Рильке в Италии в 1903 году из книги Вольфганга Ле

Рильке в Италии в 1903 году
Из книги Вольфганга Леппманна “RILKE Leben und Wеrk”

Измученный напряжённой работой над книгой о Родене и жизнью в Париже, который он всё еще воспринимал «чужим и враждебным», Рильке 19 марта 1903 один отправляется в Италию. На сей раз это было не внезапно принятым решением, а убеждённостью, что ему нужно отдохнуть и прийти в себя и что со сдачей монографии отпала прямая причина для его пребывания в этом городе. Уже несколько недель он болеет инфлюэнцей, которая никак не проходит, занимаясь при этом просматриванием рукописей, присланных ему издательством Юнкер, и перепиской с Герхардом Гауптманом, Эллен Кей, Артуром Холичером и другими корреспондентами,.
 
В состоянии уныния и глубокой внутренней изнурённости он отправляется в путь, ставший для него ещё одним испытанием.
«Ночь была не очень хорошей, -- сообщает он Кларе о своем переезде через франко-итальянскую границу по пути в Модан,-- я не мог заснуть, было по настоящему холодно, несмотря на верблюжье одеяло, присутствие которого я с благодарностью ощущал. С помощью некоторой хитрости мне удалось часть окна продержать открытой всю ночь, что осталось незамеченным из-за опущенной занавески, пока ранним утром итальянец (видимо, в недоумении, откуда холод) не обнаружил щель и не закрыл окно. Но в результате этой моей уловки в переполненном купе удавалось дышать».
Возможность оспорить или по крайней мере настоять на сохранении маленькой щёлки не приходит ему в голову, хотя всю жизнь он спит при открытом окне. Едва прибыв в Геную, он замечает, что отель полон немцев: «Тогда я понял, – восклицает он, словно озарённый, -- догадался, что это за место, которое называют итальянской Ривьерой». Эти немцы, которые напоминают ему кузину Паулу и прочих милых родственников, «разговаривают не так, как подобает туристу за границей, нет, они ведут себя совершенно бесцеремонно, ничуть не стесняясь, как у себя дома». Но именно от них он узнал, что ближайшие курортные городки в это время переполнены. Не была упомянута только Санта Маргарита. И Рильке отправляется туда с надеждой на крайнем юге побережья столкнуться с меньшим количеством туристов. Но расчёт его не оправдался: Санта Маргарита тоже переполнена немцами, «коммивояжёрами и юными, только что поженившимися парочками, почтенными мужами, которые громко обсуждают политические новости, клерками и пенсионерами, шумно поправляющими своё здоровье, старыми девами с сумочками, набитых видовыми открытками, художницами в пенсне…». Открытое неприятие Рильке того, что носило на себе отпечаток так называемого «немецкого духа», несмотря на всю его симпатию к друзьям-немцам, воспринималось до 1914 года ещё весьма благодушно и никак не квалифицировалось.
Он сразу уезжает в Виареджио. Также, как и в первый приезд шесть лет назад, он снова снимает комнату с балконом, выходящим на море, на этот раз в отеле «Флоренция» (теперешняя «Плаза»). Здесь ему также приходится обедать в общем зале с другими приезжими, но теперь это англичане, в них он видит меньше недостатков, чем в немцах. Так же, как Ашенбах в «Смерти в Венеции» (ведь утомлённый герой Томаса Манна тоже едет ночным поездом на юг, делает промежуточную остановку в попутном курортном местечке и отправляется дальше к своей цели, давно уже запрограммированной в его подсознании), он заказывает себе на пляже кабинку для переодевания со столом и стулом на маленькой веранде. Уже в первый день он входит в море и сообщает, что чувствовал воду под коленками. Атлетом он никогда не был, но перед Первой Мировой в Европе вообще не знали водного спорта, за исключением парусного. Да и купальный костюм, который он взял в одной из пляжных лавок напрокат, никого тогда не мог бы удивить: «Это трико в черно-белую полоску, но я надеваю только штаны, а верхнюю часть с короткими рукавами, которая закрывает грудь и спину, натягиваю лишь в крайнем случае». Другими словами, он расхаживает с обнажённым торсом, что тогда ещё многих шокировало. Более того, ранним утром, когда редко встретишь кого-нибудь, он купается голым. Он делает это из эстетических соображений, но также и потому, что считает полезным для здоровья, так же как хождение босиком и по возможности вегетарианскую еду. Кроме того, он много времени проводит на солнце, сидя на веранде или прогуливаясь по берегу, где рыбаки тогда ещё разбирали свой улов. При этом он носит короткие брюки или ходит «голоногим», как он это называет; вообще в письмах, где он сообщает Кларе обо всех подробностях, раскрывается пропасть между человеком, находящимся в восприятии собственного тела явно впереди своего времени, и языком, на котором лишь недавно вместо «панталоны» стали говорить – «брюки» (von “Beinkleider” zu “Hose”) и который ещё не может обеспечить этому восприятию адекватное словесное выражение.

У него нет общества, да он и не нуждается в нём. Он избегает встреч с другими постояльцами, заказывая ужин в номер, подчас это только фрукты и стакан молока... И мать свою, которая хочет к нему приехать из Арко, он тоже держит на расстоянии. Рильке сознательно погружается в одиночество, предчувствуя, что оно «мне ни в чём не откажет, когда я с новыми силами буду ему внимать». Плоды этого затворничества не заставляют себя ждать. Жизненные силы восстанавливаются настолько быстро, что он за одну неделю сочиняет третью часть «Часослова» -- «Книгу о нищете и смерти». Это «нисходит» на него с такой скоростью, что некоторые из важнейших стихов он записывает на бумаге не в номере, а во время прогулок по берегу и в сосновой роще (пинете) на рекламном приложении к «Новеллам» Якобсена, которые у него всегда с собой. И при этом он не набрасывает их с небрежностью, как можно было бы ожидать в этих условиях, а записывает строки в практически совершенной форме, не требующей в дальнейшем корректуры. В этой совершенной форме, характерной для большинства его работ, он видит знак того, что стихи ему «продиктованы».
Когда Рильке жалуется в одном из первых писем из Парижа: «Этот город очень велик и до краёв полон печали», этим он уже обозначает центральный мотив «Книги о нищете и смерти». Одновременно эта фраза показывает, насколько удалён мир представлений и понятий Рильке от мира современного читателя, принуждённого различать объективное состояние вещей и субъективный взгляд поэта. Ведь в сравнении с Токио или Мехико Сити Париж уходящей Прекрасной Эпохи при всём желании не покажется нам таким уж большим, а в сравнении со всеми бранимым в настоящее время Франкфуртом или разделённым Берлином – не таким уж и печальным. При этом надо добавить, что картины полноценной жизни, которым поэт противопоставляет тесноту и нищету городов, восходят ко временам «владык кочевых племён», «бедуинских шейхов» и «первых торговых гаваней».

…Reiche, die das Leben zwangen
Те богачи, которые стремили жизнь

unendlich weit zu sein und schwer und warm.
к бесконечному распространению, к трудностям, к горячим схваткам

Aber der Reichen Tage sind vergangen,
Но дни богачей миновали,

und keiner wird sie dir zur;ckverlangen,
и никто не будет требовать, чтобы Ты вернул их,

nur mach die Armen endlich wieder arm.
сделай только, наконец, бедных снова бедными.

Те богачи томили жизнь в палатах,
а жили на скаку и на лету,
но миновали времена богатых,
и кто же будет ожидать возврат их,
когда вернешь ты бедным нищету? (С. Петров)
 



Эти картины устремлены не в социалистическое, полностью автоматизированное и просвещённое будущее, а назад к почти библейским временам. Но мы-то не привыкли воспринимать рассуждения на общественно-политические темы (которые составляют не всю книгу, но весьма значительную её часть), изложенные в богато оркестрованной лирической форме и языком, не признающим, что «место скопления людей» есть «город», и что «социально слабый» является синонимом слова «бедный».
Однако его сосредоточенность на существенном и замечательная форма изложения заставляют прислушаться. Будь это в первой части «Часослова» -- «Ich lebe grad, da das Jahrhundert geht» («Живу, под веком подводя черту»), либо во второй – «Du erbst Venedig und Kasan und Rom» («Венецию возьмешь, Казань и Рим»), ни тут ни там нет указания времени и места; даже ключевое словечко «Париж» не встречается ни разу. Нет в них также многих признаков современных городов, таких, как навязчивая реклама, непрестанное уличное движение, разгул наркомании и тому подобное. В стихах обозначены проблемы, которые есть повсюду, но где-то, может быть, они не такие животрепещущие, как в американских и европейских мегаполисах. Из описания мишурного блеска подобного города ясно, что Рильке предвидел эти проблемы почти за восемьдесят лет до того, как мы с ними столкнулись, хотя, конечно, он смотрел глазами поэта, а не общественного реформатора.

Die St;dte aber wollen nur das Ihre
Но города желают только своё

und rei;en alles mit in ihren Lauf.
и разрывают всё на своём пути (в своём развитии).

Wie hohles Holz zerbrechen sie die Tiere
Они раскалывают зверей как высохший ствол

und brauchen viele V;lker brennend auf.
И человек для них топливо.

Und ihre Menschen dienen in Kulturen
их люди обслуживают  их учреждения

und fallen tief aus Gleichgewicht und Ma;,
и теряют свои понятия достоинства и чувства меры,

und nennen Fortschritt ihre Schneckenspuren
они  называют прогрессом свои черепашьи шаги,

 und f;hlen sich und funkeln wie die Huren
и блестят подобно шлюхам,

und l;rmen lauter mit Metall und Glas.
и ещё громче гремят металлом и стеклом.

Es ist, als ob ein Trug sie t;glich ;ffte
словно некая иллюзия их вводит в заблуждение

sie k;nnen gar nicht mehr sie selber sein;
они не могут больше быть самими собой,

das Geld w;chst an, hat alle ihre Kr;fte
деньги непомерно вырастают в их сознании и забирают все их силы,

und ist wie Ostwind gro;, und sie sind klein
они  становятся большими как восточный ветер, а люди уменьшаются

und ausgeholt und warten, da; der Wein
и уходят и ждут, чтобы вино

und alles Gift der Tier- und Menschens;fte
и весь яд (отрава) звериных и человечьих соков

sie reize zu verg;nglichem Gesch;fte.
задурманили их (взбодрили) для бренного занятия
(примирили с бренностью их деятельности)


* * *
А города несутся самочинно
у них на всех и вся свои права:
Они зверей щепают, как лучину,
они народы рубят на дрова.

Живут их люди в просвещенном духе
пустив и меру и устой на слом.
Успехи их раздулись, словно слухи,
и скачут там, где ползали на брюхе.
Как слуги, как блистательные шлюхи,
гремят они металлом и стеклом.

Им каждый день мир страшен, как миражи,
и быть собой им больше не дано,
и деньги, как великий ветер вражий,
их валят с ног. Они уже давно
изведены и ждут, чтобы вино
и даже яд телесный в скотском раже
гоняли их от купли до продажи.  (Сергей Петров)




Спасительной противоположностью неестественной жизни в городе, где даже богатые не находят счастья, является жизнь или по крайней мере образ мышления бедных людей. У Рильке это не поэтический вымысел, а убеждённость, которую он через 20 лет, после войны и революции, отстаивал перед своими толкователями, стремившимися объяснять его поэзию конкретными несчастливыми обстоятельствами жизни автора:
 «Солидарность с людьми, -- пишет он германисту Герману Понгу -- братское сочувствие возникают во мне непроизвольно, видимо, они часть моей натуры, иначе эти чувства не вырвались бы на свободу под влиянием России, не захватили бы меня с такой силой. Но что отличает такую радостную и естественную участливость от социального подхода, это нежелание, да, полный отказ от стремления изменить чьё-либо положение или, как принято говорить, улучшить. Ни у одного человека в мире ситуация жизни не соответствует полностью его душе… Желание улучшить положение человека предполагает понимание обстоятельств его жизни, ни один поэт не обладает таким пониманием в той мере, в какой ему ясен образ, возникший в его воображении… Хотеть изменить, улучшить положение человека означает добавить к трудностям, с которыми он уже умеет справляться, новые, которые, может быть, сделают его ещё более беспомощным…»

Именно в «Часослове» бедные ближе всего к Богу. Хвала нищим возносится во многих строках, в том числе в последнем из стихотворений, которое славит (не называя имени) святого Франциска Ассизского:

O wo ist der, der aus Besitz und Zeit
О, где тот, который, отринув имущественные и временные рамки,

zu seiner gro;en Armut so erstarkte,
настолько сумел вырасти до своей великой нищеты
(возвыситься)
da; er die Kleider abtat auf dem Markte
что сбросил свои одежды на базаре

und bar einherging vor des Bischofs Kleid.
и обнажённый выступил перед одеянием епископа.
(противопоставил свою наготу роскошному одеянию епископа)

Der Innigste und Liebendste von allen,
Самый искренний и самый любящий из всех живущих,

der kam und lebte wie ein junges Jahr;
который пришёл и жил как юный год;

der braune Bruder deiner Nachtigallen,
смуглый брат Твоих соловьёв,

in dem ein Wundern und ein Wohlgefallen
полный удивления, благодарности

und ein Entz;cken an der Erde war.
и восторга перед всем земным

Вариант: в ком воплотилось удивление, умиление
и восторг перед земным.


* * *
Где ж он, великой нищеты творец,
осиливший и времена и блага?
На торге сняв одежды, стал он наго
и гол пошел в епископский дворец.
Где тот, кто жив, как юный год, невинный,
где, самый задушевный и родной,
тот смуглый инок, братец соловьиный,
кто изумленно был влюблен в долины
и умилен землей и тишиной?
(Сергей Петров)

Пантеизм, сторонником которого объявляет себя Рильке в конце стихотворения о великом друге зверей и природы был продемонстрирован уже в завершающих стихах книг «О монашеской жизни» и «О пути на богомолье» и стал той скобой, которая скрепила в одно целое эти столь различные «моления».


Und als er starb, so leicht wie ohne Namen,
А когда он умер, так легко, как безымянный,

da war er ausgeteilt: sein Samen rann
то всё собою оделил: его семя текло

in B;chen, in den B;umen sang sein Samen
в ручьях, в деревьях пело его семя

und sah ihn ruhig aus den Blumen an.
и спокойно глядело на него из цветов

Когда ж он умер, то, как в колыбели,
был безымянен. Семя потекло
в ручьях, деревья от него запели.
Оно в росе, прозрачной как стекло,
над ним цветком вставало и росло.
Он пел и мертвый. Сестры же скорбели
над милым мужем тяжко и светло.
(Cергей Петров)


Берлинский философ Георг Зиммель, познакомившись с поэзией Рильке, назвал «Часослов» редчайшим сочинением, в котором с такой убедительностью передано пантеистическое восприятие мира.
В больших городах не только жизнь поддельная, но и смерть тоже не настоящая. Она должна быть закономерным завершением жизни, а не тем, что враждебно в эту жизнь вторгается. «Собственная» смерть, которую в «Часослове» постулирует Рильке (сначала, вероятно, под влиянием «Заратустры» Ницше и новеллы Якобсена «Frau Foenss») и в более поздних произведениях снова к ней возвращается, это только последнее звено в цепи прошедшей жизни. Это звено не чужое нам, оно уже при рождении в нас заложено и зреет внутри как некий орган.

Denn wir sind nur die Schale und das Blatt.
Ведь мы всего лишь кожура и листва.

Der gro;e Tod, den jeder in sich hat,
великая Смерть, которую каждый носит в себе,

das ist die Frucht, um die sich alles dreht.
это плод, вокруг которого всё вертится.
(который находится в центре всего)

* * *
Ведь мы — одна листва да кожура
а смерть великая есть плод нутра,
и в нас он — долгожданная нужда.
(Сергей Петров)



Хотя идея собственной смерти принадлежит к наиболее известным утверждениям Рильке, он очень редко её выдвигал и, например, остерегался применять в отношении исторических личностей. Также не до конца ясно, насколько эта идея приложима к гибели на войне или на опасной работе, или когда смерть наступает как следствие несчастных обстоятельств, или, как говорят, из-за человеческого фактора. Как бы то ни было, он оделил своего тёзку корнета Рильке и камергера Кристофа Детлева Бригге, дедушку Мальте, их собственной смертью, ведь так и он сам умер в Мюзо, можно сказать, с открытыми глазами, без обезболивающих средств, подобно Нильсу Люне. При этом несоблюдение умирающим врачебных указаний – лишь одна из особенностей подобной кончины. Более важно, что собственная смерть означает отказ от всего потустороннего и в то же время является единственно достойным противопоставлением той смерти, которая под именем х-болезни будет подогнана человеку в анонимности любой большой больницы. Эта типовая смерть не имеет никакого отношения к жизни, которую она завершает.

Denn dieses macht das Sterben fremd und schwer,
Ведь оттого умирание так чуждо и тяжело,

da; es nicht unser Tot ist; einer der
что оно не наша смерть; она (смерть)

uns endlich nimmt, nur weil wir keinen reifen
забирает нас, наконец, потому что мы не дали созреть своей.


Характерной чертой творчества Рильке является отсутствие в книге «О нищете и смерти» какой-либо аллюзии на обстоятельства, когда эта книга создавалась. Его критика жизни в городах, понятие собственной смерти и представление нищеты как приближение к Богу не имеют никакой связи с его образом жизни в Виареджио. Скорее всего знание, из которого поднялись эти стихи, таилось в глубине его жизни, и потребовалась длительная внутренняя работа, прежде чем знание это вышло на поверхность и сделалось поэзией. Можно разве что предположить, что ощущение давящей тяжести, которое он испытал, проезжая сквозь многочисленные туннели на пути в Италию, отозвалось несколькими строчками, где Бог является в виде горы:

Geh ich in dir jetzt? Bin ich im Basalte
В Тебе ли я теперь? Не скрываюсь ли я в базальте,

wie ein noch ungefundenes Metall?
словно ещё не найденный металл?

Ehrf;rchtig f;ll ich deine Felsenfalte,
Благоговейно я заполняю Твои трещины (пустоты, складки, морщины))

und deine H;rte f;hl ich ;berall
и всюду чувствую Твою твёрдость.


Oder ist das die Angst, in der ich bin?
А может быть это страх, в котором я пребываю,

die tiefe Angst der ;bergro;en St;dte,
бездонный страх перед огромными городами,

in die du mich gestellt hast bis ans Kinn?
в которые Ты погрузил меня по горло.

В Тебе ль иду неведомой рудою,
которую никто не отыскал?
Я трещину Твою собой закрою,
благоговейно в ней себя зарою,
повсюду чувствуя твердыню скал.

Иль это я лишь страхом поражен,
бездонным страхом городов проклятых,
куда Тобой по горло погружен
(Сергей Петров)

Как бы там ни было, но в его «Часослове», столь насыщенном пантеистическими сравнениями, раньше не было такого образа. А мы знаем, что Рильке страдал от удушливого мрака и пещерного грохота в альпийских туннелях и был рад, что может вернуться в Париж через Вентимилью и Авиньон, а не через Модан.

Перевод с немецкого Елены Иоффе
Редактура Беллы Магид