На том берегу

Утренний туман постепенно таял, обнажая серые, облупившиеся двухэтажные корпуса казармы, некрашеный панельный дом офицерских семей и коричневые деревянные бараки вольнонаемных.
Валентин вышел из ближнего к лесу барака, застегнул куртку, поправил серый холщовый рюкзак за спиной и зашагал узкой тропкой, разрезавшей луг на две равные половины, прямо к тракту. Еловая гать в конце луговой низины ответила его светлым туфлям глухим стуком, дорожная насыпь заскрипела песком. Недвижный островерхий лес полукругом обнимал луговину и здания воинской части, краями своими упираясь в гладь Лысьвы; на том берегу виднелись черневшие вразнобой избы, было пусто и тихо, и только зудение комаров отравляло гармонию.
Валентин не спешил, шёл размеренно, груз за спиной весил мало, сильные ноги легко одолевали сопротивление песка, в котором чуток увязали, до автобуса было два часа ходу, - он не раз уж проземлемерил эту дорогу, уезжая в командировки, или, как сейчас, в отпуск. Был он в звании капитана, но жил, как все офицерики - одиночки, в бараке, у него была своя комнатка; служба не пыльная - военным метеорологом, на редкие задания летал с удовольствием, и хотя их в/ч, именуемая между собою "Дыра-1", отчаянно надоела и порой допекало безбабье, всё-таки жизнь - перед отпуском - улыбалась ему.
Он давно уже не был в своей родной Ялте, с тех пор, как похоронил маму. И мысль о необходимости навестить могилку, проверить сохранность её, постоянно тяготила сознание.
Ялта его всегда встряхивала, освежала, давала новые силы и укрепляла мыслишку о том, что когда он выйдет в отставку, хорошо бы осесть там и завести семью.
В полупустом автобусе проехал мимо замерших "Мигов", в купе вагона оказался вдвоём с молодой особой, черноглазой, тёмноволосой, беседовал с ней до вечера, разговор шёл ерундовый - о продуктах, о проблемах с жильём, о тяготах жизни на севере.
 Женщину провожал на вокзале заботливый муж,  и Валентин поэтому не рассчитывал на её благосклонность, но, как только погасили вечером свет, она вдруг сказала кокетливо: "Дайте слово, что не будете ко мне приставать!" Поняв намёк, он подсел к ней, стал целовать, а потом и прилёг, после её "Только я сама разденусь!" Утром, угостив его на прощанье яблоком, она сошла на какой-то задрипанной станции, а он, подчиняясь вагонной качке, провалился в сон. Служба не отпускала, снилось: приятелю-капитану дали майора, и он командует: "Всем на квадрат почёта! А я пройду по-над вами! Завтра испораньку всех заподъемлю! И чтоб в строю стояли, как самолётики! А ты Валентин, включи мне Лаврентия!"-"Служу Отечеству!"- отвечает Валентин и включает Лоретти. А майор гремит: "Каждый из вас должен уметь петь любую песню на любой мотив!" От скрежета торможения проснулся, вагон дернуло, и он вскочил в тревоге, не поняв, что и где. Потом обмяк: «Скорее бы Ялта!»
Заехал к знакомым в Ростов, оттуда добрался до порта Кавказ, а там попутным судёнышком до Ялты.
Пристроился на палубе у правой бортовой шлюпки и наслаждался родным запахом моря. И будто попал в молодость, в юность, когда плавали с одноклассниками аж до Батуми - на большом белоснежном лайнере, с бассейнами и шезлонгами, и так же вот лежали на палубе, и упругий ветер бил в ноздри, а дельфины обгоняли корабль, стремительными торпедами вылетая из воды в азарте погони за косяками кефали, и тяжко шлёпались в воду, поднимая высокие всплески брызг, а чайки кричали истошно и неотступно летели следом.
Так, в мыслях о юности, задремал. А когда проснулся от ночной свежести, из темноты по правому борту чудесной золотой россыпью медленно надвигались далекие огни Ялты, - он сразу узнал и смотрел неотрывно.
Судёнышко пристроилось в самом конце мола, у маяка, и пока он, расплатившись с капитаном, достиг морвокзала, в фойе уже никого не было. Покрутившись у здания, не нашёл ни старушек, ни женщин, приглашавших к себе на постой. Курбюро давно уж закрыто, остаётся ночевать на вокзале. А если к бабам? Приятель написал ему адреса нескольких ялтинских официанток, подрабатывавших кое-какими услугами. Он достал бумажку из нагрудного кармана белой штормовки, и в свете фонаря стал смотреть, куда ближе. Оказалось, рядом, сразу за рынком, на Киевской.
Дверь открыла иссиня-чёрного окраса бабища, намётанным глазом определила: "А вы военный?" - "Да, в отпуск!" - "И сразу ко мне?" - "Да, ребята очень советовали!" - "Какие ребята?" - "Из Лысьвы!" - "А, самолётики! Проходите!"

Была яичница с рюмкой(дополнительный сервис), уют и комфорт(чистота, новая мебель, ковры на стенах, удобства) и огромная инертная туша жрицы любви. Утром кофе с "Мартини" - супер.
Расплатившись и получив приглашение заглядывать, поплёлся в курбюро. Там дали адресок: мать-одиночка с сыном в проходной комнате, он в смежной тыльной, недорого. Прикинув, что к бабам каждый день не пойдёшь, а жить где-то надо, уплатил положенное и двинулся к Массандре.
Солнце начинало наяривать, под рюкзачком по спине потекли струйки, он перекинул ношу на левое плечо, чтобы попрохладнее, и, радостно погружался в Ялту.
И по мере того, как шёл главной массандровской улицей, всплывали в памяти дома и домики, дворы и дворики, и всё это было связано с девочками, которых сюда провожал. Дойдя, наконец, до нужного номера, вошёл во двор и, увидев женщину у корыта, где шапкой мыльная пена, спросил: "Скажите, Галина здесь проживает?" Женщина обернулась, глянула на него и глаза её распахнулись: "Валюша?!" И тут же проступили в её лице наивные трогательные черты хрупкой и чистой девочки из его последней школьной весны, и сердце заколотилось: "Галя?!" Она смущённо, поспешно отёрла о фартук мыльную пену с красных распаренных рук: "Какими судьбами?! Откуда?!" Но тут из домика вышел мальчик и ломающимся баском сказал: "Мам, я на море!" И прошёл мимо, белокурый, в шортах и шлёпках, и Валентин внимательно и заинтересованно посмотрел ему вслед, и она, поняв его, сказала, враз став как сдутый шарик: "Не твой! Не твой сын!" И всё! Радость от встречи померкла, волнение спало, и он сказал: "Я по адресу, из курбюро!" И сам понял, что, видимо, сказал не то, не вовремя, потому что она вдруг стала серая и очень не молодая, с нелепыми красными волосами, натруженная, плоская, - молча кивнула и пошла в дом, в дверях обернулась и сказала благожелательно: "Ну что ж, входи, гостем будешь!"
Он никогда не бывал в этом домике ранее, - сенцы с газовой плитой, комната с широкой тахтой у стены, столом и простыми деревянными стульями посредине, с креслом-кроватью в углу у окна, с телевизором, стоящем на небольшом холодильнике, с дверью в смежную комнату. "Тебе туда!" - указала Галина, и он, кивнув, прошёл к себе.
Здесь тоже было одно окно, снаружи обвитое виноградом; у стены слева красный диван-кровать, рядом торшер с розовым колпаком, журнальный столик, у тыльной стены прямо напротив двери светлый двухстворчатый шкаф без зеркала.
Вошла Галина, открыла шкаф, достала с полки чистое глаженое белье, положила на диван, сказала: "Сейчас будем чай пить!" И вышла.
Он, чувствуя себя неловко, снял штормовку, повесил на крючок у двери, сообразил что туалет и кран во дворе, как в Лысьве, и подумал: "А не мотнуть ли отсюда?" Но деньги в курбюро уж заплачены, да ведь и нет ничего иного.
"Мой руки во дворе и садись!" - Галина разливала чай в сервизные чашки, на столе вазочка с вареньем, хлеб, масло, брынза. "Поди, с утра не ел ничего?" Он, подосадовав, что не захватил с собой никакого гостинца, вышел во двор. А когда вернулся, Галя опять была радостна, бутерброды с маслом и сыром теснились на большой плоской тарелке, тоже сервизной, в розетках варенье. "Кизиловое, сама варила! Ешь давай!" И, оперев голову о согнутые в локтях руки, смотрела на него светло и внимательно. И он понял: нравится ей! Как тогда - нравится! И сразу почувствовал себя просто, легко, и сказал: "Нет уж, давай вместе есть!" И она засмеялась: "Вместе так вместе!"
Когда пришёл с пляжа сын, они всё ещё сидели, вспоминая лучезарное школьное времечко, и Галя сказала: "Саша, мой руки, садись, это Валентин Валентинович, он будет жить у нас две недели!" "Три!" - подумалось, но смолчал, решив посмотреть, как будет дальше.
А дальше - склон вывел его точнехонько к остаткам генуэзской крепости, на самый край пляжа, где мальчишками ныряли, ловили в водорослях зелёных "собачек",  жевали "резиновую" ламинарию - морскую капусту, стачивали о камни острые рёбра мидий, чтоб легче было разодрать, раскрыть их створки, перламутровые изнутри, и всасывали в себя желеобразное тельце моллюска. И мечтали: доплыть бы до горизонта, до того берега! Знали, что там, за морем, Турция, но хотелось другого берега, - неизвестного, где погони, приключения, подвиги, - манящего, как страна Гваделупа!.. Здесь, на диком пляже, не было лодок спасателей, и он сразу заплыл подальше, до той глубины, где ходят рейсовые катера и баркасы. Там откинулся на спину, разбросал широко руки и, чуть прогнувшись, доверился морю. Долго болтался так, блаженно щурясь от солнца, пока, заснув, не погрузился с головою, тогда вынырнул, отплёвываясь, и поплыл к берегу.
Поднялся в Массандровский парк, долго бродил там, наслаждаясь видом секвой и араукарий, кипарисов, пиний, ливанских кедров, любуясь прихотливой садовой архитектурой, - с небольшими бассейнами, где сновали красные, чёрные, золотистые рыбки, где цвели огромные белые кувшинки - водяные лилии, как бы отражения царящих над ними белых чаш высоких магнолий, - всё было Рай, в котором он так давно не был.
Снова сошёл к генуэзской крепости, плавал далеко, лежал на горячей гальке; в плавках побрёл забитым людскими телами берегом и дошёл так до порта, оделся, вышел на набережную, посидел там вблизи причала на знакомой с детства скамье, зашёл в гастроном, купил бутылку "Кокура" и торт, и медленно побрёл к своему нынешнему крову-приюту.
Гали не было, Саша сказал, что она на работе, пришлось торт положить в холодильник, "Кокур" оставить в центре стола, а самому пойти в "Пельменную" рядом с домом.
Галя пришла поздно, усталая, вымотанная, он уж успел отоспаться под бормотанье включённого Сашей телека и ждал её в первой комнате, чтобы выпить за встречу и всё такое, но она только махнула рукой и сказала: "Завтра, всё завтра, а сейчас спать!"
Заснуть сразу не удалось, читать было нечего, он лежал в темноте, вроде бы ни о чем не думая, но проступило ясно, будто было вчера.
Он играл Звездича, Галя - Нину, но - не по пьесе - влюбилась в него. Это заметили все "персонажи", ему это нравилось, хотя сам он был расположен к "баронессе Штраль". А гулять ходили все вместе, огромный белобрысый увалень "Арбенин" с ними. В воскресенье выбрались в верхний парк, у разрушенного дворца крымских ханов долго фотографировались, потом стали постепенно спускаться к морю. Цвёл миндаль, от этого всё было розовым, воздух пьянил весною, рождал ощущение победительности, и он со скалы, откуда росла огромная бесстыдница(земляничник - дерево без коры), влез на ветку, повис на руках, и прыгнул на дорогу метрах в пяти внизу, не рассчитал прыжка и сильно ушиб кисти обеих рук, едва не сломав их, но не дрогнул лицом, не выдал никак своей боли. Полётный прыжок не прошёл незамеченным, Галя и "Штраль" ахнули, их щёки порозовели, глаза засияли - жертва была не напрасной.
Но что же дальше? Встречаться с ней? Он ещё ни разу не целовался всерьёз, только так,  как умел - прижимаясь губами к губам, к щеке - и от девичьей нежности замирало сердце и обжигало всего. И он уже ходил с одной восьмиклассницей - балеринкой, ровесницей, и сидел с нею в кустах Приморского парка, тесно прижавшись к ней и по-мужски изнемогая от такой близости. И провожал её в дом на горе, и там в беседке гладил ноги её под юбкой, и не только ноги. Но по-настоящему его влекло к взрослым женщинам, с ними он,  не робея, шёл к цели. А с девочками? С ними же нельзя так; взрослые женщины сами за себя отвечают, а тут он в ответе. И не стал он встречаться с Галей, - были женщины - соседки, а с девчонками просто гулял, научился целоваться взасос, давал волю рукам, но не решался на большее: трогательные, нежные, жаль их.
И с этим уснул.
Проснулся привычно рано, вспомнил, что туалет во дворе, натянул треники, обулся, тихо открыл окошко, выбрался, едва не сломив виноградные лозы, сбегал в каменную двухдверную будку, обратным манером собрался нырнуть в окно, но тут из соседнего домика вышла заспанная старая тётка в халате, тоже, видимо, заинтересованная в отдалённом строении, и возопила: "Вы куда в окна лазите?! Ходют и ходют к этой бесстыжей, уж и дверей мало!" - "Я здесь живу!" - обозлился он и решительно влез в окошко. "Много вас тут таких, жильцов на одну ночь, кобели проклятые!" - "Заткнись, лярва! ("Боже мой, да это же Галя!") Завидно, что к тебе, падали, уж не ходят! Иди, иди в сортир, там тебе самое место, дерьмо!" - "Мам, да хватит тебе!" - басок Саши. - "Спи, сынок, спи, это я так!.. " Громко чиркнула зажигалка, потянуло сигаретным дымком.
"И это Галя?! Та чистая, нежная Галя?! А что ж ты хотел через столько лет?!"
Надев, не застегивая, рубашку и захватив плавки, опять же через окно, покинул былую обитель целомудрия и чистоты, и устремился к пляжу. Красноватое солнце, ополовиненное морем, медленно выплывало, постепенно увеличиваясь и бледнея, чайки покачивались на тугих покатых валах, бакланы, спугнутые им с прибрежных камней, обросших водорослями, тяжело и лениво замахали крылами, удаляясь от берега. Он, оглянувшись, скинул треники и трусы, быстро натянул плавки, и тут же войдя в воду, присел, погружая всё тело, чтоб скорее привыкнуть к прохладе, и сразу поплыл, как в детстве, сажёнками, быстро и беспенно вспарывая ладонями тяжёлую гладь, сильными толчками ног помогая себе, и так,  пока не устал, а тогда опрокинулся на спину, и широкими гребками всё удаляя и удаляя себя от берега, стал смотреть в светло - синее небо с бледной горбушкой луны над горами и на сами горы, огромной лесистой стеной с обнажённым скальным верхом защищающие город от степных ветров и щедро посылающие сосновый озон навстречу морскому солоноватому воздуху, и плыл так, пока не спохватился, что уж, наверное, слишком увлёкся, как бы не попасть под какой-нибудь ранний катер, тотчас повернул обратно, и тихо, "курортным" брассом, стал возвращаться.
Галя уже хозяйничала, торт был на столе, но бутылка исчезла, уступив место плоским тарелкам с колбасою и сыром, пахло свежим хлебом, - белым, как извечно на юге; увидев его, принесшего с собой запах моря, улыбнулась приветливо, будто не было утренней перебранки с соседкой, радушно пригласила: "Садись, сейчас Сашка придёт!" Он улыбнулся ответно, понёс мокрые плавки в свою комнату и только тут заметил, что дверь туда приоткрыта, значит, Галя уже заходила туда, - и правда, постель была застелена, и он поразился: как же он сам не заправил койку, впервые с самого первого дня в училище не заправил койку! Распялил плавки на подоконнике и вернулся к столу ("Шут с ним, с умыванием, чисткой зубов!"): "Чем помочь?!" - "Открой бутылку!" - и протянула ему штопор и вчерашний "Кокур".
Саша вошёл голый по пояс, с мокрыми вихрами, и стало понятно: умывался и обливался под краном.
Галя поставила на стол два высоких стеклянных бокала на коротких ножках, он налил вина, протянул ей бокал, поднял свой: "За встречу!" Саша удивлённо посмотрел на них, но ничего не сказал, поняв только, что мама и этот дядька, оказывается, знакомы, а они с Галей, едва прикоснувшись слабо тренькнувшими бокалами, пригубили розовое вино, и Галя скомандовала: "Ну, мужики, навались!" После бутербродов приступили к торту, фирменные пакетики чая крепко окрасили кипяток в больших чашках, и Валентин почувствовал умиротворенность, покой, давно забытое тепло семейного чаепития, размяк, расслабился, и тут же схлопотал Галино проницательное: "А Звездич, видимо, холостяк?" - "Как Нина!" - ответил он, и Саша опять посмотрел на них удивленно.
"А вы маму давно знаете?" - они с Сашей спускались к морю. - "Вместе учились!" - ответил так, чтобы не соврать и чтоб не сказать всей правды. И сам спросил, в общем-то догадываясь об ответе: "А мама где работает?" - "В ресторане, официанткой!"
Саша отлично плавал, явно быстрее него, и он вспомнил себя в его годы, и уроки физкультуры на море, и старого "морского волка", учившего их кролю и баттерфляю, и прыжки с вышки, стоявшей там, где сейчас набережная и причал, - он тогда долго не мог себя заставить лететь вниз с десяти метров.
Пришли домой ровно к двум, как и велела Галина; Валентин, по пути заскочив в магазинчик рядом с пельменной, купил коробку пастилы и вручил хозяйке, и благодарная улыбка тронула её лицо, и на мгновенье вновь проглянула славная чистая девочка из той далёкой весны.
Так и потекли его отпускные дни, похожие друг на друга, и показалось, что ещё долго можно не думать о службе, да и вообще ни о чём не думать. Ел в пельменной, по утрам Галя устраивала чаепития с бутербродами, и он, по дороге с пляжа, прихватывал что-нибудь в магазинчике - тортик, кексик, конфетки. Днём снова ходил на пляж, чаще один, но иногда с Сашей, и тогда пельмени брал на двоих. А вечером отправлялся на набережную, фланировал там в поисках школьных приятелей или хотя бы знакомых, но, видно, город здорово обновил своё население.
Порой вспоминал про списочек в нагрудном кармане штормовки, но удерживал скудный ресурс финансов и смутная надежда на близость с Галиной. И каждый день думал: "Надо на кладбище!" Но всё как-то откладывалось, всё как-то некогда, и возникало: "Будет шторм или дождь, тогда пойду!"
Он хорошо загорел, плавать стал лучше, свободней, почти не уставая, и старался вобрать в себя больше солнышка, моря и праздности, чтоб хватило на целый год, до следующей вольницы.
Однажды мотнули с Сашей на троллейбусе в Никитский ботанический сад, побродили среди цветущего великолепия - растений со всего мира, медленно спустились к морю, обратно вернулись катером.
Другой раз пошли на базар, и Валентин поразился запредельности цен, решив тут же, что будущим летом зарюхается куда-нибудь на Кубань, - наесться там от пуза хотя бы огурцов с помидорами. А Саша резонно заметил: "Ну, что ж вы хотите - курорт!" Был не по годам рассудителен, видел трудности жизни и мечтал о компьютере.
Валентин навестил свою бывшую школу, двухэтажное кремового окраса здание с белой колоннадой фронтона, - каникулы, пусто. Зашёл в свой бывший двор: те же сарайчики, так же живут в них летом хозяева, уже незнакомые, сдавая квартиры внаём. И пожалел, что не пришёл сюда сразу: может, и обломилось бы снять у кого-нибудь подешевле комнатку. Мать его опоздала с приватизацией, умерла, и жильё отошло государству; новые владельцы резко увеличили площадь веранды, застеклили её, и пускали теперь в сезон по десять человек сразу - это ж какие деньжищи! И впервые подумалось, что ему - в будущем - купить жилплощадь в Ялте, пожалуй, не светит, и скорее всего придётся пытаться в Темрюке или Азове, или Таганроге - словом, на берегу, - в России немало хороших мест.
Сашин класс на днях отправлялся в поход по Крыму, и он одолжил пареньку свой рюкзак.
А сам вспомнил, как после девятого класса обошел весь Крым, а в десятом, весной, не выдержал, начал встречаться с Галочкой - уж больно хорошенькая была, похожа на Целиковскую и Ларионову одновременно. Школы их были рядом, по разным берегам речки и нередко он шёл провожать её на Массандру, до самого до порога, и старшая сестра её - уже взрослая, видя их вместе, загадочно посмеивалась. Потом стали видеться вечерами, подолгу просиживать в обнимку на скамейках в парковых зарослях, потом на тёмном берегу, где он часами лежал на ней, изнемогая от желания, но не смея поднять подол её бархатного красного платья, просто вжавшись в нее, и тонкий запах её духов - чистоты и свежести - теперь всегда был с ним.
Мать с весны до поздней осени сдавала комнату отдыхающим, сама спала на веранде, а он на это время переселялся в сарайчик. И после проводов Гали приходил поздно, в двенадцать и позже, и пока долго шёл извилистым тёплым асфальтом, едва не разрывались от боли природные подвески - после часов изнурительной полублизости.
А ночи становились всё теплей, всё дурманнее, запахи моря, кипарисов, цветущих глициний, магнолий, ленкораньских акаций, медоносных кустарников смешиваясь, превращались в пьянящий настой, они дышали этим настоем и весенняя бурная жизнь едва не взрывала тела их мощною плодоносною силою, и однажды он всё-таки поднял подол её платья и рука жадно прижала волшебный мысок, но звонкая пощёчина остановила его.
Они ушли с пляжа, где обоим стало уж невмоготу, присели на большую скамью с гнутой спинкой, будто нарочно укрытую от людских глаз зарослями алычи, рука её случайно коснулась его мощно восставшей плоти, - она вдруг заплакала: "Измучила я тебя!" И сама легла на скамью!
И он, ворвавшись в нетронутое, бессчётно взрывался, взрывался в ней, и только рассвет остудил это любовное сумашествие, и он восторженно и растеряно проводил её до порога, где бдительно ожидала её сестра и, поняв всё, усмехнулась язвительно: "Поздравляю!"
Через два дня были выпускные вечера в их школах, и они танцевали то в одном здании, то в другом, а потом ушли к той самой скамье!.. Это был их последний общий рассвет: вечером он укатил в Симферополь, а утром следующего дня явился с документами и вещичками в Саратовское училище, чтобы стать летуном.
Галя часто писала ему, он с жадностью вдыхал запах этих её милых весточек, тот самый запах свежести и чистоты, но постепенно Ялта всё удалялась и удалялась, становилась всё меньше и меньше, он был принят в училище и жил новой жизнью, почти что взрослой, в увольнение ходил в женские общежития, его стали коробить грамматические ошибки в её письмишках, и через полгода он перестал отвечать ей.
Мать написала, что Галя стала худая и страшная, попивает винцо, ходит по набережной с разными кавалерами, и всё это окончательно отошло в прошлое.
А сегодня... Подходя к её дому и упершись глазами в номерок на заборе, стал думать: где он мог читать этот адрес? Силился вспомнить, ночью ворочался, - в курбюро? Нет, там совсем другой почерк. Но где же?
Неслышно прошёл босиком к вешалке у двери, залез в карман куртки - нагрудный, достал оттуда записочку с адресами баб, чтоб не включать торшер, тихо достиг окна, приблизил бумажку к свету дворового фонаря на деревянном столбе, - нет, здесь три адреса, по первому он уже был, - её нету. Машинально повернул к себе обратную сторону листка - и резануло: вот он! Обдало горячей волной, присел на подоконник: угораздило же! А впрочем, что уж принимать близко к сердцу, он-то при чём? Но какой-то комарик зудел и зудел в душе: "А кто подтолкнул её к этому?" И тут же: "Не бери на себя так много, каждый живёт по-своему, каждый сам делает свою жизнь! Миллионы близки в юности, ну и что? Что теперь? А ничего! Спать иди, вот что!"
Положил записочку обратно в нагрудный карман, тихо лёг, но заснул не сразу, всё думал: как вести теперь себя с нею? А никак! Не было никакой записочки с её адресом! Постоялец - и всё тут! "Много вас тут, постояльцев на одну ночь, кобели проклятые!" Тем более.
 И уснул, изредка просыпаясь от собственного всхрапывания и опять погружаясь в сон. И всю ночь летал над пенным прибоем у самой кромки Камчатки, и составлял длинные метеосводки.
Утром, как всегда, будто подбросило, вскочил и сразу через окошко, прикрыв с той стороны створки, - на море.
А когда, наплававшись, поднялся крутою тропкой высокого берега, увидел в конце улицы удалявшегося с рюкзаком Сашку, вошёл во двор, ещё раз оглядев номер дома у входа, и увидел свою выстиранную штормовку на проволоке для сушки белья. "И записочку выстирала?" Нет, записку он сразу узрел: на столе, рядом с пачкой "Мальборо" и зажигалкой. И, глянув на Галю, потеряно сидевшую в халате на неприбранной тахте, понял: прочла. И, чтобы сказать что-то, спросил: "А почему у тебя стиралки нет? И зачем ты стирала, я бы сам!" Она хрипло вымолвила сухим ртом: "Так ты, значит, клиентом ко мне?" И посмотрела, будто ледяной водой обдала. "А я-то дура! Поверила!.. Что ж побрезговал мною? Аль Сашки стеснялся? Так я бы его к сестрице наладила!"
Он постоял молча, потом подошёл, сел рядом, взял её натруженные руки в свои, и сказал просто: "Я и забыл об этой записке! Только сегодня ночью вспомнил!"
Она высвободила руки, встала, дрожащими пальцами вытряхнула сигарету из пачки, чиркнула зажигалкой, закурила, затянувшись до глуби, и, выдохнув смрадный дым, хрипло сказала: "Спрашивай!"
Он пожал плечами и отрицательно покачал головой.
"Ладно! Сама скажу!.. Был у меня тут один постоялец, вроде тебя, геолог! От него Сашка". Валентин молчал, глядел внимательно. "Он не приезжал больше! Это мой сын! Пока в ресторане держат да на подстилку гожусь, прокормлю! А там, как Бог даст!" И тут он ляпнул: "В бога веришь?" Она зло усмехнулась: "А больше некому!"
Решив, что ему сейчас лучше всего уйти, он вышел. Не зная, куда деть себя, долго слонялся по парку. Вернулся к пельменной, поел. Вошёл в дом.
Галя очухалась, ожила, подкрасила губы, тронула тушью ресницы. На столе всё было собрано к чаепитию. "Садись! Будем чай пить!" Он сел, она налила кипятку в сервизные чашки, бросила пакетики заварные, и молча пили чай, не притрагиваясь к бутербродам. "Ну, ладно! Мне на работу!" И стала убирать со стола. Он поблагодарил, ушёл в свою комнату, не закрывая двери, бесцельно сел на прибранную ею постель. Отпуск разладился.
Когда она ушла, он перешёл к телеку, включил его, сел на стул и долго смотрел.
Выключил телек, запер дом, и пошёл бродить по родному городу: Набережная, Морская, Чехова, Боткинская... "Интересно, в каком кабаке Галина? Скорее, где-то на Набке... Неужели она занимается этим? Как-то не совмещалось с корытом, с Сашкой, с их скромным бытом... Что-то не вяжется!.. А как же адрес?.. " Ладно, пора домой.
"Хиба ж вона правду каже!" - "Да, может, не врёт!" - "Як же ж! Брешет!" - "Так. Соседки. Кажется, это о нём и Галине. Ага, заткнулись, меня увидели. Вот и молчите, кумушки!" Но только вошёл в дом: "Эй! Йды до менэ, слухай, шо я кажу тэбэ!" Усмехнулся: "От бисовы души!" Лёг на свою постель.
Проснулся оттого, что кто-то целовал его: в губы, в щёки, в шею! "Галина?!"- "Молчи, молчи, не говори, не надо!" И мигом полыхнула в памяти их скамья, и мощное желание бросило к ней. Но всё оказалось не так, как тогда, на берегу их юности. Утренний разговор застрял в памяти и мешал им обоим. И только постепенно, очень не сразу, близость вымыла эту преграду.
И заснули к утру примирённые. И не слышали, как в не запертую Галей с вечера дверь вошла и, увидев их, вышла её сестра, как соседка кричала не - докричалась, по южному гэкая: "Галя, рибу брать будешь?" Как вошла и, выпучив глаза, вышла другая соседка, звавшая перед тем, как войти: "Сусидко, ты шо, хиба утикла куда?" И скоро весь двор знал, что у Гали клиент, тот самый, который постояльцем прикидывался, и старая толстая врагиня чехвостила кобелей и приваду их.
Когда проснулись, Галя, накинув халатик, сразу кинулась за сигаретой, а закурив, открыла холодильник, достала оттуда миску яиц, ушла в сенцы.
Валентин лежал с пустой головой, не хотелось ни есть, ни вставать, - он задремал. И она весело разбудила: "Вставай, соня, яичня простынет!" И он,  оприличив себя только трусами, вышел к столу и увидел, что Галина не пожалела яиц: со сковородки на него многоглазо смотрели весёлые солнца желтков!
Вошла и постучала о дверь соседка, видевшая их, когда они спали: "Здоровеньки булы, як почивалось?" И зыркала во все очи, - кто, что да как, и пела медоточиво: "Галю, в тэбе сили немае?" И взяв пачку, неохотно удалилась, кумекая про себя: "Дуже гарный, звидкиля вин такий? Мабуть, москаль?" И скоро весь двор знал, что клиент, он же постоялец, он же кобель проклятый, не иначе москаль, и видать грошей при нём богато, отхватила же Галка, лярва крашеная! Сына бы постеснялась!
А Галя готова была стряпать, мыть-убирать, перестирать все его вещи, холить его лелеять, пришивать ему пуговицы и радовать его чем только возможно, лишь бы он всегда был с нею! И не было ни запоев её, ни обрыдлых клиентов, ни омерзительного ресторана, где все только жрут и пьют, жрут и пьют, прыгают, сигают и вопят, как одурелые, - а был Он! Её Валя!
И она в минуту убрала со стола, вымыв и протерев полотенцем посуду, накрыла свежую скатерть, схватилась вытирать всюду пыль, тут же поставила на плиту мясо в кастрюле, крошила капусту, морковку, перец, картошку, сунула ему в рот конфетку, несмотря на протесты, выгладила на столе брюки его, подложив одеяльце и накрыв их простынкой, тут же принялась мыть полы и протёрла заодно мокрой тряпкой туфли его, снова кинулась к плите, вымыв во дворе руки, вынула мясо, засыпала крошево, поджарив на сковородке лучок с томатом, - Валентин глядел на всё это с изумлением и растерянностью, но очень даже понял радость её!
После училища он служил в Каче и Сасове, за полярным кругом и на Камчатке, потом в Ульяновске... Жениться не довелось, как-то не встретилось женщины, которой можно бы жизнь отдать, и он отложил всё это на потом. И вот сейчас...
В тот же день он наконец-то поехал на кладбище, сразу нашёл могилку - расплывшийся глинистый холмик, заросший осотом, только трубчатый крест и табличка возвышались над сорняками, и долго сидел на сохранившейся железной скамеечке, глядя на раскинувшийся внизу порт в изгибе города, на город в изгибе моря, на синюю безбрежность с крохотными барашками, исчезавшими и вскипавшими, на родной Аю-Даг – Медведь - гору... Потом пошёл в сторожку, взял там лопату и рукавицы, выдернул, выкопал весь осот, охапками отнёс его к мусорнику, и только тут спохватился, что пришёл без цветов. Кинулся к зарослям каких-то жёлтых примул внизу у дороги, нарвал их, на ближних могилах отыскал пустую стеклянную банку, сбегал с нею к водопроводу и, налив до краёв, вернулся, утвердил банку в сухую глину, укоротил стебли, втиснул их в стеклянную горловину, и получилось солнышко. Тогда глубоко окопал могилку с краёв, глиною увеличив холмик, и упарившись, вновь застыл на скамеечке. Мать всегда говорила, что и с того света хочет видеть Ялту, порт, море, горы, и он глядел на всё это её глазами.
Обратно пошёл пешком, наслаждаясь видом безлесных холмов, кое-где охваченных шиповником или ажиной, асфальтовый путь вёл его по внешней линии города, мимо проносились машины, обдавая бензиновой гарью, - он шёл, слившись с этим шоссе и с этой выжженной солнцем глинистой почвой, и не было ничего роднее и сокровеннее его Крыма.
Галя купила вина, "сухарика", в вазе тёмно синел инжир, обложенный кистями розового винограда, в тарелочке желтел сыр, маленькая хрустальная люстра-бра приятно охватывала комнату приглушённым светом, оранжевый двухкассетник голосом Малинина пел о поручике и корнете, и будто клапан открылся в душе Валентина, так долго, с училища закрытый клапан вольной гражданской жизни, когда нет погон, нет взводов и рот, нет команд, нет опостылевшей формы, нет ничего, кроме того, что ты - Человек! Он благодарно и чуть взволнованно глянул на Галю, когда она вошла с ломтиками душистой дыни на блюде, и волосы её уже не казались ему такими вульгарно красными.
И они снова остались одни во Вселенной, а когда умиротворение опять объяло их, она, положив голову ему на плечо, задремала, заснула, - засопела тихо и ровно. Он лежал, не шевелясь, боясь потревожить её, и слушал чарующий голос Малинина. Устав лежать на спине, осторожно высвободил плечо и бесшумно сполз, слез с тахты, босиком тихонько подошёл к окну, сел на подоконник, жадно вдохнул льющийся из форточки свежий, напоённый кипарисами воздух, и прислонившись к стенке оконной, загляделся на чёрное с алмазами небо, привычно определяя положенье созвездий. Еле слышно шумело море, мощным оркестром звенели цикады, позади него, в темноте комнаты спала малознакомая ему женщина, совсем иная, чем та хрупкая и чистая девочка, оставшаяся где-то далеко-далеко на берегу прежней жизни, - эта Галя жёстко боролась за место под солнцем для себя, для своего сына, она беспощадно рассталась с иллюзиями "равенства, братства и счастья", поняв, что "каждый умирает в одиночку", и стала похожа на свою старшую сестру, как он теперь понял умудрёно - цинично смотревшую на жизнь ещё тогда, ещё в те годы... Малинин разливался соловушкой: "А на том берегу, а на том берегу..." - и Валентин вспомнил Лысьву, и с грустью подумал о том, что отпуск не бесконечен, и деньги тоже.

В офицерской столовой в/ч приятели закидали вопросами: "Ну как, у всех баб был?" И после его: "Нет. Жил там, у одной..." - осудили: "Ну, это напрасно, уж Райку-то надо было отведать, Райка-то лучше всех, мы у нее впятём были, берет недорого!"
В "Дыре-1" всё было по-прежнему, но дорожный сон оказался в руку: того самого капитана увенчали-таки майорством, и он стал кем-то вроде бывшего замполита. И на дверях клуба теперь красовалось объявление - белыми буквами по красному фону: "1. Комната для чтения должна быть аккуратной и убогой. 2. Кинотелевизор не смотреть после отбоя. 3. Разрешается читка книг и писка писем на родину". В самом клубе, с унылыми столами и пыльными газетными кипами на них, свежеиспечённый майор указывал первогодку на лист фанеры: "Это будет стендик! Рамку в какую хошь краску выкрась, а середину в общую!"
Валентин той же тропкой через луг вышел к Лысьве и долго стоял в оцепенении. На том берегу чернели вразнобой торчащие избы. Было пусто и тихо, уныло и пасмурно, комары жарили немилосердно. Всё казалось ненужным, тягостным и постылым.
"А на том берегу, а на том берегу..."
До следующего отпуска оставался ещё целый год.                2008 год