Я художник, я так вижу

- Подсудимый, что вы можете сказать в свое оправдание? – строго спросила печальная женщина с бледным, усталым лицом и в черной судейской мантии.
Я что-то промычал в ответ и затряс головой. Нет, во рту у меня не было кляпа, а только наручники на запястьях – легкие, как будто не стальные, а сделанные из крашеной под металл пластмассы или же алюминиевые. Но чем оправдаться, если понятия не имеешь, в чем тебя обвиняют? Я почувствовал себя персонажем известного романа Кафки. И, вроде, понимал, что сплю, и знал, что сновидения – не опасны. Они – всего лишь картинки, возникающие в мозгу, бесцельное и безвредное блуждание мысли, свободной от дневных забот. Но что-то в этот раз шло не так. Душно и тягостно мне было внутри кошмара, и таким он казался реалистичным, детальным, вплоть до прыщика на носу у одного из моих охранников. И страшно стало – впервые в жизни – что вдруг не проснусь, а так и останусь в этом абсурдном мире, как мышь, пойманная в ловушку.
Возможны ли такие сны – мышеловки? И как из них вырваться?
- Мы ждем, - поторопила меня женщина-судья. – Отвечайте! Вы сознаетесь в своем преступлении?
- В каком? – с трудом прохрипел я.
Горло болело, словно сдавленное сильной рукой. Наверное, начиналась ангина.
- Во лжи, - припечатала, как могильным камнем.
Ложь? О чем это она? Не то чтобы я был самым честным человеком на Земле. Но люди всегда врут друг другу – по поводу и без повода, так уж они устроены. Банальное приветствие «добрый день, прекрасно выглядишь» - в большинстве случаев самый настоящий, хоть и безобидный обман. Мы и самим себе лжем, если уж на то пошло – еще охотнее, чем другим. Так в чем же я провинился больше всех прочих?
- Не понимаю, - я пожал плечами.
- Не понимаете? – искренне удивилась она. – Что ж, тогда пригласим свидетеля.
В зале, который я видел неотчетливо, как скопление пустых, равнодушных лиц, поднялся старичок. Низенький, лысоватый, в клетчатом пиджаке и с белым платочком в кармане. Пригладил жидкие волосы ладонью и направился к столу.
- Вы узнаете этого человека, обвиняемый? – спросила судья.
Что-то в нем казалось мне смутно знакомым. Как забытое имя, которое крутится на языке, но облечь его в звуки никак не получается. Нелепый пиджак, испуганный взгляд, семенящая походка, манера поглаживать лысину – все отзывалось, будило неясный страх, и что-то неприятное, как огромная рыба из тины, всплывало из памяти. Но кто этот чудак, и где я мог его видеть? Я пожал плечами, а судья нахмурилась.
- Я был вчера на выставке ваших картин, - сказал, помявшись, старичок и робко взглянул на судью, словно выпрашивая одобрения своим словам. – Я еще спросил, почему у вас такие странные пейзажи.
Вот теперь в голове у меня прояснилось.
- Да,  - ответил я. – Да, узнаю.
- И что вы ответили на вопрос свидетеля?
Я задумался. Хотя прекрасно помнил свои слова.
«Почему ваши картины такие странные?» – спросил он.
И правда, почему? Они не сразу стали такими, я начинал с обычных пейзажных этюдов.
Я вырос на маленькой ферме среди горчичных полей. Меж плоских берегов, утопая весной в бархатной зелени, а летом – в золотых цветах, тихо бежала серебряная речка. Холодная, очень прозрачная и словно немного заколдованная. В ней небесная синева становилась таинственной и бездонной, а звезды распускались по ночам, как водяные лилии. В ней, конечно, росли водоросли. Широкими изумрудными лентами они тянулись к поверхности, облепленные воздушными пузырьками... И камыши спускались в воду, на илистое дно. И прямо в воде распускались синие и желтые ирисы. В ней жили крохотные разноцветные рыбки – но только у берегов. По середине потока вода оставалась сияющей и чистой, как лунный свет. Настолько, что даже грозовые тучи, опрокинутые в ее глубину, обретали хрустальную тонкость очертаний и мягко лучились.
В декабре река покрывалась таким же серебристым, блескучим льдом, в котором, как в длинном зеркале, отражались низкие зимние облака. Сильные ветра сдували с него снег – до последней снежинки – и уносили в поля. Я любил это время – света, снега и простора, и какой-то неземной, ангельской чистоты.
Первые уроки живописи я брал у соседа-фермера, когда-то давно окончившего художественную школу. Но в основном меня учили эти поросшие цветущей горчицей поля, серебряная – и летом, и зимой – река, снежная поземка, белесая, колкая, ползущая, как дым над равниной, и небо, такое высокое, что глядя в него, не ощущаешь земли под ногами. Их я и рисовал – сперва карандашом, черно-белые эскизы. Потом стал писать красками. Как почти любой начинающий художник, я мнил себя гением. Хотя нет... вначале не мнил, а просто писал – как дышал. Тщеславие проклюнулось в душе потом, с первой похвалой родителей, с честолюбивыми надеждами отца, с восхищением маленькой сестренки. Мне захотелось признания. А оно не приходит просто так. И – я осознал это довольно быстро – мало зависит от умения и таланта. Формула успеха, понял я – это реклама, оригинальность и немного удачи. И тогда ты можешь рисовать хоть ослиным хвостом на стене – твои картины станут покупать, и не ради них самих, а ради твоего известного имени. Денег на рекламу у меня не было, но я не сдавался.
Хороши ли были мои пейзажи? Не знаю. Скорее нет, чем да. От них не веяло ни теплом, ни холодом, не сверкала, как живая, вода, не светилась лунная дорожка. Я старался писать так, чтобы каждый, взглянув на них, почувствовал – это не просто река, поле, цветы на берегу. А уголок природы, дорогой кому-то. Любимый кем-то до умопомрачения. Этот свет любви я хотел привнести в них, но, вероятно, мне не хватало мастерства. А может – широты душевной. Или терпения. Но все изменил случай.
Я злился, у меня не получалось, пейзаж выходил тусклым, мертвым... или так показалось мне в тот момент. И в порыве раздражения я изуродовал свою картину. Плеснул растворителем, так, что потекли краски, исчеркал полотно черным, серым, заляпал грубыми цветовыми пятнами, разве что ножом не изрезал – и то лишь потому, что ничего острого не оказалось под рукой. Несчастный пейзаж оставалось только выбросить. Но чуть успокоившись, я всмотрелся в сотворенный мной хаос – и увидел в нем странную... нет, не гармонию, в хаосе гармония не возможна. Но какую-то затаенную мысль. Это была изнанка прекрасного мира, обратная его сторона, на которой цвета расплывчаты и бледны, а стежки – заметны. На которой каждый узелок бросается в глаза и маячит на сетчатке слепым пятном. В этой изнаночной вселенной ошибки не прощались, а становились безобразными рубцами. Исцеление в ней было невозможно, а красота давно покрылась струпьями и трещинами. Так я нашел свой художественный стиль. И с этого дня начался мой путь к известности.
Путь – это путь, на нем много остановок, заминок, неудач. Но в конце концов он приводит к цели. Меня он привел к той самой персональной выставке в очень престижной художественной галерее. Обо мне говорили, моими творениями восхищались, замирая в благоговении перед полотнами, развешанными по стенам. И только один лысоватый старичок – сразу видно, человек случайный, не из ценителей искусства, далекий от художественной тусовки, как Земля от Луны – только он единственный спросил: «Почему ваши пейзажи такие странные?»
Наверное, я мог бы ему что-то объяснить, рассказать про изнанку мира, про свои идеи, даже прочитать лекцию об истории живописи. Но мне не хотелось оправдываться перед непонятно кем... да и лень было. Я упивался своим триумфом и не желал отвлекаться ни на что, на комариные укусы чужих мнений. И я ответил банальной фразой, какой отвечают всегда на подобный вопрос: «Я художник, я так вижу».
Я поднял голову и, встретившись взглядом с женщиной в судейской мантии, вздрогнул. Она грустно улыбнулась.
- Когда художник лжет, он обманывает не только сам себя, своих близких, друзей, коллег или соседей. Он лжет всему человечеству и самому Богу. Покажите его картину! – обратилась судья к кому-то за моей спиной.
И тот, невидимый (я почему-то не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, кто он), включил проектор. На белой стене высветился мой последний – и самый удачный – пейзаж.
- Что это? Что? – послышались тревожные возгласы в зале.
- Закат на реке, - с трудом выдавил я из себя, хотя представшая нашим взорам сцена больше напоминала вечер после битвы.
Воронки от взрывов, кровь на берегу, кровяные разводы и какие-то серые ошметки – в воде, сожженная трава, хлопья копоти и тучи пепла в воздухе – вот на что это было похоже.
- Разве это закат? – удивилась судья. – Я вижу кровь, гарь и мерзость. Свет – он же прозрачный, яркий, золотой... Он может расплескаться разве что в реке. Вода – это Божье зеркало. Оно отражает высокое небо, чистое солнце, прекрасные звезды. Как можно его чернить? А эти облака? Облака – это дыхание Божье, а не клубы зловонного дыма. Откуда вы взяли всю эту грязь? Неужели вы, и в самом деле, так видите?
И снова я не нашелся с ответом. Слова, которые я легко произнес бы наяву, не шли на язык во сне. Я давился ими, задыхался, но не мог сказать их этой странной женщине, почему-то решавшей сейчас мою судьбу. Поэтому просто кивнул – уже понимая, что совершаю что-то непоправимое – и ответил:
- Да.
Красивое лицо судьи исказилось от боли.
- Вы солгали трижды. Первый раз – очернив на полотне творение Божье. Второй – человеку, пришедшему взглянуть на ваши картины. И третий – высокому суду. Мне очень жаль, но пусть будет по-вашему. Приведите приговор в исполнение! – велела она все тому же невидимке. А может, и кому-то другому.
Два охранника, стоявшие от меня по бокам, приблизились и схватили меня под руки. Так крепко, что я не мог шевельнуться, а не то что вырваться и убежать. А из-за моей спины вышел некто в белом халате, похожий на врача. Но, наверное, правильнее было бы назвать его палачом.
«Не смейте! – хотел крикнуть я, но горло распухло так, что больше не пропускало звук. Я и дышал-то урывками, с трудом. Точно, ангина, мелькнула неуместная мысль. – И что вы мне сделаете? Вы мне снитесь!»
Они втроем навалились на меня, и этот тип в белом, запрокинув мою голову, закапал мне в глаза какие-то капли. От ужаса я проснулся, и долго моргал, вглядываясь в серое предрассветное небо за окном. Что-то было не так. Глаза не болели, но видели мутно, словно что-то постороннее налипло на ресницы и мешало смотреть. Я долго лежал, пытаясь уснуть, и в конце концов задремал.
А утром – очнулся в мире моих картин. Искаженном, тусклом, заляпанном грязью, с текучими красками и размытыми контурами. Конечно, я сразу побежал к врачам. Но они разводили руками:
- Мне не знаем, в чем дело. Надо обследоваться.
Я бегал от офтальмологов к психологам, психотерапевтам и психиатрам, и даже рассказал им свой сон. Вердикт врачей был один: «совпадение». Приснившиеся люди не способны причинить вред. Впрочем, как сказал один профессор психиатрии, во сне организм чуток, и начавшаяся болезнь, разумеется, могла вызвать подобный кошмар.
- Мы вам поможем, - успокаивали меня врачи. – Только потерпите еще чуть-чуть, пока мы найдем причину ваших проблем со зрением. А потом обязательно поможем.
Что ж, ничего другого мне не оставалось.
Я по-прежнему пишу картины, но теперь, действительно, изображаю на них то, что вижу. Их все еще охотно покупают. У меня уже было три персональные выставки.
Но как же мне не хочется это видеть! Как я мечтаю вернуть утерянный яркий мир! Одно меня радует, за одно только я благодарен Богу и судьбе, что моя фамилия не Малевич, и не я нарисовал «Черный квадрат».