Глава 11-4

4

Наутро Левенцов отправился автобусом в райцентр к кудеснику-виноделу. В автобусе были сплошь пенсионеры - дедули и бабули. Везли молоко, картошку, первую огородную зелень на продажу. Водитель включил для утончённого слуха Левенцова такую «утолщённую» поп-пародию на музыку, что Вячеслав порывался выскочить из автобуса и идти в райцентр пешком. Поп-пародия сама по себе уже разрушала психику, но куда интенсивнее разрушало её то обстоятельство, что этот «музыкальный» долбёж не оказывал ну абсолютно никакого воздействия на психику бабулей и дедулей. Они этот долбёж забивали собственными голосами. С «коровьим» благодушием на лицах монотонно орали друг другу под ухо про то, как болело под ребром до полвторого ночи и как выше ребра - до полтретьего, и чего от этого принимали, и чего помогало, а чего нет. Кричали также про то, чего говорили друг другу персонажи из киносериала вчера по телевизору, и чего говорили - уже не по телевизору, - внуки, дочери, снохи, зятья и соседи, и чего в огороде выросло, а чего не растёт, хотя в прошлом годе на этом самом месте росло не хуже, чем на том месте, где сейчас выросло, а заодно и чего было куплено вчера к ужину на пенсию, и чего от пенсии после этого осталось, в то время как от купленного на ужин к утру уже не осталось ничего. Не смолкающий ни на секунду крик-жужжание под аккомпанемент «музыкального» долбежа из водительской кабины выливался в нечто непостижимое уму. У Левенцова не было и капли сомнения, что окажись в автобусе инопланетянин из взаправдашнего цивилизованного мира, его через десяток минут пришлось бы отправлять в психушку. Поэтому он опасался в отношении самого себя.
У винодела Левенцов подорванную психику залечил двухчасовым сеансом дегустирования винодельческой продукции. Наполнив выбранным вином шестилитровую ёмкость, он, никуда более не заходя, отправился на автобусную станцию. Автобуса пришлось ждать полчаса. Левенцов со сложным чувством смотрел на процесс посадки пассажиров в автобус у соседнего турникета. Дедули и бабули там смиренно дожидались, пока все сидячие места в автобусе займёт лезущая без очереди с внешней стороны турникета молодёжь.
Пружинные устройства, обеспечивавшие мягкий контакт турникетов с автобусами, были всюду сломаны. Эти устройства Левенцов сконструировал и изготовил сам. Их назначение было не допускать проникновения в автобус лезущих без очереди с внешней стороны. Вячеслав сделал их по собственной инициативе и за собственные деньги, поскольку у райцентровского автохозяйства денег на такие вещи не было. От поступлений за эксплуатацию в различных фирмах его изобретений у Левенцова в банке накопилась уже приличная сумма, и он полагал, что потратить некоторую её часть на защиту престарелых от хамской молодёжи - благородное дело.
Однако эти турникеты сломали через неделю после установки сами же бабули и дедули, им невтерпёж было дожидаться подхода автобуса взаперти. Именно тогда Левенцов переписал в свою записную книжку слова из дневника Вернадского о 1920 годе: «Я не принимаю основного - равенства всех людей. Низы здесь ждут большевиков. Так же, как и русские новые буржуи, пролетарии видят всё в еде, любви и вине. Человеческое свинство во всей красе». Сломанные турникетные приставки являли собой наглядное свидетельство бессмысленности творческих усилий во имя материальных благ для человечества. Человечество ещё надо воспитывать.
Ротмистров через два дня не приехал. Не приехал он и через неделю. Левенцов отправился утренним поездом в Беловодск. Дверь открыла Катя. Она была в чёрном платье.
- Веня написал вам письмо, - сказала Катя. - Я забыла отправить. Он написал его за день до... - Она заплакала.
- Вениамин... - Левенцов судорожно перевёл дыхание. - Он умер?
- Да. Четыре дня назад, вчера похоронили. Вы проходите.
Левенцов прошёл в комнату, которая была для него вторым домом, в растерянности встал посреди неё, обвёл глазами полки с книгами. «Неужели всё?» - звенело у него в голове.
- Вы присядьте, Слава, - сказала Катя. - Давайте помянем.
Она наполнила две рюмки. Они молча выпили. Глядя в окно на не дымящие заводские трубы, Левенцов спросил:
- Он тяжело умирал?
- Ни на что не жаловался, просто лежал. Я думала, это обычное недомогание и не осталась дежурить ночью, а утром прихожу, а Веня... - Катя опять заплакала. - Лежал на боку, как будто спал, я даже не поняла, что он умер. Врач сказал, от сердечной недостаточности.
- Вы мне покажете, где его похоронили?
- Пойдёмте, автобус через десять минут.
Могила Ротмистрова была на новом кладбище, старое уже не вмещало всех желающих перебраться в мир иной. На этом новом не было ни деревца, ни кустика, одни уныло прямые суглинистые дорожки с голыми бугорками по бокам. У бугорка Ротмистрова стандартный деревянный крест был заставлен свежими венками. С овала цветной фотографии Вениамин глядел не то с аристократичной мягкостью, не то с мудрой русской простотой.
- Надо поставить Вене хороший памятник, - сказал Левенцов.
- Надо, - вздохнула Катя. - Но...
- Деньги не проблема! - отмёл возражения Вячеслав. - Вы заказывайте, я всё оплачу. Благодаря бескорыстной помощи Вени у меня сейчас достаточно средств на счету. При жизни ваш брат отказывался брать от меня деньги, вашего же отказа я не приму.
- Спасибо, Слава...
Попрощавшись с Катей, Левенцов побрёл по городу. Очутясь на окраине, нашёл скамью у забора, где разговаривал с Веней в последний раз. Вячеслав сел на эту скамью и стал глядеть за реку. Подошла бездомная собака, понюхала его ноги, виновато повиляла хвостом, села рядом. Он погладил её, она благодарно прижалась к его ноге. Вспомнились слова Ротмистрова: «У меня такое чувство, будто я сделал уже всё, что было на роду написано». Левенцов такого чувства ещё не испытывал, но и не знал теперь, что делать. Жизнь отваливалась кусками. Недавно ещё он планировал изобрести что-нибудь, способное приблизить автотрофность человечества, а теперь, кажется, и самые блистательные идеи уже не вдохновят. Всё представлялось не стоящим усилий.
Левенцов пошёл на монастырский двор к скамье, где встретил Веню в первый раз. Собака, следовавшая за ним, постеснялась войти во двор, осталась у калитки. Сидя на скамье в аллее, Вячеслав вспомнил, каким интеллигентно-виноватым было выражение у Вени, когда с ним приключился здесь сердечный приступ.
По асфальтовой дорожке к церкви шли монашенка и священник. В облике монашенки Левенцову ещё издали почудилось знакомое. Когда монашенка приблизилась, Левенцову вдруг померещилось, будто это Алла Скобцева. Сходство было так разительно, что он подумал, это мистика. Когда же монашенка сделала небрежное движение рукой, которое могло принадлежать только Алле, Вячеслав решил, что это, скорее, галлюцинация. Но совсем уже необъяснимым было то, что, когда их взгляды встретились, монашенка изумлённо вздрогнула и приостановилась, а потом, поднявшись на крыльцо церкви, оглянулась и впечатляюще пристально и долго на него глядела. Потом она перекрестилась и скрылась в церкви.
Левенцов поднялся с безотчётным намерением последовать за галлюцинацией, но вовремя опомнился: суетное любопытство представилось кощунственным в день траура по Вене. Он вышел со двора, раздав у калитки все имевшиеся мелкие деньги горемыкам с сизыми носами. Собака дожидалась его. Левенцов купил для неё колбасы в ларьке, самому ему есть не хотелось. Собака принялась было за еду, но увидев, что он уходит, оставила угощение и кинулась за ним, она показывала, что дружба с ним для неё дороже.
- Глупая, - сказал Вячеслав ей, - я не спасу тебя от одиночества, меня бы самого кто спас...
Возвратясь в Тимохино, Левенцов сообщил домашним о смерти друга.
- Теперь мне в Беловодске делать больше нечего, - сказал он.
Антонина Ивановна поохала, потом взяла подойник и ушла к корове. Наташа посмотрела ему в глаза и, не произнеся ни слова, вдруг заплакала. Вячеслав видел её слёзы впервые.
- Почему ты плачешь? - спросил он.
- Не знаю, - ответила она.
Так было всегда. Не было случая, чтобы Наташа открылась даже в минуты сильных потрясений. Левенцов всегда вынужден был выстраивать гипотезы относительно мотивов её поступков, порой с точки зрения логики необъяснимых. Ужинать он не стал. Взял половину привезённого из райцентра вина и пошёл к вдовому горемыке-пьянице Ефиму Бубнову. Они выпивали за упокой души то Вениамина, то Ефимовой жены.
От Ефима Левенцов ушёл заполночь. В ночной тишине из клуба доносились звуки безобразной музыки. Клуб восстановили на деньги Левенцова, он дал пятьдесят тысяч рублей, полагая, что они послужат делу возрождения культуры на селе. Вышло наоборот, на культурные мероприятия молодёжь в клуб не ходила, посещала только дискотеки, которые сопровождались пьянством и драками. Было загадкой, где молодые бездельники доставали деньги на водку.
Левенцов приближался к клубу. Музыка смолкла, вместо неё теперь неслись грубые выкрики и брань. В приближающемся гуле говора Вячеслав различил голос Ксюши. Этой весной она заканчивала школу и считала себя уже взрослой. «Повзросление» выразилось прежде всего в изменении круга чтения. Пушкин, Толстой, Чехов, Достоевский, признанные классики зарубежной литературы, не говоря уже о классиках советских, стали для неё синонимом слов «совок» и «недотёпа». Показателем же принадлежности к культурной элите было теперь в её глазах знакомство с либерально-сексуальными газетёнками и так называемыми «бестселлерами» того же направления. В ответ на укоры матери Ксюша однажды в присутствии Левенцова снизошла до разъяснений:
- Ты отстала от жизни, мам. Старые ценности переигрались, понимаешь?
Ошарашенная Наташа не нашлась как возразить, за неё ответил Левенцов:
- Ценности, Ксюшенька, не игра в поддавки или в дурака, они не переигрываются. Я имею в виду подлинные ценности, такие как совесть, честь, стыд, скромность, почтение к старшим. Переигрались не ценности, а отношение к ним тех газетёнок, которые ты по необразованности своей приняла за верх образованности.
Ксюша спорить с Вячеславом не стала, но дружба её с ним с этого момента кончилась. Ксюша поняла, что образованный дядя Слава такой же «непроходимый совок», как и её необразованная мама.
Молодая компания была уже рядом. Левенцов отступил к обочине под прикрытие кустов сирени. Ксюша шла в окружении кавалеров и подруг. По уверенному тону её голоса чувствовалось, что быть центром внимания ей не привыкать. Она рассказывала о робком поклоннике-«недотёпе», не догадавшемся пригласить её в кафе в райцентре. Циничная обрисовка «недотёпской» робости вызывала у её молодых слушателей неестественно громкий смех. Внезапно Левенцов услышал изощрённую матерную брань, сопроводившую рассказ. Он не сразу сообразил, что эта грязь исторгнута «невинными» девичьими устами Ксюши. И до этого Вячеславу приходилось слышать, как скверно выражаются в деревне девушки, при всём неприятии этого уродливого явления он его сносил, но чтобы ругалась вот так Ксюша... Как будто чистый ночной воздух дохнул вдруг смрадной вонью, от которой он почувствовал приступ отвратительного душевного удушья.
В эту ночь Левенцов не мог заснуть. Он с тоской ощущал, как из темноты подкрадывается одиночество. Вячеслав не знал, что лежащая рядом Наташа тоже не спит и без слёз тихо плачет от удвоенной тоски одиночества: и за него, и за себя.