Воспоминания Чумы

       Муж  Авдотьи  Никифоровой был старше нее  почти  на  двадцать  лет.   Она  долго  выбирала  женихов,  привередливая  была и  засиделась  в  девках.  Зная  ее  не простой  характер,   сваты  все реже  наведывались к ней.  Жила  она  в  небольшом таежном поселке на сто-сто пятьдесят дворов . От покойных родителей   достался  ей   добротный   дом  с  большим  участком,  и  ей  все  казалось, что  женихи липли к ней  из-за  жилплощади  и хозяйства. В город переезжать не хотела: променять домину на малогабаритную клетушку. Да и было бы ради кого.  Зато выучилась в  городе  на  крановщицу  и  устроилась на работу  в  деревообрабатывающий  комбинат  помощником  машиниста рельсового крана. А   потом,  когда  крановщик дядя Федя  ушел на пенсию, назначили   ее   на его место.  Поначалу  голова кружилась от высоты. С утра до вечера - погрузка, разгрузка, вагоны, контейнера. Но вскоре  привыкла. И даже полюбила свою работу, за которую по тем временам платили приличнее деньги. С тех пор  получала  от начальства одни благодарности да  премии к празднику. Отмечали ее на работе, ставили в пример,  вот только на личном фронте жизнь не ладилась.
         А годы шли.   
         Приехала  как-то  к ним в   поселок   бригада  строителей  с   Краснодарского края, одного  из  них,    участника войны, плотника Пантелеймона  Семёновича,  она по просьбе  главы  поселка  согласилась  взять к себе на  недельку-другую.  Пантелеймон Семёнович  был   мужчина  интересный, видный.  В  пятьдесят  выглядел  привлекательно, молодцевато,  даже седина ему шла.  А главное – настоящий  хозяин,  мастеровой, всякая  работа  в его  руках спорилось.  Кровлю починил, забор поправил, дров на зиму наколол.
       Авдотье  некуда  была отступать. Тридцать  лет  уж -  сколько ходить в  девках.   И  так  получилась,  что  привередливая  Авдотья  сама  затянула его в постель,  и  отдала  ему самое дорогое, что  берегла для будущего мужа. 
     Пантелеймон  Митрофанович рядом с ней, как бы заново народился. Развелся  с  женой, от  которой у него была дочь,   и   остался  жить  у  Автодьи.
       По началу   разница  в возрасте не была заметной,  но  прошло  время  –  и  семейная жизнь дала трещину. И росла эта трещина,  с  каждым  годом,   отдаляя   друг от  друга   супругов.   Жили  вроде под одной   крышей – а  все как   чужие. 
     Очень Пантелеймон Семёнович надеялся, что родит она ему сына. Однако Авдотья никак не могла забер+еменить.  Если бы ребенок появился, может, все и  было бы по-другому.
      Десять лет всего-то прошло их совместной жизни, а  стал он для не как другим человеком.  Постарел он  как-то незаметно, потерял   интерес к жизни. Погас блеск в   глазах.    Раньше любил с нею в город ездить.  Мало ли,  в кино сходить, на  концерт какой-нибудь.  На людей посмотреть, себя показать.  Летом – ездили  на море.  А  как на пенсию вышел, словно подменили. Затосковал совсем, захандрил. Ну прямо как старик целый день дома  ворчит и  ворчит. По  две пачки в день выкуривал, частенько выпивал.  Стало сердечко пошаливать, сосуды скисли.  Без палочки уже ходить не мог. Домашним хозяйством занимался как поневоле, без огонька.  Как будто обделили его чем-то в жизни. Недодали чего-то главного. Все ему не так – и молодежь  плохая, и староста поселка вор. Как напьется,  начинает ругать коммуняг, за то что предали дело товарища Сталина. А сядет перед телевизором -  ворчит и ворчит. Все брешут, дармоеды проклятые.  «Помянешь мое слово, Авдотья, - грозился он, - наступит  время  погонят их взашей и тебе, активистке, достанется.   Она смотрела на него в эти минуты как на сбежавшего с  психушки пациента. «Кого прогонят-то   -  ты в своем уме? Вторую неделю не просыхаешь, тоже мне  Нострадамус»
      Иногда ей казалось, что тосковал он  по прежней жене и дочери. Однажды даже сказала: «Хочешь к ним, езжай, удерживать не стану». Не оценил он это благородство, наоборот, стал ревновать к каждому столбу. А ведь прошло всего  десять лет их совместной жизни.
       А    Авдотья как будто только жить начинала.  На работе на хорошем счету, в активистки  выбилась. Женские  формы округлились, налились, стали приятны для мужского  глаза. Высокая, крепкая, ладная. Наденет новое платье, станет перед зеркалом, любуется. А он насупится и брюзжит: «Тебе только наряжаться да задницей  крутить. Стал он ее страшно ревновать и мужикам, и к работе ее. Поносил порой на чем сет стоит.  Трезвый он еще сдерживал себя, а пьяный рукам волю давал.   
           Жизнь стала совсем невыносимой. Скандалы иной раз  доходили до  мордобоя. Но вскоре присмирел, не справлялся с тяжелой на руку активисткой. А однажды она ему пригрозила, что засадит, если будет руки распускать. Не очень-то он и боялся:  его инвалида войны, чтоб  из-за бабы в тюрьму, не бывать такому. А  все-таки  неловко – ведь  засмеют соседи.
        «Может, развестись да дело с концом?  - спрашивала себя Авдотья.- Зажила бы  в свое удовольствие? Ведь дальше - только хуже. Но совесть не позволяла.  А потом,  помнили она, что  ради нее семью он оставил.  Да  и –  любовь – не любовь – но чувства у нее к нему еще не совсем догорели.  Он ей и за место отца, и  за место брата.
      Вот если бы  родила она ему ребенка, то не позволила бы и голос на себя повышать.

          В тот день, который врезался в сердце Авдотьи незаживающей раной,  должны были на предприятии выдать зарплату, да еще с квартальной премией. В столовой комбината выстроилась  длинная очередь к раздаче. Пахло щами, котлетами, свежим хлебом  Освобожденный  секретарь  парткома комбината, стоявшей в  очереди за Авдотьей Никифоровой, напомнил ей, чтобы как  «Отче наш» вызубрила  «Кодекс  строителя  коммунизма». 
    - Ты у  нас  активистка, передовик,   будем в партию   принимать.  А осенью, есть такое мнение,  -   партийный  руководитель аппетитно улыбнулся, оглядывая высокую полногрудую фигуру активистки,   -   выдвинем  тебя   кандидатом в депутаты  городского совета.  На  сдобном  лице  Авдотьи вспыхнул румянец. По очереди пронесся гул  одобрения.
«Давай, давай  Авдотья, ты у нас  барышня примерная», -  раздались голоса ее подружек.
      Целую неделю по просьбе начальства она  работала  в  две смены - план горел под конец месяца. Заслужила-таки  почет и уважение.   
     Предстоящие  перемены в жизни  Авдотьи налагали на нее  особую ответственность. Она старалась держаться скромнее и  быть во всем примером. Раньше – зима ли,  лето - ездила домой  на заводском автобусе,  который  из-за нее делал  целый  круг,  так  как все, кроме нее,  жили  в городе, а она в  поселке леспромхоза.  Она выходила из проходной, когда вся смена уже сидела в автобусе. На лицах некоторых было разочарование. Выдачу зарплаты перенесли с пятницы на понедельник. 
        « Ну что, Петровна,  дотопаешь сама,  а  не  то   залазь -  доставлю в лучшем виде», -  предложил  из  вежливости  водитель, зная наверняка, что  активистка откажется. «Доберусь  сама, чего  уж -  лето, не барыня, поди»,  - махнула она рукой.  - «Ну,  как знаешь».
     Дверцы  автобуса  с  жалобным скрипом захлопнулись,  и  заводской  «Пазик»,  переполненный   усталыми   людьми,   отъехал  от   проходной    и   быстро  растворился  в  темноте летнего вечера.
        В  тот  день,  провожая жену на работу,  Пантелеймон Семёнович, словно  предчувствовал беду,  сказал с непонятной тревогой:      
          - Жди меня вечером на проходной, приду встречать.
          - Чего это ты вдруг? Сидел бы   уж дома, споткнешься где-нибудь  об  корягу – возиться  потом с тобой,   - ответила,  как отрезала,   Авдотья. –
     Но муж не обиделся, только раздумчиво произнес:
     -   Сон  недобрый  мне снился 
     -   Меньше пить надо, не такое приснится.
     -   Ну как знаешь – была бы честь предложена.

        Обычно  Авдотья  Никитична  бодрым шагом добиралась до поселка за полчаса. Сколько  раз она шла этим маршрутом, ни разу не забеспокоившись.  Даже одичалые собаки обходили стороной  бойкую  сильную  духом женщину.    Чуяли на расстояние -  с   такой   лучше не связываться. 
   И она  бесстрашно шла  вперед, не о чем не тревожась.       
   Ее  не пугали фантасмогорические очертания  подбиравшийся  к  дороге  таежной  стены, тянувшей  по правую сторону. Она  шла не озираясь. Да и кого бояться  -   кругом  родные места.
       Ветерок  донес  смрадный  запах  с  городской свалки,  раскинувшейся на  территории  обширного  пустыря. Туда в поисках корма слетаются тучи ворон,  там  рыскают  дворняги  и  кошаки, извилисто снуют чумные крысы. Там иногда ночуют бомжи.
      Дорога  круто поднималась вверх. Взбираясь на  пригорок,  слегка запыхалась,  остановилась отдышаться.
      Стояла  как изваяние в серебряном свете луны.  Залюбовалась излучиной  речки  покрытой  лунной  рябью внизу,  в  отдалении.  Потом  взглянула  на  подсвеченные лунным серебром  волнистые облака.  Картина напоминала в выраженную языком природы   печальную думу.
    Взобралась  на пригорок.  Впереди   показалось  старое кладбище.
    Сколько лет она  шла этим маршрутом  и  ни  разу не встревожилась, а тут что - то  дрогнуло внутри.  Какое-то  странное тревожное предчувствие  подбиралось  к  сердцу.  Остановилась, сама себе удивляясь. . Поглядела издали на  окрашенные  лунным  серебром кресты  и  надгробья  и,  отмахнувшись от  дурных  мыслей,   двинулась мужественно  вперед.
      Проходя мимо кладбища, Авдотья заметила возле березки, у могилы  поселкового старосты, расстрелянного  в гражданскую войну,  две человеческие фигурки, которые  сразу же двинулись  ей наперерез.  Авдотья   не побежала, не вскрикнула. Не  покойники  же,  Господи!  Кого  она  в этих местах  не знает!  Мало ли люди  добрые гуляют.  Но  когда  двое незнакомцев  преградили ей дорогу,  заподозрила  неладное.  А  до дому рукой подать...       
       Вблизи   получше разглядела недобрые лица, но все еще сомневалась: может, разыгрывают? У одного из них, который был  постарше, была увесистая толстая палка.
    - Чего надо  разбойники? - спросила она, презирая опасность.
    -  Не ори, дура! – одернул ее Шмель.
       Авдотья  легко справлялась с  мужем, а этого  гаденыша решила, и  подавно  придушит.  Не задумываясь о последствиях, она  бросилась на него,  свалила   на землю. Чума понял, что больше оставаться безучастным  не может, накинулся  на  Авдотью сзади,  стал заламывать ей руки. Вырвавшись  из удушливых объятий  Авдотьи, Шмель поднял палку и со всей дури  ударил женщину  по  затылку.
         Покачиваясь, она  схватилась за голову,  будто только сейчас поняла, что не все люди братья и сестры, земля уплывала из под ног.  Посчитав, что женщина еще опасна,  Шмель ударил ее  в челюсть, и она тяжело  опрокинулась на землю, раскинув беспомощно руки.
            Как две голодные гиены, они быстро  оттащили  ее   к могиле старосты.
            Шмель в ожидании добычи жадно обыскивал  женщину.   Разорвал на ней платье до пупка,  сорвал с нею лифчик,  раздел догол+а. Всю  общупал, с ног до головы.
      - Где зарплата?  -  Шмель схватил ее за плечи, стал лихорадочно трясти., -  говори сука!
   Авдотья  пришла в себя. Из оглушенной головы текла кровь.
   Завтра, - прошептала она засохшими губами.   

     Такого  провала Шмель спокойно перенести не мог 

-    Ничего, заплатишь  натурой
   
  От вида обнаженного  женского тела,  бледно освещенного светом луны,  у   недавно освободившегося зека помутнело в голове. Он вмял свои  потные  пальцы  в  горячую  женскую грудь как в забродившее  тесто. Не  в силах сопротивляться Авдотья плюнула ему в лицо. Град ударов посыпался на нее,  и она окончательно  потеряла сознание.   В какой-то момент Чума перепугался, что  насильник, стр+оивший из себя правильного авторитета,  забьет ее до смерти. Шмель вообще обещал ему, что жертва сама отдаст зарплату, еще  и спасибо скажет, что  здор+овенькой отпустили.
     Оказалось иначе: ни денег, ни спасибо
     Надругавшись над женщиной, Шмель кивнул Чуме
 -Давай, твоя очередь.
     Чума до сих пор оставался девственником.  Первым порывом подростка  было дать волю заигравшей в крови похоти. Но  в памяти вдруг всплыло лицо его несчастной матери, когда она  совокуплялась с пьяными мужиками
- Мне б кого помоложе, - ответил небрежно Чума. 
- Ну, как знаешь…

           Авдотья  очнулась утром. Увидела  над головой крест.  Трепещущую  утренней прохладой листву  раскидистой березки.  И  сразу вспомнила, что с ней произошло.   Муравьи ползали по ее телу, как по муравейнику. Мухи с тупым   жужжаньем назойливо кружились над ней. 
         
            «Планета насекомых» – вдруг прошептала она.  Эта неожиданная мысль  поразила ее.
         
             Так, неподвижно, пролежала она с полчаса, передумав многое. Потом устало поднялась,  прикрылась тем, что осталось от ее платья и поплелась домой.
       Странная  дело -  после этого случая сделалось она с мужем молчаливой и  уступчивой.  Когда муж ее ругал коммуняг за то, что предали они товарища Сталина, она не спорила. Не перечила ему, когда обвинял ее в легкомысленности и неверности.   
       В  День Победы  Пантелеймон Семёнович надел ордена и медали взял свою палку, служившую ему тростью, и поехал в город на встречу с ветеранами. Вернулся навеселе, слегка  подвыпивший, стал  к  жене приставать по  мужской линии, по-хорошему, без нахальства. Она послушно  встала,  разделась  и  легла в кровать.  У него охота  и пропала. С такой досады сделался он невменяемым.  Сорвался на нее, дескать, специально она это сделала.  Стал винить себя за то что  бросил семью "из-за такой сволочи". Обзывал гулящей  – не реагировала жена, только уступчиво кивала.
     Не встречая сопротивления, завелся вконец. Схватил  табуретку, хотел разнести  ее  об  пол, чтоб дать волю чувством, но приподняв, вдруг взялся за сердце, опустил табуретку на пол, сел на нее… и помер.   
   Что за жизнь без борьбы!