Школяр от Бога

Борис отложил банку с разведённым в воде порошком охры, облокотился на перилу ограждения и замер с неясным ощущением полуправды собственных сил. Из мастера-стенописца он вдруг превратился в школяра, не смеющего шевельнуть мизинцем без подсказки учителя…
На последнем шестом ярусе строительных лесов во всю ширь западной стены предстояло изобразить знаменитую икону «Чудо Георгия о змии». За двадцать лет работы в храме Борису не раз доводилось знаменовать* эту композицию, а уж как выглядит великомученик Георгий ведомо было до последнего словца в иконописной ерминии*. Отчего же теперь в простой и понятной ситуации опытного стенописца охватило странное безволие? Вместо того, чтобы широким флейцем намечать основные массы будущего изображения, как того требует подсыхающий левкас*, он стоял, опустив руки, и вслушивался в тихий, идущий ниоткуда голос: «Жди, чернец Божий, умоли; себя поспешного и жди!»
И он ждал. Ждал, когда образ великомученика Георгия исчезнет из его ума и воображения и возникнет как переживание сердца, как очевидное историческое свидетельство, в котором благая ложь ремесленника уступает безыскусной правде творца.
Борис насторожил слух. Сквозь белый морок стены до него донеслись скрип кожаного седла и встревоженный конский храп, верный признак близости зверя. Тотчас Борис по привычке попытался достроить в уме увиденную сердцем картинку, но, смущённый тем, что вновь свидетельствует плод собственного воображения, прекратил желанное самовольство и опустил встрепенувшиеся было руки. «Я похож на бегуна, думающего не о том, как пробежать дистанцию, – усмехнулся он, – но о том, как не совершить фальш-старта!»
…Тем временем всадник покинул охваченный страхом Бейрут и через полчаса пути по предгорью Ливанских гор*, минуя масличные и платановые рощи, поднялся на лишённую какой-либо растительности выжженную солнцем каменистую террасу. В центре базальтового плоскогорья в лимонном облаке йодистых испарений рыжело небольшого размера озерцо, образованное, по-видимому, сезонными селевыми потоками. Георгий огляделся и направил коня к кромке берега. При близком рассмотрении вода в озере почудилась ему не рыжего, но скорее грязно-коричневого цвета. У воды, вернее, у кромки йодистой жижи на тёмном гранитном валунце сидела девушка, одетая в царские одежды. Увидев всадника, она обернулась к нему со словами:
– Зачем вы здесь? Уходите, прошу вас. Он не щадит никого!
– Я здесь, чтобы освободить вас… – заговорил было Георгий, но трубный всплеск воды прервал его слова.
В вязком месиве рыже-коричневых струй показалось чудище размером с гигантского аллигатора. Змей разинул пасть и изготовился к нападению.
– Пож-жаловал!
В руке всадника сверкнуло копьё. Едва чудище выползло на берег, воин привстал в стременах, перехватил повода и вонзил копьё в холку звероподобного змия. Удар Георгия был подобен разряду молнии. «Виктория!» разнеслось по плоскогорью. «Виктория!..» – как эхо прошептала царевна, вглядываясь в бесстрастный лик победителя.
– Бесстрастный? – удивится читатель. – Разве победа над зверем не отозвалась радостью в сердце бравого Победоносца? Впрочем… (читатель прав!) торжество добра над злом – норма и не нуждается в фанфарах.
                * * *
Изобразительный канон битвы Георгия со змием с точки зрения художественной гармонии совершенен. Он выверен трудом многих иконописцев. Всё определено до деталей – пиши! Но… 
Прошло пять минут, потом ещё пять…
– Борь, пиши, стена же сохнет!
Помощник умоляюще посмотрел на Бориса.
Небольшое пояснение: речь идёт о написании фрески по сырому известковому левкасу. Фреска – древнейшая техника настенной живописи. Основана она на впитывании известковой штукатурки (левкаса) воды, смешанной с мелко тёртым пигментом. Фреска восхитительна с художественной и технологической точек зрения. Но есть одно «но»: штукатурный левкас с каждой минутой сохнет и теряет способность впитывать воду. Выход один – писать быстро. Как только стена перестанет принимать воду – живопись становится невозможной.
Борис понимал: ещё минут десять простоя, и левкас потеряет пластичность. Придётся напарнику Лёхе за те же деньги счищать шпателем не расписанную штукатурку и на другой день левкасить заново. Ужас! Не желая подставлять товарища, он пуще прежнего вглядывается в белый морок стены, выискивая божественную подсказку, без которой не смел начать работу.
– Б-борь, пиши…
Вдруг… белый морок стены расступился и от мёртвого озера потянулся, как сквознячок, голос: «Пиши, брат. Сейчас Георгий – ты!»
Борис подхватил баночку с охрой и, ловко орудуя флейцем, наметил теневую часть будущей композиции. Он работал стремительно, будто знал наперёд каждое своё движение.
– Лёха, где сиена?
– Да вот же! – Алексей поспешно подал Борису баночку с разведённым в воде порошком синены натуральной.
Не отрывая взгляда от стены, изограф принял краску, выбрал наощупь подходящую кисть и оживил пятно охры рисунком, в котором по-Фешински* мазисто разобрал основные движения масс, пропорции фигур и даже некоторые характерные детали изображения.
– Ни фига себе! – Лёха с опаской наблюдал за движениями Бориса.
Всё, что он видел, не укладывалось в привычную методику стенописной работы: разметка графьи (контура), выкраска цветом и только потом моделировка формы и отделка деталей. Так делают все, так раньше поступал и Борис, но сейчас…
Конное изображение великомученика Георгия рождалось на глазах. Казалось, ряды святых, писаные прежде по законам иконного ремесла, расступились, будто подтаяли, и в образовавшуюся проталину ворвался поток творческой силы. Кисть Бориса, подобно кисти божественного Эль Греко, творила чудеса! Каждое её движение оставляло на стене след высокой красоты и значимости. Затаив дыхание, Лёха наблюдал, как пластины на воинских доспехах Георгия, «позолоченные» лимонно-жёлтым кадмием, осветили пространство храма стронциановыми, будто солнечными, бликами, а карминовый плащ великомученика отметился ярким киноварным следом на фартуке стенописца.
«Он не пишет Георгия, – лихорадочно соображал сбитый с толку Лёха, – Георгий рядом с ним… рождается! Именно здесь, на шестом ярусе лесов, возле самого синего неба и должны рождаться святые образы…»
У Алексея перехватило дыхание.
– Вот она, ноосфера Вернадского! – неожиданно выкрикнул он, но тотчас, испугавшись собственной смелости, перечеркнул пришедшую на ум возвышенную мысль: «Нет, не может быть! Сегодня утром я левкасил стену и был полон житейских забот и представлений…»
Борис размашисто поставил последнюю белильную оживку* на гриве коня, сложил кисти и отошёл от стены. Хотел позвать Лёху, но передумал. Чувство утраты овладело им. Он ощутил тесноту пространства, ведь расстояние между ним и написанным на стене образом Георгия увеличилось… «Может, вернуться?» – подумал он.
На ум пришли строки Шпаликова:
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места…
«Ну, уж нет! – усмехнулся изограф. – Я Георгия написал, но расставаться с ним не подписывался!» Лёха присел рядом и обнял друга.
– Борь, ну, ты даёшь! Так ты никогда не писал.
– Да я и не писал, – улыбнулся Борис, – записывал, как школяр, разве что…


* Знаменовать - намечать рисунок
* Ерминия – свод иконописных правил изображения святых.
* Левкас - тонкий штукатурный слой, по которому ведётся живопись
красками.
*Ливанские горы – в окрестностях города Бейрута близ Ливанских гор предположительно состоялась битва святого Георгия со змием.
* Виктория (победа) – возможный вариант восклицания византийской царевны с точки зрения западного грамматика.
* Оживка – последний штрих (белильный движок) на всякой иконописной работе.