Приезд Северянки

                Владимир Владыкин

                Приезд Северянки

          В то лето мне ещё не исполнилось и восемнадцати лет, когда я увидел совсем юную девушку, которая приехала с сурового Севера. Это было семь лет тому назад, в 1970 году. То, что заставило меня взяться за перо через семь лет, для этого послужили мои давние размышления о первых пережитых чувствах любви. Сейчас я уже женат и у меня сын, которому нет ещё и двух лет.
           Но то, что меня донимало до недавнего времени, вдруг стало мне понятным. И я сразу хочу пояснить то, что я понял спустя эти семь лет. Мы, молодые, никогда не бережём свои первые чувства пусть даже не любви, но влюблённости, это было бы сказано точней и тогда. Может, потому, что идёт неудержимо время, и оно будто куда-то пропадает и чувства сменяются новыми, но не такими первородными и свежими, как в то уже далёкое лето.
           Но это случается для кого как: бывает и так, что мы стыдимся первых непонятных для нас чувств и даже стесняемся о них вспоминать. А бывает и так, что сами люди оскорбляют свои же чувства циничным поведением с признаком невежества.
           Вспоминая свою давнюю первую влюблённость, я разбирал её на составные части и пришёл к выводу, что во мне отравили эти невинные целомудренные чувства люди вовсе не старые, а такие же юные, каким я был тогда сам. Они знали меня с детства и, конечно, это делали непреднамеренно, а, быть может, даже не догадывались о том, что своими насмешками они загоняли мои чувства вглубь, и я делался таким же, как они, грубым и стыдясь в себе возвышенных о любви мыслей. Кто не мечтает в таком возрасте о ней, единственной, и немногие испытавшие понимают её очарование и то, как она благотворно влияет на юное сердце.
           Должен ли я винить, даже через годы тех своих сверстников, среди которых была и сверстница, совсем недурная собой почти моя соседка через три двора? Но как раз те не совсем здоровые в моральном плане и неблагоприятные по ситуации обстоятельства, наверное, впоследствии повлияли на моё нравственное становление и дальнейшую жизнь.
            Через каждые два года к нашим соседям приезжали родственники, из-за Полярного круга. Они жили в Норильске. Я даже не знал, что у нашей любопытной темноволосой соседки бабки Натахи была девичья фамилия Гринёва, а по мужу -- Волошенко. Но в своём рассказе я хотел их называть Белуновыми. Может, это была настоящая фамилия девушки с Севера, которую мы так и звали, Северянка, памятуя о главном герое пушкинской повести «Капитанская дочка» Петре Гринёве. Тем не менее, мне хотелось её называть не настоящим именем, на четвёртую буковку алфавита, а почему-то Олей. Итак, у Тамары Ивановны Белуновой и Ивана Ивановича Гринёва была дочь Оля.
           Помню, первое лето, совсем теперь далёкое, когда они приезжали с ней, тогда ей было шесть лет, а мне десять. А в то лето я увидел уже четырнадцатилетнюю Ольгу. Она была белокожая как поганка, так её назвал насмешливо один наш сорви-голова. В конце лета в своём Норильске она появлялась, проведя пол-лета на море, шоколадного цвета. Ну чем не мулатка?!
           Помню приезд Белуновых-Гринёвых. После прошедшего накануне проливного дождя, на хорошо укатанной дороге, по краям которой стелился от двора и до балки изумрудным ковром спорыш вперемешку с полынью, остановилась белая «Волга». На такси к Волошенко приехал родной брат Иван Гринёв. Так его мама называла. В Норильск он попал по распределению. Мы, детвора, на дороге играли в стуканчик под монеты. Вот из машины вышла крепконогая девушка, казалось, она вся как фосфор светилась. За лето эта семья объезжала сначала родственников Ивана Ивановича, затем родню Тамары Ивановны, которые жили ещё южнее нашего края.
           Последний месяц они отдыхали на море. Эта женщина была крупная, рослая, а её дочь чуть ниже, стройная,  с круглыми щеками. У них был совместный четырёхлетний сын Коля, которого за руку держала Ольга. Она смотрела прилежно в нашу сторону, и мне думалось, что из всех ребят девушка выделила меня, и я с уверенностью полагал, что нам совместно предстояло проводить вечера. Так оно и получилось... 
            В любое время дня до нашего знакомства я преследовал её всегда только глазами. Ольга никого не сторонилась и свободно входила в дружбу с краем нашей улицы, то есть с девушками и парнями. Возле нашего двора часто собиралась молодёжь. Особенно, когда солнце скатывалось к холмистому колхозному полю и его косые лучи скользили через всю улицу и освещали бугор, который был срезан нашими жителями в пору строек, пользуясь глиной на поделки самана. И тот глиняной гребень зиял круглыми дырами щуров, они делали в глине свои гнёзда и всегда вились над гребнем. Ни один зверёк не смог бы попасть в их гнёзда, так как гребень был отвесный и даже вогнутый как стена. И вот в закатную пору солнца он золотисто сиял и будто светился как маяк.
           Я с братом Николаем включали на улицу музыку, и она с сумасшедшею чувственной волной притягивала к нашему двору пацанов и девок. На белой акации был прикреплён динамик старого радио. И вот из него лилась с долгоиграющей пластинки музыка. Мы становились тогда в круг и пасами направляли друг другу кожаный мяч. Был конец мая, недавно прошёл один из последних весенних дождей, потому земля ещё в тени деревьев была сыроватая, и оттуда потягивало влагой.
            Парни больше подавали мяч Ольге, и это ей не могло, не нравится, на что она отвечала лукавыми  взглядами и временами заливисто смеялась. Скоро все заметили, что я больше всех завлекаю её. И она тоже обратила на меня внимание и потом сама стала давать к этому повод. У меня тогда были длинные ниже плеч волосы, так как влияние битлов в ту пору было повсеместным. Я носил сшитые на заказ расклешённые брюки, пёструю по моде рубаху, которую  завязывал, как и все пацаны, на животе.
           В один прекрасный июньский вечер мы с Олей убежали ото всей молодёжи через наш двор в сад. Но боясь, что ревнивцы пустятся в погоню, мы побежали дальше через огород по молодой ботве картошки, которая начинала только зацветать и потом метнулись в поле, где уже желтел ячмень. Но когда уже темнело, сумерки густели, оно теряло свою зрелую силу. Обыкновенно в такое время в страдную пору на полях дружно шумели с зажжёнными фарами комбайны, которые скашивали в валки ячмень или озимые, и в воздухе тогда в свете фар стояла пыль, и звенел несмолкаемый гул жнеек и двигателей. Мне всегда нравилось это напряжение начатой страды, и она меня веселила и я смеялся. Но в тот вечер ещё уборка не началась. Было тепло, душисто пахло цветами белой акации, ботвой помидоров, огурцов. Мне было хорошо только потому, что со мной прелестная юная девушка с длинными светло-русыми волосами. Как хорошо было бы, если бы началась уборка хлеба и тогда мы бы бегали от одной копны соломы к другой. Но этого тогда пока ещё не было, это начнётся через неделю-другую. И всё равно мы бежали по высокому ячменю, колосья жалили руки, а ей ещё и голые ноги, к тому же у неё юбка была выше колен на целую ладонь или больше. Оля стала шутливо хныкать,  скулить и говорить, не стесняясь, что у неё уже оцарапаны руки и ноги и ладонью их гладила. И мы убегали с поля на край и шли по дорожке, обросшей лебедой и сурепой. В небо взошла полная луна, мы дошли к кладбищу, свернули и пошли по улице нашего хутора. По дороге я смотрел на звёздное небо и говорил:
          -- Оля, скажи, у вас на Севере такое же небо?
          -- Нет, у нас намного лучше! -- ответила она как бы дразнясь.
          -- Это чем же?
          -- А хоть тем, что у нас Северное сияние и белая пустыня, а среди ней лежит прекрасный белый город, -- не без гордости выпалила она. Что я мог понимать в характере насмешливой и зазнающейся девушки?
          -- У вас там, наверное, часто болеют цингой, -- сказал я, памятую о том, что знал ещё со школьной скамьи. Но ещё мне так хотелось задеть её, намекая на её белокожесть.   
          -- У нас, болеют? -- она удивлённо смеялась, а потом прибавила: -- Да у нас самые… крепкие, выносливые. И с чего ради нам болеть, мы привыкли к суровому климату. Это вы не выдержите пятидесятиградусный мороз и недельный буран. Вот идёшь в школу, он тебя с ног валит, а ты упираешься и шагаешь, шагаешь! -- говорила она теперь вполне серьёзно.
Потом мы шли и молчали, а через минут пять я заговорил:
          -- Оля, пойдём к пруду?!
          Наш хутор был с единственной улицей, которую разделяла глубокая и широкая балка с ответвлениями и ложбинами. Когда-то она была вся густо заросшая деревьями и кустами. Но в первые годы основания хутора люди бедствовали из-за отсутствия дров и каменного угля. И тогда по балке вырубывалась на растопку вся грубая растительность. И в наши дни балка оставалась с голыми буграми. Шиповник рос только внизу по самому её основанию. Здесь били родники, которые послужили  для того, чтобы образовать в балке пруд. И теперь их три: один большой, а два один меньше другого. Там есть и колодцы, которыми после проведения водопровода, уже не пользовались. Они были закрыты на замки и обрастали мхами, в них развелись лягушки, водяные пауки и прямо пахло водорослями и мхом. Об этом я и рассказывал Ольге.
           Мы шли к пруду, спустились с бугра и сели на влажный берег, покрытый зелёной травой. Здесь были заросли лопуха, репея, татарника, лебеды, ползучей травы. И все эти запахи сливались в дурман-траву и он пьянил, кружил  голову.
От нашего двора со столба, где висел фонарь, электрический свет падал на тёмную воду и освещал её белой вытянутой изломистой от ряби волн полоской. На воде слышались тихие всплески и покрякивания уток, и потом они сами были видны белыми комочками и передвигались по рябоватой воде.
Ещё было слышно музыку от нашего двора и голоса молодёжи: смех девушек, ребят, глухой стук мяча. А мы долго сидели возле воды, от которой тянуло пряной прохладой.
          Одной рукой я обнимал девушку за плечи, и мы сидели и плотно прижимались, друг к другу. Нас уже начинали донимать нудным писком комары, и тогда я закуривал душистые с ментолом сигареты. Не знаю, почему с этого вечера в определённое время я начинал робеть и не мог знать, что это было со мной. Я смотрел в её тёмные глаза и ощущал тепло, а она почему-то от меня отворачивалась и смотрела на воду в одну точку, где колыхались бликами отблески фонаря. А через некоторое время опять глядели в мою сторону, и мне казалось тоже робко, но ещё и таинственно, будто что-то хотели взять с моего лица. Губы её беззвучно приоткрывались, и слабо шевелились, и это было отлично видно на её белом, почти мелованным лице.
          Однажды я попытался её поцеловать, мне уже тогда думалось: если парень и девушка оставались наедине, они обязательно должны целоваться. Но к моему удивлению, Оля меня отстранила от себя. Я вновь попытался. Не буду же я это делать грубо. И мне пришлось ей говорить о чувствах, что я не выдумывал, а уже наедине переживал без неё скуку. Я тогда сдавал в вечерней школе экзамены, подготовка к которым меня не волновала. Оля не выходила из головы, я осуждал себя за нерешительность. Но разве я мог тогда прийти к пониманию того, что связывало мою нерешительность. А ведь я увлекался театром, играл эпизодические роли в спектаклях и мечтал поступать в театральное училище. Я не должен был робеть, так как актёру не пристало быть нерешительным, он должен уметь выходить из любого положения. Если по жизни он не герой, и даже труслив, то на сцене его обязанность играть всякую роль: и героя, и труса, и влюблённого. И я думал, если страстно желаю видеть Ольгу, значит, она мне не безразлична. Но в чувстве, которое зовётся любовью, я ещё не мог разобраться. И вообще, что такое любовь? И тогда я брал в руки книги. Одна мне памятна «Воспитание чувств» Гюстава Флобера. Я читало её страница за страницей, но никак не понимал: в чём же смысл любви, как она проявляется? 
           Вечером я встречался с Ольгой у неё в кухонном флигеле. А днём шёл на консультацию в школу в соседний хутор, где мы готовились к очередному экзамену. Я вспоминал, как целовал её очень несмело, за что себя корил. А Ольга временами тихо посмеивалась. Почему она скалилась, я не знал, и это её поведение как-то нехорошо на меня влияло. Мне запомнился лишь запах её губ, он был сродни полыни с привкусом крема для лица, она рано начинала красить помадой губы. Передо мной были её глаза, они серебристо блестели. Свет от нашего фонаря достигал и сюда, и мне думалось, что он за мной ревниво наблюдает и не хочет скрыть моё поведение.
           В кухне постель была застелена тёмно-синим, байковым одеялом без пододеяльника. Здесь пахло жирным борщом, котлетами, парным молоком и кажется, блинами. Но ещё ударял сильный запах горелого фильтра керогаза, который на время забивал все другие пищевые ароматы.
           Я обнял Ольгу, она вела себя покорно, моя дерзкая попытка лечь с ней на кровать, вызвала её сильный шёпот:
           -- Ты не смей этого делать, моя тётя очень любопытная. Ты же мне сам говорил, как она за вами наблюдала, когда вы играли в футбол.
           -- Да, да, бывало такое. Она уже смотрела из угла двора на нас, когда мы играли в волейбол.
           -- Ой, мне этого лучше не говори! Отчим меня уже проинструктировал как надо вести с вашим братом. Мне было двенадцать лет, я ранняя, когда у нас завертелся роман с твоим другом.
           -- Ну, кто ж про него не знает и то, на какие он проделки был лих! Он тогда увязался за тобой и поехал на море.
           -- Он тебе что-то рассказывал обо мне?
           -- Он говорил, как дядька Ваня его чуть было не отмутузил в Лазаревской.
           -- Было и такое. Я от него не могла отвязаться. Хорошо, что он в армии!
           -- Я осенью пойду. А ты выйдешь замуж, Ольга, ты ранняя, как Джульетта.
           -- Нет, я не такая. Я пока не жду своего Ромео. Мне нравится, когда ребята кружат мне голову, а сами  мало что умеют...
           -- И я тоже в их числе? -- я сжал её в объятии и повалил.
Ольга засмеялась приглушённо.
           -- Отпусти, тётка подглядывает!
           Я тотчас разжал руки, поверив, что это могло быть правдой.
           Однажды я шёл из соседнего хутора, где сдавал второй экзамен, по спуску в балку на расстеленном покрывале я увидел Ольгу, С ней сидела та самая Наталия, которая бывало, любила надо мной подшучивать. Есть люди, которым высмеять любого, как воздухом дышать. Смешливый её нрав мне был давно знаком, я уже свыкся. Она посмеивалась не ядовито, не злопыхательски, а этак с добродушным сарказмом. И моя Оля тоже поддерживала Наталью, а мне от этого становилось досадно оттого, что она к этому тоже была склонна. Я держал в руках тетрадку с билетами и ответами на них. А девушки тихо переговаривались и хохотали.
Наталья повернулась ко мне и проговорила:
          -- Что же ты наш хутор подводишь? -- я сначала не понял, что она имела в виду.
          -- В смысле, чего? -- недоумевал я.
          -- Ты целоваться не умеешь.
          -- Я? Разве мы с тобой целовались? -- и сурово посмотрел на Ольгу.
          -- Ну как я могла быть с тобой, когда ты с Олей убегаешь за огород. И она меня огорчила своим признанием.
          -- Это правда, Оля, или Наталья меня высмеивает со своей колокольни?
          -- Ты же от меня этого не слышал? Вот и хорошо! А за чужие слова я не отвечаю.
           Но тут я завидел ещё издали, как по дороге шёл Иван Косухин, который тогда учился в техникуме и был не меньше Натальи пересмешником. Он был её одноклассник.   
           Иван бравой походкой, слегка сутулясь, присоединился к нам, придя из города
           -- А, собрались животы подсмолить! -- бросил бедово он, чтобы на Ольгу произвести впечатление.
           -- Ваня, а это наши Ромео и Джульетта, -- сказала Наталья, указывая взглядом на меня и Ольгу.
           -- И что же ты выдумываешь? -- ответила Ольга. -- Володя знает, что мой Ромео ещё ко мне в пути! -- со смехом ответила она и посмотрела на меня поддразнивающим взглядом, её синеватые глаза, кажется, стали чёрными. И у меня в душе происходил тот неприятный процесс, который, думаю, всем понятен, кто искренен в своём поведении, тогда как окружающие к тебе жестоки и несправедливы.
          -- Ну, вот я пришёл! -- сказал Иван. -- Олька, ты меня не угадываешь?
          -- Это ты Ромео? -- протянула она и засмеялась.
          -- Он самый! Но я останусь самим собой. Это он может играть, Володька у нас артист! -- посмотрел Иван на меня с насмешливой неприязнью. И было отчего, ведь Ольга мне говорила, когда она шла к другой своей тётке на край хутора, её остановил Иван и назначал свидание.
          -- Ребята, я ещё маленькая, мне пока никто серьёзно не интересует, -- сказала Ольга. -- Давайте будем друзьями.
          -- Вы бы оставили нас вдвоём, -- попросила Наталия.
          При Иване, с которым мы с детства вели спор о том, кто основал хутор: его дед или мой, я не хотел больше заводить разговор. Да и замечания Натальи о целовании меня выбили из равновесия. Мне было обидно, что современные девушки не стыдятся высмеивать какие-то просчёты парней. Но и такими разговорами они даже не подозревали, как себя разоблачали в том, о чём они мечтают и это у меня вызывало немало вопросов к ним. Но Иван мешал. Я хотел уйти, может и он тогда уйдёт. Хотя скромностью он никогда не отличался, зато наглостью, а то и вероломством -- с самого детства, как мы стали выяснять тот самый вопрос об основании хутора.
            Он будет весьма рад, если я уйду и этим самым дам ему возможность разговорить Ольгу в своих интересах даже в присутствии Натальи, которая была недурна собой. Но она отталкивала от себя только тем, что мы её хорошо знали, да и она нас тоже. Ведь в жизни часто начинаются отношения у совершенно незнакомых людей, и они потом решают их продолжить в совместной жизни, и познают другу друга год за годом под одним одеялом. Такие отношения строить во много раз интересней. Вот потому, когда люди обоего пола растут с детства вместе, они почти всё знают друг о друге и жить им скучно под одной крышей. Поэтому такие браки очень редки, а если случаются, то лишь исключительно по великой любви.
Иван вот так препирался с девушками, махнул рукой и пошёл на бугор. Я же смотрел на Ольгу, и чем больше, тем вызывал смех у Натальи.
          -- Ладно, Наташок, -- сказал я, -- вы позагорайте, я недолго слоняться буду дома и приду к вам.
          -- Вот как?  Её по имени назвал, а меня никак?! Хорош кавалер! -- сказала притворно Ольга.
          -- Давай я тебя при ней в губки, она посмотрит, и больше не будет говорить глупости! -- предложил я нарочито язвительно.
Девушки рассмеялись. Ольга зажала рот рукой, и приглушённо хохотала, будто действительно думала, что я сейчас вцеплюсь в её припухлые, как и она сама, алые губки.
          -- Вот как я тебя раззадорила! -- смеялась Наталия.
          Мне ничего не оставалось, как удалиться восвояси.
          Дня через два Гринёвы уехали на побережье Чёрного моря, и я Ольгу больше в своей жизни не видел. Потом узнал от юных соседок, что она вышла рано замуж, но муж попался пьяница, и она его только терпела, поскольку у неё уже было двое детей.
          Впрочем, Наталия тоже после окончания техникума по распределению попала в Армавир, там вышла замуж. А вот судьба Ивана Косухина трагически оборвалась летней ночью, когда он с двоюродным братом поехал на мотоцикле в соседний хутор на танцы и столкнулись с трактором, и они и тракторист ехали без освещения. Брат остался жив, а вот Иван, увы, погиб так нелепо. 
1977