Время

Солёная карамель латте, но прежде рисовый бутерброд с тунцом. Воздух - осенний стеклярус - делает солнце ярче в наших широтах. Некошенная трава из окна троллейбуса - взлохмаченная зелёная шкура. Очень высокая женщина садится напротив, пельмени выпирают внутренностями, пока она прижимает к животу полупрозрачный пакет.

Небо распустило белые пряди, когда-то успев отрастить косы. Коротко срезанное дежавю - мне уже было так хорошо, там, в спущенной куда-то в клозет жизни. Осень, небо, переливчатое счастье сгустком, лёгкое покалывание в глазах от солнечной блёстки. И та же, да, та же самая мысль, лучше тысячу раз жить предвкушением, медленно натягивая тетеву, чувствовать, как устремится стрела, но ты пока её держишь, собираешь бесценное томление души и тела воедино. Улыбаешься. Не снимаешь алый наряд с губ. Одеваешься в пряно-фруктовое, поглощаешь персики, будь они самым запретным из всех запретных плодов.

Никто в этом передвижном пространстве с рогами, да на колёсах не может простить тебе безудержную улыбку. Взгляд кондукторши - дырявая сеть презрения, набрасывается с головы и распускается до ног.
Женщина-тролль, лишь потому, что слишком велика для своих детских ноготочков и пальцев, вцепившихся в пельменное чрево, всеми опущенными уголками губ демонстрирует ревность к моим пустым рукам.

И наконец юноша, ещё на остановке, вероятно, школяр, с петушком на палочке, садится рядом, облизывает, сосёт топлёный сахар моих детских воспоминаний.

Томно и плавно заходит вечер, едва угадываемый, как не сразу считывается в веснушках лицо и тонкий стан Шарлотты Ремплинг в "Гибели богов".
В свежей картине сохнет молочный туман, однажды развиденный в будущем. Оно теперь кажется мне раздетым. Сбросив восточный халат, переминается, стоя на теплом полу, пока мы тонем, но не вязнем в белиловых складках постели. Все любят подглядывать, зная, что избегут разоблачения, останутся в терпком таинстве. Человековремя не исключение, если отправляет мне гостиничную планировку в надежде, что ему позволят хотя бы в замочную скважину или французское окно видеть моё исчезновение. Да, ведь единственно верным в той сцене было бы и будет моё испарение до размеров капли на дне флакона Гринуя. Мы такие цепкие, когда дело доходит до запахов и  касаний, вкуса, всего, что связано с плотью. Дух не может ошибаться, выбирая под стать себе самые чувственные сосуды, тонкие, но далеко не хрупкие. Даже будучи битыми  вдребезги они звенят смехом, собираются из праха земного, обжигаются в новой страсти, тонут в речной нежности, гнутся под ветром слов. Я больше не вижу снов. Их заменили явные файлы возможного невозможно. Мысль танцует в коридоре исполнения желаний, когда отрезок "до нашей эры" пройден, как и точка старта "нашей эры". Тогда живёшь с ощущением, что вышла из жидкого зеркала, не оставляя мокрых следов из прошлого. Удовольствие - избегать пошлое, плыть в латте искушения счастьем. И не нужны больше сияющие латы.

Вообще ничего не хочется и по большому счёту ничего не нужно. Если только вечер, воздух морской и лёгкий ужин. Ночи, которые съедают утро, и нутро, давно искавшее бухту. Бухту безвременья, где мы, не произнося, чутко слышим и обнимаем друг друга. Хотя, конечно же, нас любит инкогнито, словно о нём забыли, третий лишний -  время.