла, и до нас донесся ее ликующий вопль: «Есть!».
Васька вернулась с бутылкой вина, они с Аркашей выпили по бокалу, и Василиса воззрилась на Аркадия подозрительно: «Любый, а чего ты бутылку заныкал в такое нехорошее место?».
– А нарочно, – простодушно ответил тот. – Чтобы раньше времени не найти.
– Но ты мог вообще не вспомнить!
– Нет, вот этого я не мог!
– А ты больше ничего нигде не спрятал?
– Надо подумать.
– Так  напрягись!
– Тяжело! – признался Аркаша. – Вот когда я позавидовал трезвенникам, Гордею!
– Трезвенники нужны, чтобы охранять дом от пожара, вызволять людей из сортира и мешать им путать двери с окном! – провозгласила бравурно Васька. – Без таких, как Гордей, наша культурная богема вся бы вышла, куда не надо!
– Вспомнил! – вскинулся Аркадий. –  Не совсем дурак!  Первого утром куда-то бегать самое последнее дело. Первого надо отмокать. Я ещё пару пузырей на стеллажи сунул, за книги.
Он, как смог быстро, двинулся к стеллажам, и тут случилось ЧП, предотвратить которое не смог бы ни один трезвенник.

Одну из моих фигурок мы отнесли к Аркаше, поставили на стеллаж. Неустойчивый Аркаша за фигурку задел, она упала и разбилась.
Я реально испугался, что Васька покалечит Аркадия.  Она набросилась на него, как фурия, сшибла на пол и принялась остервенело пинать. Такая любовь к моему творчеству меня ужаснула. Я с трудом оторвал Ваську от несчастного, получив при этом ощутимые удары по рёбрам, и ещё с час  угомонял Василису и успокаивал Аркашу. Ничего ужасного не случилось! Мраморные статуи ломаются, гибнут монументальные соборы и целые страны, а тут – керамическое изделие! Если можно достать в Питере глину и договориться насчет обжига, я сделаю другое. Два сделаю! Автор-то – вот! Я никуда не спешу, меня никто не ждёт дома, и культурная программа – подождёт. В мастерской я не нуждаюсь, Васька знает, что я привык работать на коленке, так что всё хорошо, с Новым годом!
Васька, придя в себя, стала ощупывать Аркашу, спрашивать, где  что у него болит, и Аркаша этим воспользовался. Заявил, что у него болит всё, он теперь двинуться не может, не то чтобы убрать со стола, помыть посуду и подогреть рагу. Васька прониклась, а я помог ей по хозяйству. Пьяненькие ребята меня не раздражали, они были смешные! Аркадий выглядел как больной ребёнок, а Васька не походила ни на царицу амазонок, ни на Афродиту-охотницу. Свой парень из дизайн-студии!
Мы с Васькой вспоминали дизайн-студию, наши походы и поездки, а Аркаша нам завидовал – он вырос в городских джунглях.
– Всё поправимо, – заверил я. – Приезжай ко мне летом, я тебя покатаю на каяке.
– Он плохо переносит жару! – встряла Васька.
– Если помнишь, у моря жара легко переносится, – обломал я Диану-охотницу, а Аркадий сообщил, что жару он переносит неплохо,  зато не умеет плавать.
– И это поправимо, – ответил я.
– Не можешь – научим, не хочешь – заставим! – подхватила Васька с комиссарским азартом. – Но до лета ещё надо суметь дожить!
– А в чём проблема? – удивился Аркаша. – Если, конечно, ты не собралась меня угрохать.
– Проблема – в кирпиче, под которым все мы ходим! – просветила Васька.
– Не накликай, вот и не упадёт! – не проникся её философией Аркадий.
– Или упадёт на соседнюю башку! – хмыкнула Василиса. –  Любый, фаталисты должны всегда помнить о кирпиче, а  мы по жизни фаталисты, в две тысячи котором-то  поколении!
– Лично я не собираюсь об этом помнить, – заявил с протестом Аркаша. – Лично я сейчас расслабляюсь, и не надо ко мне лезть с негативом.
– Чему быть, того не миновать! – провозгласила Василиса. – Вот за это я и выпью!
– Тогда уж и меня обслужи. Бандитка! – страдальчески сморщился Аркадий.
Мы обслуживали Аркашу до вечера, а когда ему надоело притворяться умирающим, уехали к Ваське. Аркаше поручалось исправить  косяк – добыть глину и муфельную печь.

Праздники есть праздники, народ отдыхает, и никто не грузится чужими проблемами. Какая, на фиг, глина, какая печь?! Выйдем из праздников, обсудим!
Пока до работы мне было как до Камчатки, мы с Васькой посетили Эрмитаж. Похоже, у Васьки всюду были знакомые, нас вежливо пропустили через служебный вход. За один день Эрмитаж разве что обежишь, а я его обходил, застревая в каждом зале надолго, убив на это три дня Василисиного досуга. Вероятно, ей хотелось проводить время повеселее, в компаниях, но она соблюдала законы гостеприимства. Обещала мне Эрмитаж – получайте, Гордей Палыч! Что ещё Васька обещала мне? Карелию? Да уж ладно, в другой раз! Ограничимся Чёрной речкой.
К месту дуэли Пушкина повёз нас Аркаша, он-то знал родной город. Василисе не хотелось мёрзнуть на открытом пространстве, она плохо переносила питерскую зиму. Понадеялась, что любый еще не отошёл от побоев, но он заверил, что оклемался и готов сопровождать Гордея да хоть в Карелию! Он передо мной провинился, а я его спас от Василисы: пьяная Васька это хуже, чем фашист в танке! Васька согласилась, что она – хуже.
Я в любых широтах, при любой погоде, за городом себя чувствовал лучше, чем в городе, но моим спутникам хотелось в тепло, под кров, где торгуют горячительным, и я ограничился беглым осмотром исторической местности.
В баре Аркаша доложил, что Васькино задание выполнить пока невозможно: народ в разгоне. Кто-то убыл в другие города и страны, кто-то бухает, а кто-то осел в семьях. Почему бы и нам не воспользоваться праздниками с пользой для себя? Для Гордея, в первую очередь!
– В планетарий его сводим? – съязвила Василиса.
– Почему бы и нет? – не смутился Аркадий. – Он же там никогда не был! Или ты был? Гордей, ты хочешь в планетарий?
Я ответил, что хочу, и Аркадий возликовал: «Слышала?! В твоём городе не все такие, как ты!».
Такой, как Васька, в моём городе второй не было.  Васька существовала в единственном экземпляре!

Ночи мы с Василисой проводили, как брат с сестрой, Васька ни разу на меня не посягнула. Классно, если казак Митя избавил её от застарелой страсти ко мне! От привычки испытывать тогдашнюю страсть! Сама Васька называет это любовью. Счастье, если это не так. Но раз Васька ко мне не пристаёт, то, возможно, и правда любит. Бережёт от себя!
Мне наконец-то принесли глину, и я занялся лепкой. Сперва – через силу: «Мужик сказал – мужик сделал», но потом втянулся, и вдохновение пришло, как аппетит во время еды. Работал на кухне, Васька мне не мешала. Изредка заходила, спрашивала: «Я сварю кофе?», « Я сварю пельмени?»,  «Дорогущий, а ты можешь прерваться? Я купила к чаю булку с изюмом!». Обсуждать работу не лезла, но смотрела поощрительно, с удовольствием. Приблизительно тогда в доме стали появляться её всяческие знакомые. Василиса представляла нас друг другу, а потом со словами «Мы не будем отвлекать мастера» уводила гостей в комнату. Появляясь в кухне – взять тарелки, приборы, продукты из холодильника, просила: «Ты к нам всё-таки загляни. А то нехорошо! Я уже комплексовать начинаю из-за того что ты здесь паришься с этой глиной! Называется, приехал человек отдохнуть!».
– Я и отдыхаю, – отвечал я  серьёзно.
Мне куда приятней было работать, чем смотреть, как люди пьют, и слушать их трёп.
Аркаша, в отличие от Васьки, застревал возле меня надолго, поощрял междометиями, а однажды заявил: «Это даже хорошо, что я разбил ту штуковину! Эта в сто раз лучше! И эта! А вот если бы я ту не разбил, ты бы эти не сделал!».
– Можешь считать себя соавтором, – оценил я его похвалу.
К Василисиным гостям я всё-таки выходил – и когда уставал, и ради Василисы, чтобы никто не подумал, будто она завела себе раба! Устраивался в сторонке со стаканом сока, отвечал на вопросы и даже участвовал в беседах, если мне было что сказать. Если беседы не касались питерского бомонда, совершенно мне незнакомого. Да, мы с Васькой вместе учились, но сейчас я инструктор по водному туризму. Можно сказать, мореход? Можно и так сказать. Мне в родном городе негде заниматься прикладнухой? Можно и так сказать. Почему я не хочу переехать в Питер? Моё море – моё всё, я без него, как рыба на сковородке!
Васька гостям показывала мои изделия, и они обменивались впечатлениями: «А чего, прикольно», «Что-то в этом есть скифское!», «Доисторическое!», «Идите! Это модерн!», «Да он типичный примитивист!», «И такой человек топит свой талант в море!», «Ой, да бросьте, я вообще не художник, но  такое вылеплю одной левой за пять минут!», «Так пойди и вылепи, время пошло!».
Меня отзывы гостей, и восторженные, и пренебрежительные, оставляли равнодушным – я знал, что делаю, но Васька была готова порвать на части того, кто осмеливался хаять мою работу. Не его самого, так отношения с ним! Василиса ожесточалась, и критики спохватывались: в доме повешенного не говорят о верёвке, а в доме Зарубиной нельзя задевать её земляка! В том числе за то, что не пьёт.  Это где же на Руси такие мужики водятся?! Закодировался Гордей? Вообще никогда не пил?! Как же он дожил до таких лет, бедненький, в нашем сумасшедшем Отечестве, где каждый день то понос, то золотуха?! В море уходил, подальше от берегов!
Пообщавшись, сколько должно, с Васькиными знакомцами, я возвращался к глине.  Аркадий присоединялся ко мне. Призывал дураков не слушать: и вон тот, и вон та ни хрена в искусстве не шарят, но им надо вставить свои пять коп, чтобы на них  обратили внимание.
– Я не обращаю, – заверил я Аркашу. – Мне по фиг.
Мне стало ясно, что Васька погорячилась, посулив мне в Питере золотые горы, но и горы мне были по фиг. Я побывал в Эрмитаже, на Чёрной речке и на Аничковом мосту, я ещё  где-нибудь побываю, напитаюсь тем, о чём можно долго, с удовольствием думать на моём заповедном острове. Там я встречу Аркадия, и мы вместе  вспомним начало 2014-го года.

– Ты не хочешь меня поцеловать? – спросила Васька в один из тихих, «безгостевых» вечеров.
– В щёчку, – ответил я. – По-другому не получится.
– Знаю. – Она поморщилась. – Капитально ты на Жанку запал! Я это сразу просекла. Потому и не лезла. Ни тогда, летом, ни теперь.  Влюбился ты, ладо. Капитально. То, что у тебя с Лолкой было, со мной, это так, дружба, усиленная сексом. Или, наоборот, ослабленная? А вот с Жанкой – смертельный номер. Я это тоже просекла, вот и высвистывала сюда. Думала, отвлечёшься…
– Да, спасибо.
– Что – спасибо?!
– Отвлёкся.
– Ни хрена ты не отвлёкся, ты здесь присутствуешь одной десятой себя!
– Я везде так присутствую. И раньше...
– Раньше ты меня хотел, дорогущий. Любить не любил, но хотел.
– Раньше я был моложе.
– Это ты за  год так страшно постарел?!
– Васька! – я посмотрел на неё в упор. – Давай начистоту.  Без эффектов! Я для тебя – один из многих…
– Нет.
– Да. У тебя таких, как я, дюжины.
– Не таких!
– Я что, лучше всех в постели, лучше Мити?!
– Ты это ты. Знаешь, ладо, если б даже ты вдруг стал импотентом, я б и тогда тебя любила. В постели!
– С тебя станется! – тяжело  вздохнул я. – Но ты всё-таки войди в берега.  Мы –семья,  наши внутренние узы нерасторжимы, но сейчас и мне, и тебе пора заводить нормальную, как у всех, семью. У тебя она, в принципе, есть.
– Аркаша? – усмехнулась криво Зарубина.
– Отличный парень! Выходи за него. Родите ребёнка…
– У меня уже есть ребёнок. Аркаша.
– Васька, а ведь ты и от меня, дорогущего, не родила бы ребёнка!
– Нет,  – призналась она спокойно. – Я не создана для Домостроя.
– А я не создан для гарема. Я хочу быть единственным.
– А у Жанки ты какой? – спросила она язвительно. – Второй после мужа?
– Мы не будем это обсуждать.
– Так, а что  обсуждать?! Ежу ясно, что Жанка мужа на тебя не променяет! Неравноценный обмен!
– Васька! – Я почувствовал, как кровь ударила мне в лицо, а в голове стало звонко. Опасно. Надо срочно уйти, уехать. Я уже не тот, кем был час назад. Я давно не тот, кем был до Жанны.
– Да уймись уже! – с досадой бросила Васька и по-свойски стукнула меня по плечу. – Мне за Жанку тоже страшно, она тоже втюрилась. Как-то это поздновато с вами стряслось!
Я должен был совладать с собой. Вернуться в себя. Потянулся к недоделанной фигурке и смял ё.
– Идиот! – с чувством исторгла Васька.

Василиса подошла ко мне сзади, обняла, прижалась к щеке щекой.
– Ты не хочешь со мной просто расслабиться? – спросила участливо. – Просто снять стресс, пока ты мне всё не разнес?
– Не разнесу, – я снял с себя её руки.
– Мы с тобой не чужие люди. Я помочь хочу, и всё. Просто помочь. Пить тебе нельзя…
– Ты заменишь мне литр водки? – мрачно пошутил я.
– Два литра. Три. Ты ж меня знаешь. А ещё ты знаешь, ладо, что, как бы Жанна ни тянулась к тебе, она будет исполнять супружеский долг. Может быть, как раз сейчас исполняет. Вот только не надо ничего бить!
Я развернулся к Ваське, глянул в бледное лицо с пылающими  глазами и крепко взял Ваську за руки.
– Ты мой лучший друг, Васька, – проговорил виновато. – Прости. Не в одной Жанне дело, есть ещё и Аркаша.
– А что Аркаша? – удивилась Василиса.
– Он мне понравился.

Мы не побывали в Петропавловской крепости – Аркаша категорически воспротивился: нечего самим себе выдумывать негатив, его вокруг – хоть большими ложками жри! Зато посетили зоопарк. Именно на такую идею навело Аркадия моё желание попасть в казематы! Он и правда был классный парень, и правда в чём-то – ребёнок, и ему я никогда не наставил бы рога с Васькой. Всё, что было допрежь того, не считается!
Пару раз в новом году я звонил Матвею и Даше. Говорили ни о чём, имя Жанны не звучало. Может быть, родные решили, что смена обстановки вкупе с Васькой избавит меня от наваждения?
Ни Василиса, ни Аркадий не интересовались событиями в мире, с них хватало убеждённости: всё, что ни делается, всё к худшему, но в разговорах их приятелей проскальзывали слова Киев, Украина, Майдан и фамилии каких-то политиков. Я эти фамилии не знал и не старался запомнить, они были мне до звезды. Мне вся политика была до звезды и, возвратившись домой, я первым делом спрятался от политики. Отгородился от неё своим островом – полосой скал и рифов. Вспомнил, как совсем молодыми мы сидели в лесочке, и Васька с Лолой сцепились из-за какого-то судьбоносного события. Не помню какого. Мы с Геной переглядывались молча, пока Васька не вошла в раж, и тогда Гена проговорил нарочито безучастно: «Робеспьером больше, Робеспьером меньше, нам-то что с того?».
–  При чём здесь Робеспьер? – растерялась Лола.
– Ладно, не при чём, – покладисто кивнул Гена – Горбачёвым больше, Горбачёвым меньше, Чубайсом, Ельциным, Кравчуком, так вас устроит? Для нас с вами это ничего не меняет.
Девчонки заспорили – как это не меняет?!
– Громче кричите, – посоветовал Гена. – Вдруг они вас услышат!
Теперь на Майдане кричали громко. И не только в Киеве – по всей Украине. Украина устала вымирать. Брат, к которому я зашёл сразу же по приезде, выглядел озабоченным.
– Если этот пидор не наведёт порядок в столице, всё может очень плохо закончиться! – как предрёк Матвей, а Даша, поймав мой недоумевающий взгляд, пояснила: «Нехорошим словом Матек называет нашего президента». Я чуть не спросил, кто у нас президент, но удержался. Вероятно, только я один не знал этого, а не знать даже этого было стыдно, числясь гражданином не планеты Сатурн!
Между тем, накал страстей нарастал, и его волной меня то и дело вышибало в реальность. Я волновался и за брата, и за Гену с Лолой. Васька тоже беспокоилась за ребят, мы с ней постоянно были на связи, увещевали друг друга: Лола и Гена осторожные, разумные люди,  даже если они в Киеве, то не сунутся в толпу на Майдане! Но ведь можно просто оказаться в ненужное время в ненужном месте!
В конце концов, я решился позвонить Лолиной матери. Та со мной поговорила не только мирно, но и охотно. Ничего семья Сорока не знает про дочь, отрезанный ломоть. Поначалу Лола поздравляла родителей с праздниками,  потом перестала. Может, за границу они с Геной уехали, а может, и не живы уже!..
Когда кругом всё кипит, перемешивая истерику с эйфорией, а ты ничего изменить не можешь, всего лучше отстраниться, уйти в себя. Точней, в творчество. Я писал идиллически-мифологические картинки с наядами, сатирами, херувимами, размещая в центре композиции нас с Жанной. С Жанной мы перезванивались, но не встречались, она так решила. Сказала, что надо сделать паузу, охладить голову и привести в порядок эмоции. Ей, по крайней мере, она на грани нервного срыва, а я пришёл к выводу, что от любовных страданий всего лучше отвлекают великие исторические события. Крым стал российским, народ, в массе своей, ликовал в ожидании царства Божия на Земле, но я подсознательно никогда добра не ждал от исторических событий.  Переживал за Матвея. Великие перемены всего больней ударили по военным.
Даша, в силу характера и профессии, всегда себя держала в руках, но вдруг растерялась. Пришла ко мне такая померкшая, какой я её никогда не видел, сообщила о намерении Матека перебраться в Одессу. Матек отказался переприсягать. Сомневаюсь, что для моего брата имели значение  клятвы и присяги как таковые – верность присяге для него стала вопросом чести, самоуважения, и, главное, он искренне любил Украину. В ней он  вырос и, будучи русским, даже не зная украинского языка,  считал себя украинцем. Таково право каждого человека – называться тем, кем он себя ощущает! Даша не пыталась это право оспаривать, но ведь можно сохранять его, не ставя под угрозу свою семью, свою карьеру, свой быт?! Множество людей именно так и поступили! Постенали, побухали и переприсягнули! У Алимовых здесь квартира, а у Даши еще и старенькие больные родители. Что будет с ними, если она последует за мужем в полнейшую неизвестность?! Кого она должна предпочесть?! Друзья и коллеги советами Дашу только путали, а я  пришёл в такую же растерянность, как она. Может, есть смысл не гнать коней, не рвать когти? Пусть Матвей отправляется в Одессу один, определится, кем и где он будет служить, найдётся ли работа для Даши? Что до Дашиных родителей, то у них есть ещё и младшая дочь, и если раньше она у стариков появлялась только по праздникам, то теперь придётся ей наступить на горло своим куплетам. Даша ответила, что её сестра палец о палец не ударит себе в напряг, но уже заинтересовалась квартирой Алимовых. Квартиру можно сдавать! Матек и Даша никуда ещё не уехали, а Катя уже подыскивает выгодные варианты! Алимовы, как в своё время бабушка, не желают пускать в свои стены чужих людей. Может, я туда переберусь? Там и просторней, и чище – мои родные успели сделать ремонт. Мне не хотелось расстраивать Дашу, но и своё жильё мне покидать не хотелось. Я к нему привык, и… сюда могла прийти Жанна!
Угроза лишиться дома исчезла так же быстро, как появилась, по двум  серьёзным причинам.  По первой, пока я прохлаждался в Питере, Даша разобрала бабушкины бумаги и нашла дарственную, оформленную на меня. По второй, мой генетический отец Павел Алимов умер  года за полтора до бабушки. Я посоветовал Даше  моего напарника – они  с молодой женой как раз искали квартиру, а я напарнику доверял, но Даша отказалась. Они с Матвеем  обустроили свой дом под себя, в нём и всё их имущество, и семейные альбомы, и библиотека, и ничего из этого они  не потащат в чужой город, на съёмное жильё. А если окажется, что ни служить, ни работать в Одессе негде, Матеку придется изменить патриотическому чувству, вернуться и уйти на «гражданку». Тоже вариант.
Смогу ли я хотя бы присматривать за квартирой брата? Да, это я смогу.
Даша ушла от меня подавленная, и мне стало стыдно. Я от Даши всегда видел только добро, а теперь как будто предал её. В надежде, что Бог мне возвратит Жанну!

Богу стало не до меня. Жанне тоже стало не до меня, у её мужа возникли проблемы с бизнесом. Бизнес надо было перевести с украинских рельс на российские, а это оказалось  непросто, требовалась чёртова уйма документов, каждый из которых  стоил и нервов, и  средств. Вдобавок, деловые люди, хлынувшие с материка, принялись отжимать у местных их предприятия, офисы, территории. Илья боролся за свой бизнес, а Жанна Илью поддерживала так же верно, как в начале их жизни.
С братом мы простились без лишних слов. Матвей был суров и сосредоточен. Коротко прижал меня к себе, отстранил, сказал: «Бывай, братка. Не знаю, когда увидимся».
– И плохое   заканчивается, – попыталась обнадёжить нас Даша. – Даже Столетняя война когда-то закончилась.
– Мы столько не протянем, – хмуро сообщил Матек. –  Не та экология.
Он, и такие, как он, ушли на Одессу. Никто их не останавливал. Они ещё не были врагами.
Даша отправилась за мужем месяца через два, а я остался караулить их квартиру от ушлой Кати. Поначалу мы перезванивались с братом и Дашей, Даша даже приезжала в Севастополь проведать родителей, мы  встретились, и она призналась, что они с трудом сводят концы с концами. Цены низкие, но Украина своим патриотам  не платит, семья живет на Дашин заработок. Матвей, при всём том, и не помышляет о возвращении.
Исторические события набирали обороты, и я стал для брата крымским сепаратистом. Связь прервалась. Я боялся подставить Матека. Теперь и родных, и Лолу с Геной я видел только на своем острове.

Бог Жанну не вернул, но разрешил нам свидания. Как правило, на природе, вдали от соседского любопытства, но когда соседки, знавшие Ефросинью Ивановну, последовали за ней, а в дом вселились новые люди,  необходимость в конспирации отпала. Тем более что причина посещать мою берлогу у Жанны имелась – мои картинки и поделки нравились тем, кто их видел. В основном, это были ребята с базы, как приезжие, так и местные, и кое-кто из давних знакомых. Я не шарахался от людей, легко с ними сходился, хотя и держался настороже: подозревал, что в любом может проснуться Никитка Смирнов, Настя и Алиса, ещё кто-то чужеродный. И Жанне, и ребятам с базы я дарил кое-какие работы, а четыре пейзажа Жанна у меня купила для офиса Ильи. Я отказывался брать деньги, но Жанна настояла: «Это не я тебе плачу, а Илья не твой лепший кореш!». Ещё три картины она купила у меня для Анисьи, для её офиса в Симферополе. Анисья поступила в универ, вышла  за мужичка лет на десять старше себя, и  муж, с благословения тестя, занялся туристическим бизнесом. Илья помог с первичным капиталом, а Жанна – с дизайном помещений.
– Это папа дочке мужа нашёл? – полюбопытствовал я, упаковывая полотна.
– Присоветовал! – поправила Жанна. – Идеальный морганатический брак. Но ты не переживай, зятёк мужик не тупой, искусствовед по образованию. Я бы тебя кому попало не присоветовала.
– В смысле, не продала? – уточнил я.
– И то, и другое. Мир, мой амиго, все ещё не избавился от товарно-денежных отношений.
Младшая дочь продолжала вести «светский» образ жизни, но теперь в свет её выводил Илья, и Жанна обрела некоторую свободу. На Анфису она махнула рукой: «Не хочу попасть с дурдом из-за маленькой дуры!».
Васька приезжала почти каждое лето, когда сама, а когда с Аркашей. Он мне нравился, я  хотел сделать для него что-то хорошее. Вывозил их с Васькой в море и научил Аркашу плавать. Они тоже   брали мои работы – на подарки нужным людям – и тоже настаивали  на оплате. Васька требовала, чтобы я открыл в банке процентный счёт.
– На случай беззубой немощи? – справился я с иронией. Представил себя сидящим на берегу лет через полста. Старик и море!
– Ни фига! – возразила Васька решительно. – Скопишь денег, смотаемся в Турцию! Помнишь, мы мечтали поездить по Анатолии, по глубинке? Не в курортной зоне осесть, а увидеть настоящую Турцию!
Помолчала и добавила грустно: «Жаль, что наши так и не нашлись, Генча и Лолка! Но мы Жанку позовём! – резко встряхнулась Василиса. – Теперь-то ей не надо пасти свою отару!».
Я давно не мечтал об Анатолии. Я и об Акапулько не мечтал. Мир погряз в русофобии, он погряз в затяжной войне, хорошо, если не Столетней, а войну лучше переживать в месте своего обитания. Это если тебя не призовут на неё. Меня пока что не призывали, и меня это устраивало: я по-прежнему не имел вестей о брате и очень бы не хотел оказаться с Матвеем в разных окопах. От срочной службы меня, скорей всего, отмазала бабушка: нездоровая заслуженная старушка находилась на попечении внука! Я не рвался ни в ряды, ни в бои, зато Василисе загорелось повоевать.
– Ты гражданский человек, – внушали ей мы с Аркашей. – Ты  оружия в руках не держала! Кому ты там нужна?
– Человечеству! – заявляла Василиса. – Рабочему и колхознице! Ради них я и танком научусь управлять, и самолётом! За мной не заржавеет!
– Заржавеет, – предрёк Аркадий. – Там и своего балласта хватает.
– Вы такой же точно балласт, – оскорбилась Василиса. – Но вас, ежели что, прихватят!
– Нам детей рожать не надо, – просветил Аркаша. – А без детей, без новых людей, смысла нет ни в чём вообще.
Он огласил свою заветную мужскую мечту, и Василиса сменила тему: «Ты нам ужин приготовишь, шеф-повар? На всю ватагу? – указала она в направлении лагеря. – Сделаешь народу праздник живота?».
Я о детях уже даже и не мечтал, знал, что Жанна никого мне не родит, а детей от других женщин мне не хотелось. Мне и женщин не хотелось других.  Зато вспоминалось детство.  У несчастных людей не рождаются счастливые дети, а все мои родные были люди несчастные. Сомневаюсь, что дед жил душа в душу с  бабушкой, раз он даже дочь не смог защитить от завуча, а бабушка всю жизнь боялась за свою власть, свою репутацию, свой статус. О родителях и говорить нечего. Может быть, Матвей прервал цепочку поколений, чтоб не плодить несчастья, ощущал себя их носителем? За меня всё решили обстоятельства. Хорошо, если к лучшему. Мои дети – мои работы, а они у меня красивые, добрые. Кроме одной, дороги на обрыв, но она – предостережение мне. Вот её я не подарю никому, сколько бы ни просили.

Мы с Жанной привели дом в порядок, и Жанна спросила, собираюсь ли я делать ремонт.
– Нет, – ответил я. – После меня моя хата отойдёт государству.
– Это ещё когда будет! – вскричала она с протестом.
– Не наше дело знать сроки, – напомнил я. – Но мы с детства знаем, что умрём, и случиться это может прямо сегодня.
– Если ты о войне… – помрачнела Жанна.
– О войне, о кирпиче, о пищевом отравлении, неважно. Просто мне непонятны люди, которые чинят крышу в виду налетающих на них бомбовозов.
– Но, может быть, так и надо? – вопросила Жанна настойчиво. – Может, мы потому до сих пор живём, что чиним, строим?!..
– Да, – не заспорил я. – Люди что-то делают хорошо только с мыслью, что они это делают насовсем.
– Ты ведь тоже раньше так думал, – она взяла меня за руки. – Что с тобой случилось, кэридо?
– Ничего, –  улыбнулся я Жанне. – Понял, что у меня есть только настоящее.
– А прошлое? – спросила она настойчиво. – В нём ведь было  и хорошее?
– Было, – подтвердил я. – Но потом в нём появился обрыв, а о нём я вспоминать не хочу.
– Не хотел бы, не хранил бы ту картину, – как обвинила Жанна.
– Я  написал и  другой автопортрет. Показать?
Мы прошли в мою комнату, и я вынул из серванта папку с работами, вытащил одну – дерево над обрывом. Задний план – море и небо – были светло-голубыми, тонули в дымке, а одинокое  дерево над обрывом – чёрным. Дерево росло из опавших листьев, сквозь которые пробивалась молодая трава.
Жанна долго рассматривала картинку, потом спросила неуверенно, с надеждой: «А мы разве не свернули? Мы с тобой всё-таки свалились с обрыва?».
– Мы с тобой всё-таки не разбились, – ответил я.
– Тогда почему оно такое, это дерево?  Без листьев, без цветов?..
– Ещё и без птичьих гнёзд! – подхватил я с улыбкой. – Оно не мёртвое, Жанна, просто птицы, цветы, новая листва – это символы будущего, которого нет. Прошлое – вот, – указал я в основание ствола. –  Там и хорошее, и плохое, всё вместе, а впереди – туман, который мы зовём далью.
– Гордей… – Она помедлила. – Мне кажется, тебе пора в церковь. Ты не должен жить с таким настроением.
– Это не настроение, это мироощущение, Жанна, трезвый взгляд на мир. И как церковь повлияет на этот взгляд, покроет его иллюзией?
– Не знаю, каро, но раз люди туда ходят за спасением…
– И ты – ходишь? – уточнил я с интересом.
– Я – нет, я боюсь.
– Бога или священника?
– Себя. Своих грехов.  Их не отмолить, потому что я увязаю в них, как  твоё дерево в листве, всё глубже и глубже.
– Тогда почему ты меня посылаешь в храм?
– Чтобы помочь. Это мне помочь нельзя, а тебе можно.
– Бедная моя Жанна!  – Я прижал её к себе, погладил по «чернобурым» волосам. – Любовь – это не грех, это испытание, и, наверное, самое тяжёлое.
– Я его не прошла, кэридо! – она вскинула на меня страдальческие сухие глаза. – Я тебя превратила вот в это дерево!
– Ты меня превратила в художника Возрождения, –  возразил я уверенно. – Я снова работаю.
– Это не моя заслуга, а Васькина! А я…
– Ты моя мадонна, – не дал я ей себя как-нибудь обозвать.
– Демон я, а не мадонна! – вскричала она в отчаянии, и я засмеялся: «Мой бес в ребре! Так случается с нашим братом, а потом мы из своих бесов творим мадонн!».
– В монастырях?! – исторгла она.
– В монастырь бы тебя не пропустили, но раз Бог тебе позволяет приходить…
– Бог? Ты знаешь, что Бог?! Ты уверен?! – Жанна резко от меня отстранилась и закрыла лицо руками.
– Если б не Он, я бы не написал ни светлую даль, ни зелёную траву, я бы...
– Но себя ты написал чёрным! – прервала она на крике.
– Я таким вылез из пропасти, обугленным, но живым, чтобы ещё немножко постоять над пейзажем, чтобы укорениться, – заговорил я увещевающе. – Дерево – символ настоящего, а оно... Ты сама знаешь, насколько оно не радужно.
– И оно уже не будет другим, – выдохнула она обречённо.
– У кого-то будет, но не у меня.
– Ты хотел сказать – у нас!
– У меня. Сядь. Я налью тебе вина. Кажется, ты купила.
– Для Васьки. Она же вот-вот появится.
– Мы успеем. Ты успокоишься, а я тебе покажу мадонну. Тебя.
Жанна села послушно, а я откупорил бутылку, плеснул ей вина и вынул из папки ещё одну работу – мадонну под радугой: Жанна выходит из воды на мой остров, а радуга освещает её сзади и сверху, разноцветит  кожу и волосы, только лицо Жанны остаётся в тени, но на нём ярко выделяются глаза, полные ожидания.
– Это я Илюшу высматриваю? – Жанна заставила себя усмехнуться.
– Тебе лучше знать.
– Тебе. Раз  ты рисовал.
– Моё дело маленькое – нарисовать! – Я забрал у неё лист. – Покажи мне фотографии дочек. Я о них столько слышал, но не знаю, как они выглядят.
– Я не ношу с собой фотки. Ничьи, – твёрдо заявила она.
– Улики? – предположил я с улыбкой, и она кивнула: «Улики. Мало ли в какое ДТП я влечу после свидания с тобой, а мир очень тесен».
– Ты и паспорт с собой не носишь? – справился я шутливо. – Только мою фотку?
– У меня нет твоей фотки. Даже этого нет! – Жанна допила вино и спросила с горестным удивлением: «Почему у нас нет ни одной общей фотки?».
– Чтобы нас не опознали на месте  ДТП!
– Ты  собрался рисовать ангелов с моих дочек?
– Своих-то у меня нет.
– А мои не подойдут. Ангелы должны быть светлые.
– Ты часто  их  видела?
– Одного и сейчас вижу. Он пытается меня успокоить. Он себя изобразил в виде чёрного дерева, но сидит и утешает меня, потому что я истеричка!
– Так с мадоннами бывает, когда они натыкаются на чёрные деревья.
– На художников Возрождения?
– Это трудное испытание для мадонн. Возрождаются художники, а мадонны плачут и пьют.
– Обними меня, кэридо, всеми ветками, и я буду улыбаться. Я буду радостно улыбаться Василисе. Клянусь!

Васька сбросила рюкзак на пороге и повисла на мне. Обняла, потрепала по волосам, чмокнула в щёку. На мгновение привлекла к себе Жанну и коротко её обняла. Жанна улыбалась.  Жанна стала накрывать на стол в кухне, а Васька пошла в душ: «Я быстро! Только смою с себя пыль дорог!».
На сей раз Васька была медно-рыжей, с волосами по скулы. Приехала одна. На мой вопрос об Аркаше ответила, что у него завал по работе.  Справилась, есть ли на базе Митя, и Жанна отвернулась, пряча улыбку.
– А! Ну да! – спохватилась Васька. – Как же он приедет, когда там такое! К вам, ребята, с каждым годом добираться всё трудней и  опасней!
– Ты наткнулась на передовой отряд ВСУ? – поддела нарочито ласково Жанна.
– Если бы наткнулась, не было б отряда, – заявила Василиса. – В пробках торчали. Проверки на дорогах. Нет, ребята,  всё правильно, надо ожесточаться, раз враг не дремлет! У вас тут он как не дремлет?
– Обычно, – успокоил я Ваську. – Налетают дроны, целыми стаями,  обычно, перед зарёй. Наши ПВО их сбивают.
– Любимый город спит спокойно? – деловито справилась Василиса.
– Не весь и не спокойно, – за меня ответила Жанна. – Грохот такой, что спокойно не получается, но ещё ни одна  дура не упала на жилые районы.
– Слава нашим ПВО! – провозгласила Васька, и Жанна подтвердила «Да, слава! Большие молодцы наши люди». И, вновь не утерпев, поддела Зарубину: «А ты к нам разве не из окопа?».
– Я к вам с вернисажа! – не отреагировала Васька на колкость. – Я там выставила две твои картинки, ладо, и три фигурки. Народ протащился! Честно! Не веришь, у Аркашки спроси! Но тебя не только рабочий и колхозница заценили! Ещё и мэтры! Мы потом с ними в кулуарах общались, а они  приличные дядьки, культурные и благожелательные! Так они сказали, что тебе пора устроить персональную выставку!
Я  вспомнил, что говорили о моих изделиях Васькины продвинутые приятели в Питере, и повернулся к славе спиной.
– Ничего не надо, Васька. Спасибо, конечно…
– Как не надо?! – подскочила Василиса на табуретке. – Ты совсем уже одичал?! Повторяю: дядьки очень порядочные, и они сами предложили…
– Спасибо, но мне некогда суетиться, я вообще-то уезжаю. В Акапулько, а потом на Мадагаскар.
– На каяке через проливы? – расхохоталась с вызовом Васька. – Это было бы зрелищно, но тебя не пропустят. У нас не только ПВО работают хорошо!
– Сейчас, когда такая обстановка…
– Вот именно! Когда гремят пушки, дорогущий, музы должны петь громко-громко!
Я вспомнил слова брата о Столетней войне и ответил то ли Богу, то ли Ваське, то ли себе: «Каждый делает, что должен».
– Так и делай! – потребовала Зарубина наступательно. – Хватит уже сидеть на заднице!
Васька воззрилась на Жанну с требованием поддержки и призвала: «Скажи ему!».
– Он не верит в будущее, – сказала Жанна.
– Это он притворяется, что не верит, – заявила Василиса непререкаемо. –  Он же тонко организованный, он боится получить под дых!
– Не боится, – оскорбилась за меня Жанна. – Просто он не хочет, чтоб его били. Ты бы хотела?
– Я умею держать удар! – как похвасталась Василиса.
– И Гордей умеет, – не смягчилась Жанна. – Но уже устал. И, он тебе наверняка говорил, как он не любит быть в толпе. Ни на площади, ни в храме, нигде.
– А я его на крестный ход приглашаю? – разозлилась на мою заступницу Василиса.
– В сущности, да, – не смутилась Жанна. – Выставишь его, как хоругвь, и все будут ходить вокруг него, а он...
– Ему в облом быть известным, востребованным художником? – как припечатала Жанну Василиса. – Ему надо под забор в Акапулько, где его никто не знает?!
– Меня никто нигде не знает, – вмешался я. – Но мне не надо, чтоб меня знали. Я не звезда эстрады, слава Богу, чтоб рабочие и колхозницы не давали мне прохода!
– Ты не звезда эстрады, так что проход у тебя будет свободный, – сбавила тон Зарубина. – У тебя не поклонники появятся, не фанатки, а деньги! То есть, возможность посвятить себя работе! Вот не надо мне орать, что ты и так посвящаешь! Это щи варят для дома, для семьи, а работы создают для ценителей. Для потомков, чёрт возьми! Ты не только чей-то быт украшаешь, ты создаёшь памятник эпохи, дурак!
– Не слабо дураку замахиваться на памятник? – съязвил я и засмеялся миролюбиво. – Васька, расслабься. Я рад, правда, рад, что мои работы понравились, меня это, правда, поощряет и вдохновляет, но я не способен стоять на каком-нибудь возвышении и говорить слова в микрофон!
– Значит, будешь стоять рядом! – рявкнула Васька.
– А ты его выдашь за немого Герасима? – справилась  не без ехидства Жанна. – Всё равно ему придётся и благодарить, и отвечать на вопросы, ещё и давать интервью! Он от всего этого сорвётся, напьётся и умрёт!
– Хорошая смерть! – подхватил я. – На пике звездного часа! Я согласен, Василиса. Остаётся купить костюм, чтоб я и у микрофона, и в ящике смотрелся, как джентльмен!
– А иди ты! – выдохнула Васька в сердцах.
– Так ещё не мой выход, у меня ещё сезонка не кончилась! Вот как раз и заработаю на костюм!
– Покажи ей картину, – потребовала Жанна. – Ту, с деревом. Свой новый автопортрет.
Я показал, и Васька произнесла после долгой паузы: «Мда, это  хуже, чем «Обрыв», это фатальненько».

После ухода Жанны Василиса перебралась в мою комнату, стала рассматривать мои другие работы. Спросила вдруг странным голосом: «Дорогущий, как на духу: ты бы хотел, чтобы это всё прекратилось, на раз?».
– Что – это? – притворился я, что не понял.
– Всё. Экология, цивилизация, наши мучения.
– Лично я не мучаюсь, Васька.
– Ты уже так измучился, что перестал это замечать, для тебя это стало нормой существования.
– Может быть, – я поглядел на Ваську обеспокоенно. Васька имела в виду не только меня с моим хроническим раздраем. – Но мне так положено, в романе девятнадцатого века.
– А ты кто, автор или герой?
– Соавтор в образе героя.
– Автор это, конечно, Бог! – передёрнула ртом Васька. – Ну, и роль ты навязал Ему, ладо!
– Я не навязывал – почувствовал, – возразил я серьёзно.
– И не то можно почувствовать, когда крышей едешь из-за бабы. Это я – вообще! – как спохватилась Васька. – Не о тебе лично!
– А о ком, об Аркаше? – уточнил я нейтрально.
– За него будь спок, – отмахнулась Васька. – Он прагматик.
– Ты говорила – ребёнок.
– А ребёнки не бывают прагматиками? Они чётко строят линии поведения, а потом по этим линиям строят взрослых.
– Почему-то мы с тобой не построили. Ни мы, ни Лола с Геной.
– Построили. Мы с Лолой и Геной. Посбегали. Это ты остался в своём  зиндане. А потом туда Жаннетка свалилась. До сих пор карабкается наверх, уже все руки, все нервы посбивала, а всё никак.
– У неё свой зиндан, – сообщил я после паузы. – Отдельный.
– Ни фига. Она сошла, как светлый ангел, во мрак твоего узилища и в нём заторчала!
– Ты мои работы находишь мрачными? – потребовал я всей искренности.
– Не работы, – передёрнула лицом Васька. – Ими, в них, ты из узилища вырываешься, но потом опять скатываешься в зиндан. В роман. В детство. Нас не любили, мы поэтому так ищем любовь.
– Бабушка… – начал было я, но Васька прервала резко: «Бабушка любила роль бабушки! Главного человека твоей жизни! Она так в эту роль вжилась, что ни тебя, ни себя не замечала вне роли!».
– Прекрати, – потребовал я спокойно. Васька  сокрушалась не обо мне.
– Как скажешь дорогущий. Хочешь сидеть в яме, сиди, но ту картинку, Обрыв, ты всё-таки отдай мне.
– Нельзя. Она моя страховка.
– Ты перестраховался! Врос в грунт и никуда уже не слетишь! Из ямы не выпадают! Если, конечно, не случится какой-нибудь оползень...
– Или не рухнет на меня крылатая ракета? Так кому она нужна, тебе или мне, кто из нас мучается?
– Все, – обронила в сторону Васька. Закурила  и заговорила нервно: «С виду у меня всё прекрасно, я добилась, чего хотела. Я хотела иметь свой дом, хороший доход, путешествовать по миру. Я хоть сейчас могу  попутешествовать, только почему-то не тянет. Сюда, домой, тянет,  но не куда-то ещё. Даже в Мехико не тянет – посмотреть на фрески Сикейроса! А ведь как хотелось! Ты помнишь?!
Я помнил, что в молодости было много желаний, а по количеству событий каждый год жизни приравнивался к пяти. Потом всё пошло на спад. Я, наверное, потому не запоминаю цифры, что для меня они утратили смысл. Мне давно уже без разницы, в каком году родился Сикейрос, а в каком я, Гордей Алимов. Сикейрос умер, и я тоже скоро умру. С нашим наследием разбираться будет тот, кто управляет ракетой.
Васька затянулась несколько раз, но я не воспользовался паузой – знал, что она ещё не договорила.
– Знаешь, ладо, когда выбиваешься из ритма, приходит в голову, что лишилась я большего, чем поимела! Да, мне можно только позавидовать, я себя сделала, но разве об этом мы когда-то мечтали у костерка?!
Она воззрилась на меня вопросительно, и я вынужден был ответить: «Мы мечтали абстрактно. О признании со всеми вытекающими последствиями».
– В эти последствия входили и очень простые вещи, – объявила Васька страдальчески. – Лолка мечтала о семье, о детишках, Генка – о независимости от родаков. Про себя я уже сказала, а ты? О своём необитаемом острове, и только?
– Мы о главном мечтали, Васька, – озвучил я сокровенное. – О творчестве, любви и свободе.
– Ну, и кто чего добился? – наступательно спросила Зарубина.
– Я. Думаю, что добился.
– Необитаемого острова ты добился! Сидишь там, растапливаешь костёр своими картинками, ждёшь, когда Афродита к тебе выйдет из пены морской минуток на пять! А потом она исчезнет, а ты уйдёшь в пену, в волны, в море, чтобы хоть там себя почувствовать свободным! Ты хоть когда-нибудь себя чувствовал свободным по-настоящему?!
– Объясни, что значит «по-настоящему». Я свободен, когда работаю. Поэтому я работаю.
– Вероятно, нам всегда приходится выбирать. – Василиса прикурила от окурка новую сигарету. – Или мраморный камин или костерок над обрывом, а то и другое не совмещаются. Для моей матери мой отчим стал  её женским счастьем, а ко мне она ещё и ревновала его, козла! Я была настолько лишней, что до сих пор их не прощаю. Мог бы заметить, дорогущий, что я к ним не захожу, когда приезжаю, даже не звоню. Я была им не нужна, а теперь они мне до Кассиопеи! Получайте, за что боролись! Мамка меня вычислила как-то. Догадайся, для чего! Денег поклянчить! Сороки с младшей дочери пылинки сдували, а Лолка им всем  мешала, только место занимала в квартире! Генку строили каждый день – что ему читать, о чём думать, что чувствовать! Он готов был навсегда переселиться под костерок, лишь бы  его не называли  сыном предпринимателя Козицкого! Он не сын – он  сам Геннадий Козицкий! Личность!
– У него получилось, – проговорил я медленно. – Даже если ничего другого не получилось, то это – получилось.
– Мы не знаем. Не узнаем, наверное. У меня, вот, получилось стать не бедной развратной бабой!
– Васька! – взмолился я. – Прекрати этот экстремизм! Мы себя судить не можем! Ни себя, ни о себе. Не положено.
– Не положено к себе относиться критически? – уточнила Васька с сарказмом.
– Ты хороший человек, Васька, хороший друг, ты отличный художник, и когда-то…
– Да не будет когда-то! – перебила она досадливо. – Раз мне даже в Рим не хочется, даже в Мехико, даже просто посмотреть, чего люди насотворяли! «Не для меня придёт весна, не для меня Дон разольётся», – затянула она с надрывом и резко оборвала себя: «Послушай, что скажу, дорогущий: хватай Жанку подмышку и валите в Сибирь!».
– Почему в Сибирь? – я  улыбнулся Зарубиной и потрепал её по плечу.
– Потому что на Мадагаскар не пропустят! – через силу расхохоталась Васька. –Но Сибирь, она большая, там и природные ресурсы всякие, и тайга.
– Там нет моря.
– Как – нет?! – завопила Васька с наигранным возмущением. – А море Лаптевых, Карское, ещё что-то!
– Всё  есть, но я не человек-ледокол.

Я постелил Зарубиной в своей комнате, а себе – на лоджии. Вспомнил, как в детстве кочевал по квартире, в зависимости от появления или исчезновения старших членов семьи. Им, оседлым, полагалось своё место под потолком, мне, кочевнику,  выпала на долю дорога. Я любил дорогу и море, пока Жанна не внесла в мою жизнь сумятицу соблазна. И в мою жизнь, и в свою. Знать бы, каким эпилогом завершится наш роман девятнадцатого века! Или, как у Стендаля, будет вместо эпилога список действующих лиц с краткой информацией о том, что с кем случилось? Стендалю надоедало писать? Может ли надоесть Создателю наносить на скрижали одно и то же?
Утром я спросил у Зарубиной, поедет ли она со мной на работу.
Васька выглядела мрачной. Вероятно, не выспалась. Обсуждала с самой собой жизнь свою бестолковую? Зыркнула на меня недобро и рявкнула: «Нет! Повешусь у тебя в гальюне!».
Содрогнулась от своих слов и закусила губу. Пробормотала  виновато: «Прости, ладо. Я дура».
– Не парься, – я налил ей кофе. – Я из прошлого ушёл  без оглядки.
– Мне бы так! – горестно вздохнула Зарубина.
–  Да всё класс!  Сейчас приедем на базу, а там море, солнце и толпа красивых парней!
– Парни – это хорошо, – пробормотала Васька. – Парни – это дар природы, я их люблю.
Если реинкарнация существует, то Васька в прошлой жизни была Екатериной Великой. Так отрывалась с фаворитами, что, в наказание, родилась потом в бедной,  условно благополучной семье Зарубиных!  Но и страсти, и потребности сохранились! Облюбованного мужчину Василиса получала, и быстро, хоть и не была красоткой на загляденье. В ней важны были не формы, не роскошные локоны – внутренний жар в сочетании с повадками своего парня. И – с архангельской породой? Почему на меня её порода действовать перестала? Постарел, или дело в Жанне?  Мы с Жанной больше, чем любовники, мы – сокамерники, и Василиса давно это понимает. Василиса у моря приободрится, преобразится в Артемиду Великую! Василиса феноменальна! Неужели не вернётся Зарубина к нашему костерку лет через тридцать, когда деньжат хватит на пару спокойных старостей, а секс станет до звезды?  Хотя... Васька так и не получила главного – исполнения девчоночьей мечты о любви. Ни со мной, ни с Аркашей Васька в сказку о любви не попала, но и отрешиться от неё не могла! Я представил себе Зарубину морщинистой, в будуаре, где она полулежит на тахте, вся в жемчугах, и с коварным прищуром рассматривает клубящийся вокруг молодняк. Вероятно, и старость с Васькой не совладает. Уже  поэтому не повторит она поступок Сапфо. Хорошо, если вернётся в профессию. Точнее, к призванию.
Василиса, я понял это ещё в Питере, собралась стать моим менеджером. Или, правильней, импресарио? Из любви и к себе, и ко мне, и, что важнее всего, к искусству. Вправе ли я ей препятствовать? Если моё личное присутствие не потребуется, то пусть! Лишь бы каждый оставался на своём месте: Василиса на вернисажах, я – в море, вот тогда и будет нам свобода по-настоящему! У меня – не будет. Я впал в зависимость от Жанны и не хочу освобождаться. От такой зависимости люди уходят в монастыри, чтобы любовью к Богу выбить из сердца любовь к женщине. Мне никуда уходить не надо: мой монастырь – мой остров всегда к моим услугам. Мой монастырь в значении каземата, когда в окно лучом света не проникает она,  мадонна! Сколько это может тянуться? До самого эпилога или же списка персонажей, пока Творцу не надоест очередной банальный сюжет? Для Него он – банальный. Но вдруг Ему, в его далеке, нужны именно такие романы?! Бог дал – Бог взял – Бог вернул. В роман.

Василиса закрутила очередной курортный роман и теперь то возвращалась на ночь ко мне, то оставалась на базе. Василиса повеселела, погрузившись в настоящее, но Жанна мне теперь только звонила. Не хотелось Жанне пересекаться с Василисой.
Я не горевал. Для меня сезон – самый напряжённый период года. Уезжал рано, возвращался поздно, и если не надо было уделять внимание Василисе, перекусывал наскоро, падал и засыпал.
– У тебя работа – не бей лежачего! – утверждала Василиса. – Ты не вагоны разгружаешь, сидишь у моря. Каждому бы так!
Насчёт каждого не скажу, но когда вокруг тебя все время крутятся люди, а за ними ещё и надо следить, то это изнуряет сильнее, чем физический труд. Меня, по крайней мере.
– А ты часом не аутист? – пошутила Васька.
– А ты только сейчас заметила? – пошутил я в ответ.
Васька с её весёлыми закидонами чуть не подвела нас под неприятность. Наши клиенты – мусульмане – объяснили, что им нельзя видеть голых женщин. Женщины в купальниках то же, что голые! Поэтому в море они будут выходить до зари, пока на побережье ещё не появились бабы, а возвратятся, когда тётки уже уйдут с побережья. Желание клиента – закон. Мой ночной отдых сократился часов до пяти. В утренних сумерках мы отправляли гостей в море, где они болтались, подальше от берега, до захода солнца. Все шло по воле Аллаха, пока в одно из утр из палатки не вылезла Васька в бикини. Поприветствовала гостей бодрым: «Привет, ребята!» и  двинулась неспешно к воде. При этом она ещё и потягивалась, как кошка. Я нагнал Ваську, сгрёб в охапку – она орала и брыкалась – и потащил в палатку. Мои  товарищи извинялись перед гостями: «Досадная случайность! Подруга заночевала! Кто знал, что она  проснётся в такую рань!». Гости выглядели так, словно совершили грехопадение, за которое их отлучат от гурий, а Васька разорялась в палатке: «У нас какой век?! У вас здесь что, Саудовская Аравия?! Почему я, русская женщина, на своей земле должна от кого-то тихориться?». От меня потребовалось всё моё терпение, чтобы унять Василису и довести до её сведения правила международного общежития: чужие обычаи так же святы, как свои, нельзя на них посягать и никого нельзя оскорблять, тем более – из чистого пофигизма. Будет Васька себя чувствовать триумфаторшей, если завтра нас с ребятами выпрут с работы?
– Ладно! – сдалась Зарубина. – Мне что,  перед ними извиниться? – указала она  пальцем в морскую даль.
– Даже не вздумай! – заорал я в непритворном ужасе.
Инцидент так испортил настроение Василисе, что в город она уехала засветло, а дождавшись меня, потребовала, чтоб я вызвал к нам Жанну: надо Ваське посидеть с кем-нибудь за бутылкой, снять стресс.
– Ты уже сняла, – определил я.
– Не считается! – огрызнулась Василиса. – Я ещё не научилась общаться с зеркалом! Короче, звони Жанке!
– С чего ты взяла, что твои прихоти – закон для всех и каждого? – осведомился я довольно резко. Если кому и требовалось снять стресс, то мне, а выпившая Зарубина мой стресс ещё и усугубляла.
– Я тебя поняла, Гордей, ты хочешь, чтоб я уехала, – ничего не поняла Васька.
Я ушёл к себе и ответил ей уже утром: «Я не хочу, чтобы ты уехала, я хочу, чтобы ты по-людски относилась к людям. Неужели это так трудно?».
– Короче! – одарила меня Васька рублём. – Передай там Серёге, чтоб меня не ждал! Целуйтесь на здоровье со своими магометанами, кришнаитами, иудеями, чьи ещё обряды вы так страстно почитаете?!
Мне на это ей сказать было нечего. Я забрал из коридора мустанга и ушёл.
Никогда раньше мы с Васькой не ссорились, но всё когда-то случается в первый раз.
Васька уехала, пока я был на работе. Не сочла нужным ни оставить записку, ни позвонить. О том, что она не погулять пошла, а уехала, я понял по исчезновению части моих работ. Среди прочих, Зарубина прихватила и оба мои автопортрета, отчего я почувствовал себя преданным.
Позвонила мне Васька уже из Питера, сообщила, что добиралась перекладными, но культурные ценности довезла.
– Я знаю, что ты на меня злишься! – заявила почти весело. –  Не злись, прими мои извинения, и Серёге передай, чтобы принял, и магометанам.  Ну, перемкнуло меня, суку! Исправлюсь! И за те картины не злись. Я их нарочно увезла, чтоб у тебя был повод приехать. Ты приедешь, и я тебе их верну, и Дерево, и Обрыв. Ты слышишь?
– Я не приеду, – ответил я холодно. – Считай, что я пропал без вести.

Я не злился на Василису – я отправил её туда, где уже находились Гена и Лола, в прошлое. Там всё было хорошо, мы ходили в походы, пекли картошку в золе и постигали свои древние обычаи. Кому-то, тем же американцам, они могли показаться дикими, но мы проникались ими. Познавая своё, начинаешь с пониманием воспринимать чужое.
Телепатия существует, и Жанна почувствовала моё настроение. Позвонила в день исчезновения Васьки, спросила, что у меня случилось. Я ответил, что ничего, просто устал.
– Василиса тебя не растормошила? – справилась она недоверчиво.
– Растормошила, – процедил я угрюмо. – Ещё и развеселила, прежде чем смылась по-английски.
– Так-таки по-английски? – усомнилась Жанна. – На неё не похоже.
– Люди меняются.
Если и я меняюсь, то к худшему. Раньше я был снисходителен к людям, понимал, что все – разные, и каждый вправе действовать, как нужно ему, в меру своего разумения, опыта и потребностей, но поступки Василисы пробудили во мне боль и негодование. Васька перестала быть своей, и я остался один, совсем один. Рядом, на соседнем острове, жила Жанна, такая же одинокая, а я ничем не мог помочь ни ей, ни себе. Через море от меня, если к западу, находился мой единственный родной человек, брат Матвей с женой Дашей, но о нём я мог только думать, с волнением и с надеждой, что брат жив. Одессу обстреливали, а мой брат, военнослужащий ВМСУ, вряд ли отсиживался в бункере. Случись что с Матвеем, я об этом даже не узнаю, никто мне не сообщит. Я просил Бога за Матека и Дашу, за Жанну и за себя, но чувствовал, что Бог поступит по-своему, по своей, нам неведомой правде и справедливости, и тогда мой остров окончательно обезлюдеет. Кто я для Бога, чтобы грузить Его собой? Нас таких у Него было, есть и будет миллиарды – тех, «чей век равен дню», а потребность в жизни вечной равносильна потребности в вечном счастье! Счастье каждый понимает по-своему, но есть и общие знаменатели, главный из которых – любовь. Обязательно – взаимная. И к Родине, и к женщине, и к другу, к отцу и матери, к брату.
Внешне я не выглядел одиноким: появлялись  прежние знакомцы – по велоклубу, дизайн-студии, путешествиям; появлялись новые люди. Я им улыбался, делил с ними и труд, и хлеб, дарил им свои работы, и они считали меня лёгким, общительным человеком. Со своими тараканами, конечно, но у кого же их нет? Ребята с базы были отличными парнями, но я знал, что не каждый прыгнет за мной в штормовое море, если я  начну тонуть, зато каждый бросит на трассе в чужой стране, стоит мне сказать, что я в помощи не нуждаюсь – у всех свои дела, свои дома, свои семьи. У всех, кроме меня. Свою семью я похоронил в лице бабушки и вычеркнул из настоящего в лице Василисы. Вот и флаг мне теперь в руки!
Над заброшенным островом шумел листопад, а под ним бродили, обнявшись, Матек и Даша. Вдалеке проступали из тумана очертания ещё двоих, что мне когда-то были родными, Лолы и Гены. Матек, братка, дозвонись до меня!!

Позвонил не Матвей, а совсем другой человек, и не по телефону, а в дверь, поздним вечером. Я как раз вернулся с базы, собрался выпить чаю и завалиться в койку, и неожиданный звонок меня озадачил. Кто бы это мог быть? Представитель ЖКХ, соседи, собирающие подписи в защиту зелёных насаждений?
На пороге стоял незнакомый парень, молоденький. Вид он имел такой, словно решился прыгнуть в девятый вал.
– Вы Алимов Гордей Павлович? – спросил он, запинаясь.
Паренек принёс мне повестку из военкомата? Обо мне там вдруг вспомнили?
– Нет, я… – окончательно смешался парень. – Я – брат! Ваш брат по отцу. Елизар! Вот!
Он сунул мне паспорт, который держал раскрытым, наготове, и я прочёл, что принадлежит документ Алимову Елизару Павловичу 2006-го года рождения.
Он уже был, когда отец нас покинул.  Наш отец нас бросил ради него.
Я вернул ему паспорт, и он попятился.
– Я пойду? – спросил робко, и я ответил: «Входи». Посторонился, и мы с ним прошли на кухню. Я предложил ему чая, и он кивнул:  «Если можно». Тяжело ему дался визит ко мне, он с трудом себя превозмог. Ждал, наверное, что я спущу его с лестницы, но он-то в чём передо мной виноват?
– Мы про вас ничего не знали, – заговорил он торопливо, и я прервал: «Мы?».
– Мы с Ингой, моей сводной сестрой, она дочка моей мамы от  первого мужа…
– А сам муж? – снова перебил я, ожидая услышать привычное «Ушёл».
– Он погиб, – поспешил всё объяснить Елизар. – Во время какой-то военной операции,  мама нам о ней не рассказывала. Наверное, тогда нельзя было, а теперь... Теперь уже поздно, теперь и мамы нет, а те люди, друзья её мужа, что сначала к нам приходили, они перестали к нам ходить, когда мама вышла за нашего отца… – Он  тяжело сглотнул и продолжил: «Мы про вас, что у меня есть два брата, узнали от мамы перед тем, как она умерла. Я не знал!» – почти выкрикнул он.
– Вот и я не знал, – сообщил я, рассматривая его.  Он был темноволосый, голубоглазый,  с густыми широкими бровями, как у Матвея. С узким лицом и прямым носом, как у меня.  И похожий и не похожий. Он смотрел на меня затравленно, словно ждал, что я на нём отыграюсь за Павла Алимова. Он ждал от меня любой гадости, мой младший брат Елизар.
– Ты говори, – подтолкнул я его. – Расскажи о себе, о жизни.
– О какой жизни? – вконец растерялся он.
– О вашей. Расслабься, раз  ты – пришёл. Для чего-то же ты пришёл.
– Мы с сестрой решили, что надо. Что на свете не так много братьев. Я долго не решался, но Инга убедила меня… Я тебе, вам…
– Тебе, – поправил я.
– Тебе! – подхватил он с готовностью. – Я тебе фото покажу. Можно?
Он пролез в рюкзачок, вынул конверт с фотографиями, протянул было мне, но тут же отдёрнул руку: «А тебе... вам... не будет неприятно? Там все мы, и моя мама…».
– Мне не может быть неприятно, я отца не знал и чувств к нему не питаю.
– А я питал! – выпалил он и вспыхнул. Испугался того, что выпалил.
– Рад за тебя, – успокоил я Елизара. – Но  для меня он – чужой дядька, я даже не помню, как он выглядел.
Я забрал конверт, вынул фото, и Елизар подался ко мне: «Это мы в ателье сходили.   Мама настояла, чтоб мы сходили, чтоб была потом хорошая память. Остальные фотки любительские...».
Наконец-то я увидел отца. Призрак во флотской форме обрёл лицо. Ничего так лицо, красивое, а бы даже сказал – аристократическое. Овальное, как у нас с Елизаром, с чётко очерченным ртом, крепким подбородком и густыми бровями. Если верить фото, глаза у Павла Алимова были тёмные.
– Карие! – подтвердил Елизар. – У меня – мамины.
Вот и у меня – мамины, хотя мамы у нас с ним  разные. Его – полная противоположность моей, крепкая, уверенная в себе женщина с сильными прямыми плечами.  Позади неё стояла девочка-подросток, такая же крепкая, круглолицая, со светлой чёлкой по брови, а Павел держал на коленях мальчика Елизара.
– Мне здесь два года, – сообщил Елизар. – А Инге одиннадцать. А нашу маму зовут... звали... Рая.
Я не стал сообщать, как звали мою маму. Елизару это без разницы.
Вероятно, фотограф, как они всегда это делают, предложил Алимовым улыбнуться, но улыбалась от души только Рая, широко, во весь рот. Девочка выжала улыбку, мальчик заинтересованно смотрел в объектив – ждал, когда вылетит птичка, а Павел Алимов лишь слегка раздвинул уголки губ. Улыбка получилась насмешливой и высокомерной. В объектив Павел Алимов смотрел, как в дуло наведённого на него пистолета – с гордым вызовом смертника. Не хотелось ему идти в ателье, запечатлеваться на хорошую память,  но он жене уступил.
– Он когда-нибудь улыбался? – спросил я, изучая генетического отца.
– Да! – горячо заверил Елизар. – И нам всем, и друзьям, когда они приходили. Он был заводной!
По воспоминаниям Матвея, Павел был заводным, когда в доме собирались его друзья, он тогда становился душой компании, но я этого не застал.
– Он и смеялся много! – продолжал Елизар знакомить меня с отцом. Со своим отцом! – Он меня подбрасывал и смеялся. И когда нас с Ингой на лодочках раскачивал в Детском парке, он радовался, смеялся.
– Вы куда-то ходили вместе? – догадался я.
– Да, – торопливо подтвердил Елизар. – Когда папа приходил с корабля, мы и в кино, и в кафе ходили, и на аттракционы…
Папа приходил не только с корабля, но ещё и из дома, где жил со своей первой семьёй! Как по-разному мы с Елизаром вспоминаем Павла Алимова! Мне, впрочем, вспоминать  нечего, для меня мой отец был фантомней, чем призрак отца Гамлета!
– А это мы на природе, – указал Елизар на любительское фото. – Я не помню, где, а мама не подписала.
На этом фото Павел Алимов не походил на гранда, приговорённого к удушению гарротой – он улыбался так же весело, как Раиса. Как все мужчины и женщины, что сидели полукругом над расстеленным на траве одеялом с бутылками и закусками. Павел поднимал чарку, а подросший Елизар обнимал его сзади за шею. Близ Раисы стояла Инга с ракеткой для бадминтона. Все были счастливы.
– А это мы на День Флота…
Павел в белой форме. Пополневшая, дородная Рая держит его под руку, а за вторую его руку  держится сын. Инга стоит в шаге от  семьи, у неё переходный возраст! Сфотил их  знакомый на площади Нахимова перед входом на Приморский бульвар. Они гуляли по городу, а потом, наверняка, зашли в какое-нибудь кафе, офицеры с жёнами и детьми, где детям заказали мороженое, а взрослым шампанское. Дамам – шампанское, а кавалерам – по рюмочке коньяка. Елизар подтвердил, что так оно и было.
– Может, хватит? – спохватился Елизар. – Я тебя и так уже загрузил.
– Ничего, – ответил я. – Должен же я с тобой познакомиться. Согласись, не каждый обретает брата в тридцать три года.
– И в семнадцать – не каждый, – согласился он. – Жаль, что мама только перед смертью сказала.
– А он? – указал я на Павла Алимова. – Он и перед смертью молчал?
– Он – да, – как покаялся Елизар. – Я не знаю, почему, так и не понял.
– Отчего он?..
– От сердца. Сперва одышка появилась, а потом оно зашкаливать стало, и давление прыгало. Мы к нему в госпиталь по очереди ездили, а за день до конца он захотел, чтобы мы приехали все. Как почувствовал, что больше нас не увидит. Ему трудно было говорить, но он хотел... исповедаться, покаяться, не знаю, как правильно. Почему он и тогда про вас не сказал, не знаю.
– В чём же он каялся?
– Да во всякой ерунде! В том, что однажды, просто со зла, пнул собаку на улице, а ещё молодым, в училище, спал с женой своего товарища. В том, что не простил родителей и никогда не простит.
Отношения с родителями у Павки не сложились. Его наказывали за малейшую провинность и даже для профилактики. Его родителям требовался совершенно другой ребёнок, тихий и прилежный, а Павка был хулиганистый. Любил гонять мяч на пустыре, часто дрался, и отец  его порол. Подростком Павка научился  стоять за себя и однажды, вырвав у папаши ремень, пригрозил, что сам отлупит его, если тот ещё хоть раз поднимет на него руку, а едва закончив школу, уехал. Поступил в Нахимовское училище, родителей в коротком письме уведомил, что его не надо объявлять в розыск, у него всё отлично, он учится на морского офицера, и нет такой силы в мире, которая бы заставила его вернуться под отеческий кров. У Павла Алимова семьи не случилось. Женившись, он попал из огня в полымя – из-под гнёта родителей под иго Ефросиньи Ивановны, но мы с Матвеем в чём были  перед ним виноваты?  Лиля, если и  была виновата, так в том, что приняла Павла за другого – за того, кем он  казался. Лиля не увидела в нем подранка, потому что сама была подранком. Только Бог Павла и пожалел – свёл его с Раей, надёжной русской бабой без закидонов.
Мы с Матвеем  были для Павла живым напоминанием о его неудачном браке, о Лиле?
Эту версию я не озвучил, и Елизар выдвинул свою: «Он боялся. Мы с Ингой долго размышляли потом и решили, что он боялся. И за нас, и нас, чтоб мы не изменили отношение к нему. Он не хотел уйти... ненавидимым».
– А вам было за что его ненавидеть? – справился я, не сомневаясь в ответе.
– Нет! – заверил Елизар. – Но он боялся, что мы всё не так поймём. Что раз он бросил одних детей, то и с нами может поступить так же.
– На смертном одре? – уточнил я с иронией.
– В общем, не знаю! – выдохнул сводный брат. – Мы с Ингой думаем, что не так всё было просто в семье. Ведь они с мамой так и не поженились. Мама насчет папы шутила, что стреляная ворона куста боится, но и у неё были причины не регистрировать брак. Мы так думаем, материальные. Меня не было, когда завалили вдруг родители папы, и  все страшно орали друг на друга. И они на маму, и мама. Инга  слышала. Мама кричала: «Я в глаза вас не видела до сегодняшнего дня, вы на похороны сына не приехали, а теперь вдруг привалили права качать! Нет у вас никаких прав! Шиш вам, а не наследство!». А ещё... Мама на Ингу пособие получала за её погибшего отца, а если б они с папой поженились…
– Понятно.
Деньги лишними не бывают. Павел платил алименты на нас с Матвеем и, конечно, не скрывал это от жены. Алименты платил, уже хорошо, другие и  на такое не способны!
– Странно, что ваша мать всё же вам сказала... – посмотрел я  на Елизара задумчиво, и он сразу же ответил: «Не странно. Ей не хотелось оставлять нас одних, а вы всё же и родные, и старше меня, а на земле не так уж много родных. Люди их годами разыскивают через телевидение, газеты, а тут... Мама бы и раньше сказала, но папа не разрешал, назвал вас своей личной проблемой».
Ошибался папа. Мы с Матвеем были личной проблемой бабушки.
Вспомнив о бабушке, я поглядел на Елизара по-другому, с настороженностью. Что стоит за его приходом? Только ли бескорыстное желание познакомиться? Прямо спросил: «Тебе жить негде, парень?».
– Мне? – искренне изумился он. – Мне – есть. Маме от погибшего мужа осталась трёхкомнатная квартира. Одна комната у нас общая, в другой Инга с мужем и сынишкой, а в третьей я.
Не такие уж они одинокие, раз у Инги уже есть и муж, и сынишка! Может быть, Елизар оказался там лишним? Молодым супругам захотелось расшириться?
Елизар как догадался о моих мыслях. Заговорил горячо, с обидой: «Мы всегда с Ингой дружно жили. Никогда она меня не ревновала к родителям, потому что папа, мой папа, никогда меня не выделял, он всегда к ней относился, как к дочери, а она его звала папой.
Елизар осёкся, глянув на меня, вспыхнул и потупился.
Нам с Матвеем отец предпочёл чужую девочку Ингу, потому что нашей матери он предпочел её мать!
– Я  рад, что у вас с  сестрой  такие добрые отношения,  – успокоил я Елизара, – что никто  тебя не щемит…
– Меня никто не щемит, – заверил он, по-прежнему глядя в стол. – У меня и с Костей, мужем Инги, добрые отношения, и племянника я люблю. Он прикольный. Его Стёпка зовут, ему два года, Инга поэтому сейчас не работает, а до этого в банке работала оператором. А Костя, как и наш отец, служит на корабле.
– Династия! – усмехнулся я, подумав о Павле, но тут же вспомнил Матвея, и меня пробило  догадкой: что, если Матек подался в моряки, чтоб сделать карьеру, дорасти до больших чинов, а потом устраивать построения Павлу? Мстить? Но, насколько я знаю, Матек делать карьеру не стремился, так что моя догадка – бредятина.
– А ты как? – обратился я к Елизару, уже доброжелательно. – Тоже думаешь продолжить династию?
– Я? – переспросил он  и покачал головой. – Я – нет, я бы хотел стать программистом. А ты? Мне сказали, ты художник.
Это кто мог ему такое сказать? Соседи. Он наводил справки обо мне? А не так ли он прост, как кажется?
Елизар смотрел на меня открыто, но во мне воскресла бабушка Ефросинья Ивановна.
– И что ещё рассказали тебе соседи?
– Что ты один живёшь. Это правда?
– И что?
– Просто я б так не смог. Не представляю себе, как это…
– Хочешь составить мне компанию?
– Нет, не хочу. В смысле, хочу, но не так. Не жить вместе, а встречаться, куда-нибудь выезжать. На природу. Мне сказали, ты на базе работаешь инструктором. Я никак не мог застать тебя дома, вот и спросил соседей, когда это возможно. Они сказали, ты поздно приезжаешь. Вот я и ждал, когда в окне загорится свет. Поэтому так поздно припёрся. Ты прости, что так поздно, но я загадал: если и на этот раз я с тобой не увижусь, значит не судьба. Ты мне веришь?
– Я всем верю,  поэтому никому не доверяю, – ответил я, всё ещё во власти сомнений. Точнее, призрака бабушки.
Он посмотрел с недоумением, но потом подумал и кивнул: «Правильно». Встал и поднял с пола рюкзак «Так я пойду?».
– Поздно, – глянул я на часы. Они показывали начало первого ночи. – Оставайся у меня, братик.
– А можно?.. – Он растерялся. – Ты не боишься? Ты же меня впервые видишь, а братья, они тоже бывают разные.
– Ты засветился. Перед соседями, – напомнил я тоном сыщика. – Если ты меня уроешь, тебя очень быстро вычислят!
– Ну, тогда я останусь, – рассмеялся он с облегчением. – Я только Инге позвоню, можно?
– Нужно. Ты где спать предпочитаешь, в комнате или на лоджии?
–  Мне без разницы, где скажешь.
Он улыбался мне так радостно, что мне стало неловко. За бабушку, просочившуюся в мой мозг. И неловко, и удивительно: неужели в  нашем мире сохранились такие чистые, без двойного дна, парни? Доверчивые! Но ведь я и сам людям верю, пока не получу по башке! Елизар Алимов точно мой брат!

Брату я постелил в большой комнате на диване, а сам ушёл на балкон, на воздух. Жаль, что воздух был душный, жаркий, и не охлаждал мою разгорячённую голову. Появление неизвестного брата так встряхнуло меня, что я никак не мог заснуть. Знал, что надо, что если не отключусь на пару часов, то завтра, уже сегодня, тот я ещё буду трудящийся, но эмоции порождали  образы, а мысли наваливались с другого борта, волнами. Елизар мне преподнёс свою семейную сагу, её фрагменты, столь  отличные от нашей с Матвеем саги, что лет двадцать назад я, возможно, возненавидел бы Павла, как Матвей, а сводного брата и на порог не пустил бы. Он рос счастливым за наш с Матеком счёт! Но, кто б как ни рос, все в конце концов выросли и осиротели, и Елизар с Ингой, и мы с Матвеем.
Я просматривал мысленно фото из семейного архива Елизара, сравнивал с фото из альбома Ефросиньи Ивановны. Моя мать фотографии уничтожила, но у бабушки многое сохранилось. В основном – коллективные снимки с учителями, учениками, участниками торжественных собирушников. И везде моя бабушка была в первых рядах, на белом коне, воплощением  стальной воли и незыблемой правоты. Именно такой я её и помнил, поэтому дед интересовал меня больше. Его я не знал, и мне нравилось разглядывать его фотографии, по ним создавая образ. Спокойное, удлинённое лицо, подковообразные морщинки у губ, взгляд, устремлённый внутрь себя. Дед не был подкаблучником, он позволил Ефросинье  жить, как ей хочется, а сам обосновался в параллельной реальности. Оттуда он наблюдал свою жену со снисхождением и даже сочувствием. Вероятно, я уродился в деда. Лиля, беленькая мышка, цеплялась за руку отца, на её личике тень испуга не маскировалась вынужденной улыбкой. Лиля точно не ждала, что из объектива вылетит птичка – Лиля ждала командирского окрика, приказа, нагоняя, а её отец знал, что Ефросинью Ивановну проще убить, чем присмирить. Вероятно, он совал Лиле конфеты тайком от матери и тайком от матери сажал её к себе на колени… Параллельной реальностью деда стала его работа, там он был на месте, при деле и пользовался заслуженным уважением, что давало Ефросинье лишний повод для гордости: заслуги мужа она приписывала себе. Кабы не она с её хваткой, лежал бы Кирюша на диване с газетой! Мужика, чтоб он двигался вперёд, надо   пинать под зад!
Дед не опускался до глупостей, не спорил с женой, взирал на неё, как взрослый на трудного подростка.
В бабушкином альбоме сохранились и фото из ателье: отец, мать и дочь в пионерском галстуке, с бантами в косах; отец, мать и дочь с модной стрижкой и молодым супругом – напряжённым, поджарым, как степной волк, со взглядом волка, обложенного флажками. Улыбались на этом фото лишь бабушка – самодовольно, и Лиля – в ожидании птички счастья. Завершал галерею снимок с  маленьким Матвеем. Пятилетний мальчик сидел на коленях у дедушки, рядом бабушка – царствующая особа, за их спинами Лиля, уже одна, но всё ещё ожидающая птичку… Старые цветные фотографии порыжели, и люди на них выглядели так, словно только что выгреблись из барханов. В ту эпоху мы умели делать танки и космические корабли, но не что-то попроще.
Мой мысленный взгляд остановился на портрете бабушки в один из её звездных часов, при присвоении ей звания заслуженного работника. Английская королева отдыхает, да и не английская тоже! Как могла одна женщина испортить жизнь такому количеству людей?! Впрочем, отец моего отца – из той же плеяды, а уж если вспомнить плеяду  исторических личностей... Чур меня! Им места нет в моём мире!
Вспомнил маленькую Фросю, худенькую, с удивлённым, вопрошающим взглядом, и меня ожгло болезненной нежностью.
Я забыл предупредить Елизара, что мне утром уезжать рано, но и Елизар не спал. Я слышал, как он ворочается, поэтому встал и сказал ему от дверей, что через пару-тройку часов мне выдвигаться.
– Понял, – ответил он и спустил ноги на пол. – Слушай, а возьми меня с собой!
– В другой раз.
Сразу после Васьки приволакивать на работу Елизара представлялось мне неприличным. Недопустимым с точки зрения как трудовой, так и общечеловеческой этики.
– Народ разъедется, я тебя покатаю вдоль побережья, – пообещал я брату. – И тебя, и Ингу, и кого ещё? Костю?
– Костю – вряд ли, – огорчённо выдохнул брат. – Ты же знаешь обстановку, какая она сейчас напряжённая. А нас с Ингой... Хорошо бы! А Степашку – можно?
– Можно.
– Он маленький.
– И не с такими справлялись.
– Класс! Слушай! Раз уж мы все равно не спим... – Он перебрался на балкон и уселся на край моей постели. – Расскажи теперь ты. О себе. О своей жизни.
– Всё просто. Ваяю картинки, поделки, рассекаю свой кусок Мирового океана. Не женат, детей нет, если тебя это интересует.
– Я  не лезу в чужую личную жизнь! – заявил он с гордым негодованием. – Но ведь ты достаточно долго жил, гораздо дольше, чем я, должно же было у тебя происходить что-то…
– Эпохальное? – подсказал я. – Ничего. Не нажил ни ума, ни  банковских счетов, ни престижных премий. Поверь, так бывает чаще, чем наоборот.
– А Матвей? –  заикнулся младший о нашем старшем. – Он сейчас где?
– В Одессе. Служит Украине. Только не спрашивай, как так, почему, какого чёрта. Он сделал свой выбор, потому что за всех нас выбор сделали другие, но я не хочу это обсуждать!
– Значит, не будем, – согласился покладисто Елизар. – А ты мне покажешь свои картины?
– Прямо сейчас?
– Если можно.
– Раз мы всё равно не спим?… Пошли. Сварим кофе, перекусим, и покажу. Который там час?
– Шестой.
– Самое время варить кофе!

Елизар мои картинки рассматривал с детским восхищением.
– Круто! – восклицал он. – Супер! Можно будет потом привести к тебе Ингу? Она не тупая! Нас родители к искусству не приобщали, но мы с ней бегали в Аллейку, на Севастопольский вернисаж! Нам там нравилось!  Я и в музее два раза был, один раз со школой, а другой – с Ингой, мимо шли и зашли, там как раз была выставка, и без билетов пускали! Как я рад, что ты художник, Гордей, что мой брат – художник!  Я горжусь, что у меня такой брат!
Что бы он сказал, окажись я сантехником или,  круче бери, алкашом? Захотелось бы тогда ему иметь брата?
Я свернул в трубочку одну из картинок, скрепил скотчем и передал ему: «Инге».
– Правда?! – расчувствовался он. – Класс! Нам ещё никто таких подарков не делал! Мы тебе позвоним вечером. Можно?
– Позвони,  а сейчас, прости, мне пора.
– Понял. Выметаюсь. До встречи.
Он помог мне спустить мустанга, и мы расстались, а  уже на дороге я подумал, что Елизар мне примерещился. От переутомления! Не бывает того, чего быть не может!
Ехал я медленно. Предыдущий трудный день и бессонная ночь наложились на нервное возбуждение. Окажись сводный брат плодом горячечного бреда, не было б возбуждения! И бессонной ночи бы не было, и воспоминаний о бабушкином альбоме! Может быть, это Бог прислал ко мне Елизара именно сейчас, когда я себя ощутил всеми покинутым, уже даже не на острове – в безвоздушном пространстве Космоса?! Может быть, я для Бога – существую, и не как одна из земных пылинок, а как личность? Может быть, я нужен Ему так же, как Он нужен мне?! Бог не смог вернуть Жанну, но нашёл Елизара. Что значит – Бог не смог?! Он мог только не захотеть! Бог не захотел влезать в наши с Жанной  отношения, предпочёл, чтоб мы разобрались с  этим сами. Будь Бог в каждой бочке затычкой, что бы делали мы, для чего мы вообще были бы нужны? Только, чтобы клянчить у Него то, до чего не можем дотянуться?  Зато, если уж дотягиваемся, о Боге не вспоминаем. Нам тогда наплевать, не является ли запретным желанный плод!
Мы состоим из устремлений, из обид и желаний, и одно в нас наслаивается на другое, превращаясь со временем в монолит, костяк личности. Костяка нет у медузы, у Лили, потому что он был огромен у бабушки, требовал для поддержания себя всё больших ресурсов, и на Лилю их попросту не хватило.
Почему я не вспоминаю, как бабушка выхаживала меня, когда я болел? Обтирала раствором уксуса, меняла полотенца на моём лбу. Каждые полчаса  подходила  ночью узнать, не хуже ли мне. Матек не вспомнит, как спасала его бабушка, когда на выпускном он дал себе оторваться. Его рвало, а бабушка не орала, не ставила в пример деда – молча промывала ему желудок. Матек об этом забыл намеренно. Чтоб ненавидеть. Что бы он сказал, узнав о Елизаре? Знаю, что. Моему брату не нужен никакой новый брат. В лучшем случае, он отказался бы о нём слышать, в худшем – перенёс бы на него свою ненависть к Павлу. Для меня Павел Алимов  не существует, а вот сводный брат мне понравился. Не сказать, чтоб мы одной крови – мы одной породы.  Он открытый, а поэтому беззащитный. Куда более беззащитный, чем я, потому что молоденький. Ни драться ему не приходилось, ни отступать в свою крепость, чтобы зализывать раны, плакать,  недоумевать…  Господи, спасибо за Елизара!

Жанна мою радость по поводу брата не разделила, наоборот, напряглась.
– Я боюсь за тебя, Гордей, – проговорила взволнованно. – Ты его в первый раз увидел, и тут же раскрыл объятия!
– Правильнее было б дать в бубен? – справился я шутливо.
– Правильнее было б узнать, что он за человек.
– Он мне паспорт показал, и фотографии.
– Это ещё ничего не значит. Он мог взять паспорт и фото у настоящего Елизара, если они знакомы, они вместе могли что-то замутить...
– Жанна! – не выдержал я. – Ты насмотрелась детективов! Если б кто-то хотел меня обокрасть, ко мне проникли бы спокойно в моё отсутствие, но  воры вряд ли фанатеют от моего творчества, а больше у меня ничего такого ценного нет.
– Ты сам! – не успокоилась Жанна. – Ты, амато, и есть главная ценность твоей берлоги!
– И что? Меня бы  заставили рисовать фальшивые купюры? Принудили хату отписать какому-то дяде? Жанна, ты точно пересмотрела сериалов!
– Зато у тебя все хорошие, добрые, пока не покажут своё истинное лицо! Почему этот брат объявился только сейчас?  Ваш отец умер давно, а мать? Его мать? Не вчера же она скончалась?
– И он должен был бежать ко мне с кладбища? Ему надо было собраться с духом, решиться. Если честно,  на его месте я не решился бы соваться к незнакомому человеку.
– Избалованный юнец остался без денег! – наскоро придумала Жанна. – Сестра ему на карманные расходы не даёт, а он молодой, у него запросы! Он же ещё и не работает!
– Да он только-только закончил школу! Собрался поступить на курсы…
– Их оплачивать ты будешь, Гордей?
– При чём здесь я?!
– Ты брат! Старший! Должен проникнуться. Ты уже  проникся!
– Но богаче не стал!
– А он думает, что стал, что твои картинки разлетаются, как жареные пирожки!
– Жанна, тебя послушать, так ты семью  Елизара знаешь лучше, чем свою собственную,  век в ней прожила!
– Я свой век проживаю в реальном мире, где ничего не происходит случайно и просто так!
– Где человек человеку – волк? Мы с тобой?
– Не утрируй! Просто поверь, что у меня житейского опыта побольше, чем у тебя. Я же у нас кто? Бизнесвумен!
– Елизар и его сестра не из вашей среды, Жанна, они обычные люди. Давай так! Я позвоню Елизару, приглашу их с Ингой к себе, и ты сама на них посмотришь, поговоришь с ними…
– Нет, кэридо, никого мы не будем вызывать, ты сейчас поешь и спать ляжешь. На тебя смотреть страшно! Ты когда в последний раз ел нормально и высыпался, ещё при Василисе?
– При чём здесь Василиса? Если ты думаешь, что я спал с ней…
– Не спал! – прервала Жанна  и положила руку поверх моей руки. –  Просто раньше ты хоть немного отдыхал, а Василиса покупала не только синьку, зато теперь... В магазин ты зайти не успеваешь, в холодильнике у тебя мышь повесилась, а я очень не хочу тебя потерять, поэтому я привезла тебе тефтельки.
Она улыбнулась, а я растерялся – слишком резко Жанна сменила тему. И не только тему, но, главное, интонацию.
– Тефтельки? Мне? – переспросил недоверчиво. – А твои домашние?..
– Голодными не остались, – заверила Жанна. – Что до твоих новоиспечённых родных... Извини, но с меня хватает своих, староиспечённых. Нет, если ты настаиваешь…
– Я не настаиваю.
– Отлично! Ты мне будешь о них рассказывать, а я буду делать выводы и делиться ими с тобой! Замётано? – Жанна положила мне еды на тарелку, села напротив и подпёрла  щёку рукой. Как-то очень по-бабьи, по-деревенски, уютно. – Каро, я понимаю, как тебе хочется иметь брата, близкого человека, особенно теперь, когда Матек... Будем верить, что с ним всё в порядке. Просто он  не рядом. И я – не рядом.
– А потом? – решился я на прямой вопрос. – Ты когда-нибудь будешь рядом?
– Так, чтоб изо дня в день? Не знаю. Правда, не знаю, но сегодня точно  не буду, да сегодня и не надо, ты с ног валишься. Отдохни. В дурную голову  ясные мысли не приходят!

Сколько бы я ни ополчался  на бабушку, во мне, вопреки всем добрым намерениям, присутствовала её подозрительность. То, что Жанна называла житейским опытом. Да и собственный мой опыт напоминал, сколько раз я  влезал в дерьмо и получал то под дых, то в спину. Старался не зацикливаться на этом, но – помнил.
Елизар позвонил радостно-возбуждённый, поблагодарил за картину и передал трубку Инге. Она тоже поблагодарила за подарок. Сказала, что картина очень понравилась и ей, и Косте, они заказали рамочку и повесили мой шедевр в главной комнате дома. Они меня приглашают в гости. Пусть не сейчас, а когда у меня закончится сезон. Они будут мне рады!
Я успокоился,  но,  чтоб утихомирить дух бабушки, предложил Елизару ко мне заехать вечерком – порешаем, где взять средств на его образование.
Он ответил, что этот вопрос решён, ещё отец открыл счёт на его имя,  и они с мамой потихоньку пополняли его, так что не придется Елизару никого грабить. Выучится и начнёт всем нам помогать! Надежды юношей питают! Они и меня питали. Главное, что Ефросинья Ивановна с легким сердцем убралась в своё измерение, а Жанна перестала за меня волноваться. Большой уже мальчик! У таких мальчиков дети в школу ходят и вот-вот заведут собственных детей!.. Наши с Лолой дети ходили бы в дизайн-студию…
Елизар приехал вечером, потому что захотел меня видеть. Привез – от Инги – банку борща, сметану, творог и булку.  Елизар рассказал сестре, что я из-за работы  не успеваю ни готовить себе, ни затариваться продуктами, и она рассудила, что это нехорошо. Тем паче, что сама она сидит дома, и готовка для неё труда не составляет. Я заверил, что и для меня не составляет – я досматривал бабушку. Просто днём есть не хочется – жарко, а перед сном наедаться вредно.   За меня беспокоиться не надо, я справляюсь со своим бытом.
Елизар спросил, долго ли я досматривал бабушку, и поделился той же бедой – им с сестрой пришлось ухаживать за мамой, когда умирать её выписали домой. К счастью для всех, недолго мама промучилась – саркома. Рак нашли  полтора года назад, а полгода назад мамы не стало.  Вспоминать об этом Елизару до сих пор страшно, он бы себе такой смерти не пожелал. Никому бы не пожелал. Мама почти всё время была в сознании, понимала, что с ней, но старалась поддержать, утешить детей. Очень сильным человеком была Раиса. Подкосил её уход Павла. Она поверила в мистику, говорила, что её прокляли друзья погибшего мужа за то, что не осталась верна его памяти. Потому и Павел ушёл так рано, даже до серебряной свадьбы не дожили…
– А ты веришь в проклятия? – спросил Елизар. – А я – да. Люди с древности в это верили не потому, что они были тупее нас, а потому что были ближе к природе. Инга пыталась меня вышучивать: «Они и в домовых верили, в леших,  в русалок, так и что, нам теперь тоже в них поверить?».
– У них было развито творческое воображение, – преподнёс я брату мироощущение предков. – Образное мышление.
– У тебя оно тоже развито, – заявил он. – Но ты в домовых не веришь. А в сглаз?
– Верю, – ответил я. – Но ещё я верю, что можно самому себя сглазить, силой не чужого, а собственного внушения. Что, наверное, и произошло с твоей мамой.
Хорошо, он не спросил, что произошло с моей мамой. Знал, наверное. От Раисы. Перед смертью она, наверное, о многом рассказала…
– Силой собственного внушения можно себя не только сглазить, но и спасти, –объявил я Елизару. – Своим внутренним импульсом. Если он у тебя светлый, он любую погань разрушит. Ударишь им, как лучом, в середину тьмы, и она порвётся, рассеется.
– Лучом, как мечом, – повторил он  и повеселел. – Да, ударить и попасть. В самую точку. Рассеется.

– Хорошо иметь кого-то младше себя, – признался я Жанне. – Начинаешь себя чувствовать умным и  лучше относиться к себе.
– Может быть, – вздохнула Жанна. – Жаль, в число этих младших не входят собственные дети. Вот они в рот тебе смотреть не будут, будь ты хоть дельфийским оракулом, зато  сверху вниз – пожалуйста! Еще и плюнут сверху вниз с полным правом! Раз уж они новое поколение! Новое слово в биологии!
– Я этого слова не произнёс, так что…
– Тебе повезло! – перебила Жанна резко. – Родительство – это долг, а не удовольствие!
– А твоей маме – повезло? С тобой? – пристально взглянул я на Жанну.
– Как всем, – нахмурилась Жанна. – В чём-то да, в чём-то нет. Это мне с ними повезло, с мамой, дедом и бабушкой, но я очень рано ушла от них в свою жизнь. Навещала, когда им требовалось, а на главном месте были не  они – Илюха, Анисья…
– Всё в законах биологии! – успокоил я, как поддел.
– Да, кэридо, зато потом какая идет отдача! С какой горечью потом вспоминаешь и о том, что сделал, и о том, чего не сделал... Скажи! – Она воззрилась на  меня, как на дельфийского оракула. – Ты веришь в жизнь после жизни, в тот свет?
– В который? – попытался я уйти от ответа. – Существует много модификаций – христианская, мусульманская, языческая в различных вариантах…
– Хоть в какой-нибудь!
– Я не знаю. В детстве что-то рисовал себе на небе красивое, но потом оно поблёкло, и   проступила чернота. Космос. Вот куда бы я попасть не хотел!
– Но, Гордей, вдруг там, за Космосом, еще дальше?!.. – вскричала Жанна с мольбой.
– Я не знаю, Жанна, меня там не было. Я боюсь туда заглядывать, потому что я туда не хочу!
– А вот люди, которые жили до нас, они верили в хорошее, поэтому не боялись! У них не было науки, и они верили в жизнь вечную! Неужели ты не веришь в жизнь вечную, кэридо?!
– В неё все верят, кроме иудеев, их религия такую жизнь отрицает, – ответил я, помолчав. Не хотелось объяснять, что моя вера, как текст на неизвестном мне языке, нуждается в иллюстрациях – сценках, картинках, обязательно добрых.
– И атеисты верят? – спросила Жанна с надеждой, по-детски беспомощно.
–  Конечно, – заявил я убеждённо. – Они только притворяются, что не верят. Им сначала революция, потом партия и правительство приказали верить только в коммунизм, и они боялись ослушаться, а в душе… Я в душе тоже верю в жизнь вечную, но не представляю её себе. А когда я чего-то не вижу,  я теряюсь, и меня швыряет в Космос, и я спешу оттуда выбраться, чтоб больше не рыпаться, не воображать себе такое, чего  увидеть нельзя.
– Знаешь, каро, – заговорила Жанна тихо, – когда мне становится совсем плохо, я себе представляю, как встречусь с мамой, дедом и бабушкой в зелёном саду. Они меня обнимут и всё-всё-всё мне простят. Мне даже извиняться не придётся, потому что они уже простили меня.
Лично я не хотел бы встретиться с мамой и бабушкой, не говоря уже о Павле Алимове, ни в каком саду, даже в райском, их с меня хватило и на Земле! Никого из них я не осуждаю, но… Я от них смертельно устал! А поэтому спросил Жанну, не боится ли она, что под кронами  окажутся и не самые приятные ей люди? В вечной жизни все – вечны!
– Но там у нас есть выбор – с кем быть, – объявила Жанна с неожиданной убеждённостью. – Там работает закон взаимного притяжения. Гордей, милый, миленький, я хочу провести с тобой всю вечную жизнь!

Отдыхающие, в массе своей, разъехались, и я сдержал слово, данное Елизару – покатал по бухте их с Ингой и мальчика. Костя, как и предрекал Елизар, был на службе.
Инга оказалась такой, какой я её себе представлял – сильным, располагающим к себе человеком – круглолицая, светловолосая, с русыми бровями на два тона темней волос, а мальчонка походил на меня в раннем детстве. Правда, он был бойкий, звонкий. Они с Елизаром радовались всему, что видели – морю, чайкам, берегам. Инга радовалась за них, а я радовался за всех, даже за себя, оттого что устроил людям маленький праздник.
– Дядь Гордей! – закричал Степашка, когда устал сидеть смирно. – А мы будем купаться?
Я причалил к дикому пляжику, открытому только с моря, и Степашка барахтался на мелководье, под присмотром взрослых, в полном восторге, а потом бродил в воде по колено, рассматривал дно и подзывал нас: «А здесь рыбки! А здесь крабик! Это рыба-собака,  я её знаю, а  вот, смотрите, рак-отшельник! Ой, он от меня спрятался!».
В тот яркий сине-голубой день я себя чувствовал не просто умиротворённым – счастливым. Отрешился напрочь от всех  проблем,  ощутил себя ровесником Степашки, так  с ним резвился, словно  меня настигло настоящее детство. С опозданием на  тридцать лет, но настигло!
Инга и Елизар наблюдали за нами с искренним удовольствием.
Я уже знал, от Елизара, что в семье моих новых родичей не всё безоблачно: Костя взял кредит на машину  – только на ней он мог быстро, по тревоге, добраться до корабля – тут-то закон подлости и сработал! Флотские финансисты уже дважды не выплатили Косте «морские» – деньги за участие в походах, а это тридцать процентов от оклада. Косте  было некогда бодаться с чиновниками – он охранял рубежи Родины, пока они перебирали бумажки. Выяснил единственно, что чиновники в бумажках запутались и Костины деньги выписали мичману, который в море никогда не ходил. Но не забирать же обратно! У мичмана трое детишек! Да и по документам проведено! С Костей разберутся, но позже, очень уж сложен финансовый процесс! Везде подводные камни! На камни так налетели, что Костя с Ингой уже даже не возмущались – смеялись. Флот не профинансировали, и офицерам приказали подниматься на борт со своей едой –  что-то покупать по дороге  или приносить из дому в баночках. Денег осталось только на макароны для личного состава. А что делать в море, при заходе в чужие порты? Русский офицер должен проявлять смекалку! К счастью, не пришлось. Наверху спохватились, что флот всё-таки нужен, а у семьи была Рая с пенсией за погибшего героя. Но и после Раи, в новых условиях, мои родственники жизнелюбия не утратили. Они были не из тех, кто ноет и жалуется, и мне было хорошо с ними. Лучше, чем с кем-либо ещё, не считая нашей юной компашки.
– Дядь Гордей, а мы ещё поедем куда-нибудь? А когда? – приставал ко мне Степашка на обратном пути, и я обещал, что да, обязательно, мы теперь часто будем вместе где-то бывать! Человек предполагает…

Может быть, Бог устал от нашего с Жанной девятнадцатого века и решил дать передышку и нам и себе? Жанна ко мне ворвалась радостно-возбуждённая: «Каро, вези меня на море! Прямо сейчас! Умираю, как хочу с тобой на море!».
Я повёз её на тот самый уединённый пляжик, и Жанна смеялась, и брызгала в меня водой, и ни на какие вопросы не отвечала. Чуть не перевернула каяк, и ещё сильнее развеселилась: «Приключение! Я так соскучилась по ним!».
В море она не вошла, а ворвалась – прямо в одежде, стала звать меня: «Нет уж, не сиди там, не отдавай меня Посейдону, я сегодня красивая!».
– Ты всегда красивая.
– Не всегда, но сегодня я себе нравлюсь!
Она и правда превратилась в девчонку из вечёрки. Хотя,  и в вечёрке я Жанну такой не видел. Я её такой никогда не видел!
– Может, ты скажешь, что случилось?
Я таки зашёл в воду, и Жанна  притянула меня к себе: «У нас хорошее случилось, кэридо! Аморе!». Рассмеялась и стала стаскивать одежду – с себя, а потом с меня. Скомкала шмотки  и зашвырнула на берег: «Вот теперь мы, как перволюди!».
– И от нас пойдёт род человеческий? – пошутил я, обнимая Жанну.
– Не пойдёт, его и без нас хватает, а нам хватает друг друга! Никого нам больше не надо!
– Так уж и никого? – не поверил я.
– В данный миг! Пусть летит сквозь столетия! Ой, Гордей, как я тебя хочу, прямо тут! Божечки, какой ты красивый! Лицо, плечи, бёдра, всё-всё-всё, и всё это – моё! Только моё! Кэридо-о-о!!
Лет через сто, лёжа на гальке, мы смотрели в небо из-под ресниц и молчали. Мне уже не хотелось узнавать, почему так преобразилась Жанна. Не хотелось омрачать миг.
– Ты мне вечером покажешь кино? – через тысячу мгновений спросила Жанна. – Старый французский фильм, который нравился моей маме, «Мужчина и женщина».
– А тебе разве не надо?.. – Я приподнялся на локте, но Жанна толкнула меня на гальку: «Не надо! Я сегодня совершенно свободна! И завтра, и  ещё целую вечность! Илюха уехал к зятю, они  недвижимость покупают на ЮБК, под отельчик, контору, особнячок молодой семье, а Анфиску он взял с собой. То-то радость, и Анфиске, и мне! А тебе? Ну, скажи, кэридо!».
Я сел и снял с себя руки Жанны: «Мне будет радость, когда ты  останешься со мной навсегда».
– Гордей! – закричала Жанна с упрёком. – Ну, вот зачем ты всё портишь?!
Я взглянул на неё искоса и пошёл в море. Жанна осталась на берегу. Сидела, обхватив свои колени, уже не радостная.
Плавал и нырял я до изнеможения. Хотелось остаться на глубине, вдалеке от Ильи, Анфисы, Анисьи с мужем, от их планов, особнячков, от Жанниной преданности их миру.
– Ты решил утопиться? – спросила Жанна смиренно, когда я вернулся.
– Если я утоплюсь, ты не выберешься отсюда.
– Даже и не захочу, последую за тобой.
– А иначе за мной следовать нельзя, некуда?
– Нельзя. По крайней мере, сейчас.
– Что должно случиться, чтоб стало можно? Илья должен покинуть Родину, или по Родине должны шандарахнуть ядерной бомбой?!
– Шандарахнуть, – объявила  Жанна уверенно. – Пока не шандарахнет, он не уедет. 
Развернулась ко мне и сильно дёрнула  за руку: «Каро, очнись, нет здесь никакого Ильи, вот и не вызывай его, не высвистывай! Если завтра шандарахнет, то  не только Ильи не будет, вот и давай ловить  миг, твой,  мой! Неужели нам так трудно побыть свободными?!».
– Знаешь, я, пожалуй, ещё поплаваю.
– Вместе! Одного не отпущу!
Мы плыли рядом, курсом на горизонт, и расслаблялись. Море не только успокаивает, оно  освобождает от  житейского сора. Перед закатом я сказал: «Пора возвращаться», и Жанна предложила: «Поехали ко мне! Наконец-то я могу пригласить тебя в гости, на свою скромную  маленькую виллу! Поехали?».
– Нет уж! Место встречи изменять не положено.

Мой напарник на Жанну посматривал с интересом. На неё, впрочем, все так смотрели:  в нашем городе  мулатки – большая редкость.
– Твоя? – спросил шёпотом напарник, и я подтвердил: «Моя».
– Хороша! – похвалил он с завистью. – Что ж ты её раньше не приводил?
– Не было её. Уезжала к родителям.
– На Кубу?
– В Доминикану.
– Круто! – выдохнул напарник. – Ты-то сам не собираешься туда?
– Я, Валера, ни на что не променяю свой родной Гондурас!
–  Вот не ту страну назвали  правильным словом! – расхохотался Валера.
– Важно, что  страна это понимает.
Жанна ждала меня у мустанга. Выглядела она и утомлённой и умиротворённой.
– Вы меня обсуждали? – справилась утвердительно.
– Не обсуждали.
– Но ведь он спросил, как тебя угораздило?!
– Меня не угораздило, а  от тебя он в восторге, чуть слюной не изошёл!
– И такое бывает, хотя русские – расисты.
– Ну, знаешь! Если обо всех судить по Насте и Алисе…
– Петра Первого давно нет, зато всяких скинхедов…
– Ты хоть одного видела?
– Наш город — не показателен.
– Как раз таки показателен. В историческом масштабе. Русские никогда не зацикливались на чистоте крови, и на ненках женились, и на кореянках, и на армянках. Мы открытый народ, без предрассудков, поэтому мы такие…
– Атаманы-молодцы? – сверкнула глазами Жанна. – И турчанок, и лезгинок воровали…
– Все народы воровали женщин, всемирная практика.
– Не одни римляне отличились?
– И до них отличались, и после, и я  отличусь, украду тебя и запру в своей крепости!
– Совершенно не возражаю! – Она уселась позади меня на седло и тесно ко мне прижалась. – Но сначала заедем в лавочку, затаримся провиантом. Ты же свою пленницу не бросишь голодной?
– Свою госпожу!
– Тем более! Твоя мадонна хочет фруктов! И кьянти! А ещё она хочет… Амадо, она хочет котлету по-киевски! С гречневой кашей! Мы это можем ей устроить?
– Легко!

Свою мадонну я отправил в душ, а сам, раздевшись до трусов, занялся кухней. Поставил котлеты жариться, а гречку вариться, и стал резать салат из помидор.
Жанна вошла ко мне влажная, завёрнутая в банное полотенце. Присела на табурет.
– Хорошо бы в салатик добавит сыра феста, – промурлыкала Жанна. – У тебя, конечно, нет.
– Ты не сказала.
– Расслабилась!
– А обычный сыр пойдёт?
– Всё пойдёт! Мы ведь с тобой кто?  Мы голь? А она что? Хитра на выдумки!
– Это ты-то у нас голь? – Я засмеялся.
– Сегодня – да! – заверила Жанна тоном герцогини. – Подайте мне сыр и ножик, милорд, а лук вы сами порежете. Вы ведь справитесь, не поранитесь?
– А вы окажете мне помощь, если я оттяпаю себе пол-руки?
– Что вы! Я бахнусь в обморок!
– Разве это свойственно голи?
– Сударь! Она разная бывает! В том числе голубых кровей! Цвет моей кожи определён цветом моей крови! А вы не знали?
– Теперь знаю и, право слово, растерян. Смею ли я сидеть с вами за одним столом?
– Это когда вы, римские легионеры, терялись? Вы всегда пёрли буром и не отличались щепетильностью! Может, вы перегрелись?
– Ещё и перекупался!
– А ещё вы так загорели, что вполне прокатите за мулата! – Жанна приподнялась и погладила меня  по щеке. – Не прокатите, у вас глаза голубые. О, как же это красиво – светлые глаза на таком тёмном лице! Как  же это обольстительно! Ох!
Мы с Жанной пикировались с удовольствием, косились друг на друга и улыбались, пока она не вскричала: «Котлеты! Вы их сожжёте, Сид мой Кампеодор!».
– Так не ратное это дело – жарить котлеты!
– Вот и не брались бы, не лезли поперек бабы к печке!
Жанна встала, полотенце соскользнуло с неё, а под ним оказалась только она сама, такая желанная, что я забыл не только про котлеты.
Перед тем, как вернуться к приготовлению ужина, Жанна облачилась в мою футболку. Ей она доходила до колен.
– Где моё кьянти? – капризно спросила Жанна.
– В этой земле оно зовется «Каберне». Рискнёте продегустировать?
– И не только продегустировать! Я умираю от жажды! А всё вы! Разве можно быть таким пылким?!
– А каким нужно?
– Наливайте! О-о, как хорошо! Как всё дивно у нас на Капри!
Всё у нас было дивно. Мы сидели за столом, как муж и жена, вместе ужинали, и Жанна пригубляла свое «кьянти». Подносила бокал к губам и улыбалась мне глазами поверх бокала.
Спать мы улеглись рано, но в течение ночи просыпались несколько раз, чтобы жадно припасть друг к другу. Словно чувствовали, что впереди у нас всего одна ночь!

Наша семейная идиллия длилась сутки с небольшим, но была именно семейной идиллией. Я с работы отпросился, объяснил, что приболел, и напарник, хохотнув, посоветовал: «Лечись! Твоя чёрненькая с тобой? Значит, вылечит!».
Мы забыли и про Илью, и про дочек Жанны. Если она и вспоминала о них, то молча и ненадолго. Мы забыли про французское кино, потому что крутили себе своё, с тем же названием. Наконец-то я познал сладость семейной жизни. Именно так бы написали в романе девятнадцатого века –  сладость!
Кто нас с Жанной спалил, не знаю. Главное, спалили. Мы утратили осторожность, возвращаясь из Балаклавы. Завернули по пути в несколько магазинчиков, и вели себя там не с английской чопорностью. Шумно обсуждали, что взять, смеялись, и то я приобнимал Жанну, то она меня.
Я как чувствовал беду, не хотел  отпускать Жанну.  Даже пошутил, что запру её в своей крепости.
– Не вынуждай меня спускаться с балкона по простыням! – пошутила она в ответ и посмотрела мне в лицо просительно, нежно. – Не удерживай меня, тогда я вернусь.
Дома, в гнезде, хранящем запахи Жанны, мне не сиделось, и я поехал на базу – подготовиться к зиме, убрать и запереть инвентарь. Один каяк мы с напарником оставили для себя – будем выходить в море, пока погода позволяет.
– А давай пикничок затеем, где-нибудь на отшибе! – предложил Валера. – Я жену возьму, а ты чёрненькую. Расслабимся! Заслужили!
– Идея! – поддержал я.
Человек, как известно, предполагает. Правда, я не предполагал – мечтал. Меня грызло изнутри дурное предчувствие, и оно, как всё дурное, сбылось. Жанна позвонила в истерике.
– Это всё, Гордей, совсем всё! – прокричала она отчаянно. – Он знает, и я созналась!
– Погоди! – взмолился я. – Кто всё знает, о чём?!
– Илья знает. Про нас.  Я не стала врать.  Ни врать, ни оправдываться. Сказала, что давно люблю другого.
– И что? – потребовалась мне ясность.
– Всё. Он заперся в кабинете. Он там рыдает.
– Диктуй адрес, я сейчас  приеду,  сам с ним поговорю.
– Он не будет говорить с тобой, – проплакала Жанна. – Он и со мной не хочет... Он не откроет.
– Значит, вышибу дверь. У него, я надеюсь, нет оружия?
– Травмат есть, он купил недавно.
– Разберёмся.
– Ничего ты не разберёшься! Он кого-нибудь убьёт, себя или тебя!
– Главное, чтоб не тебя!
– Лучше – меня! Потому что это я виновата!
– Прекрати! – не сдержался я. – В доме, кроме вас с ним, есть кто-нибудь?
– Нет. Анфиска в школе. Но тебе он не откроет, а если ты начнёшь ломать дверь…
– Он что, такой слабак, такой хлюпик?!
– Он был уверен! В себе! Пока был уверен во мне! А теперь, когда я его предала…
–  Жанна! Все пришло к естественному финалу!
– Да кому он нужен, такой финал?! Это не финал, это крах!
– Не накручивай себя. Давай  адрес.
Ещё никогда я не был с Жанной так резок, но сейчас, наверное, по-другому было нельзя. Адрес она всё же продиктовала, и я погнал мустанга в посёлок на Фиоленте.

Вилла Свиридовых на звание виллы не тянула – добротный двухэтажный дом в глубине сада. В саду густо росли деревья – в основном, инжир и грецкий орех, а  за кустами сирени угадывалась беседка. К дому вела заасфальтированная дорожка,  и к дому  и к площадке перед вместительным гаражом. Были и ещё какие-то пристройки, но меня они не интересовали – меня интересовали люди. Я оставил мустанга возле крыльца в три ступеньки, дёрнул входную дверь на себя, толкнул её и буквально  врезался в Жанну в чём-то белом, широком. В полутьме прихожей Жанна походила на призрак.
– Веди, – потребовал я.
Мы поднялись на второй этаж, миновали холл с картинами на стенах, и Жанна замешкалась.
– Я позвонила Анисье, зятю, – сообщила она почему-то шёпотом. – Попросила приехать, срочно. Сказала, что папе плохо.
В кабинете было тихо. Я постучал.
– Эй, мужик! – крикнул я Илье. – Выйди. Надо поговорить.
Он не ответил, не открыл, и я затарабанил в дверь кулаком.
– Выйди, Илья, будь мужчиной. Я ничего тебе не сделаю, просто поговорим.
– Выметайся! – прозвучало надсадное. – И эту шлюху, мою бывшую жену, забирай!
Он разразился сухим, каркающим смехом. Он явно был не в себе.
– Так дела не делаются, Илья, она не твоя собственность, не вещь… – собрал я до кучи всё свое самообладание. – Илья, блин, ты же деловой человек, что ж ты ведёшь себя, как пьяный  сантехник?! Открой!
– Ты хотел мою жену? Получай! Но детей она больше не увидит.
– Повторяю, Илья…
– Ты! Не знаю, как тебя! Не доводи до греха! Мне очень хочется тебя пристрелить! И тебя, и шлюху. Если б не дети, я бы так и сделал.
– Ты молодец, что ты так ответственно… – пробудил я в себе переговорщика.
– Но ведь я могу не сдержаться! – перебил он истошно. Похоже, он основательно набрался. – Мне нельзя в тюрьму, нельзя бросать дочек, но я могу не сдержаться! Уводи её, иначе я застрелюсь, и пусть она живёт с этим! С тобой! С моей кровью на руках! Как Иуда!
Он всхлипнул, зарычал, я обернулся к Жанне, но её рядом не было. Её вообще не было в холле.
Илья рыдал взахлёб, с подвыванием. Почему я думал, что бизнесмены – люди хладнокровные, этакие счётно-вычислительные машинки?! За своими воплями Илья меня б не услышал, и я рискнул позвать Жанну. Сначала тихо, потом громче. Жанна не отозвалась, а на круглом столике в холле я увидел вырванный из блокнота листок: «Я должна всех освободить».
– Илья! – заорал я, бросаясь к  кабинету. – Жанна пропала!  Слышишь, козёл?! Или покончила с собой или   покончит! Вот-вот! Слышишь, нет?!
Он проблеял из-за двери что-то невнятное,  а я  разогнался и вышиб дверь. Илья никак не это не отреагировал. Он сидел у стола, уставленного бутылками, с травматом в руке.
Никогда раньше я не видел его, а сейчас увидел похожим на гимназиста девятнадцатого века. На гимназиста-переростка, очень бледного, нескладного, с ввалившимися щеками и всклокоченными редкими волосами цвета сухой травы.
– Брось! – указал я на пистолет, и он, нехорошо усмехнувшись, поднёс дуло к  виску.
И тогда  я прыгнул на него, опрокинул на пол вместе со стулом, вырвал из вялой руки оружие и ударил гимназиста по лицу: «Охренел, тварь?! Жанна пропала! Где её искать?! Соображай! Быстро! Говори, пока я тебя не пришиб!».
Я опять его ударил, не сильно, в надежде вышибить  хмель, и заговорил с нажимом:  «Ты в тюрьму не хочешь?! У тебя дочки? А за доведение до самоубийства ты куда попадаешь, урод?..».
– Я – никого, – пробормотал он. – Это – меня…
И потянулся за травматом: «Отдай!».
Я огляделся, увидал графин с водой и опорожнил его  на голову бизнесмена.
– Мы можем успеть! – Я встряхнул его. – Спасем её, а уже потом разберёмся, кто кому изменял, почему.  Идём! Я не знаю, куда! Ну, же парень, очнись! Она тебя любит!

Мы обыскали дом, и второй этаж, и первый. Я то толкал Илью перед собой, то тащил за руку. Ни в комнатах, ни в кухне Жанны не оказалось, и мы вышли наружу. Там Илья сразу же осел на ступеньки, а я сбегал к беседке.  В ней не было Жанны, и у меня слегка отлегло от сердца. Только – слегка. Я встряхнул Илью, потребовал ключ от гаража.
– Зачем? – тупо спросил он. – Я за руль не сяду!
– Не сядешь, – заверил я. – Ты на зону сядешь, если не найдём Жанну!
Угроза подействовала, он  заморгал испуганно, пошарил в карманах и вручил мне ключи от гаража и сараев. Он не очень понимал, на каком свете находится,  и что вообще происходит вокруг него.
– Ну, и где она может быть? – спросил я, обыскав пристройки. – Там, за домом, есть что-нибудь?
– Ничего, – пробормотал он. – Задний двор, а за ним тропа. Там обрыв, мы туда ходим смотреть закат…
Я рывком его поднял на ноги, протащил через задний двор к калитке в ограде. Калитка оказалась открыта, и я понял всё ещё раньше, чем увидел под утёсом, на прибрежных камнях что-то белое, неподвижное. Жанну!
Илья меня нагнал,  сунулся  незряче вперёд, но я его оттолкнул, и он упал. Протрезвел он мгновенно. Замер, зажмурившись.
– Я не могу, – пробормотал. – Не могу это видеть…
Он лежал на спине, на сухой траве, похожий на большое полудохлое насекомое, а я – смотрел. Как из Космоса. Смотрел, как волна колышет белое Жаннино одеяние. Потом полез за мобильником, и тут очнулся Илья. Подскочил и вырвал у меня телефон. Он бы не был предпринимателем, если б не умел справляться с собой.
– Лучше, если тебя здесь не будет, – произнёс он неожиданно чётко. – Так для всех будет лучше. Уезжай.
Я не стал спорить. И правда, кому в таких обстоятельствах нужны ещё и лишние объяснения, сор из избы? Илья скрылся в доме, а я сел в седло. Погода портилась. Холодало. Небо из голубого сделалось тёмно-серым, а вдалеке, над морем, рождалась чёрная туча. Ветер усилился. Я погнал мопед к базе. Прыгать со скалы собиралась Васька – не Жанна.

Мой напарник ещё был на месте, запирал ангар, когда я подъехал.
– Ну, что?.. – спросил он с тревогой, и я ответил, что мне нужен каяк, нужно сплавать в одно место.
– Ты псих?! – заорал Валера. – Ты посмотри, что на нас прёт!
На нас пёр шторм, он уже начался, но я заверил напарника, что успею. Я – быстро, туда и обратно: моя женщина забыла на пляжике свой купальник.
– Новый купишь! – рявкнул Валера.
– Такой не купить, – ответил я,  волоча каяк в море. – Ей его муж купил на Кипре.
– Так и что теперь, угробиться из-за тряпки?!
– Не из-за тряпки – из-за женщины, Лера.
Я хотел угробиться из-за Жанны, но море меня не приняло. Или это я передумал погибать? Вспомнил о делах, недоделанных на земле.
Валера не ушёл, дождался меня и помог  преодолеть накат.
– Точно псих! – как выматерился Лера. – Этот муж, он  что, убьёт её теперь?!
– Уже, – пробормотал я.
Объяснил, что моей чёрненькой больше нет, есть только белая хламида в волнах, средь водорослей, и напарник изменился в лице.
– Сиди тут! – скомандовал. – У меня есть ключ от медпункта!  А, чёрт!  У тебя ж болезнь! Ё моё, Гордей, это что же за непруха такая?!
Мой напарник предложил мне оставить мопед на базе – побоялся, что влечу в ДТП, но я заверил, что доеду нормально. Раз вернулся из шторма, то на суше  не пропаду. Дела не позволят. Только смерть – собственная или цивилизации – может помешать художнику  закончить  работу, но до смерти ещё надо дожить, заслужить её, чтобы предстать перед Богом честным. Пусть не совсем и не во всём – хотя бы в работе!
Я писал всю ночь автопортрет с Жанной. Автопортрет со Смертью. Апокалипсис. Писал нутром и  не видел свою картину. Не раздумывал над ней – писал, как идёт.
Свою работу я разглядел уже утром, когда шторм унялся, появилось солнце, и мне показалось, что мир стал пригодным для обитания. Для кого-то он стал таким. Не для всех и уж точно не для меня. Ни Обрыв, ни Дерево над обрывом не шли в сравнение с тем, что я изваял за ночь. Или это – мной изваяли?! Волны, пронзающие свод; молнии, падающие в волны; мешанина из камней, звёзд, медуз, и мы с Жанной, посреди хаоса, вцепившиеся друг в друга, чтоб уцелеть; спина Бога. Бог дал – Бог взял – Бог ушёл.

Я уйти не мог – я ещё не всё сделал: не похоронил Жанну, не распорядился недвижимостью, не позаботился о своём творческом наследии. Мне не хотелось, чтоб чужие люди, вселившись в мой дом, вынесли мои произведения на помойку.  Произведения не только мои, но и  чьи-то ещё. Рабочего и колхозницы? Мне не хотелось оставлять свой дом чужим людям, и о доме Матвея я должен был позаботиться. Последнее оказалось самым простым – у меня имелся телефон родителей Даши, я им позвонил, сказал, что уезжаю, так что пусть теперь они стерегут квартиру от Кати: свяжутся с Дашей или как-нибудь иначе разрулят ситуацию. Старики пообещали, что разрулят. Свою квартиру я завещаю Елизару. И хату, и всё, что в ней, включая творческое наследие. Грех мне обижаться на Бога: Он обо мне позаботился, прислал младшего брата, классного!
К новым родственникам я приехал из нотариальной конторы, сообщил, что собираюсь служить контрактником и, вот, подстраховался на непредвиденный случай. Костя моё решение одобрил – он и сам на такой случай подстраховался. Я в тот день увидел Костю впервые – красивый молодой человек, отдалённо смахивающий на Павла Алимова, но спокойно-сосредоточенный, стойкий. Классический фаталист, для которого жизнь и смерть – единое целое.
Радостный Степашка вскарабкался ко мне на колени, теребил, спрашивал, когда мы, наконец, куда-то вместе поедем, а я старательно ему улыбался: дядя Гордей смотается по-быстрому в одно место, вернётся, тогда и поедем… Инга с трудом, но оторвала от меня сына, отправила поиграть, а Елизар спросил встревоженно, что я буду делать, если мне придётся стрелять в Матвея.
– Не придётся, – за меня ответил Костя. – У Гордея нет военной специальности, так что, будет брать окопы, а Матвея  в них не будет, Матвей моряк.
У меня точно нет военной специальности, даже в зачатке, в дизайн-студии военной кафедры не было, а если где-то сохранилась моя детская медкарта, то меня в контрактники не возьмут! В моей карте зафиксированы обращения к психиатру. Я – душевнобольной!
Моя карта не могла уцелеть – поликлиники утилизируют бумаги. Только на взрослом моём веку на меня трижды заводили медкарту, с нуля, занося в неё лишь то, что я считал нужным  сообщить. Будь это иначе, хрен бы я получил загранпаспорт и водительские права!  Ну, а если мне всё же придётся стрелять в Матвея, я сделаю всё возможное, чтобы прежде пристрелили меня! Этот вариант даже не обсуждается! В моём мире нет и не будет плохих людей, крылатых ракет и прочего в том же духе!

Инга мягко мне посоветовала не ходить на похороны Жанны – там будет её семья.
– Ну и что? – отозвался я безразлично. – Я её одноклассник, друг детства.
– Её муж знает, что не только, – напомнила  Инга.
– Он будет молчать.
Илья ни словом, ни жестом, ни взглядом не вынесет сор из избы, а Жанна не поймёт меня, если я не провожу её в жизнь вечную. Жанна верит, что в ней мы  наконец-то соединимся, может быть, очень скоро, но земные ритуалы положено соблюдать.
– Мы пойдём с тобой! – твёрдо заявил Елизар.
– А Степашка? – попытался я возразить.
– Мы его оставим на соседку, подругу мамы. Нельзя, чтоб ты был там совсем один, а ты для них, для Свиридовых, чужой.
– Даже хуже, – пробормотала Инга.

Жанна оказалась крещёной, и  муж отпел её в кладбищенской церкви. Она ведь не прыгнула со скалы – сорвалась. Несчастный случай!
Я стоял в тесном помещении храма, между Ингой и Елизаром, с зажжённой свечой в руке, слушал священника, читающего молитву, но слышал только звук его голоса. Слова не воспринимал. Когда все вышли и потянулись за гробом, Инга взяла меня под руку. Мы втроём замыкали траурную процессию. Я последним бросил горсть земли на гроб  Жанны. Молча попросил: «Прости, что не справился».
На похоронах, помимо Свиридовых, была прорва нужных людей – деловых партнёров с супругами, официальных лиц, кого-то ещё, на нас косились, даже спрашивали у Ильи, что за люмпены затесались в бомондовскую тусовку, и он что-то отвечал, отчего буратины утрачивали к нам интерес. Мне показалось, что среди буратин я увидел то ли Настю, то ли Алису, но приглядываться не стал – мне было по фиг. Мне хотелось поскорей уйти с кладбища.
Ежу ясно, что на поминки с бомондом мы не попёрлись – помянули Жанну дома  у моих родичей. Инга всё заранее приготовила, а я принёс от себя картину. Не автопортрет с Жанной, а ту, где она выходит из моря в образе Афродиты, юная и счастливая. Из Жанниных фото у меня была только  старая – коллективный снимок 8-го «В» класса. На нём мы с Ершовой стоим в последнем ряду, разительно отличаясь от  ухоженных, беспечных ровесников. Лишние дети!

Я лежу на своём острове в опавшей листве, а надо мной цветёт дерево. То ли абрикос, то ли миндаль. На моём острове осень и весна неразделимы.
Военкомат меня не отверг. Это ничего, что я художник-дизайнер, и такие люди нужны войне. Главное, что мне тридцать три, самый тот возраст для мужчины! Почему не служил? Про меня забыли. Почему не напомнил о себе? Не додумался. Теперь вот, додумался, так что, милая, всё у нас будет в лучших традициях девятнадцатого века. Только не уходи далеко, дождись меня. Вечная жизнь, она большая, как бы не потеряться! Мы закончим свой роман как нам хочется – нам, а не кому-то ещё! Мы – свободны!

Июль - сентябрь 2023 г.