Оглавление
1. Преддверие первой любви
2. Начальная школа
3. Соседские мальчишки
4. Сережа
5. Лето
6. Детские сады
7. Соседи
8. Родственники
9. Деревня
10. Двоюродная сестра
11. Леня
12. Река
13. Ваня
14. 5-й класс
15. Две Лены
16. Учителя
17. Одноклассники
18. Футбольные страсти
19. Первый выезд в Россию: Соликамск
20. Перелом руки
21. Желтуха и соблюдение диеты
22. Второй выезд в Россию: Великие Луки
23. Возвращение Вани
24. Первое знакомство
25. День рождения: 14
26. Первые свидания
27. Саша
28. Первая близость
29. День рождения: 16
30. Эдик
31. Третий выезд в Россию: Подмосковье
32. Школа № 5
33. Она
34. Попытка суицида
35. Клетка
36. Лето 91-го
37. Гомель и Политех
38. Сергей Спонсор
39. День Рождения: 18
1. Преддверие первой любви
Я не помню ее имени. Не помню ее лицо. Она – лишь смутный образ из далекого прошлого. Я даже не могу сказать, что это было первой любовью в моей жизни. Скорее неким преддверием.
Мне было лет пять, и это происходило в детском саду. Единственное, что я помню – ее волосы. Светлые и длинные. И, кажется, вьющиеся. Быть может, поэтому в дальнейшем для меня станет таким важным, какие у моей девушки или женщины волосы.
Вьющиеся локоны закрывают тонкие плечики. И частично закрывают лицо. Наши раскладушки рядом. Я справа от нее. Это «тихий час», самое его начало. Раскладушки обычно ставят в нашей группе в три ряда, они постепенно заполняются детьми, по мере того, как каждый находит свою кровать – по нашивке с фамилией или инициалами на матраце, – раздевается до трусов, майки и забирается под одеяло. Почти всегда идет своеобразная игра – чей ряд заполнится раньше, и кто победит. Те, кто уже в кроватях, сидят, вытянув ноги и упершись для удобства руками – отводят их назад и немного в стороны. Наши койки узкие, стоят вплотную, и, если постараться, я ставлю левую руку так, что она касается ее правой руки. Вот так просто: мое предплечье и ее предплечье. Она следит за ребятами и даже не замечает этого касания – это естественно, некая случайность. Мне хорошо. Я уже не слежу за игрой: слова тех, кто подбадривает и поторапливает оставшихся, кто еще не лег, проходят мимо моего сознания. Для меня существует лишь это касание и ее рука.
Я еще не знаю, что такое женщина, что вообще происходит между мужчиной и женщиной, но что-то внутри меня, пробуждаясь, опережая развитие и потребность, вынуждает касаться руки девочки, по случайности оказавшейся на соседней раскладушке.
Как часто мы оказывались рядом на «тихом часу»? Я не помню. Быть может, немало раз. Быть может, это случилось лишь однажды. Это длится считанные секунды, но они запомнятся мне гораздо отчетливей, нежели многие другие моменты в жизни детского сада. Преддверие… Касание… Теплая гладкая кожа… Локоны… Секунды…
Я не найду ее потом на фотографии выпускной группы детсада или на новогодних фото, я даже в точности не уверен, что ее там нет. Скорее всего, нет, иначе я узнал бы ее? Ее след затерялся, как теряется все наше прошлое, которое уходит от нас все дальше и дальше. Даже захоти я из принципа узнать ее имя, как она выглядит теперь, каким стала человеком, даже подключи к этому частного детектива, вряд ли бы из этого что-то вышло. Пусть так. Наверное, это и к лучшему.
То время сохранило в памяти множество обрывочных событий-образов. Разных, без всякой логики, вне зависимости от их важности и времени, когда это случилось. В чем-то это похоже на сновидения, и это в очередной раз вынуждает задаваться вопросом: что есть реальность? Память оставила мне все это, как набор вещей, «уцелевших» после переезда в новый дом. По сути, можно обойтись без них, но и необязательно выкидывать – пусть полежат. И эта пауза, пока вещи – ненужные? – находятся под рукой, вынуждает брать их, рассматривать и вспоминать.
Я помню, как отец пристыдил меня, что я испугался собаки, небольшой и незлобной, просто встретив ее на улице, куда, опережая отца, выбежал с территории детского сада. Я подскакивал, удаляясь от него вприпрыжку, возможно, игнорируя требование не спешить, и тут вдруг вернулся к нему и пошел рядом, как привязанный, а он увидел псину и обо всем догадался. Сейчас, будь я на его месте, я не стал бы стыдить собственного сына, но кто знает, кто и как должен поступать в том или ином случае?
Отец вообще почти всегда забирал меня из детсада, в последние год-два. Я даже не помню, чтобы меня хоть раз забирала мать. Наверное, стерлось из памяти. Просто отцу было удобно делать это по пути с работы. Частенько он вел меня в пивбар – да, именно так он тогда назывался, – расположенный в бывшем католическом костеле, которому на заре девяностых суждено было превратиться в «Витаминный бар» – для молодежи это стало модным местом, и там всегда подавали вкусное мороженое с разными сиропами, – а уже позже, ближе к нулевым, опять стать католическим костелом, единственным в городе. Здесь всегда царили полумрак и прохлада из-за высоких узких окон, расположенных слишком высоко, чтобы в них выглянуть. Отец брал себе пиво, а мне мороженое, нередко я любил попробовать жареный горох – любимую из закусок. Я уплетал по зернышку и посматривал на верхний внутренний балкончик над входом – там находилось чучело зубра, и выглядел он монументально, настоящим, с живыми проницательными глазами: некий страж, который следит за порядком и всегда провожает взглядом тех, кто выходит. Я смотрел на зубра снизу вверх в обоих смыслах.
Помню, как зимой после детсада мама катала меня на санках, тащила за собой, а я сидел, довольный, мне это так нравилось, и лишь спустя годы я стал понимать, какой больной была моя мама, какой уставшей после своей парикмахерской, где все работали на «выполнение плана». Мы тогда жили на районе Береговая в северной части города, в доме-бараке родителей отца, у деда и бабы, где нам выделили одну небольшую комнатку – там я провел первые пять с половиной лет своей жизни. Именно там я стал впервые осознавать себя, там были первые друзья, с которыми я играл. Именно там я в первый раз сломал левую руку в пятилетнем возрасте, когда, погнавшись за котом, не обогнул угол веранды. Потом рука срослась неправильно, и врач ломал ее повторно. Помню, как я орал на него, используя настоящие взрослые ругательства, когда он что-то делал с моей рукой. Вряд ли врач не использовал наркоз, быть может, это происходило во время предварительного осмотра. Похоже, именно из-за этого мое левое предплечье чуть-чуть короче правого.
Я помню, как неловко еще бил по мячу в старшей группе, играя в футбол – эта игра была стержнем, основой моего детства, – а воротами были, конечно же, два дерева – о, старый добрый Советский Союз! В те времена в маленьком провинциальном городке воротами могло быть что угодно: секция из сеточного ограждения детсада, ворота гаража, приспособление для выбивания ковров из трех труб – наиболее похожий на настоящие ворота вариант, узкие и высокие, и, естественно, вездесущие деревья. Даже настоящий футбольный мяч я впервые получил лишь в середине восьмидесятых, когда пошел в пятый класс, а мама ездила в Москву и каким-то невероятным образом купила мне такой подарок – я рассматривал его, этот футбольный мяч, когда вернулся из школы, а дома никого не было, смотрел и не верил в это чудо, хотел орать и прыгать, а быть может, так и было, и я просто не помню. И я точно знаю, что не меньшую радость испытывала моя мама. Всего лишь один футбольный мяч! Я готов был молиться на него, спать с ним, есть и не выпускать из рук, куда бы ни пошел. В памяти даже осталась дата, когда мяч стал моим – 20-го октября 1985-го. Если и существует первая любовь не к человеку, а к вещи, она была к этому мячу.
Помню в средней группе одного мальчика на год старше, по кличке Исинди. Быть может, это было как-то связано с лимонадом с похожим названием, не знаю. Площадки наши разделялись чисто номинально, и какое-то количество раз он дразнил меня, захлебываясь смехом, даже чем-то кидал. Наверное, причина была в моей летней шапке, действительно смешной. Я делал вид, что ищу что-то на земле, что принимаю его насмешки и перевожу все в шутку, а сам смущался, боялся, но упорно не хотел показать, насколько обижен и разозлен. В дальнейшем – в девяностых – мальчик вырастет и станет валютчиком, позволив себе уже в молодом возрасте гораздо больше, чем обычный человек – такие нигде не пропадут. При этом – я это случайно узнаю – он будет страдать от комплекса неполноценности, ничем не обоснованного.
Я помню круглые увеличительные стекла, выпуклые с одной стороны. Их принес один мальчик, который потом будет семь лет моим одноклассником. Мы их катали друг другу, как некие колесики. Почему-то они настолько зацепили меня, что я хотел их в свою собственность, но, конечно, не получил. Только и оставалось, что играть с ними в группе, но этого явно было недостаточно.
Помню, как терпел, когда хотелось в туалет «по большому», а в группе были девочки, и кто-то из них мог зайти в туалет в любой момент. Я так стеснялся, как больше не стеснялся никогда в жизни, и эти моменты отравляли мне жизнь. Живот скручивало, усиливалась боль, я сидел, как самый больной ребенок на свете, и ничего не делал. Когда природа брала свое, и мне приходилось сдаться, после туалета я сразу же веселел, заводился, как моторчик, заправленный новой порцией горючего, и даже воспитательница замечала это.
Помню, как один мой одногруппник, рыжий, круглолицый и хитрый, напевал фривольную песенку.
Широка страна моя родная, много в ней подушек, простыней.
Приходи ко мне, моя родная, будем делать маленьких детей.
Я хохотал, подпевая следом за ним, но абсолютно не понимал лежащий на поверхности смысл песенки – о физиологии человека и воспроизведении себе подобных я узнаю еще годы спустя.
Память не оставила мне каких-то особых моментов, связанных с воспитательницей или няней, наверное, потому что они менялись. Я также не помню, чтобы в группе общался чаще с каким-то определенным ребенком. Похоже, как нередко бывает в раннем детстве, я дружил «со всеми понемногу». Последний четкий эпизод детсадовского возраста, перед школой – подарок отца на 7-летие, день рождения, приходившийся на середину лета. Он подарил мне револьвер, который выглядел, как настоящий. В те годы, заполненные игрой «в войнушку», «собственное оружие» было гораздо предпочтительнее ветки, палки и тому подобных «заменителей», и на дороге не валялось. Помню, с каким восторгом я рассматривал игрушку, и, хотя в дальнейшем я не стал владельцем собственного настоящего оружия, вообще не стремился к этому, этот подарок – обычный игрушечный пистолет – запомнился на всю жизнь.
Детский сад № 21 до сих пор находится там, на улице Розы Люксембург, и, когда я прохожу или проезжаю мимо, мой взгляд автоматически – чем бы ни были заняты мои мысли – направляется на это двухэтажное кирпичное здание.
2. Начальная школа
Это здание в виде буквы Н посреди так называемого частного сектора тоже было кирпичным, одна часть – двухэтажная, она выходила на «большую площадку», а другая, вдоль улицы – в три этажа. Здесь я провел десять лет своей жизни, гораздо больше, чем в детском саду. Школа № 2, единственная в городе на тот момент с французским языком. Я попал в 1-й «Б», оставшись «на этой букве» до выпускного класса. Лишь две девочки и один мальчик оставались моими одноклассниками на протяжении всех десяти лет. Остальные менялись после 3-го и после 8-го – или после 9-го, по новому счету, при введении 11-летней школы.
Первый год школы также остался в памяти в виде обрывочных образов-воспоминаний, как в детском саду. Но теперь школа была тесно связана с местом, где я жил.
В пяти минутах ходьбы от школы находились панельные и кирпичные пятиэтажки Центрального района, в просторечье его называли «Площадь». Примерно домов двадцать разной длины (половина из них – так называемые «хрущевки» с миниатюрными кухнями), компактно расположенных, с маленькими зелеными двориками, с двумя массивами гаражей между ними, двумя котельными и четырьмя детскими садами, где так удобно было играть и где во множестве росли яблоки – основное бесплатное уличное угощение детворы, с двумя продовольственными магазинами «Дружба» и «Юбилейный», сохранившими свои названия спустя десятилетия. В городе, протянувшемся вдоль Днепра всего на семь километров, а в ширину не превышавшем двух-трех, Площадь занимала самое удобное и стратегическое положение: Советская – центральная улица города – рядом, до реки и пляжа минут 10-15 ходьбы, до вокзала – 20, до центрального рынка – 15, все близко.
Именно там мои родители в год моего шестилетия получили небольшую двухкомнатную квартиру на втором этаже шестиподъездного дома. Получили – тогда в Советском Союзе квартиры в новых многоэтажках не покупали, а получали, как работники того или иного производства. Там у меня впервые появилась своя комната. Наши три окна выходили на юго-восток на улицу Комсомольскую, тогда еще не асфальтированную, за которой простирался вездесущий частный сектор.
Я был единственным ребенком, и львиную долю своего времени я проводил один, моя комната и вообще родительская квартира была каким-то отдельным миром, что касается игр и времяпрепровождения. Даже становясь старше и чаще общаясь с соседскими ребятами, я все равно вел некую параллельную жизнь, где я играл один, и где все было замешано на воображении. Это началось еще с детсадовского возраста и плавно перетекло в школьное время.
Чаще всего я играл в свой напольный или «накроватный» – аналог настольного – хоккей или футбол. Воротами в хоккее обычно бывали ролики на четырех колесиках, которые я ставил боком по «краям площадки». Я брал пальцами счетную палочку – клюшку, а игроками были мои руки, причем в команде было по несколько игроков, которые передавали друг другу шайбу-пуговицу в те места, где должны были по идее находится партнеры (которые, конечно же, непрестанно перемещались), и которые моментально заполняла моя руку с «клюшкой», чтобы дать новый – очередной пас. Так я и гонял пуговицу, сгорбившись, сидя на коленках, причем у меня «игроки» сталкивались, делали проходы, обводя «соперников», бросали «шайбу» с разных дистанций и вскидывали «клюшки» кверху, когда «шайба» попадала в ворота. Чуть позже у меня появились игрушечные хоккейные ворота, очень похожие на настоящие, и мне особенно нравилось забрасывать туда шайбы. Даже спустя годы моя мама удивлялась, с каким азартом я играл в подобные игры, и как вообще такое могло прийти в голову.
С «футболом» дело обстояло сложнее. «Мяч» – деревянный крашеный шарик – не мог так произвольно перемещаться, как пуговица, он укатывался не пойми куда, и здесь я использовал руки, дабы показать куда полетел мяч после удара. Естественно, подобная трудность лишала футбол той легкой прелести, которая была присуща моему хоккею. Футболистами обычно бывали оловянные солдатики, причем каждая фигурка чаще всего символизировала какой-то клуб, как отечественный, так и зарубежный. Да и игра шла обычно в одни ворота, ибо с двумя было неудобно. Воротами постоянно был положенный плашмя, распахнутый и пустой прямоугольный сундучок из кожзаменителя, в который я складывал свои мелкие игрушки. Он напоминал мне ворота с глубокой в длину сеткой. Здесь я не столько отдавался течению игры, как в «хоккее», сколько играл в воображении: комментировал игру и удачные моменты для несуществующих зрителей.
После футбола-хоккея шла «война» или ее эквивалент – морские сражения. И здесь кроме солдатиков воинскую повинность у меня несли шахматы, небольшие деревянные фигурки – к тому же их легко было разделять на вражеские армии: белые и черные. Шахматы были даже удобнее солдатиков – более устойчивые и приземистые, особенно удобные в битве «на море», где воины находились в «лодках и кораблях» – коробках из-под шашек, шахмат или других подходящих по размеру картонках. Когда отец приобрел – наверное, ему подарили – еще одни шахматы, такие же небольшие и деревянные, у меня начались настоящие баталии на море благодаря численности. Я мог занять большую часть общей комнаты – зал, как ее называли. Корабли «разного водоизмещения», с различным командным составом бороздили воды пролива, брали друг друга на абордаж, команды сходились в рукопашной, а перед этим они бомбардировали друг друга – обычно использовались небольшие бочонки лото плюс какие-то мелкие предметы, я бросал – то есть корабль производил выстрел – произвольно, и разрушения и смерть чужих моряков могли быть какими угодно.
Еще один вариант, совмещавший битву на море и на суше – это атака крепостей на кораблях. Здесь одна из сторон находилась в крепости, чей фундамент состоял из чего-то потяжелее, а сверху – где находились солдаты-защитники – ставилось что-то попроще, что могло «взрываться», ломаться и отлетать, при выстрелах с «кораблей». Конечно, такой бой чаще всего заканчивался штурмом крепости.
Эти игры продолжались вплоть до раннеподросткового возраста, причем война протянула гораздо дольше.
Еще один эквивалент игры, но как таковой ею не являвшейся, было «построение домика» из раскладного столика, однажды купленного родителями. Я просто накидывал сверху широкое покрывало, и укрытие-домик было готово. Я с ним не то чтобы играл, просто использовал, чтобы спрятаться и побыть одному. Причем часто любил прийти со школы, сделать домик и забраться туда. Вроде бы это продлилось до конца начальных классов, и я просто перестал вмещаться под столиком, ибо даже в семь лет я мог находиться там, лишь поджав ноги и свернувшись калачиком. Странное стремление, наводящее мыслями на утробу матери, где человек впервые и появляется в этой реальности.
После переезда от деда и бабы с Береговой, еще до школы, здесь появился первый друг, Сережа, с ним я уже ходил в детсад в одну группу, и который потом учился в параллельном классе. Гораздо позже я осознал, что он постоянно выманивал у меня игрушки и вещи, а я готов был отдать все, что попросили. Взамен же я не получал почти ничего. Он был хитрый и скользкий, этот Сережа, но он жил рядом, мы вместе ходили в детсад, им были не очень-то довольны мои родители, но больше никого такого же возраста в доме не было, и он все же был моим другом – мы вместе проводили время, а перестали дружить, когда уже пошли в школу. В том возрасте еще не осознаешь, каковы люди, подходят ли они тебе, и стоит ли с ними общаться. В том возрасте вопрос так вообще не стоит. И кто знает, как правильнее.
Первый класс, особенно поначалу, привнес в мою жизнь дискомфорт. Все иначе, все по-другому. Я даже поначалу боялся своей первой учительницы, Марии Степановны, хотя после остались лишь теплые воспоминания. В школе появились не только старшие ребята, которые могли обидеть, здесь явила себя примитивная иерархия «кто у вас самый сильный в классе?». И я, живший до этого в тепличных условиях, единственный ребенок в семье, не мог этому обрадоваться. Помню, поначалу у нас был самым сильным Вова, его звали Липа. Но как-то этот отрезок вышел скоротечным, я даже не помню, как это произошло, и отец однажды не объяснил мне, чтобы я всегда давал сдачи и не боялся, и вот абсолютно внезапно из запуганного мальчишки я стал «одним из самых», и мой дневник – при хороших, в общем, отметках – запестрел красными надписями-предупреждениями: бегал на перемене, бил с компанией мальчика, плохо вел себя в классе, дрался на перемене и так далее. Как-то меня все оставили в покое, я стал «авторитетом» на годы вперед, и снова вернулся в свое мирное существование, которое и было моей сутью.
Первые три класса как-то слились в нечто общее, и лишь последний год начальной школы привнес что-то особое: я стал обращать внимание на девочек и даже пару раз влюбился. Это любопытным образом сочеталось еще с одной составляющей моего детства: игрой в мушкетеров. В третьем классе как раз прошел по телевизору показ фильма «Д’Артаньян и три мушкетера» с Боярским в главной роли, и в мою жизнь прочно вошли «стычки» между гвардейцами кардинала и мушкетерами короля. Конечно же, я был чаще всего Д’Артаньяном или Атосом – почему-то из всех, кроме Д’Артаньяна, мне больше нравился хладнокровный и немного циничный Атос. Лишь однажды я был Арамисом, а Портосом всегда был Липа.
Игры в мушкетеров будут периодически повторяться, продолжаясь, пока не сойдут на нет в связи с возрастом – где-то в конце средних классов школы. Но первый плод этой игры мы сорвали именно в третьем классе. Мы выламывали ветки из кустов, очищали их, и вот – шпага мушкетера готова. Сейчас я понимаю, что мы могли запросто повредить друг другу глаза при «фехтовании», нанести какую-то иную травму, но, к счастью, не произошло ни одного несчастного случая. Если не считать одного маленького «ранения» у меня, но это случилось, наверное, уже в 4-м или 5-м классе.
Почти всегда, стоило мне стать Д’Артаньяном, Атосом становился Валера, и наоборот. Высокий, худощавый и гибкий, он фехтовал почти лучше всех и по праву был кем-то из «лучших мушкетеров». Бывало мы вдвоем с ним устраивали поединок, приходя после уроков в школу без «гвардейцев кардинала». И в этом случае Д’Артаньян и Атос фехтовали также неистово, как и против своих заклятых врагов. В пылу поединка мы могли спускаться и подниматься по склонам сточной канавы – типа небольшого оврага – перед школой. Однажды на таком склоне я пропустил выпад Валеры-Атоса, и конец ветки вонзился мне в губу. Крови было немного, как и боли, но, малость охлажденные случившимся, поединок мы прекратили, направившись домой, но я точно помню, что не спешил стереть кровь, а как истый «гасконец» шел с кровавым подтеком на губе и даже поймал пару испуганных взглядов прохожих. Я даже «помогал» крови – пальцами – оставаться на месте, являя миру свое мужество.
Но что за мушкетер без любви? И я этого также не избежал. В 3-м классе были две основные влюбленности: Юля и Катя. Юля была высокой и смугленькой – кажется, она приехала к нам с родителями из Западной Украины. У нее была шикарная – настоящая – родинка в уголке губ, длинные каштановые волосы, вьющиеся, какие-то колдовские. И глаза – с длинными ресницами, большие и зеленые. Катя была невысокой блондинкой. И – конечно, с длинными светлыми волосами, шикарными и вьющимися. Помню, как сидел на задних партах и смотрел на нее со спины – просто смотрел на волосы, вернее на «водопад волос». Смотрел, и что-то во мне восторженно просыпалось и пело. Я как раз был однажды Арамисом, когда пришлось «столкнуться» со своей любовью, как Д’Артаньян Дюма сталкивался с Миледи Винтер. То ли в продленке, то ли на большой перемене класс находился на улице, я, конечно же, не ходил, а «скакал на лошади», что подразумевало своеобразный бег с двумя руками перед собой, которые «держат лошадь за узду». Не помню, что именно происходило, но, рванув к Кате «на лошади», я в связи с чем-то сказал, что от Арамиса еще никто не убегал. Она скривилась и надменно ответила что-то вроде «ой, подумаешь, такой уже Арамис».
С Юлей все было гораздо серьезнее, она даже оставила некий след трагичности неразделенных чувств. Похоже, «любовь к ней» продлилась намного дольше. Помню, как взбирался на ограждение позади школы, на его угол, стоя ногами на разных секциях забора и задумчиво, грустно смотрел вдаль. Я, конечно, не рисковал разбиться насмерть, если бы упал, но что-то повредить вполне бы мог. Не помню уже, призван ли был этот «момент опасности» что-то символизировать (как и ноги на разных заборах), так или иначе, именно стоя на заборе я не просто грустил «из-за любви», глядя вдаль или же наблюдая с расстояния своих одноклассников, но словно заглядывал в будущее, где я должен был откуда-то вернуться, и «она бы увидела меня совершенно иначе», уже известным и бывалым человеком. Эти ощущения в какой-то мере описывала песня, которую мы потом разучивали на уроке музыки и пения, правда, уже в пятом классе:
А может быть я стану отважным капитаном,
Открою новый остров, объехав целый свет.
А может утром хмурым стартую с Байконура,
И высажусь на самой далекой из планет.
Вот тогда ты пожалеешь, Кулакова,
Что мне ранец свой носить не доверяла,
Что за партою одной ты сидела не со мной,
И так много о себе воображала!
Я не был особенно музыкален, и уж точно пение не было одним из моих любимых занятий, но два момента отчасти противоречат этому. Я точно помню, как зимой, вечерами, когда мы были вдвоем с мамой, и она вязала, я в полный голос напевал ей песни о Красной Армии – мне то ли подарили, то ли просто купили набор таких карточек с песнями и рисунками, наподобие открыток. В те времена доктрины СССР, когда все дети становились пионерами, это было вполне естественным – петь о героях Октябрьской революции. Я стеснялся, но мама не смотрела на меня, хотя и слушала внимательно, и я, держа карточку перед собой, в очередной раз наяривал:
Белая армия, черный барон, снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней.
Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой,
И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!
Это длилось недолго – к эстраде у меня явно не было склонности.
Гораздо дольше длилась дружба с другой песней – из фильма про мушкетеров. Причем – странный парадокс – чем меньше мы фехтовали и становились степеннее, тем чаще пели о мушкетерах.
Пора-пора-порадуемся на своем веку,
Красавице и кубку, счастливому клинку!
Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
Судьбе не раз шепнем: «Мерси боку!»
Опять скрипит потертое седло…
И ветер холодит былую рану!
Куда вас, сударь, к черту, занесло?
Неужто вам покой не по карману?
В третьем классе мы еще не слишком напевали, но позже устраивали даже концерты посреди класса, при одноклассницах. Помню – уже в пятом классе с его продолжительными влюбленностями, кажется, в «продленке», – мы непонятно с чего, чуть не все мальчики, начали петь. Я стеснялся, но девчонки – они сидели кто где – не смотрели именно на меня, и, я, подзадоренный общим порывом, орал, как можно громче. В нашем классном кабинете биологии (кабинет нашего классного руководителя Тамары Васильевны), окнами выходившим на юг, лежали пятна ленивого послеполуденного света, уроки были позади, учителя не было, и осталось больше половины класса. Мы скорее орали, а не пели, но нас это не смущало и не останавливало, а девчонки, кто морщился, недовольный, кто улыбался. Еще запомнился момент за год до этого, как мы вчетвером – шли в одну линию, как мушкетеры – запели на улице про счастливый клинок и перья на шляпах, и как одна женщина, проходившая мимо, улыбнулась, и для нас, готовых заткнуться, это стало, как овации публики, и мы проорали еще пару куплетов, сдерживая собственные стеснение и смех.
По самим же урокам в школе мне запомнилось мало, не считая волнений, если я получал тройку или четверку, когда рассчитывал на пятерку. Учился я неплохо, лень и прогулы маячили лишь на горизонте, ближе к концу школы, и я всегда дотошно делал уроки. Со своим перфекционизмом, с тягой к идеалу и совершенству, я однажды замучил самого себя и отца, помогавшего мне делать уроки. Это было письменное задание по русскому языку, что-то там про осенние листья и тому подобное, я начал новую тетрадку и – злой рок того дня – никак не мог написать текст красиво и без единой ошибки. Отец несколько раз вырывал листы, чтобы я мог начать сначала, успокаивая и подбадривая меня, пока не пришлось использовать новую тетрадку, а я все психовал и злился, как если бы от этого задания зависела моя дальнейшая жизнь. Полагаю, понадобилось начинать текст заново не менее 5-7 раз, прежде чем я сделал все, как хотел.
Еще один неприятный момент моей жизни в начальных классах – головная боль. Раз, а то и два раза в неделю к середине дня у меня начинала болеть голова, чаще от жары и общей усталости. Я мучился, пока не заканчивалась продленка и не удавалось вернуться домой и лечь в кровать. Не помню, как реагировали учителя и родители, но никто меня нигде не проверял и специально не лечил. Эти боли сами собой прекратились – постепенно становясь все реже, – уже в начале средних классов.
3. Соседские мальчишки
Лишь спустя годы, уже взрослым, я понял, что мне невероятно повезло с дворовым окружением. В те годы, в первой половине 80-ых, наша Речица была отнюдь не Поволжьем с их казанскими группировками бандитствующей молодежи, прозванными «моталки», однако и у нас еще не сошли на нет – хотя и явно ослабели – битвы «района на район», были дружественные районы и районы вражеские, повсюду жили те, кто «отсидел на зоне», как взрослые, так и подростки, и они оказывали влияние на соседей. Хотя я свою Площадь один не покидал, и битвы районов значили для меня не больше общей международной напряженности в связи с противостоянием Советского Союза и США, я не мог не выходить во двор. И вот здесь я должен сказать Судьбе спасибо.
Возле нашего городка в середине 60-ых обнаружили нефть, небольшое месторождение, но единственное в республике, и для такого провинциального населенного пункта было немало приехавших и переселившихся из разных «нефтяных» мест Советского Союза: Западной Украины, Татарстана, Урала и Западной Сибири. Точно также в поисках пристанища и работы в городе оседали и бывшие заключенные. На Площади почти в каждом дворе были «сиделые» люди разного возраста. Но вот в нашем дворе микроклимат выделялся.
Наш двор – это два стоявших последовательно дома, торцами друг к другу, напротив – гаражи и детсад № 4. Мой дом, Комсомольская, 34 – обычный для Площади, а соседний, № 32 «А», ближе к Советской, выделялся не только на районе, подобного не было во всем городе. Кирпичный, всего три подъезда, на площадке не три квартиры, а по две – трехкомнатная и четырехкомнатная, балконы – широкие и длинные, в отличие от тех закутков, что были в остальных домах. Вроде бы его строили чехи, а может это был лишь чешский проект. Третий стоявший последовательно дом, перпендикулярно к Советской, уже считался чужим, и оттуда практически не было ребят, кто играл с нами. С другой стороны, перпендикулярно к моему дому находились пятиэтажки по улице Мира, но и оттуда ребята были из других компаний. Гаражи располагались напротив моего дома через небольшую зеленую полосу с деревьями, а напротив первых двух подъездов уже тянулся детсад, захватывая пространство напротив дома 32А. Между гаражами и оградой детсада находился небольшой проход, где могла проехать одна машина. За первым детсадом вглубь Площади располагались – с общей оградой между ними – еще два детских сада – номера 14 и 6.
Напротив первого подъезда дома № 32А вдоль территории детсада находилось наше основное «футбольное поле», с полсотни метров длиной, где «ворота» по краям – по два дерева – были почти одинаковой ширины. Кажется, дальние ворота были акациями, а ближние – липой и то ли кленом, то ли еще чем-то широколиственным. Одна боковая линия была оградой детсада, а противоположная находилась вдоль узкого асфальтированного проезда для машин, за которым были другие дворы и дома. В те годы машин было немного, да и ширины поля вполне хватало для детворы. Посреди поля находились еще несколько деревьев, что вносило дополнительные трудности и пикантность в игру.
Многое зависит от тех, кто старший в компании. Год в детстве – серьезная разница, возможно, посущественней, нежели разница лет в десять в зрелом возрасте. Что уж говорить о тех, кто старше тебя на три-четыре года, на пять лет?
В первом подъезде моего дома жили двое самых старших мальчишек из нашей компании. На первом этаже – Юра, который был старше меня на целых 6 лет, на втором этаже – Вовик, старше меня на четыре. Были они неглупыми и неагрессивными ребятами, никакого уклона в уголовщину или в тягу побиться с кем-нибудь из чужого района. Не помню, чтобы они даже матерились, что у многих было модным. Обычно они у нас бывали капитанами двух разных команд при двусторонней игре в футбол, как самые старшие – и по очереди выбирали по одному игроку к себе в команду, в зависимости, кто был на момент игры. Никто из них не имел склонности помыкать младшими, тем более как-то издеваться. Единственное исключение – Валера с пятого этажа их подъезда. Иногда они над ним грубо подшучивали, возможно, ему даже было обидно – он был некой мишенью для насмешек старших ребят, но, в принципе, ничего, что называется «слишком жестко», не было.
Ко мне Юра и Вовик относились хорошо, никогда не обижали, быть может, потому что я был самым младшим. К тому же Юра постоянно стригся именно у моей мамы, когда ходил в парикмахерскую. Многим очень нравилось стричься именно у нее. Соседом Вовика был еще один парень на три года старше меня – Мишка, но он гораздо реже общался с нами, к тому же вообще не играл в футбол, а именно эта почва «цементировала» наши отношения со старшими.
Во втором подъезде жили Вадик, одногодка Вовика и, кажется, его одноклассник, и Дима, старше их на год, но они играли с нами нечасто. Точно также, как еще двое с четвертого подъезда – Саша и Юра, оба на три года меня старше. Вообще в памяти больше остались моменты с теми ребятами, с кем чаще доводилось играть в футбол или в его разновидности.
Кроме собственно игры по две команды были «футбольное сало» и еще парочка без определенных названий. Например, использовался торец дома 32 «А» – там в отличие от моего дома не было окон. Один игрок по выбору бил с руки по мячу, мяч отлетал от стены, после чего этот парень должен был, находясь спиной к торцу дома 34, к деревьям-воротам – трое ворот и, следовательно, трое вратарей – забить гол в любые ворота: головой, ударом «через себя», просто пяткой или с полразворота, что чаще всего и происходило. Когда кто-то пропускал оговоренное количество мячей, бьющим становился тот, кто пропустил меньше, а бьющий занимал его ворота. Больше мне нигде не доводилось слышать об этой игре, но я, признаться, не знаю, кто придумал такую разновидность футбола. Скорее всего, это было изобретение нашего двора – торец пятиэтажки, а напротив – деревья на трое ворот.
Часто играли в некий вариант «футбол в одни ворота»: одна команда оборонялась, другая нападала, после чего они менялись, – это могло использоваться, когда не хватало игроков на две команды, – а проигравшие подвергались экзекуции: становились на небольшом расстоянии спиной к мячу, и выигравшие наносили удары по ним – здесь как раз победители могли быть снисходительны или наоборот жестоки, все зависело от силы ударов. Отсюда и название – футбольное сало. И самым простым вариантом была игра вдвоем: один бил издали, другой стоял в воротах, после чего игроки менялись. Этот вариант был некой утренней или дневной предтечей вечерней игры. Двое старших ребят в основном соглашались лишь на командную игру вечером, и обмениваться ударами издали вдвоем я чаще всего вытаскивал одного из двух Виталиков. Первый жил во втором подъезде дома 32 «А», второй – в третьем, оба на два года старше меня. В их доме было еще человек пять, кто эпизодически общался с нами и играл, но гораздо реже.
Конечно, футболом наши игры не ограничивались. Были казаки-разбойники с их стрелками и ловлей старшими младших, которые у нас почему-то назывались «прутики» – похоже потому, что тех, кого ловили, наказывали ударами прутиков. Казаками чаще всего были Юра и Вовик, они могли поймать кого-то и не сразу отвесить прутиков, а посадить в «плен», и, если разбойник рисковал убежать, количество прутиков увеличивалось. Помню, что меня они никогда не наказывали, прощали, вот Валеру наказывали с удовольствием и со смехом.
Были и «ямки»: вырытые ямки в линию, у каждого игрока своя ямка, кто-то бросает мяч, и тот должен подхватить его и метать в убегавших, в чью ямку мяч угодил. Побежать раньше – получить фору и усложнить жизнь бросающего, но и риск самому ни в кого не попасть, если мяч попадает именно в твою ямку, а ты слишком поздно его подхватываешь.
Прятки вообще являлись отдельной темой. Прятками обычно мы завершали летний день. Вдоль дома 32 «А», между подъездами, росли такие густые кустарники, что еще до темноты – играть начинали обычно в сумерках – рассмотреть спрятавшегося было сложно. В темноте прячущийся мог наглеть и прикалываться, тряся кусты, понимая, что водивший должен точно знать, кого застукивает, по имени, иначе автоматически остается на следующий кон. Длинная линия кустов позволяла прячущимся перемещаться за ней, выжидая подходящий момент, чтобы резко выбежать и опередить водившего, и тому приходилось нелегко. Местом, где «застукивались» – туки-туки, я, сам за себя! – был небольшой столик со скамейками вокруг него возле забора детсада, типа небольшой беседки – место посиделок в неактивные моменты нашего бытия. Столик располагался как раз напротив дома между вторым и третьим подъездами, а по другую сторону ограды была стена строения с крышей-навесом для игр детей в непогоду и небольшой кладовкой для инвентаря, она также делила территорию разных возрастных групп. То есть эти стены располагались в виде перевернутой буквы Т с крышей, где короткая палочка буквы тянулась вдоль забора. Игравшие в прятки могли прятаться и в детсад, даже залезать на крышу с сетчатого забора, но крышей пользовались редко – водивший сразу же проверял ее, и тот, кто прятался там, рисковал быть застуканным в самом начале игры.
С этой крышей связано яркое воспоминание лета после первого класса. Тогда детское население Площади буквально поразила эпидемия игры «в пырскалки» или по-простому – в обливание. Брались любые пластиковые бутылки, лучше всего из-под шампуней, как можно большего объема, проделывалась дыра в крышечке, набиралась вода, и – оружие готово. Ты должен остаться как можно более сухим или, вернее, как можно менее мокрым. Стычки происходили, как между двумя сражающимися, так и между группами. И как-то раз дошло даже до эпохального сражения между дворами. Помню, мы, прямо, как защитники Брестской Крепости – почему-то осталось нас гораздо меньше, чем противников, – отбивались на этой крыше от осаждающих орд ребят из других дворов, и я даже тогда встретил «среди врагов» своего двоюродного брата, который был старше меня на четыре года. Мы даже перекинулись в пылу битвы парой-тройкой фраз, но родственная кровь оказалась слабее дворовой принадлежности. Почему-то в дальнейшем эта замечательная игра сошла на нет, во всяком случае, подобных «побоищ» уже не было, а сейчас, у теперешних детей, я такого не замечал.
Играли мы и в гандбол, хотя эта игра была лишь для нескольких человек – в одни ворота. Почему-то не прижился у нас ни баскетбол, ни волейбол, быть может, из-за отсутствия «корзины» и волейбольной сетки. В школе – да, с баскетбола в средних классах всегда начинали на физкультуре разминку, меня даже записали в кружок в четвертом классе, но мне эта игра не нравилась, продержался я в той секции очень немного.
Какое-то время занимала игра в карты, чаше всего в обычного «дурака», «пьяницу» и своеобразную, развивающую «Кингушу» (червовый король), о которой я потом нигде не слышал, но, даже становясь старше, я оставался к картам относительно равнодушен.
Вообще все яркие события и игры были, так или иначе, связаны с летом – что говорить, летние каникулы в том возрасте – эта была целая жизнь внутри нашей собственной жизни. Были еще и другие каникулы, осенние и весенние, и тут в ход шла комната школьника, какие были раньше распространены на всех районах от домоуправления, дабы занимать детей чем-то полезным. Там были шахматы и шашки, но я больше играл в настольный теннис и, хотя высот особых не добился, манера игры у меня была особенной, неудобной даже для сильных соперников.
Зимой, конечно же, был хоккей, только с настоящей шайбой редко – болезненная штука, когда ты без защитной амуниции – и без коньков. Чаще всего играли прямо перед домом, воротами были узкие проходы напротив подъездов – штанги обозначали обрывающиеся в проходах бордюры. То есть ворота не располагались друг против друга – они стояли боком друг к другу, а площадка была неширокой – всего лишь проезд перед домом, где двум машинам было не разминуться, а длина – расстояние между подъездами. Что поделать, но с футболом дела обстояли гораздо проще.
Крепости и игра в снежки – это даже больше воспоминание со школьной территории. Во дворе перед или за домом тоже иногда строили крепости, и однажды выстроили едва ли не иглу инуитов – ледяной дом с крышей и единственным входом. Помню, я как-то приходил туда, когда все расходились, просто посидеть в одиночестве на корточках, как в собственном диковинном доме – сидел, пока не становилось слишком холодно.
В те годы было столько разных ребят, с каждым из них я соприкасался по-разному, в разных играх, с годами кто-то отпадал или наоборот появлялся кто-то новый, всех не упомянуть, но рассказ о соседских мальчишках не будет полным, если пропустить еще трех ребят.
Они не участвовали в наших играх, двое из них были еще старше Юры. Один, Андрей, жил в первом подъезде, второй, Дима – во втором. Оба покончили жизнь самоубийством. Не знаю точно, какие были выбраны собственно способы, Андрей вроде бы что-то перенюхал. У них были свои компании, с уклоном во что-то криминальное, командные игры их точно не интересовали. Дима, сам по себе дерзкий и крепкий, с кулаком, в который когда-то вогнал вазелин для более мощного удара, дожил всего до 24 лет, чуть меньше прожил и Андрей, более расхлябанный и неорганизованный.
Еще один парень, Игорь, из первого подъезда, которого никогда по имени не звали, имел сразу несколько основных кличек: Студент и Сырник. Студент – когда-то он ходил в школу с дипломатом, хотя дипломаты вообще были одно время в моде, и я сам проходил с ним целый год, несмотря на то, что с обычным портфелем было гораздо удобнее. В общем, Студент не всегда учился в школе, его отдавали в интернат, хотя родители у него были. Даже не знаю, какие у него были психические отклонения, но со временем он уже не учился в обычной школе. Он вызывал смех – он и был смешным: заикался и говорил невнятно, каким-то скрипучим голосом, сам маленький, сросшиеся, как у взрослого мужика брови, курчавый, как эфиоп. Над ним насмехались, задавали всякие провоцирующие вопросы, но беззлобно, нельзя сказать, что над ним издевались, а Сырник-Студент уверенно что-то отвечал, чаще всего, преувеличивая и привирая без зазрения совести, и часть речи его понять было очень сложно. Его никто не бил, быть может, кто-то мог побороться в шутку. Становясь старше, Студент простаивал возле подъезда часами, именно возле подъезда, никуда не отходил, домой не возвращался, и в каком-то смысле превратился в «предмет интерьера». Многие выросли, закончили школу и потихоньку начали разъезжаться, а Студент все нес свою странную стражу возле первого подъезда.
Пока однажды не исчез куда-то, «ушел в историю», как уходит все, и его благополучно забыли соседи, как с течением времени люди забывают почти все.
4. Сережа
Отдельно надо рассказать о соседском мальчике, который в начальных классах был моим одноклассником. И которого я могу назвать своим первым настоящим другом. Мы сдружились не сразу, это вышло скорее через отношения во дворе, а не в школе и классе. Я уже и не помню, как все начиналось. Наверное, очень незаметно и постепенно, как на морской берег наступает прилив. Опять тут помог футбол – Сергея брали играть, как и меня.
Сергей жил не в нашем дворе, а в частном доме, по Комсомольской, позади того дома № 32, который был ближним к улице Советской. Это буквально две минуты ходьбы от моего дома, но тогда, в сравнении с ребятами из соседних подъездов, Сергей и соседским мальчишкой не казался. Был он пониже меня, близоруким, обычной комплекции.
И еще он был евреем по матери.
В те годы, до массового отъезда еврейского населения в 1991 году в Израиль, почти в каждом классе было минимум два-три еврейских ребенка. Беларусь, земля, которая была исконно невероятно терпима к другим нациям и вероисповеданиям, была чисто беларуской лишь в сельской местности: лишь там говорили на родном языке. В городах же, еще с давних времен, проживал приличный процент евреев. В те годы по национальным признакам никто никого не выделял. Даже среди детей не было принято говорить, что вот он – еврей или она – еврейка. Говорить об этом открыто считалось грубым и некультурным.
Так уж получилось, что моими самыми близкими друзьями в разное время школы были именно еврейские дети. В средних классах – Леня, еврей по обоим родителям, а в выпускных – Саша, еврей по отцу, который даже не доучился до выпускных экзаменов, в 11-м классе уехав с родителями в Израиль.
С Сергеем мы по-настоящему сдружились уже ближе к концу начальных классов, когда чувствовалось, что мы взрослеем, и нам уже интереснее проводить время со сверстниками, а не стадное общение с теми, кто постарше. Мы прошли школу футбольных матчей, став кем-то вроде «фронтовых друзей», если такое сравнение допустимо. Сергея часто ставили на ворота. Вряд ли потому, что он был лучший голкипер, скорее, как самого младшего и наименее полезного в центре поля.
Помню отчетливо один эпизод, за который мне было стыдно еще тогда, сразу после игры. Сергей пропустил мяч, ничего особенного, кому не забивали, но я не сдержался и наорал на него. Видать, здорово его оприходовал словесно. Во всяком случае, Сергей просто покинул ворота и пошел прочь: молчит, голову опустил. Его догнал Юра, самый старший из нас, стал уговаривать, успокоил. Сергей вернулся. А я почувствовал себя нехорошо. Часто не сдержанный, настоящий «псих» на поле, я срывался не один раз. Но тот эпизод был, наверное, «зашкаливающим».
Еще помню, как мы с Сергеем ходили по «полю» после недавнего вечернего дождя и сбивали ногами росу с травы. Причиной стали сомнения Юры, что игра состоится. Он посетовал, что все они будут грязные и мазные, вот если бы траву подсушило. И тогда мы вызвались «ускорить процесс» сушки. Мы просто не мыслили и не могли допустить, чтобы игра не состоялась после дня ожидания из-за какого-то дождя.
У Сергея были отличные родители и младшая сестра. Я все чаще приходил к нему в гости и проводил там время. Однажды его отец вырезал нам из толстой фанеры «винтовки», очень похожие на настоящие. Кроме того, приделал к ним оконные шпингалеты, и теперь мы могли «при выстрелах» передергивать «затворы». Мы буквально влюбились в наше оружие. В конце концов, перебежки и стрельба из укрытий вокруг сарая перестали нас удовлетворять, и мы вырыли себе – конечно, при помощи отца Сергея – самый настоящий окоп. Он был сразу за сараем и чуть правее дома – впереди простирался длинный огород до самого соседнего двора. Достаточно места для того, чтобы перебить, как можно больше фрицев и других врагов Родины, «пока они к нам добегут».
Мы никак не могли распрощаться с окопом, наступил декабрь, тогда еще без снега, но с морозом, а мы все сидели в этом окопе, подолгу и настырно. Уже и пыл к постоянной стрельбе пропал, а мы все сидели там: похоже, дело у нас перешло к «окопной войне».
Тема Сергея и оружия будет не полным, если не упомянуть один постыдный – с моей стороны – эпизод со стартовым пистолетом, теперь уже настоящим: однажды он появился в семье Сергея. Тяжелый, всамделишный, в ладонь возьмешь – чувствуется, что не игрушка, нужно прилагать усилие, что удержать. Он поразил меня настолько, что я не мог успокоиться, до того мне его захотелось. Я, с раннего детства спокойно относившийся к чужой собственности, какой бы они ни была, буквально ошалел. И это при том, что мне было позволено взять к себе оружие и погулять сколько-то дней.
И я взял. Чтобы уже никогда его не отдать. Я мучился все эти несколько дней, пока не пришел и не сказал Сергею, что я случайно потерял пистолет. Ложь была какой-то бесхребетной, но Сергей воспринял эту потерю спокойно. Он поверил. Ладно бы на этом закончилось, но нет – мне этого было мало. Мне оказалось недостаточно владеть этим пистолетом дома, мне хотелось и к Сергею с ним прийти. И я додумался еще до более путаной и бестолковой лжи: обмотал рукоятку изолентой и представил Сергею пистолет, как очень похожий на его потерянный, но другой – точно такой же.
Уж не знаю, говорил ли об этом Сергей родителям, и как они на это отреагировали, возможно, для его отца потерянный стартовый пистолет был лишь куском металла, доставшимся ранее им бесплатно. Во всяком случае, меня никто не разоблачал, Сергей вел себя со мной, как прежде, и ничего не изменилось. Ирония была в том, что я мог играть с его пистолетом, как со своим – и у него дома, и к себе уносить. Не было абсолютно никакой разницы, его это пистолет или мой. Воровство оказалось бессмысленным, как если бы я позавидовал, что солнце светит кому-то больше, чем мне, и с этим надо что-то делать.
Не помню, чем закончилась эта история с пистолетом. Похоже, я «подарил» ему «свой», взамен потерянного, но не уверен. Наверное, игрушка надоела мне, и стало неважно, у кого она находится, у меня или у моего друга. Это непостижимое и бессмысленное воровство сошло мне с рук, оставшись лишь у меня в памяти.
А Сергей был хорошим другом, тихий, ни на чем не настаивал, спокойный. Полная противоположность мне, взрывному и вечно психованному, как только что не по мне. Наша дружба постепенно сошла на нет по банальной причине: в четвертом классе мы уже не учились вместе, Сергей перешел в 4 «Г» класс, плюс к этому его родители получили трехкомнатную квартиру на «Болоте», враждебном районе из девятиэтажек. Сергей просто уже не был соседским мальчишкой. И хотя по взрослым меркам Болото находится от Площади недалеко – минут пятнадцать обычной ходьбы, по меркам десятилетних пацанов, игравших всегда на своем районе, это стало непреодолимым препятствием. Почти то же самое, что Сергей переехал бы в другой город.
Мы все еще радостно здоровались в школе, общались, но постепенно отдалялись – одной школы было недостаточно. У Сергея появились свои друзья на Болоте, и, хотя мы несколько раз собирались встретиться после школы, дальше планов дело не пошло.
Сергей прожил лишь шестнадцать лет. И погиб при странных обстоятельствах. Это был несчастный случай: он вроде бы упал с обрыва в реку, будучи подвыпившим, после некой молодежной тусовки, а может меня уже подводит память.
Рассказ о нем можно закончить жутковатым, почти мистическим фактом. Спустя годы, уже будучи совершеннолетним, я случайно встретил Лену, его сестру, и разговор коснулся Сергея. Она сообщила, что сразу после его исчезновения, но до подтверждения факта смерти, кто-то звонил им, и она узнала голос брата – он просил ее о помощи. Разговор с ним тогда прервался, и больше никаких звонков не было. Лена считала себя виноватой в том, что не помогла брату. Услышав такое, я мог лишь молча это переваривать – не хватило духу уточнять подробности или же пытаться убедить девчонку, что ей наверняка померещился голос Сергея. Я до сих пор не могу точно сказать, поверил ли я тогда его сестре.
Пока я жил с родителями, я частенько видел его мать из окна своей комнаты. Она всегда казалась мне печальной и придавленной чем-то невидимым. Я старался не сталкиваться с ней на улице: мне было не по себе, как если бы в случившемся была доля моей вины. Много позже, когда я вырос, она меня уже не узнавала. Тем не менее, у родителей Сергея вскоре после его смерти – год или два минуло – родилась дочь, его младшая сестра. И однажды я поймал себя на мысли: не погибни Сергей, этой девочки никогда бы не было.
5. Лето
Кожу ласкает теплый воздух. Само тело находится в коконе, защитном, мягком, но почти неосязаемом. Стрекот кузнечиков. Шорох листвы, с которой играет ветерок. Запахи травы, цветов, теплой земли. Тихие спокойные вечера, когда день не умирает, но укладывается спать, чтобы завтра вернуться со свежими силами. Странное умиротворение, основанное – звучит почти абсурдно! – всего лишь на отсутствии холода. Все равно, как лишь одно отсутствие боли уже может дарить счастье и наслаждение. Можно просто сидеть на скамейке, наслаждаясь теплом, вдыхать воздух не только обычным способом, но всем телом, каждой его порой. Каждой клеточкой. И это возможно лишь летом.
Много позже, став взрослым, в одной книге я прочту строчки из одной песни в стиле рок-музыки.
Иногда я думаю, что я буду делать?
Голубизна лета неизлечима.
Мне так понравятся эти строчки, но по какой-то причине я буду сокращать их, пока не выйдет что-то свое: «Лето неизлечимо». Да, так оно и есть, наверное. Став взрослым, я стану осознавать, что это такое: возможность просто находиться в тепле, сидеть на улице и наслаждаться воздухом каждой клеткой тела. Но в детстве всего этого ребенок не анализирует, он просто живет и наслаждается.
Лето в детстве. Это не просто особая жизнь, особое пространство, это – как некая иная реальность. В начале лета всегда кажется, что лето никогда не закончится. Даже вопреки практическому опыту прошлого года. Девяносто два дня в трех месяцах в том возрасте – слишком много, чтобы осознать это. Душа поет при мысли, что все только-только начинается, что так долго можно гулять, не ходить в школу, не делать уроки. Будущее несет в себе только летние каникулы. После них, там, за краем горизонта, просто-напросто еще ничего нет.
В моем детстве школьные дни всегда заканчивались 31-го мая. Каникулы начинались строго с 1-го июня. Это позже каникулы могли начинаться еще за несколько дней до лета, но и тогда, в моем детстве, и позже каникулы всегда заканчивались 31-го августа. 1-го сентября этот праздник, когда-то казавшийся нескончаемым, все-таки подходил к завершению.
Однажды, один из моих приятелей, на вопрос, какой месяц в году у него самый любимый, сказал, что это – май. Такого же мнения придерживались многие. Да почти все. Почему? Все впереди – вот почему. Все еще только грядет, и даже лето еще не началось, оно еще не тронуто, оно – само счастье, которое впереди, оно – предтеча чего-то волшебного и при этом неизбежного. Ни от кого я не слышал, чтобы ему нравилась осень – просто потому, что осень была началом учебного года. Это много позже, когда я стал взрослым, и уже не имело значения, когда начинается школа, а когда каникулы, я осознал, что мне в действительности больше нравится стык лета и осени, пожалуй, даже больше сентябрь, чем август, самое начало осени, особенно, если сухо и тепло, а тогда конец лета всегда находился под дымкой печали неизбежного конца каникул. Под дымкой увядания. Под дымкой потери на долгий-предолгий срок.
Летом я встречал во дворе ребят, которых не мог видеть в другое время года: они приезжали к родственникам на побывку. Для такого маленького городка временно приехавших было много – сказывалось то, что в своей время в город переезжали жить люди из других нефтеносных районов Советского Союза. Ни с кем из них я не сошелся так, чтобы переписываться в дальнейшем или просто хорошо их запомнить, но с одним мальчиком, имени которого я уже не помню, пухлым и круглолицым, я каждый день играл на протяжении месяца, если не дольше.
Да, лето было прежде всего наполнено играми во дворе: нескончаемый футбол в разных вариантах, гандбол, прятки, войнушка, ямки, прутики, битва в пырскалки, иногда карты. Лето – это лазание по детским садам за яблоками, походы в школу за крыжовником, пока он там рос за большой площадкой. Но летом были и другие события, которые случались чаще всего только летом. Это – поездки в деревню, к бабе и деду – родителям мамы, рыбалка с отцом и походы с родителями на речку.
Деревня требует отдельного рассказа. Туда мы ездили не только летом, но все же в памяти остались именно летние приезды, что неудивительно – они случались гораздо чаще.
Рыбалка и речка с купанием в том возрасте могла быть только летом. Отец, заядлый рыбак, еще долго, до зрелого возраста ездил и на зимнюю рыбалку, но меня с собой брал только летом. Я не особо любил удить и, когда стал взрослым, самостоятельно никогда на рыбалку не ходил. Мне это не нравилось. В детстве же для меня это было моментами плотного общения с отцом, который был не особо разговорчивым в обычной жизни. Мне больше нравилось бросать спиннинг, чем сидеть и наблюдать за поплавком. Еще я любил пройтись где-то по берегу, подняться в лес, полюбоваться рекой с обрыва. Или просто сидеть и смотреть на реку, на противоположный берег, на течение, на отца, который иногда что-нибудь делал с садком или прикормом для рыбы.
Иногда мы ездили куда-то за город с кем-то из его коллег по работе, и один из них брал сына, Руслана, на год младше меня. Мы хорошо с ним общались, хотя вне этих «отцовских» поездок особенными друзьями так и не стали. От этого времени у меня остались фотографии: мы стоим с моим папой втроем, держим рыбу, показывая фотографу, наверняка пойманную кем-то из наших родителей.
Я любил придремать днем, это было спецификой моего организма, и даже в зрелом возрасте эта привычка меня не оставляла. На свежем воздухе в послеобеденное время меня тем более клонило в сон, и однажды, проснувшись, я услышал от отца что-то похожее не обвинение: я – дохляк, слабый, мне, как маленькому, надо поспать, а вот Руслан в это время ловил рыбу. Я слегка расстроился, но, как и все в детстве, это быстро забылось, когда я сам продолжил возню с рыбной ловлей.
Взрослея, я все реже ездил с отцом, но эти поездки так и остались в памяти, как нечто теплое и далекое: с ним мне было хорошо.
На речку купаться я ходил чаще всего вместе с обеими родителями, такие семейные походы. Почему-то я не помню, чтобы ходил на реку отдельно с кем-то из них.
В те годы набережная была гораздо короче, чем сейчас. Асфальтированная часть, обрамленный плитами берег – все это находилось чуть в стороне от маршрута, предполагавшего приближение к реке по самому короткому пути. Родители вели меня к реке через Пески, район девятиэтажек, в дальнейшем получивший название Днепровского микрорайона, чтобы просто спуститься к берегу. Там всюду были тропки, крутые и неудобные, сам берег не был предназначен для пляжа: ракушки, камешки, иногда – стекло от разбитых, сброшенных сверху бутылок, но в те годы это выглядело естественным, никто о другом не думал.
Родители, всегда опекавшие меня слишком сильно, так и не научили меня плавать во время этих посещений реки. Это произошло позже, когда я сам учился плавать на мелководье. В памяти осталось не столько купание, сколько иные мелочи. Стоять на берегу, смотреть на реку, на угасающее небо, прислушиваться к тишине, легкому, едва уловимому шелесту воды, к далекому гулу моторной лодки. Мать всегда переодевала меня, но перед этим просто укутывала широким полотенцем, если даже было тепло, и я стоял рядом с ней, счастливый и довольный, быть может, наслаждаясь – не понимая этого, не осознавая! – самим фактом существования, своей жизнью и… тем, что у меня есть родители, которые находятся рядом, ведь не у каждого человека это есть, пусть даже для большинства это ничего не значащий факт.
Ничего подобного не могло быть ни осенью, ни весной, тем более зимою, и лето всегда было особой жизнью внутри обычной жизни, как некое истинное ядро, но, тем не менее, даже в этой невероятных размеров бочке меда были и свои ложки дегтя. Это – летний лагерь, практика, предполагавшая несколько недель походов в школу, чтобы убирать территорию, и… странная тоска, возникавшая в определенные моменты именно летом.
Летняя практика школьников была неким эквивалентом субботников взрослых. Особое порождение Советского Союза, где предполагалось, что даже дети должны дарить Родине и, в частности, родной школе, свой труд бесплатно. Конечно же, это никому не нравилось. Обычно у нас ставили две недели практики – пять дней в неделю по четыре часа – на июнь или август. Кажется, в августе работы было побольше: тогда еще в школе было много яблонь, как во дворе любого частного дома, и одни лишь паданки, их сбор и вынос, могли занимать все часы практики. Помню, как попал в группу, где были почти одни девочки и пару учителей, и я, как правильный мальчик, таскал все один, набирая в емкости паданок доверху, причем старался чтобы никто из девочек не понес то, что должен выносить я.
Но практика для меня казалось мелочью в сравнении со школьным лагерем типа продленки, и уж тем более пионерлагерем, куда дети уезжали на весь срок. Многим такие лагеря нравились, но я их не переносил. Один из таких лагерей, наверное, после первого класса, запомнился особым напряжением, когда нас водили в Парк Победы, самый большой парк города, где в то время еще был старый деревянный городок из всяких построек типа домиков или миниатюрных крепостей а ля Киевская Русь, чаще из двух этажей. Там мы находились вместе с ребятами на два года старше, учителя беседовали друг с другом в сторонке, и мы были предоставлены сами себе, где, естественно, старшие доминировали, угрожая и часто обижая младших. Возможно, ничего критичного там не происходило, но мне ужасно не хотелось туда идти в очередной раз, если с нами отправлялись старшие – было ясно, что спокойной игры там не получится, всегда будешь в ожидании каких-то конфликтов, в которых уж точно не выйти победителем.
В пионерлагерь – всем известный в нашем районе «Марат Казей» – я съездил лишь однажды, после четвертого класса, и после этого родители не рискнули отправлять меня снова, настолько мне не понравилось. Причем, я не добыл до конца срока: не больше двух недель из целого месяца. Отец забрал меня, когда навестил, и я едва не разнылся, чтобы меня оттуда забрали. Опять-таки там не было ничего критичного, никто меня не обижал, было даже любопытно познакомиться с новыми ребятами, и еще я влюбился в одну девочку, светленькую, со стрижкой и раскосыми грустными глазами, очень серьезную для своего возраста, я с неделю все мечтал о ней и был доволен увидеть ее лишний раз, но даже она меня не удержала, как только возникла возможность слинять из этого места. Никак не ложилось мне на душу это стадное времяпрепровождение, особенно, если вечером нельзя было вернуться домой и расслабиться, побыть одному. Помню, отец забрал меня сразу, после единственной попытки отговорить.
Еще летом случались особенные моменты на подобии черных дыр в космосе. Вроде бы все нормально, день идет своим чередом, впереди вечер с футболом и прятками, ничего не изменилось, но… Я смотрю, как обычно в дневное время летом, очередной детский фильм, «Гостья из будущего», «Приключения Электроника», «Кортик», «Бронзовая птица» или что-то еще, фильм заканчивается, и я не сразу выхожу на улицу, зная, что там никого нет, кто-то разъехался, кто-то обедает или чем-то занят, дома никого из родителей, и на меня, застывшего и созерцающего пустую послеполуденную улицу, внезапно накатывает противоестественная волна одиночества, порождающего странную и нелогичную тоску, необъяснимую в этом солнечном дне, застывшем в послеполуденном свете, тихом, неподвижном и подернутом чем-то нереальным с этой тишиной и отсутствием людей. Эта тоска, мощная и непобедимая, проходила быстро, но она повторялась не раз и, значит, не была случайностью. Нечто будто преследовало меня, выбирая особо уязвимые для этого моменты. Как-то объяснить я это не могу до сих пор. Ничего подобного не случалось вне лета, быть может, потому, что в школьные дни не было таких свободных моментов бездействия и самоуглубления.
Но все же эти мелкие неприятности остались всего лишь маленькими ложками дегтя в здоровенной и неподъемной бочке сладкого нектара под названием Лето.
6. Детские сады
В моем детстве, где не было каких-то навороченных детских площадок или иных мест для игр, была особая территория, где можно было играть одному или с кем-то. Эта территория была и лабиринтом с препятствиями, и местом, где росли яблоки, местом для пряток и игры в войнушку, местом, где можно было просто пройтись, посидеть и убить время. Или местом, чтобы поднять адреналин, если оттуда тебя погонят, сторож или воспитательница. Единственное, чего не могло быть на территории детсада – это игры в футбол.
Детские сады Площади. Для меня их было четыре. Почти напротив моего подъезда был детсад № 4, сразу за ним, вглубь района, находился Четырнадцатый, потом – Шестой, три детских садика подряд, но был еще один детсад, позади дома на улице Мира, перпендикулярного моему – № 20. Я его почему-то выделял, хотя не сказать, что он мне нравился явно лучше других.
Территория у него была побольше, чем в остальных, и еще в этом детсаде росла «сахарка» – сладкие яблоки, не в пример обычным беларуским – кисло-сладким. Она и появлялась уже на стыке июля и августа, следом за «белым наливом», самыми ранними нашими яблоками. К тому же, «сахарку» можно было поедать уже неспелой – в отличие от других сортов, не будучи кислой, она даже незрелой позволяла получить хоть какое-то удовольствие. Уже одно это «усиливало котировку» детсада. Например, в Шестом садике вообще не было яблонь, только сливы.
Заборы в Двадцатом садике были выше, но их гораздо реже смазывали солидолом или еще какой-нибудь дрянью – так сторожа «защищали» свою территорию от уличных мальчишек. В этом садике я играл меньше – чаще всего просто любил сидеть на заборе, разглядывая окружающий мир в ожидании не пойми чего, либо заправить в штаны майку, набрать за пазуху яблок «целый живот» и медленно наслаждаться каждым яблочком в отдельности.
Четвертый садик, примыкавший к нашей беседке, использовавшейся для игры в прятки, чаще других становился местом для игр. Его секция из проволочного заграждения служила воротами в гандбол. В самом здании с торца было что-то вроде широкой террасы на уровне второго этажа или некоего своеобразного балкона – такого в нашем городе я больше не видел. Легко взбираться и стоишь высоко, обзор двора и гаражей с другой позиции дарит новые ощущения: ты видишь давно знакомые вещи под иным углом. Правда, это позволяли себе, если точно знали, что в этот момент нет сторожа или он куда-то ушел. Иначе отступать было просто некуда. На хоздворе детсада был еще один интересный закуток – я иногда любил туда зайти и осмотреться. Оттуда можно было сбежать не только через калитку, но и через невысокую покатую крышу погреба, благодаря которой можно было легко перемахнуть забор.
В Четырнадцатом детсаде мы играли реже, но там, вдоль ограждения между детсадами, росли высокие удобные широколиственные деревья, на которые было легче взбираться, чем на неудобные яблони, и мы это использовали для игры в войнушку. Тот, кто не знал о таких нюансах, рисковал проиграть в чистую. Представьте, пробираешься по территории детсада, поглядывая в разные стороны в поисках своего врага, и не ведаешь, что кто-то уже давно целится в тебя сверху, как сам Создатель. Тра-та-та и ты – убит.
Шестой детсад был у нас наименее популярен. Его окружал самый неудобный забор – из железных прутьев, и преодолевать его было одно мучение, хотя он был ниже других сетчатых ограждений. Исключение лишь в общем заборе с Четырнадцатым садиком – оттуда в Шестой и перебирались. Само здание, небольшое, окружало не самое привлекательное пространство: деревьев мало, детские площадки какие-то голые и неинтересные. Кроме того, там не было яблонь, и уже одно это для нас являлось серьезным минусом.
Становясь старше, я все реже перебирался через заборы поиграть на территории детских садов – это выглядело все более несерьезно, кроме того, ослабевал сам интерес. Где-то в средних классах школы игры в детских садах сошли на нет.
7. Соседи
В нашем дворе, сколько я себя помню, всегда – даже, когда я стал взрослым и приходил навещать родителей – были посиделки группы старушек. Когда меньше, когда больше, но всегда находились пенсионерки, которые кучковались то на одном подъезде, то на другом, то на скамейках на некотором расстоянии от дома. За редким исключением это были тетечки из других подъездов.
В нашем подъезде под нами, на первом этаже, с момента нашего приезда, жила с родителями Ира, на два года меня младше, которая тоже ходила во Вторую школу. В начальных классах я с ней еще играл, но потом мы с ней почти не общались. Сверху, на третьем этаже соседи постоянно менялись, хотя одно время там жила другая Ира с родителями, и она тоже была младше меня на пару лет. Помню, у нас случались игры, когда со мной были обе Иры, живущие на первом и третьем этажах.
Одно время, что-то около полугода, когда мне было лет двенадцать, сверху снимала квартиру даже наша родня. Моя двоюродная сестра Лена, мамина племянница, дочка второго из четырех старших маминых братьев, чья семья единственная осталась в деревне, однажды вдруг стала нашей соседкой. Она уже вышла замужем, и у нее была полугодовалая дочь, моя двоюродная племянница Олька. Поначалу мама обрадовалась. Лена постепенно стала отдавать нам дочку, когда шла в магазин или еще по каким-то делам. Помню, я с удовольствием смотрел за девочкой, хотя сам еще был ребенком, и это был мой первый подобный опыт. Но как-то незаметно это становилось все чаще и чаще, Лена уходила на все более долгое время, и возникало ощущение, что она вообще ребенка с собой никуда не берет. Бывало, мне нужно было делать уроки или просто отдохнуть, а тут мне в который раз вручали девочку, которая не спала и спокойно не сидела, и я даже пожаловался матери. Потом я стал смотреть в глазок прежде, чем открыть, и брал племянницу уже не каждый раз. К этому моменту мать уже каким-то образом узнала, что Лена крадет у нас из почтового ящика газеты и журналы благодаря тому, что ключи от ящиков были одинаковыми, но Лена в этом не признавалась, а обвинить ее открыто мать не решилась. Но ее отношение к ней изменилось. При этом наглость Лены, чуть что приносившей нам ребенка, никак не уменьшалась. Но однажды она с мужем съехала на другую квартиру.
На нашей площадке, слева от нас, изначально жила бездетная семейная пара, оба угрюмые, некрасивые, нелюдимые. Тетя Люба в отличие от мужа прожила до старости, и с какого-то времени она превратилась в вечно бормочущую мегеру, если кто-то проходил мимо, либо она подходила к своей двери и возилась прежде, чем ее открыть. Она ни с кем не общалась, но без конца приглушенно кляла всех и вся. Ее муж, дядя Вася, выглядел не таким мрачным, но он умер, когда я еще учился в школе. Помню, что он чаще других открывал мне входную дверь нашей квартиры в первом классе, когда с ней были проблемы, мне не хватало силы повернуть ключ, и, по совету отца, я просил об этом кого-то из соседей. Понятно, что сначала я звонил в квартиру ближайших соседей. Дядя Вася молча, с едва заметной полуулыбкой открывал мне дверь, лишь молча кивая на мое «спасибо».
На четвертом этаже, через этаж над нашей квартирой, жила Лена, которая училась в параллельном классе. Отца у нее не было, но был младший брат. Одно время, в старших классах школы, у нас едва не начались отношения, как между парнем и девушкой, но это быстро прошло. Лена любила петь, и ее часто можно было услышать даже с нашего этажа. По-моему, голос у нее был отменный, хотя на эстраду она так и не попала.
Над Леной, на пятом этаже жил дядя Джон, да, именно так его и звали. Джон любил негромко напевать, когда спускался или поднимался в подъезде – он долгие годы участвовал в самодеятельности в местном Доме Культуре. Жену его звали Неля. У них был сын Игорь, но он был намного старше меня, и я его плохо помню: он рано женился и съехал от родителей.
Единственным другом моих родителей в нашем подъезде можно назвать дядю Гену, он жил с женой на пятом этаже в однокомнатной квартире. Высокий, черноволосый, слегка заикавшийся, он нередко приходил к нам и, бывало, просто сидел, наблюдая, как у меня шли морские бои «на кораблях», которые перемещались по полу общей комнаты. Он всегда называл меня Игорек, иногда приносил что-то вкусное. Мне кажется, он меня любил, как можно любить чужого ребенка – своих детей у него не было. Он был евреем, как и его жена, Нина, прямая его противоположность: маленькая блондинка. Она к нам почти не приходила и была очень застенчивой. Мы вместе встречали у нас Новый год, 1991-й, после чего они уехали в Израиль, чтобы больше никогда с нами не увидеться.
8. Родственники
В отличие от родителей мамы из деревни, дед и баба со стороны отца жили в городе. В их дворе росли пару яблонь тех сортов, что мне больше всего нравились: «штрифель» и «путинка». Подростком я любил набрать у деда и бабы целый пакет яблок, пахучих и больших. Во дворе был курятник, сарай, там я провел первые пять лет своей жизни, и там я потом бывал чаще, чем у других родственников. С ними всю жизнь прожил Вова, младший папин брат, с которым в зрелом возрасте я общался по-дружески едва ли не с единственным из своей многочисленной родни. Он был всего на одиннадцать лет меня старше. Он играл на гитаре, писал музыку, стихи, даже начинал с десяток романов, правда, ни один из них так и не закончил. Остальное же он по-настоящему так и не продвигал из-за своей непутевости и вообще образа жизни, где все очень портила проблема с алкоголем.
Одно время, пока я жил с родителями у деда и бабы, с нами, как третье семейство в одном доме, жила папина младшая сестра с мужем и моей двоюродной сестрой Жанной, которая была на пять лет младше меня. Вторая дочь у них родилась спустя семь лет, когда все уже жили отдельно. Мы жили на веранде, это была одна комната, а тетя с семьей – в общей комнате, самой большой, но проходной, между большой спальней и коридором. Сложно представить, как мы там все помещались, наверное, все это длилось недолго. Когда я был в начальных классах, и мы жили отдельно, у бабы с дедом жила моя прабабушка Настя, мать бабы. Она пережила оккупацию уже в зрелом возрасте, была слепая, и, когда я приходил, она, называя меня Игорек, просила, чтобы я дал ей руку. Кожа у нее была очень старая, но меня это не пугало, не отталкивало, как часто бывает с детьми, и я с удовольствием протягивал руку, чтобы она меня «нашла» и что-нибудь сказала мне. Прабабушка жила в одной комнате с дядей Вовой. Она была, как и баба, невысокая, сухонькая, и прожила 90 лет, умерев поздней осенью 83-го года, когда мне было девять.
Много позже, взрослым, я узнал, что у моей матери с дедом были ужасные отношения. Он к ней цеплялся и вообще вел себя раздражительно, был вечно недоволен. Отец же никак не вмешивался. Бабушка, спокойная и, можно сказать, отчасти безвольная, никаких проблем моим родителям не создавала, но и защитить их по-настоящему не могла. Они даже уходили на полгода на другую квартиру, но потом бабушка уговорила вернуться их обратно. У меня самого с дедом были не те отношения, каких хотелось бы, когда я уже стал подростком. Дядя Вова, хотя и «получал» в детстве от деда часто и не всегда справедливо, нередко его выгораживал в моих глазах, объясняя, что жизнь у деда была тяжелая, бесконечные мытарства по стране, голод первых послевоенных лет, первый сын – мой отец – родился во Владикавказе, который тогда назывался Орджоникидзе, второй на станции под Харьковом, и лишь дочь и младший сын родились уже в Речице, где дед и баба осели, его несправедливо уволили из армии, и он потом так себя и не нашел, хотя в молодости писал стихи, посылая их в газеты, и даже получал какие-то небольшие гонорары. Но в моих глазах это его так и не оправдало по-настоящему, хотя одно то, что он прошел войну, значило немало.
Его призвали в неполных 18 лет в 1944-м, и вскоре он попал в настоящему мясорубку под Кенигсбергом. Ближе всего к смерти он был, когда из-за паники при обстреле минометом не залег, а побежал, и какое-то время вокруг него взрывалось по шесть мин сразу, ему кричали «Ложись!», но он бежал, хотя его так и не задело ни одним осколком. Ему очень повезло. Мы с дядькой как-то обсуждали, что не будь этого везения, мы бы с ним не появились в этой реальности. Дед-фронтовик вернулся домой невредимым с четырьмя медалями, самыми ценными из которых были «За отвагу!» и «За взятие Кенигсберга!». Я помню, как в детстве он отдал мне все свои медали, которых к тому времени было больше – ведь прошли уже юбилеи Дня Победы, за которые фронтовики тоже получали награды, и я очень гордился ими, складывая в аккуратную коробочку.
Потом, когда мы жили отдельно, мы с родителями чаще всего бывали в гостях именно на Береговой, у деда и бабы. Дни рождения каждого из нас, Новый год, День Победы или иной другой повод. Тетя приходила с семьей, и мы устраивали застолье. Иногда приезжал мой дядя Саша, средний сын деда и бабы. С ним у меня тоже были хорошие отношения, и он каждый раз привозил какой-нибудь подарок, как и моим родителям, хотя из-за своей рассеянности он нередко мог забыть подарок прямо в поезде. Он был похож на бабу, как и Вовка, такой же непутевый, как и младший брат, так и не женившийся ни разу, не заведший детей, а вот отец с тетей внешне больше походили на деда, с его густыми темными волосами и явной примесью какой-то восточной крови, пусть и очень разбавленной.
Бабушке суждено было прожить до 90 лет, как и своей матери, прожив без деда полтора десятилетия, который умер на 77-м году жизни.
Всего у меня, единственного в семье, было девять двоюродных сестер и шесть братьев. Лишь две сестры были по папиной линии, остальные – мамина родня. Старшая мамина сестра была бездетной, а из четырех маминых братьев больше всех детей – пятеро – было у дяди Павла, третьего брата по счету. Моя мама, парикмахер по профессии, конечно же, периодически стригла их, иногда брала с собой и меня. Помню, как я стеснялся, забившись куда-то в угол, и лишь спустя час, если не больше, приходил в норму, выбираясь поиграть со своей родней. Двое из них, брат и сестра, были меня немного старше, остальные две сестры и брат – младше. Они все были внешне в свою мать – у той были проблемы с весом, и она уже в молодости сильно располнела. Лишь старший брат пошел в отца, будучи более поджарым.
С детьми второго маминого брата, жившего в деревне, я виделся редко, лишь когда приезжал туда к бабе и деду.
Иногда в Речицу приезжали дети старшего маминого брата, которого лично я не видел никогда – он умер, когда я был ребенком. Его семья жила в Минске, и мои двоюродные брат и сестра, намного старше меня, из-за чего я называл их дядя Валик и тетя Оксана, были моей единственной столичной родней. Между собой они были абсолютно непохожи, но сестра была очень привлекательной – особенно, если учесть, что среди моих родственников эффектных внешне людей практически не было.
Чаще всего я общался с детьми младшего маминого брата: Паша был на 4 года меня старше, средняя, Люба, на год младше, а Леша, последний в семье, на 4 года младше. Наше общение чаще всего было связано с приездами в деревню, и об этом лучше рассказать отдельно.
9. Деревня
Поток коров, ленивый, пахучий и мычащий, медленно заполняет улицу, а я с двоюродной сестрой уже сижу на заборе, чаще над калиткой, где опора пошире, устроившись поудобнее, держусь покрепче и с интересом – но и с какой-то глубинной опаской – любуюсь животными, каждое из которых может затоптать такого ребенка. Чаще всего черные с белыми пятнами или черные полностью, но есть и рыжие или пегие, рыжие с белым, есть такие, где белого больше, чем черного, у каждой коровы свой рисунок из пятен, как и свой норов, кто-то движется покорно и спокойно, но есть те, кто выбивается из общего потока, тычется мордой не в свою калитку или вообще отбегает в сторону, не желая следовать дальше, щиплет траву, несмотря на окрики, и за дело берутся пастухи, которые гонят стадо с поля по домам.
Мы любуемся каждым животным, которое бросается в глаза, созерцаем рога – самое жуткое в их внешности, копыта, влажные морды с широкими ноздрями, их глаза и забавные уши, их хвосты, которыми они отгоняют насекомых, прислушиваемся к стуку копыт, шороху тел, к мычанию и сопению, к «выстрелам» хлыста пастухов, к окрикам хозяев, мы вдыхаем их особый запах. Мы живем этими минутами, растворяемся в них: пока они летят мимо нас, для нас более ничего не существует. Мы – единое целое с потоком этих животных, которые дарят людям очень многое из их питания.
Так происходит почти каждый вечер, когда я в деревне. Пропустить возвращение стада нельзя, это, как ритуал. Это – Событие! Это что-то такое, что подводит логичную и законную черту под окончанием очередного дня.
У бабушки были спокойные коровы, Рябка и Телушка. Помню, как я хотел, но боялся угостить корову хлебом, кусок которого мне протягивали родители или сама бабушка, и тогда взрослый брал мою руку с хлебом, чтобы я наконец-то дотянулся до влажного теплого рта и с радостным восклицанием отдернул руку, угостив ту, которая – с помощью бабушки, конечно, – вот-вот должна была в ответ угостить меня парным молочком, с которым вряд ли можно будет что-то сравнить.
Дед и баба со стороны моей матери прожили всю войну в оккупации. Деда в армию по какой-то причине не призвали, быть может, деревня слишком быстро оказалась на занятой фашистами территории. Мне почти не рассказывали, как они прожили это время, но, как я понимаю, в целом им повезло. К началу войны у них уже было двое детей. Их деревню миновала участь многих беларуских деревень, некоторые из них сожгли и где-то поблизости.
Бабушка была неспокойной и суетливой, на месте не сидела. Как говорила моя мама много позже, характер у ее мамы был еще тот, хотя с нами она всегда вела себя сдержанно и с заботой. Меня забавляли в детстве специфические беларуские словечки бабушки, которые и на русский было не так-то просто перевести, она иногда использовала их, как слова-паразиты, просто разбавляя речь, когда что-то делала. Дедушка напротив был спокойным и добродушным, этакий увалень, много повидавший в жизни, но теперь просто сидевший на скамеечке на солнце, чтобы уже ничего не делать. Конечно, это впечатление было обманчивым, стоило лишь послушать мою маму, сколько им всем довелось работать в поле, так это при ней, а родилась она, когда отцу было уже под сорок. Он слегка кривил рот, когда говорил или улыбался, но его это не особо портило. Моя мать, странным образом, взяла что-то во внешности и по характеру от обоих родителей.
Отношения с родителями мамы были как-то теплее, чем с родителями отца. Они очень любили и уважали моего папу, а их дочь, моя мать, была самой младшей в семье, шестым ребенком, и потому, несмотря на многочисленных внуков, и меня выделяли как-то по-особому. Мать как-то рассказала, что после моего рождения, я, неспокойный, плаксивый и болезненный, нередко не мог уснуть после заката, ворочался, хныкал, и успокоить меня было сложно. Однажды дед забрал меня от мамы, снял все пеленки, которыми в те времена было принято плотно укутывать детей, просто раздетым уложил меня рядом, и я, тут же успокоившись, прекрасно проспал до утра.
У них был дом на повороте дороге, в начале деревни, недалеко от трассы Гомель – Калинковичи, напротив дома был луг, где иногда паслись отдельные коровы. Напротив дома росли несколько больших ив, и, помню, как мы собирали там в конце весны в банку майских жуков – их я по праву называл жуками моего детства.
За домом на огороде росли несколько груш. Яблонь там не было, что для меня, любителя этих фруктов, было большим минусом. В основном деревенский огород был открытым пространством, которое засевали картофелем или чем-то другим. Вообще во дворе не было деревьев, подходящих для лазания детям, они все были низкорослые и неудобные, зато было кое-что иное – сеновал.
Это было нечто – особая территория, которая к тому же еще и менялась, в зависимости от поры годы и количества сена в нем. Иногда ты сразу окунался в душистую сухую траву, ходил по этой пружинистой массе, зарывался, прятался, притаившись, швырялся охапками, с воплями перекатывался. Иногда приходилось взбираться под самую крышу, чтобы пройти вглубь, настолько много оказывалось на сеновале сена. Но бывали времена, когда, перебравшись внутрь, приходилось с другой стороны осторожно слезать вниз, к самому полу, где почти ничего не осталось от былого величия. Изредка сеновал превращался в золотую середину между этими двумя крайностями: сена оставалось половину, и можно было прыгать, как и с другого, верхнего яруса сеновала, так и с проема, через который мы забирались внутрь.
На сеновал можно было пройти со двора, через хлев, но чаще там было мокро и грязно от коровьего навоза, и мы предпочитали забираться, как обычно. Под верхней частью сеновала, рядом с коровником жили свинки, но туда мы почти не заглядывали. Кроме того, что можно было вымазаться по колено, все-таки хрюшек мы побаивались. Нас чаще всего хватало на то, чтобы просунуть под досками на полу картофелину и наблюдать, как очередной пятачок лакомится, показывая немаленькие зубы.
Играли мы и я в прятки, и тогда, понятно, в дело шел сеновал, из которого было несколько выходов. Играть в прятки в деревне – это было что-то очень отличное от игры в городе.
Была у нас возможность забираться и на чердак самого дома, по высокой приставной лестнице, но там было пусто и, следовательно, не так интересно, как на сеновале – никакого сравнения. Я, помню, любил изредка забраться туда, чтобы с другой стороны, выходящей на дорогу и луг, полюбоваться пространством через маленькое окошко, до которого с трудом дотягивался. На чердаке был специфический приятный запах мелких опилок и сухого дерева балок.
Возле лестницы, тоже с задней стороны дома, был вход в глубокий подвал под домом, где бабушка хранила творог, другую молочку, огурцы в бочках, а в кадках там дозревали моченые яблоки – специфическое лакомство беларуской деревни. Помню, кто-то из нас с удовольствием помогал бабушке или маме в коротком походе в погреб: что-то подержать, какую-нибудь емкость, или даже забраться рукой в бочку, чтобы самому достать то, что просили взрослые.
Дом, очень небольшой, состоял всего лишь из двух просторных комнат и сеней, в первой комнате была печь – любимое место детворы в холодное время года. Бабушка стелила там фуфайки, и уже нельзя было обжечься, как бы сильно не топили печь. Это было царство ленивой неги: лежать на теплой поверхности и ни о чем не думать, даже не обращать внимания на разговоры взрослых, там, «внизу».
Иногда в деревню нас приезжало буквально несколько человек, но бывало, что детей оказывалось сразу много. Помню, как во второй комнате нас раскладывали по кроватям и диванам, вперемешку со взрослыми, как где-то за окном стрекотали кузнечики или лаяли собаки, изредка тишину нарушала проезжавшая машина, а мы постепенно засыпали, прекращая свои бесконечные расспросы.
Кушали мы всегда в передней комнате, именно там стоял общий стол и находилась печь. Помню, как бабушка доставала рогатым ухватом горшки из алого нутра раскаленной печи. Я завороженно смотрел внутрь, в царство оранжево-красного пространства, пока не звали вернуться за стол, где часто была яичница с салом, и я, который в детстве никогда сало не любил ни в каком виде, съедал немного, не осознавая разницу между обычной едой и приготовленной в печи. Это были дружные обеды или ужины, простые и теплые, сытные и неторопливые. Это был тот простой быт, о котором мечтают все семьи, даже если не осознают этого. Та жизнь, которую можно назвать простым человеческим счастьем.
Спустя годы, после большого перерыва, когда мне доводилось проезжать мимо старого дома, пустого, умирающего, но все еще живого, я всегда тихо шептал, благодаря дедушку и бабушку, что они родили мою маму, а она родила меня.
10. Двоюродная сестра
Чаще всего я играл в деревне именно с двоюродной сестрой Любой. Все-таки ее братья для того времени сильно отличались по возрасту, чтобы с ними играть – Паша намного старше, а Леша – намного младше. Кроме того, именно ее отец, дядя Федя, единственный в те годы имел машину и привозил или отвозил нас, если мы не пользовались рейсовым автобусом.
Однажды он жестко пошутил со мной, чем надолго испортил мое мнение о нем. Я уже со всеми сидел в машине, и мы собирались уезжать, но моя мама задерживалась, и дядя сделал вид, что уедет без нее. Я кричал, чтобы он подождал маму, он вроде соглашался, чтобы спустя пару секунд заявить, что все, раз ее нет, он уезжает, а она все не являлась. Он едва не довел меня до истерики, сам того не понимая, а может он просто испытывал странное извращенное удовольствие от моего натурального испуга, ведь, по его-то мнению, ничего страшного не происходило. Так или иначе, после этого случая я уже не садился в машину один без матери. По мне так его шутка была явно неудачной.
Его дочь была похожа на братьев внешне, но абсолютно не походила на них характером. Младший, Лешка, был тихим, спокойным и незаметным, этакий симпатичный увалень. Старший брат тоже не сильно от него отличался, такой правильный мальчик, во всем слушающийся родителей и ничего не делающий самостоятельно, хотя в дальнейшем ему было суждено попасть в Афганистан перед самым выводом советских войск оттуда и чудом избежать участия в военных действиях, а после армии жениться раньше нас всех – в двадцатилетнем возрасте! Но вот у их сестры в каком-то месте явно был моторчик. Ей родители были не указ. Скорее всего, ее просто баловали больше братьев и разрешали все, что только можно. Впрочем, ничего страшного из этого не вышло: сестра не была агрессивной, злобной или слишком себялюбивой. К счастью, в моей родне вообще не было таких людей.
Мы с ней играли в прятки, в догонялки, лазали на сеновал, что-нибудь собирали в поле, помогали вместе взрослым, вместе встречали вечером стадо, собирали майских жуков, чтобы потом их выпускать. Помню, она ввела что-то типа позывных – строчки из какой-нибудь популярной песенки, которые давали бы мне знать, что это приближается она, хотя в большинстве случаев там все равно не было других детей. Не помню про свой позывной, но у сестры были строчки:
«И уносят меня, и уносят меня в звенящую снежную даль
Три белых коня, ах, три белых коня: декабрь, и январь, и февраль».
Неудивительно, наверное, что у нас однажды произошло что-то вроде неловкого поцелуя, и это потом сколько-то раз повторялось, на сеновале или где-то, где нас не видели взрослые, и мы вряд ли понимали, что делали, а первый настоящий поцелуй у меня случился уже гораздо позже, лет через шесть, с чужой девушкой.
Но с Любой мы хоть и были близкой родней, все-таки наша половая принадлежность давала о себе знать. Когда мы стали подростками, и, помнится, не виделись с полгода или больше, она при встрече так стеснялась, что даже едва поздоровалась. Потом отношения восстанавливались, но уже были не такими непосредственными, как в начальных классах. Когда мне должно было исполниться четырнадцать, а ей только-только минуло тринадцать, я воспылал некой романтикой и решил пригласить ее на свидание. Помню, уходил из школы, смотрел на одноклассников и думал про себя, что они даже не знают, что у меня сегодня встреча с девушкой. Ее родители не совсем поняли цель моего прихода, к тому времени мы толком уже не общались, прекратив ездить в деревню, как в детстве, но, видать, все выглядело так, что я просто был где-то рядом и заглянул в гости. Люба смущалась и – вряд ли она тоже понимала, что же мне надо – на свидание не пошла. Я немного посидел, болтая ни о чем, после чего ушел, наконец-то будто бы протрезвев, и успокоился, осознав, что затеял что-то не то, и что она – моя двоюродная сестра, а не одноклассница или соседка. Так или иначе, мы продолжали общаться и вскоре проводили в армию ее старшего брата.
Спустя годы как люди со стороны, так и родственники, иногда подмечали, что Люба чем-то похожа на мою мать, а я сам, когда у меня появилась дочь, в какие-то моменты подмечал у ребенка внешнее сходство с моей двоюродной сестрой в определенные моменты ее детства. Наверное, она была самой близкой мне из всех двоюродных сестер.
11. Леня
С Леней мы были друзьями гораздо дольше, чем с Сергеем или Сашей – все средние классы школы. Началось это с 4-го класса и длилось почти до конца учебы, хотя в старших классах наши отношения увяли, и я проводил с ним времени все меньше.
Самым нелогичным было то, что у нас не было общих интересов. Например, Леня вообще не участвовал в каких-либо спортивных играх. Ни футбол его не интересовал, ни баскетбол, ни любой другой вид спорта. Для меня это было серьезным препятствием для тесных отношений, но, тем не менее, с Леней я общался гораздо чаще, чем с другими детьми в школьные годы. И еще у него практически не было других приятелей, только я.
Он был высоким и худощавым, с узким лицом, кучерявый и черноволосый. В отличие от Саши, светлого, вполне славянской внешности, национальная принадлежность Лени сомнений не вызывала. И кожа у него, в отличие от большинства славянских сверстников, хорошо и быстро загорала.
Отца у него не было, то есть он ушел в Ленином раннем детстве и с семьей больше не общался. Жил Леня с мамой и дедом, ее отцом. Они жили в своем доме, небольшом и деревянном, на Набережной, над самым обрывом над рекой, над той частью, которая была асфальтирована еще в нашем детстве. Под их домом, внизу, находилось двухэтажное кирпичное строение – старая Спасательная станция, которую в дальнейшем снесли, когда Спасалку перенесли в другое здание, новее. Сверху к станции спускалась старая узкая лестница с цементными ступеньками и чугунными перилами, ее начало было всего в десятке метрах от Лениного дома. Еще чуть дальше от его дома, метрах в пятидесяти, над обрывом находился постамент – Истребитель, своеобразная визитная карточка набережной нашего города.
Леня был моим одноклассником еще в начальных классах, но жил он по меркам того возраста, далековато: от моего дома нужно было идти минимум десять минут, перед этим перейти центральную улицу – Советскую. Да и в самой школе мы особо не общались. Но наступил 4-й класс, и как-то постепенно мы сблизились. Помню, как после уже продолжительного общения в школе мы решили, что пора приходить друг к другу в гости, и Леня первым пришел на Площадь к моему дому. Потом уже вместе мы пошли к нему.
Визитной карточкой его дома был дед – казалось, он никогда не поднимался с дивана в передней комнате, где напротив него стоял телевизор, никогда не виденный мною выключенным. Впрочем, за все годы я и деда не сидящим на диване видел всего раз или два. У него был массивный круглый живот, который, казалось, аккуратно возлежал на бедрах. По словам Лени, его мама кормила деда отменно, и что ему еще надо было на пенсии для полного счастья? Сидишь, смотришь телевизор, не работаешь, тебя кормят, поят и так далее. Не помню, чтобы его дед улыбался, всегда был серьезным, но неприязни или каких-то отрицательных эмоций он не вызывал. Обращался он к внуку всегда «Леник», давал какие-то наставления, редко отрывая взгляд от телевизора, в основном, он его не поучал и не допекал, предоставляя относительную свободу, иначе говоря, вовсе не пытался заменить ему отца. В общем, нашей дружбе он никак не мешал, хотя, в отличие от других взрослых, никогда не интересовался мною, что я да где я.
За домом у них был относительно просторный двор с сараем. Грядки занимали не очень много места. Одно время у них жили в клетках кролики, и это был первый раз, когда я смог потрогать этих зверьков вживую. Помню, как Леня с физиономией знатока объяснял мне разницу между «котной» крольчихой и «не котной», прощупывая их животики.
Именно от Лени я узнал о том, как и почему появляются дети, и что вообще должно для этого произойти между мужчиной и женщиной. Это было в начале пятого класса, в одиннадцать лет – слишком поздно даже для мальчика в стране, о которой как-то заявили, что «В Советском Союзе секса нет». Меня слишком опекали родители, старшие ребята во дворе оказались не из тех, кто любит рассказать с подробностями о таких вещах младшим, бесшабашных и взрослых друзей у меня не было, и я благополучно дожил до раннеподросткового возраста, ничего не зная о физической близости. Помню, для меня это было шоком, реакцией моей было почти отвращение, не говоря о неверии, и Леня какое-то время убеждал меня, утверждая, что со временем мне это понравится, вот увидишь. Когда мы коснулись вопроса, а как же дети, если нам этого захочется, я задал ему презабавный вопрос, можно ли обойтись без близости с женщиной, ведь это же противно. Леня помедлил, раздумывая, и выдал не менее презабавный ответ: что вроде бы уже есть какие-то роботы, которые делают это с женщиной вместо ее мужа, если он этого не хочет. Кажется, на этом мы в тот день дискуссию о роботах и детях приостановили.
Больше всего у меня в памяти оставил след сарай в огороде Лени. Не само строение, а то, что было с ним связано. Там был второй этаж, типа чердака, куда мы забирались по лестнице. Внутри находились деревянные ящики, я даже не помню, из-под чего они были. И картонные упаковки старой, в основном зимней, обуви. Там был целый склад ботинок, сапог и так далее, а, может, мне так лишь казалось. Уж не знаю, откуда это все взялось, собирала ли семья Лени старую обувь или же каким-то образом ботинки скопились еще по какой-то причине, но нас интересовало совсем иное. Мы устраивали там настоящие битвы.
У него была одна крепость из составленных друг на друга ящиков, у меня другая, там мы и прятались за ними, швыряя друг в друга ботинки и сапоги. Расстояние между крепостями было, понятное дело, минимальным. Предметы, сами по себе тяжелые, брошенные с такого близкого расстояния, могли повредить глаз или просто разбить лицо, но мы этого избежали, быть может, потому, что нам более интересно было сбивать ящики, а не попасть друг в друга. Крепости наши качались от «снарядов», верхние ящики слетали, мы с криками и ревом «раненых» удерживали трясущийся «нижний этаж», восстанавливали «стену», чтобы тут же обстреливать крепость противника. К тому же – громадный плюс – мы могли использовать «боеприпасы противника», залетавшие на нашу территорию, в общем, «поставки снарядов из тыла» нас не волновали: это была бесконечная круговерть. Эти бои, помню, были если и не продолжительными, то очень интенсивными. После них мы были выжатыми, как после какой-то серьезной тренировки. Ни о чем подобном я никогда не слышал от других мальчишек. Не у всех кроме чердака и деревянных ящиков мог быть склад «боеприпасов» – старой обуви. Чердак в сарае привлекал нас довольно долго, но, как и все в этом мире, а уж тем более детские игры, битвы наверху тоже сошли на нет.
Леня был моим первым из друзей, с которым я мог подолгу спорить. Во дворе с мальчишками постарше сами разговоры складывались иначе, а с Сергеем я вообще никогда не спорил, мы были еще совсем детьми. Теперь же, когда мы вступили в подростковый возраст, и мир все чаще открывался нам с разных сторон, мы обнаружили, что у каждого может быть совсем иное мнение. В те времена, когда началась Перестройка, был повсеместный интерес как к внутренним проблемам в стране, так и к международным событиям. Помню, в тринадцать лет – шел 1987-й – я постоянно читал газеты, которые выписывали родители. В стране после десятилетий замалчивания впервые разрешили говорить о спорных вопросах открыто. Этот «политический фанатизм» у меня долго не продлился, но какое-то время это нередко занимало мои мысли и наши разговоры.
Самым главным преткновением у нас с Леней был Афганистан. Уже тогда было известно, что советские войска выведут из этой восточной страны. Леня с недетским цинизмом – при этом у него всегда присутствовала нагловатая ухмылочка – заявлял, что «Как только Советы уйдут, в Афгане перережут всех местных коммунистов». Скорее всего, он использовал чьи-то чужие слова, мнение каких-то знакомых деда, но выглядело убедительно. Я все еще оставался правильным мальчиком правильных советских родителей, и для меня война в чужой стране была справедливой со стороны Советского Союза, и потому я не допускал мысли, что все это напрасно, и справедливый строй тут же падет, как только наша страна покинет своих союзников. Леня – а он во всем был отчасти настоящим циником – доводил меня до кипения своими аргументами, а я, все еще не признавая, что мир гораздо сложнее, чем «хорошо – плохо, черное – белое», никак не хотел соглашаться, что наша страна в чем-то виновата, и что мы не принесли чужим людям ничего хорошего. Никто никого ни в чем не убедил, но, взрослея, мы потеряли интерес к политике, к тому же любые международные события, рано или поздно, становились прошлым, которое тускнело и блекло, как и любое иное прошлое.
Гораздо больше, чем политика или что-то иное, наше время занимала река, о которой нужно рассказывать отдельно, касаясь разных людей и разное время. С Леней, жившим на самом берегу, мы не могли избежать разговоров и разных приключений на реке. Он вообще мечтал, что, став взрослым, работать не будет, а станет лишь ловить рыбу для продажи, сетью, бреднем, «пауком», иными способами, лишь бы в достаточных объемах, и этим сможет жить. Через деда он знал некоторых браконьеров, кто-то из них работал даже на Спасалке, и примеров для «хорошей и нетрудной жизни» у него было достаточно. Прямая противоположность мне, правильному мальчику, он нередко смаковал варианты, как можно ловчее устроиться или легче заработать. Меня это тогда вообще не интересовало, некая эфемерная взрослая жизнь, какие-то будущие заработки, и, естественно, эти разговоры мне не нравились. Меня раздражали, даже злили все эти его способы, как обойти то или иное, как легче что-то разнюхать или наоборот что-то скрыть. Для него не существовали общепринятые правила, какая-то совесть и правильные поступки, и можно лишь удивляться, что мы все же продолжали дружить.
В классе Леню не очень любили, его нередко доставал морально Ваня, наш негласный лидер класса, который был нашим злым гением, о котором нужно рассказывать отдельно, и я постоянно встревал в «эти наезды», защищая своего друга, рискуя еще сильнее ухудшить отношения с Ваней, но насколько помню, особой благодарности Леня не выказывал, как если бы все мои потуги ничего особенного не значили. Учился Леня тоже неважно, ниже среднего, был, так сказать, «тихим троечником», и учителя тоже не испытывали к нему теплых чувств. Однако был один серьезный нюанс, который сказывался на школьной жизни моего друга. Его мать работала в аптеке, а в те времена, в 80-ые, что-то достать можно было лишь по знакомству, тем более, не из еды или одежды, а из лекарств, и многие учителя этим пользовались: обращались к Лениной маме, не только для себя, но и для родителей или иных родственников. Лени это очень нравилось, и он мог иногда рассказать, что и для кого попросила у его мамы та или иная учительница.
Но к реке Леня испытывал не только шкурный интерес. Мы реку по-настоящему любили, как живое, обособленное существо, и при малейшей возможности гуляли там.
Помню, как однажды поздней осенью мы забрели глубоко в Посадки – искусственные насаждения вдоль реки вверх по течению, в основном из тополей, ив и дубов, тянувшиеся с пяток километров до самого Ведрича, небольшой речки, впадавшей в Днепр выше города. В те годы там прохаживались лишь считанные люди, там было пустынно, и мы забрались далеко, между тем день затухал. Мы обнаружили следы, которые Леня идентифицировал, как волчьи, причем тут же вспомнил, что поздней осенью волки сбиваются в стаи и могут атаковать людей. Мы драпали оттуда, задыхаясь, до самой набережной. Потом хохотали и, перебивая друг друга, рассказывали, как мы все правильно сделали.
Однажды мы устроили рискованный экскурс во время паводка в середине апреля, когда вода затопляет даже правый, высокий, берег так, что достигает подножия обрыва там, где нет плит набережной. Мы решили достигнуть Красной Горы – так мы называли поворотную точку нашей излучины, на которой и располагается наш город. Рыжеватая из-за выступающей глины, Красная Гора была в паре километров, скрывая от нас дальние дали, и мы решили «отправиться в экспедицию», но не по верху, а по середине обрыва. Местами нам пришлось ползти, как альпинистам без страховки и тросов, хватаясь руками и прижимаясь телом, чтобы не сползти вниз, в воду, которая в середине весны была достаточно холодной. Эпизодически кто-то из нас действительно сползал, но успевал где-то уцепиться и не стать жертвой несвоевременного купания. Больше мы таких походов не устраивали, к тому же далеко не каждый год было столько воды, чтобы по-хорошему подтопить и наш берег.
По-настоящему мы рисковали жизнью лишь однажды, когда в ветреную и ненастную погоду отправились на обычной лодке на веслах вверх по течению, чтобы исследовать противоположный берег и заодно разведать дальнюю возвышенность, которую в ясную погоду можно было принять за невысокую гору, покрытую лесом, где находилась скрытая от глаз маленькая деревня Пескополье. Это уже была опасность не от эфемерных волков или риска промочить ноги по бедра в студеной воде.
В те годы я любил рисовать карты «нашего побережья». Давал названия тому, чему официального названия не было: островкам, заливу, полуострову. У противоположного берега, в верхней части излучины, на которой находился город, прямо напротив городского пляжа с его желтым песком, располагался самый большой остров, длинный, хотя и узкий, его еще нужно было уметь различить, если находиться на пляже, так он сливался с противоположным берегом. Его я назвал остров Грицко. Почему так? Не помню. Наверное, это отдавало чем-то беларуским или, точнее, украинским. В седьмом классе у нас появился новый предмет, история Беларуси, к ней я испытывал серьезный интерес. Постепенно уходило в прошлое то, что в советское время было незыблемым и единственно правильным, и на его смену приходило что-то похожее на национальное возрождение.
В рамках «наших исследований» мы и попытались пройти на лодке вверх по течению и узнать, как далеко расположена от берега деревня, которую мы знали лишь по названию. В первой части нашего мини-путешествия погода была нормальной, мы благополучно добрались до противоположного берега, хотя и подустали немного: все-таки скорость течения в нашей местности присутствует, а мы были всего лишь подростками и «прошли» минимум полдесятка километров. Мы вытащили на пустынный берег лодку, двинули в лес, к возвышенности, и вскоре обнаружили маленькую деревеньку, в которой, насколько помню, никого днем не увидели, кроме одной старенькой женщины и то с расстояния. Деревня была из разряда вымирающих.
Не обнаружив ничего особо примечательного, мы отправились назад. И вот тогда, оказавшись на середине реки на обратном пути, нам не повезло. Пошел дождь, но это было мелочью. Поднялся шквалистый ветер, и появилась такая высокая волна, какую я не припомню на реке, которая в самом широком месте не превышала полкилометра. Мы двигались медленно, нас заливало самым натуральным образом, как если бы мы плыли по морю, не по реке. Затони лодка, и мы рисковали бы не выплыть – слишком высокая была волна, хотя наш берег казался не таким далеким. Мы никак не могли к нему приблизиться, выбились из сил и, насколько помню, серьезно перепугались: нас никто бы не заметил, не помог бы, а ненастье не собиралось нас щадить. Кое-как, измотанные и перепуганные, мы все же приблизились к нашему берегу, и нам стало спокойнее. Мы могли бы уже выплыть в самом худшем случае.
Насколько помню, потом мы на лодке на противоположный берег не переправлялись. Не думаю, что это было по причине опасного путешествия в тот день и риска для жизни, скорее всего, Леня не мог брать лодку кого-то из взрослых знакомых, когда захочешь.
В дальнейшем, взрослея, мы уже меньше подвергали себя какому-то риску, гуляя по Посадкам или на реке, но и сами уже стали меньше общаться. Последний запомнившийся эпизод совместного времяпрепровождения – это знакомство в конце лета, перед выпускным классом, с двумя девушками-одногодками из другой школы. Нас было трое: с нами тогда был Саша, с которым я уже общался даже больше, чем с Леней, мы все стеснялись, для нас это было Событие, с кем-то познакомиться на улице, и больше всех болтал именно Леня, не особо разговорчивый в компании и вообще не знакомившийся еще с девушками. Когда мы расставались, девчонки продиктовали нам свои телефоны, одна – Саше, другая – мне. Леня перед этим ушел, и одна из девушек еще удивлялась, что он явно старался больше всех кому-то понравиться, прямо «из кожи вон лез», но ушел, даже не попытавшись получить хоть какой-то результат.
Затем наше общение с Леней слабело, слабело, чтобы полностью прерваться с окончанием школы. Леня, хотя имел эту возможность, так и не уехал в Израиль на постоянное место жительства. То есть сразу он уехал, чтобы периодически возвращаться, но вскоре вернулся насовсем. Кто-то говорил мне, что это случилось из-за нежелания служить в Израильской армии, но, возможно, у нас ему было легче жить, не особо напрягаясь на тяжелой работе, при этом не впадая в нищету.
Года через четыре после школы мы с ним случайно встретились в электричке, когда я возвращался из Гомеля, нашего областного центра, и меня поразило, насколько чужими мы стали всего лишь за считанные годы после такого долгого срока дружбы. У нас сразу возник спор по несущественному вопросу, и у него была заметной явная неприязнь ко мне, что надолго оставило неприятный осадок: мне казалось, что для такого отношения ко мне у него просто не может быть причин.
12. Река
Однажды в общении с кем-то из знакомых я задался вопросом, как можно жить в городе, где нет реки? Особенно летом? Когда жарко и хочется на пляж? Как? И меня поддержали, что это, в самом деле, ужасный дискомфорт. Ужасное невезение родиться и жить в подобном городе.
Я же родился и жил в городе с рекой. Мне повезло. И дело не только в купании и летних месяцах.
Для меня, чьи родители никуда далеко не выезжали и ни разу в детстве не вывозили меня на море, на которое я попал лишь, став совершеннолетним, река, наш Днепр, была и морем, и рекой. И даже чем-то большим. Когда после самого первого длительного отсутствия дома, получив отпуск во время службы в армии, я приближался на поезде к городу, в первую очередь я высматривал и радовался появлению реки, как некоему родному существу, самой большой на территории моей страны, хотя в детстве я жил в Советском Союзе, и Днепр был вторым после Волги, а в Европе – третьим после Дуная.
Однажды я услышал мнение, с которым согласился и согласен теперь. Если из нашего города убрать набережную и реку, отберешь всю красоту. Да, без реки, без этой излучины в городе, без набережной как будто ничего не остается. Если в нем и есть что-то красивое, это – река.
Помню лодки на берегу, привязанные цепями к речным сейфам. Фигурки рыбаков. Песок, желтый и глубокий на пляже. Залив, покрытый ряской. Мост через залив, связывающий берег с полуостровом, на котором находится пляж. Детский парк над заливом, выделяющийся в линии берега двумя спусками к реке. Тихие закаты, когда солнце прячется за лес где-то в верховье. Противоположный берег, который весной уходил под воду до самого горизонта, и его ограничивала сизая полоса далекого леса. Помню народные гуляния по набережной. Извечный самолет-постамент над обрывом. Сидящие на скамейках парочки. Прогуливающиеся группки молодежи: бесконечный вечерний моцион все новых поколений. Густое, тягучее кваканье лягушек летними вечерами. Помню специфический теплый запах летней реки. Плеск волн на берегу после проехавшей лодки, ее монотонный, усыпляющий гул. Помню речные катера, узкие и быстрые, которые называли «Ракета» и на которых можно было проехать до самого Киева, а это не меньше трехсот километров. Помню пристань, к которой приставали речные суда, и которая делила берег набережной на песчаный и асфальтированный. Помню, как блестела серебром на восходе солнца сама излучина реки. Помню ледоход: поток бесконечных льдин разной формы и объема, их шорох, треск, мрачный зимний шепот. Но летних воспоминаний все-таки больше.
В лето своего одиннадцатилетия я, наконец-то самостоятельно научился плавать. Стояла еще высокая вода, и пляж частично был скрыт: глубина достигала мне по грудь, никаких ям, пространства – на десятки метров, и я без чьей-либо помощи старался: греб по-собачьи под себя, пока не почувствовал, что могу держаться на воде какое-то время, которое все увеличивалось.
С рекой я соприкасался вместе с разными людьми, не только с родителями и Леней. Еще были одноклассники.
Помню, когда пристань была еще на старом месте, рядом с ней поставили некий металлический понтон. Он был широким и длинным, диковинной формы, и так удобно располагался, что по нему можно было бегать, прыгая на берег и обратно, как по кругу. Мы играли там в квача – у нас это так называлось, что в других местах могло быть простыми догонялками или салочками. На понтоне было так удобно, что игра затянулась больше, чем на час. Помню, как мне сильно захотелось пить, и я припал к воде, свисая с понтона. Не знаю, что было бы с человеком сейчас, попей он воды из реки. Необязательно что-то серьезное, но никто этого сейчас не делает. Тогда, в середине 80-ых, тоже никто уже из реки не пил, но я не выдержал. Припадал к воде с десяток раз. Не помню, пили из реки мои одноклассники или нет, но я нахлебался немало. Со мной ничего не случилось, но эта игра почему-то осталось в памяти дольше, чем многие другие похожие игры. Оставались считанные дни до аварии на Чернобыльской АЭС, которая повлияла на наши судьбы, пусть и не так серьезно, как на судьбы многих других людей, оказавшихся к месту катастрофы гораздо ближе, хотя мы, конечно, об этом ничего не могли знать, мы жили и радовались жизни, не подозревая, что грядет.
Помню празднование Ивана Купалы, старого народного праздника Беларуси, в ночь на 7-го июля, на мой день рождения. Впервые его организовали на мое шестнадцатилетие позади залива в Посадках. Было много народа, горели костры, высокие и яркие, они давали зарослям почти дневное освещение, кто-то водил хороводы. Это было в диковинку: в СССР вдруг стало возможным празднование чего-то, что уходило корнями в дохристианскую эпоху, в язычество. Я особенно гордился, что такой праздник приходится на мой день рождения. Мама рассказывала мне, что одно время даже хотела назвать меня Иваном.
К сожалению, в дальнейшем городские власти перенесли место гуляний на луг возле Ведрича севернее города, на въезде в поселок Озерщина, самой близкой к Речице крупной деревне, которая в дальнейшем превратилась в некий город-спутник. Туда я уже не ходил, было далековато, и первое празднование 1990-го навсегда осталось каким-то особенным. К тому же в Озерщине все же не было такого размаха.
Помню, как мы с группой одноклассников отправились на лодке и катамаране по разлившему в Посадках заливу, как только потеплело, но вода еще не сошла. В то время государство только-только разрешило частный бизнес, и у нас на реке появился прокат лодок и катамаранов. Мы, счастливые открывшейся возможности бороздить воды разлившегося залива, галдели, как сумасшедшие, те, кто был в лодке, гребли, как придется, не слаженно, и ничего удивительного, что в какой-то момент один из тех, кто греб, из-за чрезмерного усилия, вырвал весло из уключины, привалившись к напарнику на другом борту, тем самым вес сместился на один борт, и лодка благополучно перевернулась, хотя была широкой и устойчивой. Изюминка ситуации заключалась в том, что за мгновение до этого я, сидевший на катамаране, крикнул, спрашивая, будут ли они купаться. Один из находившихся в лодке успел сказать, что «будем», после чего они все ушли под воду. К счастью, мы находились над лугом, который заливало весной, и было мелко. Все принявшие холодный душ встали, оказавшись под водой максимум по пояс. Было тепло, вода на этой мели относительно прогрелась, и ребята, сняв одежду, просто искупались. Кроме того, такое совпадение – вопрос, ответ и быстрое купание – развеселило нас, и все смеялись, стягивая мокрую одежду.
Становясь старше, я, казалось, все сильнее прикипал к реке. Я не стал рыбаком, не занимался греблей, у меня вообще не было лодки, но я любил бывать на берегу, смотреть на воду и противоположный берег, прогуливаться по набережной – это место стало любимым для прогулок. Кроме того, был пляж, и, взрослея, я, как и другие парни, стал знакомиться там с девушками. Это было очень удобное место для знакомств: можно было не торопиться, рассмотреть ту, на которую обратил внимание, лечь где-то поблизости, обменяться взглядами.
Пляж сам по себе был местом неги: ласковая жара облепляет тело, песок, как грелка, расслабленность, граничащая со вселенской ленью, плеск воды и голоса загорающих лишь усыпляют, ветерок, ласкающий кожу, некий вариант отсутствия времени, если такое вообще может быть у физического существа. Кому-то я рассказывал, что пляж пробуждает в человеке нечто древнее и действительно важное для него, если даже так не кажется: лежать на солнышке и ничего не делать. Мы все трудимся, куда-то спешим, страдаем и совершаем что-то эдакое, чтобы в конечном итоге лежать и ничего не делать. Мои слова лишь подтверждает высказывание одной знаменитой писательницы, которая на вопрос, чем она любит заниматься, ответила: «Сидеть на солнышке и ничего не делать».
Кому-то река, изредка забиравшая чьи-то жизни, принесла горе и страдания, но я, как и мои близкие, к счастью, от нее не пострадал. Любовь и восхищение к родной реке остались на всю жизнь.
13. Ваня
Это был мой злой гений. Возможно, не только мой, и я об этом просто не знаю. Для Лени он точно им был. Он создавал напряжение в моей школьной жизни не постоянно, но очень часто, больше, чем многие другие вместе взятые. Само его присутствие мне было чаще неприятно, а короткие периоды просветления, когда я думал, что мы с ним друзья, заканчивались очень быстро. При этом за все школьное время мы с ним так и не подрались ни разу!
В начальных классах Ваня учился в параллельном классе. С 4-го до выпускного класса он был моим одноклассником, если не считать один год, шестой класс, который он отучился на Урале, куда его вместе со старшей сестрой вывезли родители после аварии на Чернобыльской АЭС. Как и большинство одноклассников, он жил на Песках, не на Площади, где располагалась школа № 2, в девятиэтажном доме, в месте, которое, как часть Песков, прозвали Квадрат: двор создавали три коротких дома, один из которых был повернут подъездами к Набережной, и четвертая сторона Квадрата – «Китайка» из девяти подъездов. Ваня и еще один наш одноклассник, его приятель Гриша, жили в предпоследнем подъезде – восьмом.
Еще в первом классе Ваня слыл авторитетом среди мальчиков и считался самым сильным в классе «В». Откуда пошли истоки этого, я не знаю. Хотя он считался сильным, за все годы я так ни разу и не видел, как он дрался. Более того, в четвертом классе, сам затеяв драку с Мишей, нашим классным клоуном, который один из немногих одноклассников жил рядом со мной на Площади и не считался сильным, Ваня неожиданно получил от него отпор и даже ходил с фингалом под глазом. Но увы, это явное посрамление его авторитета никак не повлияло на ситуацию в целом: он все равно остался самым-самым. Потом, в пятом классе он прицепился к своему соседу-приятелю Грише, и тот тоже надавал ему по шее, зацепив Ване глаз, из-за чего белок у того какое-то время был красным. И опять-таки это ничего не изменило.
Причем и это еще не все. Когда заканчивался выпускной класс, и мы, как многие старшеклассники, стали похаживать в Клетку, летнюю танцплощадку в Парке Победы, чтобы поучаствовать в драках района на район, которые затухали и не были такими жестокими, как раньше, Ваня однажды умудрился соблазнить народ на сборы внутри Клетки, но не пойти туда лично, за что потом получил удар в челюсть от крепкого хулиганистого драчуна на год старше из другой школы. Результатом был перелом челюсти, и какое-то время Ваня даже пробыл в больнице, не ел, лишь пил, говорил, не разжимая челюсти, смешно, но его навещали не только парни, даже девушки, и никакого стыда по поводу случившегося он не испытывал.
Удивительным было то, что Ваня не обладал никакими особенными данными, учился средне, на крепкие «тройки» или слабые «четверки», в основном садил рядом, за одну парту, Юру, нашего отличника-тихоню, и списывал у него. В спорте Ваня тоже ничем особым себя не проявил, хотя я, собирая сборную класса по футболу для школьного чемпионата, всегда брал его в команду – все-таки многие и ему уступали в умении обработать мяч. Он не был особенно умным или оригинальным, не играл на гитаре, не сочинял стихов, не танцевал, даже в современной музыке не особо разбирался. А когда предложил одним из первых «покачаться», как было модным в те годы, на тренажерный зал он не подсел, и регулярные тренировки его не затянули. Он никогда не ходил на какие-то тренировки по единоборствам. Внешне он был средним, его даже портил слегка великоватый нос. Единственное, чем он действительно выделялся, это – фигура. Он был высоким и широкоплечим. Как сказал потом один из моих будущих друзей юности, Сергей, на три года нас старше, Ваня выделялся среди одноклассников тем, что у него рано появилась мужская фигура, остальные были еще подростками по сравнению с ним. Как-то само собой он быстрее привлекал взгляд со стороны старших ребят среди своих одноклассников. И, кажется, на этом его «достижения заканчивались».
Одно из мнений о величии Наполеона гласит, что император создал себя с помощью саморекламы, нередко преувеличивая ценность своих побед, и делал это на протяжении долгого времени. Он умел преподнести свои достижения, а поражения и неудачи принизить. Нечто подобное можно сказать и о Ване: однажды завоевав среди мальчишек авторитет, он сумел сохранить его и не вляпаться по-крупному. И даже, если такое случалось, ему просто везло, выбраться из грязи, не особо запачкавшись.
Если бы кто-то потребовал описать его одним-единственным словом, самым подходящим стало бы: циник. Да, он был невероятно циничным. Он не был жестоким, слишком наглым или кровожадным, не был чокнутым или невероятно честолюбивым, не было у него и невероятно раздутого самомнения или какой-то грязи в помыслах. Но при этом его можно было назвать подонком и не преувеличить.
Уже одно то, что он постоянно допекал Леню, причем основа его неприязни заключалась в том, что Леня – еврей, говорило о многом. Было в нем нечто, что вынуждает цепляться к более слабому, какая-то темная энергия, которая требует выхода. Не раздавить, не уничтожить, лишь легкий щелчок по гордости и самолюбию. При этом Ваня никогда откровенно никого не избивал, разве что мог дать тычок, в основном это было психологическое давление, на грани грубой шутки, вроде бы и не наезд вовсе, так, он просто дурачится, что тут такого. Ему даже претензий особых не смогли бы предъявить, например, учителя. Для них он ничем особым, тем более плохим, не выделялся, один из многих – к тому же он всегда был вежлив с учителями, с ними он никогда не позволял то, что могло сыграть против него в минус. Как охарактеризовала его наша классная учительница спустя долгие годы: он был очень и очень хитрым.
Да, некая природная пронырливость, плюс нотка артистичности и умение подать себя (в сравнении с большинством из нас он неплохо одевался), сверху это мажем толстым слоем цинизма, и где-то присутствует перчик: нотка а ля хладнокровный подонок – и вот мы получаем Ваню во всей красе. Неудивительно также, что именно он одним из первых в классе был с девушкой физически – в пятнадцать лет, летом перед десятым классом. Что еще нелогичнее, парень, который вряд ли мечтал о семье и детях, скорее, у него было стопроцентно потребительское отношение к женщинам, неожиданно женился раньше всех в классе – в девятнадцать лет!
Сложно сказать, считал ли Ваня меня какой-то загвоздкой для своего авторитета, но за мной тоже с начальных классов тянулся шлейф мнения, что я вовсе не дохляк, к тому же я не позволял ему себя унижать, и потому со мной у него чаще было что-то вроде «холодной войны»: не деремся, но постоянно поглядываем друг на друга, ревностно следя, чтобы кто-то не превысил в словесной перепалке нормы и оговоренных условностей вражды. Лишь разок-другой у нас назревала драка, это было уже в старших классах, в школьном лагере, когда нас из-за аварии на Чернобыльской АЭС вывозили летом уже в третий раз в Россию, и когда, наверное, за годы мой мираж опасного соперника подувял, что подтолкнуло Ваню к тому, чтобы наступить на некую условную грань, но все-таки до реального физического противостояния дело так и не дошло.
Даже в периоды, когда мы были, если не друзьями, но хотя бы приятелями-одноклассниками, у Вани при каждом удобном случае – возможно, даже непроизвольно – проявлялась способность поддеть собеседника, принизить, указать, кто есть кто. Помню, когда у меня в неполных четырнадцать лет впервые появился обычный магнитофон, наверное, у одного из последних в классе, и мы зашли с одноклассниками глянуть на мое приобретение, в улыбке Вани присутствовало что-то неискреннее, и, когда я включил кассету с «Модерн Токинг», он прокомментировал то, что я слушаю, таким тоном, из чего мог возникнуть вывод: ладно, это не что-то из «солидного» музона, не тяжелая музыка, но что ж, у тебя только-только появился магнитофон, и что тебе еще включить, как не эту попсу, мы все это понимаем. При этом он вряд ли бы назвал, быстро и не сбившись, хотя бы названия десятка метал-групп.
Ваня постоянно притягивал других парней из тех, кто у себя в классе или другой школе, считался сильным и авторитетным. Причем я чаще для этих парней становился врагом, как с Ромой из параллельного класса или Валиком, одногодкой из Десятой школы (с ними у меня как раз дошло дело до драк, хотя без особого результата: нас разнимали), или еще с одним парнем, на год младше, здоровым и высоким, который трагически погиб – разбился на мотоцикле – в шестнадцать лет. Вот эти его друзья-приятели точно были агрессивными и наглыми, по ним, как говорили, «тюрьма плакала». Такое чувство, что Ваня подобно некоему пахану обзаводился своей сворой или телохранителями. Либо теми, с помощью кого он мог, сам оставаясь, чистеньким, на кого-то наехать или что-то приобрести, не замаравшись.
Однажды, в последнем классе, у кого-то из его «паханов» – наверное, это был Рома – возник конфликт с парнем из Десятой школы, который был очень высоким и мощным, никого не боялся, был самым авторитетным у себя в школе, и Ваня в своей квартире – родители его тогда уехали на Урал, оставив сына самостоятельным – собрал человек двадцать народу, который повел на разборки. Понятное дело, оппонент сдрейфил, хотя его не избили, не вылавливали. Да и зачем? Ваня указал ему его место, унизил, и зачем кого-то лупить, рискуя серьезными последствиями, к тому же изначально обидели не его самого, Ваню – он лишь показал, что будет, если кто-то «наедет на своего пацана».
Было бы логичнее, если бы Ваня в девяностых вошел в какую-нибудь «бригаду» хотя бы рядовым боевиком, но, если не ошибаюсь, эта участь прошла мимо него. Все-таки он был очень расчетливым, продуманным в эгоистичном смысле, соизмерял равновесие того, что он может получить и чем за это расплачиваться, но, может, так просто сложилась судьба.
Впрочем, между нами были и другие моменты в отношениях, особенно, когда он вернулся с Урала, после перерыва в год, и я все чаще общался с ним и его друзьями-соседями, нашими одноклассниками: Гришей и двумя Сергеями. Все-таки с Ваней было интересно, он нередко подмечал в людях и явлениях что-нибудь неочевидное для нас, часто «прикалывался», и нам было смешно, он был заводатором, был словно бы взрослее нас, и большинство смотрели на него снизу вверх – для парней он выглядел, как защита в каких-то обстоятельствах, а это для подростка было весьма ценно.
Помню, как мы часто группкой сидели на каком-нибудь подъезде во время сезонных каникул и болтали ни о чем, затем, когда собирались расходиться, я, со своей вовсе не подростковой пунктуальностью, предлагал точное время встречи на завтра, и Ваня, прищурившись с полуулыбкой, мог лишь кивнуть, но никак не комментировал: завтра все могло измениться, и точное время встречи с кем-то из друзей было еще более непредсказуемым, чем осенняя погода, хотя я не мог по-другому, и история с запланированным временем постоянно повторялась – тогда еще мало у кого были квартирные телефоны, ребята все жили в шаге друг от друга и могли запросто заскочить на минутку, чтобы договориться, мне же приходилось идти с другого района, пересекая центральную улицу города, хотя это и было относительно недалеко.
Однажды Ваня даже побывал у меня на дне рождения, на четырнадцатилетие, но меня к себе в ответ он ни разу так и не пригласил.
Когда же мы играли с Ваней вместе в одной команде в футбол или в гандбол, на чемпионатах среди школ или против других классов, тогда мы с ним точно становились друзьями, ибо в этот момент отступали иные условности, а мы боролись плечом к плечу против общего противника. К тому же именно мы чаще всего были лучшими игроками, были костяком команды.
Последнее воспоминание, когда я видел Ваню, связано с возрастом значительно позже школы – в двадцать с чем-то лет: на центральной улице я встретил его с сыном, мальчишке было три-четыре года, не больше, Ваня сразу сказал ему, чтобы тот поздоровался с дядей, и его сын протянул мне руку. Подумать только: мы сами еще совсем молодые парни, а у него уже сын! Наверное, Ваня оставил в моей памяти самый яркий след из всех моих одноклассников, и быть может, именно с помощью него Судьба показывала мне, что не все могут быть друзьями, правильными и положительными, иначе Жизнь перестанет быть Жизнью.
14. 5-й класс
Учебный год между одиннадцатилетием и возрастом в двенадцать лет получился, наверное, одним из самых ярких. Слишком много всего скопилось – такого «набора» почти не случалось в другие учебные года. Скорее всего, это было связано с взрослением: мы перешли из детства четвертого класса в раннеподростковый возраст. Но и просто обстоятельства, происходящее во внешнем мире, тоже внесли свою лепту.
В начале нашего пятого класса в Советском Союзе появился новый генеральный секретарь коммунистической партии, Михаил Горбачев, началась Перестройка, хотя потребовалось еще какое-то время прежде, чем какие-то изменения коснулись людей на бытовом уровне, но начало уже было положено. Помню, как мать, глядя на портрет генсека в одной из центральных газет, сказала отцу, что «У него такие умные глаза».
В этом классе, уже к концу учебного года, случилась авария на Чернобыльской АЭС, и вскоре мы узнали, что школьников классами будут вывозить на все лето в Россию, где я еще не бывал – нам попал выбор на Урал, в Пермский край, в город Соликамск. Мы еще, помнится, рассуждали, рассматривая школьную территорию, видна ли радиация или все-таки нет, и, когда кто-то заметил обычную для начала мая желтоватую пыльцу на лужах, кажется, сосновую, сразу же заявил, что вот это она и есть, радиация.
В этом классе я впервые узнал благодаря другу Лене основную разницу между мужчиной и женщиной. В этом классе я дважды влюбился, сначала в одну Лену, потом, чуть позже, в другую Лену, ее подругу, и это после более, чем годовалого перерыва «без любви», а если брать школу, то спустя целых два года. В этом классе я впервые сам попросил классную руководительницу, чтобы она пересадила меня от друга к девочке, чтобы я мог сидеть рядом с ней – нонсенс, причем я был уверен, что никто со стороны, в том числе и классная, ничего не поняли.
В этом классе я впервые проспал Новый Год: мать почему-то встречала праздник в другом месте, мы вместе с отцом неожиданно заснули, и я проснулся, когда кругом отгулявший люд еще спал, было тихо, а нетронутый снег лежал повсюду, ожидая моих надписей.
В этом классе, зимой, у нас невесть откуда появилась новая игра, которая заполняла продленку, большую перемену или какие-то часы, оказавшиеся свободными: кучка парней делала вид, что дерется, каждый против каждого, и тот, кто «получал удар», понарошку, падал в снег с криком или стоном, причем чаще всего падение совершалось в кусты на Большой площадке, которые мы облюбовали для этого дела. Каждому из нас было интереснее не «ударить» кого-то, а скорее «получить удар», чтобы картинно и, как в кино, отлететь в кусты или, на худой конец, в сугроб. Нередко доходило до смешного: двое соперников, не успевших нормально замахнуться друг на друга, отлетали в разные стороны. Такое ощущение, что все мы насмотрелись вестернов с драками в салунах. На Большой площадке стоял шум из стонов, воплей и треска голого кустарника. Игра сошла на нет, как только начал сходить снег, и падать стало некомфортно.
В этом классе я был проникнут ожиданием предстоящего Чемпионата Мира по футболу в Мексике летом 1986-го года, где сборная СССР, в которую входил лишь один беларуский футболист, Сергей Алейников, должна была играть в одной группе с Францией – последним Чемпионом Европы, а еще с Канадой и Венгрией, которая была в те годы наиболее сильной за всю свою историю.
В этом классе у меня впервые появился свой собственный футбольный мяч, который мама привезла для меня из самой столицы СССР.
В этом учебном году в школе, в апреле, впервые провели чемпионат по футболу между четвертыми и пятыми классами на нашем новом стадиончике с воротами без сеток, появившемся в результате того, что школа изъяла у окружающих владельцев часть их дворов, и мы чемпионат выиграли, разгромив всех, не считая первого матча – нулевой ничьи с главными конкурентами из 5-го «Г», в котором мы давили, давили, но так и не забили, но разница забитых и пропущенных во всех играх была впечатляющей в нашу пользу: мы пропустили всего один мяч! Помню, самой скромной победой был счет 6:1 против 4-го «А», а один матч мы выиграли 18:0.
В этом классе я, как обычно участвовал в играх по мини-футболу между домоуправлениями города (наше ЖЭУ было № 2, а всего их было четыре) в своей возрастной группе, младшей, и, хотя наше домоуправление было чаще всего самым слабым, и другие возрастные группы все проиграли, мы неожиданно заняли первое место, а я забил феноменальный гол с центра поля в «девятку», и в том матче мы одолели ЖЭУ № 1, самого главного конкурента 5:3. Помню, как меня распирало от гордости, когда старшие хвалили нас, а меня похлопывали по плечу.
В этом классе окончательно затухла эра трех мушкетеров и гвардейцев кардинала. Наверное, кусты в придорожной канаве возле школы смогли вздохнуть свободно: мы перестали вооружаться, выламывая себя шпаги. Единственное, что мы позволили себе «на мушкетерской пенсии», это – песни в продленке.
В этом классе мы все как-то вдруг повзрослели, девочки начали стесняться мальчиков, шушукаться, писать друг другу записки, а мы вдруг по-новому посмотрели на одноклассниц.
Этот учебный год почему-то был проникнут новыми ожиданиями, как если бы происходящее в громадной стране каким-то странным образом передалось и нашему классу на каком-то особом уровне.
15. Две Лены
Они были подругами-одноклассницами и обе жили на Площади. Первая была брюнетка, крепкая, но изящная, вторая – русая, чуть плотнее, она забавно краснела, когда стеснялась: щеки в буквальном смысле становились алыми. У обеих день рождения был зимой, и они были на полгода меня старше. У обеих было по родному брату, но у русой Лены он был младшим, а у брюнетки на два года старше – он был спортивным рослым парнем, и я с ним еще попадал в сборные школы по футболу и гандболу, единственный из своей параллели.
Со времен мушкетерской любви к Кате и Юле минуло два долгих года, и, похоже, мое сердце жаждало встречи с новой леди Винтер. Во всяком случае, Катя уже училась в «А» классе, а Юля после начальной школы перешла в «В», и перед глазами были совсем другие одноклассницы.
Пересадить меня я попросил именно к первой Лене, брюнетке. Она еще тогда засмеялась, смущаясь, прикрывая лицо ладонью, переглядываясь с кем-то из впереди сидящих одноклассниц, наверное, с Леной-подружкой, и я посчитал это обнадеживающим знаком ответной любви. Но я ошибся, хотя узнал об этом чуть позже.
Не помню, как это началось, но душа вдруг что-то почувствовала, и я потерял обычный покой, хотя и на уроках находиться стало куда приятнее, чем раньше. Помню, какие я проделывал невероятные фокусы, чтобы «отличиться» перед объектом страсти. Я подговаривал Леню, благо, что мы с ним уже дружили вовсю, чтобы он как-нибудь подошел и обидел Лену, забрал бы что-то или пихнул ее, проходя мимо. И, как только Леня приближался к Лене, я тут же нападал на него, в самое последнее мгновение выручая свою любовь. Похоже, иногда страсть вынуждала меня поспешить, и я просто не давал Лене времени обидеть Лену, он просто ничего успевал, а я уже набрасывался на него, предвосхищая потенциальное злодеяние. Кажется, я переборщил с количеством защитных деяний, во всяком случае, Леня рисковал превратиться в главного монстра для любимой женщины героя этой истории, но в какой-то момент этот способ чего-то доказать сам себя изжил.
С Леной все закончилось банально. Любовь стала затухать сама собой, и я даже попросился, чтобы меня пересадили обратно. В это время я наконец-то случайно перехватил одну из многочисленных записочек Лены, которыми она обменивалась с подругами. В ней она называла меня Карателем – речь шла о том, что меня скоро пересадят от нее. К этому моменту любовь моя почти ушла, но я все равно был сильно и неприятно удивлен: за что? Такое имечко и это после того, как я ее столько защищал и любил? Быть может, Лена видела в моих действиях лишь агрессию и желание всех осадить, но никак не попытки ее защитить. И меня действительно пересадили обратно – невероятное потакание моим сердечным делам со стороны классной учительницы.
Со второй Леной все вышло несколько иначе. Однажды я просто сидел на скамейке в спортивном зале и смотрел, как девушки делают пробежку-разминку. Они всего лишь медленно бегали по кругу. И я увидел Лену другими глазами. Она была в обтягивающих шортах чуть повыше середины бедра, бежала не слишком изящно, в отличие от своей подруги она была не такой спортивной, но я вдруг осознал, что не могу оторвать от нее взгляда, все смотрю и смотрю, хотя еще недавно эту девчонку не замечал вовсе. В отличие от подруги, у которой была коса, эта Лена была коротковолосой, стриженой почти под мальчика.
Со второй Леной моя любовь была тихой и незаметной. Бурлящие страсти первой любви пятого класса, похоже, меня утомили, и я хотел «тихих, спокойных отношений», без проявления отваги и скорости реакции на происходящую несправедливость. Леню я уже к ней не подсылал, вообще не пытался как-то проявить то, что распирало меня изнутри. Возможно, даже классная руководительница, которая наблюдала мою предыдущую влюбленность, была не в курсе этой новой страсти.
Мне кажется, эта вторая любовь пятого класса длилась не дольше первой, и как-то сама собой слабела, затухала, чтобы вскорости исчезнуть вовсе. Быть может, меня отвлекли очередные футбольные страсти, быть может, что-то еще, но, скорее всего, это было просто естественно для мальчика моего возраста. Тогда я еще не знал, что со школьными влюбленностями покончено, и сердце мое больше не воспылает страстью к однокласснице. Да, будет нечто похожее к девочке из параллельного класса, года через три, но вот свои одноклассницы будто перестанут для меня существовать.
Быть может, поэтому влюбленность к этим двум девчонкам, каждую из которых звали Лена, оставит такой след в моей памяти. Я до сих пор помню даты их дней рождения, и, когда, став взрослым, я встретил вторую Лену, которая сразу после школы уехала в Петербург, она, услышав от бывшего одноклассника проявление такой нечеловеческой памяти, нервно и смущенно засмеялась, хотя и была приятно поражена.
16. Учителя
Наша классная руководительница, Тамара Васильевна, преподавала биологию и природоведение. В других классах она считалась жесткой и слишком требовательной что касается знаний и поведения, но для нас, для «своего класса», она была, как одна большая поблажка. В целом ее любили, насколько подростки могли любить учителей. Во всяком случае, не было явной неприязни, не было клички, как у некоторых других учителей. Она не была замужем, своих детей у нее не было. Она хорошо выглядела, даже когда стала старше. С нами она чаще всего разговаривала на равных, в меру шутила, старалась объяснить материал, как можно лучше, но все же по знанию «своего» предмета она нас слишком расслабила.
Мне кажется, она по-своему любила большинство из нас, возможно, отчасти мы заменили ей тех самых детей, которых в ее жизни не оказалось. К ней всегда обращались без стеснения, без какого-либо напряга. С нами она оставалась семь лет до самого выпускного.
Пожалуй, самыми теплыми, непосредственными отношения были с нашей учительницей русского языка и литературы, Светланой Григорьевной. Слишком искренне она интересовалась большинством из нас, ей было интересно с нами заниматься, вряд ли это до такой степени встречается часто среди учителей. Иногда, хотя и очень редко, ее излишнее участие и забота могли привести к незначительным казусам, как, например, со мной, когда она заметила, что я вялый, сонный и почему-то решила спросить у одноклассников, не нюхаю ли я чего-нибудь, не принимаю ли каких-то препаратов. Я, который в жизни не прикасался ни к какой наркоте, помню, тогда искренне удивился, как вообще можно было обо мне так подумать. Впрочем, это было еще в самом начале ее преподавания, и ее предположение, основанное на беспокойстве за ребенка, ни как ни на чем другом, не имело для наших отношений никаких последствий.
Она пришла к нам, когда ей было за тридцать, она не была замужем, но все же однажды это случилось, и вскоре Светлана Григорьевна ушла в декретный отпуск. С ее заменой жизнь на уроках языка и литературы стала совсем иной. Потом она снова пришла к нам, ненадолго: ее семья поселилась на Ритме, и она перешла в школу № 7 – все просто, там ей было идти пару минут, вместо езды на автобусе через полгорода. Помню, как многие тогда расстроились, когда узнали, что она переходит в другую школу, и, кажется, была расстроена сама Светлана Григорьевна. И все же она успела оценить некоторые мои сочинения, за одно из которых – о том, как я провел лето, когда мы выезжали в школьный лагерь в Подмосковье, третий выезд в Россию из-за Чернобыля – учительница поставила мне за содержание пять баллов с тремя плюсами, настолько ей понравилась мои злая ирония и вообще описание некоторых, возможно, не самых значительных деталей нашего небольшого путешествия. Быть может, такой реакцией она неосознанно стимулировала меня к будущему сочинительству.
Не все учителя оставили существенный след в памяти, чтобы о них рассказать подробно, ясно одно: в моей школьной жизни не было учителей, которые по-настоящему портили жизнь, ненавидели детей, цеплялись без дела и несправедливо занижали оценки.
Несущественное исключение могла составлять учительница, которая преподавала географию. С ней мы учились лишь пару лет. Почему-то она меня невзлюбила. Не нравился я ей, хотя сложно было найти вескую причину. Как-то она даже после урока оставила меня стоять за партой с кем-то из одноклассников, при мне сообщая ему, что он не замечает, как я отношусь ко всем в классе, с каким высокомерием, и как себя над ними превозношу. Ничего подобного больше не повторялось, трудно сказать, что на нее в тот раз нашло, а вскоре у нас появился другой учитель географии. Обидным было то, что, в отличие, от химии, например, геометрии или информатики, которые я не любил и особо не понимал, география, не считая истории, была едва ли не самым любимым предметом. Я мог назвать не только большинство стран мира с их столицами, например, я мог выдать даже такое, что вызывало у многих недоверие и шок: назвать не только штаты США, но и их столицы. Но у нашей географички сами уроки сводились к чему-то банальному, стандартному и потому неинтересному.
Прямой противоположностью географичке можно назвать учительницу беларуских языка и литературы Тамару Викторовну. Она пришла к нам не сначала года, и вскоре стала, если не всеобщей любимицей, то уж точно к ней на уроки ходили спокойно и налегке. Однажды, когда я обратил внимание, как развязно сидят некоторые ребята на ее уроке, как садятся, кто где хочет, как свободно с ней болтают, будто она сестра старшая, а не училка, я поймал себя на мысли, что народ вокруг меня находится в некоем литературном кафе, а не на официальном уроке средней школы в нашей стране. Бесспорно, ее лояльность сказывалась на знаниях не лучшим образом. И на поведении тоже. Большинству наша учительница явно натягивала оценки, а некоторым, которые не то что не дружили с беларуским языком, скорее, не хотели дружить, натягивала невероятно. Впрочем, ее предмет не являлся таким важным, как алгебра, физика или русский, он был изгоем в те времена, чем-то второстепенным, и потому вряд ли ее излишняя лояльность подпортила кому-то поступление.
Сама учительница выглядела эффектно. Яркий макияж. Ярко-красные ногти. Короткая стрижка, яркий цвет волос – такая, знаете ли, «жгучая блондинка». И юбки у нее тоже были чуть меньшей длины, чем у большинства учительниц. Всегда она была на высоких каблуках. Она была очень добрая и общительная, даже, когда ругала кого-то – это случалось считанные разы на моей памяти, – это было как-то не взаправду, из разряда «надо немного побранить, чтобы знал меру». Пожалуй, никто так не баловал своих учеников, как она, никто никогда не давал им «настолько излишней» свободы.
В отличие от нее наша математичка, Наталья Владимировна, была очень строгой, пусть и справедливой, без излишней жестокости. Ее реально боялись. Шутки случались, но редко. Она была внешне непривлекательной, к тому же хромала на одну ногу, ходила медленно, но была высокой. Ее предмет, в отличие от беларуского, был практически самым важным, и с ней всем было нелегко. Никаких поблажек, получить высокую оценку можно было, лишь реально ее заслужив. Если же в работе ошибок была куча, она ничего не завышала – ставила, что вышло.
Одним из самых эксцентричных учителей был физик, у него даже имя было эксцентричным: Августин Юлианович Волович. Плотный, крепкий и коренастый, как монумент, лицо квадратное и непробиваемое, крупные руки и пальцы-сосиски. Волосы, без залысин, несмотря на возраст, чуть седоватые, зачесаны назад и визуально кажутся щетиной дикого кабана. С таким не пошутишь. Даже наша директор Клара Григорьевна, входившая ко всем на уроки, разве что не открывая дверь ногой, к нему сначала стучалась, потом заглядывала, не пересекая порога, и голосом смиренным и негромким спрашивала разрешения прервать его на минутку. Его так и называли: босс школы Волович, причем это была даже не кличка, а некое негласное звание от учеников, взиравших на него пусть и без особой любви, но с долей заслуженного уважения.
Физик объяснял свой предмет обстоятельно, толково, интересно, насколько могла быть интересна физика, если к ней нет склонности и особой любви. Когда он кого-то вызывал, и этот кто-то, пытаясь еще что-то прочитать в учебнике перед тем, как встать из-за парты, говорил, что «сейчас», Августин Юлианович в ответ, прищурившись в улыбке, спокойно отвечал: «Щас – это через час».
Наш физик иногда позволял себе необычные – что тут говорить: босс школы! – для того времени высказывания. Например, он без стеснения утверждал, что мы должны брать пример с Прибалтики, особенно с Эстонии с ее культурой и чистотой улиц, четкостью работы и отсутствием пьяных праздношатающихся. Он мог заявить, что русским Иванам до прибалтов далеко. Иногда физик мог употребить и что-то покрепче: русские свиньи, например. Помню, никто не задавал никаких вопросов после подобных реплик, никто открыто никак не реагировал, все лишь молча слушали.
Еще более чудаковатым был наш историк Марк Григорьевич, после школы уехавший в Израиль. Вот у него могли быть даже какие-то нюансы с психикой, настолько странными были некоторые его привычки. Ходил он в туалет вместе с картой и указкой, с указкой он не расставался и в классе. Дальше третьей парты он не заходил. Старшие ученики говорили, что когда-то ему на пути завязали шнурок или леску между партами, и он здорово грохнулся. Теперь он не рисковал ни при каких обстоятельствах. Если он не понимал, что ему говорит или что просит кто-то из учеников, он – лицо искажалось и чуть краснело – указывал указкой на кого-то другого, по его мнению, толкового на данный момент, и говорил: «Встань и скажи, что он говорит?». Такое случалось часто.
Еще одна странная привычка касалась его невероятной памяти на мелочи, причем несущественные. Он мог помнить спустя годы, что и как сделал тот или иной ученик. Например, у меня в четвертом классе одной из первых оценок у историка была двойка – я забыл учебник, а может, еще не получил его, ничего не выучил и честно в этом признался, когда меня вызвали, даже не попытался вытянуть на тройку. И Марк Григорьевич влепил мне два, не рассуждая. Чтобы потом спустя годы, когда я отвечал хорошо у доски материал или с места выдавал реплику, отвечая на его внезапный вопрос всему классу, указывать в очередной раз на меня указкой, глядя куда-то в сторону с хмурым и сосредоточенным лицом и говорить, что он помнит, как когда-то я получил двойку, он помнит. Иногда кто-нибудь из класса вставлял, что я получил двойку из-за того, что у меня не было учебника, и Марк Григорьевич снова говорил, что да, я помню, помню. Причем, такие вставки-повторы случались часто и со многими учениками по другим неважным случаям.
У историка был сын, крупный высокий мальчик, в котором сразу угадывалась еврейская национальность, на три года старше нас, одноклассник моего будущего друга юности, Сергея, и Марк Григорьевич всегда стоял над ним в столовой, как охранник, с заложенными за спину руками, в которых находилась неизменная указка, напоминавшая ружье в тот момент, а парень, которого посадили отдельно от всех, смущенный, но смирившийся, кушал, склонившись над самой тарелкой, не глядя на своих одноклассников, от которых был отсоединен непреклонной отцовской волей.
Иногда мой будущий друг юности, одноклассник сына историка, мог заглянуть в наш класс во время урока, чтобы показать рукой «козу» металлиста и сказать: «Хэви метал, Марк Григорьевич». И тот, поморщившись, недовольный, отмахивался и говорил в ответ: «Хэви метал, хэви метал, иди отсюда, иди».
Историк всегда ходил в неизменном светло-сером костюме. Не помню, чтобы он хоть однажды надел что-то другое. Преподавал он отлично. Монументально раскладывал материал на части, которые аккуратными порциями запихивал в наш мозг так, чтобы даже у недалеких и не любящих историю не оставалось сколько-то мало-мальски серьезных вопросов. Мы заслушивались и погружались в древнеримские страсти или становились участниками взятия очередного города очередной армией на очередной войне. Он всегда энергично жестикулировал, в руках, как обычно, держал указку. У Марка Григорьевича преподавание выходило четко, как у налаженного механизма, но больше всего он остался в памяти своими чудачествами и странными привычками. Сложно даже было сказать, что историка кто-то любит или не любит, о нем можно было сказать лишь одно: Марк Григорьевич.
Еще одной учительницей, которая вызывала смех, пусть и с натяжкой, была наша химичка. В возрасте, хотя и стройная, она преподавала неплохо, но так быстро рассказывала, что поток слов лился бесконечно, без продыху, как словесный понос. Казалось, когда она заводилась, она никого не замечала и ни на что не реагировала, пока не замолкала или ей не приходилось глотнуть воздуха. При этом она часто «прыгала» с одного на другое, вообще не останавливаясь, одна часть темы резко переходила во что-то совершенное иное, и некоторым, кто «не особо дружил» с химией, приходилось несладко.
Также выделялась и наша «француженка», Надежда Сергеевна. Не помню, чтобы она хоть раз на кого-то повысила голос. Нет, она вообще не ругалась. Конечно, у нее была лишь часть класса: по иностранному языку каждый класс всегда делили на две группы, для лучшей успеваемости и возможности самой учительнице более обстоятельно объяснять материал, но дело было не только в этом. Надежда Сергеевна, пусть и не слишком яркой внешности, невысокая, в очках, тем не менее выглядела изящно, аккуратно, при этом естественно, подобно истинной парижанке из Высшего света, всегда к каждому из нас обращалась спокойно и с явной поддержкой, никогда никого не оскорбляла и даже не сетовала на недостаточное усердие, на неважные ответы. И у нее на уроках никогда не было шума, никто не говорил какую-нибудь ерунду вслух, никто не «быковал», все занимались именно учебой. Она добивалась этого не какой-то внутренней силой и готовностью приструнить нас по полной и жестко, не взглядом или «тяжелым, многозначительным молчанием», она скорее напоминала не учительницу, а старшеклассницу, которую попросили подменить настоящую училку и провести урок у детей годков на пять помладше. Возможно, в ней было что-то настолько непосредственное, светлое, искреннее и простодушное, даже наивное, что никто и не смел вести себя иначе, как с достоинством. По иронии Судьбы спустя годы уже ее дочь, тоже ставшая учителем иностранного языка, преподавала, правда, недолго, у моей дочери.
Вообще нашим учителям мы не только не давали клички, что было распространено у других детей в других классах и школах, мы даже не использовали клички, если они были до нас. Исключение составлял наш физкультурник, Виталий Григорьевич. Его все называли Шнурок, и мне кажется, он прекрасно знал, как его зовут. Кличку ему дали задолго до нас. Уж не знаю, почему именно Шнурок – может, от того, что длинный, высокий и худой, а может, что-то в прошлом было связано со шнурками. Очень лояльный, относившийся ко всем вполне на равных, не прессовавший никого из-за сдачи каких-то нормативов, он не пользовался уважением учителей, уж не знаю, почему, может, его предмет был не таким важным или учителей не устраивало что-то в нем самом, но он никогда не становился объектом недовольства учеников, хотя, возможно, в старших классах от парней исходило некое панибратство, переходившее грань между учителем и учеником.
После школы я часто встречал на улицах Тамару Викторовну, иногда видел нашу классную Тамару Васильевну и Виталия Григорьевича, а у Светланы Григорьевны даже бывал в гостях, но так больше не встретил ни Марка Григорьевича, ни нашего «босса школы» – Августина Юлиановича.
17. Одноклассники
В нашем классе редко бывали серьезные происшествия, не было тяжелых драк или каких-то разборок с учителями, не было учеников, из-за которых постоянно присутствовала угроза чего-то криминального, но сложно было бы назвать наш класс дружным, сказать, что у нас у всех были хорошие отношения. Например, параллельный класс «В» – те частенько гуляли по Набережной со своей классной учительницей. Впрочем, это было исключением из всеобщих правил. Но у нас не было хоть какого-то тепла, некой общности, взаимопомощи. В пользу этого мнения говорит, например, тот факт, что наш класс так и не собрался ни разу вместе не только на какое-то мероприятие или поездку, но даже спустя годы ни разу не было встречи одноклассников.
Наши отношения в классе характеризует тот факт, что девочки и мальчики между собой практически не общались. Те же две Лены, в которых я влюбился в пятом классе, выглядели, как дикарки, что касалось мальчишек. Казалось, нас только-только соединили вместе, как когда-то несколько десятилетий до этого, когда решили, что обучение должно быть совместным. Неприятно признавать, но даже после школы, встав взрослыми, многие мои бывшие одноклассницы при встрече даже не здоровались, а проходили мимо, как если бы мы вместе не проучились семь лет.
Исключение составляли всего несколько девушек, Света и еще одна Лена, обе блондинки. Не была такой дикой, как большинство, другая Света, высокая и видная, уехавшая после школы в Израиль, бывшая моей одноклассницей все десять лет, как Леня и Лена-брюнетка, но она была тихой, застенчивой, не такой, как две другие.
Света напоминала вертихвостку с моторчиком в одном месте, при этом она была неказистой внешне, но брала какой-то внутренней доступностью, особенно на фоне остальных «пионерок», как их называли. Училась она ниже среднего, но молола языком неплохо, была уверена в себе и мальчишек не стеснялась.
Лена-блондинка же была из «бомонда». Ее считали привлекательной. Однажды я даже слышал мнение матери одного из моих одноклассников, увидевшей на каком-то собрании всех одноклассниц, что все девочки у нас в классе некрасивые, кроме этой Лены. У нас действительно все были скромной внешности, но и Лену я никогда не считал красивой. На меня ее внешность ни в одном классе не оказывала воздействия, но почему-то остальным она периодически нравилась. В старших классах она была очень уверенной в себе, без стеснения разговаривала с одноклассниками, даже с Ваней и его дружками у нее были какие-то тесные отношения. Она рассуждала о чем-то более серьезном, чем остальные, о чем-то «взрослом», но, возможно, так лишь казалось – у нее вроде бы уже появились взрослые близкие подруги, старше ее на пару лет, чего не было у большинства девчонок, и она не могла не нахвататься от них каких-то умностей.
Однако она вляпалась в нехорошую историю, из-за чего ей пришлось уйти из школы, не доучившись. Она заканчивала школу уже в другом городе. Лена на многих девчонок смотрела свысока, особенно на каких-нибудь «лохушек», как их называли. Одной из таких была еще одна Света, тихая троечница, неказистая, выглядевшая еще сущим ребенком, и что-то они с Леной не поделили. Та решила поставить Свету на место, избила, я даже не знаю, сильно ли, но, наверное, какие-то следы на лице у Светы были. Эта история, уж не знаю, почему, как-то прошла мимо меня, я подробностей не знал и никого не расспрашивал. Как-то все произошло быстро и раз – Лена уже у нас не учится. В общем, она облажалась со своим «я здесь умнее и авторитетнее», и ей пришлось уйти. Пожалуй, это единственное исключение за всю мою учебу в нашем классе, если вспомнить, как сначала я сказал, что у нас не было тяжелых драк или серьезных происшествий. Исключение из школы, да еще незадолго до выпускного – это, конечно, происшествие с большой буквы.
У нас не было каких-то групп по интересам, каких-то больших компаний, исключение составляли дружки Вани: два Сергея, один блондин, другой брюнет, и Гриша. Пожалуй, самым искренним и неплохим парнем был именно Гриша, который в пятом классе дал сдачи своему другу-соседу-однокласснику. Но это ничего не изменило: они были соседями – в одном подъезде разница в три этажа – и остались друзьями.
Сергей-блондин был именно тем мальчиком из детсада, который однажды принес выпуклые увеличительные стекла, которые мы в группе катали, как колесики. Мы с ним ходили еще в одну группу в детском саду, а потом были одноклассниками с 4-го по выпускной класс. Но именно он мне не нравился больше всех из их компании, в каком-то смысле даже больше Вани. Просто он не создавал столько напряжения, как наш авторитет, но, по сути, в человеческом плане был еще хуже. Высокомерие, цинизм, хитрость, изворотливость, корысть – все, как у Вани, другом которого он являлся, но – все это скрыто, невидимо еще почище, чем у кого бы то ни было, закамуфлировано так, что и с психологом на пару не разберешься. Кажется, он и был другом Вани лишь потому, что тот был самым сильным, с ним выгодно было дружить. В каком-то смысле он являлся тенью Вани, этакий тихий подпевала и серый кардинал тусовки. Он учился хорошо, правда, не был, наверное, настолько мобилен, чтобы занять в классе место Юры, который постоянно вытягивал Ваню на уроках. Но в чем-то он Ване явно помогал. Сергей скорее был по-настоящему дружен с другим Сергеем, они жили в одном доме, в соседних подъездах. Они были, как двое мушкетеров, которые чаще общаются друг с другом в общей четверке, этакие Портос и Арамис, пока Д’Артаньян у Атоса завис. Именно Сергей-блондин был единственным из этой четверки, кто не пришел ко мне на День Рождения, когда на четырнадцатилетие я пригласил всю их компанию. Ничего он потом не объяснил, не извинился, не расспрашивал, как прошло, кажется, он не пошел потому, что это было выгоднее: ничего не покупать в подарок, а без тусовки не у друга он обойдется.
Второй Сергей был в целом гораздо лучше, хотя мы с ним вообще не были близки, оказывались рядом «просто за компанию», я даже, насколько помнится, ни разу не был у него в гостях, хотя у всех остальных перебывал. Он был слишком ведомым, дружил с ребятами потому, что они просто были соседями, а не потому, что у него с ними были общие взгляды, мечты, интересы. Учился он тоже хорошо, как и его друг, но все равно казался каким-то пресным, недалеким, хотя при этом он был в человеческом плане гораздо лучше, чем Сергей и Ваня: никакого цинизма, жестокости, авторитарности, изворотливости.
С Гришей мы общались гораздо чаще и были ближе, чем другие в этой четверке. Он был мягким, искренним, никогда не искал для себя выгоды, отчасти он был даже слишком простоватым. При определенных обстоятельствах, не будь рядом Вани или будь Гриша моим соседом, а не этой компашки, мы могли бы стать с ним настоящими друзьями, но рядом с ним жил Ваня, которому, наверное, тоже нужен был обычный друг, а не только тот, кто будет его «паханом», кто поможет делать контрольные в школе прямо на уроках, кто ему вовремя подпевает и смотрит на него на виду у всех снизу вверх. К тому же Ваню могло «держать» и то, что от Гриши он когда-то получил сдачи, а легче представить, что это были дружеские разборки, и Ваня не смог по-настоящему отлупить друга, нежели оставить явное поражение за спиной, этакую угрозу, пусть и призрачную, своему авторитету. Именно Гриша однажды сказал мне по секрету, что Ваня уже не мальчик и был с девушкой.
Вообще, эта четверка не выделялась ничем особенным: они не обладали какими-то творческими талантами, не ходили в спортивные секции и не выделялись ни в одном из видов спорта, не выдавали каких-то особых идей, не совершали каких-то из ряда вон негативных или просто нестандартных поступков. Они были обычными ребятами, каких вокруг тысячи.
Юра, который долгое время сидел с Ваней за одной партой, был отличником в учебе – особенно хорошо он понимал математику, физику и химию, – но как-то не особенно выделялся в повседневной школьной жизни. В игровых видах спорта он вообще не участвовал. Высокий, но нескладный, волосы прямые и нестриженые, но хуже всего во внешности – неправильный прикус, при котором зубы верхней челюсти выдаются вперед. Странно, но в четвертом классе, когда мы стали одноклассниками, Юра мне чем-то нравился, когда что-то рассказывал, и я даже непроизвольно – только наедине с самим собой – подражал ему, пытаясь при разговоре точно также выставлять вперед передние зубы. Не знаю, с чем это было связано, но, к счастью, длилось явно недолго. Юра жил в частном секторе, между Площадью и Болотом, и среди большинства одноклассников его дом находился от школы дальше всех.
С Юрой почти все классы дружил Витя, который жил со мной на Площади в соседнем доме по Комсомольской. С ним меня одно время в первых классах буквально заставляла дружить мама, которая была подругой его матери. Она постоянно рассказывала, какой Витя хороший, но у нас дружбы так и не сложилось – у нас явно были разные интересы, хотя периодически мы вместе гуляли, но с нами всегда был кто-то еще, как связующее звено: тот же Юра или Леня, которому Витя однажды помогал объяснить мне, как рождаются дети, ведь объяснения Лени в основном сводились к тому, как они зачинаются. У Вити оказалась наиболее трагическая судьба из всего класса: он скончался в возрасте тридцати двух лет от онкологии, которая наступила после удара по голове, когда его где-то избили.
Невозможно не рассказать о Мише – клоуне и весельчаке нашего класса. Он тоже жил в соседнем доме, но по улице Мира, и какое-то время, особенно зимой, мы с ним дружили и гуляли, правда, с нами всегда присутствовал Андрей, на год старше нас, из Мишиного дома, его постоянный и многолетний друг-сосед. Это длилось не очень долго, друзьями по-настоящему мы не стали, хотя Миша мне, в общем-то, нравился. Он был не просто веселым и забавным, он был хорошим парнем. Учился он, правда, ниже среднего, но проскакивали в его описаниях жизни, событий и в его речи очень остроумные замечания и фразочки. Он часто всех смешил, даже учителей, и о нем осталась такая легкая теплая память. Я еще долгие годы помнил его присказку-скороговорку, когда он изображал из себя бывалого зэка-алкоголика, который на кого-то «наезжает»: «Химики по норам, три по пять, мама – зона, папа – стакан портвейна, да я семь лет зону топтал, да у меня за углом человек семь… десят стоят».
С Мишей был связан один момент не из разряда чего-то забавного и веселого. Я жил в каком-то своем мире, о новинках музыки или кино узнавал от других с некоторым опозданием, нередко не понимал, о какой группе или какой рок-звезде идет речь, если кто-то что-то напевал. Именно от Миши я впервые услышал строчки из репертуара группы «Кино»:
Группа крови – на рукаве,
Мой порядковый номер – на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне:
Не остаться в этой траве,
Не остаться в этой траве.
Пожелай мне удачи, пожелай мне удачи!
Я слушал, как он напевает, еще не представляя, как всего через пару лет на меня подействуют тексты и музыка Виктора Цоя и группы «Кино», одной из самых популярных рок-групп Советского Союза, как я буду слушать их в моменты депрессии, успокаиваясь, но, когда будет хорошее настроение, я их слушать не буду. И, как я, стопроцентный «западник», чаще всего любивший британскую и американскую музыку, буду говорить, что в отношении песен группы «Кино», которые иностранцы не поймут по-настоящему, мне Запад жаль.
С большинством из одноклассников я поддерживал нормальные отношения, большинство парней и девушек были вполне неплохими, достойными людьми, но, к сожалению, никто из них, за редким исключением, таким, как Леня, например, не стали мне близкими друзьями. Конечно, я не был склонен к компаниям, отчасти я любил одиночество, мне нравилось больше общаться с кем-то одним, и все же легкая жалость у меня осталась, особенно, когда в очередной раз я слышал, что у кого-то классы оказывались более дружными.
Неудивительно, что я по какой-то необъяснимой причине отказывался фотографироваться со всеми, как было принято, по окончании девятого и одиннадцатого классов. Не оказалось меня и на фотографии выпускного класса. Я просто отказался, хотя позже, наверное, иногда сожалел об этом, но, что сделано, то сделано – мой класс остался у меня лишь в памяти.
Даже спустя двадцать лет, когда одна из моих бывших одноклассниц пыталась организовать встречу класса и вышла на меня с предложением поучаствовать, я очень сильно сомневался, хочу ли я увидеть этих людей спустя столько времени, но, как я уже говорил, даже этой встречи не состоялось.
18. Футбольные страсти
Мы с отцом сидим перед телевизором – смотрим игру сборной СССР на чемпионате мира в Мексике, ее первый матч против Венгрии, времени – почти полночь, вокруг тишина, большинство соседей наверняка спит: у нас не Бразилия, Италия или Испания – чаще всего наши соотечественники к футболу равнодушны. Через месяц мне исполнится двенадцать, и для меня эта игра – чуть ли не главное, так мне, во всяком случае, кажется. Девушки для меня по-настоящему еще не существуют, влюбленности прошедшего учебного года уже ушли в небытие, учеба, идущая своим чередом, дарит длительную летнюю паузу, случившееся в Чернобыле я полностью не осознаю, правда, мне предстоит скорый отъезд в далекий Пермский край в глубине России, меня печалит расставание почти на все лето с родителями, но больше всего грустно, что я наверняка больше не смогу посмотреть игры нашей сборной в прямом эфире – вот это для меня настоящая даже не проблема, а трагедия. Впрочем, это еще грядет, до этого еще надо дожить, а сейчас – вот оно: игра.
Мы напряжены, хотя и не так, как с самого начала – наши уже на второй минуте игры открывают счет! Так быстро, что мы не успеваем еще прийти в себя. И, если после первого гола мы кричим умеренно, теперь, когда еще две минуты спустя наш беларус Алейников забивает второй гол, мы уже не думаем о соседях, о мире за стенами нашей квартиры, мы вообще ни о чем не думаем, когда бегаем с отцом, как чокнутые по комнате, и обнимаемся, снова бегаем и орем. Мы счастливы. Кажется, мы испытываем счастье в самом чистом виде. В эти вот минуты, не думая, что ждет нас впереди, мы просто не в силах сейчас думать – нас захватили эмоции. Детская, ничем не омраченная радость. Хотя наши забьют еще четыре гола, разгромив неслабого соперника 6 : 0, сборная СССР, одна из самых сильных команд в своей истории, ничего особого не добьется, сыграв после выхода из группы всего один матч и проиграв его из-за глупых судейских ошибок, и все же это стоит пережить, даже когда это ушло в прошлое и не имеет никакого значения.
Футбол. Игра двух команд, где надо гонять мяч ногами и забить сопернику, как можно больше голов в его ворота, а в свои пропустить, как можно меньше. Так просто, но так много эмоций не только, когда играешь сам, но, когда смотришь – болеешь – на других.
Много позже я кому-то скажу, что мне жаль Америку – страну, о которой я знаю больше других благодаря книгам и фильмам, чью культуру я изучаю благодаря известным писателям и режиссерам гораздо плотнее, чем даже собственную, но мне жаль ее потому, что в этой стране есть свой собственный футбол, близкий родственник регби, а вот европейский футбол у них – пасынок. Громадной стране с населением в более чем триста миллионов человек не понять, чего они себя лишили.
Однажды, когда мне было лишь девять лет, а команда «Динамо» Минск, единственная беларуская команда в Высшей лиге чемпионата СССР по футболу, уже была – в первый и последний раз – чемпионом страны, в разговоре с отцом мы коснулись обстановки в мире: к осени 1983-го года отношения Советского Союза и США были очень напряженными, и гипотетическая ядерная война была вовсе не дурной шуткой. У отца промелькнула фраза, что после такой войны все погибнут, и прежнего мира не будет. И я в ответ выдал такое, что у взрослого могло вызвать лишь негодование или улыбку, которую может породить лишь некая детская глупость: мне бы только дождаться конца этого чемпионата и посмотреть, смогут ли минчане вновь стать чемпионами СССР, а там пусть уже будет, что угодно, даже ядерная война. Спустя годы собственная глупость вызывает лишь улыбку и легкий шок, но зато те слова характеризуют, насколько я в детстве жил футболом, при этом остальное становилось даже не второстепенным, а каким-то призрачным и ненастоящим.
Помню, как с другом на ступеньках в подъезде выкладывали спичками название предстоящего матча минчан, например: «Динамо» (Минск) – Пахтакор (Ташкент) 1 : 0, где заранее прогнозировали победу своим. Это было, как ритуал, требующий потратить свое время.
Помню, как ждал целый летний день предстоящий матч во дворе со старшими ребятами: это ожидание легкой приятной щекоткой где-то внутри будоражило меня до самого момента игры.
Помню, как дома в одиночестве сидел и будто бы давал кому-то интервью перед очередными матчами между домоуправлениями, в которых я должен был участвовать за своих – я на полном серьезе в полный голос отвечал на некие гипотетические вопросы некоего придуманного моим воображением журналиста. Подобные «интервью» сопровождали меня довольно долго, пока интерес к футболу сохранялся почти до конца юности.
Помню, как переживал, глядя матчи «Динамо» Минск или сборной СССР на чемпионатах. Помню, как переживал, если проигрывали, а это случалось все-таки чаще, чем значимые победы, и даже мать иногда говорила, что я – глупый, переживаю за тех, кто обо мне ничего не знает, плевать на меня хотел, да еще и деньги приличные за игру получает.
Помню, как протолкал мяч в сетку в сутолоке у ворот, ставший единственным и победным голом, когда в третьем классе играл за младшую группу своего домоуправления, и после двух ничьих мы благодаря этой победе внезапно заняли первое место в группе, а игра проходила на стадионе, на месте которого спустя пару десятков лет возникнут новые девятиэтажные дома, и где я буду жить целых одиннадцать лет.
Помню, как волновался, когда Сергей, будущий друг юности, взял меня, семиклассника, играть в футбол за сборную школы, в которую не входило даже ни одного восьмиклассника, игроки были из девятых и десятых классов. Это был нонсенс, такое случалось крайне редко, например, с тем же Сергеем, но я уже проявил себя в играх за домоуправление, Сергей, который играл лучше всех и был капитаном, видел мою игру и считал, что я вполне подойду. Но я волновался, нервничал, совершал глупые ошибки в передачах и при обработке мяча, большинство соперников были меня просто мощнее и быстрее из-за возраста, и я проявил себя неважно, хотя никто в открытую мне этого не говорил: наша школа всегда была не в числе сильнейших, и у нас многие играли не лучшим образом. Потом, становясь старше, я играл все лучше в сравнение с соперниками и партнерами, а в десятом классе – вернее, тогда это уже был одиннадцатый – я был лучшим в сборной школы и сам собирал команду, как когда-то Сергей.
Помню, как собирал и организовывал ребят в школе на обычные игры после уроков. В годы, далекие от смартфонов и мессенджеров, предупредить кого-то о чем-то можно было только лично, если не слать письма по почте или через курьера, что занимало время, и я, который не был самым активным и общительным в школе, обходил на переменах каждого, кто в потенциале мог прийти поиграть, ведь футбол интересовал далеко не всех. Бывало, я набирал игроков на целую команду, когда у кого-то, кого хотелось видеть не в последнюю очередь, не подходило время, и тогда я не ленился обойти предыдущих ребят по новой, чтобы согласовать уже измененное время встречи.
Помню, как часто давал ребятам имена известных футболистов, как западных, так и наших, отечественных. Не скупился и менял им фамилии разнообразия ради. Причем чаще всего выбирал имена не самые известные – мне даже в этом претили шаблоны. Сам я чаще «называл» себя нападающим сборной Дании Пребен Элькьер: почему-то в середине 80-ых меня больше всего возбуждали неистовые датчане, не боявшиеся авторитетов.
Помню, как на каких-нибудь уроках, где было скучно, писал на промокашке печатными буквами названия английских футбольных клубов – именно они, их звучание и некая магия слов, притягивали меня сильнее всего: Астон Вилла, Ливерпуль, Манчестер Юнайтед, Эвертон, Тоттенхэм, Блэкберн, Ноттингем Форест.
Помню, как был счастлив, когда меня позвали в городскую секцию футбола. В один пасмурный день начала зимы за мной пришел Владимир Андреевич, сам тренер по прозвищу Дед, невысокий седоватый грузин, у которого были русские имя и отчество, но классическая грузинская фамилия, замечательный человек и тренер с многолетним опытом. Он внешне и напоминал такого широколицего мягкого и надежного дедушку. Наслышанный обо мне от ребят из школы № 1, которые входили в ЖЭУ № 3 – я против них играл несколько лет подряд за свое домоуправление – и составляли большинство в городской футбольной команде, он специально пришел за мной и пригласил в секцию. Это было в начале шестого класса, и я, который пережил летом в школьном лагере перелом руки и подхватил желтуху в больнице Соликамска, о чем нужно рассказывать отдельно, сидел на диете и освобождении от физкультуры, но, тем не менее, пошел на тренировки и, объяснив свое положение, какое-то время просто присутствовал на тренировках, пока был освобожден от физических нагрузок. Помню, как я многим говорил, в том числе и родителям, что это самый счастливый день в моей жизни. Наверное, моя радость была никак не слабее той, какую испытывал российский или беларуский футболист, неожиданно приглашенный в именитый европейский клуб. Я буквально лелеял этот день, как первенца, рожденного после долгих мытарств и неутешительных прогнозов, будущее вдруг возникло на горизонте, светлое и четкое, как ровная дорога.
В дальнейшем все вышло совсем не так, и я даже не посвятил жизнь футболу, вернее, я в какой-то степени даже стал к нему равнодушен, лишь изредка, раз в два года в течение месяца, пока идут игры очередного Чемпионата Мира или Европы, его финальная часть среди сильнейших команд, я будто погружаюсь в детство, отодвинув по возможности все, забыв про все, и лишь наслаждаюсь игрой, глядя на сборные разных стран, но, как только завершается последняя игра, финал, на следующий день я уже живу прежней жизнью, забыв счет большинства недавних игр, и футбол для меня не существует следующие два года.
И все же то время стоило пережить, оно принесло мне немало, не только в виде эмоций. Не всегда все должно к чему-то привести, к некоему практическому результату, к заработку, к четким, определенным достижениям. Нечто подобное было в словах нашего Деда, грузинского тренера, когда он однажды высказал фразу, которая запомнилась мне на долгие годы: «Для меня самое важное не то, чтобы вы научились хорошо играть, попали в топовые команды и стали знаменитыми, для меня самое важное – чтобы вы стали хорошими людьми». Да, отчасти это отдает некими лозунгами времен СССР, но в то же время это было его искренне мнение, и – самое любопытное – он был абсолютно прав. Насчет важного.
Благодаря секции я побывал в некоторых местах, где вряд ли побывал бы сам. И я познакомился с разными ребятами, это был отличный от школы опыт. Часто мы на тренировках – после специальных и выматывающих упражнений на физуху – играли двустороннюю игру, и обычно – защита против нападения и полузащитников. Все защитники у нас были высокими и мощными, прямо некая скандинавская команда, там выделялись два Жени, и мы, нападение и полузащита, почти всегда проигрывали, и я еще удивлялся, почему эти парни играют позади, а не в нападении. Тогда в современном футболе уже намечалась тенденция универсальности, когда левый защитник должен был быть готов однажды оказываться на месте правого нападающего и бегать, как заведенный, все девяносто минут игры. Опорные защитники становились все более важными.
Со всеми у меня в команде были хорошие отношения, многие меня уже знали по играм за домоуправление и относились с уважением, одним-единственным исключением оказался Гена – он входил в основную команду, играл в центре поля, как раз на позиции рядом со мной, причем он действительно был одним из лучших. Гена был дерзким и нагловатым, он на первой же совместной тренировке попытался подмять меня под себя, чтобы я выполнял то, что говорит именно он, но я сразу, спокойно и без нервов, дал ему понять, что лучше оставить меня в покое. Он и оставил. Как будто ничего не случилось.
Благодаря футболу я в неполных четырнадцать лет впервые посетил Мозырь – один из самых красивых городов Беларуси, нестандартный для нашей страны из-за холмов, на которых расположен, как будто перенесенных из Молдовы или западной Украины, причем в городе была и красота, идентичная красоте нашего города: набережная и Припять, не уступающая по ширине реке в нашем городе. Мы участвовали в Мозыре в кубке области среди нашей возрастной категории. Плохо помню результаты матчей, наверное, потому, что в памяти остался иной результат: мой первый поцелуй. В гостинице, которую предоставили нашей команде, одновременно с нами остановилась женская команда по стрельбе из лука, которая приехала из Гродно – и Гена умудрился притащить меня в двухместный номер к девушкам, скорее всего, нашим одногодкам. После непродолжительных посиделок Гена предложил сыграть в «Бутылочку» – пустая пивная бутылка крутится, пока не остановится, и те, на кого она указывает двумя концами, должны поцеловаться. Так и произошел мой первый поцелуй. Возможно, не совсем то, о чем мечтают подростки. Помню, как девчонки начали в шутку возмущаться, что мы пропускаем моменты, когда бутылка указывает на нас с Геной, и крутим ее дальше, и тогда хитрый партнер по команде пошел на уступки: потянулся ко мне, чтобы приобнять за шею и обслюнявить губами мою щеку. После такого вечера неудивительно, что результаты матчей в памяти скоро поблекли.
Благодаря футболу я в четырнадцатилетнем возрасте, осенью, впервые в своей жизни приехал в Украину, на северо-восток, в Прилуки, город по населению и территории идентичный моему родному. Мы сыграли там всего один матч, товарищеский, против ребят, которые были младше нас на год, были ниже и менее мощными, но в техническом плане напоминали каких-то португальцев или бразильцев, настолько хорошо обрабатывали мяч в сравнении с нами, но мы их просто перебегали, задавили физически и выиграли 1 : 0, победный гол, как нередко бывало, забил я, протолкнув его в сутолоке у ворот, точь-в-точь, как я когда-то забил за пять лет до этого моим теперешним партнерам по команде. Это произошло под конец матча, когда светила нулевая ничья, и помню, как радовались ребята, обнимая меня – еще бы, сыграть в другой республике, одной из самых «футбольных» в Советском Союзе, которая через три с половиной года будет уже отдельной страной, хотя тогда мы об этом не могли даже гадать. Помню, как я поразился тому, что наши соперники в отличие от нас говорят на своем родном языке – украинском: здесь город, не деревня, восток страны, но – ни одного русского слова! У нас на родном говорили только в сельской местности, мы сами говорили с рождения на русском, а тут нас встретил совсем другой мир. Мне нравился их язык, я обращал внимание на их короткие реплики между собой и, возможно, из-за этого где-то не поспевал за противником, но единственный победный гол обелил все мои недочеты. Помню, как на ночь мы остановились в большом спортзале какой-то школы, спали на матах на полу, помню, как рассматривал дома, магазины, людей и пытался в очередной раз уловить украинскую речь, которую беларусы понимают гораздо лучше, чем русские. Это был октябрь, тепло, хотя и пасмурно, и для меня подобная поездка была каким-то необычным погружением в иную культуру.
К сожалению, я недолго проходил в футбольную секцию и вскоре ушел. Не сразу, это происходило постепенно: сначала одну тренировку пропущу, затем парочку, а потом пробелы в тренировках стали зиять, как дыры. Причин было несколько, и сложно сказать, какая была основной. Мне всегда хотелось играть, а тренировки оказались чем-то другим. Разминка, упражнения на выносливость, на скорость, на технику, масса упражнений, и когда доходило до самой игры, я уже был уставшим, и азарт проходил. В какой-то момент мне стало неинтересно приходить на тренировки, приходилось совершать над собой усилие, а это плохой симптом. Это уже превращалось в работу и самодисциплину, не игру, какой она представлялась и была в детстве. Здесь бы вставить слово моим родителям, но, к сожалению, они меня не поддержали. Мать вообще была равнодушна и спокойна к каким-то тренировкам, отец же, будучи человеком, мыслящим довольно стандартно для советских людей, посчитал, что это всего лишь игра, а профессию приобретать надо, игра только помешает. Подумать только, он не стимулировал меня к тому, чтобы я ходил на тренировки, он даже был откровенно против! В те годы футбол лишь «подкрадывался» к тому, чтобы стать профессией, чтобы игроки могли заниматься лишь футболом и при этом зарабатывать, и неудивительно, что мой отец, которому тогда было под сорок, мыслил категориями прошлого.
Не последняя причина была и в моем юношеском максимализме. Помню, как я рассуждал о потенциальном футбольном будущем чуть позже, когда уже подружился с Сергеем, чьи взгляды на это дело оказались весьма похожими. Если я не смогу играть, как Марадона, Платини, Гуллит или Ван Бастен, то зачем вообще играть в футбол? Средних игроков – масса, зачем же множить посредственность? К тому же на футбол нужно было идти не в 13 лет, а гораздо раньше, чтобы весь потенциал по-настоящему раскрылся. Нужно было жить в большом городе, чтобы попасть в раннем детстве в специализированную спортивную школу. Примерно так я рассуждал, оправдывая себя, что не хочу именно тренироваться. Меньше всего мне хотелось играть средним игроком в средней команде, о котором никто не знает.
На мой обычный перфекционизмом накладывались еще и некие факты, против которых было сложно возражать. С одной стороны, у меня были очень неплохие данные, и я обладал целым рядом качеств на поле, обычно они «в таком количестве» у футболиста не собираются. У меня был очень сильный удар. Я хорошо бил издалека. Подавал нестандартные угловые: бил сильно, подкручивая, не совсем низко, но не навешивая на голову – такая подача была неудобна для вратаря и защитников: мяч всегда мог отскочить от кого угодно в ворота. Боковое вбрасывание я выполнял так, как кто-то мог бить штрафной: из-за боковой линии сильно прямо в штрафную площадку. У меня была хорошая обводка – не все финты были по делу и толковые, но обманные движения я выполнял неплохо и в большом количестве, часто «беря игру на себя». Хотя в современном футболе на этом далеко не уедешь, но в те годы это серьезно помогало, я этим нередко злоупотреблял. Я хорошо «видел поле»: давал неожиданные передачи, в стиле тех же Платини или Гуллита. Какой-то уровень «футбольного интеллекта» при создании комбинаций у меня был. У меня была солидная скорость на короткую дистанцию. И, напоследок, у меня явно было голевое чутье: иногда я забивал голы, оказавшись в сутолоке у ворот – в нужном месте. Но при этом у меня был один громадный минус, который перечеркивал все эти плюсы: у меня была слабая выносливость, и я не мог по-настоящему бегать от ворот до ворот все полтора часа матча. То ли это был маленький объем легких, то ли сказывалось мое слабое в раннем детстве здоровье, то ли я действительно поздновато начал тренироваться, так или иначе, в современном футболе меня бы большинство игроков могли бы перебегать. Можно было не обладать сильным ударом, обводкой или скоростью, не особо «видеть поле», как самые великие, но вполне неплохо играть, однако без необходимой «физухи» дела мои выглядели плачевно. Быть может, начни я усиленно тренироваться, я бы как-то компенсировал эту свою слабую сторону, но на тот момент об этом речи не шло. В таком виде я не подходил для большого футбола.
Но, скорее всего, основная причина была в Судьбе, в том, что закладывается в человеке изначально, возможно, еще до нашего рождения. Что-то я должен был делать иное, не всю жизнь посвящать футболу.
Последний раз я гонял мяч, собираясь со своими сверстниками, жаждущими погрузиться в детство, спустя лет девять после окончания школы, когда прошел очередной чемпионат Европы. Мы наслаждались игрой, не думая о том, что упустили ранее, и было ли это упущением, не думая о том, насколько хорошо или плохо мы играем. Мы просто играли, живя эмоциями.
19. Первый выезд в Россию: Соликамск
Из памяти выпало прощание с родными, как нас собирали в дорогу, как мы ехали в поезде, проведя в нем целых три дня, и чем там занимались! Первое ясное воспоминание этого путешествия далеко на восток: как я лежу на верхней полке, а поезд пересекает Волгу в Нижнем Новгороде, и как я – именно этого я ждал после проезда Москвы – восхищаюсь шириной реки, которая блестит на солнце, и эта яркость отчасти мешает рассмотреть детали, как нехотя признаю, что моей реке в моем городе до этой ширины далековато.
Следующий момент: мы уже в Перми, нас привезли в какой-то ресторан, зал очень большой, и там кормят детей не только нашей школы, которые занимали, наверное, больше одного вагона. Остальное – как в тумане. Быть может, мы – все-таки подростки, которым нелегко бездельничать столько дней – просто валялись на полках, дремали и ждали, когда мы куда-то, наконец, приедем. Мы стучим ложками, кушаем с аппетитом, за каждым столом – человек по пять-шесть. Нас обслуживают женщины средних лет – официантки. Приносят еду, убирают тарелки. Помню, что ответил одной из них, подавая тарелку, какое-то неудачное слово, и кто-то из ребят, сидящих рядом, прокомментировал, что надо было бы ответить вежливее. Мы хотя и находимся на территории той же страны, где живем, но, по сути, это – другая страна, с другой культурой, пусть и не так все отличается, окажись мы где-нибудь на другом континенте. И все же хочется, чтобы у местных жителей сложилось о нас хорошее представление, и какое-то время я сожалению, что ляпнул какую-то глупость. Но все это затмевает впечатление о местном хлебе – такие широкие, гладкие, глянцевые на вид лепешки с корочкой. И непривычно большие – каждая на всю тарелку. Мне кажется, ничего вкуснее я из хлеба пока не ел. Кто-то говорит, что это коми-пермяцкий хлеб, но так ли это, уверенности нет.
Сытые, размявшиеся после поезда, мы отправляемся дальше, на север вдоль Урала – в Соликамск, хотя какие-то вагоны дальше уже не едут: часть детей из других школ оставляют здесь, в Перми. Еще какая-то часть останется в Березниках, мне же суждено ехать до самой верхней точки на карте, куда отправляют детей из Речицы. Там широта Ленинграда, и мне вскоре предстоит впервые в жизни увидеть белые ночи. Сами города почти не запоминаются: мы просто проезжаем их, нет никаких экскурсий, длительных остановок. Нас везут не в сам город, а в пионерский лагерь около Соликамска. Возможно, детей ждут экскурсии в город позже, но моя Судьба готовит мне кое-что иное, хотя я об этом еще не знаю, и мне предстоит увидеть Соликамск совсем иначе.
Пионерский лагерь большой. Масса корпусов, большая территория, и я помню, что нас предупреждают: никуда без учительницы далеко не ходить. Но я и Женя, мой одноклассник, который запомнится мне в этом лагере больше других, ибо именно он, как и я, в первые дни окажется самым непоседливым и любопытным, идем в разведку, рассматриваем других детей, корпуса, дорожки, живые изгороди, какие-то флаги, реющие высоко над землей. И в какой-то момент даже останавливаемся рядом с группой местных ребят, чтобы поболтать. В дальнейшем окажется, что мы практически не будем контактировать с местными, во всяком случае, не сразу – у меня в памяти ничего такого не осталось. В тот первый раз какой-то основательной беседы не вышло. Помню только, как кто-то из местных спросил, считается ли теперешняя погода у нас теплым летом. Мы с Женей ответили, что у нас все же потеплее – в тот день северное лето подарило лагерю умеренно прохладный день. Ответ местных поначалу поставил нас в тупик. Нам ответили, что да-а, если это не тепло, представляем какие же у вас все дохлые. Мы прощаемся и на обратном пути пытаемся с Женей понять, что сейчас услышали. И приходим к выводу, что местные ребята гордятся своим северным летом, они мужественные и не раскисли от слишком благоприятных погодных условий.
Нас это не убеждает, возможно, мы не так поняли то, что нам сказали, так или иначе, каких-то дружественных отношений с местными у нас не выходит. Мы просто никого не видим, ни с кем не встречаемся. Мы сидим у себя в корпусе, играем друг с другом во что-то настольное и «напольное», изредка выползаем и находимся рядом с корпусом. Дни монотонные, ничем не выделяются, и, вспоминая родной дом, ощущаешь тоску: как долго еще быть без родителей.
В один из дней я узнаю, что сборная СССР на чемпионате Мира в Мексике заняла первое место в своей группе и прошла дальше, сначала сыграв вничью с Францией 1 : 1, потом выиграв Канаду 2 : 0. Но для меня в новой окружающей действительности это кажется какой-то поблекшей новостью, тем более, что самих игр я не видел, и без тех эмоций, которые дарит сам просмотр в прямом эфире, радость какая-то куцая. Проходит еще какое-то время, и для меня все кардинально меняется. Из-за дурацкой глупости.
У нас перед корпусом некое подобие детской площадки, но там ничего особенного нет, разве что качели. Иногда кто-то качается на них, но чаще они пустуют. В какой-то момент я придумываю себе разнообразие в забаве: не просто качаться, а становиться на нижнюю ступеньку качели, сильно раскачаться и прыгать спиной назад. Забавно прыгнуть так, чтобы опуститься на ноги и устоять. Какое-то время я осторожничаю, раскачиваюсь несильно, прыгаю рядом, просто упираясь руками в землю, когда приземляюсь. Какое-то время прыжки меня развлекают, все нормально, я иногда возвращаюсь в корпус, чтобы потом, мучаясь скукой, снова вернуться к прыжкам спиной назад с качели.
И вот этот момент, который все поменяет этим летом, наступает. Я раскачиваюсь сильнее обычного – я уже «ветеран этих прыжков», осторожность давно спит, мне все подвластно, и я совершаю прыжок дальше обычного. Чтобы приземлиться жестко и неловко.
Сначала я не понимаю, что со мной. Я в легком шоке, возвращаюсь в корпус, поддерживая правой рукой левую. Я сажусь рядом с ползающими по полу над какой-то игрой одноклассниками и какое-то время просто сижу и смотрю, ощущая, как усиливается боль, и как мне становится все больше невмоготу сидеть. И я негромко говорю, что, кажется, сломал руку. Откликается Женя: с улыбкой он говорит, что я, наверное, как обычно, шучу. Но я, стиснув зубы, прошу позвать нашу классную Тамару Васильевну, поехавшую с нами на половину заезда, чтобы сдаться, признавшись, что произошло что-то нехорошее.
Затем все помнится, как в тумане. Меня куда-то везут, я где-то довольно долго сижу, кого-то ожидая и борясь с болью, которая все сильнее и сильнее, ожидание затягивается, туман в голове становится все гуще, навязчивее. Я понимаю, что меня, наверное, положат в больницу, но я еще не знаю, что увижу своих одноклассников только дома, когда мы осенью пойдем в следующий класс. Я больше уже не вернусь в лагерь, в котором пробыл всего пару недель вместо трех месяцев, и меня заберет из больницы отец, приехавший за мной за тридевять земель.
20. Перелом руки и желтуха
Лишь спустя годы, став взрослым, я полностью смогу осознать, что пережил мой отец, и какое путешествие ему предстояло. Тогда, в двенадцать лет, это казалось само собой разумеющимся, когда я увидел его в больнице, внезапно представшим предо мною. Но до этого еще было немало времени.
Мой отец узнал о том, что я нахожусь в больнице с переломанной рукой, случайно. Наша классная, пробыв с детьми половину их срока, дождалась сменщиков и уехала домой. И вот в центре города, рядом с магазином «Дружба», они с моим отцом столкнулись совершенно случайно. Он спросил, как у меня дела, там, в лагере, и она, помявшись, призналась, что я угодил в больницу с переломом. Пожалуй, спустя пару десятков лет, когда толерантность по отношению к правам учеников начнет зашкаливать, переходя нередко во вседозволенность, наша Тамара Васильевна нажила бы себе проблем из-за того, что не сообщила родителям о лежащем в больнице ребенке где-то в глубине России, но в те годы «учитель был всегда прав», и ничего дальше передачи информации дело не пошло: мой отец даже не предъявил учительнице никаких претензий. Он просто засобирался в дорогу. Причем он так ничего и не сказал моей маме. Понимал, какой это для нее будет удар, каких нервов это будет стоить, и как вообще та поступит дальше. Жутко представить, как он в течение скольких-то дней так и не заговорил обо мне, явно борясь с собой и мучаясь тем, что нужно молчать. В то время он почти накопил денег на машину, о которой давно мечтал, в те годы в нашей стране она была мало у кого. И вот его мечта из-за меня и предстоящей поездки отодвинулась еще на пару лет. Дела могли быть еще хуже, но отец как-то организовал себе командировку – поездку в Саратов, куда от наших местных нефтяников по каким-то вопросам иногда посылали специалистов. Этим он сэкономил на средствах, но это было даже чуть меньше половины пути, и дальше за дорогу пришлось платить из своих собственных сбережений.
Пока из-за меня, но без меня, готовилась и осуществлялась эта дорожная эпопея, я находился в каком-то другом мире, отличном от того, что было у меня ранее. Я впервые лежал в больнице. Да еще и вдали от родного дома. Я не был уже с классом, но не был и с родными. Наверное, в более солидном возрасте я бы затосковал, но плюсы двенадцати лет позволили существовать вполне сносно. Я даже не выделил как-то день рождения, когда эти самые двенадцать лет наступили. Похоже, для меня тот день в больнице ничем особенным не отличался. Я вполне сносно вписался в новые обстоятельства, особенно, если учесть, что прежде я надолго не покидал родителей, тем более, не забирался так далеко от родных мест. Возможно, по-настоящему дискомфортными оказались только первые дни, вернее, ночи. Рука болела, и я не спал, бродил по коридорам, тихим и плохо освещенным, но долго это не продолжалось: боль постепенно слабела, и я стал спать, как обычно. Злая насмешка Судьбы заключалась в том, что перелом случился в одном и том же месте в третий раз, но в тот момент я думал об этом меньше всего.
В больнице Соликамска не было какого-то отдельного детского отделения, и подростки лежали вместе со взрослыми. Я оказался в палате всего с одним взрослым, который ожидал операции, и поначалу я даже не понимал, что он тут делает. Потом, возможно, он объяснил мне, в чем дело. Он был немного старше моих родителей, очень внимательный, толковый, и мы с ним подружились, насколько это возможно между взрослым и подростком. Помню, как после посещения нашей палаты кем-то из соседей он с мягкой улыбкой говорил, что нам тут надышали, и надо бы на ночь проветрить. Потом операция случилась, и ему стало нелегко даже помыться. Я по его просьбе помогал ему забраться в ванну и намылиться, помню, как стеснялся и отводил взгляд, но никогда не отказывал в помощи. Я приносил ему еду, подавал полотенце, и как-то услышал, как он сказал одному из соседей, что я ухаживаю за ним, как за родным папой. Я слышал это, ибо находился поблизости, в очередной раз что-то убирая и подавая, но никак не отреагировал, сохраняя серьезность, хотя мне было очень приятно это услышать, тем более, за нечто такое, что я воспринимал, как что-то обычное, а вовсе не то, что обязательно достойно похвалы.
Однажды, проснувшись днем после тихого часа, я обнаружил нового взрослого – он разговаривал с моим соседом, но, как только я сел в кровати, тут же с интересом заговорил со мной, спрашивая, откуда я. Я не сразу понял, в чем дело, но, когда узнал, поразился. И понял, почему незнакомый человек с таким жаром меня расспрашивает. Он тоже родился в Речице, в моем родном городе. Совпадение вызывало удивление и даже шок. Оказаться на северном Урале, так далеко от дома, по глупости сломать руку, угодив в больницу, чтобы там спустя пару недель встретить своего земляка. Гораздо старше моего отца, этот новый сосед уехал из Речицы еще в детстве, но родной город помнил и очень оживился, случайно узнав, откуда я.
В дальнейшем наши теплые отношения были прерваны из-за обидной случайности. В столовой я по какой-то неважной причине ругнулся в сторону своего земляка и его соседа, и человек обиделся по-настоящему: отчитал меня, потребовав, чтобы я к нему больше не подходил. Помню, как я отворачивался в столовой при встрече: мне было крайне неловко, причем я даже не пытался анализировать, прав ли мой земляк или же я по отношению к нему ни в чем не виноват. Позже взрослые пошли на примирение, заметив с какой неловкостью я отворачиваюсь за соседним столом, и мы снова стали общаться, хотя осадок остался.
Кроме взрослых я сначала общался лишь с одним мальчишкой. Немного младше меня, невысокий, крепенький и подвижный, как непоседливый жучок, он почему-то норовил всегда поймать какое-нибудь насекомое, чтобы его помучить. Я периодически спасал его жертвы, требуя, чтобы он их отпускал, но его назойливость и маниакальное упрямство в конечном итоге меня утомили, и я перестал с ним общаться, хотя нуждался именно в общении со сверстником.
Затем меня ожидал еще один сюрприз: в больницу прибыл один «из наших» – из параллельного класса «А». Тоже с переломом левой руки. Его, как и меня, звали Игорь, как и я, он жил на Площади, и в дальнейшем, уже дома, взрослея, мы всегда тепло приветствовали друг друга, хотя тесно общаться не стали. Из-за выдававшихся вперед передних зубов его с детства звали Грызун. К счастью, на этом «эпидемия переломанных рук» у детей из Беларуси закончилась, и мы с ним в больнице составили крепкую парочку приятелей, хотя мне оставалось находиться здесь уже недолго. Игорь был компанейским, не пытался верховодить или спорить по любому поводу, и даже больница не смогла сделать его хуже, чем он был. В отличие от меня у него был не такой серьезный перелом, и вместо монументального гипса, который у меня охватывал руку, висевшую на перевязи, полностью до плеча, у Игоря была лангета, закрывавшая лишь предплечье до локтя, и он мог ею свободно вращать.
В дальнейшем у нас оказалось еще одно существенное различие. Тем летом в Соликамске была массовая эпидемия желтухи, и где-то через столовую я эту заразу подхватил. Игорь не заразился. Но тогда, в больнице, я об этом еще не знал. Это заметил мой отец, когда увидел меня впервые после расставания. По его словам, в тот момент первым, на что наткнулся его взгляд, были пожелтевшие белки моих глаз. Но подтвердить это подозрение мог только врач. Уже дома.
21. Желтуха и соблюдение диеты
Подобное возвращение домой могло измотать любого взрослого, не говоря о подростке, хотя – как и дорога на Урал в начале лета – то возвращение в августе 1986-го года почти мне не запомнилось. У отца уже не было денег на самолет до Москвы, и мы ехали в поезде, чтобы в столице пересесть на другой поезд. Быть может, я просто отсыпался в купе, хотя затуманить память на будущее могло однообразие почти трех дней пути.
Мне запомнился лишь один эпизод в Москве на вокзале, где я впервые вживую столкнулся с темнокожими людьми. Пока отец ходил в кассу, оставив меня с вещами возле других потенциальных пассажиров, ожидающих свои поезда, я увидел двух мужчин средних лет с очень темной кожей. Я даже подошел к ним, как можно ближе, чтобы невзначай лучше рассмотреть, и услышал их беглую речь, в которой узнал одно слово: гипс. Похоже, темнокожие гости тоже обратили внимание на мальчика со здоровенным гипсом. Будь я взрослей, я бы обязательно заговорил с ними, хотя бы для того, чтобы узнать, из какой они страны, но в тот момент стеснение одолело любопытство.
Когда мы, наконец-то, приехали домой, я впервые за долгие недели почувствовал умиротворение и радость, однако мои злоключения на этом не закончились. Как оказалось, я даже не смог переночевать дома хотя бы одну ночь. Родители сразу отвезли меня на прием, и там врач, которая меня увидела, сразу замахала руками, что меня срочно надо класть в инфекционное отделение. Так я, вернувшись, домой, снова оказался вне дома, в очередной больнице, с тем же злополучным гипсом, ибо никто не собирался им заниматься – бумаги, написанные травматологом из другой республики Советского Союза, лишь отдалили момент, когда мне должны были снять гипс, ибо никто не стал брать на себя ответственность.
Из одной больницы я – пропутешествовав на поезде несколько суток – угодил в другую, с иной спецификой, но от этого не менее жуткой и неприятной. Единственная отрада – ко мне приходили родители, хотя в инфекционном отделении дозволялось лишь видеть друг друга из окна, во избежание передачи заразы. И все же я больше не находился в полном отрыве от дома где-то в глубине другой республики, на расстоянии более, чем в две тысячи километров, и мне было спокойнее.
К тому же я узнал, что мне повезло, раз отец забрал меня так быстро. Желтуха была на начальной стадии, и мне даже капельницы не полагались, хотя большинству лежащих с болезнью Боткина капельницы обязательно ставили. Меня ждали ровно три недели – минимальный срок в больнице при этой болезни, так, во всяком случае, происходило в те годы, для обычных пациентов. Привези меня гораздо позже, и, кто знает, каковы бы оказались последствия. Удар по печени был бы куда серьезнее, но благодаря отцу мой организм смог выйти из новой напасти без серьезных последствий, и даже спустя годы я ничего не чувствовал, хотя все, кто прошел желтуху, рано или поздно, ощущают недомогания и боли внутри. Впрочем, я был подростком, рос и развивался, и, быть может, именно этот фактор сыграл не менее важную роль в восстановлении.
В палате нас было человек семь или восемь. Одним из них был очередной Игорь. На этот раз коллега по несчастью был на четыре года старше меня, впереди его ждал лишь выпускной класс, и для меня в те годы он казался практически взрослым мужчиной. Высокий, худощавый, с длинными светлыми волосами, внешне и по движениям он чем-то напоминал Игоря Талькова, певца и автора песен, который в то время еще не был широко известен. Мой сосед по палате отнесся ко мне с симпатией, как старший, который заботится о младшем. Быть может, так повлиял мой внешний вид: для инфекционного отделения я был, как белая ворона – кроме желтушных глаз еще и монументальный гипс. Помню, как к нему приходили несколько девушек, и я непроизвольно завидовал ему, хотя зависть была скорее белой, доброжелательной.
Еще в палате лежали несколько смешных мужиков, и это в отличие от больницы в Соликамске вносило некоторое разнообразие в нудный и тягомотный больничный быт. Помню, как мы с Игорем осторожно входили в палату поздно вечером, в темноте, когда большинство уже спало, и один из спящих громко пукнул. Игорь тихо засмеялся, и спящий вдруг вполне бодрым голосом заявил, чтобы тот не боялся, ибо у него не воняет. Услышав это, Игорь заржал во весь голос, к нему подключилось половина палаты, в том числе и я.
Наконец, положенные три недели закончились, и меня отпустили домой, но вздохнуть с облегчением по-настоящему не получилось. Со мной по-прежнему был злополучный гипс – я носил его почти два месяца, немыслимый срок, зашкаливший за все логические пределы. Его нужно было снимать. И меня повезли в другое отделение больницы. Смутно помню, как долго и с каким трудом мне разрезали гипс жуткого вида ножницами. В отличие от перелома и вправления костей это не было больно, и я расслабился. Как оказалось, зря.
Меня ждала лечебная гимнастика, ведь рука уже не могла сама разгибаться и сгибаться, и ей нужно было помогать. Долго и нудно. И очень болезненно. Первое занятие с лечащим доктором, крепкой светлой женщиной возраста моей мамы, успокоило меня еще больше: какие-то вовсе не болезненные упражнения, массаж, еще что-то незначительное. Никто не спешил сообщать мне, какая боль меня ждет. Второе посещение стерло с моего лица улыбку, когда – после очередного сеанса простеньких упражнений – врач просто положила одну свою руку мне на бицепс, намертво прижав эту часть моей руки к столу, а второй обхватила предплечье и стала его разгибать, причем едва не достигла им поверхности стола, хотя потом рука приняла прежнее положение, согнутая под углом девяносто градусов. Вот здесь меня встретила такая боль, что даже бессонные ночи после перелома показались вполне сносными мучениями. Сквозь слезы я потребовал ответа, какого черта я должен все это терпеть, и доктор сообщила мне, что рука сама по себе не станет разгибаться, а все эти упражнения всего лишь прелюдия, разминка к основному действу: каждое мое посещение она будет разгибать мне руку, насколько возможно.
Это продолжалось еще долго, пару недель точно, я даже поразился, что никогда об этом ранее не знал, что после перелома человека ждет еще один мини-ад, и неясно, что еще хуже.
Я уже ходил в школу, в новый – шестой – класс, встретил своих одноклассников, не так давно вернувшихся с Урала, но все еще продолжал ходить на лечебную гимнастику. Понятное дело, от физкультуры я был освобожден надолго, на целых полгода, но длительный срок не имел отношения к руке, которая, приняв прежнее положение, относительно быстро восстанавливалась, основная проблема заключалась в последствиях от болезни Боткина – здесь требовалось соблюдать диету и не только: требовалось вести спокойный образ жизни, не прыгать, не бегать, не поднимать более двух килограмм, ибо любая тяжесть, резкие движения, любая нагрузка – все это наносило удар по печени, которая при надлежащем образе жизни в моем возрасте могла восстановиться так, как если бы желтухи у меня не было. И еще сама диета – что можно, что нельзя, это еще тоже нужно было выдержать.
Пожалуй, девяносто девять процентов мальчишек в возрасте двенадцати лет наплевали бы на все эти диеты и «не поднимать больше двух килограмм», в крайнем случае, посидели бы на диете недельку-другую, а большинство вообще не задумывались бы о последствиях, но я в эти проценты никогда не входил, и со своей дотошностью, перфекционизмом решил-таки победить желтуху даже после боя, раз была такая возможность, взять ее, так сказать, измором. И приготовился терпеть. Таким особенным и вышел у меня шестой класс. Всегда степенный и медленно идущий, прямо, как взрослый, а не подросток, нигде не прыгаю, не бегаю, уклоняюсь от конфликтов, чтобы не приведи Господи, не пришлось драться. И еще еда – о, это было похоже, если не на шахматное противостояние, по крайней мере, в отличие от невозможности физических нагрузок, здесь меня ожидали тактические и стратегические битвы.
Нельзя ничего жареного, соленого, маринованного, перченого, все без приправ, то, что потяжелее, типа фасоли, нельзя. Только отварное, диетическое. Черный хлеб – можно. Белый хлеб – нельзя: слишком насыщенный для печени. Печенье только диетическое, всякие вкусные булки – нельзя. Яблоки – можно, груши – нельзя: тяжелая пища. Виноград – нельзя: слишком витаминное лакомство для печени. Арбузы и дыни можно. Если какие-то сливы, абрикосы или алыча – можно, но в небольших количествах. Мяса поменьше, только каши, вермишель, картошка. Творог, молоко и кефир – можно. И еще длиннющий список чего нельзя.
Пожалуй, будь я взрослее, для меня, пусть даже не гурмана, вся эта канитель оказалась бы не по зубам. Но в двенадцать лет еда интересовала меня постольку-поскольку, плюс родители настроились готовить мне отдельно, и я получил некое преимущество. Меня мог расстроить лишь запрет на яблоки – эти беларуские фрукты сопровождали меня всю жизнь, да к тому же как раз наступила осень, и без яблок я бы потускнел. Но тут мне повезло, и вместе с яблоками я был готов сражаться с желтухой сколько угодно долго. Я так втянулся в это противостояние, что даже по истечение полгода еще не сошел с диеты – родители говорили мне: чем дольше буду питаться, как прежде, тем лучше подлечится печень, и я, наверное, сидел на диете еще пару месяцев, «слезая» с нее постепенно и даже будто нехотя.
В этом классе у нас отсутствовал Ваня – родители вывезли его вместе с сестрой после Чернобыльской аварии на Урал, где была их родня, и моего злого гения не было целый год. В этом отношении год был поспокойнее: кроме Вани у меня ни с кем не назревал в классе конфликт, который в потенциале мог перерасти в драку. Все его дружки без вожака превращались в обычных ребят, ни на что особо не претендующих. Однако, будто бы по Закону Подлости, вместо Вани появились иные проблемы.
Подростковые комплексы. Помню, как весной, когда мое освобождение от физкультуры закончилось, я долго и безрезультатно пытался выбрать одежду, в которой пойду в спортзал на возобновившиеся уроки: мне все не нравилось. И выбора-то особого не было – с одеждой в те времена в нашей местности было не то, чтобы замечательно. Все мне казалось уродует фигуру, не скрывает то, что надо скрывать, и вообще просто не очень хорошо выглядит. Приближались тринадцать лет, а с ними некие особенные изменения в организме, и то, что могли теперь увидеть одноклассницы, вдруг приобрело иной окрас, чем раньше. В конечном итоге, пришлось ходить в чем было, и постепенно я стал привыкать, хотя и не без периодических терзаний. Но при этом возникли частые боли в ногах, наверняка отвыкших от нормальных нагрузок и теперь реагировавших на происходящее таким образом. Особенно неприятным были ощущения, когда я быстро шел пешком, даже не бежал. Это сопровождало меня довольно долго, сходя на нет медленно и будто нехотя.
Этот класс в принципе не мог бы выделиться чем-то особенным из-за моей ситуации, разве что осенью за мной пришел Дед, тренер местной футбольной секции, и предложил прийти к нему на тренировки. Я немного походил, просто присутствуя и наблюдая, после чего последовала длиннющая пауза до следующих тренировок. Я плавно приближался к концу учебного года, после которого нас ожидал новый отъезд в Россию. На этот раз гораздо ближе к дому.
22. Второй выезд в Россию: Великие Луки
Отъезд второе лето подряд из дома тоже не оставил в памяти чего-то особенного в дороге, но теперь это казалось естественным: расстояние до нового места дислокации было почти в полтора раз меньше, чем даже до Москвы, и сравнения с Уралом не могло быть. Мы просто оказались там, в нужном месте, в котором нам пришлось провести всего месяц, не лето.
Великие Луки. Город чуть больше нашего в Псковской области. Нас вывезли с группой ребят из параллели на год младше, с нами были физрук и молодая учительница в возрасте двадцати двух лет. Сам город во время нашего пребывания в пионерлагере мы посещали несколько раз. Ничего особенного там не запомнилось, в отличие от цветного фонтана в центре города, одного из первых в Советском Союзе. Я даже приобрел фотографию этого фонтана, она у меня долго хранилась и со временем стала единственным, что напоминало мне о Великих Луках.
Мы приехали в пионерлагерь, классический, старого образца. В отличие от Соликамска, с его громадной территорией для лагеря, здесь нас ждало все местечковое и старенькое. В просторном сосновом бору через небольшие расстояния располагались одноэтажные прямоугольные домики, где было две половины: для мальчиков и девочек. Комнаты пионервожатых, наших старших сопровождающих воспитателей, находились с разных сторон – именно мимо них мы проходили, покидая или возвращаясь к нашим койкам. Между половинами тоже была дверь, которую чаще всего держали закрытой, но получалось, что корпус был проходной. Все было простенько, хотя чисто и приятно.
Здесь мы тоже не особо общались с местными – их корпуса располагались от нас в стороне. Зато нас объединил футбол. Нам сразу предложили поиграть против ребят из местных. Там, на футбольном поле, мы и познакомились с парнями, одного из которых звали Игорек.
Как обычно, «созданием» нашей команды, подбором игроков, занялся я. Выбирать было особо не из чего, но я старался, воодушевляя ребят, когда давал им имена известных футболистов, чьи позиции они номинально занимали. Например, одного из защитников, Сашу, на год младше, я называл Чивадзе – известного центрального защитника и капитана сборной СССР тоже звали Александр. За парнем эта кличка потом закрепилась надолго. Других я также не оставил «без имен», но, к сожалению, это не помогло. Ребята из Великих Лук были намного сильнее. Меня они уважали, понимая, что я по уровню игры превосхожу почти всех, при этом опекали серьезно и не давали играть, да и футбол игра – коллективная, один я ничего не мог изменить. Мы провели несколько игр, но все крупно проиграли. Мне было обидно, хотя я все это легко перенес и быстро забыл. Они были сильнее, что поделать. Один, из самых младших соперников, наиболее общительный и даже нахальный, попытался учить меня, убеждая, что мой финт, когда мяч неподвижен, а я просто обвожу сверху его ногой, неэффективен и не нужен, но я этого не признал, хотя, скорее всего, парень был прав: финт был не из самых лучших.
В обычной жизни лагеря не происходило ничего особенного, не случалось никаких происшествий, значимых событий, и в памяти из этого осталось очень мало. Мы вели обычный спокойный образ жизни ребят из пионерлагеря. Я ни в кого не влюбился, ни с кем дело не дошло до серьезного конфликта, ни с кем из новых ребят не подружился, изредка нас вывозили в город, но и там все было довольно пресно. Помню, как наша пионервожатая, организовывая какие-то выступления вроде театральных, уговаривала меня поучаствовать, утверждая, что у меня очень хорошая мимика, прямо для этого дела, но я упорно отказывался: попросту стеснялся.
Так закончился июль, месяц, который мы должны были провести вне дома, и, когда мы прощались с местными, большинство из которых играли с нами футбол, со мной обменялись адресами – как было принято тогда в Советском Союзе между пионерами разных стран – двое ребят, одним из которых оказался Игорек. Второго парня я даже не запомнил – я обратил внимание на него лишь, когда он предложил переписываться, протягивая лист бумаги и ручку. Я записал свой адрес, они передали мне свои. Но, к сожалению, мы не написали друг другу ни одного письма, если исключить случай, что первые письма этих ребят могли до меня не дойти. Сам я почему-то никак не мог собраться и написать им, попросту не знал, о чем писать – ведь мы не были друзьями и пообщались очень мало, – да и желания особого не испытывал, и, быть может, с ними происходило тоже самое. Возможно, с их стороны этот обмен адресами был больше знаком вежливости, нежели искренним желанием с кем-то переписываться. Время постепенно шло вперед, и необходимость кому-то написать поблекла, пока не исчезла вовсе.
Последнее, что я помню, когда мы уезжали из лагеря: местные ребята, собравшиеся в то пасмурное утро нас проводить, следят за тем, как мы уезжаем на автобусе, Игорек вдруг поднимает обе руки и неистово машет нам. Потом его и других скрывают деревья.
23. Возвращение Вани
Седьмой класс, последовавший после возвращения из Великих Лук, был ознаменован особым событием: у нас появился новый ученик, который новым, в общем, не являлся. В Речицу с Урала вернулся Ваня.
За все мои десять лет в школе в мой класс никто из совершенно новых учеников, из другой школы или тем более из другого города, ни разу не приходил. Все всех знали все время. И тут случай с Ваней. Год в школе – это долго. Его не то, чтобы забыли, но он ушел в некое прошлое, «стал Историей». И тут такое дежа вю.
Я даже не знаю, переписывался ли он с Гришей или своими Сергеями, навряд ли, но, возможно, они просто об этом не распространялись. В любом случае встретили они его, как будто расстались ненадолго: довольные, кучкой вокруг него, сами привели его в класс, ведь он смущался, для него это было после такой длинной паузы не слишком комфортно: все подросли, изменились, особенно девушки.
Помню, как Ваня вошел в класс, ему было неловко, он опустил голову, проходя к своей парте, куда его подталкивали его дружки, он отрастил длинный чуб, изменился за год: вытянулся, раздался в плечах, фигура стала мужской, вошел он в костюме, неплохо сшитом, и белой рубашке, в движениях была некая грация, в отличие от других, обычных и неуклюжих, он будто поднялся на ступеньку-другую пьедестала. И это даже для девушек не осталось незамеченным.
Помню, как одна из одноклассниц смущенно захихикала, что-то зашептала другой, обернувшись к ней, кто-то еще с кем-то переглядывался, будто ища подтверждения своим мыслям или каким-то недавним словам. Мне так и не стало известно, что там предшествовало его появлению, понравился ли он сразу многим или это просто была реакция на нового, но в тоже время «старого» одноклассника. Так или иначе, это напоминало маленький фурор, сколько-то уроков все привыкали к его присутствию, возможно, это длилось даже несколько дней. Мне кажется, даже учителя реагировали на его возвращение слишком заметно.
Тогда, после его годичного отсутствия, быть может, наши отношения были наиболее оптимальными. Он наверняка тоже испытывал к нам искренний интерес после такого продолжительного расставания, его всегдашний исключительно практический и шкурный интерес к окружающим, его цинизм как будто бы отошли в сторону. Мы узнавали друг друга по-новому, ему было что рассказать о жизни за прошедший год, нам было, что спросить. Скорее всего, Ваня даже не цеплялся в тот год к Лёне, мимо которого ранее не всегда мог спокойно пройти мимо. Казалось, он повзрослел за год больше, чем каждый из нас в отдельности, впрочем, у него была фора: он пожил в другой республике, поменял город и обстановку, мы же варились в прежнем соку – наверное, Ваня сделал более длинный шаг, чем мы.
Быть может, поэтому после окончания седьмого класса, летом, я и пригласил его с дружками на свой день рождения.
24. Первое знакомство
Но до моего дня рождения было еще почти половина лета, и, бывали случаи, когда я проводил какое-то время один. Частенько в июне я шел на пляж. Леня, насколько помню, вообще не любил пляжа, и это при всей его тяге к реке. С компанией Вани я виделся не так уж часто, но и они не были особенными любителями позагорать и покупаться, что меня всегда удивляло: живут в городе на реке, лето, достаточно тепло, времени свободного хватает. Как при таких условиях хотя бы иногда не посещать пляж?
У меня же появились и другие причины, кроме купания и валяния на песке. Пляж был каким-то особенным местом, где рядом находились незнакомые люди, где их можно было не спеша рассмотреть, ведь они не спешили мимо вас, не двигались и не таились, да к тому же где еще можно было рассмотреть людей в плавках и купальниках?
Я уже обращал внимание на девушек, но лишь обращал, не более того. Подойти к кому-то заговорить и познакомиться – такое еще не сформировалось у меня в голове, и я лишь просто наблюдал. Мне еще не исполнилось четырнадцать.
Пока однажды, в середине месяца, возле залива, который некоторые предпочитали основному пляжу на течении, рядом с мостом, я обратил внимание на девушку в розовом купальнике. Она не была красавицей, но у нее была аккуратная, без изъянов, фигурка, длинные ножки и приятное лицо. Она почти не лежала, все время стояла или ходила, и я смог рассмотреть ее на все сто. Нельзя сказать, что меня внутри нечто сразило, но я потерял покой. Я смотрел на нее, смотрел, смотрел и смотрел. Купание было позабыто, как и солнечные ванны, впрочем, я стоял в плавках, и загорал с точно таким же успехом, как и лежа на покрывале.
Не помню точно, сколько прошло дней, но в первый раз я к ней точно не подошел. Это случилось позже. Кажется, она тоже обратила на меня внимание, но скорее по причине того, что я неподалеку стоял столбом и глазел на нее. Были будние дни, жары особой не было, и на пляже находилось не так много народу, чтобы не броситься в глаза. Не думаю, что у нее возник интерес ко мне, как к парню, я просто «попался ей на глаза». Нечто подобное случилось уже в который раз, и что-то толкнуло меня подойти к ней. Я ужасно стеснялся, но все же без заикания, без того, чтобы упереться взглядом в песок, подошел и заговорил с ней.
Ее звали Таня, и ей оказалось пятнадцать лет, о чем я мог бы догадаться и раньше – она выглядела относительно меня почти взрослой девушкой. Она согласилась со мной пообщаться, не отвернулась, не сказала, чтобы ее оставили в покое или что у нее есть парень, хотя сразу было видно, что я для нее – просто очередное доказательство, что парни обращают на нее внимание. Я честно сказал о своем возрасте, и ее разочарование усилилось – я выглядел немного старше своих лет, и, возможно, поначалу она решила, что я, если не старше, то хотя бы ее одногодка.
Ни о чем запоминающемся мы с ней не разговаривали, больше говорила она, причем не стеснялась своего самомнения, в какой-то момент даже стала меня поучать, как если бы я был ее младшим родственником или соседом, над которым она взяла шефство. Похоже, то, что я на целый год ее младше, было для нее очень существенным. Я не имел ничего против, да я еще и не особо разбирался, как себя вести в том или ином случае. Я просто находился рядом и любовался ею. Для меня это было внове – разговаривать с представительницей противоположного пола, которую я только-только узнал, причем сам подошел к ней познакомиться.
Мы ни о чем с ней не договаривались, просто попрощались. Для меня сам факт такого знакомства был серьезным событием, чтобы пойти еще дальше – договариваться о свидании. И, наверное, я сам понял, что она на встречу со мной не пойдет.
В дальнейшем я видел ее еще несколько раз в том же месте, даже подходил поговорить, хотя эти разговоры были теперь гораздо короче, но вскоре она то ли сменила дислокацию, то ли вообще перестала приходить на пляж.
Спустя годы я увидел ее, но она меня, кажется, не вспомнила, не обратила внимания, и я спокойно проводил ее взглядом. Все-таки Таня не была моей первой любовью, у нас не было никаких отношений, ее можно было лишь назвать девушкой, с которой я впервые познакомился сам.
25. День рождения: 14
Четырнадцатилетие стало в моей жизни первым случаем, когда я приглашал к себе домой сразу какое-то количество ребят, а родители накрывали на стол, приготовив разную еду. Прежде я вообще провел два подряд дня рождения в пионерлагерях в России, а одиннадцатилетие, тем более десять лет – в этом возрасте я провел эти дни с родственниками.
Теперь же я взрослел, и что-то внутри требовало от меня поступить «как все»: устроить день рождения, как принято. В дальнейшем нечто подобное в юношеском возрасте произойдет лишь однажды: спустя два года, да и, повзрослев, я не буду устраивать больших гуляний – нечто во мне претило, чтобы все присутствующие читали мне здравицы, чтобы вся эта гулянка происходила из-за меня одного.
Отношения с Ваней после его возвращения с Урала были относительно неплохими, и, хотя ни он, ни Сергей-блондин – у обоих день рождения прошел в мае – не приглашали меня на свой праздник, я все же позвал их к себе. Как и Сергея-брюнета, у которого день рождения прошел в апреле, естественно, без меня. Кроме них я позвал Гришу и, конечно, Леню. Сергей-блондин не пришел, итого на дне рождения, не считая меня, было четверо ребят.
Помню, как в зале – так мы всегда называли общую комнату – мои родители поставили раздвижной стол, чтобы хватило места всем, ибо в кухне, обычной кухне маломерной квартиры панельной пятиэтажки в нашей стране поместиться было невозможно. Стол был уже уставлен, когда ребята пришли, причем пришли сразу вместе с Леней. Я волновался: такое происходило впервые. И парни тоже волновались: я не был им по-настоящему другом, они побывали у меня от силы раз-другой, лишь Леня был знаком с моими родителями.
Помню, как Ваня обходил моего отца, сидящего в кресле, которому тоже было неловко. Ваня, когда хотел – а, может, это происходило у него непроизвольно – показать себя эталоном поведения, был на высоте. Он извинился, едва не наступив моему отцу на ноги, но безупречно прошел в этой неимоверной тесноте к дальнему креслу, где мы поставили принесенный им переносной магнитофон. Он был само очарование, сдобренное толикой стеснительности, элегантности и вкуса.
Хотя у меня магнитофон уже был, по-видимому, мы договорились на дне рождения пользоваться все-таки его аппаратом, быть может, просто потому, что именно Ваня должен был принести кассету с хитом того лета, который мы могли слушать десятки раз подряд. Хит назывался «Boys», его исполняла итальянская поп-звезда Сабрина. И для меня даже «Модерн Токинг» оказался на время задвинут в темный угол. «Бойс, бойс, бойс», – напевала итальянка с внушительным бюстом, ставшая на тот момент секс-символом даже в СССР, а я просто купался в неге ритма, где присутствовали нотки евродэнса, будущего направления 90-ых, и речитатив мужского голоса. Мы даже, уходя, поставили эту песню и гуляли по улицам с магнитофоном в руках, орущим голосом Сабрины. Сложно представить, сколько я раз прослушал эту композицию в день своего четырнадцатилетие.
Сам день рождения прошел нормально, как обычный подобный праздник. Мы хорошо общались, как самые настоящие друзья, и я был доволен. Ничего существенного не происходило, мои родители довольно быстро оставили нас, чтобы ребятам было свободнее. Праздник не затянулся: мы плотно перекусили, полакомились тортом и пошли гулять – все-таки нам в этом возрасте приятнее было где-то шляться, нежели сидеть за столом, как взрослым.
Многие детали быстро стерлись из памяти, как незначительные, так и те, что можно было бы запомнить подольше, но кое-что осталось в памяти надолго. Это кое-что связано с подарком от Вани и его друзей.
Спустя годы даже под пыткой я не сказал бы, что именно подарили мне родители или Леня. Тоже самое можно будет сказать о других подарках, которые еще должны были быть в будущем, даже от очень близких людей, но Ваня, Сергей и Гриша скинулись каждый по два рубля и купили мне в подарок что-то – возможно, это была кассета – такое же незначительное и… орехоколку в виде простенького железного дракона с длинным хвостом, который открывает пасть, куда и вкладывается грецкий орех. Штукенция оказалась настолько удобной, что этот подарок остался со мной на долгие десятилетия, переезжая с квартиры на квартиру вместе с другими вещами. Грецкие орехи колешь далеко не каждый день, но иногда это происходит, и тогда с ними не избежать мучений, а этот невзрачный дракон непостижимым образом всегда оказывался нужным.
Есть что-то необъяснимое в том, что тебе подарили недорогую безделушку именно те, кто так и не стал твоими друзьями, но их подарок «переживет» подарки других людей, гораздо более близких. И не только потому, что подарок был из железа.
В дальнейшем никто из друзей Вани так и не пригласил меня на свои дни рождения, и я больше ни разу не приглашал и их. Мы жили прежней жизнью в школе и на улице, но ближе после моего дня рождения так и не стали.
26. Первые свидания
Наступил и двинулся вперед 1989-й, мой восьмой класс близился к завершению, когда меня где-то в середине весны «огрело» что-то вроде внезапной, нелогичной влюбленности.
Ее звали Оксана, и она училась в параллельном «В» классе. Нелогичность заключалась в том, что я ее видел долгие годы, но абсолютно не обращал на нее внимания. Она была довольно приятной, ниже среднего роста, гибкой, с хорошей фигурой, но при этом она была блеклой: со скромной прической, невыразительно одевалась, глаза никогда не поднимала, не красилась, никак не обращала на себя внимания. Она не была некой серой мышкой, нет, но вряд ли привлекала внимания парней.
Я сам не испытывал никакой потребности в каких-то отношениях, по сути, я был еще для этого мал. Я видел Оксану ранее в основном в столовой или в коридорах на переменах между уроками, когда мы перемещались в другой кабинет и где-то пересекались с параллельными классами.
Это нелогичное нечто случилось по простой, хотя и не такой значительной причине: Оксана поменяла прическу. Ее волосы, светло-русые, прямые и не то, чтобы густые и длинные, были чуть пониже плеч, но однажды я увидел ее в столовой с новой стрижкой: она укоротила волосы, сделав каре. И в меня будто ткнули чем-то горячим куда-то поддых. Я застыл, глядя на нее, наблюдая, хотя и не осознавая, как она – как обычно, ни на кого не глядя – протягивает мелочь работнице, чтобы купить стандартную для столовой булочку.
Я был ошарашен, хотя даже не пытался это анализировать и сделать какие-то выводы. Мне всегда нравились длинные и густые волосы, Оксана же их укоротила, да и волосы ее не отличались красотой и густотой. И все-таки именно прическа буквально «открыла» ее для меня. Какое-то количество дней я наблюдал ее, стараясь столкнуться в столовой, все-таки это было наиболее удобное место, чтобы хотя бы сколько-то минут за ней понаблюдать. Но вскоре мне этого оказалось мало, и я совершил то, что еще никогда не делал: подошел к ней и пригласил на свидание.
Она согласились – смущенная, не поднимающая глаз, ответила мне согласием, и я будто попал в эпицентр взрыва. В школе мы друг к другу не подходили, стеснялась не только она, но и я. Она жила на Песках, чуть дальше Квадрата моих одноклассников в доме на Набережной, который выходил на реку. В том доме жил еще один мой одноклассник, Саша, которого Сашей никогда не звали, а только Буба, высокий, худой и длинный, как палка, мы с ним толком не общались, интересы были абсолютно разные.
В те годы у нас еще не было домашних телефонов, их мало кто имел. О свиданиях нужно было договариваться заранее. С Оксаной мы договорились встретиться у ее подъезда. Помню, как волновался и все переодевался, не зная, что выбрать. Пришел заранее, наверное, чуть ли не за полчаса. Ждал, ждал и простоял, наверное, больше часа. Время все шло, она не приходила. Я подождал еще немного и, не зная, как быть, зашел в ее подъезд, помедлил и позвонил в квартиру. Открыл ее отец, с меня ростом, угрюмый и неприветливый, сказал, что Оксаны нет дома, и тут же закрыл дверь, не спросив, нужно ли ей что-то передать.
Мне пришлось уйти ни с чем – мое первое свидание так и не состоялось. Я был подавлен, но недолго. Я не знал, что Оксана дома все-таки была и следила за мной в окно. Назавтра в столовой она, проходя мимо, сунула мне конверт, это чем-то напоминало встречу связных где-нибудь в многолюдном баре. На конверте было написано лишь одно слово: Игорю. Письмо было запечатано, как если бы его прислали по почте. Развернув чуть позже, без свидетелей, я прочитал в письме – написано было аккуратно, мелким, изящным почерком, – что у нее нет желания встречаться, она извиняется, просит не обижаться, и напоследок она зачем-то вписала мое число по какому-то календарю, которое принадлежит именно человеку с моей датой рождения, а также еще что-то из гороскопа, то ли планету, то ли мой драгоценный камень.
Лишь спустя года два, уже в выпускном классе, заново столкнувшись с ней, когда встреча все же состоялась, Оксана призналась мне, что в тот день ее не пустил отец, узнавший о ее свидании. Она не стала протестовать – ее отец был мрачным типом, довлевшим над ней, и она всегда ему подчинялась. Узнав об этом, я почему-то разозлился: даже спустя два года мне показалось, что она могла – да и должна была бы – просто сказать мне об этом где-то в школе, вместо того, чтобы писать, что ей не хочется со мной встречаться. И что ее не пустили. Ее тогдашняя логика меня неприятно шокировала.
Спустя два года от вида Оксаны у меня уже ничего не пело внутри, она по-прежнему была блеклой и слишком уж стеснительной, а я уже был не девственник, и неудивительно, что дело дошло до интимных отношений, но без каких-то серьезный продолжений. Несколько месяцев я изредка приходил к ней, и мы иногда занимались «этим» даже, когда ее родители находились дома. Ей было уже семнадцать лет, и даже ее отец уже не мог запретить ей с кем-то видеться, но всегда – если мы сталкивались на входе в квартиру – он был мрачным, недовольным и неприятным. Мой интерес к Оксане и без того не тот, которого я бы хотел, постепенно падал, слабел, и вскоре я просто перестал с ней встречаться.
После Оксаны моим первым, «до конца» состоявшимся свиданием, была встреча с Таней – это произошло спустя несколько месяцев, когда миновала половина летних каникул, и я встретил свое пятнадцатилетие, не отмечая его, как в прошлом году, а просто погуляв с Леней днем. Я повадился с начала лета иногда ходить в частный сектор за пятиэтажками Площади, где на скамейке перед домом собиралась группка молодежи: кто-то был из нашей школы, кто-то уже не учился, а кто-то вообще оказался приезжим, как, например, один смешной, бесшабашный и абсолютно без комплексов – любил ради прикола снимать трусы в воде на Речицком пляже при куче народу, чтобы всплыть кверху голой попой – парень из Феодосии. Не знаю, чем так привлекла меня эта компания, обычно я не любил многочисленные тусовки, но какое-то время я там с ними проводил, и среди них я встретил Таню. Высокая, темная, с большими глазами, чуть крупная, но с красивой фигурой, она чаще молчала, слабо улыбаясь на мои слова, нравилась мне все больше, и я решился: предложил встретиться. Она согласилась. Место встречи выбрали на нейтральной территории – на Площади возле магазина «Юбилейный», который в дальнейшем часто будет местом свиданий не только для меня, но и для моего будущего друга Спонсора.
В отличие от Оксаны Таня пришла, и мы с ней пару часов погуляли. Наши встречи продолжались недолго, она в основном молчала, по-прежнему на губах у нее гуляла слабая полуулыбка, общение наше шло туго, я пытался ее поцеловать, но она позволяла поцелуй только в щеку при расставании, никак не в губы. Уже не помню, как именно мы расстались, возможно, просто все затухло, быть может, я даже сколько-то раз приходил в ее тусовку в частном секторе, но с ней уже ничего не было. Все произошло безболезненно, ни с ее стороны, ни с моей не было желания продолжать, как не было и сильного сожаления. Похоже, это был наш первый опыт общения с противоположным полом, о котором глупо сожалеть.
27. Саша
С Сашей, который был евреем по отцу, мы начали дружить постепенно, при этом я еще нередко гулял с Леней, но дружба наша в выпускных классах частично поблекла. Сашу я знал давно, мы ведь с ним учились в параллельных классах, мы здоровались, иногда могли остановиться и поговорить, но дружба началась в начале девятого класса, когда часть учеников поступила, покинув школу, и вместо четырех девятых классов сделали три.
Саша, как и большинство моих одноклассников, тоже жил на Песках и как раз на Квадрате, хотя в том единственном доме, который не выходил подъездами во двор, а наружу, на реку. Саша мало напоминал еврейского парня – светлый, как и его мать с младшим братом, глаза тоже светлые. Он был пониже меня, с приятным голосом, достаточно развитый: по сравнению с тем же Леней он учился гораздо лучше. Единственным внешним минусом, пусть и незначительным, было то, что он слегка прихрамывал – у него одна нога была чуть короче другой. Я никогда не спрашивал, было ли это врожденным или случилось в результате детской травмы, а сам Саша не рассказывал.
В отличие от Лени в Саше – для меня, конечно – был еще один немалый плюс: Саша любил футбол, к которому Леня был абсолютно равнодушен. Из-за своего физического недостатка Саша в футбол толком не играл, зато я мог с ним обсуждать игры сборной СССР и нашего Минского «Динамо», чего не мог себе позволить ни с кем из одноклассников, вообще ни с кем. На время нашей, в общем-то, недолгой дружбы как раз приходился очередной чемпионат Мира-1990 по футболу в Италии, где против наших в группе должны были играть аргентинцы с Марадоной, действующие чемпионы мира. В отличие от предыдущего чемпионата мира в Мексике сборная СССР даже не смогла выйти из группы, но в памяти до сих пор осталось наше ожидание, обратный отсчет дней до начала футбольного пиршества, и то, как мы сидим у Саши в комнате на полу, рассматриваем расписание игр, названия команд в группах, делаем прогнозы, спорим, соглашаемся, спорим, вновь прогнозируем, приводя бесчисленные аргументы, живем надеждой и верой в нашу сборную, которой – мы об этом, конечно, не знаем – суждено выступить, как сборная СССР в последний раз в своей истории, чтобы потом разделиться сразу на множество сборных: России, Украины, Беларуси, Грузии, Азербайджана и так далее.
Дружба с Сашей пришлась как раз на тот период, когда девушки стали иметь в нашей жизни все большее значение. С Леней мы все-таки стали дружить, когда были гораздо младше, и наши интересы на противоположный пол еще не распространялись. В тот момент, когда наше общение с Сашей стало уже по-настоящему плотным, как у друзей, он уже был один раз с какой-то девушкой физически. Переводя на подростковый язык, он был мужчиной, а я – еще мальчиком. С его стороны не чувствовалось какого-то превосходства, он меня не поучал, как поступали многие, кто был старше и якобы опытнее, и неудивительно, что именно ему первому я позвонил в марте следующего года, когда у меня самого случилась первая физическая близость с девушкой, не Лёне, не кому-то другому, именно Саше. Помню, он еще что-то удивленно пробормотал что-то типа «ну ты быстрый, смотрю».
Но это случилось лишь через полгода, а прежде был случай в середине осени, когда я, увидев на улице эффектную девчонку со знакомым парнем, додумался при следующей случайной встрече спросить его о ней. Как оказалось, они недавно то ли расстались, то ли находились в процессе расставания, и парень вполне спокойно предложил мне дать ее номер, раз она мне так понравилась – для него в этом не было ничего особенного. Ее звали Наташа, она жила на Микрорайоне, ходила в Восьмую школу и была на год младше меня – ей было четырнадцать. На тот момент в городе становилось все больше стационарных телефонов, был он и у Саши в квартире, но моим родителям телефон поставили лишь в марте следующего года. И Саша решил мою дилемму, откуда звонить девушке, которая меня вообще не видели, но которой надо объяснить по телефону, откуда я знаю ее номер и почему хочу ее увидеть: он предложил звонить ей от него. Помню, как волновался, не зная, что говорить, а что не говорить, но звонок состоялся, Наташа просто из любопытства – надо же хотя бы увидеть звонившего – согласилась встретиться, и это произошло.
С ней ничего путного не вышло, она была абсолютно не той, с которой мне нужно было встречаться, точно так же и я вряд ли ей подходил. Слишком большое самомнение, привыкшая к комплиментам, привыкшая, чтобы ею только восхищались, слишком хорошо и дорого одета, непомерное стремление к самому-самому, при этом сама была очень въедлива и требовательна к кандидатам в своего парня, вряд ли такие существовали в этой реальности. Повстречавшись считанное количество раз, я сам чувствовал, что нужно закругляться, но на очередном свидании она первая сообщила мне, что мы больше не встречаемся, а она, кстати, вновь девушка того парня, от которого я получил номер ее телефона. Так или иначе, за всей этой эпопеей следил Саша, и именно от него я звонил Наташе, ибо с ней не получалось договориться заранее, нужно было сначала созваниваться, и я, «безтелефонный» парень, вынужден был прибегать к услугам своего друга.
Сашин отец работал в организации, которая занималась ремонтом разной аппаратуры, в частности, магнитофонов, и именно он оказался тем мастером, к которому я ранее приносил свой магнитофон, когда тот вышел из строя. Сашин отец его починил, но советская техника осталась советской, и магнитофон вскоре опять сломался, я его снова приносил, но жизнь моего аппарата оказалась недолгой. Потом было удивительно и неловко встретиться с ним у Саши дома, после чего шептать ему, что именно его папа пытался продлить жизнь моему несчастному магнитофону.
С семьей Саши я особо не общался, дни рождения он проводил с родственниками, младший брат был для нас слишком маленьким, чтобы нормально с ним дружить, но у Саши был сосед Олег, который жил в том же подъезде на четыре этажа выше и был на год нас младше – он остался именно Сашиным другом, но втроем мы нередко участвовали в квартирных посиделках, именно у Саши дома, на улице мы с Олегом не гуляли: Олег был слишком домашним.
С Сашей мы могли оставаться друзьями долго, возможно, и во взрослой жизни, но Судьба распорядилась иначе. Однажды, уже к весне 1991-го я узнал, что Саша вместе с родителями уезжает в Израиль. Для меня это было чем-то неправдоподобным, что вот парень, с которым мы – друзья, вдруг однажды уедет в другую страну. Но его родители сделали выбор, тогда уезжало большинство евреев, и они тоже уехали.
Помню, как в то утро я пришел проводить его возле дома на Набережной, где их ждал автобус, пришел не один – со мной пришли мои одноклассники: Ваня, Гриша, Сергей-брюнет. Помню, как Саша с каждым обнялся, что-то приговаривая ребятам, и меня почему-то одолела некая ревность: они не были ему друзьями, они общались с ним постольку-постольку, я был его другом, именно я, но почему-то при расставании Саша меня никак не выделил, не поговорил подольше, не сказал мне каких-то особенных слов – как-то все вышло быстро и сухо. Вот он только что был, стоял рядом, и – вот, уехал.
Мы, конечно, какое-то время переписывались – я получал его письма из Израиля, он даже похвалил меня, когда я использовал в ответном письме слово на иврите, обозначавшее переселенцев из СССР. Предполагалось, что я однажды приеду к нему в гости, в другую страну, с иной культурой и традициями, но как-то так получилось, что мы с ним поссорились еще в письмах, даже не поссорились, а как-то отдалились. Я, как и мои родители, оставался еще слишком «советским» подростком, я не видел какого-то плюса в том, чтобы покинуть свою родину, а Саша наоборот доказывал, что должен был уехать: СССР катился в бездну, а он хотел жить спокойно, ходить по темным улицам, не боясь, иметь возможность обеспечивать семью, получить профессию, зарабатывать на достойную жизнь, и именно Израиль мог ему в этом помочь, а вот у нас ему этого не светило. Я, признаться, обиделся на него, как если бы кто-то ткнул меня носом во что-то, чего я упорно не хотел видеть, как если бы он что-то сделал, а я этого сделать не смог или вообще поленился – я ответил ему в письме резко, что-то вроде того, что я не стремлюсь к материальному, что для меня все эти его плюсы ничего не значат, я живу другим, для меня неважно, какие штаны носить и сколько их иметь. Так или иначе, мы просто перестали писать друг другу, а со временем даже его адрес потерялся.
В дальнейшем мы получили от Судьбы еще одну злую насмешку. Спустя четыре года Саша приехал в Речицу на неделю, в первый и последний раз. Но вышло так, что именно в августе 1995-го года я впервые уехал на море на десять дней, на Азовское, эти мои десять дней наложились на его неделю пребывания, и мы так и не встретились, хотя от знакомых я потом узнал, что он обо мне спрашивал и, конечно, хотел увидеться.
Того же самого хотел и я.
28. Первая близость
Моей первой женщиной стала соседка. На три года старше меня, блондинка, «в теле», ей уже исполнилось девятнадцать, мне же было неполных шестнадцать. Звали ее Гульнара. По отцу она была татарка, но во внешности ничего не славянского в ней не было. Они когда-то жили в моем подъезде, пока мы были еще совсем маленькими, потом уехали. И вот спустя долгие годы вернулись назад.
В нашей квартире только-только появился телефон. Номер, который закрепили за нами, оказался с очень удобными цифрами. В дальнейшем, когда я знакомился с кем-то и диктовал свой номер, реакция была всегда похожей: какой легко запоминающийся телефон. И я в ответ приговаривал: да, типа агента 007. Номер, не считая кода, был всего из пяти цифр: 30007.
Я лишь здоровался с Гульнарой, ни на что не рассчитывал, нельзя сказать, что она мне понравилась так, что я хотел с ней встречаться, да и сам понимал, что разница в нашем возрасте слишком большая. Но что-то потянуло меня к ней именно в том самом плане. Пожалуй, где-то в подсознании что-то свербело давно: близкий друг уже не девственник, как и самый главный враг, одноклассник. Не то чтобы я завидовал или чувствовал некий комплекс из-за этого, но я рос, развивался, и физическая близость с девушкой оставалось лишь делом времени. И места. И женщины, которая тебе попадется.
Мне попалась такая, кто пошла навстречу лишь после первого моего желания и предложения. Через справочную я узнал номер телефона в квартире Гульнары и позвонил: так было легче пригласить ее, когда моих родителей не было дома. Я стеснялся, но приглашать ее, когда стоишь рядом и смотришь друг другу в глаза, оказалось бы гораздо сложнее. И Гульнара пришла, без лишних возражений, оговорок или условностей.
По сути, ее тоже нельзя еще было назвать по-настоящему взрослой. Она отнеслась к этому спокойно, и у нас это случилось почти сразу после ее прихода в гости. Мы не просто не встречались друг с другом, как парень и девушка, мы вообще не узнали друг друга, по-настоящему не пообщались, не рассказали друг другу, что нам нравится, о чем думаем, беспокоимся или мечтаем, каковы наши отношения с родителями или с кем мы дружим. Просто дежурные фразы, поцелуи, ласки и – все. То самое.
Ничего особенного. Ничего сверхъестественного. Да, какое-то удовольствие, но не более того. Но я после ее ухода сразу же позвонил Саше, чтобы просто поделиться этой новостью с кем-то из близких друзей. Тогда я о таком и мог сказать лишь ему.
Перед этим мне казалось, что после первого секса что-то во мне изменится, что-то изменится вокруг, мир уже не будет прежним – я сам повзрослею, и мне по причине случившегося уже лучше вести себя всегда и везде достойно: быть уверенным в себе, не психовать, не хандрить из-за ерунды. Почему-то мне казалось, что для человека – для мужчины, в частности – это событие с большой буквы, надо меняться, раз ты познал женщину и теперь уже не мальчик. По идее смешные мысли, если учесть, что мне еще не исполнилось и шестнадцати лет.
Так или иначе, ничего кардинально не изменилось. Сколько-то дней я мусолил подобные мысли в голове, но потом это событие стало привычным, что я уже не девственник, и я к этому попросту привык.
С Гульнарой у нас случилась повторная близость лишь однажды, на следующий день, и на этом все закончилось. Что-то у меня не сразу получалось, и она сказала, что мне, наверное, еще рано этим заниматься. Мне не было обидно, тем более, что близость все-таки была, но ни с ее стороны, ни с моей какой-то тяги больше не было. Быть может, она видела нашу ситуацию иначе, быть может, изначально даже на что-то рассчитывала, на какие-то отношения, но с ее стороны не последовало никаких объяснений, вопросов, намеков, вообще ничего.
Мы нередко видели друг друга, все-таки двери квартир находились рядом, на одной площадке, мы здоровались, причем без всякой неловкости или неприязни, или еще какой-то неясной реакции при встрече. Мы просто здоровались, как любые другие соседи, которые друг друга давно знают.
И такое ровное, несколько странное отношение друг к другу сохранилось на долгие годы.
29. День рождения: 16
Мое пятнадцатилетие мы с Леней попросту проболтались на улице, но на шестнадцать лет я все-таки решил позвать близких ребят и устроить нечто похожее на то, что случилось два года назад. Родители меня поддержали: в отличие от прошлого раза, когда они незримо, но присутствовали, на этот раз они предоставили мне полную свободу и, накрыв на стол, куда-то уехали. Мы были одни, без взрослых.
И снова кроме меня было четверо парней, но на этот раз не было никакого Вани и его компании: из тех, кто был на четырнадцатилетие, остался только Леня, с которым отношения были уже не такие тесные, но мы все еще дружили. Конечно, пришел Саша, который почти год был моим другом. И еще двое ребят.
Один из них, Олег, был со мной еще в детском саду, и мы считали друг друга друзьями детства. Общались мы мало, но связь постоянно поддерживали, а еще с нами из прошлого оставалось недолгое время, когда мы учились в одной школе в параллельных классах, всего-то считанные месяцы, и нередко ходили домой вместе. Олег жил на Песках, возле Первой школы, но почему-то родители отдали его сначала во Вторую школу, чтобы уже потом перевести в Первую. Помню, как мы качали друг друга в снегу по дороге из школы и хохотали, а я испытывал к нему какое-то щемящее, почти братское чувство. Олег в отличие от меня, у которого в последние два года школы из-за участившихся прогулов учеба шла по наклонной, все хуже и хуже, не только фанатично учился, но посещал еще и репетиторов, чтобы поступить в мединститут – он практически не отдыхал, никуда не выходил, занимался исключительно учебой: спустя год с первой попытки он и поступил в Гомельский мединститут. Но на мой день рождения прийти согласился – наверняка это было для него отдушиной в череде бесконечных занятий.
Четвертым был Сергей, которого все называли Сёма – производная от фамилии. Вот с ним и этим днем рождения было не все логично. Он был младше нас на два года, немалая разница в том возрасте, хотя внешне он младше точно не казался: высокий и крупный. Я подружился с ним лишь пару месяцев до этого, весной, уже не помню, как мы с ним начали гулять, как пришел к нему в гости, наверное, я приходил к Саше и повстречал во дворе Сёму, с которым мы ранее просто здоровались – он жил в соседнем с Сашей подъезде. Позже Саша, не стесняясь, высказал свое удивление, что общего у меня нашлось с Сёмой, как мы с ним так близко прикипели друг к другу – все-таки дело было даже не в возрасте: он был слишком простым, в каких-то вопросах даже примитивным, этакий большой деревенский увалень, с которым умные речи не поведешь. Но при этом он был неплохим парнем, открытым, нежадным, искренним, не наглым, в чем-то забавным. Мы действительно плотно общались недолго, быть может, сразу после дня рождения наши встречи стали случаться все реже и реже – меня ожидала поездка в Россию, третий выезд в спортивный лагерь из-за Чернобыля, после которого все мое внимание перекинулось на Пятую школу, с ребятами из которой мы туда ездили, на новые знакомства и друзей.
С Сёмой, вернее с его комнатой, связано одно воспоминание, которое так и не стерлось из памяти. В его спальне, из которой открывался шикарный вид на Днепр с высоты девятого этажа, на стене висел плакат, где была в картинках представлена история Киевской Руси, и одна из них постоянно приковывала против воли мой взгляд. Там был изображен сидящей со своими подданными монгольский хан, а перед ними – обнаженная фигурка девушки, закрывающей от стыда лицо руками. Картинка была приурочена к сражению на реке Калке в 1223 году, где монголы, впервые столкнувшись с русскими, разбили их, жестоко умертвив пленных князей. Мне всегда было не по себе до тошноты все, что было связано с изнасилованием, с сексуальным насилием, оно вызывало отторжение и гнев, и эта картинка переворачивала у меня все внутри, но я, не желая того, против воли постоянно смотрел на плакат, когда входил в комнату Сёмы. Это напоминало действие человека, который расковыривает незажившую ранку, хотя понимает, что этого делать нельзя.
Сёма пришел ко мне на день рождения, и то, что он был младше нас, никак не сказалось. Мы прекрасно посидели, пообщались, я – в отличие от четырнадцатилетия с Ваней и его друзьями – был полностью расслаблен, мне было хорошо, и каждого из присутствующих я мог по праву считать своим другом: Олега, Лёню, Сашу, Сёму. Они тоже хорошо общались между собой, пусть даже кто-то из них увидел друг друга впервые. Не было никаких споров, угрожающих перерасти в ссору, недовольства, зависти или подколок. Казалось, мы все вместе дружили очень давно. Мы даже разговаривали, как взрослые, что-то обсуждали о будущем, говорили про поступления после выпускного – никакого сравнения с тем, что было у меня на четырнадцать лет, где мы оставались еще совсем детьми. И мы не спешили убежать из-за стола, как на мое четырнадцатилетие, чтобы погулять по улицам – плотно покушав, просто сидели на прежнем месте и говорили.
В памяти не осталось того, что мне подарили ребята, наверное, это было несущественно, я лишь запомнил, что Сёма принес мне обычную чистую кассету, для записи музыки – в те времена это был, хоть и простенький, но достаточно практичный подарок.
Это был последний раз, когда я вот так собирал ребят на день рождения в своей юности.
30. Эдик
Почти сразу после празднования шестнадцатилетия я подружился с Эдиком. Я его уже знал по тусовкам в частном секторе возле Второй школы, с компанией, в которой я год назад познакомился с Таней. Он тоже приходил туда – рядом жила его бабушка, а сам он приезжал к ней на лето из Пинска, из западной Беларуси. Я знал его, но видел всего пару раз, после чего спустя год случайно встретил его на футбольном поле во Второй школе. Там были яблони и длинные перекладины на коротких стойках, на которых было удобно сидеть. Мы просто оказались в одном месте в одно время, по одиночке, и разговорились.
В результате дружба наша растянется почти на три десятилетия, но мы тогда об этом не знали.
Эдик был очень светлый, почти рыжеватый, с белесыми бровями, чуть пониже меня, плотный и очень сильный, хотя с виду был не такой крупной комплекции, которая этому бы соответствовала. И еще – его характерная черта – он был очень смешливым, в среднем человек так часто не смеется. Он мог расхохотаться по многим поводам, он любил сам что-нибудь добавить и уже в следующую секунду заливаться смехом. Глядя на него, слушая, как он смеется, было очень сложно не смеяться вместе с ним. Он даже анекдоты рассказывал смешно, сам смеясь после заключительного слова. Мне надолго запомнился анекдот о том, как звери сели играть в карты, и кто-то из них предложил бить картами по морде того, кто будет мухлевать, и ежик сразу же добавил, что, мол, да, да, по этой рыжей морде, имея ввиду лису. Не столько сам анекдот был смешным, сколько то, как Эдик его рассказывал и сразу же сам смеялся. По его словам, это передалось ему от мамы – она была невероятно смешливой. У него была младшая сестра, и они оба внешне походили на мать.
Мы с ним пережили немало забавных случаев и каких-то даже мистических совпадений еще в юности. Мы стали плотно общаться, я даже какое-то время с Сашей и Леней перестал толком видеться. Из-за нашей дружбы Эдик в одиннадцатом классе приезжал к бабушке на все сезонные каникулы: осенью, зимой и весной, хотя раньше приезжал только на летние. У нас – в первую очередь, с подачи Эдика – появилась привычка одеваться одинаково: например, мы использовали похожие черные штаны и черные футболки с коротким рукавом. В те времена с одеждой были настоящие проблемы, но мы эпизодически напяливали что-нибудь похожее, и на нас, бывало, оборачивались прохожие, одна женщина даже спросила, не братья ли мы.
Когда уже я собирался уезжать в школьный лагерь в Подмосковье со своими одноклассниками, у нас возник вопрос о моей стрижке: Эдик каким-то образом убедил меня, что мне нужно объявиться в Подмосковье с как можно более модной прической. Он описал мне ее: почти бритые виски, затылок, а сверху – с резким переходом – волосы оставить. Получалось что-то вроде украинского казака или французского королевского пажа времен Жанны Д’Арк. На мою маму, работавшую с молодости парикмахером, и которая все время меня стригла, рассчитывать не приходилось: она бы не согласилась на какую-то слишком экстравагантную прическу, она вообще стригла меня лет до четырнадцати, как пионера – все ровненько, всюду одинаково, ничего вызывающего, хотя я какое-то время просил понравившуюся мне прическу с коротко подстриженным затылком. Эдик взялся восполнить пробел, причем вел себя так уверенно, что я ему поверил и позволил над собой поэкспериментировать.
И получилось нечто с большой буквы. Эдик сделал переход слишком резким, он же пользовался бритвой, не машинкой для стрижки, не ножницами. На голове у меня возник реальный кошмар, с которым не то, что в гости в братскую республику лучше было не ехать, а вообще из дома выходить. Эдику это настроение не испортило: он расхохотался, хотя честно пытался прервать свой смех и заткнуться, хотя бы отказаться от своего веселья, испытать солидарность с моим отчаянием. Мне же едва не поплохело при мысли, как я сейчас выгляжу со стороны. К счастью, моя мама была парикмахером, и – когда мы ей сдались, появившись с повинной – она меня частично спасла в меру своего таланта: подровняла переход, сделав его не таким резким, но даже она не могла творить чудеса. Я все равно бросался в глаза, когда пришел к школе, где всех отъезжающих собирали вместе. Но мне опять повезло: на меня откровенно не пялились, никто из одноклассников не прикалывался, никто не ухмылялся, наоборот, немалому количеству ребят мой новый антураж понравился, по крайней мере, он вызвал невольное уважение своей дерзостью.
Я вернулся из Подмосковья в последние дни августа, и Эдика уже не было – уехал домой. Мы с ним переписывались: наши письма шли всего пару дней, и появился он в Речице уже на осенних каникулах. В тот момент у меня уже вовсю – почти месяц – развивались отношения с моей новой подружкой, Светой из Пятой школы, оставивший в моей юности наиболее заметный след, я не мог пропускать свидания, которые случались почти каждый вечер. Я объяснил это своему другу, и он отнесся к данному факту с уважением: мы решили, что будем гулять днем, а вечером, к сожалению, чаще получаться не будет, хотя это выглядело мелочью – каникулы осенью длятся всего-то неделю.
Но Эдик это так просто не оставил. Ему не сиделось спокойно с бабушкой, в конце концов, именно ко мне он приехал на каникулы. И вот, когда в очередной раз я стоял со Светой у нее на крыльце – она жила с матерью в своем доме в частном секторе, на районе, который тогда называли Пьяный Угол, самое удивительное название района, которое я когда-либо слышал, – к ней зашла соседка-подружка, что-то принесла и, уходя, вдруг в страхе вернулась, сообщив, что у Светы только что кто-то метнулся во дворе к забору. Я выбежал со двора, чтобы выяснить, кто это такой, бросился к углу и… едва не столкнулся с давящимся от смеха Эдиком.
Как оказалось, мой друг устроил себе самостоятельную игру «слежка за объектом». Не то чтобы он мне не доверял и хотел в чем-то убедиться, нет, ему просто было скучно, заодно он решил проверить, сможет ли проследить за мной так, чтобы я ничего не заметил. То-то мне показалось в прошлый раз, что за мной кто-то долго шел. У меня в юности была привычка оглядываться, если я шел один темной пустынной дорогой. Когда ходил к Свете, это не было исключением. Она жила от меня в получасе ходьбы, и я подъезжал пару остановок на автобусе, затем минут десять шел пешком. Эдик без проблем проехал со мной в заполненном общественном транспорте, но потом моя привычка создала ему серьезные трудности. В первый раз он меня упустил – когда мне показалось, что за мной кто-то идет, я так ускорил шаг, что Эдик меня потерял на одном из поворотов.
Но он оказался достаточно назойливым и упорным, чтобы мне ничего не сказать, но назавтра встретить меня примерно в том месте, где упустил. Теперь он «довел объект до конца», всего-то за два подхода. Он хотел понаблюдать за мной и за моей подружкой, быть может, даже рассмотреть ее, а потом, к примеру, устроить сеанс мистики, сообщив, в чем она была одета и что говорила, но ему не повезло из-за внезапного появления соседки, которая его заметила, иначе он бы так и остался от меня скрыт.
Пошипев на беснующегося от сдерживаемого смеха Эдика и договорившись на завтра о встрече, я вернулся к Свете и успокоил ее, рассказав о выходке своего друга. Света улыбнулась и, удивленная, сказала, какой же он смешной. Затем, насколько я помню, она даже предложила мне пару дней не встречаться, чтобы я мог провести время с Эдиком, ведь ему скоро уезжать.
В следующий раз, на зимние каникулы, мы встречали с Эдиком Новый Год, и нас ждала очередная забавная история с каким-то ирреальным совпадением. Мы были у меня с родителями, пришел дядя Гена с пятого этажа, которому скоро было уезжать в Израиль, как и моему другу Саше, и нам разрешили даже попробовать шампанского. Конечно, сразу после полуночи мы покинули моих предков, чтобы двинуть к городской елке возле Дома Культуры.
Мы только-только появились, чтобы окунуться в веселье молодежи, делали обход вокруг елки, пробираясь сквозь плотные ряды пляшущих, как навстречу выпорхнули несколько девчонок нашего возраста, одна из которых – немыслимое дело! – вдруг поцеловала меня в щеку, поздравив с праздником, после чего спокойно продолжила свой путь. Она мне понравилась, но дело было даже не в этом. Как можно было после такого поцелуя не броситься за ней и хотя бы не познакомиться, немного поговорить? Эдик был того же мнения, и мы успели остановить девчонок, прежде чем они растворились в толпе.
Ее звали Оля, и она, немного смущенная, безропотно отвечала на мои вопросы, наверное, с опозданием осознав, как поступила, и что о ней могут подумать. К счастью, я ничего плохого не думал, улыбался, был перевозбужден от веселья, и она согласилась погулять со мной вокруг елки. Ее подруги попрощались и ушли, как и Эдик, оставивший меня с Олей, чтобы не мешать знакомству – мы с ним договорились встретиться лишь часам к трем пополудни, чтобы выспаться после сегодняшней гулянки.
На тот момент я со Светой расстался уже как месяц – чтобы заново сойтись месяца через три в начале апреля, – был свободен, и знакомство было кстати. С Олей я встречался потом целых два месяца, мы все равно расстались, но это было еще впереди. Тот же вечер, точнее ночь, еще не закончилась – она готовила нам сюрприз.
Погуляв с Олей почти до трех ночи, я пошел ее проводить. Она жила на Песках, где в середине девятиэтажек стояли три пятиэтажных дома – в одном из них она жила на пятом этаже. И вот мы стояли у нее на площадке, уставшие, сонные, но довольные вечером и знакомством, готовые вот-вот разойтись, договорившись о свидании, когда снизу послышались шаги, а потом голоса парня и девушки. Они становились все ближе и ближе – парочка поднималась к нам. В какой-то момент Оля узнала свою соседку, ее ровесницу, с которой к тому же дружила, и предположила, что она тоже с кем-то познакомилась – парня у нее на данный момент не было. И вот, когда парочка поднялась, я увидел перед собой незнакомую девушку, с которой Оля поздоровалась, и… Эдика. Он тоже увидел меня. Я чуть не упал со ступенек от неожиданности, ну а Эдик – Эдик сделал то, что обычно: он засмеялся, слетев на пару ступенек вниз, чтобы упереться спиной в стену на площадке между этажами. Как оказалось, пока целых три часа я гулял с Олей, Эдик тоже умудрился познакомиться с девушкой, которая оказалась не только с того же района, что и Оля, с того же дома, с того же подъезда, с того же этажа, мы с ним еще умудрились в одно и то же время привести своих новых подружек домой.
Невероятное совпадение даже для маленького провинциального городка, как наша Речица. Обычно Оля со своей подругой часто проводила время вместе, но именно в этот новогодний вечер они гуляли порознь. Чтобы познакомиться с парнями, которые приведут их домой в одно и то же время.
На весенних каникулах мы с Эдиком тоже не остались без приключений, правда, они были уже иного рода, не связанные с девушками. С Олей я уже не встречался, со Светой еще заново не сошелся, и потому нам с Эдиком уже никто не мешал. Когда он приехал, я без далеко идущих планов, так, информации ради, рассказал ему, какие сейчас носят штаны на Квадрате – несколько парней из параллельного класса и их дружки из другой школы умудрились найти способ обзавестись материалом для штанов, нужны были только деньги для пошива, а это гораздо дешевле, чем покупать новые, да и найди еще в наше время нормальные штаны.
Все оказалось просто, даже банально. Шторы. В школе. Не во всех кабинетах, но кое-где висели шторы, чем-то напоминавшие вельвет с полосками, особенно в кабинетах, где нужно затемнять окна для просмотра учебных роликов на проекторе, как в кабинетах физики и химии. В основном черные. И парни начали их красть. Я сам заметил, что вокруг вдруг стало немало ребят в таких вот широких черных штанах. Но Эдик загорелся повторить сей подвиг. Почему нет, решил он, чем мы их хуже? Чем ненужные никому шторы будут пылится, так лучше двое неплохих парней улучшат свой гардеробчик. Я, который никогда воровством и кражами не занимался, усомнился, что идея эта толковая, но Эдик меня переубедил, что на кражу это непохоже, это, как изъять никому ненужное. Кажется, он даже готов был «пойти на дело» один, и мне волей-неволей пришлось участвовать.
Как оказалось, в моей родной школе все подходящие шторы уже стырили, и я было подумал, что «на дело» мы не пойдем, но Эдик умудрился без меня совершить небольшой рейд по ближним школам и выяснил, что в Первой школе чьи-то руки еще не добрались до парочки симпатичных шторок, не черных, как мы планировали, а «приятного» светло-коричневого оттенка, то есть штаны могут получится даже красивее.
Мы дождались темноты и двинулись к нужным окнам. Внутрь школы мы войти не могли – нас бы увидели с этими шторами на обратном пути, да и нас просто не пустили бы внутрь. Днем тоже была проблема – мы здесь не учились, к тому же сейчас все равно были каникулы. Оставалось одно – как-то проникнуть в кабинет снаружи. Но предполагать это одно, а совершить – иное, в последний момент вылезают всякие нюансы целыми булыжниками преткновения, не то что камнями. Как забраться через закрытое окно, не разбив его, не вынудив сторожа позвонить в милицию?
Эдик придумал кое-что другое. Он проверил фрамугу, кое-как дотянувшись до нее с моей помощью – я поддерживал его снизу за поясницу и зад, – толкнул ее какой-то палкой, и фрамуга открылась: она просто не была заперта изнутри. Нам повезло. Теперь оставалось лишь дотянуться руками до висящей за окном шторы. Моей помощи было недостаточно, и мы даже испытали отчаяние: чуть-чуть не хватило. Но Эдик каким-то невероятным образом умудрился вскарабкаться, не упасть и схватить штору пятерней. Он тянул ее на себя, тянул, она не поддавалась, но он ее переупрямил – дернул напоследок и сорвал штору, чтобы вытянуть ее наружу. Как обычно с хохотом – но хохотал только Эдик, – довольные, мы дали деру с добычей.
Штору мы стырили только одну – до второй было не дотянуться. И материала хватало лишь на одни штаны. Но Эдик настоял на том, чтобы материал себе забрал я. Для него сам процесс того, как мы завладели этой шторой, был гораздо важнее любых штанов.
Штаны я себе пошил, но по иронии Судьбы так ни разу и не напялил их. Что-то мне не нравилось в пошиве, было неудобно, они все лежали, пошитые, затем мама купила мне что-то другое, и вскоре стало ясно, что штаны из ворованного материала я так и не надену. Кажется, я предложил их Эдику, и он вроде бы согласился, но так вышло, что приехал он в следующий раз лишь почти через полтора года, когда мы уже стали совершеннолетними – он не приезжал летом 1991-го из-за поступления, а поступить он умудрился в военное училище аж в Саратове – какой бес его туда занес он сам не смог бы сказать: там не было ни родни, ни знакомых, вообще никого. Но тогда, в конце лета 1992-го ему эти штаны были уже не нужны.
После случая со шторами Эдик потянул меня в ресторан «Полесье», единственный на тот момент в городе настоящий ресторан, как если бы мы должны были что-то отметить. Уж очень он хотел, как настоящий мужик, посетить кабак. Мы, по сути, еще подростки, оказались среди взрослых людей в особенном месте. Правда, там я встретил свою одноклассницу Свету, гулявшую с парнем из другой школы, которая тоже в дальнейшем уехала в Израиль. И еще на нас обратил внимание местный авторитетный предприниматель, ранее занимавшийся боксом, один из тех, кто первым в городе открыл какой-то кооператив. Почему-то мы оказались ему симпатичны, он даже позвал нас ненадолго за свой столик, и мы, смущенные, с ним немного пообщались.
Потом весенние каникулы закончились, Эдик уехал, и наши забавные истории уже перенеслись во взрослую жизнь.
31. Третий выезд в Россию: Подмосковье
Обзаведясь благодаря моему новому другу сверхмодной прической, я поехал с одноклассниками в Подмосковье, в небольшой поселок городского типа, где был не пионерлагерь, а просто для гостей из Беларуси, которых вывезли для оздоровления из Чернобыльской зоны, предоставили здание, в котором, наверное, ранее была сельская школа: вокруг не было леса или полей, как в предыдущих выездах в Россию, место для нас, огороженное условной оградой, располагалось едва ли не в самом поселке.
Помню, как мы ехали по полям где-то под Москвой, и там стояла такая пылища, что как мы не старались дышать носом, на зубах был песок. И еще помню, как Ваня вякал на других, когда хотел, чтобы ему не мешали со своими дружками, сидевшими, как боссы на заднем сидении. Они что-то там временами напевали, и я чувствовал, что Ванина всегдашняя система – наезжаю, но блюду субординацию, никого не бью, но даю понять, кто главный – дает сбой: то ли он оторвался от дома, ощутив свободу и безнаказанность, то ли с ним ехал Валик из Десятой школы, наглое нечто, как здоровяка-шестерка у криминального авторитета, чуть не на голову меня выше, широкоплечий, с тупым лицом, у которого, казалось, не было внутри ничего нравственного и здравомыслящего. Каким-то образом он – скорешившись до этого с Ваней – проник в нашу группу, хотя с нами ехали ребята из параллельного класса «В» и на год младше из Пятой школы. Я уже тогда интуитивно чувствовал: будут проблемы.
Мы приехали, расселились по комнатам двухэтажного кирпичного здания, бывших «в прошлой жизни» кабинетами, и я первым подошел познакомиться с местными – они сидели на скамейке и столике перед зданием, позади было что-то типа сада, разделенного тропинкой. Ребят было человек пять-шесть, все чуть старше нас. Я так и спросил, можно ли с ними присесть и познакомиться, и они ответили коротко: давай.
Вообще этот выезд в Россию – уже даже не месяц, всего три недели – отличался от предыдущих: мы были не в каком-то пионерлагере с четкой дисциплиной и строгими мероприятиями, там не было других отрядов и корпусов, там мы не поиграли в футбол – кажется, там даже более-менее подходящего поля не нашлось. Как и ранее, нас вывозили в город из нашего места дислокации, в данном случае в Москву, я помню, как мы оказались на ВДНХ, и я просто рассматривал необычное для моего провинциального города свободное пространство, большое количество людей и какие-то ларьки, которых в моей Речице еще не было. И с местными в этот наш, третий раз, было иначе: мы общались с ними плотнее, бессистемно, казалось, они постоянно находились вокруг нас и среди нас – они все жили рядом, в считанных минутах ходьбы.
Помню одного парня, высокого и крупного, с очень короткой прической, еще почти не принятой у нас в те годы, в обтягивающей белой футболке: он подолгу подтягивался на турнике позади сада, где тоже были скамейки и столик, и мы сидели, наблюдая за ним, он был одним из первых «качков» – эта волна только-только начиналась, вскоре захватив в девяностых даже нашу провинцию, – и я, который подспудно чувствовал, что надо заниматься каким-то спортом хотя бы «для себя», раз уж окончательно с футболом не получилось, внимательно следил за ним, задавая иногда вопросы. Помню, как парень ответил, что это – тяжелая работа. До того, чтобы начать вести похожий образ жизни, у меня оставалось менее двух лет.
С нами частенько был Макар – на год старше, худощавый, чуть-чуть выше меня, но очень крепкий: его сила не соответствовала его внешнему виду. Он взял над нами что-то вроде шефства. Несмотря на довольное плотное общение с местными, у нас с ними ни разу не возникло конфликта, не говоря уже о драке или противостоянии.
С компашкой Вани я держался обособленно, к тому же хватило общения с новыми знакомыми из Пятой школы – с нами оказался едва ли не целый класс, почти все одноклассники моей будущей подружки Светы, с которой я должен был познакомиться в начале одиннадцатого класса. Самым авторитетным из ребят Пятой школы был Сергей. Он еще в лагере приглашал меня к себе в гости по приезду, и я с удовольствием обещал наведаться. Почти все из Пятой школы жили на районах Перекресток и Пьяный Угол, мне этот обширный частный сектор, тянувшийся от центра до многоэтажек Ритма, нравился, и я предвкушал, что теперь буду не просто там прохаживаться, а ходить к кому-то конкретно. Все эти ребята, в отличие от нас «квартирных», жили в своих домах.
Были также новые девчонки, на которых я обращал внимание, и, что странно, они обращали внимание на меня. Для меня, у которого практически не было отношений в своей школе, уж тем более в классе, не было интереса со стороны девушек, это внимание оказалось в диковинку. Но мое превращение, как говорили в американских молодежных триллерах, в популярного парня, еще ожидало своего часа по возвращении домой, сейчас же мне предстояло кое-что иное.
Также приятным удивлением было общение с парнями из параллельного класса, те, которые вместе с другими одноклассниками гуляли по Набережной со своей классной. Некоторые из них оказались соседями по комнате, где нас было человек восемь, не меньше, и довольно плотно я общался с Андреем и Мишей, который был евреем по обоим родителям и, конечно же, вскоре уехал в Израиль. Он был невысоким и худощавым, какой-то аристократичной внешности, от него почти не было слышно мата или какой-то вульгарщины насчет девушек, степенный и рассудительный, вместе со своим одноклассником Андреем, который в младших классах недолго был моим одноклассником, они интересно рассуждали о разных вещах, и я часто подолгу с ними разговаривал, открыв их для себя по новой, избавившись от мнения, что в «В» классе все какие-то маменькины сынки, лохи, не мужики.
Особое место в этой поездке для меня заняло знакомство с Олей – местная, на год меня старше, ей уже исполнилось семнадцать, и она первая обратила на меня внимание, когда я подошел к группке парней. Невысокая, миниатюрная и гибкая, темная, с темными узкими глазами, с заметными скулами – было в ней что-то восточное или татарское. Она мне очень понравилась, но, кажется, у нее ко мне все было гораздо серьезнее – она в меня влюбилась, практически сразу. Не стесняясь, она выдала мне кучу комплиментов, и именно в этот момент что-то внутри напомнило мне о моей «шикарной» прическе. Я неуверенно попытался объяснить Оле: то, что у меня на голове, появилось не по моей вине, но, кажется, она даже не поняла, чего я там волнуюсь. Мой затылок и виски постепенно зарастали, и вскоре, к концу заезда, я уже был «вполне нормальным».
Мы с Олей периодически встречались, по мере возможности, ведь я все же был в лагере, у меня был режим, и я не мог болтаться, где хочу и когда хочу, уже тем более до ночи. Ей же этого было, конечно, мало, таких встреч урывками. И вскоре мы с ней договорились, что между нами должно произойти то самое сокровенное. Моя территория исключалась – у меня в лагере и не было никакой «своей» территории. Оля жила с родителями, но она у кого-то позаимствовала ключи от гаража с комнатой, где было оборудовано спальное место – старый диван, одеяло, подушка. Мы назначили день и время – после ужина, когда все в лагере предоставлены сами себе, до отбоя еще достаточно, никто не контролирует.
Перед этим прошли ливни, и я вдруг обнаружил, что путь к заветной цели почти непреодолим, если идти в хорошей обуви – как только выходишь с территории лагеря, всюду были грязь и лужи, причем конкретно непролазные. Мы находились рядом со столицей громадной страны, возле одного из самых больших городов Европы, но я не мог пройти на свидание, кроме как… в резиновых сапогах, которые одолжил у кого-то из местных. Помню, как я вышел на свидание: сверху что-то относительно цивильное, на ногах – резиновые сапоги по колено. Представляю эту картину. Как раз в это вечер в связи с непогодой в корпусе на первом этаже устроили небольшую дискотеку. Неудивительно, что Ваня, с которым я столкнулся, начал прикалываться, рассматривая мои ноги, но я решил промолчать и сделал вид, что мне все равно, я не хотел с ним сцепиться в такой неподходящий момент.
И момент явил всю свою прелесть. Она ждала меня, провела в гараж, мы закрылись, был какой-то неяркий свет, она засмущалась. Впрочем, я тоже – так и не подобрав подходящих для такого случая, по-моему мнению, трусов, я надел плавки, все лучше, чем иные варианты. Она была такой нежной, что-то шептала мне. У нас все прекрасно получилось, мы затихли, но мне надо было торопиться обратно. Когда мы одевались, она с грустью, глядя на меня, прошептала, что я скоро уеду, забуду ее и даже женюсь, рано или поздно. Я попытался успокоить ее, но явно неловко, неуверенно. На ней уже лежала печать непреодолимого расставания, и она расстроилась. У нас так больше и не получилось сблизиться вновь в этом гараже или ином месте.
Неприятной ложкой дегтя в этой, в общем-то, хорошей, светлой и насыщенной поездке стала стычка с Валиком. Он меня периодически задирал, подозреваю, с подачи Вани. Поглядывая своим бессмысленным взором, напоминавшем взгляд садиста, который смотрит на бездомное животное, Валик явно ждал своего часа. После очередной незначительной словесной перепалки он улучил момент, когда я один зашел в туалет, где в предбаннике были умывальники, и наклонился попить воды, он ударил меня сбоку и сзади по затылку без предупреждения. Удар, скользящий, не принес никакого вреда, я, ошалевший от такой наглости, выпрямился и вскричал, что надо сначала предупреждать и вызывать на драку, и Валик, приподняв кулаки, пробормотал, мол, давай. Возможно, из-за роста или из-за разговоров Вани он был уверен, что с легкостью изобьет меня или просто напугает, вынудив унизиться и пойти на попятную, но он просчитался. Я с криком бросился на него, обхватив, почти повалил, но тут появился Макар и разнял нас. Мы не успели ничего друг другу сделать, но, как оказалось, я порвал ему футболку, которая выглядела достаточно модно, то есть номинально в этой суперкороткой стычке я даже нанес ему вред. Я, перевозбужденный случившимся, что-то продолжал орать на Валика, объясняя Макару, как этот урод набросился на меня без предупреждения, Валик угрюмо поглядывал на меня, сказал лишь полную чушь, что нужно драться, а не бороться. На входе в туалет собралась группка ребят во главе с Ваней, и он зло ухмылялся, глядя на меня, но я не обратил на него внимания. Его шестерка потерпела фиаско и больше ко мне не лезла, хотя до отъезда остались считанные дни. Единственное, на что он решился, это в день отъезда показать мне футболку, заявив, что мне надо зашить ее или же купить такую же новую, мол, это одежда, она стоит денег, я должен был драться, а не одежду рвать. Невероятно, но я принял его футболку, чтобы дома отдать ее матери, хотя понимал, что это – глупость, а с его стороны – сверхнаглость. Быть может, я внутренне надеялся примириться, хотя с таким человеком примирения быть не могло, возможно, я просто сам посчитал, что да, это ущерб, а стычка ни причем – в те годы с выбором одежды были проблемы.
В день отъезда при расставании Оля заплакала, и я, насколько мог, пытался ее успокоить. Мы даже не обменялись адресами. Она не настаивала, утверждая, что я ее все равно забуду, у меня другая жизнь, и что не стоит меня мучать, что я ее младше, и это ей нужны сейчас отношения, а не мне. И я сам, хотя был, по сути, мальчишкой, осознавал, что вряд ли это разумно, пытаться строить какие-то отношения на таком расстоянии, когда у меня впереди выпускной класс, поступление, строить после считанных встреч за три недели и единственного раза интимной близости.
Быть может, я был неправ. Вряд ли кто-то с уверенностью скажет, так ли это. Единственное, в чем я был уверен: я ни о чем не жалел. Мы расставались, чтобы больше никогда не встретиться, но в моей памяти она осталась навсегда: милая, трогательная улыбка, темные волосы, темные глаза, татарские скулы, миниатюрная, как статуэтка, гибкая фигурка.
32. Школа № 5
Как и обещал Сергею, я по возвращении домой уже на следующее утро начал походы по новым друзьям. Мы приехали поздно вечером 28-го августа, и до первой линейки 1-го сентября я, можно сказать, три дня не вылезал с Перекрестка и Пьяного Угла. Возможно, я наконец-то восполнил то, чего мне не хватало в моей подростковой жизни в родной школе и, уж тем более, в своем классе. Ко мне с уважением относились парни, глядя едва ли не снизу вверх, и на меня обращали внимание девушки. Казалось, в детстве меня подменили, и вот я возвратился в прежнюю семью.
Сначала я пришел к одной девушке, которая, как предполагалось, заинтересовалась мной еще в лагере, и я теперь – после отношений с Олей из Подмосковья, – вновь свободный, должен был пойти ей навстречу. Но у нее оказалась еще одна подружка, одноклассница, и теперь я уже «намылился» в ее сторону. Глаза мои разбегались, душа раздваивалась, и мне было хорошо. При этом впереди меня ждал поход в Пятую школу – как оказалось, во всех школах города праздничная линейка должна была состояться в девять утра, а в Пятой школе – в десять. После линейки все распускались по домам – в тот год первое сентября пришлось на субботу, и детей решили не мучать. Мне должно было хватить часа, чтобы потом присоединиться к новым знакомым уже на их праздничной линейке.
И я присоединился, без сожаления покинув своих одноклассников. Единственное, что слегка омрачило радость и предвкушения этого дня – Валик. Он приперся к нам в школу, чтобы забрать свою футболку. К этому моменту моя мать – после вялых объяснений, что мы баловались с парнем, и я случайно порвал ему футболку – уже зашила одежду, что было нелегко: разрыв был таким, что любые швы могли быть слишком заметны, и это все портило, но мама каким-то образом умудрилась все заштопать, и красивый шов впереди смотрелся, как заводской.
Мы пошли с Валиком ко мне домой, и за те пять минут, что мы двигались рядом, я пытался с ним разговаривать, рассуждая про выпускной класс и первое сентября, но этот ублюдок молчал, игнорируя мои вполне искренние попытки – его интересовала лишь его шмотка. Когда я вынес к подъезду завернутую в газету футболку, он сделал знак рукой остановиться и сначала развернул футболку, чтобы убедиться, что все в порядке. Затем он, возвращаясь со мной в школу, как бы случайно ускорил шаг, перепрыгнув через какую-то ямку, затем быстро переходя дорогу, и я понял, что эта свинья даже близко не собирается со мной разговаривать. Драться со мной он не собирался, но и дружить тем более. Я смотрел ему в спину и думал, что он еще хуже Вани, к которому сейчас наверняка спешил, решив проблему с чертовой футболкой. У того были хотя бы зачатки какого-то интеллекта и совести. Но вскоре я забыл о Валике и об этой истории – меня ждало незабываемое приключение в Пятой школе.
Я пришел туда, когда они уже стояли на линейке, и я просто встал в их ряд, вызвав удивленные взгляды тех одноклассников моих новых знакомых, которые увидели меня впервые и еще не были в курсе, кто я такой и что тут делаю.
Затем мы переместились в их класс, я успел поздороваться со всеми, кого знал, но времени особого не было – нас сразу усадили, чтобы их учитель, новый классный руководитель, провел ознакомительный урок. Что было делать? Я еще хотел пообщаться с ребятами, они наверняка хотели того же – не уходить же и шляться в коридоре, ожидая окончания этого урока, который мог растянуться и на обычные сорок пять минут? Я остался со всеми – занял самое центральное место в классе рядом с кем-то из парней: средний ряд, третья парта. Все только уселись, я еще не знал, что я скажу, когда ко мне обратится мужчина в костюме и галстуке, ведь наверняка такое случится, я просто не успел об этом подумать. Возможно, планировал сказать правду: ездили вместе в Подмосковье в школьный лагерь, сдружились, и вот – пришел ребят навестить. Я медленно осмотрелся по сторонам, оглянулся назад.
И напоролся взглядом на Нее.
Она сидела на предпоследней парте в левом ряду. Непонятно, смотрела ли она на меня, но я просто быстро отвел взгляд, чтобы это не выглядело, что я пялюсь – все-таки за мной наблюдали сразу немало ребят и девушек, особенно из тех, кто меня не знал. Это было, как удар. Легкий такой шок, приятный, но холодный, будто укусил мороженое. И в то же время внутри стало горячо. Я ее едва успел рассмотреть, не очень близко, но эффект был поразительный. Сказать, что она мне очень понравилось было бы не очень точно – она поразила меня, как только может поразить парня девушка одним своим видом, хотя нельзя сказать, что она была невероятной внешности. Высокая, худощавая, широкое лицо, светлые вьющиеся волосы, большие серые глаза и ямочка на одной щеке. Прямо вишенка на торте, не иначе. У нее, правда, был широковат кончик носа, такой милый пятачок, крупноватый для всего остального, близкого к идеальному, но мне и это понравилось, вернее, я не заметил никакого «изъяна».
Наверное, она поразила меня не внешностью, не только ею, было у нее что-то внутри, некий стержень, который вынуждал ее одноклассников считаться с нею, вообще любых других ребят, а может, мы иногда подсознательно считываем того, кто оставит в нашей жизни в будущем яркий след.
Я отвернулся, ощущая, как во мне забилось сразу несколько сердец, попытался успокоиться, ведь вокруг что-то происходило, ко мне должны были вот-вот обратиться, и вообще – теперь мне было перед кем не ударить в грязь лицом, пусть осознанно я этого еще не просчитал. Быть может, поэтому дальше последовало то, что последовало.
В класс зашла завуч и задала стандартный вопрос: нет ли в классе новых учеников? Она спросила это обычным тоном, наверное, предполагала, что новичков нет, она лишь хотела в этом убедиться. В Пятой школе был всего один 10-й класс, и он был невелик. Она уже собиралась спросить что-то еще, развернуться и уйти, когда я спокойно поднялся и сказал, что новый ученик – это я. Я помню, как опешили те, кто меня знал, и как с пониманием посмотрели на меня, кто не знал – теперь им стало ясно, кто я такой. Помню, Сергей, опустив голову на руки, сложенные на парте, начал давиться смехом.
Завуч явно удивилась и спросила, откуда же я приехал? В наш город в последнее время почти не приезжали, а больше уезжали из-за Чернобыльской аварии. В ее голосе звучала жалость: приехать в нашу зону сейчас? Откуда, любопытно? И я спокойно ответил, что приехал из Таганрога. Почему я выбрал именно этот российский город, а не Хабаровск, Воркуту, Калининград или хотя бы Брянск, расположенный от нас относительно близко, я не могу сказать – мне просто в ту секунду пришло в голову именно это название. Эффект был поразительный. Примерно такой мог быть, скажи я, что приехал из Хартума, Манилы или Габороне. Все воззрились на меня. Еще бы: далековато, гораздо южнее, чем у нас, гораздо теплее, берег Азовского моря. Какого дьявола меня сюда привезли мои предки или кто там привез?
Поборов заминку, завуч спросила, как меня зовут, и я назвал свое настоящее имя. Чего было стесняться? Сергей стал давиться громче, но остальным было не до него. Учитель поспешил исправить оплошность: внес мою фамилию в журнал, в список учеников! Все вокруг смотрели на меня все более широкими глазами. Возможно, это был мой звездный мини-час. Еще бы: новый парень, приехал из России, из южного города – наверняка не чета нашему – у моря! Я уселся обратно, чувствуя, как горит кожа лица, как сердце все же начинает понемногу приходить в норму. И как мне приятно где-то внутри. Я попытался оглянуться на Свету, но слишком быстро и не рассмотрел ее. Издержки моего «сольного выступления»: я не смог лицезреть ее реакцию.
Тем удивительнее было то, что я так и не попытался подойти к Свете после урока, хотя бы встретить ее где-то во дворе, на худой конец – догнать где-то в частном секторе за школой. Я вообще не совершил никакой попытки с ней заговорить. Даже попытки расспросить кого-то из ребят об этой высокой блондинке с серыми глазами и ямочкой на щеке. Поразительно! Казалось, в классе находился какой-то другой я, не тот, который вышел наружу с другими. В любом случае моя душа пела: я познакомился с одноклассниками своих новых друзей, увидел шикарную и необычную девушку, устроил мини-представление на их первом уроке, оставив память о себе надолго, побыл в Пятой школе. Солнечный, теплый и сухой день начала осени вторил моему состоянию.
Быть может, впечатление, слишком сильное, было таково, что мне просто понадобилась передышка: та девушка не могла куда-то подеваться, я мог в любой день ее найти, придя в ее школу к концу уроков, и посему лучше было не спешить. Нужно было попросту выдохнуть: слишком много эмоций и впечатлений за считанные часы одного дня.
И как-то так вышло, что внутри такого огня, как в тот день, уже назавтра не было, и я не спешил знакомиться со Светой лично, день переходил в другой день, меня затянула своя школа, но, хотя я приходил в Пятую школу очень часто – попросту прогуливал, а прогуливать я стал в выпускном классе еще больше, чем в предыдущем, и куда было идти, как не в Пятую школу, которая стала для меня роднее своей собственной? – Свету я не встречал, лишь слышал о ней от других, как она – как оказалось позже – слышала обо мне от своих одноклассников.
Спустя три недели я познакомился с ее одноклассницей, которую попросту не заметил в тот день, 1-го сентября, ее звали Наташа, она была миниатюрная, гораздо ниже своей сероглазой одноклассницы. Я приходил к новой подружке в гости, но дальше поцелуев дело не зашло – Наташа большего не позволила, и однажды, когда ей кто-то позвонил, а она заговорила, это оказалась именно Света, ее одноклассница, и моя теперешняя подружка даже спросила ее, не дать ли мне трубку? Но Света сказала, что не надо – номинально мы даже не были знакомы. Казалось, все кто находился вокруг меня – одноклассники Светы, моя подружка, все, – пытались свести меня с ней.
Встречи с парнями практически прекратились – моя личная жизнь стала слишком плотной. С Наташей я встречался около двух недель, до самого момента, когда я, наконец-то, познакомился со Светой и начал встречаться уже с ней.
Пятая школа «не отпускала меня» целый год. Я продолжал часто прогуливать свои уроки и всегда шел в Пятую школу. Я познакомился там с двумя парнями из одиннадцатого класса, с которыми мне было суждено провести часть следующего лета, но это было еще впереди. Когда мы расстались со Светой в начале зимы, повстречавшись ровно два месяца, ближе к Новому году, еще до приезда Эдика, я познакомился с другой Светой, из одиннадцатого класса – невысокая брюнетка с карими глазами. С ней я встречался совсем мало, и, конечно, они с моей бывшей подружкой знали друг друга, жили недалеко, и разговор у нас несколько раз касался наших бывших отношений.
Именно в Пятой школе перед самым Новым годом я впервые посетил школьную дискотеку – до этого я подобные мероприятия игнорировал в своей родной школе. В классе восьмом или девятом мне это было неинтересно, приходить куда-то и танцевать, а позже я уже попросту стеснялся: многие ходят давно, а тут появлюсь я, который и танцевать-то толком не умеет. И вот именно благодаря чужой школе я поборол этот странный подростковый комплекс. Я просто вошел в темноту, заполненную музыкой и неясными тенями танцующих, не глядя ни на кого, в разгар дискотеки, встал в первый попавшийся круг, оказавшись рядом с соседом Светы, на два года младше меня, он даже потом сказал, что я классно танцую, а я просто двигался под музыку, не контролируя, что делаю. В дальнейшем я уже посещал дискотеки и в своей школе, даже интересовался, когда следующая, чем вызвал удивление Вани, завсегдатая таких мероприятий: с чего бы это у меня возник этот внезапный интерес?
Пятая школа сопровождала меня своей тенью до конца учебного года, чтобы – как апофеоз этого странного вопроса: почему я учусь не здесь? – напоследок я даже практически игнорировал собственный выпускной, чтобы прийти на выпускной в эту школу к своим новым друзьям.
33. Она
Я познакомился с ней лично 4 октября: встретил ее случайно, но двинулся в сторону ее дома осознанно, проснувшись с этой мыслью еще утром – что я должен с ней, наконец-то, познакомиться, сколько уже можно ждать?
Был шикарный день сердцевины бабьего лета: такие дни иногда случаются в Беларуси, когда они имеют право даже на минувшее лето посмотреть свысока. Так человек среднего возраста, когда со здоровьем, с личной жизнью и с совестью все в порядке, понимает, что может даже усмехнуться, глядя на кого-то из молодых, ибо, хоть и горят они ярко, но кто знает, что будет уже завтра.
Солнце, яркое, но не жадное, не отягощающее, а нежное, милосердное и родное, проникающее повсюду, тепло: чуть больше двадцати градусов, почти безветренно, вокруг летают тонкие паутинки, как послания иного, более ласкового Мира, желтые листья медленно танцуют – они не умирают, падая на сухую землю, они именно танцуют на пороге своей новой жизни, сам воздух, наполненный таким неожиданным, почти не к месту, теплом, становится упоением для любого, кто дышит, чтобы жить – если кто-то по-настоящему испытывает счастье или просветление, для этого самый подходящий день – сегодня.
Я проснулся, и, как сказал бы поэт, моя первая мысль ласточкой отправилась к Ней. Почему я до сих с ней не познакомился? Почему я встречаюсь с ее одноклассницей, а с ней еще ни разу не заговорил? Что за абсурд?
Я едва дождался конца школы – почему-то в тот день я не прогуливал, чтобы прийти в Пятую школу и встретить ее на уроках, возможно, хотел увидеть ее наедине, без вмешательства и присутствия посторонних, как если бы опасался, что кто-то опять собьет меня с пути истинного. Я проехал на автобусе три остановки, вышел на Розе Люксембург, остановке, где находится детский сад № 21, куда я ходил маленьким, – не символично ли? – и двинулся дальше, чтобы потом свернуть в нужную сторону, пройти часть Перекрестка и войти на Пьяный Угол – шикарное название для района города. Лишь метров через пятьдесят я обратил внимание, что передо мной из автобуса тоже вышла девушка, и она идет в том же направлении: кроме нас никого больше не было. Красная болоньевая курточка, короткая и легкая, длинная широкая черная юбка, светлые волосы. Стоп! До меня не сразу, но все же дошло, что иду я именно за той, из-за которой сюда притащился. Чуть ближе к месту, где нужно было переходить улицу на другую сторону, она оглянулась, наверняка выясняя, что там на проезжей части, и я убедился окончательно: она!
Мои ноги замедлили ход: они стали заплетаться, они ослабели, да и я сам в этот миг понял, что еще не готов, не в смысле, что должны были пройти еще недели, но хотя бы минуты, хотя бы секунды, чтобы не испортить то, что портить было категорически нельзя.
Я шел за ней на одном и том же расстоянии, она меня заметила с самого начала, как только мы вышли из автобуса, и уже, когда мы были в паре кварталов от ее переулка, я все же подхлестнул себя, понимая, что вот-вот она просто уйдет домой, а я так и не подойду к ней. Все складывалось удачнее некуда – утром я понятия не имел, как буду ее искать. Я знал ее дом, но вряд ли я рискнул бы зайти к ней прямо домой. Что я собирался делать? Стоять у нее под окнами, пока она сама не догадается «выйти случайно»? Но вот она была передо мной, шла не спеша, вокруг никого не было, и этот день с прозрачным и нежным воздухом, не осень и не лето, а некая золотая середина, которая выпадает далеко не каждый год.
Я поравнялся с ней. Она повернула голову в мою сторону, но не посмотрела. Я сказал всего два слова: «Привет, Света». И она – мы продолжали идти рядом, едва ли не плечом к плечу – ответила мне два слова: «Привет, Игорь».
Так мы начали встречаться.
В тот день мы еще долго гуляли по улицам со старыми деревянными домами, по переулкам, которых немало на Пьяном Углу и Перекрестке, встретили какую-то ее соседку и подругу, одну из одноклассниц, компашку маленьких детей, радующихся жизни так, как если бы их вернули из октября в лето, в уже минувшие каникулы. Все было легко, просто, тепло, со мной было некое умиротворение, которого не было прежде с подружками. Если раньше со мной был шумный праздник, суетливый, нервный, хотя и острый, не забывающийся, теперь я будто оказался в тихом и спокойном месте, дома, в семейном уюте, который на поверку оказался гораздо ценнее любого яркого шума.
Света жила с мамой, единственная ее дочь. Отца она видела давно, еще в детстве, и почти его не помнила. Они с мамой жили в просторном, довольно новом доме из белого кирпича, из четырех комнат. Как раз в это время достраивали веранду на переднем крыльце. В ее комнате висели плакаты, как было принято у большинства в подростковом возрасте, причем у нее были не рок- или поп-звезды, не модели или какие-то известные женщины, у нее «были» Железный Арни в черных очках, «в коже» и вооруженный по первое число, Микки Рурк со своей ехидной и самоуверенной полуулыбкой, присевший на «Харлей», а еще Ван Дамм, показывающий свои бицепсы – что и говорить, та еще компания, в которой неуверенному пареньку в пору было растеряться.
Мы встречались почти каждый день, чаще по вечерам, в темноте осеннего вечера. Просто гуляли по району. Сергей, узнав о наших отношениях, сразу пригласил нас в гости, двоих. И мы пришли. Помню, как он, усадив нас в небольшой комнате, побежал приготовить чай, а мы вдвоем, чуть смущенные суетливым приемом, сидели, рассматривая обстановку, и Света с легкой улыбкой прошептала, что у него столько разных забавных безделушек. Там действительно были какие-то лебеди из толстого стекла, некие фарфоровые статуэтки, масса других безделушек из иных материалов – наследие поколения наших родителей, у которых было принято тащить домой бесконечное количество подобных вещей.
До интимных отношений у нас не дошло – я не настаивал, а Света тянула с этим, и, лишь повзрослев, когда в следующем году мы встречались уже повторно, я совершал периодически попытки уговорить ее, но она не согласилась, признавшись потом, когда мы уже не были парнем и девушкой, что она знала: рано или поздно, я уйду от нее, а она такого не хотела. Мы все еще оставались советскими подростками, у которых было принято лишь гулять за ручку со «своими», порядочными девушками, а что-то получать «на стороне», с теми, кто нам, по сути, был не нужен. Мы могли с ней лежать рядом на кровати часами, обниматься, целоваться, тереться друг о друга, она даже доводила меня до экстаза, но дальше этого не шло. Она так и осталась для меня той, с которой были «чистые отношения».
Спустя ровно два месяца мы расстались. Спокойно, как-то договорившись об этом при очередном свидании, как о чем-то банальном. Возможно, у Светы появился какой-то иной интерес, но больше это исходило от меня, и вот тут понять самого себя, даже при помощи кого-то было сложно. Мы еще не знали, что спустя четыре месяца – во время которых я гулял с двумя девушками – снова начнем встречаться, опять два месяца, чтобы потом периодически между нами что-то вспыхивало, во всяком случае, по-настоящему мы не могли расстаться, поссорившись, прекратив видеться полностью, но, так или иначе, причина этого и потом, и в первый раз, была одна и та же. Иногда мне казалось, что она выглядит как-то не так, в этот момент она мне нравилась гораздо меньше, и моя скорая реакция – куда я смотрел, она совсем не то, что мне надо – могла показаться ненормальной, расскажи я об этом кому-нибудь, а ей я тем более не мог этого сказать. В другой день она была прежней, я опять ощущал безумие, настолько ею восторгался, и ни о каких разрывах не могло быть и речи. Как-то даже дошло до абсурда: мы договорились, что расстанемся уже точно, решили, что завтра будет последняя встреча, и чтобы там ни было, мы разойдемся, но назавтра был такой приятный летний день, сотканный из солнца и тепла, а она выглядела так прекрасно, не сравнить, что было последние дни, что я снова решил с ней встречаться, и мне пришлось какое-то время уговаривать ее, убеждать, что мы вчера серьезно ошиблись. Она соглашалась, под моим давлением, а, быть может, действительно не хотела расходиться, но это длилось недолго, я снова заговаривал о разрыве и уже начал опасаться, что у меня что-то с психикой: она мне нравится, она – прекрасный человек, у нас все нормально, но я периодически себе что-то выдумываю, чтобы найти предлог для расставания. Казалось, некое дьявольское существо наводило на меня морок, а я даже не подозревал о его существовании, и думал, что это со мной что-то не так, но в реальности это была виной некой гадины, о которой я просто ничего не знал, как не знал о ее жестоких подлых шалостях.
Быть может, я неосознанно хотел не заходить слишком далеко, чтобы потом было не так болезненно, хотя и без того, как мне кажется, мы зашли довольно далеко. Много позже я осознал, что мы не так уж и подходили друг другу. Быть может, я это неосознанно чувствовал, но не мог это облечь в слова, выразить это рационально. Разница в возрасте у нас была слишком маленькая, она все-таки меня гораздо взрослее. Она жила без отца, и, возможно, на нее это наложило не самый лучший отпечаток: она осознанно и не очень мечтала о том, кто будет, защищая ее, разносить всех вокруг, ей нужен был тот, кто хорошо дерется, кто является авторитетом среди парней, а это отчасти примитивная линия поведения. Помню, как однажды шли втроем с ее подругой на враждебном районе Болото и увидели сидящую на подъезде группку парней, меня подозвали, но не для того, чтобы прицепиться, позвал меня знакомый, задавший какой-то глупый вопрос, но Света этого не знала, она с подругой пошла дальше, и ее беспокоило не то, что будет со мной, а как я себя проявлю, если придется драться. Однажды она призналась, что хотела бы посмотреть, как я дерусь в Клетке – нашей летней городской дискотеке в Парке Победы. Ее не волновало, что меня могут избить или даже покалечить, она хотела узнать, как я покажу себя, как боец, драчун, сильный мужик. И это было не для меня – не потому, что я был слабым и боялся подраться, я просто не видел смысла в «этих доказательствах», это было для меня глупостью, а не мужеством или силой. У нее же было иное мнение.
Нельзя сказать, что я ни разу никак не проявил себя в ее глазах. Однажды она одолжила Сергею десять рублей, по тем временам для подростка неплохая сумма, и вот, когда он решил отдать, не придумал ничего лучше, как передать Свете сумму двумя бумажками на уроке через одного одноклассника – тот просто сидел между ними. Когда Света получила деньги, оказалось, что у нее всего пять рублей. Куда делась вторая пятерка? Парень, сидевший между ними, был очень некрасивым внешне, но очень толковый, как человек – в будущем с ним начала встречаться их одноклассница Наташа, с которой мы погуляли полторы недели, кажется, они даже поженились потом, если не ошибаюсь. Он утверждал, что передал то, что получил от Сергея, Сергей говорил, что отдавал две пятерки, а Света… она тоже не могла ошибиться и, тем более, обмануть меня. Я поговорил с парнем, и он, глядя мне в глаза подтвердил, что ничего не прикарманил. Это была дилемма, хотя Света уже сказала мне, хрен с этими деньгами, переживет. Но я, иногда маниакально упрямый до невозможности, не мог позволить себе, чтобы мою девушку так просто развели, чуть ни при всех в классе, да еще и потому, что она кому-то сама одолжила. Я просто сказал, что нужно вернуть деньги, и все. И парень вдруг сказал, что, если это так важно и принципиально, а ему не верят, он может вернуть свои деньги. Возможно, он рассчитывал, что я пойду на попятную, что у меня проснется совесть, но я просто сказал, что да, пусть вернет свои, а потом разбирается с Сергеем сам. И парень отдал. Света была благодарна и немного удивлена. Да, я проявлял себя в ее глазах, но, увы, этого было слишком мало.
Еще Света выбрала своей сферой жизни торговлю – купи-продай. После школы она проучилась всего год, в кооперативном училище, и занялась торговлей на долгие годы вперед, с подачи мамы, которая уже имела в этом немалый опыт, хотя так и не ушла с госработы. Мне хотелось для себя длительных и серьезных отношений с той, кто посвятит себя иной сфере: любой вид творчества, медицина, школа, детсад, журналистика, иностранные языки, наука, но только не тот вид деятельности, когда вся энергия и вся жизнь уходит на то, чтобы сначала поехать куда-то и закупить женское нижнее белье, а потом побыстрее продать его на своей торговой точке.
Пожалуй, это было еще очень советское мышление, а, может, и нет, и, хотя я понимаю, что каждый человек уникален, и в каждой сфере люди совершенно разные, все-таки в дальнейшем я никогда близко не сходился с людьми, чья жизнь протекает исключительно в торговле. Они мне не подходили по духу и мировоззрению, а я точно также не подходил им.
Конечно, тогда мы со Светой этого не знали, она еще училась в школе, как и я, но, если имеется какое-то рациональное объяснение, почему я все-таки хотел с ней расстаться, оно может быть как-то связано с этим, в противном случае, остается пинать на некую дьявольщину, мою нестабильную психику подростка или нелогичную линию поведения.
Мы повторно сошлись в начале апреля, чтобы снова расстаться в начале июня. Тогда, весной, когда тепло резко пошло вперед, я вдруг ощутил тоску, как если бы я давно не был дома, и как-то само собой получилось, что я поехал к Свете, и точно так же само собой получилось, что она согласилась встречаться опять. Мы были уже взрослее, как-то свободнее, нам было легче, не так скованно, как раньше, но это все-таки ничего не изменило: что-то отталкивало нас друг от друга. Затем я периодически ее где-то встречал, провожал, мы подолгу общались, но уже, как бывшие парень и девушка, которых замучила ностальгия.
Помню, как она вернулась с Юга, загорелая, шикарная, как дорогая игрушка, а я ее ждал и сразу пошел ее встретить. Мы снова взахлеб говорили друг с другом, улыбались, касались друг друга руками, но дальше дело не пошло: некий ступор, в основном у нее, остудил нас. Возможно, для себя она окончательно решила, что я – прошлое, и это позволило нам не возвращаться к прежним «качелям», когда я изводил и ее, и себя, мы не расставались, но и не встречались по-настоящему.
Затем лето ушло, у меня началась учеба в Политехе в Гомеле, и просто не стало времени, чтобы видеть ее. Да и страсть поутихла. Зимой ничего не изменилось. Новый виток общения возник весной 1992-го. Сколько-то раз я приходил к Свете в гости – тоска напала на меня так, что терпеть было невмоготу. Она была рада меня видеть, пусть и вела себя сдержанно, но про новые отношения мы уже не заговаривали – я сам после этих нескольких приходов чувствовал облегчение и был рад, что удержался от «прежней песни». Тогда мы с ней встречались, как друзья.
Эти встречи ранней весной того года прошли под аккомпанемент медленных композиций группы «Роксет». В дальнейшем спустя долгие годы я, услышав эту музыку, вспоминал именно Свету. Как вспоминал ее летом 1991-го, если доводилось услышать заводную композицию группы «Бэд Бойз Блю».
И если эта музыка раскрывала в памяти не столько Свету, сколько антураж наших встреч, окружающее и какие-то неясные тени, снующие вокруг нас с нею, немного иначе я вижу ее, когда слышу строчки из песни «Кончится лето» группы «Кино»:
Я жду ответа
Больше надежд нету
Скоро кончится лето
Сначала я вспоминаю своего дядьку, с которым слушал когда-то эту композицию в его маленькой комнате, увешанный плакатами группы «Смоки» и других длинноволосых рок-исполнителей, после чего, будто во второй серии некоего фильма, я отчетливо вижу ее улыбающуюся мордашку, серые счастливые глаза, ямочку на щеке: она танцует рядом со мной, глядя на меня, и мне улыбается. Ее лицо так близко… Она счастлива. И эти мгновения кажутся неприступными даже для самого Времени.
34. Попытка суицида
Это событие выглядит как нечто обособленное. Оно не связано с отношениями не только со Светой или некими проблемами в школе, это не имеет отношения даже к Оле, с которой я как раз встречался в феврале. Казалось, это случилось с кем-то из параллельного мира – точно такой же парень, похожие привычки и внешность, но все равно другой. Так, кусочек из чужой мозаики, по случайности оказавшийся в моей коробке.
Пожалуй, это имеет связь с отношениями с родителями, но все равно косвенно. Они меня не допекали, не ограничивали мою свободу, скорее, наоборот – я был достаточно свободен в этом возрасте. Быть может, бывали какие-то случаи недопонимания, но ничего такого, что могло толкнуть меня на попытку суицида.
Например, в раннеподростковый возрасте, когда после очередных трений с кем-то из родителей я ложился спать, все это у меня уходило в воображение: ощущая внутри глухую давящую жгучую обиду, я представлял, что уйду далеко в лес и буду там жить, в какой-нибудь землянке, и когда-нибудь, если меня кто-то встретит и спросит, кто я такой, мне представлялось, что я скажу всего три слова: я – хозяин Полесья. Почему-то в этих фантазиях оказывались мой одноклассник Миша и Светлана Григорьевна, учительница по русскому языку и литературе. Почему именно они, сложно сказать. С Мишей я мог зимой в тот момент чаще гулять, чем с кем-то еще, а со Светланой Григорьевной общение было более личным в школе, чем с другими. Они оказывались неким связующим звеном, через которое обо мне могли узнать родители или просто люди в городе. Наутро все возвращалось в прежнее состояние, у меня все было нормально, как если бы эта странная фантазия и следовавший за нею сон убирали весь негатив полностью.
Помню, как один из одноклассников, когда я что-то весело и взахлеб рассказывал, в тихом восхищении пробормотал, что я такой жизнерадостный. И это было именно в те годы, с фантазиями о лесе и жизни в нем.
Затем долгие годы все у меня было хорошо, никаких фантазий или побуждений подобного рода не было, пока не произошла ссора с родителями в феврале выпускного года. У меня не было ни классической депрессии или некой ее разновидности, быть может, нечто отдаленно похожее произойдет гораздо позже, когда я буду уже взрослым, и тоже в конце зимы, но это было еще впереди. Тогда же моя подавленность могла быть связана с общим состоянием организма в середине февраля, который выдался теплым и пасмурным, и солнца не было довольно прилично. Быть может, все проблемы решили бы солнечные дни – подобное, недостаток каких-то витаминов, случается у многих.
У нас с родителями вышел скандал, я – конечно, они были не правы, как же еще – психанул, крикнул, что они меня больше не увидят, выбежал из квартиры, едва успев одеться, хотя мать пыталась меня остановить, побрел во Вторую школу, подальше от дома. Что-то вело меня, разрывая горячим негодованием изнутри – я настраивался на то, что надо немного потерпеть и все разом кончится: придет благодатное Небытие. Скорее всего, мне так лишь казалось, что у меня все плохо, куда ни глянь, но в те минуты я этого знать не мог, вернее для подобного знания возникла некая «заглушка».
Был вечер обычного буднего дня, не очень поздно, но на улицах никого не было: тьма, слякоть, неприятный холодный ветер. В школе тоже никого не было, и я направился к голым деревьям между Большой площадкой и нашим футбольным полем, которые – как было сказано у Ремарка – торчали из земли, как руки мертвецов. Лучшего вечера для задуманного было не придумать.
И тут я столкнулся с банальной, но неодолимой проблемой. Как я собираюсь с собой покончить? Кроме повешения ничего реального быть не могло. Не перестать же дышать или, разогнавшись, удариться головой в дерево? От этих мыслей можно было лишь рассмеяться.
Я потоптался под деревьями, ощущая отчаяние и нечто, будто меня предали. Если я выбежал из дома и пошел сюда, нужно было захватить с собой что-то, на чем можно повеситься. Я вытащил из штанов ремень, посмотрел на него и понял, что это то же самое, что ничего. Чтобы взобраться на ветку, сделать петлю и всунуть туда шею – для это ремня было недостаточно. Я, правда, попытался что-то завязывать, но скоро прекратил эти попытки.
Быть может, в эту минуту я осознал, что у меня изначально ничего не могло получиться, но тут – будто подкрепляя всю тщетность подобного деяния – произошло еще и внешнее вмешательство. Я заметил, что по ту сторону забора, где находился частный дом, чья территория граничила со школьной, появился какой-то мужчина. Наверное, хозяин дома. Он заметил меня, обратил внимание на мои странные действия и приблизился к забору вплотную. И я внезапно для себя попросил у него веревку – я обратился к нему вежливо, на «вы». Он, после короткой заминки, пообещал, что сейчас посмотрит, что можно сделать. Я пробормотал слова благодарности, отвернулся и застыл, изредка поглядывая наверх, на ветви дерева, под которым стоял.
Прошло пару минут, я отчасти отключился от происходящего, после чего вышло так, что этот человек – он оказался уже в возрасте, явно на пенсии – стоит рядом со мной, слегка касаясь моего плеча. С меня ростом, обычной комплекции, в старой рабочей одежде, в какой хозяева работают у себя во дворе. Он догадался, что я – всего лишь подросток – собираюсь сделать. Тихо, но уверенно он стал мне объяснять, что не надо ничего такого делать, лучше пойти домой. Кажется, я пробормотал, что мне все надоело или что я не хочу жить, и он вдруг похвалил меня: такой вежливый, такой молодой, так спокойно попросил у него веревку в подобной ситуации. И снова добавил, что этого делать нельзя, что лучше идти домой. И я кивнул, соглашаясь.
Кто знает, что произошло бы, не появись этот человек, скорее всего, я бы так ничего и не сделал – максимум пару идиотских попыток на ремне, и я точно так же пошел бы домой, однако этому человеку нужно быть благодарным: он лишь сделал глубже эту черту – между внезапным горячим и опасным желанием, которое в силах натворить беды, и разрешением ситуации в пользу жизни. Моя неудача с суицидом лишь упрочилась из-за его появления.
Я вернулся домой и помню, как обрадовались родители. Они обнимали меня, и мать призналась, что отец по-настоящему перепугался: он даже думал бежать за мной и вернуть, но куда было бежать? Они не говорили об этом вслух, но в каком-то смысле своей радостью просили у меня прощения. И я тоже, не сказав ничего конкретного, просил прощения про себя за то, что так напугал их.
Спустя годы я – тот, кто воспринимал самоубийство скорее, как японцы, а не люди Западной культуры, кто не считал это грехом или тем более слабостью – не раз вспоминал этот случай и всегда приходил к выводу: как хорошо, что я не довел свою попытку до конца.
35. Клетка
В Парке Победы, в самом большом парке города, располагалась летняя танцплощадка, круглая и просторная, она функционировала с начала мая до сентября и была обнесена сетчатым ограждением, потому ее изначально называли по-простому: Клетка. Много позже, когда ее Эра заканчивалась, сетчатые ограждения прикрыли деревянными щитами, чтобы тем, кто находился «под Клеткой» было сложно любоваться танцующими – и дерущимися. Такой простой способ увеличить продажу билетов вовнутрь.
Это было место, где сходились Пески с дружественной Площадью, Перекрестком и Старыми Песками с одной стороны и Микрагой, Болотом, Сельхозтехникой с другой стороны. Когда пришло мое время наведаться в Клетку, кровавые побоища и массовые драки район на район уже практически сходили на нет. В стране начиналась новое время, и все больше молодых людей планировали тратить свое время как-то иначе, с большей практической пользой, нежели бросаться на кого-то на танцплощадке лишь потому, что он живет на другом районе. Но противостояние в Клетке не ушло в прошлое полностью, драки случались, хотя уже и не каждый раз, и они не были такими жестокими – скорее быстрыми, ради проформы, просто драки, а не попытка кого-то покалечить, тем более, убить.
Я помню, как говорили, что «я пойду сегодня под Клетку», то есть не на дискотеку вовнутрь, а стоять под оградой, смотреть на танцующих и, оглядываясь, рассматривать тех, кто тоже внутрь не идет, либо нарезать круги вокруг Клетки.
Я впервые подошел под Клетку с одноклассниками во главе с Ваней, наверное, мы были классе в девятом. Тогда мы внутрь еще не сунулись, таким малолеткам входить было не принято, во всяком случае, нужно было драться с гораздо старшими парнями. Но Ваня, как и другие, уже ощущал себя значительнее тех, кто к Клетке, например, вообще не приближался. Я был там редко, в основном за компанию, интереса особого тоже не испытывал.
Но время шло, у нас заканчивался выпускной класс, скоро нам всем будет по семнадцать, и в какой-то момент я осознал, что надо туда сходить и подраться, чтобы хоть за спиной никто не говорил, что я ничем не отличаюсь от лохов и маменькиных сынков. Внутри что-то сопротивлялось, но в то же время горело, звало туда. Кроме того, что Ваня снова вел туда небольшую группу с Песков, не только пару одноклассников, но и нескольких парней помладше на год, была еще Света, которая как-то сказала, что хотела бы глянуть, как я там поведу себя в Клетке. Мне это не нравилось, внутри все сопротивлялось ее словам, но это было внутри, на словах же я этого ей сказать не мог – мог лишь доказать, что не слабак.
Как-то мы и договорились с ней – определенный день, когда она туда придет с подругой, а я пойду с одноклассниками. Это было в первые числа мая, когда Клетка только открылась. Но так вышло, что в этот день все оказалось зря: никаких драк не было. Такое случалось все чаще и чаще. Иногда я бывал свидетелем, как кто-то кого-то спрашивал, идет ли он в Клетку, и парень отвечал, что нет, мол, там и Микраги почти нет, что там делать. Или наоборот говорил, что наших внутри почти нет, чего ему туда сунуться.
В общем, мое мужество и удаль не смогли в тот день подтвердить свое существование. Меня будто что-то берегло от этого бестолкового занятия. В дальнейшем я заходил внутрь считанные разы, и всякий раз ничего особенного не происходило. Исключение произошло только один раз, но какое-то бестолковое, как вся эта затея – ходить в Клетку, чтобы подраться.
В тот день нас собралось больше обычного. Кроме компании Вани подтянулись другие, наши одногодки с Первой школы. Что-то явно намечалось. И будто в ответ с Микраги тоже явилась значительная компания. Дело не могло закончиться иначе, чем дракой, такой долгожданной и такой нежеланной. Мы потянулись внутрь, но какое-то время были просто танцы. Что самое смешное, в Клетке, казалось, танцевали только девушки, парни просто перетаптывались с ноги на ногу, ожидая подходящего момента, танцы их в такой ситуации интересовали меньше всего. И так было почти всегда: танцуют девушки, парни заняты не пойми чем.
С нами был Андрей, на год младше из нашей школы, я его привлекал осенью в игры за сборную школы по футболу, он тоже жил на Песках, но не в Квадрате. Звали его почему-то Жужа, он был евреем и в дальнейшем уехал в Израиль. Когда музыка резко оборвалась, и Микрага бросилась на Пески, а Пески бросились на Микрагу, я тоже заметался, размахивая руками, но – парадокс – стычки, короткие и какие-то поспешные, происходили, где угодно, но не там, где находился я. Кто-то несколько раз пронесся мимо меня, не задев. Только я подбегал куда-то, как там дерущиеся разбегались, смещались или занимали такую позицию, что я не успевал вмешаться. Я так и не нанес ни одного удара, зато… получил сбоку в челюсть. От Жужы. Хук был, что надо – он размахнулся и точно попал мне сбоку, лишь в следующее мгновение заметив, что ударил своего. Он быстро и искренне извинился передо мной, мы вдвоем метнулись вперед, но драка, только-только начавшаяся, уже сдулась, иссякла.
На этом все в тот день и закончилось. Мы вышли из Клетки, многие что-то обсуждали, как тот ударил того, а этот этого, но я молчал, понимая всю абсурдность ситуации. Жужа вспомнил свою оплошность и – снова извинившись – выдал мне пару комплиментов, как я стойко и спокойно выдержал его удар. Это было весело и круто в глазах других, кто ж не ошибается, зато мы – как нам казалось – немного поддали Микраге, пусть знают. Но мне было тошно: какой-то абсурд, не драка – бегают, как ошалевшие, махнут пару раз в кого-то, отскочат, возможно, получат скользящий в ответ, а разговоров сколько после этого. И я тоже хорош, даже не смог увернуться, толку-то, что ударил свой. Несколько дней потом щека побаливала – хотя следов не осталось, – напоминая мне о случившемся.
Кажется, на этом моя эпопея в Клетке благополучно завершилась. Все эти походы были в мае, но с приходом лета у меня появились другие интересы, к тому же я расстался со Светой, и уже не перед кем было проявлять свое мужество. И еще я не хотел видеть Ваню с его дружками, раз уж наша совместная учеба, наконец-то, завершилась.
В дальнейшем, я приходил под Клетку в июле, чтобы увидеть Свету, которая должна была туда прийти, но мы общались после длительной паузы, не собираясь заходить внутрь, потом я ее провожал, и Клетка осталась лишь антуражем.
Спустя год я нередко приходил под Клетку уже со своим новым другом Сергеем, одноклассников я там не видел, все куда-то разъехались, но мы с Сергеем приходили туда не ради драк, а с кем-нибудь познакомиться. Тогда уже повесили щиты, и народ толпился в основном перед входом, где были ворота, позволявшие что-то видеть, а вокруг Клетки почти никого не было. Да и драки уже почти сошли на нет.
В памяти эта танцплощадка с брутальным названием осталась, как некая мишура подросткового возраста, как выжимка самого бессмысленного, что было в жизни молодежи в конце эпохи Советского Союза.
36. Лето 91-го
Последнее лето детства. Каким насыщенным оно вышло, я даже не ожидал. Казалось, кроме выпускного нас ждали выпускные экзамены, поступления, нужно было зубрить билеты, детство уже явно осталось позади.
Но вышло так, что последние два класса школы я ходил на странные дополнительные занятия – в ШБИ: школа будущего инженера, курсы от Гомельского Политехнического института, на которые предложили ходить желающим. И я пошел – с подачи отца, который работал у местных нефтяников и говорил, что есть шанс удачного трудоустройства после подобного технического заведения. К тому моменту я уже пытался выказать свои интересы на будущее, на что отец мне веско заявлял: главное – поступить на первый курс любого ВУЗа, а там можно перевестись, куда захочешь. Он был не прав, но я тогда я об этом не знал.
Абсурдный парадокс вышел в том, что мы сдали экзамены в ШБИ еще во время учебы в мае, то есть экзамены в школе еще только предстояли. Выходило, что школьник уже знал свои баллы и мог прикинуть, на какой факультет пойти, он уже мог номинально считать себя студентом института, но при этом еще не сдавал выпускные экзамены. Кто такое придумал, неизвестно, факт, что в дальнейшем уже было иначе: сначала экзамены в школе, лишь потом – на курсах. Мы стали единственным поколением халявщиков.
Я сдал на 3 и 4, на какие-то факультеты, попрестижнее, баллов не хватало, но на парочку – куда и склонял меня отец – я вполне проходил. И у меня возникла дилемма: сидеть пол-лета и зубрить, при этом не имея никакой гарантии поступления, либо забить на все, идти в Политех, чтобы схватить эту предоставленную неизвестно кем гарантию учебы в институте, пусть и нежеланном. Я выбрал второе – понимал, что столько напрогуливал, что вряд ли могу рассчитывать на что-то серьезное.
Я сделал выбор, и это дало мне свободу на все лето – я не открыл ни одного учебника. Зато открыл для себя новых друзей, новую музыку и новые ощущения. Мне предстояло сдавать экзамены в школе, уже зная, что я студент ВУЗа! Не то чтобы мне можно было вообще не прийти на экзамены, но волноваться уже не стоило, как и напрягаться. Затем мне нужно было разок съездить в Гомель, в середине лета, чтобы просто подать документы, в том числе с оценками по экзаменам ШБИ – поучаствовать, так сказать, в конкурсе аттестатов. Пока остальные будут сдавать экзамены по-настоящему. И все – вся учеба.
Когда весна плавно перешла в лето, я уже вовсю проводил время с двумя новыми друзьями – выпускниками Пятой школы: Сергей и Саша. Первого из-за «птичьей» фамилии всегда звали Птица, второго – как производная от фамилии – Валоха. Пока я постоянно навещал Пятую школу, мы постепенно сблизились с Валохой, а уже потом – они давно были друзьями – с Птицей. Все одноклассники Светы на поверку оказались лишь хорошими знакомыми, ни с кем у меня отношения не перешли в дружбу, во встречи, в совместное времяпрепровождение. Ни у кого не было потребности плотно со мной общаться, впрочем, как и у меня с ними. Ко мне они постепенно привыкли, всегда с улыбкой здоровались, но дальше дело не шло.
Нельзя сказать, что двое моих сверстников мне подходили гораздо лучше, и мы действительно недолго были друзьями – мы лишь провели лето, как настоящие друзья, но к концу осени все затухло. Причем с Птицей мы вместе поступили в Политех, стали одногруппниками, но это ничего не изменило. Но что-то нас тем летом связывало, нам было хорошо вместе, мы часто встречались, я заходил к ним в гости, меня знали их родители. Возможно, этой чудаковатой парочке нужен был кто-то еще, хотя бы на время, некая «свежая кровь», а мне, в свою очередь, тоже не хватало друзей – причем впереди было лето, не нудные зимние дни – в отсутствие Эдика, уехавшего в Израиль Саши и Лени, с которым после окончания школы все как-то окончательно затухло.
Оба они жили на Перекрестке, между их домами было всего два квартала, а Птица жил к Пятой школе очень близко, на улице Конева, где тогда еще был старый рынок города. Если у Птицы дом был очень скромным, вернее даже часть дома, у Валохи дом представлял собой настоящий ужас – я таких домов вообще не видел. Старый, едва живой, внутри всего две небольшие комнатки, убогость. Не дом, а хатка, которая едва-едва солиднее землянки. Даже для меня, кто никогда не смотрел, кто как живет, у кого, что есть, было первое время не по себе, когда я приходил к Валохи, но постепенно, конечно, привык.
Пожалуй, основой «нашего цементирования» на начальном этапе стала музыка. В то время в нашу страну западная музыка стала проникать гораздо быстрее, нежели раньше – границы не были прежними, мир становился мобильнее, молодежь уже не ждала несколько лет, чтобы услышать хит, который на Западе знали давно. В Штатах и Британии, а, значит, и во всем мире, завоевывало популярность новое направление – рэп-музыка. Так вышло, что у нас, в провинциальном городке, эту музыку почти не слушали, и мы, наша троица, можно сказать, стали едва ли не первопроходцами. У Валохи был переносной магнитофон, который мог «орать на всю ивановскую», и мы, помню, ставили Ice MC – Айс Эм Си, – первого исполнителя, которого услышали в этом жанре, и шли на Набережную. Я или Валоха держали магнитофон на плече, уверенный шаг, не менее уверенные – и главное, знающие – лица, плюс темнокожий британец со своим речитативом – и все, эффект для провинциального городка был заметным. Помню, один из моих соседей, парень года на четыре нас старше, приостановился и пробормотал, что-то типа «ни хрена себе у вас музон». И я – прежнее умное уверенное выражение лица – ответил, что лет через сколько-то такую музыку у нас будут слушать повсюду. Я называл какую-то неимоверную цифру, но, как оказалось, я ошибся: рэп стали слушать уже в том году, все больше и больше, ждать сколько-то лет не пришлось.
Потом до нас дошли хиты MC Hammer «U Can’t Touch This» и Vanilla Ice «Ice Ice Baby», которые были безумными хитами и на Западе, и мы свихнулись от любви к этой музыке, стали не только слушать, болтаться по городу с магнитофоном, но и пританцовывать. Валоха был очень гибким, у него была природная грация – казалось, он по ошибке белый, а на самом деле перед нами двигается темнокожий танцор. Начиналось с незначительных движений, скорее, просто хотелось двигаться под музыку, ведь слушать ее спокойно было выше сил, но постепенно, как мы сами заметили, двигаться мы стали все лучше. Птица, правда, был весьма скромен в танцах, а я занимал некую золотую середину между ними, но в целом у меня тоже неплохо получалось.
Апофеозом нашей «самодеятельности» стало выступление нашего трио уже осенью, на одной из частных дискотек, открытых в том же году на территории Метизного завода, когда Валоха превзошел сам себя, не уступая, казалось, самому Эм Си Хаммеру, да и Птица тоже вдруг «взлетел выше головы», а я лишь следовал, не отставая за этой странной парочкой, и на то, как мы танцуем, стянулось посмотреть множество народу – да, это было у нас в диковинку, а мы действительно постарались на славу.
Валоха был не только прирожденным танцором, он еще и с одеждой экспериментировал, в отличие от нас с Птицей, для которых наш внешний вид не имел такого значения. Помню, как он нацепил рваные джинсы – не просто рваные, с прорезями, они висели клочьями, кожи на ногах, казалось, было больше, чем ткани, настолько большими выглядели дыры. И так вышло, что в этот момент дома была мать Валохи. Она просто встала на двери и сказала, что не пустит его на улицу. Валоха попытался спорить, но тщетно. Тогда помощь предложил я – сказал, что надену джинсы. Мне мать Валохи уже ничего не могла сказать, лишь посмотрела, как на шизанутого. Я предполагал, что где-то в городе Валоха переоденется в рваные джинсы, но потом мне так понравилось в них самому, что я в таком виде и остался. Тема этих джинсов была поднята даже со Светой, когда мы с ней уже не встречались, но еще общались. Я спросил ее, пошла бы она со мной по городу в таких джинсах, и она сказала, что пошла бы на пляж, но не по Советской, в центре города. Я еще подумал тогда, что Света весьма продвинутая и не живет одними шаблонами.
Неудивительно, что, когда по городу начались выпускные, я решил, что обязательно приду в Пятую школу. Со своими одноклассниками меня ничего не связывало по-настоящему. То, что они приоделись, ничего не меняло. Все было стандартно, как у всех и как всегда, и я чувствовал одиночество, к тому же я расставался с этими ребятами и девушками навсегда. Да, я буду иногда видеть того или иного, здороваться, делиться новостями, но… раньше нас хотя бы связывало то, что мы вместе сидели в одном классе одной школы, занимались одним и тем же столько лет, теперь же даже это будет в прошлом. И – в отличие от меня – почти никто из них не испытывал ностальгии по самой школе, по этому месту, зданию, территории, воспоминаниям. В будущем я часто буду приходить в родную школу на линейку 1-го сентября, чтобы не только посмотреть на новых учеников и встретить бывших учителей, я буду приходить за воспоминаниями, чтобы вновь прикоснуться к собственному прошлому – все-таки я провел тут целых десять лет, – но почти никогда я никого из своих бывших одноклассников не увижу: они просто покинули это место, будто вычеркнув его из своей жизни.
Впрочем, на выпускном в Пятой школе меня тоже особо не ждали, Птица и Валоха были заняты своими одноклассниками и их родителями, всей этой шумной тусовкой, и я понял, что существенной разницы – пришел бы я сюда или нет – не вышло.
Уже на следующий день наши гуляния с Птицей и Валохой продолжились. Кажется, я с ними не расставался. Даже вместе с Птицей – он тоже учился на курсах ШБИ – мы поехали в Гомель на подачу документов – нас завез на старенькой машине его отец.
Однако во второй половине лета у меня возникали и другие тусовки, не только «с моими рэперами». Особенно насыщенным вышел август. Кажется, я на время окончательно освободился от ностальгии по Свете, когда она вернулась с моря в конце июля, и мне не столько с девушками хотелось встречаться, с которыми я и так провел весь последний год, сколько с парнями, как если бы последнее лето детства ставило на обычной дружбе крест, а дальше нас ждала лишь семейная жизнь.
Я случайно встретил Васю, который, как и Олег, считался моим другом детства – мы вместе ходили в одну группу в детском саду. Вася, как и Олег, пытался поступить в мединститут в Гомеле, но в отличие от Олега у него не вышло. В дальнейшем он пойдет на курсы от мединститута, но уже Гродненского и поступит туда через два года. Вася – высокий, большой, круглолицый, как сытый кот, в очках – предложил мне за случайную встречу выпить немного пива. Я согласился. Немного – это оказалось три литра разливного. Я окосел прилично, и мы хорошо пообщались, часто смеясь, беззаботные и счастливые. В дальнейшем мы иногда снова встречались, чтобы прогуляться или опять попробовать разливного Речицкого. Вася жил на Набережной, над обрывом, как и Леня, но немного ближе к пляжу и Детскому парку – к реке можно было спускаться, как и подниматься обратно, через его заднюю калитку. Помню, как меня увидела его мать и вспомнила по детскому саду.
Затем я где-то пересекся с Русланом – он учился в параллели на год младше в нашей школы, мы с ним раньше только здоровались, ничего больше: в футбол он не играл, общих знакомых у нас не было. И вот мы с ним тоже взяли за встречу пива и тоже не меньше трех литров. Как-то мы сошлись – Руслан, тоже высокий и большой, какой-то вальяжный и слишком спокойный для своего возраста, был при этом и смешным – я с ним здорово хихикал, как если бы нечто прислало мне временную замену Эдика. В Детском парке мы с ним познакомились с двумя подружками: обе приятные внешне, блондинки, с хорошими фигурами и при этом – обе старше нас: меня на год, Руслана на два. Помню, как после нескольких встреч они сидели у нас на коленях, и кто-то из них предложил погадать нам. Мы согласились, но долго серьезного созерцания не получилось, хотя «моя» блондинка успела нагадать мне счастливую линию любви – Руслан рассмешил сначала меня, потом и девчонок. Конечно, у нас с ними дошло до интимных отношений: мы изначально разбились на пары. Повстречались мы с ними недолго, они обе уже жили не в Речице, но за те недолгие отношения нам было спокойно, ведь старше были они, не мы. Они оказались для нас, как неожиданный, яркий и приятный, хотя и недолговечный подарок для таких неопытных подростков.
Возможно, эти двое любителей пива были нужны мне как раз потому, что, в отличие от меня, воспринимавшегося все слишком близко к сердцу, у которого этим летом был явный перебор – выпускной, Света, рэп-музыка с танцами, экзамены в школе и подача документов в Политех, ожидание новой учебы, ожидаемая жизнь в новом городе, – Вася и Руслан были слишком спокойны, аморфны к изменениям и чему-то новому, и их поведение, их влияние несколько уравновешивало мое состояние и восприятия происходящего.
Напоследок, на прощание с летом, я помню, как оказался вечером на Набережной с Васей, Олегом и откуда-то возникшим заново Леней. Это были дни ГКЧП – Государственного комитета по чрезвычайному положению. Ряд высокопоставленных должностных лиц правительства страны устроил путч, и это обсуждалось на всю страну: по сути это был переворот. Нам было уже по семнадцать, и мимо нас это тоже не могло пройти. Помню, как в воздухе была разлита тревога: такой ощутимый, пусть и не такой уж заметный легкий страх, мы ходили и общались притихшие, напряженные, спрашивая себя, что теперь будет, и чем это закончится. Даже Леня не выпячивался со своим ехидным всезнанием, для него будущее тоже вдруг показалось каким-то ненадежным.
Но спустя пару дней все вернулось на круги своя, и мы вздохнули свободнее. Однако август почти закончился, мы, несколько утомившиеся этим последним летом детства и многочисленными тусовками, теперь уже «добивали» летние деньки в ожидании учебы в начале осени. Теперь нас ждала совсем другая жизнь: вне школы, в чужих местах, с людьми, которых мы еще не знали.
37. Гомель и Политех
Эта учеба была не для меня. Технический ВУЗ мне не подходил, но это я понял чуть позже, когда начался второй курс и технические предметы. Пока же мы будто бы учились в школе, только жили не дома, а сама школа находилась где-то далеко.
В отличие от многих и многих подростков новый город, гораздо больше моего родного – второй город Беларуси, – особенно меня не привлек. Там была река, Сож – крупнейший приток Днепра на территории республики, – красивая набережная, пляж, шикарный большой парк над рекой, но этого оказалось недостаточно. В остальном город был обычным, стандартным областным городом с советской застройкой, но, конечно, дело было не в этом. Моя юность в моем городе себя еще не исчерпала, мне хватало общения и там, для этого мне не было надобности в большем количестве молодежи, каких-то увеселительных заведений, большего выбора в магазинах и каких-то иных мест. И к тому же, признаться, я скучал по родителям, несмотря на то, какими бы ни были наши отношения. Я скучал по дому.
Быть может, поэтому я при первой возможности приезжал домой. Расстояние в пятьдесят километров предполагало возвращение на каждый уикенд, но каждый день было ездить тяжело, почти нереально. Всем иногородним предоставляли общежитие, но там мне тоже было дискомфортно, скучно, как-то голо и одиноко. И какое это было общежитие изначально! Помню, как отец привез меня туда со своим приятелем, коллегой по работе. Мы зашли в комнату, которую мне предоставили, и это вызвало шок: развал полный, куча хлама, не закреплены ни двери, ни окна. Отец с коллегой устроили там настоящий ремонт на пару часов, чтобы хоть в какой-то человеческий вид привести эту комнату.
Осенью я еще старался находиться там подольше, но зимой тоска брала такая, что я очень часто возвращался вечером, чтобы на утро, на шесть утра, снова ехать на электричке назад. Весной же я стал пропускать учебу, кое-как дотянул до летних каникул, но это было лишь преддверием всего последовавшего в дальнейшем. Осенью следующего года я полностью перестал посещать занятия, после чего меня исключили ближе к Новому году. С помощью матери, ее нервов и слез, уговоров меня и ректора, чтобы ее сына приняли обратно, удалось восстановиться, но – как и приговаривал ректор моей матери назидательным тоном и с недовольным выражением лица – я не стал дальше учиться: прогуляв дома целый академический отпуск длиной в год, я пошел по той же стезе, и через пару месяцев, сразу после Нового года, меня исключили второй раз, на этот раз окончательно. Да и ни я, ни мать больше ни о каком восстановлении уже не думали. Я не мог себя больше мучить, когда начались сопромат и компания, набор дисциплин, которые для человека гуманитарного склада были такими же ласковыми, как ветреная морозная ночь. Но тогда, осенью 1991-го, я об этом еще не знал и пока старался, насколько мог.
Одногруппники мне попались очень разные. Меня, как иногороднего, никто не прессовал ни в общаге, ни в группе, ни в самом институте. Я попал на время, когда эта составляющая жизни нашей страны уходила в прошлое, к тому же я в семнадцать лет выглядел вовсе не тем, кого легко обидеть, так или иначе, в этом у меня проблем не возникло.
В группе со мной оказался Птица, с которым я провел прошедшее лето, но мы с ним здесь почему-то держались на расстоянии, как если бы исчезло скрепляющее средство прежнего: Валоха. Специальность у нас была «мужская», и у нас оказались всего две девушки – в отличие от «нашей» теплоэнергетики, где-нибудь на экономическом или других направлениях девушек было побольше. Обеих звали Светы, обе были из Гомеля. Обе маленькие, постоянно улыбающиеся и слегка смущенные, одна – брюнетка, другая – русая. Думаю, что им было у нас в группе комфортно: никто не вел себя похабно, никто к ним не клеился и по мере возможности отношения были на равных – их не выделили лишь потому, что они – девушки.
Был у нас и «новый Ваня» – здесь его звали Гена: много пыли в глаза окружающим, бравада, непомерная самоуверенность, громадные и далеко идущие планы на будущее, неплохая внешность, хорошая спортивная фигура, способность обложить себя парнями, которые смотрят ему в рот, авторитетность и много – пусть и гладко скроенной – пустой болтовни. Но здесь мы были старше, чем в школе, тем более, кроме учебы и посещения лекций нас ничего не связывало, и от него стольких проблем, как от Вани в школе, не было. Даже когда мы всей группой в сентябре выехали в деревню недели на две, чтобы – как было принято в СССР – вместо учебы помогать колхозу убирать урожай, он вел себя прилично, и никаких конфликтов не возникало.
Был у нас высокий мощный парень, с одного из самых неблагополучных районов Гомеля, помню, как в колхозе он рассказывал мне о своей жизни и обещал познакомить со всеми «авторитетными парнями». Я, конечно, с ним не сошелся, чтобы он выполнил обещанное, но у нас были хорошие отношения – несмотря на силу и уверенность, вел он себя достойно со всеми. В дальнейшем, как оказалось, он втянулся в какие-то дела с наркотиками, бросил учебу, купил дорогую машину, но вскоре ему пришлось бежать от преследования уголовного розыска куда-то в Россию.
Был у нас парень, игравший за молодежку республики в хоккей на траве – удивительное дело, такой-то вид спорта. Но мы с ним почти не общались, он был сам по себе, очень отстраненный. Он много пропускал, из-за его выступлений у него были поблажки по учебе, лишь бы экзамены сдавал, и мы его видели реже всех.
Был один смешной низкорослый парень, выглядевший внешне старше всех, но щуплый, сам по себе очень слабый в учебе, непонятно, как он вообще умудрился пойти в институт, но он многим импонировал, и ему помогали, старались вытянуть – он действительно был неплохим парнем. Было еще парочку ничем не выделяющихся ребят, каких-то блеклых и трафаретных – даже трудно вспомнить, если не видеть их какое-то время, но без таких и невозможно обойтись.
Был один парень, высокий и хорошо сложенный, который казался на голову выше всех в отношении высшей математики и других сложных предметов. Он был весь погружен в учебу, с ним как-то и пообщаться нормально было нельзя, он казался еще по сути школьником, скорее, он был асоциален, но при этом невероятно умен в учебе. Неудивительно, что в будущем он занял должность директора химзавода, одного из крупнейших предприятий города – тот случай, когда человек получает что-то справедливо.
Не считая меня и Птицы, речицких, остальные были из Гомеля, исключая одного-единственного парня, из Мозыря, его тоже звали Игорь. В отличие от большинства из нас, семнадцатилетних, он был на два года старше. Мы с ним какое-то время жили в одной комнате в общаге, пока я еще оставался ночевать в Гомеле. Вот с ним мы подружились – можно сказать, это были у меня единственные дружеские отношения в Гомеле и Политехе.
Мы с ним поддерживали отношения даже после моего исключения из института, в общей сложности около десяти лет, но потом общение постепенно прекратилось. Именно благодаря ему я спустя четыре года впервые выехал на море: его отец был крупным начальником в Мозыре, он предоставил своим детям бесплатные путевки на базу отдыха, и мой приятель предложил присоединиться.
Пока я еще учился, мы с ним много разговаривали, о разном, всего не упомнить. Игорь был крепким, хотя с незначительным лишним весом, с широким лицом и немодной челкой из тонких русых волос. Детство и юность он занимался боксом и даже имел какие-то разряды. Но когда я был исключен и стал задаваться вопросом, как жить дальше, наше общение постепенно перешло в такие планы, при которых мы рассчитывали создать свою преступную организацию, по типу мафии. Он собирался пойти по легальному – официальному – пути к властным структурам, а я должен был создавать силовой центр со множеством подчиненных боевиков: теневую ветвь власти. Тогда, на заре девяностых, подобное приходило в голову не только нам. Для нас, как и для многих других, когда вокруг царил все более усиливающийся беспорядок, самым верным было этот самый пошатнувшийся закон взять в свои руки: самому себе стать и судом, и защитой, и системой наказания. Казалось, что это сейчас самое верное – создать свое мини-государство в государстве, чтобы не становиться жертвой на каждом шагу, а для этого можно было только обзаводиться силой и «становиться волком». Но дальше каких-то неопределенных мечтаний, периодически меняющихся, дело у нас не зашло.
В личной жизни, несмотря на недолгое пребывание в Гомеле, у меня тоже произошло событие, когда на улице я познакомился с Викой, невысокой брюнеткой с фигуркой статуэтки на год старше меня. Она работала воспитательницей в детском саду, была замечательным человеком, сразу привела меня к себе в гости и, зная, что я живу в общаге, первым делом постаралась меня накормить. Помню, она познакомила меня со своей матерью, и та явно ни имела ничего против, что я из провинции, младше ее дочери и за душой ни гроша. Но встречались мы с ней всего недели полторы: я вдруг понял, насколько болезненным для этой впечатлительной и очень нравственной девушки станет наше расставание, а это было лишь вопросом времени хотя бы потому, что я чувствовал, что не хочу жить в этом городе – да и мне о самом себе нужно было подумать: после всех этих терзаний со Светой прошло слишком мало времени, чтобы опять погрузиться в подобное выматывающее состояние, – и я даже не позволил себе довести наше общение до близости, чтобы оказаться полностью честным в ее отношении. Она все равно расстроилась, заплакала, но выбора у меня не было. Я надолго сохранил о ней добрую память.
Быть может, будь я чуть старше, когда поступил в Политех, возможно, будь у меня в своем родном городе жизнь подростка в школе более насыщенной, «устань я от Речицы» хоть немного, когда я оказался в Гомеле и Политехе, имей я хоть какую-то тягу к технике и техническим предметам, все могло бы сложиться иначе, но Судьба распорядилась так, как распорядилось, и я окончательно покинул место своего недолго пребывания, чтобы вернуться домой.
38. Сергей Спонсор
Спонсором его назвали из-за одного забавного случая.
В центре города возле универмага «Ведрич» одно время на стыке восьмидесятых и девяностых существовала небольшая забегаловка – попросту пивнушка, где можно было стоя опрокинуть в себя бокал-другой пива. Сергей однажды проходил мимо этого заведения с девушкой и попросил у нее одолжить ему немного денег. Девушка оказалась нежадной, хотя при этом, наверное, недалекой тоже: мелких купюр не было, зато в сумочке лежала одна крупная. Сергей, выпивший к тому времени и увидевший немало знакомых и не очень пьянчужек, большинство из которых были значительно старше, вытянул руку с купюрой и помахал ею – наверное, очень изящно и многообещающе – в воздухе, пропахшим пивом. Сказал он всего два слова: «Всех угощаю». И к нему прицепилась эта кличка – Спонсор.
Пожалуй, он был одним из самых противоречивых из моих друзей. В нем «собрался» такой набор качеств, которых не должно было быть – если следовать логике – в одном человеке. Однако логика не всегда правит миром, к тому же и люди – существа алогичные. Спонсор точно таким был.
Это именно он заглядывал на уроки Марка Григорьевича, показывал «козу» металлиста и говорил: «Марк Григорьевич, хэви метал». У него была учительница по истории, маленькая и слишком демократичная с учениками. Спонсор мог прервать ее прямо на уроке, где любил сидеть на первой парте один, и сказать: «Татьяна Анатольевна, выйдите пожалуйста из-за стола, я на вашу фигуру полюбуюсь». Или заявить что-то еще. Все знали, что учительницу ученики называют Мышка – она об этом тоже наверняка знала, – и Спонсор мог задавать вопрос: «Татьяна Анатольевна, вы мышь… видели когда-нибудь?». Конечно же, вопрос с драматической паузой после слова «мышь». Она отвечала примерно, что никогда не видела такого дурака, как он, но вряд ли его это смущало и останавливало, не удивлюсь, если про мышь с паузой он заговаривал не один раз.
Для меня, когда я был еще школьником, и между нами существовала та значительная в этом возрасте разница в три года, он казался слишком эпатажным, слишком «смотрите, какой я», слишком шумным, но я с ним пересекался мало, никаких общих интересов не было, и скорее некое понимание могло быть лишь на подсознательном уровне, когда это пытаешься анализировать гораздо позже. Что-то резко поменялось, когда он – учащийся выпускного класса – предложил мне сыграть за сборную школу, за которую он не брал не только семиклассников, но даже восьмиклассников, и выходило, что я – самый младший из всех в команде. Намного – по тогдашним меркам – младше остальных. Теперь нам пришлось общаться, и я его узнал лучше, но все равно это было не дружеское общение, скорее деловое. Но теперь я узнал, что Сергей не просто шумный и самоуверенный десятиклассник, что он организовывает всех, пытается выжать из имеющихся ресурсов что-то по максимуму – наша школа всегда неважно играла в футбол, в последние годы мы чаще проигрывали. Это было лишь первое зерно – общая любовь к футболу, – которое позже заложило что-то большее. Причем самого Сергея тоже взяли за сборную школы в седьмом классе, и он был самым младшим в команде, потому, наверное, и на счет меня не сомневался. Он полностью подбирал игроков, выстраивал тактику с той или иной командой противника, что кому сказать перед игрой, а Шнурок, наш физрук был лишь старшим сопровождающим.
Мы с ним случайно встретились где-то в центре весной 1992-го года, когда апрельское солнце набирало силу, все больше заливая светом город, а моя юность спешила перейти в молодость, мы разговорились, чтобы потом договориться и встретиться, чтобы снова прогуляться. Видать, потянуло друг к другу, стало интересно вместе. Так оно постепенно и началось, чтобы продлится почти полтора десятилетия: я был свидетелем у него на свадьбе, крестил его ребенка, вместе с ним отмечал собственные дни рождения не менее десятка раз.
Весной 1992-го о футболе речи почти не шло – пока не начинался очередной Чемпионат Мира или Европы, – Сергей заговорил о культуризме, либо, как его правильно любили называть, бодибилдинге. Именно с его подачи – он будто рекламировал подобный образ жизни – я пошел в тренажерный зал, и это растянулось на десятилетия. В тот момент я еще ездил в Гомель и решил, что лета ждать необязательно – нашел неподалеку от Политеха «качалку» и месяц с чем-то туда ходил. В июне, когда начались каникулы, я уже пошел вместе с Сергеем в нашу «качалку» на Набережной. Помню, он мне написал программу, и лишь потом, когда я стал опытнее, это вызвало у меня улыбку: первые четыре упражнения были «на грудь», которая была у меня мощнее остального, не считая ног, а спина, которая была самым слабым местом, шла потом. У Сергея все было наоборот, и он перенес свою программу на меня. Но тогда, даже многого не понимая, он был, как всегда сама уверенность.
Он жил в старом частном доме – точнее это была треть дома – на Перекрестке, занимая примерно равное расстояние между Второй и Пятой школами: до центра возле «Ведрича» по улице Карла Маркса было не больше семи-восьми минут пешком. Он жил с дедом и бабкой – родителей у него не было: мать погибла при пожаре в поезде, если не ошибаюсь, когда он был еще мальчишкой, отец же, который жил в другой семье, тоже умер относительно рано, во всяком случае, когда мы начали дружить с Сергеем, сколько-то лет отца уже не было в живых. Кажется, он сильно пил, и Сергей тоже оказался склонен к этому делу, но, как он отличался от большинства в своем эпатаже, так он и в запоях отличался. Он мог встречать даже Новый год с молоком, не говоря о других праздниках, усиленно тренироваться, сидеть строго на нужном питании бодибилдера, которое для него предполагало минимум пять-шесть приемов пищи в день, но, когда срывался, это тянулось минимум недели полторы, чаще две-три недели, иногда затягиваясь подольше, чем на месяц. Он был чуть выше меня, худощавый, и у него был очень быстрый метаболизм: стоило ему какое-то время питаться плохо или вообще не есть, он быстро худел, хотя и восстанавливался тоже быстро. Он мог до отвала наесться на ночь глядя, а утром проснуться голодным.
Когда он пил, он бесконечно таскался по городу, знакомился с любой приглянувшейся девушкой, с какими-то совершенно разными типами, любопытными и не очень, часто надолго застревал с какими-то малолетками – по его словам, его всегда интересовало, чем живет новое поколение, это привносило в его жизнь «свежую кровь», – и через него я познакомился с кучей народу. Когда он пил, он практически забывал о гигиене – мог подолгу не мыться, в кровать мог упасть в обуви, особенно если был «слишком готовым». Когда он пил, я с ним не виделся, мы с ним не общались, Спонсор будто переставал существовать, не было его вообще, его место занимал кто-то другой, потом он выходил из запоя, и чем старше становился, тем сложнее это происходило. Он мог видеть сквозь ставни лунный свет, слышать мой голос или еще что-то невероятное, но это началось значительно позже, когда я, тоже повзрослев, пытался периодически помогать ему выйти из запоя, а мучился он всегда по несколько дней. Эта жизнь а ля доктор Джекилл и мистер Хайд длилась бесконечно, никак не меняясь. Причем Спонсор множество раз категорично заявлял, что все, он больше не пьет, теперь точно, на этот раз – наверняка. Он не просто говорил это для кого-то, он верил, что у него наконец-то получится. И это повторялось, как смена дня и ночи. Это было выше его сил.
При этом Сергей не был каким-то классическим алкоголиком, у которого интересы были примитивны. Он был очень и очень неглупым, разносторонне развитым, для своего возраста неплохо разбирался в психологии. Он много читал, как и я, любил смотреть кино, чаще западное, мы с ним постоянно взахлеб обсуждали сюжет, впечатление, игру актеров, насколько легко или наоборот с трудом предугадывалось развитие событий, послевкусие, которое остается после увиденного и прочитанного назавтра. Мы с ним вместе подсели в середине девяностых на Стивена Кинга. Мы могли «висеть на телефоне» с ним очень долго, обсуждая то или иное. Мы с ним читали культуристические журналы, например, «Сила и красота», знали всех победителей конкурса «Мистер Олимпия» и тогда, в наше время, «самым-самым» был темнокожий американец Ли Хейни, завоевавший титул в восьмой раз, больше чем кто-либо, в том числе Железный Арни. Мы могли подолгу обсуждать детали упражнений, программы для тренировок, нашего телосложения, сравнивать себя с другими или других с лучшими, входившими в десятку, участниками Мистера Олимпии. Из-за этого мы приобрели неплохие знания по диетологии, по технике упражнений, по способам тренировок. Одно время Сергей даже собирался выступить на чемпионате области по бодибилдингу – его «масса» и «рельеф» могли для этого подойти, он усиленно готовился, но, как обычно, все испортил очередной запой.
Еще благодаря Сергею я был в курсе любых музыкальных новинок, как отечественных, так и западных. Чаще всего, когда я заходил к нему, его комнату заполняла музыка, все аж дрожало, пока он не делал тише, он слушал музыку бесконечно, даже больше, чем читал, и, конечно, был гораздо большим меломаном, чем я. Он мог напевать, безбожно жестикулируя и улыбаясь, вслед за каким-нибудь Богданом Титомиром, Кай Метовым или кем-то из западных исполнителей, особенно рэперов. Он первым открыл мне в конце девяностых Эминема. По его словам, когда во время службы в армии он услышал «Айс, айс, бэби» Ваниллы Айс, ему едва не стало плохо, настолько стало хорошо от этой музыки, он даже, демобилизовавшись, пытался сделать такую же прическу, как у Ваниллы – подолгу укладывал с помощью лака длинный чуб, чтобы волосы переходили в ровную площадку на голове. Пожалуй, вкус у него был все-таки слишком попсовым – тяжелую музыку или какую-то сложную, не для всех, он слушал меньше. Например, он никак не воспринимал «Кино», с другой стороны Сергей буквально фанател по «Би-2», «Мумий Троллю» и «Сплин».
Мы с ним ходили в начале лета под Клетку, и это было уже не то же самое, что с одноклассниками – я уже чувствовал, что немного повзрослел. Ни о каких «А где Микрага?» или «Пойдем их мочить в Клетку?» речи уже не шло.
Я мог рассказать Сергею все, что угодно, что не рассказывал не только родителям, вообще никому, и он мог искренне потратить время, чтобы дать совет, что-то обсудить или о чем-то поспорить. По сути, на тот момент, у меня ни с кем не было такой психологической близости, такого понимания со стороны другого человека, с кем можно обсуждать не только очень важное, вообще любые незначительные мелочи. Такие люди нечасто встречаются, уж точно не в любой период чьей-либо жизни.
При этом случались моменты, когда он психовал из-за ерунды и готов был поссориться, чтобы затем ни за что не мириться первым. Его слишком привлекала мишура, внешний лоск девушек, какой-то посторонней эффектной жизни. Внешне он был красивым: стройный, длинные ноги, густые темные волосы, большие зеленые глаза с длинными ресницами – это сослужило ему нехорошую службу. Слишком легко у него все получалось с девушками, и он часто этим пользовался, наглел, скорее, использовал их, нежели хотя бы старался отнестись к ним, как я, по-джентельменски. Я поражался, насколько часто попадались глупышки, которые велись на его внешность и пафос, не пытаясь даже увидеть, что находится за фасадом. Самомнение из-за его внешности иногда меня даже раздражало. В редкие критические моменты жизни у него все же вылезала некая внутренняя гнильца, которая никак себя не проявляла, когда все было хорошо.
Плохую службу ему сослужило и то, что жил он с дедом и бабкой. Они ему слишком «дули в попу» в детстве, и в юности он из них «веревки вил». Он мог гаркнуть на бабку, если она принесла не ту тарелку не с той едой, послать их куда подальше, закрыть перед носом дверь, если не хотел даже слушать, что бабка или дед спрашивают, и многое иное. Он их любил, но это никак не сказывалось на отношении к ним – он был с ними, как взбалмошный подросток.
В нем была еврейская кровь, во всяком случае, по отцовской линии – на фото тот действительно походил на еврея. Кажется, мать была русская, но бабка с дедом, родители отца, тоже могли быть евреями: их звали Жорж и Франя. Но при этом Сергей почему-то никогда не признавал, что он – еврей, более того, иногда мог что-то про евреев высказать, не со зла или осознанно, а как глупая случайность, а я этот вопрос никогда не поднимал – для меня это не имело значения, к тому же в прошлом у меня уже были три близких друга-еврея.
До моего совершеннолетия мы дружили лишь месяца три, и все самое основное – забавные истории, споры, открытия, разочарования, влюбленности, ссоры – ждало нас за порогом моей юности, но эти три месяца заложили некий фундамент дальнейшего, и мы двое, такие непохожие, абсолютно разные по многим важным качествам, те, кто по логике вещей не должен был становиться близкими друзьями, вдвоем же и отметили мое совершеннолетие.
39. День Рождения: 18
Клубника в тарелке. И бутылка шампанского. Вот и весь праздничный ужин. В отличие от празднования четырнадцати и шестнадцати лет со мной теперь лишь один друг. И я нахожусь не у себя дома, у него.
Мы сидим с Сергеем у него в комнате. Она небольшая: диван слева от входа, справа – шкаф. Напротив двери – окно. Между шкафом и стеной справа от окна помещается трюмо с зеркалом плюс стул, на котором обычно Сергей сидит. Между трюмо и диваном вдоль окна – столик темного дерева, антикварный, ножки, шуфлядки, сама столешница – все в нем необычное. Единственная вещь в комнате, которая выделяется, остальное все старое и стандартное.
Мне нравится сидеть на диване – удобно, расслабляешься, видно не только самого Сергея, но и его отражение сзади в трюмо, но сейчас я сижу на стуле за столиком напротив окна. Так удобнее брать клубнику из тарелки, делать очередной глоток шампанского.
Я аскет в отношении, по крайней мере, собственных дней рождения – мне необязательно много приглашенных, шумная компания, хорошо и плотно покушать, подарки – вот это точно мне почему-то не в кайф, ибо редко кто выберет то, что тебе нужно, а стандартные и, как правило, ненужные вещи лишь усложняют дальнейшие отношения с дарителями, кроме того, засоряют твое пространство, – вернее, мне все это точно не нужно, поэтому я и сижу лишь с одним приятелем, а не потому, что я позабыт или позаброшен, ко мне никто не пришел бы или потому, что у меня нет денег на «хорошо погулять». Не люблю я всего этого движения вокруг собственной персоны, многочисленных, как положено, здравиц в мою честь и комплиментов. Прошлый день рождения я вообще не отмечал, проболтавшись на улице, и сегодня, в сравнение с этим, целое празднество.
Клубника из огородика Сергея, он же купил шампанское. Мы негромко болтаем о том о сем, чаще заглядывая в туманное будущее, нежели в прошлое, хотя и в него эпизодически погружаемся. К примеру, Сергей забросил футбол почти по той же причине, что и я: максимализм, осознание того, что топ-футболиста из него не выйдет. Пожалуй, не Судьба. Я еще не знаю, что Политех мне придется бросить, и для меня сколько-то лет впереди более-менее очерчены, но вот то, что находится дальше, как говорится, покрыто мраком, хотя понятно, что тоже самое можно сказать о большинстве моих сверстников. Армию Сергей уже отслужил, а вот мне она очень даже светит, вопрос лишь, когда и в каком качестве я в нее попаду. Но пока армия лежит за пределами учебы, и сколько-то лет у меня есть.
О девушках мы почти не говорим, все больше о серьезном. День пасмурный, хотя обычно на мой день рождения солнечная и очень теплая погода. Настроение вроде бы и хорошее, но внутри этого настроения, как начинка, ощущается доля грусти. У нас нет мыслей, что мы уже много прожили, и что жизнь нас утомила, и как вообще дальше жить в этом мире – к счастью, до подобных глупостей не доходит. Мы все же больше наслаждаемся своей молодостью, тем, что у нас ничего не болит, тем, что сейчас лето, к тому же впереди большая его часть, что завтра не надо рано вставать и топать на нелюбимую, тяжелую работу. Что-то внутри все-таки цепляется за простые, явные, но самые важные вещи вокруг, не позволяя каким-то фантазиям и страхам отклониться от пути истинного. Мы еще не сошлись до такой степени, чтобы поверять друг друга самые сокровенные вещи, но что-то такое уже намечается, во всяком случае, сейчас мы расслаблены, никто не прерывает собственные слова, наткнувшись на запретную для других тему.
Шампанское приятно расслабляет, и доля грусти-начинки уменьшается, хотя и не уходит совсем. Мы доедаем клубнику и выходим в огород за новой порцией, но там мы находим лишь считанные ягоды – к моему дню рождению клубника почти всегда отходит, – с чем и возвращаемся обратно в комнату.
Чуть позже мы выходим на улицу, проветриться и размяться, но не идем, как обычно, в центр, а куда-то вглубь частного сектора, который к этому времени почти вымирает.
Я вдруг вспоминаю высокого нескладного мужчину, друга покойного папы Сергея, как на днях, встретив его, мы куда-то с ним прошли, и он – ему было сорок девять, – заговорив с нами о возрасте и вообще о жизни, вдруг заявляет, что не нужно смотреть, что он настолько старше нас, ему тоже до сих пор хочется и погулять, и хорошо покушать, и даже женщину периодически хочется. Я помню ощущения, когда я пытался анализировать его слова, «примеряя» свой возраст на его – тридцать один год разницы! Для восемнадцатилетнего – несколько жизней. Что-то во мне будто завязло на его словах, и я даже подумал: вспомню ли я его заявление, когда мне самому исполнится столько лет, чтобы убедиться, действительно ли человек не преувеличивает?
Мы медленно шагаем по пустынной улице, и почему-то эти недавние мысли возвращаются именно в этот день рождения, который разделяет мою жизнь на юность и молодость, и что-то во мне подсознательно – я этого не осознаю, как мысль, какие-то определенные, четкие слова или цельный вывод – приходит к странному убеждению, тем более невероятному, если учесть, сколько я уже прожил, скольких людей узнал, сколько раз расстраивался или радовался, гневался или мечтал.
Жизнь только начинается.
Истории отрочества и юности
© Copyright: Игорь Колосов 2, 2024
Свидетельство о публикации №224091000435
Свидетельство о публикации №224091000435
Рецензии