Мертвичка

Помню я себя где-то лет с четырех, когда мы переехали из Вильнюса в Вешняки под Москвой. Папа был военным, и его часто переводили с места на место. Собирались мы, как всегда, впопыхах, забытые вещи увязывали в узлы, и я боялась, что меня тоже забудут. Устав от этих волнений, я в конце концов заснула в стоявшем на полу ящике письменного стола, так что меня действительно пришлось искать.
Работать папа с мамой должны были в Москве, но в Вешняках снять квартиру было дешевле. Сейчас, кстати, Вешняки стали одним из районов Москвы. Я еще не успела выучить новый адрес, но в первый же день ушла обследовать Вешняки, а когда меня нашли посторонние люди и спросили, где я живу, ответила:
– Кара-Капу, шесть.
После этого сразу выяснилось, кто тут с улицы Кара-Капу.
Недалеко от нашего дома был музей-усадьба Шереметевых – Кусково. Запомнились узорные полы, по которым можно было ходить только в бахилах, резные стулья и инкрустированные столы, мраморные статуи, парк и пруд. В Вешняках было озеро, в котором мне разрешалось купаться. А если я не хотела выходить, бабушка кричала:
– Озеро закрывается! – и я в ужасе выскакивала на берег. 
Я дружила с хозяйской дочкой Нинкой. Она была диковатая – например, боялась стричься в парикмахерской, соглашалась туда ходить только со мной и с моей бабушкой. Горластая хозяйка тетя Нюра утром  выходила на крыльцо и громогласно звала дочь пить какао:
– Нинка! Какава!
Я думала, что «какава» – это такое ругательство, и даже бранилась: «Какава, гадина!» Хозяйка обещала в холодные дни топить печь, но не делала этого, оправдываясь:
– Мало ли что я говорила!
Этот перл вошел у нас в поговорку.
Время было послевоенное, у меня была только одна кукла, вернее, голова от целлулоидной куклы. Я ставила ее на стол во время еды, и когда мне однажды сделали замечание, что этого делать нельзя, то я возразила:
– Но она чистая, у нее даже нет попы!
Когда меня спросили, большая ли у меня кукла, я ответила:
– Я не знаю, сколько в ней метров.
И вот однажды мне подарили на день рождения замечательную куклу – фарфоровую, с закрывающимися глазами. Я боялась с ней играть, чтобы не сломать. Подружка выпросила у меня ее поиграть. Нинка спускалась с крыльца, глядя на куклу, а не под ноги, поскользнулась и упала. Прекрасные голубые кукольные глаза с пушистыми ресницами провалились внутрь ее головы, остались только пустые глазницы. Нинка утешала меня:
– Не плачь! Я все исправлю! Я ей сделаю очки для почти слепых!
Она побежала домой, вынесла кусок пластилина и слепила два кружка и дужки. Я дала себя убедить, что так даже лучше.
Бабушка Мирьям не стала нас ругать. Вообще у меня были две замечательные бабушки, дедушка и папа с мамой. Больше всех со мной возилась бабушка Мирьям, папина мама. Она была детским врачом, но когда я родилась, ушла с работы и стала заниматься только мной. Бабушка Мирьям была строгая, она начала учить меня читать и писать. Жаль, что она не стала преподавать мне иностранные языки, которые хорошо знала (вдруг придется говорить с пациентом-иностранцем). Единственное, что я с ее помощью освоила по-французски, было «пур ле пти» и «пур ле гран» – она не любила, когда дети при всех говорят, что хотят писать или какать.
Бабушка рассказывала мне много интересного, читала книжки. Она вспоминала, что как-то после одной захватывающей истории я молитвенно сложила руки на груди и прошептала:
– Какое наслаждение!
Бабушка укладывала меня спать, а я не хотела отпускать ее руку. Когда она говорила, что ей надо идти, я отвечала:
– Ну иди, а ручку мне оставь!
Правая рука у бабушки неправильно срослась после перелома, и кисть висела. Но она научилась все делать левой рукой, помогая себе правой. Даже жарила удивительно вкусные котлеты; у нее было прозвище: Котлетожарец. Впоследствии, уже в Казани, идя в туалет и обратно по нашему коммунальному коридору, она высказывала все, что думает о наших правителях, и мама с папой боялись последствий. Но, очевидно, никто не прислушивался к бормотанию старухи. Или нам повезло с соседями.
Вторая бабушка – Фрума, мамина мама, была непревзойденным кашеваром. Она была веселая, и когда возилась на кухне, пританцовывала и напевала, чаще всего свою любимую песню: «Сердце! Тебе не хочется покоя!»
Раньше она была зубным врачом. Рассказывала, что когда собиралась удалить у ребенка зуб, она не говорила слова «щипцы», чтобы не пугать пациента, а только командовала медсестре:
– Соня, для верхних! Соня, для нижних!
Мама с папой почти все время работали, так что я их видела в основном во время отпуска. Мама делала анализы в клинической лаборатории. Вообще-то она закончила мединститут как детский врач, но начало ее практики пришлось на «дело врачей-убийц», и она сбежала туда, где было спокойнее. В Киеве она много лет заведовала лабораторией, и сотрудники до сих пор помнят ее и передают приветы. Когда мама вышла замуж, она ничего не умела готовить, и они с папой сняли комнату у шеф-повара ресторана. Тот научил маму разным кулинарным премудростям, и вскоре она уже пекла тоненькие блинчики и вкуснейшие пироги с яблоками, с капустой, с луком и яйцами. Папа был ветераном войны, преподавал философию в военной академии. Он тоже переквалифицировался: получил в пединституте диплом историка, но, заметив, что история слишком быстро меняется, занялся философией. Сколько я помню отца, он готовился к лекциям. Если мама хотела ему что-то рассказать, он говорил:
– Изложи, только кратко.
У него было несколько тысяч книг, но он без труда находил нужную и шутил, что точно знает, на какой странице Плеханов уходит в кусты и больше не возвращается.
Вообще папа был очень остроумным человеком. На его блестящие лекции приходили даже посторонние люди. До сих пор помню его доклад о роли личности в истории, прочитанный у меня в классе. После разоблачения очередного вождя он убирал его произведения, но не выбрасывал, а ставил в задний ряд. Верил ли он в то, что преподавал?
Как-то я пристала к нему с расспросами, и он сказал, что марксизм-ленинизм – это не то, что есть, а то, что должно быть. Бабушка называла его, когда сердилась, «приспособленинец». Как жаль, что он не выбрал себе профессию математика – у него были прекрасные способности к этой науке. Даже для объяснения философских понятий отец использовал графики и диаграммы.
У дверей всегда стоял маленький папин чемоданчик – «тревожный». То ли на случай войны, то ли ареста. К счастью, он так и не пригодился.
Отец очень любил маму. Когда она на работе заразилась желтухой и лежала в больнице, мы покупали кефир и молоко, и папа сам делал маме домашний творог. Помогал убирать квартиру, мыть посуду.
Но все же ближе всех мне была папина мама. Главной бедой моего детства были ссоры между мамой и бабушкой Мирьям. Потом мама говорила мне, что в первые годы замужества свекровь изводила ее. Например, когда я заболевала, бабушка говорила: «Плохое тесто!» – и поглядывала на маму. А потом уже невестка стала мстить свекрови.
Но вернусь снова в Вешняки.
Скандалы иногда начинались просто на пустом месте. Я убегала к Нинке, и мы вместе думали, что тут можно сделать. И наконец придумали. Надо подстроить так, чтобы все домашние испугались за меня, и это отвлечет их от ссор. Договорились, что я лягу на траву и буду лежать неподвижно, а Нинка побежит к нам и закричит:
– Наташа – мертвичка! Она лежит и не встает!
Так и сделали. Когда разгорелся очередной скандал, Нинка побежала со своим сообщением о «мертвичке». Все вышло,  как мы и ожидали. Все забыли о своих раздорах и кинулись во двор. Я лежала, как настоящая «мертвичка». Меня трясли, брызгали в лицо водой – все было напрасно. Но недаром обе бабушки и мама были медиками. В конце концов они догадались, что я притворяюсь. Но один скандал мы все-таки погасили.