Г О Н роман остров - театр

Cтолетним юбилеям Великого Комбинатора, Великого Мастурбатора и Великого Мистификатора, мы посвящаем свой гуманитарный подвиг.
               
                Алексей Дэлль-Василевский

                “Г О Н”

          роман – остров - театр

Каталоги иллюстраций:
Каталог 1: Salvador Dali  1997; 1904 - 1989 conception Gilles Nere printed in Italу ISBN 3 8228 82 1 GB
Каталог 2. Марко ди Кпуа «Сальвадор Дали»», Москва, «Спика» 1997

Каталог 3. Дали. Одиссея.
Постоянно встречающийся знак (*) означает «Хитроумный», и сопровождает обычно имя Одиссея,  мультимедиа и печати он выглядит, как круглая улыбающаяся рожица.
(ПИСК) – означает тот звук, которым принято гасить здравые мысли на ТВ.



                Часть первая: “ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ”.

               
                Глава первая:  “ АНТИЛОПА - ДВА “

     Мы долго думали, какой картиной Великий Сальвадор захочет ознаменовать начало - вековой старт нашего повествования.
   В какой-то момент мы даже решили, что это будет "Кружевница" Вермеера, ибо все мы мечтали о такой – добродетели, возведенный в абсолют.
 Это могла быть любая картина Ван Гога, или Пикассо – чья угодно, главное, чтобы не было Тернера, его Мастер особенно не любил, ибо Тернер у него ассоциировался с орущими китайцами в соответствующем квартале Нью-Йорка*); это мог быть "Анжелюс" Милле, и такой выбор объяснялся вполне эффективно функционирующим разумом.
 Однако вскоре из-за кулис вышел Одиссей (*), дернул за веревочку, занавес раскрылся, и мы предались накрывающему ощущению той исключительной радости, которая бывает у девчат, когда у них сегодня танцы, они разминают ягодицы и спрашивают друг у подружки, старое, гоголевское:
"А что, в Италии, также кряжист мужик, и также водку пьет"?
(это клише было нами заслушано из телефонного разговора с Нанитой Калашникофф в Марбелье 8 мая 1996-го года*).
    - Нам нужно молодое, австралийское Верло, - решили мы, и послали ковер-самолет за скатертью-самобранкой, ибо увидели траурный лимузин фюрера. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ*).
----------------   
 Кат. №2
стр. 176,
"Параноико-критическое одиночество", 1935, дерево, масло;
19 Х 23 см. Частное собрание.
---------------
     - "Я сижу рядом с двигателем", - сказал Великий Мастурбатор, когда направлялся поездом из Гавра в Нью-Йорк, в день очередной годовщины Октябрьской революции, на пароходе "Шампелен" (кстати, веселое название, добавил Одиссей*). - "Это значит, что я приеду быстрее".
    Одиссей (*) помолчал, смотал пергамент и воззрился на крохотный холст.   
    - Взгляните на прикрученный к радиатору символ, - сказал он.
    Мы всмотрелись, кто чем мог, и подумали о том, как бы нам полегче перенести этот, чисто информационный, припадок.
- Как нам теперь переживать такое временное преобразование, - застонали мы, но потом вспомнили, что мы к нему всегда были готовы. И тот кусок нашей общей породы, выглядевший, словно свежеспиленный дубовый пень, отсчитывал  бесконечные кармические круги - во времени и пространстве.
   Нас не удручил даже вид аккумулятора, заросшего цветками охуецестии - когда у нас возникал такой гурбарий, мы дарили его своей королевской музе.
  Больше всего нас поразило то, что там, словно на носу славной нашей галеры, той, которую мы не сговариваясь, прозвали "Новый Ковчег", красовался Золотой Телец - нагрудный орден Великого Комбинатора.*
----------------
   Жарким февралем 1950 года на аэропорт Сан-Дюмон в Рио, обслуживающий внутренние линии Бразилии, чуть было не свалился самолет, с земли напоминающий своим пестрым оперением попугая Ара.
   Немолодой уже “Дуглас” несколько раз заходил на посадку, потом вновь взмывал в облака, покачивая крыльями, и вытворял в воздухе такое, словно то был вовсе и не пассажирский самолет, а какой-нибудь истребитель, ведомый итальянским или французским мастером падать, как правило, в зевающую толпу авиалюбителей.   
   Наконец самолет коснулся полосы, пару раз подпрыгнул, и вырулил прямо на отчаянно отмахивающего флажками диспетчера, который решил взять всю ответственность, и заранее уволил привратника.
Разноцветный “Дуглас” остановился, наконец, едва не порубав винтами флажки вместе с диспетчером: со стороны  все это напоминало погоню диснеевского динозавра за черной натуральной мокрицей.
   Огромная толпа бразильских граждан прогибала железную перегородку в ритме приходящей и отходящей океанской волны: обезумевшая черно-шоколадная масса бесновалась, вертелась,   кувыркалась, выкрикивая:
               
                “МАРАКАНА - ФЛА! ФЛА - МАРАКАНА!”   
    Не успел еще передвижной трап подкатить к самолету, как через какую-то щель в заграждении выскочил красный Фольксваген “жук”, набитый репортерами, и понесся вперед прямо по взлетной полосе.
   Примерно на полпути к своей цели “жук” выпустил облако серого, ядовитого дыма, громко чихнул и заглох, после чего из него моментально выскочил усатый полумулат в белой шляпе и кучей фотоаппаратов на перевес: то был знаменитый папарацци Фернандо Мандуччиас, вот уже пять лет подъедающийся в известном бразильском еженедельнике “Фотос и Фатос”, снискавший себе популярность всякими запредельными снимками.
   (Он даже как-то умудрился убрать с должности сперва министра юстиции, а потом и ген. прокурора, подставив им в эти беспечные, предхолодно-военные годы, одних и тех же трансвеститов – и всякий раз на карнавале: именно там, в недрах  самого крутого в мире сексодрома, он запечатлел гос. мужей с парой бывалых мастурбаторов, которые, естественно, покорили обоих своим естественным мастерством.
   После выхода публикации, кто-то из коллег язвительно заявил, что это все гнусная фальсификация, ибо таких хренов, какой был сфотографирован у министра юстиции, не бывает, и что явление подобного члена в прессе - сродни голове Лох-Несского чудовища, и что все это - либо монтаж, либо муляж. Понятно, что коллеги просто завидовали высокому профессионализму Мандуччиаса.
   Если учесть, что два из шести разных “напалечников”, изготовленные в 1947-м году Великим Сальвадором, сыграли впоследствии у Т. Брасса в его знаменитом кинополотне “Калигула”, были использованы Мандуччиасом в качестве прощальных (с карьерой*) чехлов, то зависть была оправданной*). (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
---------------
КАТ. № 1.
Стр. 418., № 924.
    - Мир тем и хорош во всем его многообразии, что подчас основную партию в нем играет микроскопическая, казалось бы, деталь, - сказал Одиссей.
   - А что за деталь? – спросили мы, любозлобые. – Может быть, разница в росте между теми двумя голыми трансвеститами, что скачут в левом, нижнем углу этой динамичнейшей композиции?
      Или беседа отца с сыном в верхнем, левом углу.
- Разница в том, что не туда смотрите. Вон они оба, справа – менты, они ментами и останутся – один уже скрючился, и ни на что не надеется, а другой еще молится – на свою несбыточную мечту – трахнуть весь божий мир тем, чего у него нет, да еще в резиновом чехле неумолимого практолога. (Этим комментарием мы знаменуем обустройство клавиатуры нашего бортового арсенала буквой "Е", которая, как известно, отсутствовала на известной пишущей машинке. Там писалось "БЭЗ" комментариев*).
------------------
    Расторопный фотограф ловко выскочил из дымящегося “Фольксвагена” и рванул к самолету, быстро отрываясь от неистовствующих коллег, однако на сей раз удача ему не улыбнулась:     ремень одного из фотоаппаратов съехал  на ноги прямо через талию, словно утративший центробежную силу гимнастический обруч, и обвил натруженные в погонях за сенсациями ноги, после чего репортер полетел, вспахивая чутким своим носом раскаленный бетон.
  Между тем, все остальные, алчущие до звонких крузейро папарацци, пробежалась по распростертому телу Мандуччиаса, и оказались у трапа “Дугласа”: люк лайнера открылся, толпа замерла.
   Первой вышла вся в белом, ослепительно красивая стюардесса, с золотыми крыльями на шоколадной груди, и толпа вдохнула, как будто собралась кончить единым прекрасном порывом.
   Наконец показались лучезарно улыбающиеся негры, все, как один в малиновых пиджаках с круглыми эмблемами на лацканах (с такого расстояния не было видно, что там у них там сияло, кроме лиц), толпа взревела, вспышки замигали, аппараты защелкали - все, кроме мандуччиасовского.
   Предметом охоты папарацци и восторгов толпы была футбольная команда “ФЛАМЕНГО”, старейшего клуба Бразилии, бессменный чемпион по сборам, накануне разгромившая ямайцев - на Ямайке, а потом аргентинцев - в Аргентине в пух и прах, и прибывшая нынче на Родину открывать новый стадион “Маракана”, ставший после генеральной реконструкции невиданным чудом футбольной архитектуры.
   Пешие репортеры, к тому времени просочившиеся из разных мест, быстро выстроились в классический наполеоновский редут: сначала отщелкивались стрелки первого ряда, присевшие на корячках, потом второй ряд и т.д.
   Герои спускались по трапу, вяло приветствуя толпу, которая, на очередном качке прорвала-таки металлическую сетку.
   Поклонники игры ногой в мяч вывалили на взлетную полосу и с рекордной быстротой окружили трап, окончательно втоптав в бетон только начинавшего приходить в себя Мандуччиаса, который уже почти вправил себе нос.
 (Так портит жизнь на манеже работяге-акробату  разыгравшийся слон, решивший попрыгать на батуте. Акробат летит вниз из-под купола, и нет уже той силы, которая обычно отправляет его обратно.)
  Мужчины колотили в тамтамы, женщины раздевались, кое-кто даже пытался покончить с собой.
   Наконец, болельщики и болельщицы приняли футболистов в лоно своей безграничной любви и понесли к выходу, ну тут и произошло событие, означившее точку исхода магистрали нашего романа.
    Когда цветастый самолет, казалось бы, уже окончательно осиротел и стал представлять интерес только для обслуги, из дверного люка показался последний пассажир, одетый строго индивидуально.
   Под расстегнутым легким макинтошем виднелся в мельчайшую калейдоскопическую клетку батистовая рубаха.
  Белые брюки спускались водопадом на лаковые туфли с апельсиновым верхом.
   Заграничный вид пассажира дополняла немецкая капитанская фуражка времен недавней войны, с парой свежих дырок от гвардейской эмблемы, чуть скошенная на лоб – та самая героическая панама, о которой мольеровские философы до синевы спорили, имеет она “форму”, или имеет она “фигуру”.
 В руке он держал старомодный, коричневой бычьей кожи акушерский саквояж, весь в золотых заплатах.
   Пассажир лениво прошел несколько ступенек вниз по трапу и обернулся к стюардессе, учтиво сняв перед ней черные каплеобразные очки в  платиновой оправе, инкрустированные мелкими бриллиантами. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

     Кат. № 1.
     СТР. 176, № 396.
     “Memory of the Child-Women”.
-------------
- “Воспоминания Ребенка-Женщины”, - сказал какой-то беглый демон, и на голову свою проронил, что в образе Вильгельма Телля был представлен отец Дали, якобы неравнодушный к чарам Галы.
- Никто не знает правды, как сказал как-то Антон Павлович, - изрекли мы, когда отрубленная голова уже кровила по лестнице, как побывавший только что в игре, ватерпольный мяч.
- Что до Гала, так она гипнотизировала даже таможенных говноедов, и они распадались, как атомы на ядра.
- Да кто же тогда это, кто?! – спросила доходящая голова.
- Великий Комбинатор! – сказали мы, и зафутболили демона в окно. – Сюрреализм, он и в средневековье – сюрреализм, так что всегда существует единственно правильная версия того, что изображено на этой картине, именно потому, что мы нигде не появляемся по одному, и сколько нас в самом деле – ни одна душа не знает.
-   Вон он, Остап Сулейман Берта Мария Бендер-Задунайский-Бей, такой, каким его запечатлел Великий Сальвадор, тогда, в тридцать втором – в таком виде один Великий пригрезился Великому другому, - говорили мы тишайшими голосами, передавая друг другу бычок, шарили лупами по метровому холсту, и добавили, дипиш-модном стиле –
                итс ноу гут!
 (Герою этого клипа, нечем было заплатить за пару чернокожих шлюх, циничных, как никогда.*)
- А чего “итс ноу гут-то”? – спросил (*), любуясь героем.
- Потому что Великий Комбинатор здесь – с голой титькой.
“Мой путь лежит в стороне от сюррелизма, но и в нем есть жизнь!” – сказал Дали тогда, в двадцать восьмом – почти столько же было Великому Комбинатору, вот вам и ответ на вопрос – женская грудь – символ жизни. Разве нет?
   Мы дружно заёрзали на задницах – и поняли, точно!
   - Не зря ты из нас самый… 
- Ну ладно, - со свойственным ему тактом отвел похвалу Одиссей, как стрелу на лету изловил. - Будем же целеустремленными, и ломанемся дальше, к этой такой странной, и такой понятной, заветной цели.
- Итак, вокруг небритого лика Великого Комбинатора Великий Мастурбатор увидел его же акушерский саквояж, в левом верхнем углу которого случайно приклеился тот самый золотой ключ, который с 27-го года был от квартиры, где деньги лежат.
В правом, нижнем углу картины  можно было наблюдать  Комбинатора образца года 32-го, и погода в тот день “благоприятствовала любви”. 
   Здесь он был с Зосей Викторовной Синицкой – на холсте замерла та самая сцена, когда девушка призналась ему, что уже не девушка, и живет с председателем изоколллектива -  такой ее увидел Гений*. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)
-------------------------
КАТ. №1.
Стр. 648., № 1439., 1977 г.
по мотивам “Имперского монумента Женщине – Ребенку”.

На самом глубоком дне саквояжа Великого Комбинатора пребывал презерватив синего цвета с эмблемой Великого Мастурбатора, - и мы, грешные мира сего, понадеялись на совместный финансовый эффект от такого, на первый взгляд причудливого соединения.
  Мы постучали по крышке Бортового Ящика тем самым золотым ключом, что подходил ко всем дверям, за которыми лежали деньги, и запустили туда мышь – с экрана  высветились во множестве самые дорогие в мире, императорские часы – цена такой коллекции не могла быть выставлена ни на каком “Кристи”, ибо никто таковой не обладал – вместо того, чтобы знать, когда садить сады, монархи убивали друг друга. 
-   Пока мы уповали на безучастное время, наше доказательство утвердилось в строгую догму. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
-----------------
   КАТ. № 1.
Стр. 177, № 399
“The Birth of Liquid Desires”, 1932.
-----------------
    На памятнике Великому Комбинатору повисла, вся в белом, стюардесса, и Герой порвал этот фирменный кондом в клочья, (в левом, нижнем углу этого бездонного саквояжа запечатлелись его судорожные поиски).
  Бортовой же сыграл в ящик, и взлетел на воздух – там, как и было положено по строгим правилам этой вращающейся жизни, было то все, то ничего, - осталась лишь та самая черешня, как вечный пушкинский символ раздражения на свет раутов, если верить старику Фрейду, который не мог творить без кокаина.
___________________________________

     - Скажите, прекрасная чайка синих небес, это действительно - Рио-де-Жанейро? - спросил он стюардессу на чистом португальском языке.
      - О, да, - ответила очаровательная мулатка. - Вы не ошиблись.
      - И здесь действительно все поголовно ходят в белых штанах?
      - В нынешнее время года - по-разному, а все остальное время - вообще без штанов, - сказала стюардесса и  мило рассмеялась.
- Значит, на этот раз я там, где мне положено быть, - воскликнул пассажир и поднял руки в приветственном жесте: в одной пребывала длиннющая кубинская сигара, в другой переливался золотом заплат акушерский саквояж.
- Пока ваш пилот камикадзе изображал на этом немолодом уже агрегате мертвые петли, -  мне приснился странный сон, милая чайка. Наверное, впервые в жизни - цветной. Мне виделось, что я - теща того предводителя, который однажды отрезал мне голову, - и как бы в подтверждение своих слов он провел пальцем, увенчанным массивным золотым перстнем по тонкому белому шраму у себя на мощной вые. - Я видела  покойную Мари с распущенными волосами и в золотом кушаке. А потом я сказала, что очень встревожена, не случилось бы чего. Там еще были девушки в кушаках, лошади, обшитые драгунским кантом, дворники, играющие на арфах и архангелы в сторожевых тулупах. А потом мне приснились вы - в золотом кокошнике, и, простите, слегка нагая.
   Слова “кушак”, “драгунский кант” и  “тулуп”, и тем более - “кокошник”, -  иностранный пассажир произносил на неведомом стюардессе языке, очень похожем на португальский, но все же не португальском.
     - А что все это такое? - спросила стюардесса, и слегка шевеля кончиком своего  вздернутого носика,  попыталась вслух повторить незнакомые слова - получилось очень мило.
     - О, такие вещи я помню смутно, их носили, когда я был... дитя. Это было давно, но все ж  таки было, - уклончиво ответил пассажир.
     - А как вы могли узнать сны тещи того господина, что покусился на вашу великолепную голову? - с лукавой улыбкой спросила та, которую человек со шрамом уже пару раз назвал “чайкой”.
     - Мне они приснились, - весело промолвил иностранец и, помолчав, добавил. - Вы не составите мне компанию? Нынче у меня свободный день, надо расслабиться, устал после Чикагского турнира.
     - Какого турнира? - спросила девушка.
     - Турнира “вообще”. “Поиск и разведка новых форм в визуальном искусстве на пороге третьего тысячелетия”, - ответил пассажир.
     - Вы оракул?      
     - Я – профессионал.
     - Да. Всякий раз. Послушайте, принцесса, у меня на Копакабане собственная живодерня. Флигель. Яхта. Сторож - звездочет мусульманин, он нам расскажет, как называются созвездия. А я покажу вам те, которые вы наверняка не знаете.
   Ослепительная стюардесса рассмеялась так, что пассажиру показалось - на чистых небесах наконец-то замерли ангелы.
- Когда? - спросила она.
- Я найду вас.
- Я жду, - сказала стюардесса.
   - Прощай, моя любовь! - продекламировал иностранец, все на том же полу португальском языке, медленно спускаясь по трапу, выделяя ритм на каждой ступеньке, ведущей на грешную землю прямо с небес.      
Как знать, коль скоро, две этих головы
Ушедших в снег одной подушки, озарит Аврора,
И будем пить с тобою шоколад...

Предпоследние слова этого четверостишья он произнес, слегка затормозив свой мерный ход перед сидящим на заднице репортером Фернандо Мандуччиасе. - Не плачь, моя любовь.   
Вот мой совет тебе - садись на лошадь,
Мчи во весь дух,
Пусть ветр береговой
Кудри и сердце выветрит от пыли,
Пудры и памяти...
     - Идите к чертовой матери! - проорал куда-то в воздух папарацци, размазывая себе по скрюченной физиономии кровавые сопли.
Иностранец внимательно посмотрел на раскинувшего ноги Мандуччиаса.
  - Нет, это - не Рио-де-Жанейро, - разделяя слова, задумчиво произнес он, - это гораздо хуже.
   Господин говорил без злорадства, ибо его личное состояние, насчитывало ровно миллион американских долларов, о чем юная стюардесса, так похожая на чеховскую чайку, могла догадываться, но не могла знать.
 Этих денег с лихвой бы хватило на то, что бы купить весь этот разукрашенных “Дугласов”, со всей земной и небесной обслугой, не убивая нервы на учредительство общественных организаций.
   Проходя через опустевшее здание аэропорта, которое после встречи знаменитой футбольной команды напоминало сарай, в котором накануне разыгралась беременная свинья, иностранный господин остановился у плаката, на котором красовалась тридцатишестиметровая статуя Христа на горе Корковадо, и был виден синий кусочек бухты Гуанабара.
    Под фотографией на португальском, английском, немецком и французском языках было начертано:
       “ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РИО!”
   Ни вид, ни надпись, видимо, ничем не поразили пассажира в капитанской фуражке.
     - И мне когда-то было тридцать три, -  сказал он по-русски, негромко и с легкой грустью в голосе.
   Иностранец двинулся на выход, возле которого восседала пара полицейских спаниелей, с явными признаками начинающейся абстиненции, - морды их расплывались в улыбчивых судорогах. Остановившись рядом с собачками, он предъявил им свой акушерский саквояж для обнюхивания, - те отвернули свои несчастные морды в разные стороны, как будто им в них  наплевали, - и тихо сказал:
     - Извините, друзья, предъявляйте своему уголовному розыску. 
   Выйдя из здания, пассажир увидел длинную вереницу традиционно народных "авто".
   Вдоль шеренги лениво прогуливались таксисты, обвешанные плакатами,  нехорошими словами ругающими только что сменившиеся правительство за его самую непопулярную за все это время реформу – с этого, 1950-го года, началась первая продажа билетов на карнавал – за всю его историю.
   Иностранец просвистел самое начало токкаты “ре-минор” И.С. Баха, посмотрел налево и восхищенно зацокал языком.
 Он наконец-то увидел то, что всегда будоражило его воображение, а именно: левый фланг моторизованной бригады  прикрывал шикарный  “Хорьх”, низкий и длинный, как аллигатор, и темно-вишневый, как он же, только вареный, и потому во гневе.
     На капоте лимузина, пропустив между ног торчащую, как серебряный пенис, неизвестно откуда здесь взявшуюся мерседесовскую эмблему, восседал увешанный амулетами длинновласый индеец в черных трусах с красными попугаями - на бедрах, и в кожаных мокасинах без задников - на пятках.
  Рубашки на нем не было, а на шее висела куча каких-то диких амулетов: от сушеной жабы в царской короне до огромного паука-птицееда с восемью белыми (должно быть от натуги), глазами.
   Индеец, по-видимому, являющийся владельцем того транспортного средства, на котором сидел, не имея на своей голой груди никакого плаката, с ловкостью фокусника мастерил самокрутку с марихуаной, не обращая внимания на суету, творящуюся вокруг.
Иностранец, оценив стиль этого свободного ото всяких предрассудков небесного возницы, гуляючи подошел к объекту вожделения и стал прогуливаться вокруг него, читая на ходу по слогам надпись, намалеванную желтой краской по правому борту от носа к корме.
«КАТАЕМ ВСЕГДА»
     - Вечная конструкция, - сказал иностранец. - Продукт бионики. Такое мог придумать только истинный ариец, - потомок своего дяди, который вывел на собственной скотобазе доберман-пинчера. Вот вы говорите мода. А что мода? Попадется какой-нибудь мясник, подпустит свинью, и получится ротвейлер. Извозом не занимаетесь? - спросил он индейца, наконец.
  Шофёр раскурил самокрутку и отвернулся с таким видом, будто его в данный момент могло впечатлить только падение неба на землю, но пассажир футбольного “Дугласа” зашел на него со стороны правого борта.
- А знаете, студент, - вновь начал он свою речь, - лет так двадцать назад на другом конце божьего света один механик, сначала вообще сказал мне: “отойди”, а потом в спешном порядке закрасил рекламное клеймо, и повез меня с парой приятелей на край бренной Земли. Туда, откуда начиналось море. То самое, которое здесь кончается. Ну, так как на счет “эх, прокатиться”?
- Забастовка, - активно затянувшись, прокашлял индеец,  почесал промежность под своими попугаистыми трусами, и кивнул на что-то выкрикивающих таксистов.
- То есть как “забастовка”? - спросил иностранец возмущенно. - Зачем же вы тогда заклеймили свой “бьюик” вечным гусарским кредо “всегда”?
    Трава к этому времени, уже, по-видимому, возымела свое благотворное действие, и шофер оценивающе осмотрел иностранца, обернувшись через плечо.
- Что вы на меня смотрите, как упырь на ведьму? Пусть ваши коллеги побесятся, а вы свезите до “Бразильского кредита”.
- Дадут кредит?
- Непременно. У меня там небольшое интимное дело. Надо взять сумму.
- Ограбить, что ли? - оживился шофер.
- На этот раз нет. При всей привлекательности такого шумного дела, я для него несколько устарел. У меня в чемодане и так пылиться патент на тысячу сравнительно честных способов бомбежки кредитующих учреждений и физических лиц.
- Так ты - изобретатель? - развеселился индеец до такой степени, что лег на капот своего лимузина, но тут же с него соскочил: жара стояла страшная. - А я-то решил, что ты  - либо сутенер, либо дипломат, наверное, с Ямайки.
Настала очередь усмехнуться иностранцу. Он умел ценить чужой юмор, и даже как-то зарегистрировал чужое клише: ”согласие есть продукт полного непротивления сторон”, ставшего в последствии народной русской поговоркой.
     - Я подумаю о своей судьбе, как только вступлю в ваш мятежный профсоюз. А Ямайка - хороший остров. Мой дядя Христофор туда заплывал. Внедрить лучшие правила.
     - Пакита - все равно лучше, - мечтательно промурлыкал водитель.    
 - Лучше, но меньше. Негде уединиться. Одни влюбленные, да и те - японские туристы. Свободному художнику без пары ногу задрать негде.
   Индеец еще несколько раз затянулся, смачно сплюнул на богатую историческими причудами бразильскую землю, взмахнул рукой, сказал “поехали!” и стал забираться на пассажирское сидение своего лимузина.
  - Нет, нет, дружище! - немедленно дал отмашку развеселившийся иностранец. - Бензин ваш, идеи наши.
     - Левую дверь заклинило, - отозвался шофер. - Эти сараи, (он показал на автобус), носятся, как чайки над морем, и ни черта не видят. Один такой опечатал мне правую дверь.
- Как чайки, - повторил иностранец, вспомнив стюардессу, и щелкнул пальцами. - Конгениально.
     Механик дождался, когда пассажир усядется на свое место, пробрался за руль, пожужжал стартером, запустил агрегат, утопил до предела педаль газа и бросил сцепление: тяжелый немецкий кабриолет медленно пошел на разгон.
   Узрев творящиеся на их глазах попрание корпоративных  интересов, забастовщики кинулись своими черными телами преграждать путь взбунтовавшемуся коллеге, но тщетно: индеец пер строго по прямой, и глядел  мутными глазами в бесконечное пространство Вселенной.
  Он лишь раз нажал на клаксон, словно произвел предупредительный выстрел - коллеги разбежались, как прачечные клопы, только с криками.
   Вполне удовлетворенный таким разворотом событий иностранец откинул спинку своего сидения, отодвинул его максимально назад, скинул апельсиновые штиблеты, под которыми не оказалось носков, устроил прямо под собой свой акушерский саквояж, вытянул ноги и предался воспоминаниям, которые на него навеял, сам того не подозревая, обкурившийся  индеец, когда безразличным прикосновением затрубил в клаксон: зазвучало
                "май кляйне танго".
   Пассажир сдвинул капитанскую кепку себе на нос, сцепил руки на затылке и стал насвистывать русские частушки. Он вдруг вспомнил, как однажды, двадцать лет назад, на другом полушарии бренной Земли стояла такая же вот жара, и зеленое механическое корыто, названное, следуя изысканному провинциальному лексикону, “Лорен-Дитрихом”, несло его туда, куда вела его Фортуна.
  Тогда жители уездного города Удоева закидывали его полевыми цветами, а обитатели другого, не менее живописного города Лучанска, едва не разнесли ему средство передвижения, зафрахтованное у арбатовского кустаря А.К. Козлевича для погони за подпольным миллионером А.И. Корейко.
   И дорога была такая же, как при Соловье-разбойнике, - вспоминал загрустивший иностранец, томным взглядом осматриваясь по сторонам, - и любой проселок был очарователен своей русской дикостью: "в лужице сидел месяц, громко смеялись сверчки, и позванивало пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге". 
  “Что-то с памятью моей стало, - неторопливо думал он, глядя
на удаляющийся аэропорт “Сан-Дюмон”, который был выстроен как раз в те самые времена, о которых нынче так хорошо вспоминалось (вот она, магия территорий). - Все время кажется, что все это со мной уже было. Было и воспоминание о том, что было... И оно в моей памяти. Воспоминания об имиджах. Не мозги, а подпольный абортарий”.
      Автомобиль пронесся по эстакаде, прямо по берегу залива Гуанабара, и выскочил на широкую автостраду, не знающую пробок. Вокруг пестрели зеленые лужайки, разоляпистые тропические клумбы, редкие пальмы - грелась на солнце отобранная у моря земля.
     На набережной Фламенго водитель слегка притормозил, и медленно проехал мимо наиболее впечатляющего фрагмента памятника бразильцам, сложившим головы во вторую мировую войну: спиной к морю стояли высеченные из камня моряк, летчик и пехотинец.
     - Этот летчик чем-то похож на вас, - дружелюбно сказал иностранец.
  Индеец остановил машину, развернулся к пассажиру и сказал гордо:
     - Потому что он - мой отец.
     - Каменный гость? Хорошее начало, - промолвил иностранец, рассматривая монумент.
     - Видишь, куда смотрит мой отец?
      Иностранный пассажир напрягся и посмотрел: все трое каменных вояк стояли лицами к небоскребу, на крыше которого медленно вращалась огромная трехлучевая звезда - эмблема “Мерседес-Бенц”.
     - Он смотрит на звезду “Мерседеса”. А мы едем на “Мерседесе”. Ясно теперь?
     - Теперь ясно, - сказал пассажир, чарующе улыбаясь. - Но я думал, что мы путешествуем на “Хорьхе”. В любом случае, наличие марки поверженной империи Вотана говорит о живучести.
- Какой еще живучести?
- Нации.
     - Ты что, знаток? - спросил индеец с вызовом.
- Нет, нет! - охотно сдался иностранец. - Убивать надо таких знатоков.
   Видимо, вполне удовлетворенный таким ответом индеец, понесся вперед, то повторяя, то срезая очертания берега. На склоне одной из них возникла гигантская надпись:
           “ДОБРО  ПОЖАЛОВАТЬ  НА  КОПАКАБАНУ!”
    
 - А что то у тебя за идиотский акцент? - обломал иностранца шофер. - Впервые такой слышу. Как будто инопланетянина  научили говорить.
  Пассажир оценил и эту шутку.
     - Высокий класс, - тихо сказал он, но индеец его не слышал, ибо подрезал огромный, выкрашенный оранжевой охрой автобус, перекошенный под тяжестью вываливающихся из него пассажиров на правый борт под углом немыслимым для элементарной физики.
    На борту автобуса имелась надпись:               
      “ВОДИТЕЛЬ И КОНДУКТОР, ВЕДЬ И У ВАС ЕСТЬ СЕМЬЯ!”
      - У меня-то семьи нет, - весело пояснил индеец, видя, что пассажир успел прочесть воззвание. - Я один на свете.
       Иностранец внимательно посмотрел на водителя темно-вишневого “Хорьха”. Он и так не на секунду не сомневался, что у того не было семьи, ибо по странным причудам судьбы, все его спутники бродили по жизни, как коты, хоть и в одном направлении, но все равно - по разным крышам.
- Меня зовут Бендер. Остап Бендер, - представился иностранец.
- Как, как? - переспросил адский водитель, с удовлетворением убеждаясь через зеркало заднего вида, что автобус, громко крякнув, остановился, скосив головами тех фавелудас, что сидели на крыше, зеленые ветки пальмы. 
   - Остап Сулейман Берта Мария Бендер Бей, - подробнее отрекомендовался пассажир.
   - Это неважно, - сказал индеец. - Вот мое имя - Хулио Чкалов.
- Что?! - изумился  пассажир. – Ну, Хулио еще ладно, - у меня на Родине так зовут каждого пятого, но Чкалов! Неужели... - его начинал давить приступ смеха - Неужели он и сюда залетал?
    Индеец воззрился на своего пассажира так, как смотрят на совокупляющихся слонов в зоопарке - изумленно.
- Как же? А памятник?
  Дальше мистер Бендер говорить уже не смог. Он затрясся, ловя руками воздух. Потом из его горла вырвались вулканические раскаты, из глаз выбежали слезы.
   Мистер Бендер был в восторге от того, как начался сегодняшний день.
   Он мчал на темно-вишневом “Хорьхе” по городу своей мечты, о котором вырезка из малой советской энциклопедии за 1929 год, холодно информировала, что здесь проживает 1 млн. 360 тыс. жителей, из них - значительное число мулатов, и вся эта прелесть располагается возле обширной бухты Атлантического океана.
   Все было, как на той завораживающей картинке: бухта располагалась слева по курсу, мулатов как будто и не стало больше, зато умножилось число мулаток; в банке (отнюдь не из под огурцов, а в надежном финансовом учреждении), лежал миллион, и что самое главное - машину пилотировал не кто-нибудь, а Чкалов, вдобавок еще и Хулио.
    Мистер Бендер, вот уже много лет известный в самых разнообразных кругах, как  международный гроссмейстер и самое главное: Великий Комбинатор, пребывал в состоянии безумного веселья.
  Последний раз такой припадок случился с ним в русском городе Черноморске, когда он, позорно упустив подпольного миллионера А.И. Корейко, сидя в газоубежище №34, увидел рыжую физиономию некого Александра Балаганова, по которой тот размазывал черную металлическую пыль гимнастических гирь, и твердил, как заклинание: “Паниковский сказал, что они золотые“.
Мистер Бендер так увлекся своими воспоминаниями, что не заметил, как его шофер окончательно перешел на интуитивную манеру вождения: тот уже давно смотрел не на дорогу, а на него.
 - Что это с тобой? - спросил Хулио. - Вспомнил первую любовь?
Бендер собрался что-то сказать про свою золотую роту, однако индеец,  решил поведать о себе.
- А я - сирота, - сказал Хулио. - Таким именем моя бедная мама меня прозвала за то, что я с детства плакал натуральными слезами, а Чкалов, - потому что я с тех пор вообще никогда не плакал, -  с этими словами он опять плюнул на все дорожные правила, потянулся к бардачку, достал оттуда старую американскую газету “Вашингтон пост” за 1934 год, и бросил ее на колени мистеру Бендеру, выехав на полосу встречного движения: весь двигавшийся по правилам транспорт стал облетать “Хорьх”, как серые крачки странствующего альбатроса.
   Остап приподнял очки и увидел распечатанный во всю первую страницу портрет знаменитого летчика, над которым здоровенными буквами было начертано русско-английское приветствие:
      
“ЗДРАВСТВУЙ, ВАЛЕРИЙ ЧКАЛОВ, БОЛЬШОЕ ТЕБЕ                HAY  DO YOU DO!!!”

- А вы знаете, как погиб ваш отец? - спросил Великий Комбинатор, думая, заложить реликвию обратно в тайник летящего кабриолета, или просмотреть новости давнего тридцать четвертого.
  Если бы Остап Ибрагимович смог предугадать эффект, который произведут на индейца такие слова, он бы трижды подумал, прежде чем их произнести.
    Но слово - не воробей, ибо летало раньше любой птицы, и случилось то, что случилось: скорбящий сын ударил по тормозам, сразу же сзади его “Хорьх” шарахнул пятитонный “Фарго”, из которого с проклятьями выскочил негр с глазами навыкате и стал орать на Хулио, употребляя непарламентские выражения на разных языках: португальском, слегка испанском, немного английском и каком-то африканском.
   Однако вся его тирада не произвела на индейца ни малейшего впечатления, - тот молча стал сворачивать свою следующую самокрутку.
   Негр уже было занес свою белесую пятку, дабы отпечатать ее на борту кабриолета, но тут он встретился глазами со спокойным взглядом Великого Комбинатора.
  - У  моего друга горе, - сказал он негромко и сунул негру газету в нос. - Он только что узнал о гибели своего отца-героя. Посмотрите на него, разве он не похож на своего отца?
 Негр воззрился на неподвижного индейца и сказал:
-  Ну и что? Я тоже похож на своего отца.
- Тут все дело в том, какой отец, - грустно заметил Великий Комбинатор.
Негр спрятал ногу в тапочку, прыгнул в грузовик и поехал своей дорогой.
- Как он погиб? - не обращая внимания на растущую пробку, спросил индеец, начиная убиваться своим волшебным зельем.
- Могу рассказывать и на ходу, - сказал Бендер, оглядываясь на разъяренные лица давящих на свои клаксоны владельцев транспортных средств.
   Индеец завел мотор и тронулся дальше, Остап продолжил.
- Так вот, мой друг, в советских газетах писали, что он разбился во время тренировочных полетов, 15 декабря 1938 года, испытывая новую этажерку с секретной аббревиатурой: “И-180”. Когда ваш знаменитый отец, заходя на посадку, увидел, что по посадочной полосе бежит маленькая девочка с розовыми бантиками, а у него самого горит бензобак, то он предпочел не смотреть, как будут летать бантики, и решил взглянуть, куда полетят его собственные яйца.
- Все правильно. В этот день в том году меня зачала моя матушка, - он трижды поцеловал царевну-лягушку, висящую у него на шее, в ее сушеный нос. - Она сказала, что я был бодрым головастиком, но часто болел. Как он погиб?
- Он свернул в лес и взорвался там вместе с испытуемым аэропланом.
- А что же девочка?
- Девочку больше никто не видел, - сказал Остап. - Наверное, сильно испугалась и убежала далеко - далеко. Советский Союз - очень большая страна, по ней можно бегать всю жизнь, навсегда потеряться и никогда не найтись. Твой отец был не как все, дружище Хулио. Если бы он был как все, он бы так не летал. Падая на землю, он говорил: “именно такой ястребок нужен красной армии”.
- Ты поможешь мне найти девочку? - не унимался индеец.
  - Которую? - спросил Бендер, и оглянулся по сторонам.
  - Ту, с бантиками.
  - Зачем?
  - Затем, что она мне - сестра.
  - Нет, - сказал Великий Комбинатор.
- - Причина?
- Свадебный букет он по цветочку раздарил до свадьбы. По лепесточку. Так что не было никакой ни сестры, ни дочки.
Хулио вновь ударил по тормозам, сорвал с себя лягушку, лизнул ей между крохотных рожек с глянцевыми пупырышками, выудил из бардачка крохотную золотую корону, и привинтил ей к голове. Потом он чмокнул и паука - как видно, что б тот не затаил злобу.
Бендера насторожили эти постоянные жесты Хулио Чкалова со своим амулетом, и он спросил:
 -  Хотите, я вам одолжу денег на нормальную, живую лягушку?
- Моя дорогая мама, - он показал иностранцу все ту же сушёную жабу, - сказала мне, что известие о гибели моего Верхнего Отца привезет мне Нижний Отец, и тогда её надо будет короновать. Мой Нижний Отец - это ты. Поздравляю, папа.
- Кому платить алименты? Маме? - спросил Остап Бендер.
- Мне, - с бесконечным счастьем в голосе сообщил Хулио Чкалов.
  Они помолчали. Темно-вишневый “Хорьх” плыл вперед, как торпеда, плавно обходя на виражах все, что двигалось по пути, лишь иногда заскакивая на встречную полосу, - но по сравнению с тем, что уже случилось в момент скорби, это были цветочки.
Остап извлек футляр с надписью               
               “ГРАНД КРУЗ”
 и достал из нее сигару. Он грациозно смочил ее во рту и подал Хулио.
- Произведение Зиновия Давыдова, того самого, что народился в Киеве, - сказал он.
 - Киеве? - спросил Хулио, с удовольствием принимая первый дар. - Это что еще такое?
 - Киев – это город, в котором принял геройскую смерть маршал Карпонос.
 - А при чем здесь этот самый... Давыдов?
- Притом, что сейчас он - Зино Давыдофф, и с сорок шестого года выпускает лучшие сигары в мире. Они называются “Шато”. “Шато Латур”; “Шато Марго”; “Шато Лафит”. А есть еще “Шато От-Брион”.
  Но то, что вам предстоит вам сейчас раскурить - все же лучшая сигара. Она называется - “Гранд Круз”, - он оценивающе посмотрел на индейца, и добавил: «сынок».
   (Потом  подумал: “Чем черт не шутит?”). 
- Лучшая сигара в мире называется - “Хашасса”, - сказал индеец, -  ее курят на праздник Макумбы.
- Возможно, возможно, - не стал спорить Великий Комбинатор. Он не любил быть хоть в чем-нибудь неосведомленным, и всегда испытывал уважение к людям, которые знали то, чего не знал он.
- Желаешь освежиться? - спросил индеец, одной рукой вертя руль “Хорьха”, исполненный лучшими краснодеревщиками Третьего рейха, и добавил. - Отец. Заедем на Копакабану?
  “Этот сорванец  читает мои дозволенные мысли, и я оставлю его себе”, - решил Великий Комбинатор, и достаточно внятно сказал:               
                “Заедем!“
    Как знать, не направил бы Остап Бендер магистраль романа на знаменитый бразильский пляж именно в тот момент времени и в данной точке пространства, все дальнейшие события раскрутились бы совсем по другой, одному Всевышнему ведомой траектории (поделись планами, а насмешишь Самого), но он сказал “заедем”, и лихой потомок своих знаменитых отцов помчал по двумстам пятидесяти метрам Нового тоннеля.
  “Что-то я стал слишком часто думать о прошлом”, - со смутным предчувствием подумал Остап Бендер, когда Хулио Чкалов выгонял свой кабриолет из темноты тоннеля, спугнув двух чернокожих пацанов.
 Индеец, скорее всего ни о чем в тот момент не думал, да и не знал он, что его внешний вид и стиль мышления идеально совпадает с образом принца Сиддхартха, воплощенного Будды: ни единой мысли не мелькало на светлом экране его сознания, а что касается облачения, так до сих пор никто не знает, во что был одет Бдящий, победивший дьявола у себя в Оленьем парке: вполне возможно, что он был облачен в точно такие же черные плавки с дырами на коленях и в беспорядке разбросанными красными попугаями. (Именно в таком наряде так любил расталкивать земной шар своими натруженными пятками Д. Неру.)
  Так что индеец просто осознал, что в тысячный раз показавшийся свет в конце тоннеля, выход которого попадал  в самое лоно Атлантики, нарисовал вдруг какое-то новое, ни на что не похожее, бликующее пространство, и что стареющий смуглолицый атлет, прикуривающий нынче сигару,  оказался в его лимузине совсем не просто так: то был его Земной отец, про которого перед смертью проквакала мама.
  Лимузин заехал в узкую щель между все теми же роящимися «Фольксвагенами», пару раз выпустил из свих стальных анналов ненужный газ и покорно заглох.
  Невозмутимый возница молчаливым рывком никелированного рычажка преобразовал свое сидение в шезлонг, вынул из трусов черную полумаску  без отверстий для глаз и рухнул отдыхать.
  Остап посмотрел на него и в очередной раз не смог не восторгнуться: вид растянувшегося на белом сидении темно-вишневого лимузина индейца - без пупка, вполне мог бы послужить драгоценной натурой живописцу с воображением.
- Скажем, Сальвадору Дали, - закончил свою мысль вслух Великий Комбинатор, и осмотрелся.
  Впереди был Рай.
  Его беспримерное лоно вмещало бесконечное пляжное пространство приветливого бразильского берега, сплошь уложенного разнокожими людскими телами, облаченными в купальные костюмы всех известных природе цветов и оттенков.
   По желтому песку Копакабаны скакали малолетние чернокожие продавцы воздушных змеев, водящие по воздуху свой культовый товар, размалеванный разнообразными ликами чертей и ангелов;
 там и сям гоняли в футбол, как мулаты, так и мулатки;
 чуть подальше вспенивался прибой сине-зеленой Атлантики, на котором носились во множестве серфингисты, чуть дальше в океан соревновались в скорости виндсерфингисты, еще подальше покачивались на рейде яхты и катамараны - живого места не было от людей с их частной собственностью - от трусов до лайнеров.
  Остап щелкнул замками своего неподражаемого акушерского саквояжа и извлек инкрустированный золотом большой морской бинокль, на правой трубе которого сияла надпись, исполненная немецким готическим шрифтом:
“ Адмиралу Канарису в день сорокалетия. Вперед, к победе!”
Адольф Гитлер  12 августа 1938 год, Берлин

    Остап сразу почувствовал на себе пристальный взгляд слева и оглянулся: Хулио, не моргая, осматривал бинокль.
- Антикварная вещица, - не дожидаясь вопроса, дал ответ Великий Комбинатор. -  Я  недавно на лодочке катался по всяким делам (по каким именно - О. Бендер не стал уточнять), и на необитаемом островке обнаружил одного Робинзона немецкого происхождения, - он поискал глазами какое-то направление в океане, взял самое правое, (там была статуя Христа), и направил туда перста. - Архипелаг, как уж его...
- Кагаррас. Там живет один психопат с собакой.
    - Точно! Выменял у них этот микроскоп на порох, пули и пресную воду. Взгляни, сынок.
   Хулио аккуратно принял в руки вещь, и прильнул к окулярам. Единое пространство, создаваемое совершенной оптикой, разрезалось крестообразной шкалой. В поле зрения Чкалова сразу же попала чья-то шоколадная задница в нежно-розовых бикини.
- Нравится? Шкала точно такая же, как на перископах немецких военных субмарин. Двадцатикратное увеличение, - не унимался завсегдатай международных аукционов антиквариата О. Бендер, которого все там принимали за ирландца именно за такое сочетание – “О. Бендер”. - Можешь прочесть вон у того типа газету. Обрати внимание на надпись, сынок. Стиль!
  Хулио не понимал смысл всяких надписей на памятных подарках, ему в жизни никто ничего не дарил, читать он не умел (соответственно - писать), он не замечал дорожных знаков, он не входил ни в какой профсоюз таксистов, потому что на всей территории Бразилии пиво разливалось кому угодно - только плати.
И  вообще, на персоне Хулио Чкалова, кровь которого смешалась темная вода Амазонки, несущая в себе материнскую икру (как ее назвал бывший ведущий телешоу "самые богатые люди Америки", а ныне составитель смет самых дорогих видео клипов MTV, бодрый старикашка Робин Леач: "рыбьи яйца"),
 с желтой водой Янцзы, в которую тайфуном занесло икру откуда-то с междуречья, следует остановиться особо, и мы это попытаемся проделать в следующей главе (прошлое туманно, а пылкий Шопенгауэр не верил истории).
  Ясно одно: его небесным отцом был Валерий Чкалов - Великий Летчик, земным отцом его оказался Остап Бендер - Великий Комбинатор, единственной матерью была - зеленая царевна-лягушка – Великая Мученица.
   Мальчик, волею богов, остался единственным вылупившимся лягушонком своих тысяч братьев (сестер там не было), он был без пупка, и вынес в мир легкое раздражение, ибо не рвался на свет божий.
 Он подхватил жаберный бронхит, и его пришлось с рождения окуривать коноплей, без которой он вскоре перестал обходиться.
   Потом жабры, отмерли (советский сказочник Беляев назвал такое существо: “Ихтиандр”), Хулио уже не мог курить под водой, со временем вышел на сушу, и отнесся к такому перемещению спокойно, ибо понял, что им руководят отцы - с неба и земли, а под водой осталась мать, которая регулярно метала свои рыбьи яйца, и пропажу лягушонка (Киплинг назвал одного такого Маугли), восприняла не сразу. 
 Однако - было дело, “как-то в осень” присяжная группа ученых мужей бросила свою псовую охоту, закопалась в справочники, и ощутила восторг, - какой бывает только время очередной любовной интриги неких вселенских драконов, которая всегда может потом разродиться каким-нибудь мастером проникновения в суть.
 Так оно и получилось. Впрочем, все по порядку.

_________________________

- Замрите, олухи, - сказал Одиссей (*). - Взгляните, что у нас сегодня за герой. Давайте сдадим по капле крови в нашу общую чашу, и поклянемся, что не забудем этот день никогда.
   Мы что-то замешкались, и забыли порезать себе вены - в конце концов, мы уже столько клялись на крови, что рожи посинели.
   Как и всякое, сколь добровольное, столь и непобедимое войско, мы быстро перегруппировались, и стали ожидать раздачи ценных подарков, однако Одиссей (*) отвлекся, и стал читать "Dali News", знаменитую газету Мастера.
   В названии газеты обыгрывалась звучание "Daily  News", а вторым ее названием было "Monarch of the Dailies" ("Король газет"*), с намеком на сходство с "Daily Mirror" - старинного конкурента "Daily News".
   Когда же Одиссею напомнили, что ни соловьев, ни орлов, ни шакалов, и ни одну из божьих тварей, баснями не кормят, он щелкнул пальцами, и искрящаяся красотка - в одном только фартуке на голой заднице (это была молодая еще Шер), внесла на золотом подносе двенадцать кожаных кошельков.
   - Золото! – воскликнули мы, но быстро успокоились, ибо низкий баритон Одиссея всегда действовал на нас благотворно.
    "Если вас одолевает умственная болезнь "периодических изданий", - прочел Одиссей (*),
    - эстетическая депрессия, усталость, отвращение к жизни, маниакально-депрессивный психоз, врожденная умственная недостаточность, разжижение мозгов, камни в почках, импотенция, фригидность -

ПРИНИМАЙТЕ  "ДАЛИНАЛ"  -  ОГОНЬ ЖИЗНИ, СОЗДАННЫЙ ЧЕЛОВЕКОМ. ОН ВЕРНЕТ ВАС В НОРМАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ. 

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

КАТ. № 1.
Стр. 243, № 549, 1935 г.
“ The Surrealist Mystery of New York in 1935 ”
----------------
    Мы попробовали "ДАЛИНАЛ", и отметили его безысходную схожесть с "Экстази", "Виагрой", и "Конским возбудителем", перемешанным один к двум (впереди был возбудитель).
   Неповторимый эффект от подобных, чисто оптических комбинаций мы уже не раз испытали лично, так что мысленно поблагодарили за подарок.
   - А что в газете? - спросили мы,
   - Здесь написано, что Дали близок к подписанию контракта с Уолтом Диснеем на "создание фильма новыми способами".
   Американские поклонники проекта ждали революции:
"Часы будут обязательной деталью фильма. Благодаря мастерству Диснея впервые можно будет увидеть часы в движении".
   - Ну и что, увидел кто-нибудь часы в движении? - спросили мы.
   - Кроме нас, здесь присутствующих - никто, - сказал Одиссей (*), и проводил их взглядом – они уплыли, как безвозвратное время.
----------

Глава вторая: “ПЕРВАЯ ГОЛОВА”

Это было в 1960-м году, спустя ровно десять лет с того карнавала, когда, по утверждению Великого Сальвадора, на трон первой красавицы Рио приземлилась жидкообразная марсианка.
Это было за год до нашего всеобщего деторождения - помнится, это случилось ровно через двенадцать часов после того, как простился с оружием Хемингуэй, а в нью-йоркской галерее "Фрэн энд Компани", в преддверии открытия Галереи современного искусства Х. Хартфорд, состоялась частная презентация картины Дали:
«Открытия Америки Христофором Колумбом».
Мистер Ян Гибсон, присутствующий на этой светской пьянке,  утверждал, что гигантское полотно не произвело на критиков особого впечатления.
Директор одного из музеев (мразь такая) уверял, что картина устарела на добрую сотню лет и явилась очередным упражнением Дали в искусстве качественного кича.
В тот день мы охотились в какой-то Антильской провинции, отдав лошадей - на бега лошадиные, а собак - на собачьи.
Мы собрались в средневековом замке, куда из Сент-Питерсберга, того, что согревает чухонскую муть муссонами Флориды (чисто кармически), была привезена Картина Великого Сальвадора. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

----------------------------
КАТ. № 2, СТР. 245.
“Открытие Америки усилием сна Христофора Колумба, 1958-59, Холст, масло; 410Х284,
Благотворительный фонд Морзе; экспонируется в Музее Сальвадора Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США.
----------------------

Одиссей (*) смотрел на Шедевр столько, сколько мог предаваться созерцанию.
Порой казалось, что он окаменеет, но когда в камине догорели последние поленья, и перестали светить на бликующую сталь рыцарских лат, он сказал:
- Ни у кого из премудрых регистраторов Великого Сальвадора, ни слова нет о том, что это за полуголый мужик.   Знаете кто он?
Конечно, знали, хоть и все, вместе взятые, не стоили единого сантиметра любого из членов любимого Одиссея, ибо был он среди нас самым (*).
Великий Дали, тот, что всегда плевал на законы США, Франции и Испании;
тот светский монстр, что всегда ловил дураков на севрюжий крючок, (он говорил, что сами виноваты), представил нам основную персону Южной, Северной и Центральной Америк 20-го столетия – Хулио Валериевича Чкалова.
Это был тот лягушонок, которого Великий Киплинг, выпивая после запаха прерий чашку своего королевского кофе, назвал Маугли, это был наездник истины, ради которого, благословлял эту каравеллу – Святой апостол Иаков Старший, (Сантьяго ди Компостела, святой покровитель Испании).
-----------------------

Новый водитель Остапа Ибрагимовича Бендера - Хулио Валериевич Чкалов имел такую генеалогию, которой могли бы позавидовать все ныне здравствующие аристократы, не взирая на то, что история его происхождения  на самом деле была  летописью сплошного насилия.
Самая сложная, ясная и магическая линия Хулиовского происхождения восходила во тьму тысячелетий, когда Бог Солнца Инти летал с небес на землю верхом на огнедышащем драконе, дабы тот подкормился силосом, который специально для него заготавливало  трудолюбивое племя Наска ("Как раз на территории нынешнего Перу", - сказал как-то доктор Гленерван),  для того, что бы дракон не сбился с пути, Инти попросил покорных индейцев изобразить в предгорьях Анд изображения тех тварей, которыми его дракон питался в другом конце Вселенной, рогатую жабу длиной в сто тридцать пять метров, или паука площадью в квадратный километр. И, кстати, начертал огромными буквами слова, которые до нас не дошли, но потом приснились У. Шекспиру, и он использовал их в монологе Гамлета, который для него написали потомственные аристократы. (“Как вы могли спуститься с горных пастбищ - к таким кормам!” - писалось на языке, до нас не дошедшем - кормов там действительно не было).
Что же касается картинок, то всего их должно было быть двенадцать (по числу видов зверей, которыми дракон разбавлял свой космический десерт), а располагаться они должны были на площади в двести шестнадцать квадратных километров.
Для того, чтобы осуществить обзор с воздуха, Инти взял с собой полетать самую красивую девушку племени Наска, дочь верховного жреца Мамаду (имени девушки история не знает). Мамаду решил, что приносит таким образом свою дочь в жертву Богу Солнца, то есть на него вдруг обвалилось счастье, о котором он мог только мечтать.
Прокатив прекрасную индианку, бог Инти приземлил ее беременной, через пару недель она родила мальчика, до конца жизни не произнесла ни слова, и только смотрела в небеса.
Народившись на Свет, Божественный Сын касты Солнца, погуляв по континенту, пришел своей маме, заколдованной принцессе, вернул её в ночь зачатия, и узнал, что явился в утробу через правый бок в образе слона - белым как снег, о шести бивнях. (Это для нас, что слон, что дракон - воплощенное уродство. Совсем иначе - для индусов или индейцев. А на счет шести бивней, то хитроумные аскеты все предусмотрели: шесть путей переселения душ; шесть Будд, предшествующих Будде; шесть основных координат пространства, включая зенит и надир; шесть божеств, названных Яхурведой, шестью вратами Брахмы).
Седые волхвы протрактовали сон матери Будды согласно их понимания того, что нынче происходит на Востоке: сын царя либо будет властвовать над миром, либо приведет в движение колесо доктрины и научит людей освобождаться от жизни и от смерти.
Основное произведение, написанное человечеством на сей счет, зовется "Лалитавистара", вспомним сопутствующие слоги, и на том угомонимся, ибо доподлинно известно: пролетая над Андами, дракон что-то пел.
Такие звуки рождаются, как известно, при коренной ломке сред, и принадлежат Великим Устам.
Дальше - канонический том: “Лалитавистара”. Об этом сборнике стихов и прозы, написанных, как комментирует Великий Мистификатор - Х.Л. Борхес, на плохом санскрите, “принято говорить с иронией”. На его страницах история Спасителя превознесена до тошноты и головокружения:
слова его речи сопровождает грохот восьми тысяч барабанов; во чрево его матери проникает сила не шести, а десяти тысяч слонов.
«Вот так нереальность разъедает историю, - сперва в вымысел превращаются фигуры людей, затем принц, а за ним - все человечество и вся Вселенная».
Так что, Хулио Чкалов явился потомком двух сынов солнечных богов - китайского и южноамериканского (для разрешения нашей проблемы все эти схоластические тонкости не обязательны: достаточно вспомнить, что все индуистские религии учат, что мир нереален, (нашему ученому совету принадлежит термин "колодец нирваны", но его, в соответствии с устоями ортодоксальных нирванистов, тоже нет), а утвердимся в нехитрой мысли, что он явился потомком одного и того же дракона, - и у слона, и у дракона, есть бивни; и тот, и другой вошли во чрево матери, каждый своим способом.
Вернемся к индейцам Наска:  матушка старела, дракон не прилетал (и не прилетел), мальчик рос, назвали его Тейо. (Коварные духи таинственного континента прислали уже в одиннадцатом году двадцатого века, перуанца с инициалами Х.Т. - Хулио Тейо, сверхдальнего родственника нашего Чкалова, - с другой стороны континента) поковыряться в древних гробницах собственных предков, где он и обнаружил мумию сына бога Инти (или его дракона), сидящей на золотом троне.
Потом ученые доказали, что трон принадлежал инкам, а не наска, и что мальчик прожил ровно тысячу лет, и у инков был их последний королем и звался  Атавальпа.
Дальнейшие событие зафиксированы испанцами и не вызывают ни у кого никаких сомнений: в 1532-м году их армия в количестве 168 человек встретилась с восьмидесятитысячной армией инков. К вечеру шесть тысяч индейцев были изрублены европейцами, а тысячелетний юноша, сын бога солнца Инти, был пленен и через месяц удавлен обыкновенным корабельным канатом из пеньки, не смотря на то, что за свою свободу буквально завалил католиков золотом.
Так вот: этот самый сын Инти (или его дракона), внук верховного жреца племени Наска Мамаду (по материнской линии), нареченный именем Тейо, который в поисках истины  пересек величайшую в мире пустыню, потому что ему захотелось свежей рыбы из другого океана (ему сказали, что в Атлантике дорада жирнее), ставший последним королем Инков и умерший от поганой испанской веревки, и был прямым предком нынешнего шофера Великого Комбинатора, по имени Хулио и по фамилии Чкалов.
Но это еще не все, ибо по кровям нашего героя кроме испанцев и огнедышащих драконов (или их наездников) прошлись португальцы с французами. Заглянем в документы: вот, к примеру, письмо Эстивана Рейса королю Мануэлу, датированное 1514 годом, содержащее такие строки:   
“Ваше величество владеет этими землями свыше 20 лет”.
Владеет землями, и, соответственно, людьми, на ней проживающими.
Таким образом, Хулио Чкалов, сам того не подозревая, являлся потомком  любимца первого наместника португальского короля, того, что первым приветствовал его величество в 1531 году, подпрыгивая на желтом песке Гуанабары, как носатая обезьяна - беглого матроса Дьогу Альвареса, по кличке Карамуру, которому в числе сотни-другой бабенок подвернулась и хулеовская пра-пра-пра-прабабка по отцовской линии.
Появление Дьогу Альвареса, получившего псевдоним “Карамуру”, - за невероятный по размерам член саблевидной янычарской формы, сильно повлияло на тогдашнюю геополитику континента - это он в рекордные сроки изучил языки цветов, грибов, трав, всего, как у Владимира Семеновича поется, “галдящего, ревущего, поющего”, а так же, - бегающего, летающего, и, главное, прыгающего, и стал заставлять всех своих женщин (их от верховьев до низовьев Амазонки и ее тысяч притоков было не счесть), прежде, чем родить или помереть, превращаться в живых жаб - и чтоб с золотыми коронами.
(Всем известно, насколько распространена по евразийскому континенту эта старая легенда о царевне-лягушке, а некоторых странах Европы эта история имеет извращенные, по мнению некоторых гностиков, формы, или же, особенно в германской версии, каких-то ненаучных намеков на зоофилию).
Запутанные ветви Хулио Чкалова по материнской же линии - но со стороны другой бабушки,  восходили так же к Жану Дюклерку, тому самому знаменитому французскому корсару, что в 1710 году вошел в Гуанабару с десятком кораблей, ворвался в город и лично пере(ПИСК)ёб самых красивых женщин Рио (который тогда назывался на нормальном языке индейцев-тупии: “январская река”, что является всего лишь неудачным переводом португальского “рио” (река), с индейского “барра» (устье реки), одной из которых была и пра-пра-прабабка Хулио по линии материнской.
Спустя год, в сентябре 1711 года, у стен города оказалось уже 17 французских кораблей, и на берег высадилось несколько следующих сотен французов, на  этот раз под предводительством маньяка по фамилии Дюгуа-Труа, которому родной король Людовик под покровом ночи лично дал денег на экспедицию, лишь бы тот больше не собирал в таком количестве придворных марсельских шлюх под стеной старой крепости, куда Дюгуа-Труа  залезал безо всякой страховки, и ругал его, короля Франции, сексуальным меньшинством.
По свидетельству летописцев, ночь с 21 на 22 сентября 1711 года осталась одной из самых ужасных ночей в памяти страны. Было разграблено три четверти всех домов и складов города. 10 октября с налетчиками было подписано соглашение, согласно которому город обязывался выплатить пиратам контрибуцию золотом, курами, и, разумеется, наложницами,  в числе которых опять оказалась пра-пра-прабабка Хулио, с маленькой девочкой на руках.
Ровно через девять месяцев она родила мальчика, на тот раз уже от другого маньяка: упомянутого уже Дюгуа-Труа, который ровно через тринадцать лет осуществил, выражаясь языком кинологов, “тесный инбридинг” со своей единоутробной сестрой, родив ребенка, который причудливым образом впитал в себя столько пиратских кровей, что на свет произошел дьявол, явившийся прапрадедом Хулио. 
Однако, если бы автор известного  исследования “Бразилия ХХ столетия” Руй Фако, утверждавший, что все оставшиеся в живых индейцы смешались половым путем с завоевателями, распространяя по всему континенту триппер (порой безо всякого согласия со стороны индейцев, об том история кричит, как будто ее режут, - мы слышали, как вопил один пьяный историк, должно быть Каганович), во время своих скитаний от Рио до Сан-Паулу узнал, что водитель темно-вишневого “Хорьха”, который он нанял 11 марта 1946 года, (в тот самый день и год, когда упомянутый уже Остапом Бендером Зиновий Давыдов основал компанию “Давидофф оф Женева”), имеет на одной из более активных веток своей генеалогии первого бразильского работорговца Жила Эаниса, то умер бы на месте.
Рую Фако и в голову не могло прийти, когда он небрежно оглядывал сворачивающего свою стандартную самокрутку лыбищегося индейца, что его прапрапрадед по отцовской линии совершил расовое преступление и овладел как-то жарким июлем 1507 года прекрасной негритянкой без имени, и та родила четырех чернокожих сыновей, одним из которых стал беглый раб, бежавший с плантации в джунгли. (Негритянка была ведьмой Вуду, о ней позже).
Покормив москитов, тот прибился к племени каннибалов, и произвел на свет одного из самых отчаянных предков Хулио - знаменитого людоеда Баию. Он питался только людоедами, стараясь забыть ужас собственной участи, быть бессмертным и замаливать грехи с помощью придуманной им самим диеты (а грешник, что ни день, грехи свои усугубляет).
На счет отцовской генеалогии Хулио можно предположить, что дух отца вселился в утробу мамы, ибо беременна стала она ровно через час после того, как в результате государственного заговора разбился Валерий Чкалов, Великий Летчик, - хулеовский «верхний» отец.
Хулеовская мама, которую звали Майя, поняла, что она - хоть и ведьма, по ночам воплощённая  лягушка, но все же - царевна, и что имя ее - “Иллюзия”. Она не видела во сне слонов, ни бивней, но зачатие свое она осуществила явно, как никогда - глаза русского летчика смотрели на нее с газетного портрета, и как будто говорили: “Да, дорогая, это я!”
Как-то в полнолуние, она вынырнула из амазонской тины, и, перед тем как метнуть свою прощальную икру, передала номер “Вашингтон пост” пятилетнему головастику, и тот с тех самых пор использовал его в качестве свидетельства о рождении. Мальчику и в голову не приходило оспаривать слова своей мамы, не потому, что спасла его вера, а потому, что ему с самого детства на все было решительно наплевать, ибо он с самого раннего возраста знал об этом мире буквально ВСЁ.
- Это - твой верхний отец. Придет нижний, когда верхний отлетит к своим верхним отцам. Слушайся нижнего, но не расслабляйся: будет третий.
И, как говорят в народе, «квакнула».
Хулио ничему не удивился, и уже собрался предать ее кремации, как вдруг заметил на ее голове золотую корону, и решил повязаться с мамой навсегда - от “шеи” к шее.
Сию зоологическую редкость и продемонстрировал нынче потомок исторических сплетений и колониальных войн Хулио Чкалов, Великому Комбинатору в качестве доказательства своего русского происхождения.
- Слава богам, - сказал Остап Бендер. - А то я уж думал, что ты, сынок, - наркоман.
- Никогда, - гордо сказал индеец. - Никогда твой сын не будет наркоманом, отец, - свернул двенадцатый за день косяк, - по числу апостолов, и стал рассматривать пространство сквозь окуляры - мир увеличился ровно в двадцать раз.
Сейчас, в году 1950-м, ощущая в своих смуглых, жилистых руках тяжесть вещицы, способной  увеличивать бесконечную картину действительности (или во столько же раз ее уменьшать), бело-черный индеец вселенского происхождения, поздравлял себя с тем, что не ошибся, усадив в свой арийский кабриолет данного сверхстильного иностранца с медальным профилем.
 Хулио вообще был уверен, что не ошибался ни разу после того, как ошибся в первый раз, и народился на Свет Божий.
Он направил окуляры на то самое место, с которого как-то тронулся в путешествие по черной полосе неудач последних лет. Тогда он поспорил с членами профсоюза таксистов на ящик голландского пива, и пролетел по пешеходной зоне авениды «Атлантика» с той самой полумаской на глазах, что напялил на себя уже при Бендере (ею накануне расплатился за извоз пьяный американец, обладающий рожей, напоминавшей видимую сторону Луны).
Ящик он выиграл, однако его поймали полицейские, разбили башку, отняли права и лицензию на извоз, после чего он целый год вынужден был шляться по своей родной фавеле  на правом берегу единственного озера Рио - Родриго-де-Фрейтас. (Правый - если двигаться со стороны Гальо, там, на авениде «Хуан-Мартинес – 76» пребывал бордель).
Весь тот беспутный год он с тяжелым сердцем практически бездействовал: гонял на своей голубятне попугаев, потом продавал их для петушиных боев, разукрашивая их под бойцовских.
Он ловил в озере на удочку пираний, которых запустил туда какой-то активный европейский натуралист, и с тех самых пор в нем нельзя стало купаться, стравливал улов в круглом аквариуме, собирал с фафелудас ставки, а деньги тратил на шлюх. Все время он курил коноплю, которую выращивал у себя на приусадебном участке, там же ею  торговал.
Невинный дачный отдых он удачно разбавлял с экстремальным, как то переимел в своем неизменном стиле спасительного от всякой суеты дзена (безо всякой мысли на чистом экране сознания), всех имеющихся женщин как на правом, так и на левом берегу озера, потом ему молотком проломили череп, и сбросили в колодец, - таким образом то существо, которое, согласно идеальной  доктрине, бесконечное число столетий накапливало добродетели, спустилось на землю и вкусило рождения, приобрело третий глаз, и встало у “колодца нирваны”.
Причина явилась свыше, ибо ничего в этом мире не происходит зря: глаз открыли за то,  что он сначала заложил, а потом угнал свой немецкий кабриолет.
В какой-то момент ему  вдруг даже показалось, что он уже испытал все, что только может испытать в земной жизни живое существо, и пора было становиться сутенером где-нибудь либо на Леблоне или той же Копакабане (попытка подобного трудоустройства означала верное путешествие, как
выражался его предок - знаменитый людоед Баия, “к чертовой матери“), как вдруг однажды, проснувшись на бамбуковом лежаке своей хижине с какой-то шлюхой, он увидел перед собой улыбающегося ангела. То был друг его детства, вернувшийся из тюрьмы, где провел шесть лет. Друга звали Хуан.
Они с Хулио выросли вместе, и практически ни разу не расставались до той самой поры, пока Хуан не утопил в водах Ипанемы (в Рио вся жизнь на пляжах) полицейского, который накануне публично обозвал его, Хуана, гордого потомка Инков, педерастом.
Они сидели вместе в резервации для беспризорников, когда им взбрело взять покататься автобус прямо с остановки и проехать шоферу, который в тот момент ковырялся в картере, прямо по ногам.

Они умудрились оказаться  за одним забором, когда  кинули колумбийского наркобарона по кличке Ягуар, которого боялись даже президенты небольших  государств, и попались, переходя улицу в неположенном месте с мешком коки.
В живых они остались только по тому, что на следующий же день Ягуар появился в Рио, с целью разыскать  и уничтожить конкурирующую фирму, совершенно не подозревая, что его обули двое малолетних фавелудас, где и нарвался на засаду. Наркобарон погиб в перестрелке, воровской же рейтинг  Хулио с Хуаном подскочил до небес.
Да и “Хорьх”, который выписал для себя с территории поверженной Германии какой-то еврейский ювелир, они угоняли вместе.
Дело было так: друзья прогуливались вдоль портовой стенки Гуанабары, передавая друг другу неизменную самокрутку, и глазели на гигантские туши океанических судов, ожидающих своей очереди на разгрузку. В конце своего пути они буквально уперлись в кучу только что разгруженных с греческого парома автомобилей, которые по очереди парковал один единственный докер, в манере трудолюбивой и всегда приветливой шотландской овчарки, охрана играла в карты, опустивши задницы на бочки с радиоактивными отходами.
“Хорьх”, некогда пребывавший еще в своем первозданном индиго, сразу привлек внимание Хулио, а Хуан, которому, всегда было приятно сделать для друга подарок, сразу предложил план по угону: он должен был отлечь охрану от конвейера, каким образом - неважно, в  этот промежуток времени Хулио должен был уже перекрашивать лимузин в родной фавеле. План сработал, как по маслу, что лишний раз убедило обоих друзей в том, что только самым отчаянным гаучо сопутствует удача.
Со временем, на красующийся уже в нынешней своей расцветке лимузин был, присобачен единственный недостающий, по мнению друзей, элемент: мерседесовская звезда, а через неделю, после того, как на странную комбинацию фешенебельного лимузина и нищих фавелудас, обратила, наконец, внимание полиция, на бортах “Хорьха” была начертана надпись, имелась лицензия на извоз, страховка и членство в профсоюзе.
___________________
(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
Кат 1.
Стр. 318,
№ 710
“Clothed Automobile” 1941 г.

- Великий Сальвадор знал толк в кабриолетах, - сказал Одиссей, cломал куст опавшей ветлы и поправил траурное покрывало фюрера. – А когда Моисей дошел, наконец, до своего оазиса, то ему надо было брать всех дочерей священника, - кое-что из прошлой жизни прихватил даже Будда.
- Это что же Будда взял из прошлой жизни? – изумились мы.

- Воспоминания о своем гареме – восемьдесят тысяч особей. А что до смерти, так Фараон сказал, «она не даст себя обмануть», прежде чем отлетел к небесам его сокол, и вскричал на лету: «Моисей»!

- Моисей? Этот тот, который про себя наговорил, что никакой он не избранник?

   - Он. Тот, который вернулся в Египет с паролем «сущий послал меня к вам», не взял меч, а взял посох.

Короче, они всегда были неразлучны, как попугаи на трусах Хулио, которые он носил всю свою дикую жизнь.
Вернувшись из тюрьмы, Хуан быстро извлек из нирваны равнодушного друга, и обучил его всем тем премудростям, которым сам недавно овладел в тюряге, а именно: искусству изготовления печати любой сложности путем ксерокопирования оной на белок вареного индюшачьего яйца; приготовлению допинга для бойцовых петухов, после определенной дозы которого любой, даже самый посредственный куренок на минуту превращался в боевого слона, но чуть позже, хрипло кукарекнув, неизменно подыхал.
Кроме того Хуан показал Хулио, как изготовить из подручных средств, всегда имевшихся на свалках, несложную по составу взрывчатку, которая имела потенцию классического тратила, но взрывалась от любого дуновения ветра.
Однако, свою совместную деятельность разбойники начали с элементарной комбинации: для накопления стартового капитала они просто изловили тех паршивых ростовщиков, которые все это время разъезжали на “Хорьхе”, и вернули себе средство передвижения, рассчитавшись за прокат теми же самыми молотками по черепам.
Следующей и последней их совместной акцией было ограбление известного ювелира - еврея немецкого происхождения, который имел двухэтажный особняк прямо рядом со строящимся суперстадионом “Маракана”, в котором, по сведениям Хуана, находился потайной сейф, битком набитый бриллиантами.
О существовании тайника Хуану поведал один чернокожий медвежатник, севший за изнасилование   колдуньи Вуду.
Зомбированный механик своего последнего, «мохнатого» сейфа, поведал Хуану о кладе, уведомив его, что с такой хитрой конструкцией во всей южной Америке может совладать только он один.
В тот страшный день 19 августа 1946 года, Хуан залез в особняк ювелира, и, пользуясь шумовым прикрытием работающих на строительстве “Мараканы” бульдозеров, произвел взрыв.
Хулио Чкалов никогда не сохранял никаких образов в своей памяти: они то возникали, то пропадали всегда сами, по воле звезд, однако тот эпизод нарисовался сам по себе и лег на чистую полку его памяти навсегда.
Он сидел так же, как и сейчас, в своем водительском кресле, только то была лунная ночь, и положение кресла было не столь вальяжным, раздался глухой хлопок, после чего из окна второго этажа особняка ювелира, с треском разбив стекло, словно футбольный мяч, вылетела голова его друга Хуана и, приземлилась на пассажирское сидение лимузина, то самое, на котором восседал сейчас весь целиком международный гроссмейстер О. Бендер.
Хулио в тот момент показалось, что голова хотела что-то сказать, но тут через ограду перевалилась туша здоровенного ротвейлера (кинологические справочники информируют, что эту дурную породу произвели на свет жадные до деликатесов бюргерские мясники).
 Песик с небывалой для своей свинячьей конституции легкостью запрыгнул на заднее сидение лимузина, встал лапами на спинку переднего, и, безбожно облизнувшись, нацелился на правое ухо головы друга детства.
Какое-то подобие стихов на предмет того, что ”нелегко не жрать три дня подряд, тут и хрящам, пожалуй, будешь рад”, просвистело в чистом мозгу Хулио, после чего он выхватил из-под ног свое неизменное мачете и быстро нашинковал из свихнувшегося от голода кобеля любимое блюдо истинных арийцев, которое они так любят себе готовить втихаря от международных собачьих комиссий. (Подпольное блюдо называется “САЛАТ ИЗ РОТВЕЙЛЕРА”).
Хулио похоронил голову своего друга у себя в полисадничке, посадил на могиле куст индийской конопли, и стал заниматься исключительно извозом, не вступая ни в какие контакты с владельцами шумных, зловредных и вонючих клопов марки “фольксваген - жук”.
Миллионер О. Бендер так никогда и не узнал сию леденящую кровь историю, потому и что и сам Хулио Чкалов никогда ни о чем в своем прошлом не вспоминал.
А если бы знал миллионер О. Бендер весь тот ужас, то наверняка позволил бы себе, со свойственной только ему, величайшему комбинатору всех времен и народов, скоропулезностью, сопоставить бедовые судьбы двух невинных механиков: Хулио Чкалова и Адама Козлевича.
Если любознательный читатель подзабыл, что за неведомые толчки волею судеб столкнули Козлевича с узкой тропы добродетели, то мы напомним.
Двадцать лет назад – от года пятидесятого, Сулейман Мария Бей тоже разъезжал на кабриолете, который один ушлый автолюбитель все время пытался обозвать именем своего папы - “Студебеккер”, но сам Козлевич утверждал, что это “Лорен-Дитрих”, и в виде доказательства приколотил медную бляшку с лорен-дитриховской фабричной маркой.
Однако купленный им по случаю старый автомобиль таковым не являлся, то был вообще, как назаровский Чебурашка - “неизвестный науке зверь”, и угнан он был прямо с экспозиции автомобильного музея в городе Санкт-Петербург в 1928-м году, только что переименованный в Ленинград, и угон этот вызвал в чекистских кругах большой переполох: оказывается, именно на той экспериментальной модели “Роллс-Ройса” любил прокатиться в гости к Надежде Крупской не кто иной, как вождь мирового пролетариата Владимир Ульянов (Ленин). (Машина была вовсе не немецкого, а совсем наоборот - английского происхождения).
Именно на той машине (как впоследствии обнаружили дотошные до сенсаций октябрята, прежде чем узнали, что дедушка их – педик); Ильич заезжал к Надежде Константиновне в Шушенское, где та пряталась в его шалаше, как сказал о такой пикантной ситуации  великий русский поэт М.Ю. Лермонтов “Заслони от глаз невежды” и т.д.
Когда питерское ЧК узнало, что за реликвию проклятые ворюги угнали прямо от Александрийского столба, за который во всем аккуратный Ильич обычно привязывал своего железного коня, пришедшего, как известно, на смену крестьянской лошадке, поднялся большой переполох, и было расстреляно немало подозреваемых, но воров спасла какая-то напасть.
 Злодеи отняли у главного на Невском сутенера по фамилии Шакиллер все деньги, отимели всех тамошних курсисток, по ошибке приняв за б(ПИСК)лядей,  и помчались лесами, озерами, степями, в уездный город Арбатов, где у одного из воров недавно сгорела вместе с баней теща (он несколько раз терял сознание от счастья, когда узнал об этом, падал, вставал, узнавал и опять падал, как ростовщик    при виде каждого нового рубля), а дом с огородом коровой и голодным волкодавом - остался.
Проезжая в безобразно пьяном виде через хуторок под названием «Весёлый», на центральной улице, где всем уже разлили (была страстная пятница) они на глазах у всего честного народа задавили  самогонщицу, хотя та отчаянно жестикулировала зонтиком в одной руке, и четвертью, - в другой.
Изрядно протрезвев, ранним утром они прибыли в Арбатов,  где им и попался возвращающийся с ночной смены, похожий своими кондукторскими усами на поднявшегося из могилы, ранее повешенного большевиками за ноги, местного пристава с редкой фамилией Говнов, Адама Козлевича, которому “мокрый” раритет и был продан за небольшую сумму  в сто девяносто рублей, - вместе с искусственной пальмой в зеленой кадке, которая пребывала в салоне лимузина с тех самых пор, как Ильич узрел ее в Лондоне, на выставке достижений народного хозяйства – этому факту посвящено отдельное драматическое произведение, найти которое можно в одиннадцатой главе.
В последствии А. Козлевич занимался исключительно извозом горбунов, вурдалаков, а так же педерастов, которые голые танцевали при полной луне, а то и просто расхитителей кооператива “Линеец”, тех, что пели запрещенные песни громкими голосами, как-то:
 ”По рюмочке, по маленькой, тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом,
Что день, то короче к могиле наш путь”.

Историю своего первого авто Великий Комбинатор тоже не знал, но такие дикие аналогии, как явление индейца без пупка, с русской фамилией, обвязанный гигантским пауком и коронованной лягушкой (как ни прикидывай - царевна), которая оказывается его мама, а главное - заявление о таком диком родстве, которое зовется “нижнее”, то есть - наземное, (все остальное творилось на небесах), заставляли думать о судьбе.
Прошло ровно    двадцать лет после того известного на весь белый свет эпизода, как он в первый раз стал миллионером, и подобные знамения не могли не потревожить его тонкую душевную организацию.
Так что, принимая из рук индейца большой морской бинокль адмирала Канариса (если кто внезапно уснул у экрана, и потому упустил путеводную нить повествования - бинокль подарил ему Гитлер, в тайных глубинах души уже чувствуя, что как-нибудь возьмет его, Канариса, да и повесит, как куклу, навестив перед этим свою Еву), Великий Комбинатор спокойно рассуждал о том, что рановато он поставил на обозримом зигзаге судьбы  золотой крест.
Остап Бендер надел на блестящие окуляры бинокля пару желтых светофильтров, предварительно протерев их стерильной батистовой портянкой, и уже воззрился сквозь них вдаль, как вдруг услышал мерную, как стук серебряного молотка о сандаловое дерево, речь индейца:
- Не желаешь ли напитков, отец?
«Я люблю тебя, жизнь», - подумал Великий Комбинатор, глядя в небесную бездну, соображая, как бы не сморозить: «...и надеюсь, что это взаимно».

- Желаю шампанского “Дон-Переньон” 1930 года, - сказал он, некстати вспомнив, что это были последние слова А.П.Чехова, произнесенные на его даче в г. Ялте в 1904 году непосредственно перед кончиной. И добавил: “Сынок”.
Остап Бендер протянул своему готовому на все наследнику внушительную пачку крузейро, извлеченную все из того же акушерского саквояжа, как из рога изобилия, при этом спросив:
- Могу я сбросить доспехи в кабине твоего броневика, сынок? По-моему, кариоки не стесняются показаться голыми под вездесущие очи пуритан, и  здесь нет кабин для переодевания, хотя, если мне память не изменяет, “кари” по вашему - белый, а “ока” - дом. Мне, как бывалому архитектору, сразу мерещится сортир.
- Ты - индеец? - спросил Хулио.
- Как ты догадался, сынок? - изумился Бендер.
- Я вижу твою полосу на горле. Значит, у тебя была другая голова.
- Если бы, - успокоил сына отец. - Я по-прежнему не могу без отряда иждивенцев, которые всегда потом попадают в дурацкие ситуации. Дай партнерам надежду, и они тебя сожрут живьем. (Он вспомнил о Балаганове – был такой кадр).
- Ты - вождь?
- Не совсем. Во время заседания учредительного съезда Бразильской индейской коммунистической партии в феврале 1922-го года я отдыхал в Таганской тюрьме вместе с известным театральным аферистом Яковом Менелаевичем, так что я тогда не смог приехать, вождем был единодушно избран видный деятель рабочего индейского движения Астрожилдо Перейра. Знаешь такого? - спросил великолепный, как и тогда, в Таганке, Остап.
- Нет, - признался индеец, разодел свой лимузин в кожаный тент, и отправился за шампанским.
Мистер же Бендер разделся прямо в кресле, и перед тем, как бросить свое мощное тело в чистые воды Атлантики, решил еще разочек вкусить ощущений, знакомых только капитанам подводных лодок, выбирающих сквозь прорезь шкалы перископа в торговом караване кораблик пожирней.
Остап подкрутил кольца настройки резкости и увидел, как некий джентльмен достал из жилеточного кармана часы: то были часики из старой коллекции Луи Картье, в виде бриллиантовой русалки, к которым прилагалась брошь в виде играющего дельфина, колье  и бриллиантовые  же клипсы. Бендер взял прицел чуть влево и сразу узрел все остальное: на полосатом шезлонге сидела спиной дама, оживленно жестикулировавшая рукой в бриллиантовом браслете, через мгновение она  показала и маленькое ушко, ослепительно блеснув на солнце недостающим элементом коллекции.
Он опустил бинокль, чтобы протереть глаза, но когда поднял его вновь, то бриллиантовый джентльмен был безвозвратно утерян, видимо Остап разглядел его на таком расстоянии, что невооруженным глазом можно было увидеть только двигающиеся точки, к тому же в океан стала бросаться неизвестно откуда взявшаяся толпа серфингистов.
“Где-то я уже видел эту загадочную пару, - подумал Остап. - Или на аукционе алмазов “Дебарс” в Токио, либо мне опять что-то мерещиться. Да и задница знакомая”.
Дабы убедиться, не возникнет ли с его памятью еще каких-нибудь чудес, он еще пошарил окулярами по морю.
Он без напряжения прочел название яхты, плавно летящей вдоль побережья. Яхта называлась: “PILAR”
- Ого! - воскликнул Великий Комбинатор. - Вероятно, со своей любимой Кубы прибыл Эрнест Хемингуэй, дабы опохмелиться своим любимым двойным “дайкири” без сахара. А что ж я тут сижу, как тополь на Плющихе? Пора возобновлять трудовую буржуазную жизнь!
Он еще некоторое время поводил биноклем по дальним сторонам Копакабаны, с тайной надеждой вторично оценить степень укомплектованности бриллиантовой пары, но в этот момент вооруженный взгляд Остапа Ибрагимовича скользнул по передней кромке пляжа, и...

 Замри, читатель! Все случайности в том мире придумали дарвинисты - случаев не бывает, случается только ухабы на извилистой дороге судьбы.
Миниатюрный перископ адмирала Канариса, ведомый гроссмейстером Бендером, уткнулся в спину мало презентабельного господина, в драных серых парусиновых брюках и клетчатой рубашке класса “парагвай”.
Сердце Великого Комбинатора дрогнуло: эту широкую спину он узнал бы из тысячи других, не смотря на то, что плоский затылок уже не венчали мелкие завитки рыжих кудрей: молочный брат был лыс, как пушечное ядро.
- Не может быть, - тихо сказал сам себе Бендер, - не может этого быть! - повторил он, впиваясь взором в окуляры бинокля.
  Через мгновение Хулио Чкалов, приближавшийся с грузом холодного шампанского к своему лимузину, увидел картину, способную удивить даже его: только что с небес явленный, “земной”, отец, щедрый и красивый, все в той же капитанской фуражке и сигарой во рту, только без одежды, перескочил из-под кожаного тента прямо через лобовое стекло, пробежал по раскаленному капоту, соскочил на песок, и рванул со всей скоростью, на которую способен человек, по направлению к океану.

Глава третья: “ДЕЛО РУК УТОПАЮЩИХ”

----------------
В то безвозвратное утро наша муза крикнула в окно:
Ребята, вы меня теряете!
Потом полезли демоны, и нечем было им головы срубить, а пока до нас дошел со своей, всегда теплой крыши, черный кот Муррзик, они запудрили нам мозги мыслями о разврате:
Мы думали, что если она, муза наша, вдруг разом вся околеет, то как же мы распознаем ее улетающую душу?
   - Какая там душа у бабы! – поправил нас Одиссей (*), и смахнул слезу – вспомнил он, как видно, о доме, о сыне, и, наконец, о Пенилопе. – Пойдемте-ка лучше играть в гляделки – на карты, а за одно перевидим того кто за нами наблюдает!

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
Кат. № 1
Стр. 391
№ 881
- Взгляните на это всевидящее, вечно бдящее око!  Каждое наше ПА на этой всемирной сцене под присмотром – «будь ты пеший, будь ты конный».

Это оно бесконечное число раз то говорит, то спрашивает:
«Э, ребята! Да вы все, как я погляжу, в каком-то искаженном виде, можно сказать, полуперпендикулярном!
- Да нет, - орем ему снизу мы, те, кто не может скрыться (от себя не убежишь). Просто никак не можем разобраться в новом памперсе – такой тоненький, а всасывает два ведра, вместе с коромыслом, - мы показали загибающуюся музу ОКУ, и ОНО моргнуло.
Потом ОНО глядело на нас бесконечное число часов, после чего (*) встрепенулся и очнулся – (суетная жизнь оторвала его от дум*), он заорал старое, малоцензурное:
- (ПИСК)! Мы же собирались в кругосветку, а тут опять – бабы.
(Это случилось в тот день, когда Миг Джагер снял-таки кино про любовь Че Гивары к немецкой шпиёнке с русским именем Таня, которая переправила Ё. Фишеру всю партийную кассу).
ОКО же знало и видело, что у белых мужчин такие же строгие правила, как и у черных женщин, ОНО всецело зрило гербовые бумаги на  педо-зоофилов под председателем лорда Экесли, да и педофил нынче уже не тот!
А вот ОНО высвечивает в сумочке негритянской певицы Уитни Хьюстон,  все 14 грамм марихуаны, вот ее телохранитель К. Костнер (его в Голливуде зовут “лопоухенький”) бросается на  таможню, и всех мочит.

От ОКА скрыться невозможно – ОНО видит, какими, подчас суровыми методами учит (*), стараясь то ни в чем себе не отказывать, а то и отказывать себе во всем, как грится, что бриться, что подтираться – все равно со скрипом;
  так вот – ОКО видит это скрип, потому что заглядывает в наши скорченные рожи, особенно по утрам, когда Патрекей всех будит на охоту.
На самой большой глубине ОКА светятся мысли о сексе, - они и есть - те женщины, которые, все поголовно, всего на свете достойны, но внизу, на этой всемирной сцене, то стоит, то прыгает Одиссей.
- Бросьте, девушки! – орет (*) а ОКО читает по бледным губам его. - Верное замужество уже не считается самым большим в мире счастьем!
Потом он возводит очи наверх и сталкивается с ним - “глаз в глаз”.
(*) кричит:

- Не зря весь день виделось северное сияние – а где то бельмо, которое засветится перед всеобщим нашим концом, а стало быть, началом небесного кича? За что ж карать нас, набожных? Все равно ж мы стреляем на этом рубеже меньше, чем предаемся песнопениям, все равно воюем реже, и как-то нехотя – все уткнулись по ящикам, и через его свет смотрят в мир! Мы ж за все наши жизни – ни разу не продались, ибо нет нам настоящей цены - не дал никто! (Крикнув сие, мы замутились, ибо следующий  скачок опять вынес нас мимо дома – спасать цивилизацию от ее самой, той, которая путает «вольву» с вульвой.)
Мы повскакали на лошадей, и понеслись прочь – но не убрались мы от тени его, ибо все были, как есть, все едино - под ЕГО присмотром.
____________________________

- Балаганов, - прошептал Великий Комбинатор,  быстро скинул с себя рубашку и брюки, под которыми оказались купальные трусы интенсивной тропической окраски амазонского ягуара.
Он выдержал секундную паузу, осмотрел свою старую синюю пороховую татуировку, изображающую Наполеона и с пивной кружкой в короткой руке, треугольную шляпу которого прикрывал висящий на массивной золотой цепи орден Золотого Руна, бросил бинокль на сидение и ринулся вперед, простучав пятками по раскаленному капоту хулиовского кабриолета, и оставив на нем свои неповторимые отпечатки.
Остап Ибрагимович гигантскими скачками понесся навстречу прибою, - до него было метров триста. Он пробежал по чьим-то задам, перевернув по пути огромный тюрбан на голове толстенной негритянки, возлегавшей в походном шезлонге, из-под которого серебряными блестками высыпались на желтый песок бигуди; потом он сшиб тощего волосатого дядю, из-под плавок которого тут же выскочила толстая пачка крузейро, на которую набросились неизвестно откуда возникшие, словно стая ящериц-круглоголовок, дети фавел.
Вслед за Бендером, через весь пляж несся высокий ульмский дог голубого окраса, сверкая на солнце своими глянцевыми яйцами и громыхая басовым лаем, но “нижний  отец” его не замечал - он летел вперед.
Последней жертвой его стремительного спринта  был чернокожий сборщик мусора, который после столкновения с тяжелым телом Великого Комбинатора отлетел к самой кромке прибоя, а из его корзины полетели бутылки и объедки.
Бендер подбежал к самому берегу и огляделся: молочного брата не было. Он исчез так же внезапно, как и появился.
Остап извинился перед ошалевшим негритенком, сидевшим на заднице и выплевывавшим песок, собрал мусор обратно в корзину, поставив ее парню между ног, пробормотав: ”Por favor, da licenca“ (“пожалуйста”, “позвольте”), и побежал вдоль пляжа.
- Что за черт! - орал он, словно морской царь, пытаясь осилить шум прибоя и ударяя себя в грудь. - Или старый шутник Аид решил попугать меня своими тенями, или я, под действием роковой  этой эрозии, все больше забываю божественные твои черты, Беатрис?!

В следующий миг Остап увидел заветную лысину где-то на самой вершине прибойной волны. Волна схлынула, увлекая за собой то ли самого младшего сына лейтенанта Шмидта, то ли его беспокойный призрак.

Великий Комбинатор, не раздумывая, в два прыжка вновь оказался рядом со сборщиком мусора, нахлобучил на него свою капитанскую фуражку, воткнул сигару ему в открытый рот и бросился в океан.
Над головой сразу нависла стеклянная крыша прибоя, но Остап прекрасно знал, как вести себя в подобной ситуации: он нырнул как можно глубже, прямо на дно, прижался грудью к песку, потом вынырнул и поплыл, наращивая темп широких саженей кроля в открытый океан, подальше от прибоя.
Балаганова нигде не было, либо его не было вовсе, и рассудок Великого Комбинатора на склоне лет помутился, либо молочный брат утонул.
Покрутившись на месте и пару раз нырнув, Остап поплыл обратно, внимательно оглядывая поверхность.
“Если он начал бороться с течением, что совершенно бесполезно, - думал Бендер, чувствуя под собой волну прибоя, - то его обязательно накроет новой волной.”
Остап сплюнул, и погрузился в морскую пучину. “Попробую в последний раз“, - решил он в надежде хоть что-нибудь увидеть под водой, прежде, чем прибой выбросит его на берег, и сразу разглядел человеческие очертания.
Бендер вынырнул, чтобы глотнуть воздуха, но тут на него навалилась следующая  волна. Он быстро сосредоточился, зажал в легких остатки воздуха и стал толкаться в брассовом стиле ногами об воду. Поверхности не было - был океан. В какой-то момент Остап даже подумал, что перепутал направление, и не всплывает, а ныряет: он на мгновение застыл, дабы убедиться, куда его потащит, но было поздно: в его легких как будто развернулась раскаленная стальная пружина, и сразу настало облегчение - боль прошла.
“Сейчас, согласно инструкциям Раймонда Моуди, должны появиться родственники и друзья покойного, - подумал Остап Бендер. – Какой к черту Балаганов? Просто кто-то сглазил. Либо кредиторы, либо этот "бишейру", чёртов владелец лотереи), или та ведьма из Сан-Паулу (просила денег, но ни хрена не получила. "Офицеры денег не берут", - сказал он ей тогда). А этот паренек с сушеной жабой на шее - мой ангел, он просто показал мне путь к адским стремнинам”.
Пространство царства Архимеда покрылось бликующими звездочками, завели свою чудную песнь сирены.
Остап увидел своего папу - турецкоподданного, сидящего на троне, сооруженном из дивной красоты раковин, окруженного наложницами - златовласыми русалками, разноцветными рыбками и танцующими морскими коньками, который ласково посмотрел на него, засунул мизинец в рот и просвистел турецкий марш; потом появился его бывший подельщик Ипполит Воробьянинов, в черном, наглухо застегнутом черном пальто и торчащих на носу пенсне. Он  извивался, словно морской угорь и выписывал перед собой блестящей бритвой по воде латинские исключения, зазубренные Остапом в третьем классе частной гимназии Илиады и до сих пор бессмысленно сидевшие в голове:
“Пуэр, соцер, веспер, генер, либер, мизер, аспер, тенер...”
Потом бывший предводитель уездного дворянства открыл рот, и вылетевшие оттуда обильные пузыри воздуха, как будто то были не утлые стариковские легкие, а выпускная система акваланга, явственно нарисовали смысл того немого порыва:
“Я голодаю!” - пробулькал согбенный дух искателя бриллиантов, у которого внезапно отклеились зеленые, словно водоросли, усы, и он тут же ринулся в пучину их вылавливать.
Тут же навстречу ему из темноты саргассовых зарослей вынырнул человек - рыба в рваной, цвета морской волны, косоворотке, опоясанной потертым витым шнурком с густыми кистями, и в затертых полосатых брюках. Он ловким движением давнего морского жителя изловил порхающие в невесомости зеленые усы, и торжественно поднял их над головой, пропев пасторским своим баритоном:
“А признайся, куда ты девал сокровища убиенной тобой тещи? Говори! Покайся, грешник!”
Однако змееподобный Киса Воробьянинов не растерялся, а напротив, ловким движением дернул существо за шнурок и затряс его, держа в двух тощих костях вместо пальцев.
“А это что?! - все так же беззвучно вопрошал воробьяниновский мятежный подводный дух. - Уж не с выставочного ли безенчуковского гроба сии кисточки, а, святой отец?! А может они и вовсе с гроба тещи моей, Клавдии Ивановны?! Да вы - аферист, отец Федор! Вы - вор! Бейте его, товарищ Бендер! Это он украл колбасу! Лови его! Держи!»
Только сейчас Остап узнал в этой разодетой в рубаху и штаны медузе настоятеля церкви Фрола и Лавра отца Федора, в миру - Вострикова. Однако тот и не думал уплывать, а напротив, погрозил носителю вечного титула “отец демократии” пальцем и, лучезарно улыбаясь, прошептал: “Не корысти ради! А токмо... - тут он выпустил крупное облако пузырей и скрылся в морской пучине, унося с собой добычу, - угорь с головой в пенсне, быстро извиваясь, поплыл за ним.
Остап оглянулся, вокруг никого не было, и стало ему удивительно легко. Не было никакого страха перед неведомым, и новая среда обитания ему нравилась, чем дальше, тем больше, к тому же царем здесь был, как ему показалось, его покойный папа - бывший турецкоподданный.      
Он проплыл немного вперед и поразился размахом возникшего перед ним подводного пейзажа: мраморные лестницы ниспадали ко дну, у оснований которых, торчали из лилового леса водорослей огромные корпуса океанических пароходов. По фуникулерам поднимались и спускались австралийцы, индусы в белых тюрбанах, немцы, французы, новозеландцы, жители бассейна местной реки Амазонки, а так же москвичи, ленинградцы, киевляне, сибиряки и одесситы.
Вдруг на мутном горизонте Остап усмотрел черную точку. Она быстро приближалась и росла, превратившись в большой изумрудный парашют. Как большая редька, висел на парашютном кольце до боли знакомый васюкинский одноглазый любитель. Любитель был огромный и абсолютно синий, а в левой руке держал пузатый, перламутровой кожи, оккупационный чемодан, под мышкой он сжимал роман Шпильгагена в пантелеевском издании, из которого, словно прокламационные листовки, выплывали одна за другой страницы.
“Он, наверное, тоже утонул тогда”, - даже не пытаясь бороться с  дрожью, подумал Великий Комбинатор и со стыдом вспомнил, как он давним летним вечером зачерпнул в горсть несколько фигур и швырнул их одноглазому, прямо в голову, а потом и вовсе отоварил его веслом.
“Это он! - закричал одноглазый. - Ура! Ура! Ура! Я узнаю великого философа-шахматиста гроссмейстера Бендера. Только он один во всем мире никогда не надевает никаких носков!”
Остап так и приплыл в жидкие объятия одноглазого. Тот ласково взял его за талию и распахнул перед ним чемодан: прямо на плаву возникла огромная шахматная доска, на которой стояла одна единственная королевская пешка. Остап, чувственно улыбнувшись, передвинул ее с клетки «е2» на «е4».
Одноглазый шумно булькнул, и, потрясая руку гроссмейстера О. Бендера, сказал:

- Я всегда преклонялся перед вашей идеей перевода пешки в васюкинской партии с е2 на е4! Ура! Просто и убедительно, в стиле чемпиона!
И вся необозримая толпа подводных любителей подхватила:
- Ура! Виват! Банзай! Просто и убедительно, в стиле чемпиона!!!
“Гроссмейстер сыграл е2 - е4!” - забулькало по стройным рядам утопленников, которые, подоставав кто откуда миниатюрные шахматные доски, хватались за мокрые волосы и погружались в лихорадочные шахматные рассуждения.
Потом, все они вдруг разом оживились, перемигнулись, одноглазый взмахнул рукой, и два с половиной миллиона полулюдей-полурептилий, в одном воодушевленном порыве запели, словно несметное стадо заквакало гимн надвигающейся грозе:
«Чудесен шахматный закон и непреложен:
Кто перевес, хотя б ничтожный, получил
В пространстве, массе, времени, напоре сил -
Лишь для того прямой к победе путь возможен».

К одноглазому подплыл скороход, и протянул ему акустические наушники.
- Смятение на сверхмощной радиостанции. Требуется ваша помощь.
Одноглазый нахлобучил наушники и прислушался.
- Уау! Уау, уау! - неслись отчаянные крики в эфире.
- SOS! SOS! SOS! Спасите наши души

- Кто ты, умоляющий о спасении? - сурово крикнул в эфир одноглазый.
- Это я, Шура Балаганов! - сообщили подводные волны. - Спасите мою душу!
- Что вы имеете к шахматному клубу четырех коней?
- Нижайшая просьба!..
- А в чем дело?
- Я только что откинулся, век воли не видать! Ищу родного брата! В газетах пишут - он у вас!
- Ах, мне так некогда! - ответил одноглазый, но потом напряг свои подводные мозги и спросил в эфир. - А как фамилия вашего брата?
- Бендер! Его зовут Остап Бендер! Мы вместе кидали арбатовского председателя!
- Это вас, - любезно протянул наушники Бендеру одноглазый шахматный меценат.
- Можно ему как-нибудь помочь? - осведомился гроссмейстер О. Бендер.
- Нет проблем! - воскликнул щедрый одноглазый.
- SOS! SOS! SOS! - заверещал эфир.
- Ну, хорошо! Приплывайте уже!
- У меня нет де-е-нег! - донеслось с неизвестно чьих берегов.
- Ох! Уж мне эти молодые шахматисты! - вздохнул одноглазый. - Пошлите за ним мотоподводную дрезину! Пусть едет!
- Дрезину уже отправили за молодым мексиканцем Торре! Он только что выписался из сумасшедшего дома, и сразу же утопился, - поспешно заявил подводный скороход.

- Ну, тогда пошлите за ним нашего белого коня! - вознегодовал одноглазый.
Уже блаженные воды запылали от светящихся реклам, когда по ним проплыла белая лошадь. Это была та самая васюкинская лошадь, уцелевшая после механизации гужевого транспорта. Особым постановлением она была переименована в коня, хотя и считалась всю жизнь кобылой. Почитатели подводных шахмат приветствовали ее, плавно помахивая кустами саргассов и шахматными досками.
“Только что на том месте стояла моя ладья! - выхлопнул вдруг сплошной воздушный пузырь одноглазый прямо Остапу в лицо, - а теперь ее уже нет!”
“Значит, и не было! “- ласково ответил Бендер.
“Как же не было? Я ясно помню!” - еще больше раздуваясь, гудел одноглазый.
“Конечно, не было!” - твердил Остап, стараясь освободиться из объятий покойного любителя.
“Куда же она девалась? Вы ее выиграли?” - не унимался одноглазый.
“Выиграл”, - сказал Остап, отодвигая от себя плавучий шахматный чемодан.
“Когда? На каком ходу?” - свирепел одноглазый.
“Что вы мне морочите голову с вашей ладьей, утопленник вы проклятый! - вскричал Остап. - Если сдаетесь, то так и говорите!”
“Позвольте, товарищи, у меня все ходы записаны!” - наливаясь синей водой, словно гигантский бурдюк, неистовствовал одноглазый.
“Контора пишет,” - сказал тихо Остап, схватил выплывающую из своего кармана ладью, и ткнул ею одноглазого прямо в сизый лоб.
Васюкинский любитель стал носиться по невообразимой траектории, словно потерявшая управление двуногая ракета, быстро уменьшаясь в размерах.
“Товарищи! - верещал удаляющимся тенором одноглазый, похожий на сдувающуюся луну-рыбу, только синюю и тухлую, выпуская ручку шахматного чемоданчика, который беспомощно стал погружаться в бездну.
“Смотрите все! Любителя бьют!” – он выпустил остатки содержимого, после чего взловался: глубинная любительская бомба, заложив в атлантических водах свой прощальный вираж, произвела известный всем подводникам «ульк», оставив на плаву лишь черную пиратскую повязку, которая, покачиваясь, стала погружаться на дно.
Любители шахмат всех времен и народов опешили.
Не теряя драгоценного времени, Остап развернулся, и, словно выпущенный на волю дельфин, понесся прочь от придуманного когда-то им же центра мироздания.
В блаженных водах небытия был лунный вечер. Остап летел по их серебряным просторам легко, как ангел.
“Может я ангел и есть?” - весело думал он, лихо огибая валуны и скалы, любуясь на лету подводными пейзажами.

Он оглянулся. Сзади катилась рыбьей стаей тесная группа разъяренных духов поклонников защиты Филидора. Отступления, как всегда, не было. Поэтому Остап летел только вперед - куда-то в темноту бугров и склонов.
“Держите гроссмейстера!” - приближалось с разных сторон.
“Прощайте, одноглазые любители!” - крикнул Остап, и легкая, как сон в летнюю ночь, душа его, уже готова была с восторгом, отдаться этой дивной бездне, как вдруг он вновь почувствовал дикую боль в легких - ту же самую, которую он чувствовал, когда стал умирать. Потом ему показалось, что его обхватили огромные железные клещи, и он понял: свидания с родственниками и подельниками кончились, и начались неприятности: рогатые сексоты ада волокут его в своих сетях на допрос.
Он стал судорожно вспоминать, о чем его спрашивали в прошлый раз, когда отец русской демократии полоснул ему той самой бритвой “желетт”, с которой он, вероятно, так и не расставался даже на том свете, и которой недавно манипулировал.
Остап открыл глаза и увидел перед собой загоревшую от долгих упражнений физиономию адского истопника, который с подозрительной периодичностью надавливал ему на грудь. Потом тот ловко перевернул его на живот,  подхватил через  руку и стал трясти.
Изо рта великого комбинатора полилась морская вода пополам с песчаником, затем его опять перевернули и уронили спиной на горячий песок. Дальше он ничего не помнил, по-видимому, пребывая в общей очереди за своей порцией мук.

Над двумя распластанными на песке немолодыми телами склонились двое здоровенных спасателей.
На груди первой жертвы был выколот  жизнерадостный Наполеон с пивной кружкой в волосатой руке, тело же второго покрывали сплошные черепа, цветы, непонятные буквы и бородатые лики.
- Как твой? - спросил тот, что приводил в чувство Великого Комбинатора.
- Ничего, - сказал тот, что вытащил второго. - Здорово нахлебался, кудрявенький, - и он похлопал своего утопленника по сизой лысине. - Смотри, весь в черепах - наверное, какой-нибудь свихнувшийся немец из "бывших" - вышел из сельвы утопиться, совесть замучила. А твой?
- Очнулся. Бандит, наверное, - сказал первый спасатель, присел над телом Бендера, взял в одну руку  орден золотого руна, а второй провел ему по белой нити старого шрама. - Похоже, что ему когда-то отрубали голову. Видимо турок. Смотри, там еще кто-то плещется.

С этими словами  спасатели сорвались с места, помчались к воде и вместе бросились под волну.
Минут через пять Остап открыл глаза и увидел небо, которое было голубо и чисто. «Я не умер, - спокойно подумал он. - Я просто опять был на полпути».
Он со скрипом повернул голову влево и увидел бездыханного Балаганова. Огромным усилием воли Остап поставил себя, как писалось в советском справочнике по сексу в редакции Вассермана «Муж, не серди свою жену», в коленно-локтевую позицию, подполз к молочному брату и пару раз двинул ему по щекам.
Балаганов очнулся. В расплывающихся волнах его воскресшего сознания зарябил нетленный лик командора, на шее которого болтался светящийся баран. Над его головой парил овальный нимб, и никак не мог встать на место.
- Командор!.. - прохрипел бывший бортмеханик. - Забурел...
- Вставайте, граф, вас, как всегда зовут из подземелья, - промолвил Бендер, поднимая Балаганова с песка на ноги. *
__________________________

* - А как там у нас с болезнью Паркинсона? - спросил как-то тот из нас, кто всегда хоть чем-то, да и прибаливал...
- Она лечится. И примером тому: Мухаммед Али. Что у него, денег не было? А теперь – выздоровел, и баб е(ПИСК)ёт, и дочь не получает за отца, ту же болезнь. Когда MTV-шный ангелок посылает стрелу, то она, обогнув землю, втыкается ему в задницу. Далее следует - комментарий, благо теперь в нашей клавиатуре присутствует буква "Ё", - сказал Одиссей (*).
- Какой сякой комментарий?
- Дикторский. Тот, который обычно сопровождает американскую школьницу, когда она лежит, раздвинув ноги, где-нибудь на мусорке, и говорит чертовой дюжине чертовски дюжих негритосов: "Ой, я и не знаю, правильно ли я поступаю".
А они ей и говорят, типа давай, не ломайся.

Любовь к тебе еще вернется.
Любовь к нам не вернулась, а визиты начались: явился пьяный одиссеевский денщик, батька Патрекей (в жопу (ПИСК*)ый лакей*), и доложил, что явился какой-то мужик, требуя аудиенции.
Патрекею было предложено убираться на (ПИСК*), однако Некто ворвался в помещение, и кто-то из наших узнал его:
этот юноша, в какой-то утренней, российской информационной программе, говорил о своей любви к Великому Сальвадору в обществе какого-то малоизвестного художника, который принес с собой куклу, выпилил у нее на брюхе квадрат, и сказал, что до него, наконец, дошло, что же такое этот самый
"далианский стиль".

Мы любезно простились, велев налить юноше водки, однако Патрекей явился вновь, и сказал, что дверь выламывают какие-то кришнаиты, и не спустить ли ему на них собак.
Мы все, как один, выглянули в окно, и сразу сообразили, что Патрекей, с юношей изрядно плеснул себе на жало, ибо это была не группа кришнаитов, а один буддист, и скорее даже не буддист, а артист, к тому же американский.
С ним была еще пара негров - в форме бразильских полицейских, должно быть - в гриме.
Мы замахали им, кто чем, из окна, а они обозвали нас - бессовестными нахалами, и заявили что явились с ВДНХ США, и у них у всех авторские права.
- А водительские права у вас есть? - спросил их Одиссей (*), и когда узнал, что есть, он пригласил их попариться в бане и идти работать в Жаворонки фермерами на наших, российских тракторах - тех самых, которыми как-то раздавили выставку художников с приставкой "NON" - то ли "FORTYNA", толи  "PENIS", толи "KONFORMIZM".
- Буддизм - это какой - никакой путь, а любой путь через сельское хозяйство ведет к просветлению, правда, смотря, что сеять, и чем жать - сказал (*), но его не поняли, а приглашение не приняли.
- Странные они какия-то, артисты енти, - сказал на прощанье батька Патрекей - славный некогда на Руси ловчий. - Говорит, играть умеет, а сыграть не хочет.
- Жениться, что ли, на негритянке, - сказал тот из нас, кто всегда был падок до экспериментов.
- Да хоть на обезьяне, но только в самом лучшем смысле этого слова, - дружно подхватили мы. - Лишь бы веселая была.
- Кстати, о неграх, - сказал Одиссей (*), и взглянул на часы - они тут же сползли у него с руки, и за ними поГНАЛся наш неверный, черный Муррзик - тот, которого не было. - Вы любите зимнюю рыбалку?
Никто не знал, что это вообще такое.
- Так давайте ее полюбим - ГОНчие у нас нынче остались без ног - о наст побились, лошадок ковать не на что - даже на передние ноги.
- С почином вас! - сказал Одиссей,  и тут услышал чью-то историю про то, что в прошлом еще веке ехали по озеру мужики на телеге, да все и провалились - утонули.
- Не утонем, - провозгласил (*), включил божественную румбу самбу, и пригласил всех к круглому столу - там, на карте мира невиданного доселе масштаба, ждали нас наши тридцать семь предметов - колода карт и пивная открывалка.*
Мы играли всю ночь в дурака, и деньги отдавал тот из нас, кто сидел прямо напротив Голливуда, а когда он трижды сплюнул через левое плечо, и поменялся местами с Одиссеем, то и (*) стал проигрывать.
- Все правильно, - сказал (*), когда по окнам застреляли первые солнечные лучи. - Все чудеса - на Востоке, а Запад совсем одичал.
Мы загрузились на сани, ведомые единственным нашим владимирским тяжеловозом, с еврейской погонялой "Яша"; и по покатились по свежей пороше, той, что за ночь улеглась на столь убийственный для нашей ГОНчей стаи наст, к тому самому озеру, где еще в прошлом веке ушла под лед конная дрезина, на которой пили самогон наши предшественники.
Мы выехали на берег, и развалились в санях, передавая друг другу шведскую флягу с трехсотградусным спиртом, - для храбрости.
- А то некоторые тут стали страдать болезнью Паркинсона, от которой некоторое время назад (может неделю, а может и хрен вообще знает сколько), так много говорилось - именно потому, что ей на склоне лет застрадал Мастер, - добавил Одиссей (*), и оглянулся вокруг - мир был молчалив, торжественен и прекрасен.
Посередине озера торчало старое дерево (это был дуб*), а на единственной, голой от времени ветки его, сидел огромный ворон, подмигивая нам белым веком на левом глазу.
- Если сослаться на, столь любимого Великим Сальвадором, Зигмунда Фрейда, собеседнику надо целиться именно в левый глаз, - сказал Одиссей (*).
Мы подоставали стволы, и собрались уже было разорвать, как сказал бы Великий Сальвадор, "эту памятную пелену в клочья", однако (*) первым взглянул нашей всеобщей судьбе в ее черное око, - ворон замахал крылами, и вспорхнул.
Он сделал все девять дантевских кругов у нас над головами, мы спели про то, что он не ни хрена не дождется, и получили за это – с самых верхних небес Райскую Розу.
(*) взмахнул щелкнул кнутом, и пустил экипаж на лед.
- Великий Сальвадор завещал нам обходиться с этой долларовой цивилизацией по ее же правилам, - сказал Одиссей, когда лед под нами затрещал, и во ознаменование этого события мы вновь пустили флягу по кругу стола.
- Это как? - спросили мы, закусывая, чем бог послал.
- По ее правилам - значит без правил.
- Совсем?
- Да.
- То есть - ее можно бить и по яйцам, и по глазам, и локтем, и коленом...
- Да.
- А какова глубина этого чертова омута? - спросил Одиссея тот из нас, кто, как и все остальные знал, чем эта поездка кончится.
- Местами - всем по пояс будет, а местами....
В этом месте нашего порой охотничьего, а порой и рыбацкого повествования, лед треснул, и Яша всей тяжестью своего владимирского веса поволок нас в бездну - такую, какой ее нам представил Великий Сальвадор.
- Успеем помастурбировать? - спросили друг у друга мы, и как в воду смотрели, - мы увидели и мечущую икру кильку, и прозрачную, как у местной, среднерусской медузы, голову Великого Мастурбатора. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ),
_______________________
КАТ. № 1,
стр. 461, № 1024.
--------------------
- Ну, голуби вы мои сизокрылые? - спросил Одиссей, когда мы уже преодолели  пару своих миллионов лье под водой. - Понимаете теперь, что ж такое настоящее искусство мастурбации?
Мы ни хрена не поняли, но пели, мол, "что-то воздуха нам мало", и, пуская пузыри, попросили (*) перестать над нами измываться, ибо только мелким неудачникам нужна вечная жертва, а мы здесь архангельское подразделение, а не хрен собачий.
Тогда Одиссей пояснил, отпуская владимирского тяжеловоза Яшу в беспечную болотную муть, - эта земная дыра упиралась в самую верхнюю мантию, - что воображение на то и дано, что бы, в конце концов, собрать со всей вселенной самые яркие женские образы, и заставить их жить в режиме православного гарема - с единым на всех, хозяйским фаллосом.
- А зачем мерзнем-то? И тонем.
- Жизнь во Вселенной зародилась тогда, когда Создатель поработал своей правой рукой (мы, совокупные все, пребывали правшами), а проделал он это, нырнув в океан.
- А почему в океан?
- В океан небесный, - пояснил (*), и выпустил свой последний, как нам показалось, заряд. - А какая баба может сравниться с правой рукой - той самой, который ты сеешь, пашешь, с колокольни писей машешь?
Мы замешкались, ибо кислород был на исходе - внизу поплыла стая глинобитных кирпичей, что несла на себе "Вавилонскую башню" Брейгеля, и (*) решил, что это был сигнал ко всплытию.
Мы разрезали на себе ватные одежды, ибо они намокли, и неумолимо тянули нас обратно в омут, полезли по сколь голому, столь и дубовому стволу вверх - туда, где водный океан соединялся с небесным, и присели на веточках, аки чертова дюжина битых воробушков.
Наши крылышки смерзлись, и подумали мы, что хуже нас сейчас только велосипедистам шоссейникам - у них круглый год ГОНки, и некогда им не поесть, ни пописать, ни поспать.
Мы стали тихо замерзать в этих ледяных, зимних сумерках, и решили уже засунуть друг другу стволы в рот, и покончить со всем этим, да отсырел, видно, порох...

- Ну и как, - спросил батька Патрекей. - Как же вы перелетели? Без крылышков-то?
- Всегда можно разбудить своего Верхнего Отца, - он как раз дремал на соседней ветке - той самой, за которую зацепилась эта бесконечная водная гладь, - сказал Одиссей батьке Патрекею, паря пятки над каминными углями. - Мы взмолились, тот очнулся, и перенес нас прямо сюда - ты же видишь, старик, мы живы, вот мы сами, а вот - между ног у нас болтается наше страшное оружие.*


Глава четвёртая «Вор в законе Балаганов»

Часть вторая

   Если бы! Безмятежная жизнь этого верблюжачьего ранчо дала трещину лютым декабрем сорок второго: в лагерь привезли нового садиста: пожилого мужичка, который всю жизнь провел в лагерях, и даже родился на каторге: кликуха этого субъекта была “Крючок”, и был он потомственным грабителем: говорили, что его папа и мама, совместно с дедушкой и бабушкой, еще в прошлом веке грабили купцов на Старой Калужской дороге, а потом все разом померли от простуды, не снимая кандалов, оставив ползать грудного Крючка по вечной мерзлоте: с тех пор он постоянно чихал, и сморкался на все подряд, включая зеленые френчи начальства. Крючком его звали потому, что он весь был какой-то скрюченный, - здоровья у него не было совсем, при чем с детства. Однако, астеническое сложение Крючка не помешало ему на Курской дуге, в составе штрафного батальона перестрелять и перерезать все, что попалось на его пути, сначала во вражеских окопах, а потом и в своих, а потом еще рассеять по степи тот самый заград-батальон, командир которого обещал персональную пулю каждому, кто сделает хоть один шаг назад (от него осталась одна башка в фуражке). 
   Почему его оставили в живых после стольких ратных дел, было для  всех загадкой, однако с его появлением ясно стало одно: предстоит кровавая разборка между Крючком и Лысым.
Мнения ЗЭКов по поводу того, кто ж кого замочит: Крючок Лысого, или Лысый Крючка, расходились, в пользу и того и другого была масса доводов, все болели за Лысого, как за родного, и ждали от него очередного подвига (что-нибудь из разряда того, что произошло еще до войны с Бешеным).
   Лысый Балаганов не стал дожидаться, пока его порежут, как весь тот заградительный батальон под Курской дугой, молча собрал вещички и перебрался на самые, малопрезентабельные нары (рядом с парашей), и вновь спокойно приготовился помирать (его воровской рейтинг сразу рухнул после такого дурацкого реверанса перед пришлым “утюгом”, хоть и потомственным).
   Крючок поселился на вакантное место, но пока никак себя не проявлял, маялся чихом, злобно озирался, и сморкался во всех подряд. Лагерные собачонки начали дохнуть одна за другой, как трипперные кролики.
   Несчастье случилось на следующий же день после крючкового приезда с передовой в лагерь.
   Холодным декабрьским утром 31-го декабря 1942 года Лысый очнулся у себя на нарах и понял, что не помер от страха и пошел на роботу, чтобы хоть как-то возродить в памяти собственную манеру махания киркой. ("Кирку распоясал")
   По пути он увидел прогуливавшегося Крючка и быстро залез в кабину укладчика, якобы чтобы прикурить у Чебурека, а на самом деле, чтобы избежать лобового столкновения с уливающимся соплями соперником.
Чебуреком звали ЗЭКа, который выполнял обязанности помощника машиниста, он был асетинец, и когда Чебурек давал Лысому прикуривать, то случайно (или машинально) прислонился задом к какому-то там рычагу (бортмеханик с тех самых антилоповских времен так и не мог отличить гайку от лейки), и подвешенная рельса, зазвенев на ветру, словно корабельная рея, сорвалась с крюка и прихлопнула Крючка.      
   Чебурек, завидев такое дело и оценив степень своей ответственности (ох уж  это дурацкое чувство,   губит оно мужиков), тут же помер от разрыва сердца.
   Лысый же, не видя, что там приключилось с Крючком (тот лежал под рельсой, которая ударила его прямо по талии), поволок теплого еще Чебурека в барак, возле которого и повстречал дежурного офицера по фамилии Козлов, звали которого, естественно, Козел.
  Лысый сбросил еще слегка агонирующего Чебурека с плеча на холодную степь, отдал честь и завязал с офицером разговор.
(Балаганова к этому моменту рассказа, очевидно, посетило  вдохновение, а посему свой разговор с Козлом он показал великому комбинатору буквально в лицах).
ЛЫСЫЙ (застенчиво). Вот, помер Чебурек.
КОЗЕЛ (заинтересованно). Черножопый-то? Отчего это? Ты, что ль, его пришил, а, Лысый? Технические кадры изводишь?
ЛЫСЫЙ (оправдываясь). Никак нет. Это он сам по себе помер.    
КОЗЕЛ (подозрительно). Ну, и как же он помер?
ЛЫСЫЙ (под дебила). Не могу знать. Прикурить мне дал, сразу и двинул.
КОЗЕЛ (сокрушенно). Дожили! Дохнут, лишь бы не работать.

     Тут оба они увидели, что к ним бежит, падает, встает, и опять бежит, размахивая треухом, сам машинист укладчика, ЗЭК по кличке Пиф-Паф.
Такую странную погонялу  этот святой, в общем, человек, схлопотал не за стрельбу из револьверов, а за свою дурацкую манеру после каждого слова, выдыхать со звуком “пух”. Осудили же  его вообще из-за ерунды, считай, безвинно или по ошибке: просто как-то он и так был не в духе, вдобавок еще и с похмелья, а вдруг застал свою тещу, подбривающую себе "махровый свой лобок" его любимым станком - трофейным, еще с первой мировой. Решение казнить пришло мгновенно, но тут еще подвернулась супруга, своим мерзким голоском чирикнувшая, что, дескать: “Будет тут сволочь всякая свою богомерзкую харю скоблить, а нам с маменькой (ПИСК)зды брить неча”.
 Пиф-Паф привязал тещу к жене, или жену к теще, и утопил обеих в московской канализации, в которой как на заказ вскипало дерьмо. (Пиф-паф как-то рассказывал Лысому в доверительной беседе, что прокурор долго спорил с судьей, кто кого к кому привязал, следствие запуталось и совсем развалилось, а всеми забытого Пиф-Пафа просто отправили вместе с рецидивистами на неопределенный срок, скорее всего - пожизненный).
Подбежал Пиф-Паф, и сразу включился в беседу.
ПИФ-ПАФ (озабоченно). Там, (пух!), Крючка рельсой (пух!), маненько придавило, (пух). Но он еще живой. (Пух!)
КОЗЕЛ (Лысому, изумленно). Ну, ты, Лысый, даешь!
ЛЫСЫЙ (в отчаянии, чуть было не назвав Козлова Козлом). Слышь, этот... Начальник! Я не при делах!
КОЗЕЛ (с хитринкой в козлином глазу). Ты всегда не при делах. И когда Бешеного порубал - тоже был не при делах. А кто ж тогда у нас при делах, а, Лысый? Может, Чебурек при делах? (Пинает мертвого Чебурека в леденеющий бок. Пиф-Пафу). Может  Пиф-Паф при делах? А, Пиф-Паф?!
ПИФ-ПАФ (испуганно). Пух!

Здесь Великий Комбинатор постарался охладить разбушевавшегося в своем внезапном сценическом экстазе Балаганова. Он оглянулся, налил ему еще водки, и на внезапном сленге сказал:
- Тихо, Шура, лавка рухнет - бамбук.
   
Но Балаганов с азартом продолжал разыгрывать свою трагическую пьесу:
    ПИФ-ПАФ (уже на бегу). Пойду, (пух!), погляжу, (пух!), как он там,(пух!), может ему надо чего! (удаляющийся “пух”.)
Добросовестно отыграв последнюю реплику Пиф-Пафа, Балаганов еще выпил водки, развалился в кресле и продолжил рассказ уже в нормальном, повествовательном режиме, по-прежнему выводя в своей памяти образ Лысого так отстранено, словно  это бы не он сам, а кто-то другой.
   Итак, Лысый с Козлом, обгоняя друг друга, бросились вслед за Пиф-Пафом прямо на восток - к укладчику, возле которого, судя по словам Пиф-Пафа, загибался грозный Крючок.
   Зрелище действительно было ужасное: потомственный разбойник лежал между двумя рельсами (одной, уложенной согласно проекту, другой, свалившейся - волею судеб), словно его зажали двумя челюстями огромных тисков, желая продемонстрировать несомненную удачу сей инженерной конструкции (не поперек, как полагается, а сверху вниз, как, оказывается, на самом деле надо). Он весь как будто стал длиннее ростом (примерно раза в два), и постоянно чихал.
- Представляете, Бендер! - восхищенно вещал Балаганов, он же Лысый, - Крючок как будто что-то хотел нам сказать!
- Должно быть, прощальное “адью”, - задумчиво заключил Остап.
Оказывается, нет, но об этом - чуть позже. Приступы простуды, один за другим, явно мешали ему членораздельно объяснить, что же все-таки случилось: единственный свидетель трагедии, Чебурек, уже помер, теперь уже точно.
   Пиф-паф с перепугу, что во всем могут обвинить его, да еще в такой блатной компании: рядом возвышался сам Лысый со своей знаменитой киркой на перевес, да и начальник, хоть и козел, а  все ж офицер - не клоп дохлый; взял, да и утер умирающему Крючку своим треухом сопли, сопровождая свое действие, казалось бы, малоподходящей в этой ситуации, но ставшей потом хрестоматийной на весь актюбинский уезд репликой:
- Во здоровье, а? Пух!    
   Крючок, по-видимому, обидевшись на столь изощренное над ним, быстро исходящим в разряд “бывших”, героем курской танковой баталии, собрался, наконец, силами, и проорал страшным голосом так, что было, наверное, слышно, аж до самого прикаспийского города Гурьева:
- Лысый!!!
после чего испустил дух, чихнув всем на прощание.
   Пиф-Паф сел на рельсу, виновато посмотрев почему-то не в небеса, а на Лысого, после чего Козел, прижав кокарду к ушам, сломя голову помчался с докладом к начальнику лагеря, по пути пнув совсем холодного уже Чебурека, и проорав благим матом:
”Вставай, головёшка долбанная, разлегся тут, здесь тебе не урюком торговать!”, вроде бы это вовсе и не Чебурек, а верблюжачье говно.
   Однако, ссылаясь на немного хамскую, но всегда верную лагерную поговорку, ту, что родили ЗЭКи, в глаза не видевшие Евангелие: ”Бог не фраер”, можно сказать, что Фемида рассмеялась швыряемым в нее камням, и бросила на официальную чашу своих весов  следующую жертву.
   Старший лейтенант внутренних органов (которые так же склонны вырабатывать говно, так что можно смело предположить, что именно это его  замечание надзирателя покойному Чебуреку  силы небесные просто не могли пропустить), по фамилии Козлов (Козел*), разбежался по прямой, и вписался со всей дури в телеграфный столб, да еще в самую железобетонную его часть, как потом с улыбкой вспоминали лагерные завсегдатаи, “косая вошла промеж рог”.
   Офицер ушибся так сильно, что характерный звук удара кости о твердый цемент донесся аж до Лысого с Пиф-Пафом, которые все еще топтались возле покойного уже Крючка, плавно расползающегося во все стороны.
- Еще один. Пух, - пухнул Пиф-Паф совсем уже грустно, и был абсолютно прав.               
   Козел раскачивался возле столба и боролся со столь грубо навалившейся на него кончиной.
   Если бы в лагере была библиотека, и Лысый с Пиф-Пафом нашли время туда захаживать, то они всенепременно уловили бы в этой сцене тонкую нить, связывающую жизнь и литературу. *;

--------------------
   * Издыхающий офицер одновременно напоминал господина из Сан-Франциско, подло подкравшуюся смерть которого воспел великий русский стилист И.Бунин, и ковбоя по имени Билл, которому только что в голову ударил булыжник, выпущенный из смертоносной пращи Вождя Краснокожих, о чем О.Генри, радуясь заступившему  вдохновению, писал:
“Я увернулся и услышал глухой тяжелый стук и что-то похожее на вздох лошади, когда с нее снимают седло”.
-------------------

 Козел обмяк, повыписывал туловищем круги и дуги, да и рухнул замертво. В общем, все умерли.
   
- Почти все, - заметил Остап Бендер.
Бог миловал. Лысый вернулся к себе прежние блатные нары, попросил местного дизайнера на всякий случай разрисовать ему оставшуюся "голой" спину в патриотических тонах, отлежал в качестве безусловного и неприкасаемого авторитета еще три года, и “откинулся” как раз на день победы - 9 мая 1945 года.

Балаганова первое послевоенное время нельзя было заманить ни «бабьей совестью», ни «бюджетом», ни «гитарой», ни дразнилкой, ни кассой, ни кибитцой, ни копилкой, ни королевкой, ни корытом, ни костянкой, ни котлетой, ни котлованом, ни кункой, ни ладушкой, ни аладушкой, ни лоханкой, ни лохматкой, ни мандой, ни манилкой, ни манушкой, ни машкой, ни менджой ни минжой, ни минцем, ни мохнаткой, ни мочалкой, ни мутером, ни муфтой, ни передком, ни поилкой, ни кормилкой, ни розочкой, ни сиповкой, ни фактурой, ни фикой, ни хавой, ни хавыркой, ни хамой, ни хипой, ни хлебальником, ни хромосомой волосатой, ни цветком жизни, ни целкой, ни чесалкой, ни шахной, ни шмонькой, ни шохой, ни эдельвейсом (Женскими половыми органами, влагалищем - прим. 12 авт.*), ни прочей тому подобной дребедени.
  Но потом он как с цепи сорвался: баб было море, все они норовили оставить засос Лысому на лысине, они задавали мало вопросов, им было наплевать, почему-то он пришел с войны с такой круглой мордой, главное, что он пребывал в пике потенции: долгие годы воздержания повлекли за собой небывалый подъем. 
Балаганов просто-напросто забуривался в какой-нибудь районный центр, где начинал вести жизнь: от солдатских вдов отбоя просто не было. Он курсировал из дома в дом, где ему был готов и стол и самогон.
- Прекиньте, командор Бендер, - сказал Шура, - один раз из-за меня эти бабы даже друг дружку “под молотки пустили” (устроили драку*). «Купола» друг дружке пригладили, будьте любезны! Захундячились под премию дуровую! Вы не представляете.
- Почему же, представляю, - сказал Остап, напрягся, но ничего такого ни вообразить, ни вспомнить не смог.
Он отломил клешню у только что выловленного из кабацкого аквариума омара и стал обрабатывать ее совершенно волжским манером.
- Битюговые у них здесь раки, - сказал Шура, замутневшим оком рассматривая свой экземпляр.
- Только немного подороже, - весело сказал Остап. Тут он сбросил оковы собственного морального кодекса, и в первый раз обратился к молочному брату на “ты”. - Ну, а сюда-то тебя как занесло, Шура?
 
Началась «новейшая история».
 Лысый, порядком наальфонствовавшись, и уже несколько раз чуть было не побитый внезапно возвращавшимися солдатами, которых вдовы уже списали в разряд “навечно без вести пропавших” (как-то раз ему даже пришлось идти ранним утром в одном носке через весь город Советск неизвестно куда, и слава богу, его буквально задернула в окно чья-то сильная женская рука), начал тосковать по старшему брату.
К тому же ему не давал покоя тот странный сон, пришедший на зоне. Все  эти пятнадцать лет заключения совершенно не вспоминались, но зато сон, первый и последний в жизни, маячил в его опустошенном сознании, как яркое цветное пятно. 
- Ей Богу, командор, - сказал вдруг смущённый Шура. - Я все время вас вспоминал, когда откинулся, почем базар-вокзал. “Акашовки” (женщины*), - они че?
- Ну, и что же они, эти “акашовки”? - осведомился Великий Комбинатор.
- Как что? Суки они все, вот что! “Общественницы”! (проститутки*).
В каком смысле?
- А в таком! - зарычал вдруг Балаганов. - Мужики их, понимаешь, воюют, а они, понимаешь...
- О, да, понимаю, - согласился Остап. - “Бедный стыд мой в мозгах зачесался”.
- Чего? - не понял бортмеханик.
- Я жду  эпилога, Шура.

Балаганов, заслышав непонятное слово, как смекалистый пес, среагировал на интонацию, и продолжил.
 Примерно через год  эти проклятые бабы окончательно вытянули из Лысого все изрядно поднакопленные за годы воздержания драгоценные мужские соки, и надо было как-то определяться в дальнейшей жизни, ибо в лагере он совершенно разучился что-либо делать руками, а работать на воле ему не позволял кодекс "идейных" воров.
- Каких воров кодекс? - переспросил Остап, - он действительно выбросил из памяти все, что связывало его с криминальным прошлым.
  - Идейных, командор! На рога не лезть; в решетку с кормушкой не орать; мастырку делать; не быть, как черти с крысятниками, или всякие там "шобле-ебле", портяночники, мохнорылые и прочая шалупень.
   Пайку отбирать можно - что у политзэков, что у "мужиков", что у поднарников.
    - Сколько всего пунктов? - не очень трезвым голосом спросил Остап.
    - Пятьдесят четыре, командор. Я их наизусть знаю, как стихи. Зачесть?
    - Не надо.
    - Ну, хоть первый.
    - Валяй первый.
    - Нет, лучше второй.
    - Давай второй.
    - "Отказаться от родных: матери, отца, братьев, сестер и других родственников. А в третьем пункте: не иметь: жены, мужа и детей."
    - Слушайте! - воскликнул великий комбинатор. - Мы что же это с вами, больше не братья?
    - С вами-то мы всегда братья, командор, - успокоил Балаганов, и наградил Бендера собачьим взглядом - Я ж к вам сбежал. На вашу милость. Папа.
    - Многовато детей для одного дня, - сказал Остап, икнув. - Да вы, Шура, либо архиепископ, либо далай-лама. Я горжусь вами. А что было дальше?
   Слава  о бесстрашно подметавшем со своего пути всех своих врагов грозном Лысом гремела от Пинска до Оймякона. Он все время чувствовал, что за ним следят, и сознательно не выкидывал никаких “машинальных” фортелей.
Наконец стали возникать улыбчивые урки и зазывать Лысого на разные воровские сходы. Поначалу он отказывался, но как-то в осень, во время очередного постоя у одной хлебосольной немой продавщицы, звали которую Катерина Матвеевна, в селе Красный Кутак Саратовской области, явился ни кто иной, как Пиф-Паф. Он долго стоял в сенях, теребя все тот же треух, которым он лечил хронический насморк покойному Крючку, потом угомонил четверть и запыхтел в обычной своей манере, что, дескать, приехал в качестве доверенного лица знаменитого московского “автоматчика” (вора в законе*), по кличке Культя. Культя выразил надежду, что если к нему, Лысому, подгребет фраер, с которым они вместе сгубили Крючка, то он, Лысый, по любому должен согласиться приехать на “экзаменационную сессию” (сходняк*) - в его московскую берлогу. (Пиф-Паф не стал, правда делиться с Лысым о том, как он расписал Культе историю расправы над Крючком: во-первых, он заявил, что завсегда был у Лысого личным оруженосцем, и поведал  балдеющей ото всяких таких историй московской братве, как  Лысый махал железной рельсой, которую ему вовремя подал в руки он, Пиф-Паф.)
Воровский посол, напившись первача, выдал Лысому командировочные и какую-то записку, фамильярно хлопнул всей из себя исхозяйничевшейся Катерине Матвеевне по шевелящемуся при каждом шаге заду, подергал ее за краешек красного платочка, сказав: ”Правда, что ль, немая? Пух!” надел треух и удалился.
- Что же было в записке? - спросил Остап, замечая, что трезвеет, и, понимая, что хочет напиться.
- Вы не поверите, Бендер. В записке был адрес все того же трактира на Сухоревке, где раньше торчала  эта дурацкая каланча.
- Ого! Вечная тень, указывающая на адскую щель, вновь спиралью закрутилась на вашей шее.               

Балаганов, вновь не особенно вникая в смысл сказанного Остапом, продолжал. 
Сход состоялся, и кворум был побольше шмидтовского: Культя собрал со всей страны самых популярных в известных кругах воров в законе, всего семьдесят пять человек.
Как и ранней  весной 1928  года, осенью  1948-го съезд должен был решить  основной вопрос: поделить  территорию.
Голодную послевоенную Российскую  корпорацию  воров в законе раздирала анархия.
Постоянно случались кровавые разборки из-за  того,  что какой-нибудь Хапуга из Архангельска брал, да и залезал на  территорию  какого-нибудь Махмуда из Махачкалы, но это все были цветочки по сравнению  с тем, что творилось в  Москве и в Питере, - сюда  перлись все, кому не лень, все желали столичных  развлечений и хорошей хавки, и все были один круче другого.
Как в свое время Балаганов  решил  выйти  из столь напряженного положения путем созыва  всешмидтовской конференции, так  и московский вор Культя не смог  выдумать иного выхода из создавшегося воровского кризиса, как собрать всех вместе.               
   Заседание длилось три дня и три ночи, и все шло достаточно гладко, если  не считать того, что пару воров, не желавших  убраться с благодатных столичных пастбищ к своим кровным провинциальным кормам, пришлось-таки  вывести на кухонный двор в нижнем белье, и, по законам сурового послевоенного времени, отстрелить им их глупые бошки.
   Балаганову  (в законе - Лысому*)  было предложено вернуться в казахские степи, выкурить от туда беспредельщика - чеченца по имени Абдулла, и возглавить Актюбинский воровской синдикат.
- И вы убоялись нарастающих трудностей? - насмешливо спросил Остап.
- Да в гробу я их видел, все эти их трудности! Культя этот, он никакой не пахан у них, - майданщик он. А при делах-то у них баба была - я ее так и не увидел, говорят - “Комиссар” ее звали. Иногда - “Аллигатор” (убийца*)  - сказал Балаганов, и поймал за полу пиджака проходящего мимо чернокожего официанта. - Слышь, бусурманин, “интернейшинал”! Понял? Селедка у вас есть? А горчиловка без этого вашего сахара?

Официант заморгал и с надеждой воззрился на Остапа.
- Шведской водки и карибской сельди, а мне - пирожное “Рокн-Ролл этой ночью” - произвел заказ Великий Комбинатор на португальском языке, не сводя восхищенного взгляда с молочного брата.

Официант, словно белый фанерный планер с тонированной черным стеклом кабиной, сделал полукруг и бесшумно полетел на кухню.
- Откуда вы так хорошо знаете английский язык? - спросил Балаганова Бендер.
- Выучился, пока плыл в  этот ваш любимый городишко, что б ему задавиться.
- Тихо, тихо. Не пилите бамбук, он вам пока что зад подпирает. Плевать на землю, что вас приютила, как минимум грешно, просто я забыл вас двадцать лет назад подучить этой вечной доктрине. На чем мы остановились?

На том, что Лысому были вручены символические ключи от актюбинских городских ворот - в виде переходящей фомки из танковой антикоррозийной стали С-75, со всеми его хозяйственными магазинами, кривоногими казашками, продуктовыми складами и кровавым чеченцем Абдуллой.
- Лысому, то есть мне, - пояснил Балаганов.   
- Да я уж понял. Пожизненная рента на разграбление. Расскажите лучше, чем вас там кормили, и кто вас охранял.

Кормили водкой, картошкой и селедкой, на шухере был тройной кордон шестерок. В конце банкета Культя встал на свою левую ногу (вместо правой была деревяшка, за что один образованный вор, читавший Стивенсона, по кличке Карлик (он был лилипут, но сидел в данный момент за “мохнатую”, то есть за изнасилование тети в четверо его выше, секретарши предисполкома), называл иногда Культю Сильвером); взял со стола правой рукой бутылку (вместо левой был протез), постучал ею по стакану, потом разбил ее о чей-то твердокаменный кумпол, предложил распределить языки по задницам,  подмигнул Пиф-Пафу, стоявшему рядом на подхвате, и тот быстро вложил в здоровую руку главного вора СССР замшелый чемоданчик.
   Открылась заветная крышка, Пиф-Паф пухнул, и на длинном дубовом столе засветились стопки  купюр различного возраста и достоинства. Грязные и совсем маленькие пачки, - оброк с московских щипачей, гнездились вместе с такими же, только немного почище, - явная добыча домушников, но встречались и совсем новые купюры, - те, что налетчики выгребали из стальных анналов сберегательных касс.
- Очень похожий набор денег на тот, который мы с Михаилом Самуэличем тогда прошмоняли у бобра этого, ну, как его?
- Александр Иванович.
- Ну, б(ПИСК)ля, и память у вас, командор! - сказал Балаганов восхищенно, и вырвал из рук подошедшего официанта блюдо с селедкой и графин с водкой.
- Постарайтесь профильтровать ваш лагерный базар, студент, - попросил достаточно внятно Бендер. - Мне все эти полуматерные обороты всегда были неприятны.
- Ой, простите, командор... Вы ж...
- Да, да, забурел. Ну-с, сколько ж было денег?
- Пятьдесят косых, Остап Ибрагимович. Там было пятьдесят косых - новый актюбинский общак.
- Да, забавно, - сказал Великий Комбинатор. - Богатство вернулось к вам ... через сколько лет?
- Через восемнадцать, - без подготовки оттарабанил Балаганов.
- Вот видите, у вас с памятью, оказывается, все в порядке.
- Такое нельзя забыть, командор! Пятьдесят косых, и никакого трамвая!

Остап взглянул в окно и криво улыбнулся. От того рыжеволосого Шуры остались только лопатообразные ладони. Перед Великим Комбинатором сидел разряженный в тропического охотника-англичанина  урка, явно русский, только в какой-то ультросовременной генерации - так сказать новый русский. Голый череп, сплошь разрисованный мелкими и средними шрамами, словно так и не дошедшие письмена туарегов к султану, удачно дополняли  свернутый на бок нос и квадратная челюсть. Из зубов было только два, и то - клыки, так что ужинай за соседним столом Альфред Хичкок, то узрев балагановские фас и профиль, он просто взял бы его за руку и уволок в Голливуд играть в кино “русского дракулу”.
«Он стал мстителен, и, похоже, не врет», - подумал Остап, глядя на огни теплоходов.
Остап налил себе водки и произнес короткий, но емкий тост, совершенно не подозревая, что накануне третьего тысячелетия он станет самым популярным на его этнической родине, и будет произноситься на ряду с другими по числу бутылок в ящике.
- За справедливость! - громко сказал Великий Комбинатор, и выпил, кстати. - Ну-с, Шура, рассказывайте теперь, какое техническое приспособление вы выбрали для отлова этого, как его вы говорите звали ?
- Абдуллы ?
- Да, Абдуллы. Хорошее имя.
Средство было выбрано оптимальное: в Казахстан Балаганов не поехал. Его тошнило от тамошнего резкоконтинентального климата, а когда зацветала конопля, он начинал чихать, прямо как Крючок под рельсой.
 Так что, ни секунды не колеблясь, он решил махнуть в Бразилию, где по его прикидам, давно должна была ждать его единственная на всем белом свете родная душа (кроме Козлевича, который перестал писать, помер, наверное), старший брат по шмидтовской линии, которого он, брат младший, безмерно любит, и к которому всем сердцем привязан, так что такой переезд будет в самый раз.
   А посему Лысый, особенно не раздумывая, и строго двигая свою жизнь по пути рефлексов (то, что он всегда называл этим хитрым русским словом “машинально”), взял чемодан, сботал по фене прощальную речь, где благодарил братву за высокое доверие и побожился “за пидора” его оправдать, и сделал дядям ручкой.
- О, это уже серьезно, - угрюмо произнес Бендер. - Насколько я помню, общак увести,  не поле перейти.   
Так что, стряхнув с тех самых пыльных полок памяти, где хранятся воспоминания о моих тюремных имиджах, могу вам с уверенностью заявить, Шура: за такие дела вам внедрят в череп обратно ваши рыжие вихры только ради того, что бы снять потом скальп.
- Даже здесь? - изумился беглый вор в законе.
- Даже здесь, - он перевел взгляд на океан.
 В Рио-де-Жанейро.
От упоминания о родном городе непонятном диалекте, стоявший рядом официант пришел в натуральный восторг.
- О, Рио-Рио! - вскричал он, и закатил глаза.
- А где мое пирожное? “Я думал, будет хорошо - а вышло не очень”.
- Ай-момент.
- Тогда еще водки и омаров, - как нечто само собой разумеющиеся, затребовал Остап.
Балаганов в который раз за день благодарно взглянул на Бендера, ибо допинг ему был необходим, как никогда, иначе его большое сердце просто не выдержало бы нагрузки, равной, может быть, двадцати атмосферным столбам, о которых так любил рассуждать старший брат, особенно при девушках, плюс упавший с высоты птичьего полета  на голову “фольксваген” (так обычно оценивают тяжеловесы степень нокаута - по маркам рухнувших голову автомобилям, и примерно так можно было оценить урон его здоровью после клинической смерти от купания в Атлантике).
Потом он собрался что-то сказать метрдотелю, но тот словно испарился.   
- Помянем героев! - воскликнул пьяный Остап, разливая водку, дабы пить ее безмерно. - Безумству храбрых споем мы песню!
- Плеснем на жало! - присоединился Балаганов, совершенно не погрустнев: он был уверен, что здесь, в Бразилии, ни одна падла до него не доплюнет, а в обществе всемогущего покровителя ему был вообще никто не страшен.

Бендер выпил, Балаганов (машинально) плеснул водку мимо рта и сильно закашлялся. Остап перегнулся через стол и треснул ему по спине своим каучуковым кулаком с такой силой, что последняя пожилая дама, наряженная не по погоде в траурную вуаль, спешно собралась и вышла, забыв даже на нервной почве расплатиться.
Братья проводили ее мутными взглядами, Великий Комбинатор показал ей вслед язык, вор в законе продолжил чтение своего романа по памяти.
Итак, глотая горькие слезы грядущей разлуки, пьяная братва вручила Лысому заветный, “общаковый” чемоданчик, спровадила его на Казанский вокзал, посадила его на Алма-Атинский поезд, и долго махала ему вслед, как когда-то жители города толи Удоева, толи Лучанска, провожали “Антилопу” в ее прощальный «полет».
Кто-то даже так разволновался, что выдернул из вагона прямо за желтый флажок проводницу и стал уестествлять ее прямо на перроне. (Дольше всех махал протезом Культя: он полюбил Лысого, как родного, и совершенно не подозревал, какую злую шутку вознамерился сотворить с ним его любимец).
В спальном вагоне насмерть перепуганный бригадир-казах накрыл Лысому в его персональном купе стол (“Не хуже этого, не вру, ей Богу, командор!”), потом  пригнал ему спервоначалу одну проводницу, а потом и вовсе докомплектовал ее второй, так же узкоглазой (“Кувыркался с головешками в вагоне, как японский комикадзе какой! Правда, «зубастых», наловил.”)
Согласно созревшему плану, Лысый собирался эвакуироваться с поезда в районном центре Красный Кутак Саратовской области, то есть в том же месте, где его  обнаружил Пиф-Паф, и перетереться у своей немой, в меру развратной продавщицы местного сельмага Катерины (кстати, онемела она после первой же ночи с Балагановым, хотя и до того  торговала в основном молча, однако в данном населенном пункте вообще все женщины отличались крайней половой развязанностью, что вполне отражало его веселое название. (“Красный Кутак” в буквальном переводе с татарского - “Сияющий Член”.)
   Первый рывок на запад Лысый предполагал осуществить до Одессы, там накупить валюты, что называется, “на все”, завербоваться на какой-нибудь пароход, по левым, разумеется, документам, доплыть на нем до Рио, а по пути выучить английский язык (знание которого он только что продемонстрировал).
   Балаганов не учел одного: в дороге обнаружилось, что к нему оказался приставлен сопровождающий, и отнюдь не Пиф-Паф, с которым можно было бы завсегда договориться.
- Как? Опять убийство?! - спросил Бендер, изображая в точности ужас Балаганова, когда тот в двадцать лет назад сам узнал о его планах по быстрому отъему денег.
   
   Шура налил себе полный фужер “ABSOLYT”, который только что, словно на скатерти - самобранке, незаметно возник на столе, и оторвал у омара его длинный вареный ус.
   Он, сощюрясь, взглянул через огромное окно прямо в ночь - там тут же возник образ последнего его покойника. Того самого, что появился в тамбуре, куда Балаганов в перерывах между половыми своими актами, нажравшись, как кашалот и натрахавшись, как паук, пошел десантироваться к своей немой продавщице с румяными щеками и большими белыми титьками.
    Лысый сразу узнал его. Это был личный телохранитель Культи по кличке Шакал, который сразу возненавидел Лысого за то, что, что его, Шакала, вожделенный босс, который ему был - как мать родная (ибо “отцом” был, хоть и баба, но все же “Комиссар”*), при виде какого-то “чмыря зачухованного”, сразу возымел к нему, Лысому, неизвестно откуда повылазившие отеческие чувства.               
   Ото всех остальных лагерных дебилов, которые благодаря своим природным данным, быстро брали верх над серой толпой чмошников, Шакал отличался еще тем, что с детства страдал болезнью Дауна (Шура долго пытался объяснить Остапу, что ж  это такое, и ему пришлось вновь воззвать свой актерский дар, и только тогда Великий Комбинатор сразу поставил диагноз, назвав его про себя “Доктор Лифси”).

.............. 
*
- Когда Великий Сальвадор возжелал издать книгу о роли животных в его живописи, то назвал ее «Живые крекеры».
Мы с ходу не въехали.
    - То же и с «метаморфозами Нарцисса» – добавил (*).
(ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

----------------------
Кат. № 1,
Стр. 289, № 645
  * Именно сейчас имеет смысл подредактировать балагановское повествование, ибо натурально оно было отмечено многими оборотами, без которых вполне можно обойтись, дабы не приводить феминисток в восторг.
  Ежели  нам, многочисленным и безымянным автобиографам гроссмейстера О. Бендера, окончательно предаться классическим рефлексиям (а мы так и сделаем*), то как раз визуальную комбинацию Культя - Шакал можно слегка аранжировать режиссурой такого безусловного авторитета, как Дж. Стреллер, того самого, который поставил “Вишневый сад” А.П. Чехова, не нагородив на сцене никаких деревьев (то есть он первым пустился в тонкие понимания аллегорий).
   Ибо ученый карлик, по кличке “Профессор”, в момент знаменательной встречи в тамбуре скорого поезда “Москва - Алма-Ата” Лысого и Шакала, как раз пялился на железный писсуар в Лефортово, который был ему в аккурат по самый нос, и читал надпись на схеме женского влагалища, изображенной не верхней части писсуара, звучавшую, как “засунь в меня”. (А сунуть Профессору было особенно и нечем, отсовался*).
    Так что по нашему единодушному ученому мнению (12 голосов под бессменным председательством (*)*), раз уж Профессор нарек Культю Сильвером, и собирался дальше двигаться по пути развития своих неясных, но вдохновенных аналогий, то мы бы могли его слегка обогнать, и протрактовать Шакала, как доктора Лифси.
   (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
----------------------------
КАТ. №1,
Стр. 591. № 1317
-------------
   Самые занудные оппоненты упрекнут нас в слабости чисто технических доказательств схожести Шакала и доктора Лифси, особенно если узнают, что объединяют  эту пару лишь две надежные позиции: оба неженаты и у обоих лошадиные морды. (Насчет атлетического сложения - вопрос спорный, но Шакала можно было смело назвать атлетом, если таковым можно назвать свинью, вставшую на задние ноги.)
   Шакал никогда не улыбался, никогда не веселился, а неженат был по вполне объективной причине: с дочерью Дауна он идти под венец ни кто не хотел, а все остальные дочери своих отцов от него шарахались. 
   Но все же какая-то еле уловимая связь позволяет нам предположить на нашем ученом консилиуме, что будь доктор Лифси немного поумнее, то он не стал бы заковывать Д. Сильвера в кандалы, а конфисковал бы под его командой “Эспаньолу” вместе с сокровищами капитана Флинта, про которого сам Сильвер как-то злорадно прокричал:
“Да какой же джентльмен удачи испугается в двух шагах от сокровищ какого-то синерожего пьяницы, к тому же дохлого!!!”
   Потому для удобства мы теперь станем называть Шакала доктором Лифси, а Д. Сильвера - по-прежнему Культей ( потому что у Сильвера была рука, а у Культи - культя*). 
------------------

   Итак, ото всех же несчастных, страдающих  болезнью Дауна, доктор Лифси отличался тем, что вполне мог соображать, а когда надо, лупасился так кровожадно, как будто увидел наконец своего родного папу, от которого и заполучил по наследству свой тяжелый недуг. (Один раз он даже в своем родственном порыве полностью сожрал у проезжающего мимо нарымского лагеря чукчи всю собачью упряжку вместе с постромками и самим чукчей, - все сначала думали, что он выдумывает, но нашелся свидетель - второй чукча, который спрятался в нартах, а потом сошел с ума и стал писать на тему того, что видел, космические сценарии звездных войн).
Доктор Лифси с упорством, свойственным только детям Дауна, и никому больше, с дикими усилиями перебарывая природные преграды к способностям нормально объясниться, доказывал Сильверу (Культе), что Лысый - совсем не тот человек, которому можно доверять общаковые деньги (и был, как выяснилось, абсолютно прав).
И вот теперь это чудовище (Балаганов в своем рассказе с первый раз употребил такое сильно слово), ухватилось своей сведенной вечной судорогой рукой за Балагановский чемодан, а второй - Балаганову за глотку и стал на нее давить здоровее всех здоровых. (Для пущего эффекту Шура сам себя взял рукой за горло.)
Борьба была тяжелой - Шура стал задыхаться, а глаза вот-вот были готовы повыпрыгивать со своих Богом им данным мест. Однако, бедный балагановский ангел вновь, как видно, очнулся, и начал править крылья: теряя сознание, Лысый зацепился рукой за стоп-кран, и доктор Лифси завалился на Лысого, пробив своей “дебелой” головой окно в двери тамбура. Стальная хватка доктора Лифси на миг ослабла, и Балаганов, подогреваемый новым свалившемся на него шансом перехитрить судьбу и слинять в новую жизнь, да еще с “капустой” в чемодане, не преминул воспользоваться ситуацией.
Он вырвался из стальных клещей соперника, пролез у него между ног, открыл дверь и дал “вот этому самому дитю этого самого папы его - Дауна, последнего пинка”.
Балаганов выпрыгнул из поезда, при этом, едва не угодив под мчавшийся по соседнему пути товарняк, а доктор Лифси...
- На это было больно смотреть, командор, - чуть не плача, сказал Балаганов, дожевывая омарный ус. - Тухта паровоз, шегель-мегель колеса, кондуктор гюсалгы тармаз ларга..., а он болтался вместе с дверью тамбура, “чердаком” в окне...  Потом  состав тормознул, дернулся, и он выпал прямо под колеса...

Бортмеханик тяжело отрыгнул и тут же извинился.
- А потом его мерзкая башка скакала между колесами вагонов, как будто что-то хотела мне сказать.

Остап в который раз всмотрелся во тьму и сказал:
- Н-да. Нет повести печальнее на свете.
- Чего? - не расслышал Балаганов.
- Чем повесть о Ромео и Джульетте, - закончил старую шекспировскую мысль Великий Комбинатор. - Чем дальше в лес, тем толще партизаны. Трупы, трупы, трупы. Вам бы у меня поучиться, вот я до сих пор еще никого не умудрился лишить удовольствия страдать на Земле. Меня убивали, и не раз - это было. Я, конечно, как не был херувимом, так им и не стал. У меня так и не выросли крылья. Но я гуманист, и это моя последняя слабость.
- А как бы вы поступили на моем месте? - с нотами отчаяния спросил младший брат старшего.
- Я не стал бы вырывать у бедной тетки сумочку в том московском трамвае. То есть, ни под каким видом не стал бы, как вы, - “писателем”.
- А эта, как ее...
- Судьба? Ну ладно, дорогой вор в законе, к тому же беглый, не пачкайте кудрями паркет. Что было дальше?

Дальше все шло, как по маслу. Краснокутакская немая вдова не подкачала, с благодарностью приняла десять косых на сохранение, и Лысый без проблем добрался до Одессы, где вознамерился разыскать одного престарелого еврея на Дерибасовской, звали которого, естественно, Абрам Рабинович. Они вместе два года пребывали в одном бараке, Рабинович откинулся давненько, и уже успел открыть в Одессе собственную мануфактуру по производству левых кошачьих консервов “VISKAS”.       
   Этот еврей был настолько хитрым, что даже на зоне умудрялся получать дополнительный пай за лекции - ЗЭКам: “О пользе курения анаши”, а начальству - “О вреде курения анаши”, чтоб, стало быть, им, ЗЭКам больше доставалось, а начальство - пусть оно глушит свою водку  и лазит по женским баракам (оно ездило к ним на дрезине, один раз даже перевернулось, - какая-то сифиличка так и болталась потом в обочине с “фюрерским” (офицерским*) хреном во рту, - впрочем, случай достаточно распространенный.*)
   Кошачий корм разрекламировали, как сильно витаминизированный, и старухи стали предпочитать его детскому питанию. В результате Одесса сильно помолодела на старух, до котов же дело не дошло, с котами же было все нормально.
   Рабинович за две косых изготовил Лысому паспорт, и даже усадил его на корейский сухогруз "Ким Чен Ир", который вез остаток партии консервов подальше от Одессы, в противном случае кошачий курьез мог разрастись в крупный скандал: некоторые женатые мужчины стали закупать товар “в прок”.
   Итак, вор-рецидивист Александр Балаганов, он же Рыжий, он же Лысый, отправился в первое в своей жизни морское путешествие Одесса - Рио.
- По дороге никого не придушили? -  с улыбкой спросил Бендер, уронив локоть со стола, и раскурив очередную сигару.
- Идите к черту, - весело сказал вор в законе.
- Да, понимаю. Папаша всех убиенных призраков, отец Даун, является в беспокойных снах.
- Откуда вы знаете?
- Догадываюсь. Ибо, судя по вашему многострадальному лицу, претерпевшем на своем лоне все  тяготы ответственности, вы сами стали его сыном. Обиделись? Не обижайтесь.

Балаганов и не собирался обижаться. Он просто взял бутылку “хашасса”, еще раз оглядел картинку на этикетке, которая призвана была вызвать  у всех богатых алкашей обеих америк интерес к здоровому образу жизни, взболтал ее и вылакал всю.
- Когда же вы прибыли в Рио? - с чувством удовлетворения в голосе осведомился Бендер.
Балаганов выпустил тростниковый пар, занюхал амброзию пластмассовой кокардой со своего пробкового шлема (на ней была изображена эмблема английского общества "Правильной охоты", и был изображен председатель общества с грантометом, возле раскуроченного, волосатого мамонта), и возвестил  о близящимся финале драмы.
   В Рио он прибыл ровно месяц назад. Все это многотрудное для него, русского человека время, он болтался в районе Копакабаны, тратил волюту на еду и ночлег, и жаждал обнаружить своего старшего брата, никуда с пляжа не отлучаясь по причине топографической фобии (боязни заблудиться*).
   Когда же уплыл последний крузейро  в блудливые руки  местного сутенера, тот с таинственным видом представил Балаганову жирную негритянку по имени Эва. (Отчаянная лагерная жестикуляция вора в законе, подкрепляемая единым паролем для соединяющихся пролетариев “ИНТЕРНЕЙШИНЕЛ”, сыграла злую шутку: сутенер решил, что иностранец хочет самое толстое и черное, что в миру бывает.*)
  Прокутив с Эвой остатки воровского общака, Лысый, апеллируя к работодателям все тем же английским матерным словом, получил на Копакабане должность мусорщика, хотя вел свою туманно-альбионную речь на предмет должности завхоза, или, на крайний случай, просто помыться в бане.
   Уволенный через три дня за избиение двух конкурентов, которые воровали его кровный мусор, Балаганов придумал себе, наконец бизнес: он стал собирать по пляжу спущенные воздушные шарики, надувать их и продавать в основном иностранцам.
- Такие еще продают в магазинах -  на них бабы голые нарисованы, - пояснил бортмеханик.
Как ни странно, дело пошло, хотя странной была и реакция покупателей: один кругломордый еврей, называвший свою бабу как-то на немецкий манер, долго хохотал, потом  так же долго торговался, но в конце концов купил всю гирлянду.
   Однако подступала тоска: явился какой-то одноглазый, такой же, как во сне, купил у него использованную бритву, из тех, что он собирал по гостиничным сортирам и продавал в розницу, и стал сбривать себе кожу - что называется, не отходя от кассы. Пришлось уносить ноги.
- Вы верите в сновидения?! - спросил Бендер, и тут же, поморщившись, отвернулся - он уже был не в состоянии говорить.
- Верю!
Снилась ему балалайка, которая сама по себе норовила ударить по голове: любимый командор не появлялся, Эва изменила (она оказалась шлюхой, толстожопая эта Эва, а он-то собрался подхарчеваться и отоспаться (“Да, Остап Ибрагимович! Здесь бабы ни как в России. Здесь гораздо хуже...”) началась депрессия, захотелось домой, так что Шура решил утопиться.
- Так вы топились?! - искренне изумился Бендер.
- Да. А вы думали, что я пошел купаться? Вы спасли мне жизнь, командор. И теперь мы неразлучны вовеки.
   Последнюю фразу Балаганов произнес с таким трогательным пафосом, что если бы сперва сваренные, а впоследствии обглоданные омара вдруг ожили, то непременно б решили, что весь кошмар - впереди.
- И после всего того, что между нами случилось, вы не верите в судьбу? - дослал свой последний патрон вор в законе.
- Нет, - убрал Бендер. – Пуля – она сама себе голова.

Он отвернул свой великолепный профиль к окну, борясь с закрадывающейся мыслью, а не заливает ли расхитревший по тюрьмам  Балаганов на предмет своей сексуальной ориентации.
Они помолчали. Повествование Шуры Балаганова завершилось, когда на Рио спустилась огнями развратная ночь.
- Вы, конечно, как всегда, находитесь на краю финансовой пропасти? - спросил Великий Комбинатор брата по комбинациям.
- Это вы на счет денег? - невинным тенорком переспросил Шура. - Денег у меня нет уже целую неделю.
- Ладно, не горюйте, - сказал Остап Бендер. - Я рад вас видеть, дитя природы. Нэйче бой. Тра-ля-ля.  Не обращайте внимания. Я просто должен немного остудить свою радость. Годы, Шура. Можете поблагодарить то, что вы называете судьбой, или Господом Богом, свершилось главное -  вы меня все-таки нашли.
   За последние пять лет я умудрился-таки натаскать в воем клюве кое-что в одну из местных коммерческих лавчонок, так что вполне смогу обеспечить вам посильный пенсион.
- Неужели тарелочка? - спросил восхищенно Балаганов. - Та самая?
- Нет, другая, - сказал Остап. - Та, о которой вы вспомнили, разбилась о голову румынского погранофицера, не имеющего до той поры ценности, дороже медных пуговиц на его выпуклом заду. С тех пор у меня было много разных тарелок - голубых и красных, и все почему-то разбивались, какая обо что.
Только вот последняя, - тьфу, тьфу, тьфу.
- Судьба такая, - твердил Балаганов.
- Не знаю, - задумчиво произнес Остап, - может, и судьба.
Предлагаю почтить память павшей части экипажа “Антилопы” вставанием.
- Да, теперь и Козлевич., - сказал Шура с горечью. - А может, и жив.
- Дорогой Лысый, а в прошлом, Рыжий Шура вы мой Балаганов. Двадцать лет назад я как-то мельком заглянул в его водительские права. Сколько, думаете, ему было тогда лет?
- Не знаю, - искренне признался Балаганов, тяжело поднимаясь с места.
- Ровно пятьдесят. Столько же, сколь мне сейчас. Наш скромный механик не стал сообщать членам концессии о своем полувековом юбилее, дабы лишний раз не разорить контору. Так что сейчас ему должно быть как минимум семьдесят.
Ясно все только с Михаилом Самуэлиевичем, того мы предавали земле лично.
   Молочные братья выпили стоя. В ресторане больше не было посетителей, было удивительно тихо и торжественно. Метрдотель и пятеро официантов стояли на почтительном расстоянии, чувствуя, что если банкет Великого Комбинатора Остапа Бендера и вора в законе Александра Балаганова продолжится, то обоих придется выносить на теплый еще от дневных лучей огненного светила песок.
Однако две русские глыбы качались, но стояли. Они возвышались над бамбуковым столом, как коллективный памятник бурному двадцатому веку. Они делились с заморской землей силой своих больших сердец, и никто не посмел нарушить той тяжелой тишины.
- Эх, Россия, - сказал старший сын. - Как там?
- Как всегда, - ответил младший.
Они посидели еще немного, допили водку, заказали еще.
- Когда-нибудь я открою кабак покруче этого, дорогой Шура. Покруче этого. Я построю лучший кабак в мире. И в углу, за занавеской там будет висеть платиновая табличка, которую я закажу где-нибудь в Монако, извещающая господ о том, что они набивают свои утробы в лучшем мире кабаке. А рядом поставлю “Антилопу” с чучелом Козлевича. А что бы ему не было холодно, все это поставлю под стекло, и запущу туда золотых рыбок.
- Вот здорово. Старик бы порадовался. Он, наверное, всю жизнь мечтал, сидеть вот так под стеклом, и чтоб вокруг плавали рыбы. А где откроете кабак?  В Арбатове? В этом, как его, летнем саду с пивной раздачей?
- Нет, дорогой. В арбатовском полисадничке мы просто положим мраморную плиту с надписью: “Ося и Шура здесь были”. Дата, подпись.
- Но почему же не в Арбатове, командор? Хороший город. А какой там щедрый председатель!
- Не уговаривайте меня, дорогой брат, ибо устами вашими глаголится глупость.
- Но где же тогда? - Шура огляделся. - Но не здесь же?
- Интересно, почему?
- Здесь и так кабаков до хрена и больше.
- Правильно. Заведение я открою в стольном граде. В Москве.
- Вот это да! - поразился Шура.
- Да, да, - сказал Остап, и налил себе еще. – Настанет время, переведутся дураки.       
- А как назовете? - сощурившись, спросил Шура.
- Еще не знаю.
   
 Потом владелец будущего лучшего в мире ресторана произнес несколько пророческих тостов как то: “за героический народ Зимбабве”, “за грядущую сегрегацию белого населения Родезии”, “за скорейшее решение вопроса объединения северных и южных Корей”, ”за победу над Германией”, “за великую Германию” и т.д.
   Еще через полчаса борьбы со сном, Бендер встрепенулся, хлопнул уснувшего в классической позе “мордой в салат” Балаганова по его шлему, щедро одарил всю обслугу чаевыми, и велел всем посетителям подать по мороженому, хотя все посетители давно уже покинули заведение.
    Остап купил на ночь апартаменты с видом на океан, официанты передали два тяжелых тела коридорным, заветная дверь открылась, и оба молочных брата попадали, не раздеваясь, в огромную двуспальную койку.
   Они с улыбками провалились каждый в свою сонную бездну, как будто закончились вдруг все тяготы и внезапности этой безумной жизни, и нашли они, наконец, свое призрачное счастье. То самое, которое они искали двадцать лет назад, и которого так и не нашли.*


• На утро мы заказали себе завтрак Джеймса Бонда – зеленые финики, йогурты, крепкий кофе, и, стало быть, все государственные секреты приготовились к продаже – папе великого кормчего – Хусейну; шпиёнки – трахнуты, враги – от(ПИСК*)жены.
 Мы заглянули в наши карманные порно колендари, - на них было 11 мая 2004-го года.
– Сегодня столетие Мастера, господа присяжные заседатели, сказал Одиссей (*), и поднял царский кубок – из носорожьего рога.      - Как сказал старый китайский император, - только один человек может сочинить гимн! Это Гао Джан Ли. А когда смеюсь я, смеются все остальные, убить его, значит воспротивиться желанию богов услышать их музыку“. 
- Вот так, - закончил (*),  вытер меч о замшевую ветошь, и назвал ближайших синеглазок “безработные вы мои”. – И Эдвард Джеймс Томас в роли лейтената Кастилло (он никогда не улыбается). У нас, как на вещевом рынке «Динамо», есть все!
   Он вытащил из архива контракт с фирмой “Demart Pro Arte BV», подписанный 13-го июня 1986 года, с резиденцией в Амстердаме (о, Амстердам, там гуляют и пьют без закуски!*)
- Сегодня последний день действия этой фальшивой бумаги, - сказал (*). – Отныне все добро Мастера принадлежит только нам, его искренним слугам.
  Тут он закончил, и все стали просветляться на предмет спасения, только всякий раз – за разные грехи.
   - Наш основной член – в среднем кармане пижамных шелковых штанов! – проорал тот из нас, кто был особенно настроен, но прерван был Одиссеем – корректно, но технично.
 - В конце  концов, я хочу начинать получать удовольствие не от того, что жив остался, а от того, что всех остальных – спас, - сказал в тот день, 11-го мая, (*), а потом он собрал, и учил нас:
   - Вся планета дрочит персонально, хоть и составляет собственную перепись по количеству открытых нефтяных фонтанов. Наконец-то в свете экранов появилась певица с голосом Аманды Лир, зовущаяся – Гала, - у кого-то ума хватило сорвать на этом немножечко денежек.
(Когда он говорил по-английски, породистые куры дохли – от изумления*).
  - Между тем  - это и есть единственно верный путь к спасению, миру и согласию, как  верно и то, что среди всех зарегистрированных в ООН видах спорта, самый возбуждающий (после стриптиза*) – синхронное плавание.
     Мы заплавали.
  - Да женский же, жопы вы новый год! – вскричал Одиссей (*).
Давайте поставим (ПИСК*) на подобных персоналиях – надрачивать, - так вместе, как и умирать – перед лицом всеобщей этой тревоги! Мастурбаторы вы мои! С чернильницами на поломанных носах!

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

------------------------
Кат. №1
Стр. 654, № 1949.
Стр. 655, № 1952

-------------------------


   (Поскольку он учил нас, что смерти нет, то мы на этом и угомонились – по стакану “крашеной” (Дон-ПереньЁн, иху мать).
   Так что сегодня в день перехода в следующую эпоху – после столетия Великого Сальвадора поедемте пускать салют на Красную площадь – а граждане Минин и Пожарский пущай примут наш парад, да и утрутся, - вражьи головы давайте кидать к мавзолею, туда, где вот уже столько лет мутиться Ильич наш дорогой, и некому его, кудряву, закопати. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. № 1,
СТР. 654, № 1448

   Мы должны вернуться к истокам и возродить дедовскую манеру вождения смычком по инструменту – классика, она классикой и останется, не смотря на обилие реформаторов, лечащих нас о том, что, дескать, в сортире могут выпрыгнуть глаза, если там внезапно выключить свет, - они, эта жалкая свора дегенератов, ходит пописить, и пока идет, пять раз кончает – такая политика, братцы, не для нас, как один, кой-чем образованных. (Как говорил Великий Сальвадор, - «все демократы дают возможность голосовать идиотам»).
   Мир фатален! Ни птица зря не пролетит, ни таракан не сдохнет, хоть и не знает он, кто его настоящий Бог. Ни отрок не вздрочит, ни прыщ не вскочит!
   Умереть в 12-тибальный шторм, - по числу вас, одноногих-однорогих, одноглазых, вислоухих, или победить шторм – вот это да!
   Тут мы решили, что пора сажать (*) на паек, пока он не поГНАЛ свое, чисто выжлятное, но было поздно, ибо вошла его любимая борзая – Аптекарша.
  - А, Аптекарша! – вскричал (*), снимая со смехом нее  с холки ящик с медикаментами – после вчерашней охоты среди нас было полно в жопу раненых.
- Она будет двоюродная Наградкиным детям, отец ее масловской породы. Она скачет первую осень…Вообразите, каую штуку она выкинула шесть дней назад!
   В Астабенских вывыели мне ГОНчие молодого волчка; она вынеслась первая к нему, на всех духах, да как понюхала – не тем пахнет, верть да, поджавши хвост, ко мне под лошадь!
   Ну а теперь, господа, я вам покажу собаку, которая поистине дивит меня самого. Патрекей! Приведи чернопегого!
   Явился Патрекей – в душегрейке с позументом, и привел в  зал высоченного русско-псового кобеля, - тот подошел к столу, и сожрал с него зайца.
- Крокодил, а не кобель, - ласковым голосом сказал (*). Все, (ПИСК*)дь, едем в Чурюково – к Егору Эдуардовичу Дриянскому – Великому Мелкотравчатому!
- Помилуйте, ваше сиятельство, как можно! – взмолился Патрекей, славный некогда на Руси ловчий. – Да тут какую свору ни дай – ототрется! Место короткое, дубы в охват, ржавцы, перелои, крепь, река. Собаку потерять недолго! Чуть какая озарилась, - тут и протянет лапки….
  Какой Дорогой у нас в дубках волка заваливал: разъехался, пришелся в дуб – только одного дохнул. А собака-то была какая!   
В свете первая! Ни разу не видал я , чтоб он силился, либо што… Как зазрел – голову кверху, и пошел козырем отсчитывать! Нет, таких собак у нас не осталось, - с этими словами он схватился было уже за черкесский свой кинжал, но Чернопегий сам взял его зубами за яйца, и гулко зарычал.
- А он, должно быть, зол, - сказал тот из нас, кто в этот момент глянул Чернопегому в его собачий глаз.
- Напротив, - повершил Одиссей. -  смирнее его едва ли теперь найдется собака на охоте, и присворен удивительно – от стремени ни на шаг.
   «Вечером, во время чая, когда мы, спустившись в баню. ОБЛЕКЛИСЬ В ХАЛАТЫ, и принялись рассуждать о подробностях начертанного заранее маршрута – Земля – Марс. 
     - А ящик ваш придумали на Руси, две сотни лет назад, – сказала Патрикеева голова, свесившись окуда-то сверху, - мы видели ее в иллюминатор. – Раек назывался. А зазывал туда глянуть – раешник.
   - Все мы тут раешники, - грустно согласились мы. – В рай смотрим, а попасть не можем.
   Зато туда попал Великий Сальвадор, как только заглянул в театрик синьора Трайта. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-----------------------
Кат. № 1.,
стр.224
№ 505,
“The Little Theatre»
----------------

  Это там, в своей незамерзающей чернильнице, торчит свежее перо, - то самое, которое скинул пролетающий лебедь – без пары, это там твоему шару некуда деться – у него единственная, досками мощеная сцена – прямо в ту лузу, которой, как и нашего черного Муррзика, ни черта нет.

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

Кат. №1,
Стр. 324, 325,
№№ 722; 725; 726.
----------------
  Это там, в нашем желанном раю, мы катались на велосипедах с ложками меду на головах, и вели до жути здоровый образ жизни – как и было положено раешникам в райке.
Р. S. Все было бы хорошо, если бы потом не ворвалась какая-то сучья феминистка, и не спросила (*):
- А что вы вообще, в своей столь богатой событиями жизни, сделали хорошего?

- Как-то с утреца, заходя в московский метрополитен им. Ленина (Ильича нашего дорогого), я увидел свежеот(ПИСК*)женного работягу – он прислушивался к сердцу своей совести, ибо умирал с похмелья, я незаметно кинул ему, по тем временам, нормально – я видел, как он взглянул в небеса.

- Ну и что?

   - Как что? Он поверил в Бога.


Глава четвертая: ВОР В ЗАКОНЕ БАЛАГАНОВ


В тот день, прежде, чем совершить очередной беспрецедентный по исторической значимости своей, и незаменимый по смыслу акт, дабы поднять из братской могилы со старыми образами - образы новые, мы долго охотились.
Мы поставили на уши тех из нас, кто с ледяного осеннего рассвета больше походил на пророка, и дождались, наконец, истины, которую и так знали:
“Какой нынче будет ГОН, такие будут и герои”.
ГОН был такой, что у многих опухли поломанные в неравных схватках уши,
а ноги, с удаленными через одного менисками, примерзали к стременам.
Когда Одиссей (*) перевидел здоровенного, матерого русачину, поднял Буцефала в галоп, и на полном скаку подхватил заветного бегуна за уши, мы в который раз
уверовали – и в покровительствующих нам Богов, и в собственные силы.
Мы вернулись в особняк, имея в тороках по зайцу, отпустили лошадей, разогнали ГОНчих по вольерам,
распалили камин, и взглянули на чудесно спасенного, Нового Героя.
- Всмотритесь в его измученное скитаниями лицо, - сказал Одиссей (*), заигрывая с котом Муррзиком, да так, что тот в
конце концов, бросил свою безумную тушу в кингстон, но промахнулся, и уё(ПИСК)ся о борт ковчега. – Сколько в нем нормальной, человеческой надежды. На что там мы имеем право по самой (*) в мире, североамериканской конституции?

- На счастье, - ответили мы.
- Во, во. А надежда у нас, как вечерний паук – то уползет, то приползет. Говорят, что она по бабьим летам – летает, но я лично не одной не видел, чтоб летала – все время ползает по роже, когда сплю.
Мы были уверены, что Одиссей решил одарить нас счастьем свидания с одноименной картиной Дали, но он приоткрыл нам ее, как джокера в колоде, объяснив, что про пауков вся история еще впереди.
На мгновение – мы увидели спящим того Великого, что только отмастурбировался. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

_________________________________
Кат. № 2, стр. 208.
 “Вечерний паук… надежда”,
Холст, масло; Благотворительный фонд Морзе; Музей Сальвадора Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США,
_______________________________________

Однако (*) явно переклинило на американской поэзии, самым ярким представителем которой, по мнению Великого Мистификатора, Хорхе Луиса Борхеса, был, конечно, Уитмен. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
________________________________________________
КАТ. № 2., стр. 209.
“Поэзия Америки”, 1943 год, Холст, масло, 116,8 Х 78 см, Фонд Гала-Сальвадор Дали, Фигерас.

- Картина писалась для некого Робера Дешана в Калифорнии, в Монтерее, - сказал Одиссей (*), и зажег вечный огонь в голове спасенного Героя – прямо в его пробковом шлеме.
- А что у него там из правой титьки льется за пиво? – спросили мы, замышляя отметиться в местном заводе.
- Судя по черноте этого гитлеровского телефона, явно немецкое. Но это и не столь важно, - смотрите, что там за обнаженный юноша?
- Тот, что запускает в небеса слоновье яйцо?
- Да нет, вот он сидит, слева.
Кто сидел слева – мы не знали, хоть и были о себе, все, как один, самого высокого мнения.
- Ну, попы вы новый год, - посетовал Одиссей (*). – Это же Хулио Валериевич Чкалов. Заодно взгляните на то время, что показывают часы в этой Вавилонской обсерватории.
Мы взглянули – на часах было, как всегда, без десяти минут семь – то утра, то вечера.*
__________________________________


Через некоторое время тому Хулио, что носил фамилию Чкалов, сидел в лимузине, попивал шампанское, заедал его  бананом, и летел по бесконечному колодцу нирваны, через окуляры бинокля представилось  следующее:
по золотому песку, возвращался его земной отец, волокущий на себе какого-то лысого верзилу, а помогал ему чернокожий паренек, в капитанской фуражке на голове и с дымящимся огрызком сигары во рту.
   Ежели б Хулио утрудил себя формулировкой сего действа, то звучало бы это примерно так:
                Обломок сигары - как песочные часы 
                Он отсчитывает время, что нам осталось.

   Бендер загрузил Балаганова в кабриолет, снял с парнишки свою кепку, водрузил ее себе на мокрую еще голову, и протянул негритенку «сотенную» крузейро. Пацан выкатил глазенки на купюру и, сглотнув слюну, завороженным голосом произнес:
- Это очень много, мистер.
- Это в самый раз, - сказал Великий Комбинатор.
Юноша что есть мочи помчался к своей мусорной корзине, должно быть уверенный, что произошла ошибка, и надо уносить ноги, пока странный утопленник не начал ее исправлять Проводив его мутным взором, Остап обратился к Хулио.
- Сынок! Это твой дядя.
- Наконец-то у меня появилась семья, - резюмировал механик-аскет, оборачиваясь к заднему сидению своего “Хорьха”.   На бело-кожаном ложе сидело нечто безобразно скалящиеся парой надломленных клыков; босая голова с мутными глазами и носом, свернутом на бок, торчала на покатых плечах “дяди” так, как будто никакой шейный отросток не был предусмотрен матерью-природой; тумбовидное туловище было прикрыто все той же драной рубашкой “парагвай”, из карманов с матросскими клапанами прямо на сидение выливалась мутная морская вода.
Так что предоставленная для ознакомления фигура ожившего утопленника не имела внятных контуров и не внушала доверия.
- Да, дядя, - изрек Великий Комбинатор, с сомнением разглядывая отнятого у морской пучины молочного братца. - Во всяком случае - явно не тетя. Тетеньки, думаю, будут позже. Шура! - воскликнул он, дабы вывести пострадавшего из коматозного состояния. - Родной братик! Узнаешь брата Осю?
И первый сын заключил второго сына в объятия.
- Узнаю...- вяло промолвил прозревший Шура. - Узнаю брата Осю...
- До чего удивительная встреча, - поделился с Чкаловым Бендер.
- Да, - сказал индеец. - Бывает.
Увидев, что племянник все еще находится в лапах сомнения, первый сын погладил брата по гладкой, как пушечное ядро, голове, и ласково спросил:
- Когда же ты приехал из Арбатова, где ты жил на вокзале?
- Да, я жил, - пробормотал второй сын лейтенанта, - там.
- Что же ты мне так долго не писал? Я очень беспокоился.
Тут, наконец, взгляд спасенного перестал напоминать невинные очи новорожденного ньюфаундленда и слегка сфокусировался. Он захлопал рыжими ресницами, схватил Бендера за руки и горько заплакал.*

--------------------------------
*   Был бы жив Ф.М. Достоевский, за которого (по версии известного английского драматурга, беллетриста, режиссера и актера П.А. Устинова, который в нашем повествовании еще появится) его секретарша вышла замуж только для того, чтобы он не изрубил ее топором; то он, Достоевский, непременно бы решил, что сцена сия целиком содрана из его “Старосветских помещиков”. (“ И слезы брызнули из его глаз: не те стариковские слезы, что и т.д.. а те, что и т.д.)
--------------------

- Командор... - вновь попытался выговорить Балаганов, но водопад слез задушил его, - забурел...
- Твой дядя никогда не отличался изыском лексикона, - оправдался Остап перед Хулио, который трактовал русский блатной диалект, как рыдания самки аллигатора в период течки, и в это время уже успел удалиться из чувственной стихии в стихию созерцательную: он стал рассматривать четырех мулаток, сражающихся промеж себя в пляжный волейбол, всем своим видом давая понять, что им нет дела до  бед, творящимися с человечеством.
   Хулио перевернул окуляры на мизер (точно так же, как это делал в аналогичной ситуации адмирал Канарис), и  мысленно перевел волейболисток в бардачок.         
        Стучите по своему круглому, глупому мячу,
        И пусть этот стук слышится рядом со мной, как песчинки
     Моих вечных часов ,

сочинил бы индеец, если бы чувствовал в сочинительстве необходимость. Однако по движению губ прыгавшего рядом с площадкой, увешанного аппаратурой, магнитофонами и микрофонами, он различил бросаемые в бесконечный эфир, который был тоже, как поэма всем эротическим богам, ибо песнь пел контуженный, но непобежденный, Фернандо Мандуччиас:
- Ах, обратите внимание, как сексуально сейчас подпрыгнула вон та красивая мулатка слева; а теперь обратите внимание, как выразительно выгнулась в этом неповторимом пируэте другая, из соседней команды - в поперечном, практически шпагате, я как раз сидел внизу, и все видел, господа, весь этот грядущий карнавал, во время которого все самбистки только и делают, что раздвигают ноги, здесь это произошло так, как... Впрочем, вон та, вторая слева от меня - в белых бикини, ах, черт меня дери, как я люблю этот спорт, как они не устают этот круглый мячик пинать туда-сюда? Вот в чем вопрос! 

Остап посмотрел на индейца, читающего сквозь бинокль с губ вездесущего комментатора (по другому он не умел), и мысленно порадовался и за него и за себя: вопрос не нашел ответа, и слава богу, ибо задан был только для того, чтобы взять крохотный тайм-аут и сдержать слезы.
- Поберегите силы, Шура, а то вас задавит атмосферный столб. Послушай, вождь краснокожих! - обратился он к Чкалову. - Тебя не лишат регалий за употребление спиртного?
   Хулио пожал плечами, эффектно сплюнул через дверь своего кабриолета, достал откуда-то из-под педалей сверток и подал его в руки Великому Комбинатору. Тот развернул выдранный с корнем лист старого, судя по аксессуарам на картинках, порнографического журнала, и увидел стопку водительских прав, аккуратно перевязанную овечьей жилой.
   Всю наличествующую документацию объединяло одно: шею улыбчивого могиканина (ошибки нет - он был последний), венчала сушёная ляга в золотой короне, и паук «с надеждой».
 Выражение всех этих лиц как будто  давали понять  полисменам Рио, что все они - несчастные труженики дубины, и ничего больше. Все права были на разные имена.
- А водительского талона на имя Конрада Карловича Михельсона, семидесяти восьми лет, беспартийного, Холостого, члена союза совторгслужащих с 21-го года, ныне покойного, нет у тебя? - спросил как всегда великолепный Остап.
- Нет, - сказал Хулио, подумав. - А надо?
- Больше вопросов не имею, но имею просьбу: твоему дяде надобно излиться, приодеться, и напиться, дабы суетность жизни не отвлекала его от дум. Он и двадцать лет назад, еще, когда твой верхний отец  летал себе по небу, бывало, туго соображал. Так что мы отлучимся до вечера, и я надеюсь - эта странная точка бразильской земли вновь станет местом нашей встречи.
   Индеец молча кивнул и продолжил свои зрительные эксперименты с немецкой оптикой.
   Через пару часиков молочные братья уже сидели в ресторане гостиницы “Трокадеро”, пили бамбуковую водку “Кашасса” и закусывали ее дивными плодами мамона, разбавляя все это восхитительным дымом гаванских сигар.
Балаганова нельзя было узнать.
В магазине “Месблу”, под безучастным взором старого ацтека, заслонявшем спиной надпись:
 "лечение, наведение, оживление",
 после долгих раскопок в куче разнообразного тряпья, бессменному бортмеханику покойной ныне “Антилопы” был изыскан товар, что называется, “без идеологии”.
   Бендеру не так часто приходилось бывать в роли кутюрье: он редко делал подарки женщинам, а если и подворачивался случай, то дарил он в основном бриллианты или букеты, так что на обвалившемся неизвестно откуда дорогом земляке, он буквально отвел душу.
Остап нарядил его ностальгически, также, как когда-то в среднерусском городе Удоеве, в том самом месте Вселенной, откуда начала свой последний путь “Антилопа - гну”, - корыто, о которое разбились сердца стольких джентльменов удачи (взять того же горбуна  “арбатовского”).
Балаганову была куплена ковбойская рубаха в просторную канареечную клетку, бриджи цвета “хаки” на широких малиновых подтяжках и мягкие индейские мокасины с перышками, на которых было написано “addidаs”, однако истиной шляпы “Стетсона” у пялящегося в одну точку в течение целого часа индейца не было. Вместо этого он молча протянул охотничий пробковый шлем, с  зеленым бразильским флагом вместо маскировочной москитной косынки.
- Из Африки, - сказал индеец, натягивая шлем на темя Балаганова.
- Он ему как будто маловат, - сказал придирчивый Бендер, присоединяясь к индейцу, и дергая поля к полу.
- Последний образец, - сказал невозмутимый продавец. - Это шлем знаменитого Хантера, поэтому и такой дорогой.
- Пожалуй, мы его покупать не будем.
- Но командор! - чуть не плача, застонал Балаганов, уже изрядно разряженный. - Я очень хочу этот шлем.
- Ладно, черт с вами, - сдался Бендер. - Один хочет продать, другой хочет носить, а у того, кто не хочет купить, права изъяты и растоптаны.
Однако минут через пять Остап оттаял, снял шлем с Балаганова, и стал использовать его на манер барабана,     выстукивая на нем самбу, весело болтая:
-    Взгляните на свои подтяжки, Шура! В них вы окончательно перестали быть похожим на собаку Баскервилей. Вам теперь надо только винчестер, и можно вас командировать за слоновой костью, а подтяжки будут им казаться парашютными лямками от нашего лимузина. Надо будет предложить Хулио переименовать его такси в “Антилопу - 2”.
Продавец услышал из всего, что было сказано, естественно по-русски, первое знакомое слово, и  неторопливым движением из-под прилавка на стол “винчестер”, приклад которого был инкрустирован сценами из папуасской жизни: на одной его стороне абсолютно голый охотник закалывал копьем ягуара, на другой он уже в этой шкуре стоял в окружении всего  племени.
- О! Оружие всех латиноамериканских революций! - воскликнул Остап, любуясь предметом, не принимая его в руки. - Нет, уважаемый, я с детства привык использовать только рогатку. Не люблю всех этих громких хлопков, - как по рожам, так и по капсюлям. Уши потом болят, глядишь на решетку и нюхаешь кирпич.
   На столе немедленно появилась рогатка: то было  произведение хлебнувших синего супчику детей природы. На рогатке происходили целые баталии - по всей полезной площади вечного орудия скакали кабаны под седлами у бабуинов.
- Тоже из Африки, - подтвердил сомнения Остапа индеец, зарядил рогатку и влепил чугункой по пустой пластмассовой бутылке из-под колы. Снаряд со свистом впечатался в бутылку, которую просто унесло на улицу.
Рогатку пришлось купить: Великий Комбинатор заправил ее за крокодиловый ремень  своих культовых брюк, "чугунка" была высыпана Балаганову в карманы бриджей.
Все то время, пока в магазине проистекал столь живописный отрезок нашего повествования, соискатель на должность бортмеханика “новой антилопы” твердил с периодичностью дятла одну и ту же, чудом сохранившуюся в его вечно воспаленном мозгу, фразу: “Командор забурел. Забурел, забурел. Забурел”. 
Потом они засели в ресторане “Трокадеро” у широкого, во всю стену окна, с видом на Капокабану, за которой был океан.
 Начинался вечер: белая пена небольших волн, пронизанная лучами солнца, на глазах превращалась в розовую, и над гребнями зеленой волны иногда вспыхивала легкая, прозрачная, еле различимая радуга.
Некоторое время братья молчали: Остап, развалившись в плетеном бамбуковом кресле, разглядывал Шуру, как будто только что принял его из родильного дома.
    Думается, если бы великий фламандец Рембрандт видел эту немую сцену, то медленно превратил свое нетленное полотно “возвращение блудного сына” в пилотный вариант мелодраматического сериала, вторым номером которого числилась бы картина под названием: “Встреча блудных братьев”.
Балаганов, всем своим видом показывавший, что пуля по-прежнему дура, а штык как был молодцом, так молодцом и остался, восседал возле своего пробкового шлема, вдруг окончательно ожил и сразу потребовал на правах младшего брата:
- Командор, а дайте из рогатки шмальнуть.
- Перебьетесь, - внятно ответил брат старший, извлекая орудие убийства из-под ремня и целясь в люстру.
- Ну, дайте, - не унимался братец.
- Не канючьте, Балаганов. Именное оружие, юная невеста, скаковая лошадь, и страховой полис  - вот вещи, которые не терпят прикосновения ничьих лап, кроме хозяйских. И потом, - что это за идиотский жаргон? Где вы были все это время? В последний раз на волне моей памяти, ваши рыжие кудри мелькнули, когда на вашу веснушчатую шею опустилась тупая гильотина Немезиды (я как-нибудь выучусь нотной грамоте и напишу к этой сцене увертюру).
  Помнится, в тот судный день, в московском трамвае на передней площадке, где вы колыхались с пятьюдесятью тысячами в  кармане, послышался бабий вой.
Если мне память не изменяет, вызван он был тем, что вы, разумеется, машинально, дернули из рук этой несчастной многостаночницы (в самом худшем смысле этого слова), копеечную сумку с талонами на повидло, вы, в ту пору богатый человек.
Я даже помню какого-то любителя в пенсне, который с холодной улыбкой инквизитора треснул вас по башке - портфелем. Кажется, после этого удара вы стали еще хуже соображать, у него там что, были обломки гимнастических золотых гирь, тех, что вы как-то похитили с Паниковским у Корейко?
- Я не помню, - сказал Шура, не зная, за что быстрей хвататься - за еду или за водку.
- Зато помню я. Однако я вижу, что доля с корейкинского миллиона счастья вам не принесла. Иначе ваша нынешняя облезлость не была бы столь вопиющей.
- Нет, не принесла эта моя доля счастья, - молвил Балаганов с куском тропического плода во рту.
- Да? И почему же?
- Но ведь вы сами решили тогда ехать на трамвае, командор.
- Какой еще трамвай? Как можно увязать катание на этом вечном советском фуникулере, с вашей идиотской манерой хватать все, что висит? - осведомился Великий Комбинатор.
- Ну, как же? Вы же сами тогда сказали, что на этой карете прошлого далеко не уедешь. Я точно помню.
- Правильно сказал: дело в том, дорогой Шура, что все проложенные в этом мире рельсы куда-то, да всегда упираются.
- Э, нет! - возразил младший сын. - Вы сказали, что там, в подкладке тарантаса, живут маленькие мыши. Помните, мосье Бендер? А скажите, вы что, и в правду боитесь мышей? В жизни бы не подумал.
- Слушайте вы, студент ленинского университета миллионов, я вам уже второй раз за двадцать лет повторяю, если вы уж окончательно перешли на французский диалект, то называйте меня не мосье, а ситуайен, что значит - гражданин, - сказал Остап раздраженно.

   Бендер слегка слукавил. Он просто пожелал взять второй за день тайм-аут, и хорошенько вспомнить, не уж-то он и вправду усадил несчастного Балаганова в трамвай, прекрасно зная его безусловные грабительские рефлексы.
Однако мстительный брат не дал ему опомниться, и, выдвинув вперед свой голый череп, разделяя слова, произнес:
- А скажите, ситу... а, ее мать, гражданин Бендер, вы что, правда, боитесь мышей?
Однако Балаганов, заглянув Остапу в глаза, сразу осекся. Перед ним сидел все тот же атлет с точеным, словно выбитом на монете, лицом.
Время не только не испортило его классический лик, а скорее наоборот, дорисовало детали. Все тот же тонкий белый шрам сиял на загорелой вые, черные, как смоль волосы его в самую меру посеребрила легкая седина, а глаза сверкали прежним грозным весельем. Золотые аксессуары, к которым Великий Комбинатор, как и всякий потомок янычар, всегда питал некую слабость, удачно довершали его нынешний портрет, так что, глядя на этого мужчину в расцвете лет каждый мог сказать - вот сидит и пьет свою водку человек «с мнением».
  Балаганов почувствовал  свое всегдашнее непреодолимое желание вытянуть руки по швам.
- Нет, Шура, я не боюсь мышей, - выдержав в старой МХАТовской манере длинную паузу, сказал Бендер. - Я в свое время вообще удавил во чреве эту приятную дрожь сразу после того, как единожды раздумывал дольше положенного, разглядывая чей-то финский нож.
Вы по-прежнему пижон, Шура. Не обижайтесь. К тому времени, когда я повез вас по московским рельсам, - прочь от Рязанского вокзала, вас, по-моему, уже поздравили с совершеннолетием ваши сухоревские братья и сестры. Так или нет?
- Так, - покраснев, признался Балаганов.
- Так вот, в мои планы не входило до конца дней своих водить вас за руку, и оберегать от попыток к покушениям на сумки за рупь двадцать, имея в кармане пятьдесят тысяч. Вопросы есть?
- Есть, - сказал Балаганов, глядя куда-то под стол.
- Валяйте.
- Что это у вас на грудях?
- Все груди -  в журнале Ларри Флинта, а у вас, я вижу - волнение  на грани комы, - продолжал воспитывать младшего брата брат старший. - Так что, ежели вы решили поупражняться в стилистике раннего романтизма, дотяните до пенсии. Выслуга есть?
- Нету, - горько пожаловался Шура.
- Да ну? А как же тогда быть с вашими картинками, как вы только что выразились, “на грудях”?
Рассказывайте, не стесняйтесь, в каком вы там полку служили. Покажите награды и раны. Я жду.
- Да это - так. К делу не относится, - развязно сказал младший брат.
- Валяйте, валяйте, - подбодрил Великий Комбинатор. – Смотря что за дело.
Однако Балаганов был тупо тверд.    
- Нет, командор, вначале травите вы. Что это у вас? - и он показал пальцем все туда же - на грудь Великого Комбинатора.
- Черт с вами, это - французский император Наполеон, а это, если там все на месте, - он ткнул себя в грудь, - кружка с пивом. Так что, свою жизнь я закончу, наливаясь этой не самой противной жидкостью на острове святой Елены.
- Нет, я не про чернила, эти ваши распасы я видал - в се-се-ере. Я о барашке, - упрямо твердил Балаганов.
Бендер прекрасно знал, что речь идет не о наколке. Он просто желал лишний раз понаблюдать за своим молочным братом. “Раз огрызается, значит, еще на что-то годен”, - решил про себя Остап.   
- Это не совсем барашек, дорогой братец. Это - орден Золотого Руна своим золотым блеском напоминает мне о прошедших уже баталиях, - сказал Великий Комбинатор, расстегнул на своей мощной шее золотую цепь, и подал награду в дрожащие руки Балаганова. - Такая вещица есть только у нескольких человек в мире, да и большей частью у коронованных особ.
Кровь застучала Шуре прямо по вискам. От ордена Золотого руна исходила какая-то непонятная энергия, и бортмеханику на миг показалось, что драгоценная игрушка покусилась на его  палец, так что он поспешил поставить ее на стол: баран оскалился.
Пока Балаганов щупал трофей, с гроссмейстером  Бендером тоже приключилось несчастье из разряда чистой мистики: он вдруг нащупал в кармане своего наистильнейшего пиджака незнакомый предмет, а когда извлек его, то понял, что это - та самая черная ладья, которую вот уже второй раз за короткую человеческую жизнь требовал у него одноглазый васюкинский любитель. Только на этот раз мертвый.
- А это что у вас? - спросил любознательный бортмеханик.
- Это - вам, Шура, - ответил Остап, и вручил ему черную ладью.
Балаганов немного полюбовался вещицей и поставил ее рядом с золотым барашком.
Бендеру на мгновение показалось, что от такой сатанинской комбинации весь этот фешенебельный кабак должен быстро провалиться под землю, однако дело ограничилось легкой искрой, которая прошла от ладьи к барашку.
“Что это вдруг за дурацкие чудеса? - спрашивал себя Остап, чувствуя чье-то неожиданное присутствие где-то на расстоянии вытянутой руки слева. - Кто посадил мне в карман черта? Жабий сын? Или этот незабвенный одноглазый любитель? А какого черта он мне его туда посадил?”
- Вы... воевали? - спросил восхищенный Балаганов.
- Да, - сказал Великий Комбинатор, откусывая кончик сигары и оглядываясь в окно. - Сражался за Родину.

   По громаде прибоя гонялись серфингисты. Спасатели по-прежнему неслись кого-то спасать, таская под мышками красные поплавки, они  лихо перепрыгивали через тела - толстые и тонкие, старые и молодые. Повсюду гоняли в футбол мулаты и мулатки. На крыше отеля “Трокадеро”, в кабачном отделении которого заседали ветераны антилоповского движения, сидели зоркие грифы и высматривали себе добычу. Пляжная жизнь Капокабаны не замирала ни на секунду.
- А... с кем? - сглотнув слюну, поинтересовался бортмеханик.
- С Румынией.
Шуре вот-вот опять могло стать дурно.
- Что, со всей?! - прошептал он, предварительно оглянувшись по сторонам, моментально нарисовав себе командора, стоящего точно в такой же треуголке, какая была выколота у него на груди, на высоком холме, и срубающего головы серым толпам врагов.
- Нет, с ее погранчастями, - спокойно ответил Бендер, почесав Наполеону за ухом.
- Давайте, бакланьте, командор! - взмолился молочный брат, махнул фужер водки, уселся поудобнее и приготовился слушать, зачем-то напялив на свою голову пробковый шлем, как желтую маскировку на полевой аэродром.
- Извольте, как сказал Эдмону Александр, - промолвил Остап замогильным голосом, понизив его до характерного состояния полной нелегальности.
  - Я наступал через Днестр по весенним плавням, мимо камышовых делянок, под раскоряченными фруктовыми деревьями.
Шумела мартовская ночь. С деревьев сыпались и шлепались оземь полновесные аптекарские капли.
До самого Днестра я наступал без приключений, но потом... Потом я нарвался-таки на пограничный кордон.
Они, заметив меня, крикнули: “Трояску Романия Маре!”
“Пихай в стамеску!” - крикнул я им в ответ, чтобы они приняли меня за своего, но было уже поздно: отборные румынские тела прижимали меня к земле.
Остап грустно посмотрел на море. Шура терпеливо молчал.    
- Ну... и как? - вытаращив глаза, прошептал Балаганов.
- Силы были слишком неравны. Последнее, что я помню, так это как офицер в коротком пальто, отороченном собачьим воротником, постреливая из своего “кольта”, крикнул “Бранзулетка!”
Потом он блеснул у меня перед носом своим выпуклым задом, дальше я получил ранение и на миг потерял сознание, как и положено на любой войне. На войне, как на войне, Шура!
- А что такое по-ихнему “бранзулетка”, а, командор? Может, бомба какая? - спросил бортмеханик.
- Не думаю, - ответил Остап, задумавшись. - Но потом я очнулся, и события стали разворачиваться прямо-таки с космической быстротой.
Шура, я бился, как гладиатор! Я сбрасывал с себя врагов. Я падал на землю, опять поднимался и опять падал. Можете себе такое представить, Балаганов?
- Могу.
- Да ни хрена вы не можете, - сказал Бендер обречено, налил себе в большой фужер “Хашасса” и выпил его весь. - Белый папиросный туман поднимался от Днестра.
Пушечный удар, долгий и сильный, вызвал колебания ледяной поверхности.
Напропалую дул теплый ветер.
Я посмотрел под ноги и увидел на льду большую зеленую трещину.
Ледяное плато, на котором я находился, качнулось и углом стало лезть под воду.
“ Лед тронулся! - бросил я свой последний боевой клич. - Лед тронулся, господа присяжные заседатели!!!”
   
  Тут, порядком уже захмелевший командор, оглянулся и увидел, что посетители ресторана, включая обслуживающий персонал, перестали пить - смотрели на него.
   Впечатлительный Балаганов, не видевший своего молочного брата двадцать лет, и встретивший его сначала в пятнистых плавках, а потом – всё в той же кепке, пребывал на грани сытого  обморока. 
Великий Комбинатор выпил еще водки и встал с кресла, дабы чужеземный бамбук  не утруждал его героическую задницу.
- Туман поднимался важно и медлительно, открывая голую плавню, - вещал хмельной Остап. Победа или смерть! - орал я, как раненый зубр. - Вот я вас, сволочей!
С этими словами Остап налил себе еще водки, залпом ее выпил, закусил куском мамона и  тяжело выдохнул.
Настала долгая, томительная пауза. Все живое, оказавшееся на свою беду в бразильском кабаке на одном гектаре с двумя пьяными русскими, замерло. - Не надо оваций! - рявкнул Бендер в сторону парализованной толпы. - Графа Монтекристо из меня тогда не вышло.
Он тяжело плюхнулся в кресло.
- А что потом? - хриплым голосом спросил Балаганов.
- Потом? - спросил младшего брата брат старший, напряженно вспоминая, о чем же шла речь. - Что “потом”?
- Ну, что было потом? - собрав весь свой оскудевший словарный запас, переформулировал вопрос Балаганов.
- Госпиталь. Визиты генералов с гостинцами. Пощечина от тоталитарного режима. Гражданская казнь. Окопы, притоны. Плохой коньяк. Белые пароходы. Лакеи японцы. Новые портянки. Деньги. Власть.  Теперь - вы. Счастье. Которое никогда и нигде не потеряется, - завершил свои воспоминания Великий Комбинатор, после чего хлопнул кулаком по столу, и громко крикнул: - “Хозяин! Марш “Прощание славянки”!”
   Звуков марша не последовало, над водами Атлантики спустились сумерки. Жизнь города, двинувшегося в вечерний свой поход, слегка видоизменилась. Суда, стоявшие на рейде, зажгли огни. Пляж опустел, возвращался на свою виллу бриллиантовый господин, стараясь все время заглянуть в глаза своей неверной подруге.
Хулио Чкалов восседал в своем лимузине на том самом месте, где оставил его, в буквальном смысле слова, упавший с неба земной отец, и молча раздевал ту самую мулатку, которая двумя часами ранее играла в пляжный волейбол и имела самую эффектную подачу.
Солнце незаметно соскользнуло с небосклона, оставив за собой широкий сиреневый хвост. Потом исчез и он.
Небо укрылось звездами, черные силуэты гор, словно волны, подбрасывали легкую лодочку полумесяца.
Растворился горизонт. Прибой стал невидимым, звучал лишь хор набегающих на берег пляжа волн. Небо из голубого стало сизым, потом фиолетовым, и, наконец - черным.
В темноту вонзился ослепительный клинок - то белый, то красный - это зажгли маяк на острове Раза, в нескольких милях от входа в Гуанабару.
Оркестр заиграл самбу, все за тем же столиком у огромного окна сидели и пили водку блудные сыны лейтенанта Шмидта, не видевшиеся двадцать лет.
Они сидели молча, заказывали еду и водку, курили дорогие сигары и смотрели в окно.
Оба, глядя на черную громаду океана, вспоминали об одном и том же: как когда-то они сидели вот так же напротив друг друга, на другом конце света, в стране, где в феврале обычно идет снег, в городе Арбатове, в летнем кооперативном саду, где рекламные лозунги возвещали граждан о последнем нововведения народного комиссариата питания:
“ПИВО ОТПУСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ЧЛЕНАМ ПРОФСОЮЗА”.
   Как и тогда, за всё платил Великий Комбинатор, с той только разницей, что это были не звонкие и надежные крузейро, а талоны на суп с автографом местного председателя исполкома, обладавшего маловыразительным лицом.
   Как и тогда, Остап не собирался даром кормить своего молочного братца, а был намерен потребовать от него множество мелких услуг за каждый скормленный ему, Шуре Балаганову, витамин.
   Деньги ему по-прежнему нужны были из принципа, однако с тех пор, когда сидящий напротив него Балаганов носил рыжие, как уши ирландского сеттера, кудри, прошла уйма времени.
Остап вспомнил времена, когда Шура звонким голосом «вкладывал» ему головореза Паниковского, наплевавшего на подписанный им же ранней весной 1928-го года в московском трактире у сухоревской башни пакт о ненападении  тридцати сыновей и четырех дочерей лейтенанта Шмидта. Тогдашний Балагановский доклад длился часа два.
   В аккурат полувековым февралем последнего столетия тысячелетия второго от Рождества Христова, в год открытия стадиона “Маракана”, в городе мечты Великого Комбинатора, в роскошном ресторане фешенебельной гостиницы “Трокадеро”, Шура Балаганов начал свой рассказ.

   В тот роковой день, когда командор автопробега Москва-Харьков-Москва Остап Бендер усадил своего бессменного бортмеханика Александра Балаганова в трамвай, завернувший свои железные рельсы вокруг его рыжей шеи, подоспевший милиционер практически спас его, Шуру от расправы. Беспощадную толпу граждан, больше всего разозлили слова о том, что “он это все машинально”, а в Сталинградском отделении милиции г. Москвы в правом балагановском кармане посредством шмона было обнаружено пятьдесят тысяч рублей стерильными купюрами, что привело всех присутствующих мусоров в свинячий восторг.
   Бедный и побитый Шура был посажен в отдельную клетку прямо напротив дежурного, дабы избежать всяческих контактов с постоянно привозимыми и отвозимыми в разные, последующие «места»,  залётными жуликами.
   Весть о том, что в трамвае за кражей дерматиновой сумки был пойман вокзальный «бомжара», запросто носящий в своем поганом кармане сумму, за которую можно было запросто, пользуясь нетленными инструкциями М.С. Паниковского, купить и вновь продать всех «бериевских» сутенёров Сталинградского района, мухой разлетелась по Москве.
   К Балаганову был приставлен следователь, который некоторое время просто рассматривал блудного сына лейтенанта Шмидта и цокал языком, а потом стал бить его по кудрям пресс-папье и задавать вопросы.
   Сперва  Шура после каждого удара бормотал, что “сумочку, так  это он машинально”, ну а потом, размазывая кровавые сопли по рыжим щекам, стал сбивчиво рассказывать историю мироздания с самого начала: и про сухоревскую организацию, и про Бендера, и про Корейко, и про Козлевича, и про автопробег; а когда речь заходила о Паниковском, Шура горько плакал, и твердил, что он его побил за гири, и, вообще, часто с ним дрался.
   Стенографистка, румянясь щеками, записывала показания, как детективный роман с элементами  эротической мистики, “следак” по фамилии Хисамуддинов, которого менты про меж себя звали просто  “Му(ПИСК)ддило”, не переставал улыбаться и не верил ни одному балагановскому слову.
    Потом приехал знаменитый сыщик с "Петровки", прошел по узкому коридору ГПЗ, остановился рядом с клеткой, на прутьях которой висел, словно плененный орангутанг, Балаганов, сказал: “Писатель”, и пошел пить водку с местным начальством.
- Писатель? - переспросил Бендер.
- Ну да. Попался-то я - за «писанину».
      - Да? “Закат Европы” Шпенглера, - ваше сочинение? Простите, не знал. Этот ваш элемент мистики – явно удался.
      - Все едино, командор. Писатель по фене, - это кто сумки срезает.
       - Ах, да. Так вы срезали ту чертову сумку?
       - Да нет же! Я ему и толкую - ошибка, начальничек! А он мне - в “темную”. Костоломы совдепии, мать иху так.
        - Куда?
        - Ну, извиняюсь, в “пердильник”.
        - Ясно, - сказал Великий Комбинатор и поморщился, как показалось Балаганову, - машинально.
   В следующий раз он появился через неделю, пришел в “темную” с опухшей рожей, держа в руках сторублевую купюру и дико озираясь. Выяснилось, что таких номеров на государственных казначейских билетах вообще не печаталось, однако и бумага и печать были натуральными. Такого в истории фальшиво монетного дела за всю послереволюционную историю еще не было.
- Стойте, стойте, не бегите, как голый на случку, - прервал  рассказ Бендер. - Так деньги были....
- Да, да, - подтвердил Балаганов. - Ваш подзащитный вас кинул, мосье командор. Казачек-то оказался - крашеный. Я ж его помню. Мы его тогда с Михаилом Самуэличем баклашили, - вроде локшевый фраер, а все равно - вертожопый. Он, ежели по понятиям, по-жуковатистей вас-то будет, а, командор?
 
Остапу только и оставалось, что развести руками, - он не слышал родную, российскую “феню” с момента последнего отдыха в СИЗО, когда это было, он сейчас припомнить даже не старался. Ему все эти слова были поперек горла, но со спасенным родственником он ничего поделать не мог - других слов у того не было. Бендер налил себе еще водки, сглотнул ее, как воду и, разделяя слова, сказал:
    - Век живи, век учись. Ну, Александр ибн Иванович. Большая вы на самом деле сволочь. За такую папку! Левыми купюрами! Хотя, я допускаю мысль, что точно так же могли кинуть и его. Во всяком случае, когда я пускал такие финты в оборот, никакого шума не случилось. А вашему следователю, вы говорите, сколько понадобилось времени, чтобы удостовериться?   
- Баклажан морковный был, командор. За неделю - догадались мусора, - уверенно сказал Шура.
- Ну, ну, продолжайте, - трезвея, попросил Остап. - Я люблю такие истории, вы же знаете.
   
  “Писатель” продолжил: опять последовали пытки пополам с уговорами, потом Балаганова в отдельной клетке  повезли в "Кресты", и кинули в "пресс хату", где его утрамбовали уголовники. Параллельно за него уже взялось ЧК, над ним упражнялись ровно месяц, сломали нос, ребра, зажимали в тисках яйца ("Они до сих пор квадратные, - доверительно сообщил он Бендеру, - я вам потом покажу").
Ему  предлагали сотрудничать, сулили деньги, присылали стукачей, но Шура молчал. По той простой причине, что ничего не мог сказать, кроме того, что из него выбили с самого начала, но почему-то об истории с Бендером и всем остальным все забыли: по-видимому, стенограмму самого первого допроса либо потеряли, либо списали, как бред.
   Потом был суд, на   котором в длиннющем обвинительном заключении не было упомянуто ни про какую сумку, однако в самом начале заседания менту, тому самому, который привел Балаганова в отделение, была торжественно вручена медаль “За отвагу”, тот принял ее трясущимися руками, проорал “Служу трудовому народу!”, передал привет великому кормчему, жене - родственникам, и удалился строевым шагом, унося с собой переходящее красное знамя, которое потом повез в родную Сталинградскую мусарню.
Балаганов же, “за подделку гос. казн. билетов, организацию международного вооруженного преступного синдиката, торговлю оружием и женщинами и т.д.”, квалифицировался по всем известным статьям - от первой до трехсотой "прим.", включая людоедство (впоследствии у московских оперов даже возникла отдельная папка, которая так и называлась "Дело о Людоедстве"*); скотоложество с летальным уклоном, (ЗЕКи звали такой исход "летательным"*); членовредительство (рубка чужих членов, - вроде как накаркали*), и проч, проч, проч.
Бедному Шуре впаяли пятнадцать лет, и  это показалось ему Божией милостью, потому что он к моменту суда уже со спокойным сердцем ожидал высшей меры.
(На счет сутенерства обвинение было наиболее нелепым и явно сфабрикованным, потому что Шура, даже во время свидания со своими четырьмя сестренками в трактире на Сухоревке, оставался девственником, хотя имел деньги).
  Его посадили в ледяной вагон, вместе с рядовыми ЗЭКАми, и повезли по этапу в западный Казахстан, станцию Кандагач Актюбинского уезда, где в мобильном, передвижном концентрационном лагере занимались прокладкой железной дороги на восток - до Эмбы, Алги, Джаксымая и дальше - по бескрайним степям неизвестно до куда - военная тайна.
  Десять лет лагерной жизни прошли относительно спокойно, - к Балаганову быстро приклеилось “погоняло” “Рыжий”, его никто не трогал, что-то зная о том, что он “насквозь зашифрованный”, и он быстро привык к такой тяжелой, но все же жизни, как вдруг летом сорокового года им в барак кинули одного блатного, по кличке “Бешеный”, который сначала облюбовал балагановские нары, потом долго бил его рыжую морду, а затем и вовсе выкинул на улицу.
- Что же  это вы, Шура, - вновь прервал повествование Бендер, раскуривая новую сигару. - Мало того, что умудрились открыть как-то в Сухаревке публичный дом, и остаться при том девственником, так вы еще и по прошествии десяти лет каторжных работ в одном и том же сарае, имея легенду скрытого рецидивиста, не могли за себя постоять? Нет, Шура, это не моя школа. Не могу вам поаплодировать.
- Идите к черту! - задиристо парировал бортмеханик, снимая, наконец, с себя пробковый шлем и протирая платком вспотевшую лысину. Подобный выпад в адрес своего благодетеля он позволил себе второй раз в жизни, но теперь ему казалось, что заслужил такое право. - Сухоревка, чтоб ей взорваться.
- Ее и так взорвали, -  успокоил его Остап.
- А, да, я и забыл, - сокрушенно сказал Балаганов и продолжил свою повесть.
Сопротивляться было бесполезно, Бешеный обладал авторитетом, был, как на местной фене говорилось, - “косматый, крылатый, кудлатый”. При всем этом - бешеный.
 Все ЗЭКи только об одном и том же говорили: Бешеный в духе, Бешеный не в духе. Больше всего все напрягались, когда кто-то удостаивался его пристального взгляда. Несчастный быстро заболевал, и утрачивал всякий интерес к дальнейшей жизни: даже лагерные псы, когда Бешеный одаривал их своим лучистым оком, скулили, поджимали хвосты, а потом и вовсе валились навзничь и трясли лапами.
Однако, после месяца такой каторги, гнев Бешеного по отношению к Рыжему внезапно сменился на милость.
   В душную летнюю лунную ночь, когда в бараке нечем было дышать и наперегонки злобствовали мухи и  клопы, Рыжий (Балаганов), мирно дремавший на своих нарах, - на  третьем, совсем не престижном  этаже,  открыл глаза и увидел светящуюся пару волчьих глаз. То были глаза Бешеного.
   Рыжий уже было собрался сам собой помереть, до того стало страшно (соседи снизу и с соседних нар быстро расползлись кто-куда), как вдруг Бешеный словно переменил в своей башке цвет лампочки, и дал вместо красного зеленый: он стал жаловаться Рыжему на жизнь, сказал, что “ни дня в  этом гадючнике, где нет ваще никакой радости, сидят одни быки пополам с петухами и кумовьями, анаша беспонтовая, а вид размахивающих в три смены "кирками подпоясанных" нагоняет тоску, не секунды оставаться не намерен “.
   Рыжему было предложено  бежать вместе, пересидеть некоторое время в Актюбинске, а потом ехать в его, Рыжего, “колхоз”, и вместе откопать лабораторию по штамповке тех самых левых сторублевых купюр, за которые такой популярный “писатель”, как он, Рыжий, загнивал среди такого жуткого беспредела.    
   Рыжий решил, что, как говаривал вождь мирового пролетариата В.Ульянов (Ленин), “Промедление с ответом может встать приветом” (смерти подобно), и сразу согласился, но спросил при этом:
- А скажи, Бешеный, женщины возвращаются?
И Бешеный ответил: «иногда».
- Конгениально, - сказал великолепный Остап. – А чего это вы вдруг спросили. Про женщин?
   
- Приснилась баба, - отрезал Балаганов.
 План был прост: следующей же ночью следовало просто-напросто зарубить кирками двух охранников, а так же их собак, а потом и  подкупленных уже чаем ЗЭКов, которые заранее угонят, отремонтируют и  смажут для них дрезину.
У охранников предполагалось забрать оружие, у ЗЭКов - обратно чай, после чего полететь с песнями по ветке до самого Актюбинска, где их ждут кореша “на нормальной, непаленой хате”, а в случае погони: “Замучить всех мусоров до смерти - святое дело”.
- Опять железнодорожный вестерн, - сказал Остап, разливая водку по бокалам, и обыскивая глазами стол в поисках закуски. Закуска кончилась. - Омаров и водки! - крикнул в пространство Великий Комбинатор, в зависимости от напряжения в рассказе Балаганова, то трезвеющий, то вновь пьянеющий. - Что же было дальше?
   
Дальше - больше. При всей привлекательности такой план побега страдал немногочисленными, но все же изъянами. Рыжий Балаганов всю ночь просмотрел в потолок барака, даже не пытаясь согнать со своего веснушчатого лица обнаглевших паразитов. Он задавал себе те вопросы, которые со страха не решился задать Бешеному, например, почему бы им не угнать укладчик, который может ехать, как вперед, так и назад, и к чему вообще нужна такая кровавая расправа над своими и чужими, когда дрезину все равно через полчаса догонят на том же укладчике, а его и Бешеного в лучшем случае перестреляют, а в худшем - затравят собаками. За Бешеного Рыжий как-то мало переживал, а вот картины собственной кончины рисовались в жутких красках. Вот овчарки отрывают ему голову, вот они вырывают кишки и печень, а вот одна, самая противная лагерная сука, по кличке Тля, вырывает своими погаными клыками ему сердце, а потом и яйца. Балаганову в ту ночь больше всего на свете хотелось заснуть, и никогда уже больше на просыпаться. Отключиться  удалось, но не на долго, потому что сон был кошмарным - а просыпаться было не от чего.
      Ему приснилось, что он кидает шестую палку не кому-нибудь, а “Девушке мечты” Марите Рек, а когда очнулся, то взвыл от боли и разочарования.
  Здесь Балаганов сглотнул еще бутылку, и это не могло укрыться от стального взгляда Великого Комбинатора.
      - Девушка! - сказал он, - вы же не лошадь, зачем вам столько анестезии?
      До Балаганова, разумеется, не дошло, что под “анестезией” командор понимает тростниковую водяру, он понял только слово “девушка”, смекнул и рассказ продолжил:
Прошел трудовой день, настала лунная ночь, пора было бежать.
Согласно гениальному плану, Бешеный прохилял мимо Рыжего к восточной части зоны, насвистывая “ах, зачем эта ночь так была хороша” (то был пароль, что, мол, все в порядке), после чего Рыжий, повесив кирку себе на плечо мокрыми от пота руками, поплелся за ним.
Когда они проходили возле слесарного цеха, руки Рыжего как-то сами по себе ухватились за кирку и искромсали Бешеного до такой степени, что от Бешеного осталась одна только куча бешеного дерьма.
- Ей богу, командор! - говорил Балаганов, дыша на Остапа ананасовым перегаром, - это я машинально!
Остап сразу решил, что если он сейчас начнет хохотать, то его уже не спасет никакая скорая бразильская помощь, а посему он выпил еще водки - прямо из горла.
- Хорошее вы выбрали себе алиби, на все случаи жизни, -  переборов судороги, сказал он. - Ну, ну?
- Баранки гну! - совсем забыв о субординации, запальчиво возопил Шура, как видно лагерные его воспоминания были свежи, и он вошел в раж.

После всего этого ужаса Балаганов, опять же “машинально” нащупал во тьме путь на свои верхние нары, уложил зачем-то возле себя орудие трудоубийства ("подпоясался-таки киркой"), и уснул сном праведника, как во гробе.   
- Да вы прямо - граф Орлов! - воскликнул Великий Комбинатор так, что все посетители “Трокадеро” вновь подпрыгнули на месте. - Вам надобно памятник воздвигнуть нерукотворный!
- Какой-какой? - переспросил Балаганов.
- Такой, какой нельзя сделать ни руками, ни ногами, - любезно пояснил Бендер.
- А чем же его можно сделать? Жопой, что ли?
- Ну ладно, погнали дальше.

Погнали, так погнали. В ту ночь впервые за весь лагерный срок  Балаганов увидел сон не про бабу.
Снилось море, пальмы, шоколадные девочки, негр в белом пиджаке с граненым стаканом на подносе, и куча денег в заднем кармане ватных брюк. Короче снилось как раз то, о чем ему рассказывал Бендер в летнем кооперативном саду: Рио-Де-Жанейро. Еще снилась яхта, большая и белая, с цветастым попугаем на «какой-то палке», и одноглазым капитаном у штурвала.
- Ох уж мне эти одноглазые, - сказал Бендер, подумав.
Из сладких объятий мечты Балаганова вырвали голоса соседей по бараку, и бубнили они одну и ту же новость, только в разных редакциях:
 “Рыжий Бешеного вальнул”, или “Рыжий замикстурил Бешеного”, иногда так: ”Ушатал  таки Рыжий Бешеного!”
А так же: Рыжий Бешеного: “Взял под галстук”, ”Дернул вглухую”; ”Замокрил”; “Молотнул”; “Начисто заделал”; “Отрубил нос по самые яйца”; “Освежевал скотинку”; “Перекрыл кислород”; ”Прижмотил”, “Прикастрюлил”; “Прикрыл мякотью дых”; “Шваркнул наглухо; а так же шивалул, шмальнул, шпокнул и т.д. и т. п.
 На какой фене - северной, южной, западной или восточной все это не произносилось, смысл от этого не менялся: кошмар минувшей ночи явственно встал перед глазами. Рыжий присел на нары, провел мозолистой рукой у себя по голове, и обнаружил, что вся его рыжая щетина осталась на подушке, набитой вместо соломы дохлыми клопами (даже эти неприхотливые насекомые не выдерживали такой жизни).
Для Рыжего такая жизнь переменилась за день, а клопы не ожили.
За ним приклеилось новое погоняло - “Лысый” (для вновь прибывающих свежих партий ЗЭКов давалась короткая справка: “Тот, кто Бешеному ласты присушил”, или “Тот шифрованный фуфлыжник, что Бешеному киркой по ушам его противным настучал”, а порой даже так: “Лысый на воле такое нахреновертил, что его даже в “крытке” держать боятся, - вот такой у нас живет мужик в бараке!”).
Лысый (бывший Рыжий) перестал вкалывать, поселился на отдельных нарах, и вообще прекратил с кем-либо какие контакты - все лагерные двери открывались перед ним сами собой.
Начальство на его невинную шутку с Бешеным никак не среагировало, зато переменилось собачье племя: эти умные животные моментально сообразили, кто теперь на зоне “основной”: они теперь на Лысого ртов своих поганых не разевали, и вообще даже не тявкали. То же и начальство.

- Так значит, вы понадобились этому самому Бешеному для того, что бы возродить корейковское производство керенок, - резюмировал Остап.
- Наверное, - согласился Балаганов, и   смочил горло.
Все действия Шуры в тот тяжкий период его жизни происходили машинально: под действием того же всеобъемлющего рефлекса был отправлен к праотцам и Бешеный. В общем, в Рыжем - Лысым Балаганове кипел машинальный дух.
- Бес попутал, - сухо сказал он молочному брату. - Но жизнь у меня была, - в тышшу раз кайфовее, чем в этой вашей дыре - Рио-Инженейро.
- Ну, ну. Не лапайте горный хрусталь. Ваши отпечатки наверняка во всемирном каталоге киллеров.
Шура ни слова не понял из того, что сейчас сказал Бендер, и продолжал повесть.
Началась война, однако  это обидное для всей державы обстоятельство ни коем образом не отразилось на лагерной жизни  “писателя”, и нынешнего “мастера” Лысого: он безо всякого  голосования “бобров”, “челюскинцев”, ”бондарей” и т.д., был автоматически произведен в воры в законе, ибо идеально подходил под эту блатную квалификацию: загремел он в Москве, как “писатель”, а собственности у него не было, во всяком случае в лагере ее никто не видел.
    





  - Правда, я раз случайно чуть это... Не погиб.
       - Это как? - изумился Бендер. - Не по своей воле? Не смотря на выслугу и статус?
      Балаганов опять ни хрена не понял, но стал рассказывать: “братва” решила, во что бы то ни стало отметить “законное” балагановское воровство, и как-то в мае сорокового, подоставала: кто водки (ее привозили из Актюбинска начальники, и в честь праздников принимали заказы), а кто конопли (она росла под ногами, ее можно было просто надрать, пробить и высушить), - для этой цели те ЗЭКи, что работали на укладчике, приволокли 324-мм обсадную трубу, у буровиков в обиходе называемую “кондуктор”, которая на солнце быстро нагревалась, и в ней все моментально сушилось - и трава, и майки с трусами - запах в этой трубе стоял уникальный, так что некоторые смельчаки лазили туда кайфонуть, некоторые не возвращались - сгорали насмерть (на “чахты”). 
      Решили отметить это дело после работы, - отошли небольшой группой (человек семьдесят) в сторонку, кто “двинул от всех страстей” (напился), кто “кинул на кишку” (употребил аптечку), кто “шоркнулся” (двинулся), а кто и “раскумарился” (накурился).
        - В общем, все было нищтяк, командор. Тут один вредный ЗЭК мне и говорит, - сказал Балаганов, наливая себе новый стакан водки. - Почти как у Козлевича у него была погоняла - "Крокодильзер".
       - Может, фамилия?
       - Точно, фамилия. Он знаете, за что залетел? В каком-то Засрищинске домушник из окна вылазил - еб...Шлепнулся, разбился, его граждане “записали в бедноту” (обобрали) - ну это, в смысле, чего не билось - капуста, все такое, ё-моё. А он того гражданина, который дохлого домушника прошмонял - на гоп-стоп. А тут мусорки, - а бумажник того домушника. В общем, впаяли ему двадцаточку, что он того домушника из форточки выбросил, потому что он в его квартире был, домушник-то. Этого Крокодильзера.
  Ну вот, он мне и говорит: а слабо тебе, Шура, на верблюде прокатнуться? Вы, командор, хоть раз катались на верблюде?
      - Ледащем, неледащем? - блеснул осведомленностью в верблюжьем вопросе Остап.
      Балаганов понятия не имел, что это такое.
      - Нелетящем, - объявил бортмеханик.
      - О, да! - воскликнул Великий Комбинатор, и налил себе по местным бразильским меркам - водки немеренно. - Первое приобретение, которое свершилось в том памятном тридцатом на реквизированный у гражданина Корейко лимон - пара кораблей пустыни по ста восьмидесяти целковых за штуку. Я предлагал Корейке принять ислам и купить стадо, но он это счел гусарством.
     Остап вновь встал и романтическим “дисканто” запел песнь своей ранней зрелости:
      - Я, как полковник Лоуренс, качаясь на высоком хребте, едва не взбунтовал местные племена, я подбадривал двух пищевых баранов мешком с миллионом - тогда я был счастлив. Стойте, я разве вам не рассказывал о том, как я добрался до Корейко? Мы же с вами после этого уже виделись.
      - Вы мне тогда ничего не рассказывали, - отозвался Балаганов со злобным удовлетворением, замечая у своего кумира и покровителя признаки либо контузии, либо склероза. - Вы тогда забурели. Нам бы еще керосину.
    Заказали.    
      Короче, если командор когда-нибудь залазил на верблюда, то и просечет базар - новоявленный и посвящаемый в “закон” вор Балаганов забрался с помощью двух шестерок на ближайшего верблюда, ему дали в руки увязанные в ряд ремневые пояса, он чуть не прослезился от такого к себе внимания, но верблюд стоял, не смотря на то, что его сзади двое погонщиков (из своих, из степных, из (ПИСК)доглазых), шуровали по верблюжачьей жопе паяльными лампами.
      Бендера аж подбросило, и он заказал себе ананасовый сок со льдом.
    Когда же Балаганов решил прекратить эти попытки сделать почетный круг по лагерю, он увидел, что двое казахов чешут что есть мочи к остальной группе товарищей, которая, смеясь, показывала на что-то позади них грязными, вонючими пальцами.
      Шура обернулся, и увидел буквально в пяти метрах от себя огромного верблюда, который бежал иноходью и стучал зубами, то ли от холода, то ли от страха.
       Оказалось - от ревности.
       Группа товарищей смеялась недолго, ибо влюбленный самец верблюда пробежал мимо подруги, на которую так некстати взгромоздился вор, посвящаемый в “основной закон” (закосился, правда, недобрым глазом), и ринулся за соотечественниками - прямо к толпе приглашенных на этот, с позволения сказать «фестиваль».
       ЗЭКи в количестве семидесяти душ стали пробиваться в узкий дверной проем, ведущий в котельную, когда окончательно оценили степень риска придуманного ими  аттракциона. (Был там один хитрец, погоняла у него была - Швили, - хоть и азербот, который и подкинул такую идею, прекрасно зная, что на территории зоны пасется пара, и что верблюд бешеный, а  корова на сносях).

       - Он, как мне потом братки рассказали, сам ей хотел задуть под всю эту суматоху. Бл(ПИСК)ядь такая.
       - Кто? - изумился Бендер, он решительно прослушал предыдущую реплику, ибо делал активные жесты зеленой от адской шотландской смеси (бренди с кокаином*) тетеньке, с виду - англичанке.
             - Да и ЗЭКи эти, и верблюды.
    Самец не догнал казахов, которые неслись со своими паяльными лампами, (это Остап себе ярко представил*), по чистой случайности - те перепрыгнули через ров, под трубу выкопанный, а самец решил его обежать, так что ему досталось самое лакомство - уложенная в пятиярусный штабель - по четыре, упаковка из ЗЭКовских задниц (было жарко, и все были в синих, кое-где рваных, армейских трусах), забитых в дверной проем котельной, как новогодняя гирлянда в ящике в подарок слепым инвалидам.
  Этот склад живого верблюжьего корма, шевелился, чем мог.
      - В натуре, как коробок с мотылем, только синим, - сказал только Балаганов, прежде чем особым образом рассмеяться - буквально, как фокусник, вытащивший из своего цилиндра живого еще кролика - по частям. 
       - Много было жертв? - спросил великолепный Остап, и раскурил сигару.
       - Не помер никто, но четыре пары яиц выкусил, Иуда, - торжественно объявил на весь зал Балаганов, как будто он был крупье, и нынче объявил небывалый выигрыш за всю историю казино.
      После того, как верблюд объелся этим малосъедобным мясом,  развернулся и направился к Балаганову, который не мог слезть с верблюдихи потому, что та сразу же шла вперед, как только он скидывал с нее ногу.
      Увидев, что самец, изрядно перекусивший, обходит в обратном направлении ров, тот самый, который спас двух казахов (те исчезли в неизвестном направлении, их больше вообще никогда не видел - списали на то, что верблюд сначала схавал их - получается, по блату, как местных, кровных), крещеный вор вцепился зубами в пушистое ухо верблюдихи, и та понесла его галопом, - то есть способом для этой породы животных уникальным.
       - Вот вы, командор, когда-нибудь видели, чтобы верблюды скакали галопом?
      - Нет. Ну и что?
      - Ну и все. Конец истории.
        - И что дальше?
        - Дальше? Вы когда-нибудь торчали между двумя дрючащимися верблюдами, командор? Похоже, нет. Знаете, почему?               
        - Ага, мужества не хватило. Обыкновенного личного мужества.
        - Не в этом дело. Просто так ведь и забуреть можно. Или заторчать. Вы ведь, может, и забурели, но не заторчали. А, командор? А я торчал. Как слива в жопе. И так по кругу ездил - считай, до ужина. Можете себе такое представить, командор? Как в цирке. Только в цирке такого не показывают, бля буду.
      - Ну, и хватит об этом, - возмутился Бендер, принимая соответственную позу некого нейтралитета во всем разнообразии ориентаций. - Мне столько деталей в этой порноанотомии знать ни к чему, я не зоолог.
      - Вот и я, - сокрушенным голосом сказал Балаганов, и задрал свою охотничью зеленую рубаху, - от брюха до горла, - не зоолог. А с другой стороны - зоолог. Только по людям. Братва признала, это вам не собачачий.
   Шурино тело было все в черепах, клинках, словах и розах.
Остап присмотрелся: на левой  груди у него пребывал череп, проткнутый сверху вниз - через челюсть, клинком, вокруг которого свилась змейка в короне, хвостом держащая розовый куст, как бы прикрывая листиком оскал; на правой груди был выписан титульный лист "Уголовного кодекса РСФСР", обмотанный колючей проволокой, за которым так же был розовый цветник, растущий из рукояти клинка, венчал который череп - страшный, как будто живой; на животе пребывал третий череп, с открытой пастью, могильным крестом на сизом лбу, который покоился на зубастом серпе, и классическом молоте, под которыми было кривыми буквами подписано:
                "Эх, Россия, сурово караешь!"
     Народ, глаз не сводящий с "нечистой" русской пары, стал собираться в дорогу.
      - И это все? - спросил Бендер.
      - Нет, - возвестил Балаганов, встал, развернулся, и задрал рубаху со спины:
    Там пребывали Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин - вместе и в ряд, на фоне развивающегося, опять же сизого советского знамени.
    Народ побежал из ресторана.
    - Веселая жизнь, товарищ Шура, у вас там прямо была не жизнь, а родео. Не лагерь, а ранчо.   




Глава пятая: ““ КАК ТРУДНО БЫТЬ СОБОЙ,
                КОГДА ПЯТНАДЦАТЬ БАБ,
                ОТВАЖНЫХ И Т.Д.””

   В тот день все мы, как один, чисто по гомеровски,  совокупные, заметили у Одиссея (*), доселе неизвестную манеру все время водить бешеными глазами по какому-нибудь тексту.
   На этот раз у него в руках была старая газета, за 17 августа 2001-го года, где сообщалось, что наш дорогой, всеми любимый Майк Тайсон, вышел после своего третьего пожизненного заключения, которое он получил от общества "Зеленых феминисток" за:

          "непочасовое кормления хорька с летательным исходом",   

и сразился в Мельбурне с бывшим нашим товарищем по имени Виталик.
    - Дорогой Одиссей, - стали возмущаться мы, когда заметили, что у него из левого, самого голубого глаза, вытекла хрустальная слеза. - Ты скажи нам ту причину, что заставляет тебя так переживать. Неужто наш дорогой “Мишка, Где Твоя Улыбка”, насмерть закусал Виталика?
   Вместо того, чтобы ответить, он молча распахнул занавес, и мы увидели то, что заставило нас содрогнуться. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

------------------- 
КАТ. № 1
стр. 432, № 953, "Эротический пляж", год 1950.
------------------

   - Когда я вижу эту картину, мое сердце делает двести ударов в минуту, - сказал Одиссей (*). - Взгляните - здесь есть все, что нужно свободному человеку, это - ГОН в идеале.
   Только жаль, что мир этот нематериален. Как и мой Буцефал.
    Мы усомнились на счет не материальности этого мира, ибо всегда помнили слова Мастера:

              “Ведь обещано же вознесение во плоти?!”

и стали лапать прозрачные, эротичные, чисто пляжные образы: (*) оказался, как всегда прав – образы заметались и растворились.
   Никто из нас не считал, сколько времени они возносились в бесконечной плоти своей, но когда он вернулись, мы таки по ним всмотрелись.
    Внизу, слева, сверкая своими белыми боками, гарцевал Буцефал, позади шагал, в сторону собственной "загадки желания" сам Одиссей (*) (Великий Сальвадор был уверен, что у (*) просто обязана быть в такой момент эрекция*).
   Нам стало ясно, почему пролил слезу Одиссей, мы просто слегка забыли, что он ничего так не переживал, как неволю, -
   он видел сам себя, и ничего не мог с собой поделать.*    

    Утро, как ему и полагалось, началось с рассвета. (Оставалось только поздороваться с необъятной страной, но состояние не позволяло).
    Великий Комбинатор с трудом продрал глаза, посмотрел в потолок, неспешно вспомнил события вчерашнего безумного дня, и тут обнаружил, что на другом конце койки, под одеялом что-то шевелиться.
 “Как же это я так оплошал? -  с удовольствием подумал он. - Годы, что ни говори, берут свое. Ну, ничего”.
   Стараясь не колыхать койку, Остап левой рукой нащупал стоявший на полу, рядом, свой неизменный кейс (он просто не мог там не стоять, на этот счет никаких сомнений не было: многолетний рефлекс сжимал знакомую ручку в любом состоянии), привычным движением извлек из специального бокового кармашка пачку презервативов, и рассмотрел их на свет.
   “Возьмем фосфорицирующий”, - решил Великий Комбинатор, «обулся» на ощупь, и заглянул под одеяло.
На лицо ему упало сияние, - такое исходило только от мечты, за которой все гонятся, и из-за которой все так убиваются.
Вожделенный мерцал зеленоватыми лучами, как светлячок в безлунной ночи, который вдобавок еще и троился.   
   - “О, Рио - Рио”, -  промурлыкал он себе еле слышно слова известной песенки.
Остап медленно, словно уверенный в собственной непогрешимости самец анаконды (врагов нет, их не родила природа), пробрался под одеялом на левую сторону, на ходу развернув свою капитанскую фуражку козырьком назад, как  обычно разворачивает башню танк, непосредственно перед тем, как раздавить партизанский сарай.
“Интересно, какая она? - прислушиваясь к голосу своего, колотившегося с нехорошими перерывами сердца, думал великолепный Остап. - Ни черта не помню. А! Наверное, хозяин кабака прислал презент. Эх, Америка! (хоть и Южная). Здесь гуляют и пьют без закуски...”
Устроившись на расстоянии “выстрела”, он осторожно протянул правую руку на уровне собственной талии, и червь сомнения сразу пробил передней головой пелену девственного чернозема: не веря рукам своим, он понял, что сжимает чьи-то горячие яйца.
На мгновение ему захотелось вновь утонуть, только на этот раз навсегда, до того отвратительной стала сразу казаться жизнь, но дело приняло новый оборот: теперь его кисть настойчиво сжимала чья-то рука, судя по обхвату, принадлежащая  горилле-трехлетку.
С Остапа градом покатил пот. Он задергал руку с отчаянием человека, которого собираются кастрировать, но тщетно:  его кисть была надежно закована в какие-то потные кандалы.   
“Валяй”, - прошептал Остап самому себе, и сорвал свободной рукой одеяло.
Перед его мутным оком предстало то, что не могло присниться в самом жутком сне, именно потому, что во сне не бывает похмелья: на кровати возлегал Балаганов, в пробковом шлеме и без штанов.
 Его веснушчатую шею кокетливо обвил зеленый Бразильский флаг, на теле сияли синие розы и черепа.
Ниже пояса механику было лучше вообще не смотреть, ибо фаллос министра юстиции, сфотографированный накануне известным папарацци Фернандо Мандуччиасом, показался бы рядом с фаллосом вора в законе Балаганова, напоминавшим кукурузный початок в масштабе 1:50 (в пользу Балаганова),  ветеринарной пипеткой.
Балаганов приветливо улыбнулся Бендеру, подарив природе образ, не поддающийся описанию, и сказал:
- Командор... Забурел!
При этом из его саблезубой пасти вырвалось облако разнообразных миазмов, которое быстро наполнило собой  пространство алькова.
Командор вырвал свою руку, и еле удержался, чтобы не хлопнуть по опухшей балагановской роже.
 
- Что ни говорите, Шура, а мужик - это пошло, - сказал Остап Бендер. - Особенно такой, как вы.
  Вас надобно умертвить, сделать чучело, и подписать - “последний посланник коммунизма - Александр...” Как вас, кстати, по батюшке?
- А вы что же, не знаете?
- Не было надобности.
- А теперь есть? – осведомился Благанов, и одарил молочного брата покровительственным взглядом.
- И теперь - нет.
- Степанович, - гордо объявил бортмеханик, и пошевелил своим гигантским фаллосом.
- Да, Александр Степанович, - сказал Остап грустно, скинул одеяло, и выбирался с из ложа с чувством человека - с номерочком на ноге. - Вас хрен умертвишь. Живучий, как все русское.
- Вот вы говорите, что мужик - это пошло. А баба - это не пошло, да? - сострил Балаганов, хитро подмигнув своему вечному благодетелю.
- Нет, - отрезал командор, захлопывая свой блестящий саквояж.   
- Почему? - не унимался Александр Степанович.
- Многовато вопросов для первой ночи, - и добавил, судорожно пытаясь вспомнить подробности баталии, - надеюсь, не брачной.  Я жду вас внизу, у входа, - сказал Остап коротко, быстро поняв, что его собственные выхлопы воздух так же не озонируют. - Поторопитесь. У меня еще много дел в городе.

Через пятнадцать минут братья уже плелись от гостиницы к автомобильной стоянке. Напряжение росло. Восторги после многолетней разлуки прошли, и Великий Комбинатор, загребая штиблетами песок, никак не мог уяснить себе смысл происходящего, особенно после того, как он на ходу оттянул крокодиловый ремень своих роскошных брюк, который зацепил резинку леопардовых трусов, и во тьме закромов вновь засветился, как фонарик мумий тролля, этот проклятый кондом.
   - “Эх, Арбатов”, - только и оставалось  спеть утреннему комбинатору.
Когда же Остап, с кряхтением все ж таки стащил с себя все имеющуюся на теле средства контрацепции, и небрежным движением выбросил вон, то молочный брат тут же подобрал средство подобрал, и стал надувать.   
- Нельзя так, командор, - говорил он в перерывах между лошадиными выдохами с беззаботностью, граничащей с развязностью. - Целые шарики выкидывать. Вам-то, конечно, что, а детишкам - какая радость! Смотрите-ка, он какой-то особенный! - воскликнул он внезапно, вытягивая в руке произведение, напоминающий дирижабль “Гинденбург”, взорвавшийся в 1937 году по вине жадных американцев. (Водорода им стало жалко для истинных арийцев, заодно расправились с обеими аристократиями – Нового света, и света Старого).
Остап молчал, делая упреждение на невежество Балаганова - действительно, откуда бедный вор в законе мог получать информацию о гигиенических средствах, доставляемых в СССР только членам ЦК, да и то исключительно по линии ГБ.
Однако, не смотря на подобное социальное алиби, самолюбование молочного брата не могло не раздражать: Балаганов, вдохновленный находкой, сразу стал собирать разноцветный гербарий, ропща на негодность некоторых дырявых цветков.
Вид утреннего Бендера, накануне угомонившего в аккурат с пол-ящика разных водок, также на конкурс "Мистер-50" явно не тянул: у выхода из гостиницы на его капитанскую кепку тут же нагадила не какая-нибудь среднерусская ворона, а самка “ушастого” грифа. *

-----------------------
* Которая, если сослаться на труды орнитологов, была перевезена в Южную Америку со старого света, и здесь разжирела до такой степени, что стала в полтора раза больше оставшегося тосковать по ней в родной Бирме, на родной ветке, самца, что подтверждает истинность “старосветской” пословицы “в гостях хорошо, а  дома лучше”*.
-------------------------
  В попутной лавке он чуть было не высадил огромную стеклянную витрину, за которой стоял  женский манекен в ажурном желтом белье, проговорив при этом французское ругательство с прононсом воробьяниновской тещи, вот уже двадцать три года, как покойной: “О! Pardon!“.
Кроме того, Великий Комбинатор несколько раз извлекал из под калейдоскопической рубахи свой бараний орден, тёр о пиджачную полу, приговаривая: “Любовь - живность золотая”.
Во время такого очередного объяснения обо что-то споткнулся, и чуть было не клюнул в рыжий песок своим медальным профилем.
При этом кепка  слетела, и, обнаружив на ее белом поле чей-то сортир, Остап изменил-таки себе и матерно выругался, чем, естественно, привел в восторг Балаганова, который, любуясь набором своих продолговатых шаров, отпраздновал хоть и моральную, но все ж победу.   

Но бомба была не на кепке. Отсчитывая неширокими шагами дорогу утренних разочарований, Остап возвел очи к океану и расстроился окончательно. Он увидел сцену, которая смело могла бы назваться: “мы чужие на этом празднике жизни “, если бы Великий Комбинатор имел склонность делить свою жизнь на картины.
   Однако он  такой склонности не имел, так что зримая иллюстрация к утренней ситуации осталась безымянной. *
____________
   * Правда, он сказал про себя: “Любовь - двигатель торговли”, но сразу же вымарал такую догму из памяти. *
   
    По самому красивому в мире пляжу, в том самом его месте, которым всегда желал любоваться Творец, вспугивая  первых утренних чаек, взрывая фонтаны красного в первых солнечных лучах, и чистого, как мечты девственной, но все же не смотря ни на что - беременной гимназистки, песка, несся на своей темно-вишневой колеснице обкуренный Будда (в миру - Хулио Чкалов).
    За ним, словно скромное стадо газелей Томпсона, что-то выкрикивая и постоянно хохоча, грациозно бежала группа нагих бабенок, красота которых  могла присниться лишь в самом кошмарном сне. (На этот раз кошмарном потому, что такой сон  никогда не повторится). 
   Молочные братья встали, как вкопанные. Балаганов несколько раз протер для верности глаза, ибо, проведя столько лет в полупустынной местности, он порой видел разные миражи, но только не такие.
   То, что могло радовать глаз вечно юному Юпитеру, не могло обрадовать двух стареющих быков, хотя зрелище для богов предоставил ими же сотворяемый случай.
   Дело  было в том, весь предыдущий вечер и ночь, как  раз в то время, когда спасенные молочные утопленники в кабаке ”Трокадеро” наливались водярой и праздновали победу над злой судьбой,  бразильский фотограф Джон Элсом американского журнала  для зайцев “PLAY BOY” мучился в поисках натуры для новой интернациональной группы порнозвезд, которых он, Джон Элсом, люто ненавидел (ибо был педераст).
   Ничего другого не выдумав, как разбудить бедных девчонок в четыре утра и повести их на Копакабану, он вдруг  узрел на пустом пляже одинокий лимузин, в котором раскуривал свою сотую за сутки самокрутку индеец со, взглядом верховного жреца. Хулио периодически  рассматривал горизонт в бинокль,  удачно довершавший сей ритуальный подбор: в утренних лучах сверкали те детали всей этой техники, которые представлялись Элсому наиболее сексуальными.
  Фотограф, завидев небывалую для заячьего журнала натуру, и представив, как обрадуются во всем мире все умеющие (и не умеющие) читать зайцы, пришел в такой свинячий восторг, что даже (разумеется машинально) тут же  полез  ближайшей порнозвезде в трусы, и спохватился только тогда, когда почувствовал на себе  недоуменные взгляды всей подотчетной группы *.

-----------------------
• Раз уж мы взяли на себя миссию постоянно вспоминать добрым словом  классиков, то нельзя не упомянуть о вечном Н. Некрасовском бестселлере, родившемуся на сломе времен. (Автор назвал его -  “Дед Мазай и зайцы”*), который нежданно и негаданно стал визитной карточкой нового журнала, лишний раз подтвердив современную Г.Г. Маркесовскую догму, что, мол “любая догма есть реакция”.
   Что касается конкретно Д. Элсома, то пиком его  воображения как раз и была обложка бестселлера: вон сколько зайцев, и ни одной зайчихи, а он с понтом, дед Мазай, и гребет их всех в одиночку*.
Здравствующий ныне на небесах Великий Мистификатор, Хорхе Луис Борхес, возможно, похвалил бы нас за некую трансформацию маркесовской догмы (хотя бы потому, что сам всю жизнь писал «Антимакондо»).
 Как пел когда-то Владимир Семенович, «вот две строки»:
                «Любая догма есть эрекция».
______________________

   После недолгих переговоров работодателя (Д.Элсом) с работовзятелем (Х.Чкалов), вдохновение нового художественного, хоть и разнообразно ориентированного, но все же братства, вылилось в несколько сцен из нового цикла: “когда утекает последний на земле мужик”, а через некоторое время - наоборот, “когда текут последние на земле девки”.
   Не так давно продравшие глаза, но уже так много в это утро успевшие, гроссмейстер О. Бендер и вор А. Балаганов застали как раз пятнадцатый дубль из первой композиции.
Остапа немало растревожила картина нынешнего утра. “Чему так радуется эта бесноватая юность? “- рассуждал он, глядя на то, как лимузин неожиданно завяз в песок, и девичье стадо с хохотом стало его выталкивать.
   Звонкие голоса бл(ПИСК)ядей звучали, как зазывные песни сирен, а Великий Комбинатор чувствовал себя одиноким Одиссеем в обществе лысо-рыжего Циклопа. *

-----------------------
* Этот момент в жизни Великого Комбинатора нельзя не зафиксировать - он не раз ощущал в этой жизни себя Одиссеем, но до такой степени - в первый раз.
    Он вспомнил первые строки третьей песни гомеровской поэмы, которую выучил наизусть тогда, когда обозвал Паниковского Мильтоном, ее третьей песни:

“Гелиос с моря прекрасного встал и явился
                на медном
Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов
                и для смертных,
Року подвластных людей”. 
-----------------------------------

    “Любил ли я? - подумал внезапно Остап Бендер, сдерживая похмельную слезу. - Было ли это со мной? Где вы мои вдовы с персидскими глазами, где вы, мои, так и не родившиеся отпрыски? Господи, в чем же я упрекал Паниковского - прямо перед его смертью?
   Счастье, - успокаивал он себя, вспоминая все штучки судьбы, - всегда приходит в последнюю минуту. Нужно лишь терпение, и  вы дождетесь.
       Я дождался своего счастья, когда взошел на землю кариоков в 50-х, как Эрнан Кортэс  на землю ацтеков - в 500-х.
   И ему, и мне, города нашей мечты показалось земным раем. Эта сторона света похожа на вселенский сад.
      Мы оба надели на себя мантии вернувшегося бога, Кортэс покорил Теночтитлан, я так и не покорил Рио, - у меня не было огнедышащего коня, меня никто не ждал, а миллионом здесь никого не удивишь. Когда мне было тридцать три, я мог все, даже форсировать Днестр, теперь мне пятьдесят, я ровесник этого века, мир кувыркается в своем послевоенном расцвете, я же просто устал. Ото всех, кто только и делает, что говорит по-португальски. От этих идиотских улыбок - по любому поводу. А теперь - от того, кто переправился через океан, и говорит по-русски - лучше бы он вообще не говорил. Я устал от этого праздника жизни. 
        Я вернулся сюда, потому что этот город был со мной всегда... Какие-то заколдованные декорации, мое вечное лето, - все это всегда было со мной.
   Теперь город мечты решил изгнать меня, - я это чувствую, - такие дурацкие знамения просто так не случаются.
   Я отступлю тем же путем, и это будет моя “ночь этристея”, “печальная ночь”, и меня больше никто не увидит, кроме тех жриц, что выдержат конкурс. 
   Я дождался своего счастья, и оно сразу ушло, потому что ни кто не знает, что  это такое. Все меняется, черт меня дери».
   Он посмотрел на Балаганова, и подумал, - а на хрена я вообще за ним побежал? Чуть не утонул! Это беглый вор, от которого не осталось ни следа от того, когда-то похожего на ирландского сеттера, рыжекудрого Шуры, дождался своего трамвая, а трамваем оказался я.
 Трамваем “ЖЕЛАНИЕ”. И куда ж теперь все это счастье на себе везти? Ну, уж нет.  Я не Тенесси Уильямс, и не Бернард Шоу. Пока деньги еще есть, надо прекращать эту дурацкую благотворительность, купить корабль, гарем, и, конечно же, Остров св. Елены.
   Пора квалифицироваться в робинзоны.
   Он еще раз взглянул на окруженного всей земной красотой Хулио Чкалова, и решил, что сыночка-то он, разумеется, возьмет с собой.
  “Надо увести отсюда кусочек этого волшебного мира, - подумал Бендер. - Туда, где никого нет. На мой остров, - он скосил глаза на грудь - под золотым бараном покоилась синяя треуголка. - Остров Святой Елены.
- Скажите, командор, - прервал раздумья Бендера дождавшийся своего трамвая Балаганов, и указал своим  рыжим пальцем на увязающий в песке тяжелый “Хорьх”. - Этот чернозадый Вениту, что, родственник ваш?
   Если бы Остап только что не прогнал “от и до” успокоительную для любого мозга теорию Эйнштейна, который, не смотря на весь свой светский бетховеновский колорит, всегда мечтал жить на острове Раза и служить там смотрителем маяка, того самого, который как раз сейчас был хорошо виден; то непременно вынул бы из-за ремня свою коллекционную рогатку и застрелил бы молочного брата на месте.
Теория звучала так:
«Если к вам ночью постучали, то вы в праве предположить, что к вам в гости пришла английская королева, но, скорее всего, кто-то просто перепутал дверь».
- У меня нет родственников, товарищ Шура ибн Степанович, я один на белом свете, - сказал Остап Бендер. - Был у меня папа, турецкий подданный, да и тот скончался в страшных судорогах.
- А турки что, разве не чернозадые? - переспросил “киркой опоясанный”  Шура, который за эти двадцать лет умудрился трижды выиграть битву за выживание.
   На этот раз Остап решил, что дипломатия по утрам - дело вредное для здоровья.
- Так вот Балаганов, вы пижон, - сказал Великий Комбинатор, разделяя слова. - Вы им были и останетесь на всю жизнь. Вы - оборванец, Балаганов. И своими идиотскими вопросами вы только и делаете, что оскорбляете мой интеллект, как это любят повторять американцы. Не обижайтесь. Этим я просто хочу точно указать то место, которое вы занимаете под нашим общим светилом. Смотрите, оно восходит.
- Чего? - переспросил Балаганов и с прищуром посмотрел на Остапа.
- Что вы на меня смотрите, как на банку с пивом? Если похмелье затмило ваш светлый разум, возьмите рупь и похмелитесь. Он есть у вас? Его у  вас нет. И никогда не будет. Или вы опять обиделись? Ну, знаете, обиды, обиды. Мне надоело смотреть на вашу кислую физиономию каждые двадцать лет. Вы пижон. И сын пижона. И дети ваши будут пижонами. Мальчик! - сказал Остап и любовно похлопал Шуру по лысине. - Ведите себя прилично. А то ведь и здесь ваши рыжие кудри быстро примелькаются, и вас опять начнут просто бить.
      По-видимому, у Балаганова на этот раз хватило внутренней дисциплины для оценки своего нынешнего положения, и он заткнулся, глядя, как кувыркается  возле  застрявшего  лимузина голубой  фотограф Джон Элсом.
   Художник  творил через силу. Он ползал у своих моделей между ног и запечатлял то самое сокровенное, о чем молчат все зайцы планеты Земля.
   Он ненавидел предмет заячьего вожделения, и, вероятно, лишь это дало ему повод не свихнуться на такой вот заячьей работе.
   Кабы Элсом был живописец, то мадонн уж точно бы ваять не стал. Он не стал бы ваять и гигантские пенисы, то есть он не был откровенным конформистом по отношению к склонностям А. Гитлера, которому окружить себя пенисами помешала лишь Лина Лихенштайн.   
   Он не стал бы потакать арийской педерастии даже в том случае, если бы она одержала во второй мировой войне верх, потому что он был чисто американский педераст, и очень гордился этим значительным для него, потомка генерала Грандта (или Ли, какая  разница: скажите мне где север, и я покажу где юг - любят говорить американские эрудиты), своеобразным аутодафе.
   Вот художник на спине протолкнулся по сыроватому еще песку Копакабаны  между ног модели явно местного происхождения и защелкал объективом, предварительно заменив кассету, словно подсоединив новый магазин к автомату.
   “Да, автомат был бы интересней,  - думал он, моля всевышнего о том, что бы модель не обоссалась. - Ну что там, в самом деле,  хорошего?”
   Художник вспомнил свои юношеские связи с женщинами и содрогнулся.
«А что они могут, бабы эти? Они даже сношаться толком не могут. А как они делают минет ? Это же не минет, а каторга».
Мулатка для пущей красоты поставила ногу художнику на грудь и подняла свои прекрасные руки  к солнцу, как  будто обняв его.
“Вот изгиляется, сука безмозглая, - думал художник, сдувая с груди песок. - Всю грудь истоптала. Лесбиянка проклятая”.
- Кстати! -  крикнул он все еще лежа на спине. - Давайте-ка, начинайте трахаться! Займитесь настоящим делом, и вам хорошо заплатят.
- Ой, а разве можно? -  спросила мулатка голосом, исполненным целомудрия.
- Девчата, сегодня можно все! - успел только сказать художник, как пилот Хулио Чкалов на своем бело-кожаном кресле надавил на газ, и закопал художника взлетевшим фонтаном песка. *


* Кстати, именно этот кадр - красотка с раздвинутыми ногами сквозь красно-желтую ширму песка на солнце, и принес художнику настоящую известность в широких заячьих   кругах, и еще один, о нем – ниже.
________
   По рядам моделей, которые уже вытолкали лимузин из ямы, прошла волна оживления. Девки быстро откопали художника, и сгрудились над его отплевывающимся телом.      
- Я вообще, замуж собираюсь, - сказала низким голосом высокая блондинка без трусов, но в лифчике. (Придирчивый взгляд профессионала обнаружил у нее слишком большие и черные соски, что совершенно не вязалось с белым цветом волос, тем самым, в который он сам же выкрасил ее накануне, и был скандал*.)
- Кто еще собирается замуж, прыгайте сюда! - подал голос Чкалов, и часть съемочной группы сразу же запрыгнула к нему в лимузин, вслед за опередившей всех подруг невесте в лифчике.
- А  я уже замужем, - мурлыкнула мулатка  и отправилась вслед за самыми верными  своим женихам с мужьями, моделями. Они явно были поопытней, и почувствовали запах хулиовской железы (так пахнут исключительно вожди, шаманы, и языческие божества, еще не превратившиеся в деревянных болванов)*.

---------
* - Какая-то баба в Голливуде сняла кинец с Дж. Траволтой. Он играл ангела. Вот что-то в этом роде, - сказал тот из нас, что носил большие белые крылья.
- А что именно?
- Женщины чувствуют этот плавный шорох, - он пошевелил закрылками.
--------

   Надежды художника на звон дополнительных крузейро стали таять, но в это время на него легли тени подошедшего Балаганова, для пущей важности успевшего нахлобучить себе на испускающий солнечных зайцев череп  пробковый шлем с бразильским флагом, и несущего на себе гирлянду надутых кондомов, а так же Великого Комбинатора, соскребающего со своей капитанской фуражки птичьи фекалии.
- Вот вам, Балаганов. Александр Степанович, - сказал Остап. - Мулатки, бухта, чарльстон под названием “У моей девочки есть одна маленькая штучка”. А вы говорите - Арбатов.
Завидев Бендера, Чкалов пришел в совершенный восторг.
- Как у тебя настроение, отец? - спросил он, похлопывая женам и невестам по задам. - Не желаешь девочку? Вон их сегодня сколько. Хорошее начало, отец.
Секс-группа приняла соответствующие позы и нахально воззрилась на утомившихся уже с утреца двух похмельных дяденек.
- Нет, сынок, - сказал, сам не понимая почему, Великий Комбинатор, ибо как раз сейчас больше всего на свете ему хотелось их всех, и чтоб на этом кончить.
- Что он спросил? - сглотнув слюну, осведомился Балаганов.
- Он спросил, как я себя чувствую, - ответил Остап коротко.
- А может, дядя хочет? - не унимался щедрый до чужого добра Чкалов.
- Нет, он не хочет, не до девушек ему нынче. Сегодня у него первый рабочий день.
- А сейчас чего он спросил? - облизнувшись на раскинувшую свои юные ноги мулатку, вновь проявился Балаганов.
- Он спросил, есть ли у вас, чем рассчитаться с девушкой.
- Как, уже?
- Я думаю - давно пора. Здесь такой обычай - кто заглянул, тот либо платит, либо сидит в тюрьме.
- Ни хрена себе, обычай. А долго сидеть?
- Пока не помрешь.
До Балаганова дошло, что он является объектом издевательств, и он с хитрой рожей погрозил Бендеру своим рыжим пальцем.
  - Э, командор. За это даже у нас не сажают.
- Тогда идите продавать свои дирижабли. Имейте в виду: один из них стоит три доллара и светится в ночи.
- Какой?
- Вон тот, зелененький.
- Дайте взаймы, командор. Мочи нет.    
- Значит, вся кончилась. Старость, Шура. Наличность мы с вами всю пропили, остальные деньги в квартире, где деньги лежат.
- Что же мне теперь делать? - заплакал Шура, потряхивая гирляндой.
- Обратитесь в лигу сексуальных реформ, вас там опытные - инструктора выучат искусству мастурбации.
- Чего-чего? - захлопал ресницами Балаганов.
- Оgo! - хором пропели красотки, моментально уяснив себе смысл торга, ибо вечное, как сама природа, слово “турбина” на всех языках всегда звучало одинаково.
 
Нагая и смешливая мулатка, виновато улыбаясь, пробралась по салону “Хорьха” к теряющему от переизбыточного внутриартериального давления, свое немое сознание Балаганову, и взорвала у него центральную часть композиции, как раз ту, которую с утра еще носил на себе гроссмейстер О. Бендер.
Именно этот момент драмы и заснял выкопавшийся, наконец, из-под песка художник Д. Элсом, и сей кадр в купе с первым принес ему в последствии мировую славу, и звание:
     "Лучший русский заяц (номинация - русак), умерщвленный
                в Тульской губернии".*
 
   Некоторым ученым мужьям двадцатого столетия доподлинно известно, что некое художественное полотно вызвало у одного богатого пакистанского пустынного длинноухого полевого заячьего командира такой восторг, что тот, получив свежий “PLEY BOY” по полевой же почте, привязанного к спине зайца курьерского, и узрев этакую прелесть на суперобложке, немедленно прервал  кормление кусаемого мухами гарема и курение кальяна.
Он вдруг представил себя этаким зайцем в пробковом шлеме, который только что столкнулся лбом с афганской борзой, и вот он уже помер, и у него выросли крылья, оторвался от земли, и тут ему кто-то попал в задницу седьмым номером дроби, с упора выпущенной из английской восьмигранной шомпольной винтовки “Бур”, - той, что стреляет всем подряд, и всегда успешно.


  В тот значимый для всемирной географии день мы, как могли, оттягивали момент утренней своей мастурбации, и решили лучше уж перебдеть, чем недобдеть, вдобавок на (*) нахлестнул приступ вежливости, и он стал всем подряд изъясняться, что, мол, гадости говорит его внутренний голос, а он только рот открывает, вдобавок на всех ширинках застряли молнии – в членах.

   Мы вспомнили, какие именно моменты в этом нашем повседневном эротическом арте, возбуждает на изнасилование собственного поголовья мелкого рогатого скота (мы не могли вызывать дух маркиза де Сада, и ознакомить его с духом царицы Клеопатры: это свидание происходило при нашем общем попустительстве, но, черт возьми, вот где было - всем чертям – назло!*)
 Мы пустили этот афро-американский кич по ящику – господи, как ни крути, но женщина, это ни хрена не добродетель, как ее не ставь, не вешай, не крути, ни числом, ни уменьем.
    Эти очи черные, эти кнуты кожаные, когти вороненые - от ворон, а клыки гнутые - от вурдалаков, и при всем при этом соблюдены основные пропорции – те, что бывают только в комиксах (вырви у нас глаза, и оторви руки, мы их, слава Зевсу, почуем!*).     
- Ну что, займемся любовью? – спросил Одиссей (*), и потер ладонь о ладонь - он так делал обычно, когда желал высечь искру и запалить вражий стан. – Где от нас спряталась наша вожделенная муза? Наша (ПИСК*)учая, как ее звал Бенсон, шлепая себе по струнам, Динорах?
   Мы так и ахнули, ибо поверить ушам не могли.
- Это как, кругложопый? За деньги?
- По телефону. У кого не оттопырится ухо такое не послушать? А у кого поднимется язык такое нам сказать?
Такое могла нам сказать лишь наша добросовестная муза – она протянула нам свои бесконечные руки, она подставила себя нашему пронзительному оку, она развеяла по ветру свои кудрявые, рыжие волосы, только она одна знала шифр замка сейфа, в котором бились наши большие и горячие сердца, - она узнала ту комбинацию, которую не знали мы сами
Этот пергамент, как секрет бессмертия Кощея, пребывал в боковом ящике этого железного комода, и было там двустишье Гумилева:

Далёко, далёко, на озере Чад,
Изысканный бродит жираф.

(В нашем случае – “пылающий бродит жираф”*)

 (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. № 1,
Стр. 495,
№ 1100.
-----------
   Кому ж верить? Господу Богу, но, поскольку он молчит, а все писанные книги зазубрены идиотами, то слушать можно только нас, ибо дети мы, а стало быть ангелы, а значит – истину глаголим, какая бы горькая она не была – иначе нельзя, ибо не то о чем думают ваши глупые бошки, а то, что ПРЕДПИСАНО, и отнюдь не пророками, а Господом Богом, а как он выглядит – все знают, ибо многолик, а лики – в каждом из нас, - а стало быть на пути – дьявол, и нужно изыскать в себе сил погнать его, пугаясь соблазном – ибо зло соблазнительно.
  Да мало дли чего! – закончил в тот раз Одиссей, и мы решили поохотиться, хоть и было на дворе – морозно, решили взять ПОЛЕ.
   Впрочем, как говорят американцы в этих своих шоу про домашний ремонт и сельское хозяйство, главное в газоносеянии –  удобрение.
  А как у них все лихо – эти кольты, эти шляпы, шпоры, седла, лассо, а “винчестеры”! Само это движение передергивания подавалки из подствольного магазина – прямо в надмагазинный ствол!
 А эта “ковбойская стрельба!”
 Если для того, что бы посетить вечерочком какую-то сраную забегаловку, надо сперва пару дён помастурбировать, вытаскивая и затаскивая своего шестизарядного! (Ну, это у кого как, тут же поправились мы).
 Не зря Великий Спаситель (Так переводится с испанского имя Сальвадор) покорил континент, “стоящий на ковбоях”, а от туда уже и до этой дурной Европы дошло, а там и до Азии – рукой подать.
   А что до наших, русскоязычных поклонников Таланта – так это вам не портянки, грязь, скукота и зимние вьюги, как все привыкли думать, у наших, господа присяжные заседатели – псовая охота.
  - Так что пойдемте, посадим за свою жизнь хоть одно дерево, и пусть это будет не фикус, а растут на нем пусть - породистые, африканские поганки – из тех, что шаманы употребляют себе в пищу, когда им надо рассмотреть душу льва - прямо в ее кошачье лицо – то, которого нет, - сказал Одиссей (*), и велел ловчему Патрекею заводить стаю – на остров.
----------
Глава шестая:

“КОМАНДОР ТАНЦУЕТ ТАНГО”

ПЕРВЫЙ ПЛАН

№ 1.
«Family of Marsupial Centaurs» 1940


В тот полдник (ланч, по-ихнему*) у нас был поэтический вечер, и самая активная в мире поэтесса прочла свою новую частушку:

"Миленок с лошади упал,
А лошадь звали Буцефал".

Она вспомнила (*), как он единожды соскочил со своего ахалтекинца, вместе с седлом, ибо батька Патрекей, хоть и бывший лучший на Руси ловчий, но подпруги застегивать забывал - через раз.

Концерт закончился, и (*) стал раздражаться - на всё подряд.

- Ты скажи нам, дорогой кругложопый, чего это ты призадумался да закручинился? - сказали ему мы, но он затосковал еще больше.

- Да не кругложопый я, а хитроумный, - взмолился (*). - Просто мы и не охотимся, и не работаем.

Мы как всегда ни черта не угадали, ибо речь пошла о том времяпрепровождении, которому отдавали предпочтение многие Великие: и Феллини, и Пресли (то есть люди с развитым воображением - их уже нет с нами*), -

а именно: искусству мастурбации.

Одиссей (*) раскрыл звездный занавес, и вместо  ожидаемого Великого Мастурбатора, им же исполненного, мы увидели картину, доселе нам незнакомую.

- Взгляните, сколь много экспрессии в этом звездном танго, - сказал Одиссей (*).


СМЕНА ПЛАНА

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------
КАТ№ 1.,
стр. 495
№ 1111
- "Dans".
- ------------------

Мы всмотрелись - Господи, Твоя воля, и мы имели наглость молвить какие-то слова про то, чего не видели, не знаем и понять не можем?!

- - Да, да, - сказал Одиссей (*). - Как записал нобелевский лауреат И.Бродский:

"Остановись, мгновенье".

- Это танго - как профессиональный спорт. Сначала слезы побед и поражений плюс зеленые купюры, потом - выход в тираж и поиск подходящей кандидатуры.

- А как же лююбовь? - спросили мы, сопливые дети Вселенной - все до одного.

- Это - к женщине, что ли?

- Ну да, к ней, - пояснили мы и передернули нервно по затвору.

- Ах, да, это всё не ко мне.

- Как же так? Ты же из нас самый, самый, самый...

- Ну, хорошо, - сдался (*) и сплюнул в окно, - там, во дворе, ели свое говно птицы. - Взгляните на полотно: она пыталась задушить его, но в результате он задушил ее. Можно сказать, просто отстегнул ей голову - вместе с кудрявыми локонами.

- За что?

- За измену. Она покинула его, когда он был еще юношей. Поскольку это была первая любовь, то оставила она свой след навсегда.*

СМЕНА ПЛАНА .
Кат. 1, стр. 250,  № 565
“Apparation of the Town of Delft” 1935-36

- Этот текст мы запечатали в бутылку и отправили по воле Бога Ветров как раз в тот момент, когда впервые подошли на своем “Ковчеге” к берегам Итаки.
-
- (*) спал и видел сны (ему снился Троянский конь), мы раскупорили бурдюк с восточными ветрами, и нас вынесло в другое время и на другой край Вселенной, - прямо на глазах у Пенелопы (она лишь платком взмахнула у ворот, а потом уже поперли женихи*).

Одиссей заорал тогда: “Измена!”. Потом что-то вроде: “Догнать тачанку” - и т.д.


- Пролетая под самой яркой звездой Ориона, той, на которую нам позже будет предложено рулить, чтобы попасть в зубастую пасть Сциллы, мы не знали, что (*) имеет под этим славным понятием "измена" блатные слова "вира-майна",  то есть то, что подразумевает стандартную человеческую деятельность, или же что-то связанное с литературой - тем разделом человеческого времяпрепровождения, про которое Уайлд (Оскар Фингал  О`Флайерти Уиллз, поэт, близкий к эстетизму*)  отозвался, как о совершенно бесполезном, тоже и Дали (Сальвадор Хасинто Фелипе Даменеч Куси Фаррес, маркиз де Пуболь*).
-
- Но много позже, когда нас уже всех (кроме, разумеется, (*)), сожрали и переварили, и стали мы, как в песне поется, “водой, травой”, было решено, что такие мелочи у нас вслух нынче не прозвучат, ибо
- сегодня прошло ровно сто лет с того момента, как 21 июня 2000-го года епископат Рио-де-Жанейро принял героическое решение - разрешил своим прихожанам пользоваться кондомами, в том числе и ароматизированными. Великий Сальвадор как-то сказал: “Паранойя - намек на эрекцию!”, от себя добавим, что с ароматами автоматически католики, хоть и бразильские, узаконили оральный секс, на который закрывались глаза у Папы Римского Александра Боджиа (от святости). Хвала бразильским кардиналам!

В ознаменование этой даты мы восстановили себе некогда утраченное право по праздникам называть (*) Горынычем - за его манеру выпускать дым через час после того, как затянется. Аминь. *




Утро из свежего и чистого стало суетливым и жарким. По широченной авениде “Атлантика” летел темно-вишневый “Хорьх”, словно саамский нож, разрезающий гётеборгское масло.
 В воздухе пахло скорым карнавалом.
Чкалов был у руля, мистер Бендер восседал, попыхивая сигарой, на своем командорском месте, позади утрамбовывал свою колониальную задницу о белую кожу трофейного дивана обломавшийся секс-турист Балаганов. Он вспоминал родных баб (“Спасибо тебе, Господи!” - сказал он несколько раз про себя), и пел грустную русскую песенку с чисто шведским содержанием:

Стоят девчонки, грустят в сторонке,
Платочки в руках теребят.

(Пауза.)

Потому что на десять девчонок
По статистике девять ребят.

Бразильская статистика явно страдала б;льшим дефицитом ребят, нежели русская, но никакие цифры Балаганова бы не успокоили, даже, ежели бы он в них что-нибудь понимал: вор в законе страшно переживал свой спермотоксикоз.
Его вокальные экзерсисы прервал громкий возглас Великого Комбинатора.
- А скажите, Хулио! - закричал Остап, покрывая собственными децибелами скрежет поршней о вкладыши (в этот момент он забыл про родство с Валерием Павловичем Чкаловым, и о том, что он является “земным” отцом его “небесного” сына). - Как зовут вашу телегу?

____________
СМЕНА ПЛАНА
Кат. 1, стр. 251 , № 568.
“The Fossilized Automobile of Cape Creus” 1936


- “Мерседес”, отец, - напомнил Хулио, помолчав перед этим минут пять. - Какой-то ненормальный еврей, (я его ни разу не видел, хоть мы его как-то грабили, забыл фамилию) пытался у меня его купить, а когда я отказался, он рассказал мне, что на моей тачке какой-то Гитлер ездил к своей шлюхе.
- К Еве Браун, - задумчиво заключил Бендер.
- Да, кажется так. Вон как раз на том месте, где сидит наш добрый дядя, они и трахались.
- Хулио, ты не разобрался, - сказал Остап назидательно, на этот раз уже как отец сыну. - Гитлер не мог иметь Еву Браун, потому что Гитлер был импотент, как теперь пишут справочники для паталогоанатомов. Он не мог ее поиметь, даже когда та делала по утрам на крутом берегу зарядку. Уверен, что когда-нибудь в свободной России кто-нибудь да догадается снять про это фильм. Но я не удивлюсь, если всё это – враньё биографов.

Балаганов заерзал на реликтовом диване.


- О чем это вы бакланите, командор? - спросил он подозрительно, словно английский охотник вопрошал у черномазого проводника, нет ли в этой реке крокодилов. *

____________________________________________
 * - Нет, масса Джон, - ответил как-то кто-то из наших, когда колымил в Родезии белым проводником, - это было лет за двадцать до “Кровавого яйца”, как мы порой звали убитого в пятку Ахилла. - Тут совсем близко море, а крокодилы боятся акул.
_________________

- Счастливец, - сказал Остап тоном Вертинского, вешающего "Анну" на шею. - На том самом месте, которое вы сейчас протираете своими накрахмаленными бриджами, предавался соитию немецкий экс-канцлер, ныне кремированный.
- Чему предавался? - переспросил подозрительный Балаганов, на всякий случай пересаживаясь левее.
- Тому самому, чему вы с утра собирались предаться с группой товарищей. Иного пола, а также своего.
Вы что же, не слышали про Гитлера у себя в тюряге?
- Чего ж, слыхали, - парировал хитрый бортмеханик.
- Он один раз траванулся хлорпикрином, на газовой атаке, где которой будущий фюрер, а тогда капрал, глюканул по-взрослому и увидел всеобщую колумбаризацию - еще в тридцать шестом. Вы, Александр Степанович, чем занимались в тридцать шестом?
- А в какое время года? - неожиданно для себя самого спросил бортмеханик.
- Скажем, осенью.
- Осенью? Тридцать шестого? Паханов  хавал!
- Понятно, - заключил Остап Бендер. - Стало быть, осенний каннибализм.

__________________
СМЕНА ПЛАНА.
Кат. 1, стр. 283, № 636
“Autumn Cannibalism” 1936


- А больше он ничего там не увидел? Этот паскудный Гитлер.
- Где? - переспросил Бендер.
- Ну, в этом, глюке своем?
- Увидел. Как распяли вон того парня, - Великий Комбинатор указал на вершину горы Корковадо, напоминающую с моря перевернутую сосульку. - А мстить решил всем, кто под руку подвернется.
- За кого, командор?
- За себя, Шурик.
- Елдачина, значит, закачалась.
- Это вы правильно заметили, Шурик.   
- А чем тебе не нравится марка моей машины? - перевел разговор Чкалов в более понятное для него русло и на известный ему язык, подрезая фестивального вида “Бьюик”.
- Марка не может быть именем, - сказал Великий Комбинатор. - Вот у моего русского брата и у твоего дяди, как у военного корабля, есть прозвище, ни за что не догадаешься - какое.
-
- Моего дедушку вообще звали Бычий, - доверительно сообщил индеец.
- Что “бычий”? - переспросил Бендер.
- Не знаю, - сказал Хулио, всем своим видом давая понять, что он действительно ничего не подразумевал.
- Прекрасная мысль! - хлопнул в ладоши Бендер и, обернувшись к Балаганову, сказал почти что радостно: -  Мы тут посовещались и решили переименовать вас в Бычьего. Ну что такое Лысый? Это всего-навсего констатация банального факта, и если уж допустить, что склонность человечества всем и вся раздавать имена собственные совпала со строительством военных флотов, то назвать такой линкор, как вы, “Лысым” склоняет к мысли, что бронированный кубрик расчистили бульдозером. Кстати, могу пойти на компромисс и наречь вас “Быкующий”.
- Передайте своему чернозадому родственнику, что если он меня хоть раз так назовет, я его на части порву, век воли не видать, - сказал Балаганов злобно.
- Домой хотите? - спросил со своим неизменным задором в голосе великолепный Остап.
- Хочу.
- Ну, так помойтесь в бане, и я вас отправлю, Бычий Хрен.
- А денег дадите, командор? - спросил Балаганов с надеждой. - Я потом верну. У вас есть, наверно, в «сидорочке», - он указал на саквояж.
- А может вам еще и ключ от квартиры, где деньги лежат?! - буквально проорал в небо, которое над всей Бразилией было чистым, гроссмейстер О.Бендер.
- Ну как? Ему понравилось? - спросил Чкалов и выудил из-под сидения уже готовый косяк.
- О да, - сказал Остап. - Идет раздача раритетов. Я уже собрался было окрестить ваш “Мерседес” “Антилопой-2”, но что-то стало грустно, тот период моей жизни отдает чисто русской тоской, как ночь темнотой, дорогой Хулио. Я предлагаю “Газель“.
- Просто “Газель”?
- Нет. “Газель Томпсона”.
- А кто такой этот Томпсон?
- Тот, кто первым из белых увидел эту газель, и тут же придумал знаменитый пистолет-автомат. Вопросы есть?
- Куда мы едем? Неужели за ключом от квартиры, папа?
- За ним, сынок. У нас после вчерашнего кутежа иссякла наличность, так что топчи свою бесценную педаль в “Бразильский кредит”. Знаешь, где это?

Чкалов рассмеялся так, что едва не задохнулся от внезапного приступа кашля. Мог ли он не знать, где находится “БК”, когда бомбануть данную контору было мечтой каждого второго бразильского фавелудас.
Так что, через пятнадцать минут “Газель Томпсона” в масштабе 1:13 приостановила свой прекрасный бег напротив желтого трехэтажного здания в колониальном псевдоготическом стиле.
Некоторое время экипаж молчал, разглядывая высоченную дверь из сандалового дерева и двух полицейских, прогуливающихся у входа и вооруженных одноименными с “Газелью” автоматами.

- Послушайте, бортмеханик, - сказал Балаганову  Остап. - Займите-ка мое место, мне надо поковыряться в моем ядерном чемодане, где-то там у меня должна быть чековая книжка.

Балаганов неохотно подчинился, и они с молочным братом поменялись местами.

- Тебе бы переодеться, отец, - сказал Хулио, откинув свое сиденье и начав наблюдение в бинокль.
- Перебьются, - сказал Остап коротко, запустив пальцы с перстнями в свою универсальную аптечку.

По движению пухлых губ негроидных полисменов, а самое главное по их кивкам в сторону лимузина, припаркованного в позиции таранного бревна перед штурмом городских ворот,
Чкалов с равнодушием истого нирваниста (ничего и никуда не рвать, кроме девического внутреннего мира) быстро сообразил, что грядет очередной эксцесс с властями.

И точно: тот, что без усов, пониже ростом, встал у входа, взяв на изготовку свой антикварный автомат, выпятил нижнюю губу и стал похожим на возмущенного живодера, которому вдруг пригрезилось, что какой-то пришлый зоофил покушается на его кровный товар.
Второй, тот, что с усами, подошел к “Хорьху” и, описав пару кругов, остановился возле Балаганова.
- Здесь стоянка запрещена, - уведомил он бортмеханика.
- Что он сказал? - глядя прямо перед собой, как стукач перед расстрелом, спросил Балаганов.
Возникла пауза. Хулио, развалившись в своем кресле в позе “я плевал на власть, как таковую”, продолжал смотреть в бинокль на пистолет-автомат; Остап продолжал ковыряться в своем «сидорочке»; у Шуры же сквозь вентиляционные отверстия его совершенно неуместного в данной ситуации головного убора стал проступать пот.

- Документы есть? - раздраженно спросил полицейский, и опять Балаганова (по-видимому, у него был нюх на русских рецидивистов).
- Что он там спрашивает, командор?! - с мольбой в голосе спросил Шурик, начиная излучать нехорошее электричество.
- Этот полицейский спросил ваши документы,  уполномоченный вы по копытам, - изыскав наконец чековую книжку, сообщил Шуре Бендер. - Оные у вас имеются?
- Нет, - прошептал Балаганов.
- Вот это да. А где ж они?
- Я их... потерял.
- Плохо, - сказал Остап со спокойной обреченностью. – Ну, ничего, как любят говорить в СССР, “всё что ни делается - к лучшему”. Будете теперь уполномоченным по рогам. Здешние тюрьмы гораздо лучше советских, во-первых, здесь тепло, а во-вторых, здесь хоть и раз в неделю, но все-таки кормят. Заодно выучите язык. Нет худа без добра, а добра без худа, правда, Шура? - с этими словами Остап хлопнул полумертвого от страха Шуру по его здоровенному плечу.
- Правда, Шура! - повторил Хулио и весело рассмеялся.
- Идите к черту! - гаркнул Балаганов.
- Тише, тише, орать здесь не принято, даже машинально, - сказал Остап таинственно. - Слышали, что во всем цивилизованном мире говорят о бразильских полицейских?
- Нет, - признался вор в законе, который, выражаясь этим скотским языком, явно “перебзднул”.
- Про них говорят, что они сначала стреляют, а потом уже спрашивают документы. Так что вам, считайте, крупно повезло.

Балаганов стал трястись молча.

- Сейчас попробуем уладить, - сказал Бендер. -  Будьте любезны, господин генерал, - привлек он внимание полисмена щелчками по балагановскому шлему. - Взгляните на мою чековую книжку.
- Я спрашивал вот его документы, - гордо вскинув голову в фуражке, сказал полицай.
- Это - мой потомственный ассенизатор, и  достался он мне по наследству, от старого режима.
- Какого такого режима? - не понял полисмен.
- Жуселино Кубичека де Оливейра. Вот увидите, он обязательно победит на будущих выборах. Так что моему мальчишке ни к чему иметь с собой документы, если они есть у меня. Мое имя - Остап Бендер, и я - почетный клиент  того самого финансового учреждения, которое вы поставлены охранять.

Часовой потянулся за чековой книжкой, приткнув дуло своего автомата в аккурат к той пробковой местности балагановского шлема, под которой пульсировал шурин же висок.
Бортмеханик снял шлем, из-под которого ему за шиворот хлынул пот, как будто на тонущем корабле открыли кингстон, вывесив праздничную флажковую гирлянду “умираю, но не сдаюсь”.

Когда его отсек уже практически затопило, Шура догадался наконец взять черную  тряпку, которой Чкалов обычно протирал масляный щуп (примерно раз в год), и, облегченно вздохнув, промокнул ей свою глянцевую лысину, предоставив птицам любоваться графической стилизацией свастики.

Хулио с интересом наблюдал за манипуляциями бендеровского молочного родственника и качал головой.
Остап, видимо, желая разрядить обстановку, на глазах становящуюся чисто комендантской, вытер мизинец о штаны, засунул его себе в рот и пронзительно свистнул.

Балаганов, среагировав на звук, “машинально” вскочил со своего кресла и  вытянул руки вверх.
Полицейский отпрыгнул в сторону, как ошпаренный, выронил остаповскую документацию и схватился за автомат.
- Нихт шизен, нихт, нихт, нихт! - крикнул Великий Комбинатор, усаживая бортмеханика обратно в кресло. (Бендер решил в очередной раз скорчить из себя немца, памятуя об универсальности транскрипции своего фамильного штемпеля.) - Поднимите мою чековую книжечку, если дотянетесь.

Полицейский, изобразив горькое сожаление, двумя пальцами поднял книжку из, наверное, единственной во всем Рио лужи, оставив свой никому не нужный отпечаток на командорском фотолике, и, фальшиво улыбнувшись, подал ее Бендеру.
- Сегодня к полудню вам вручат  увольнительную в запас. Вечеринка за мой счет, - сообщил часовому миллионер О. Бендер. - Дети есть?
- Есть, мистер, - грустно сказал уволенный негр.
- Много?
- О чем ты беседуешь с этой усатой обезьяной, отец? Спроси его хотя бы о том, с какой стати он растит под носом то, что безо всяких усилий растет на заднице, - многозначительно произнес Хулио Чкалов и потянулся к бардачку за очередным косяком, но вместо кайфа получил словесную похвалу: “Браво, Хулио, на приступ, саблями блестя, сын и отец!” *

________________________

СМЕНА ПЛАНА
" Apparition of the Town of Delft 1935-1936
Кат. 1, стр. 250, №565

____________________

*
- У Великого Сальвадора есть картина, где он фактически воспроизвел натуру для романа Н.Мейлера “Нагие и мертвые” - про войну американцев с японцами на тихоокеанских островах, - сказал тот из нас, у кого была не башка, а фотоаппарат. - Имеется в виду хулеовская шутка насчет тех усилий, что заставляет покрываться задницу прошлогодней щетиной, - ее, помнится, и оценил Великий Комбинатор, сидя в гитлеровском “Хорьхе” (которого в девичестве звали Август, а потом - “Ауди”*), обретя на другом континенте нового сына и старого брата, перед самым карнавалом в Рио, - спустя пять лет после окончания  второй мировой войны.
 За пятнадцать лет до этого Дали предвидел всё - и выжженные зноем камни, и фигуры солдат, вооруженных алебардами.

- Что ж ты хочешь - гений! - сказали мы, заваривая чай:

 “Явление города Делфта, 1935-1936, дерево, масло; 31Х34,5 см. Частное собрание.

(Стоящее в перспективе готическое здание с двумя болотного цвета шпилями и есть “Бразильский кредит”*).

- Мне кажется, это какая-то спортивно-охотничья драма, - сказал (*) таким голосом, что словно не ГОНял, а гавкал, и жестом упредил насущные вопросы. - Это похоже на сеанс массового омоложения, путем возвращения спасительной цензуры. А может - это коллектив игроков с тренером, не туда запустивших “русскую ракету”, разучившуюся летать на халяву - в родной Евразии. А может - это бывшие удачники, показавшие на себе неудачу, да так, что у них проросли ненужные титьки. А может, они получили по пощечине после того, как сделали своей музе двусмысленный комплимент.
- А какой?
- Типа - в вашем голосе, девушка, присутствует характерный подвизг, который издает ГОНчая выжловка, близкая к сытому, или же совсем наоборот, к голодному обмороку, или же в присутствии свежего следа - наши говорят - “натекла, двоит, троит”. Или: подходите и говорите - вот, мол, говорят, что Великий Фрэдди трахался в задницу. Так то Фрэдди! А нам можно и ГОНчую, но лишь бы суку. Только осторожно, потому что потом приходится порой объяснять, что у нас на тринадцать - по три летающих яйца, как и положено ангелам, а в них колыхается Вселенная, прямо как у Кощея (Бессмертного, того, что владеет самой большой библиотекой русских чернокнижных раритетов*). А как будут вычислять вас, истинные вы или не истинные, от всего отказывайтесь. 
- А чего ж тут обидного? - спросили мы подошедших: сначала кота Муррза, а потом - Патрекея.
- Да это не мне - сто пятьдесят, а вас - двенадцать рыл, да еще (*), гривадии вы гарпожаксы! - прорычал старик, косая, в натуре, сажень. - Шуганите Музу - не надо будет лишний рот кормить! И ногами плясать!
- В смысле?
- В смысле - этого вашего звездного танго, а потом закарнавалитесь, и попрет самба - румба.

Мы заерзали в седлах, сначала подоставали, а потом позасовывали, и все обратно, а потом и вовсе забыли спросить (*), он ли предсказан.

- Ну, я. Если Пророк прав, то ОН - я и есть. А если не прав - ну, и слава Богу, на том и угомонимся. Ибо разные наши “Я” стали и испытывать такое количество страстей к разным женщинам, что забыли про одну, центральную, она у нас сейчас появится, освежая кредитный интерьер обалденными духами.
Запах этот божествен, и потому цены не имеет. Так что сменим-ка задник на что-нибудь веселенькое. Что там нам предложит Великий Сальвадор?

Похоже, он предложил себя - как бесконечное око вселенского наблюдателя.

___________________________
Кат. № 1, стр. 728, № 1623.
“Dali as magician, taken in November 1963” 
СМЕНА ПЛАНА
__________________


- Знаете, что написано на этой каменной плите? - спросил (*), заволакивая в Жаворонки, Березовая 9, какого-то ряженого китайца вместе с мешком просветляющих чаев - остальные конкурсанты толпились у крыльца, а Патрекей смотрел на них с грустью.
- Нет, - признались мы, ибо не были сильны в каталонском.
 Батька Патрекей, узнавший за свою бесконечную жизнь ловчего все известные создавшим нас Богам (знающим толк в созвездии ГОНчих псов*) языки и наречия, слизывая третью заварку с какой-то там китайской посуды, поперхнувшись и перекрестившись, прочел:

“Londres 23 -  Se ha celebrado la sekunda….”

Он осекся.
- Ну, чего еще там?
- Пашите и вознаграждены будете, - сделал предположение Одиссей (*), ибо работники кайфовали, и зрел бунт голодных и козлов.
Нет, - сказал батька. - Это стихи.
- Про кого?
- Про бабу.
- Валяй, транслируй.

“Гала
ее глаза напоминают ее анус
ее анус напоминает ее колени
ее колени напоминают ее уши
ее груди напоминают большие половые губы
ее большие половые губы напоминают ее пупок
ее пупок напоминает палец ее руки
палец ее руки напоминает ее голос
ее голос напоминает палец ее ноги
палец ее ноги напоминает волосы ее подмышек…”

- Во, б(ПИСК)ля! - возопили мы, уходя в мазурку, как в любовь - что омут.

“волосы ее подмышек напоминают ее лоб
ее лоб напоминает ее бедра
ее бедра напоминают ее выделения
ее выделения напоминают ее волосы
ее волосы напоминают ее ноги
ее ноги напоминают ее клитор
ее клитор напоминает ее зеркало
ее зеркало напоминает ее походку
ее походка напоминает кедр”.

- Всё?

Ответа не было.

- Так это младенческий стих, - сказал кто-то из наших, из присяжных гребцов “Нового Ковчега”. - Тридцать первого года, одна тышша. Называется “Любовь и память”.
Однако Патрекей уже сидел на чердаке, и смотрел вместе с черным котом Муррзом, как наша лучшая борзая аптекарша догоняла лимузин ЛДПР, увязанная вся гранатами - она имела дурацкую манеру ГОНяться за бронированными “шестисотыми” и взрывать всё - сама-то бессмертная была, сука, почти  как та, у которой ее ноги напоминают ее же клитор.
_____________________
СМЕНА ПЛАНА.

«Hallucinogenic Toreador» 1968-1970
______________________

Мастер, как и прежде, легко вскрывал и время и пространство - из под хлебных обломков вознеслась одна из тех блондинок, что всегда предпочитают джентльмены - она взлетела с восторгом, ибо отправлял ее божественный (как он порой себя называл*).

Однако божественной он также называл свою Галатею, в честь которой воздвиг башню, так что мы решили сохранить ее левую грудь на нашем звездном заднике - как долгосрочную часть бесконечного проекта.

________________
СМЕНА ПЛАНА
Кат. № 1, стр. 646, № 1436
“Having paid homage to Coca Cola in The Cosmic Athletes” 1977.
__________________
 
- Маэстро! Между "Мастером" и "клитором" - паузу, пожалуйста.
Пожалуйста, - сказал маэстро и махнул палкой.
__________________________

Хулио сразу всё понял, ибо он, как уже не раз говорилось, обладал редким даром совсем НЕ мыслить, то есть не тратить время на всякую лобуду.
Полицейский, еще раз оценив творящийся в воровском подразделении бардак, удалился к своему напарнику походкой пеликана, отстоявшего у себя в инкубаторе очередь на случку.
- В следующий раз - без команды не курить, - подчеркнуто строго сказал Чкалову Остап. - Ну-с, “где она краса-то, уж не знаю, виновата?”
- Тебе бы переодеться, отец, - забыв поблагодарить за совет, повторил индеец, открыл перед Великим Комбинатором перчаточный ящик (по-босяцки - бардачок) и извлек оттуда набедренную повязку из древесного питона - с зеленой кисточкой.

Остап заглянул сушеному удавчику в правый глаз, сплюнул за борт, прошипел: “О, Рио-Рио!”, легко выскочил из машины  и крикнул в голубой потолок:

- Довольно чувственных эксцессов, господа присяжные заседатели! Эту рать возглавлю я. (Он мысленно пересчитал все двенадцать - явка была, как говорят нередко в государственных думах, “двухсотпроцентной”.) Пора начинать рабочий день. Водитель! Отгоните “Газель” на пятьдесят шагов вспять, и ждите сигнала: как только я от парадного крыльца взмахну рукой и скажу: “Поехали!”- подайте машину к подъезду. Бортмеханик! На время забудьте о статусах-кво. Привыкайте жить за границей - со временем можно привыкнуть и к могиле.

Бортмеханик, заслышав про могилу, опять вспомнил про Паниковского, которого лично закапывал на маршруте автопробега “Москва-Харьков-Москва”, выжал масляную тряпку себе на портки и сурово нахохлился. Ему казалось, что его всё время обманывают.
Хулио Чкалов воткнул заднюю скорость, нажал на газ и бросил сцепление: тяжелая и мощная “Газель Томпсона” полсекунды рыла копытцем горячий асфальт, а потом понеслась своим покатым задом.
Праздничная торпеда затормозила ровно через пятьдесят козлиных прыжков, прижав мусорную корзину к блестящей витрине.
Гроссмейстер О.Бендер вошел в зал и закрыл за собой сандаловые двери.
Бортмеханик Балаганов, по непонятной прихоти командора переименованный из русского вора в законе по кличке “Лысый” в бразильского сборщика презервативов по кличке “Бычий”, а потом и вовсе - “Быкующий”, вспоминал свою мать-Россию.
Он мучительно переживал столь мучительное для него, русского, аутодафе.*

* Тяжесть такого сожжения для всех одинакова - будь ты китаец, монгол, негр или даже немец - генералу Вольфу усилиями ученого мужа Ю.Семенова навсегда вложена в уста эта канистра с керосином, - на 14-м мгновении весны, - заметил как-то батька Патрекей, нарядившись атаманом Нестером Петровичем Махно и зачищая сапоги в городе Париже, том самом, в котором у гроссмейстера  О.Бендера пребывала замужем двоюродная сестра.

Мы было сказали за атамана пару русских звучных слов, но внутренний голос, этот премудрый цензор, нам сделать этого не позволяет, ибо бережет себя для анатомических музеев. А лишние (ПИСК*)и издавать нам не захотелось. Дата. Подпись. Приложение. “Бэз приложэний”.
________________________


Бывший “писатель” и нынешний изгой “в законе” думал, что вот взялась бы сейчас у него в руках обыкновенная кирка, то он бы дал волю ностальгическим своим чувствам, и перековал бы всех вокруг на свой лад, как кузнец ваяет из свободного потока раскаленного металла всегда только кирку, и ничего, кроме кирки, дабы потом ею подпоясаться и ковать новую кирку.

- Эх, Катерина ты моя Матвевна, - говорил через бесконечные воды не Атлантики, а океана Тихого, ибо взгляд был его направлен, строго по Южному тропику, на столицу Чили Сантьяго, прямо на играющего в карты лейтенанта Августо Пиночета, будущего британского политЗЭКа.  - Как же ты, верно, без меня маешься. Вся из себя, пади,  в печали? Как ты там, Катя? Шастает ли к тебе твой  немытый тракторист - татарин? И не предлагает ли он тебе на своем, татарском непотребном языке (кстати, балагановский дедушка по папе был чистокровный татарин), “а минике кутак аша?”(Любовь в извращенной форме нумер раз). Или того хуже - “кит манак кутак”? (Любовь в извращенной форме нумер два). Ох, вот вернется сейчас из кассы командор, даст мине деньжат, помоюсь я в бане, прокатнусь еще раз по миру на пароходе и приеду твоего тракторного татарина  душить. Ох, приеду.
Балаганов с отвращением взглянул на затягивающегося через левую ноздрю “американского страхуилу”, самым наглым образом присвоившего себе русскую героическую фамилию Чкалов.
Сам же Хулио никоим образом не реагировал на присутствие недовольного расиста в пробковом шлеме, ему было не до этого.
Он наблюдал в бинокль за двумя негритосами в форме цвета “хаки”, и видел роящиеся вокруг их курчавых голов мысли, если он какой-нибудь мысли не видел, то читал по губам:

- Ну, что там? - спрашивал тот, что остался у входа в банк и был похож на самку шимпанзе, у которой  нынче начались первые в жизни месячные.
- Какие-то артисты, - равнодушно отвечал тот, что бесстрастному Хулио никого не напоминал и представлялся скорее косо двигающимся в пространстве рентгеновским снимком тех костей, которым положен покой в братской могиле, - только с усами. - Этот, который сейчас вошел в банк, - должно быть "бишейрус" (владелец сети лотерей*).

Солнечный блик мелькнул в окулярах, Хулио сощурился и уловил сквозь банковское бронированное окно знакомый медальный профиль Великого Комбинатора.
Самого было не узнать. Он стоял у застекленного окошка, угрожающе жестикулировал и напоминал завсегдатая бара, которому вместо новогоднего коктейля, демонстративно нассали в стакан, и кинули туда зубочистку на пёстром зонтике.

Остап то раскуривал сигару, то тушил ее о стойку, и сотрясал своей чековой книжкой.
Он периодически извлекал из-под своей калейдоскопической рубахи орден Золотого руна, просовывал его в окошечко, беззвучно орал, хохотал и мотал головой на манер верблюда, которого в период гона как-то обидел Балаганов, - ибо главную часть этой мрачной истории он Бендеру, разумеется, не рассказал.
Хулио перевел окуляры на полицаев и увидел, как те внезапно сорвались с места, и, отпихивая друг друга, протолкнулись в сандаловые двери “Бразильского кредита”.
В том самом зале, куда только что зашел гроссмейстер, творился скандал.

Великий Комбинатор  колотил себя в грудь и орал, что он - миллионер, что все его продали, и что он – потомок турецкого адмирала, а застенчивая девушка в окошечке пыталась объяснить ему, что акции компании “Петробраз”, в которые был вложен весь бендеровский миллион, временно упали на сегодняшних торгах практически до нулевой отметки.

- Эксплуататоры трудового народа! Пауки! Приспешники капитала! Гады! - выкрикивал своим прекрасным баритоном Остап Бендер стандартный набор, который он всякий раз употреблял, когда у него конфисковывали очередной миллион.
 Потом он во второй раз за последние четверть часа засунул мизинец в рот и свистнул так, что у всех работников и посетителей банка одновременно перепонные барабанки диффузировали в барабанные перепонки - у кого как.
Далее Остап собрался матерно и по-русски ругаться, но отчего-то вдруг перешел на чисто библейские догмы:

 “...скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем такая свора нерусских ГОНчих меня кинет! - орал этот бывалый мужик, прыгнув на месте и ударив ногами в пол, как бык перед корридой. - Кесарю кесарево! И чего-то там еще!"
 
Потом он достаточно сносно процитировал самый устрашающий момент в Исайи, ее 5-ю главу, раздел 25:

“Содрогнутся горы, и трупы их будут как помет на улицах!”

Затем он стал шпарить, как заядлый служитель культа:

“Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего; ни один не задремлет и не заснет, и не снимется пояс с чресел его, и не разорвется ремень обуви его!”

(Он осмотрел свои малиновые штиблеты с квадратными носами и апельсиновым верхом, - правый шнурок, похожий на кожу маленькой тропической змейки, развязался, так что дальнейшее двустрочье он цитировал, с кряхтением завязывая узел.)

“Стрелы его заострены, и все луки его натянуты; копыта коней его подобны кремню, и колеса его как вихрь!”

(С этим пунктом Исайи совпало молниеносное движение Великого Комбинатора, закончившиеся звонким ударом чугунки о бронебойное стекло, за которым сидела обслуга, - только посвященные в такую манеру стрельбы могли различить в его могучей руке двурогую рогатку).

Потом гроссмейстер зарычал, аки зверь какой:

“Рев его, как рев львицы; он рыкает подобно скимнам, и заревет, и схватит добычу, и унесет, и никто не отнимет!”

На “рев” к Остапу подскочили двое уже знакомых нам стражей закона, подхватили его под руки и поволокли к выходу.

- Ах, такое отношение?! - пронзительно крикнул Остап, дико озираясь. - Ко мне, Эрнану Картэсу пятидесятых? Ах вы жертвы жрецов, с насаженными на кол головами! Я найду себе союзников! Завтра войду сюда в боевом порядке, пыль взовьется по дороге, а флаги будут вздыматься, как крылья летучих мышей!

Потом он перестал орать и оценил ситуацию: никакого миллиона у него не имелось и терять ему было нечего. Он легко раскинул полицейских по сторонам, поправил орден Золотого руна и медленно двинулся между амбразурами касс и расчетных отделов к тем самым сандаловым дверям, которые до сих пор были для него входом в рай, а ныне стали окном изгнания из рая.

Таких ударов судьбы Великий Комбинатор не испытывал со времен знаменитого московского мебельного аукциона 1927 года.
Мало кто уходил из здания банка с таким горьким чувством. Разорялись, конечно, многие, и некоторые даже кончали собой, но, пожалуй, именно к двадцатому полувеку не было на земле человека, которому настолько бы осточертела эта вечная финансовая круговерть.

- Поиски истины сделали Ньютона героем, - бормотал он себе под нос. - Героем. Но там, черт возьми, было одно дьявольское яблоко. Одно.

Остап покидал учреждение без суеты, неторопливо вышагивая в ритме  того самого танго, которое он вытанцовывал в обнимку с казенным самоваром летом 1930 года в черноморском “отдэлэнии” арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт.
Со стороны картина выглядела вполне мирно: просто двигается веселый атлет в капитанской фуражке, засунув руки в карманы брюк, и с улыбкой глядит по сторонам, а за ним бредут двое негроидных полицейских, которых в Бразилии - каждый первый, - охраняют, наверное.

Не дойдя до врат, из райских в мгновение ставшими адскими, - то  самое расстояние, что всегда равно рогаточному выстрелу, - Остап Бендер разглядел в опасливо глазеющей на него толпе жучков, именующих себя финансистами, женщину, ту, которая могла послать луч удачи, сейчас или никогда.
Ее лицо было знакомо, но времени на воспоминания сейчас у него не было.
Она напомнила ему героиню алтарной картины Пьера делла Франческа, которую он видел в галерее Брера, в Милане, только без младенца.

________________
СМЕНА ПЛАНА
КАТ. № 2, стр. 229,
"Мадонна Порт-Льигата", 1950 г. Холст, масло; 144 Х 96 см. Собрание Минами Гроуп, Токио. В качестве образца Дали избрал ту самую картину, о которой вспомнил Бендер.

Репродуцируемую версию можно назвать ноктюрном. Вариант работы, меньшей по размерам, но более светлый по тональности, был преподнесен Дали в дар папе Пию Х11. Это произошло 23 ноября 1949 года. В том же году Великий Сальвадор обратился к католицизму.

- Эта ее кожа, нежная и гладкая, как у ребенка. Эти выступающие ключицы; сильные, как у молодого атлета, спинные мышцы - и женственно-плавная изящная линия бедра. Контраст между ними подчеркивала тонкая, может быть слишком тонкая, талия - мастерский, завершающий штрих! - сказал тот из нас, кто выжил в той страшной тряске, ибо пили политуру.
- Пристальный ее взгляд обладал магнетической силой, сокрушая все преграды, как писал
Элюар. Мария Луиза Гонсалес вспоминала позже: “ее узкие, крысиные глазки могли заглянуть в любую душу”, - добавил Патрекей.
- Елена Дьяконова-Девулина (Галой ее прозвали дома в России), родилась в Казани 26 августа 1894 года. В момент встречи с Дали ей было 35, и она была старше на 10 лет, - донесся с крыши голос премудрого регистратора - это был наш черный кот Муррзик.

Что ж, - сказал (*), подводя, как всегда, глобальный итог дружеской беседе. - Постарше она была и Великого Комбинатора, дай ему, как говорится, здоровья такое пережить. Может быть, была бы со мной все эти шестнадцать лет скитаний моя Пенелопа, я бы тоже нарисовал вам устройство Вселенной.

- С тем, чтобы опять усесться в своего Троянского Коня, - добавил Патрекей.
________________


Ни секунды не раздумывая, Великий Комбинатор толкнул своими знаменитыми штиблетами с апельсиновым верхом  грешную землю, прокатил по скользкому кафельному полу и преклонил колено прямо у ног мадонны.
Та, без намека на промедление, подала ему свою изысканную кисть, и через мгновение вновь образованная пара закружилась в ритме аргентинского танго, демонстрируя миру новый стиль: так началась эпоха шестидесятых.

Охранники мигом клацнули затворами своих “Томпсонов” и запрыгали вокруг танцующих: они решительно не знали, что можно предпринять в такой ситуации.
Когда же полицейский, уволенный накануне Великим Комбинатором в запас, сунул свою физиономию рыбы-губана слишком близко, то Остап, сдержанно крикнув:

 - Африка! Контрацепция как форма сопротивления - только для белых! Езжайте в Кондомбле - вам там помогут!

Потом он молча толкнул полицейского в грудь, да так, что тот отъехал по скользкому кафелю на своих подкованных сапогах аж до самой двери.

- One - two - three, one - two - three, - считал на ухо своей партнерше Великий Комбинатор, лихо заворачивая ее в своих страстных па.

- Я - заложница? - спросила она чудным низким, чуть хрипловатым голосом.

- Нет. Просто я объявил начало мобилизации, - ответил великолепный Остап, ловко скользя по кафелю, и, сам того не подозревая, расписываясь своими штиблетами под новым олимпийским видом спорта. *

___________
СМЕНА ПЛАНА

“ГАЛА” 

_______________   
*
- Да простит нас в сотый раз обожаемый слушатель, он же читатель, он же созерцатель, но именно сейчас мы не можем пропустить мимо ушей советы тех, кто учит драться всем, что под руки подвернется.

(Мы вооружены таким количеством жанровых же стилизаций, сколько видов единоборств, а их, как и положено, - двенадцать, по одному, как говорится, “на рыло”, плюс родной, (*) - полу-кио-кишин-кёи: немного тайского бокса, плюс два стакана водки, приправленной ведром белужьей икры, по башке прямыми и кривыми бить нельзя, но если очень хочется, то можно.)

На этот раз начало этого вселенского бала больше смахивает на музыкальный театр, нежели на склад бездушных купюр, в котором только и делают, что, насношавшись, размножаются микробы.*

- Сказав это, (*) закапал себе  корвалолу и упал, качнувшись предварительно - до самой нижней палубы “Ковчега”.

- Накапал в коньяк?

- Нет, упал - в бездну. Ту, что накрывает танцующего и танцуемую.

- Итак! Раз-два-три, раз-два-три:
-----------__________________----------

ОНА. У вас акцент. Вы говорите по-русски?

 ОН. Да. Это мой родной язык.

ОНА. Так говорите на своем родном языке. И еще - не умею танцевать не с партнером. Мистер...

(Дальше, по мнению жёлтой прессы, они объяснялись по-русски).

ОН. Бендер.

ОНА. Пусть пока будет: мистер Бендер.

ОН. Я быстро учусь.

ОНА. Тогда начните с укуса в правое плечо.

ОН кусает ее в левое.

Вы и правда быстро учитесь.

ОН (напевает ей на ухо). “И мы танцуем с тобой прямо в счастье...”

ОНА (жарким шепотом). Приготовьтесь к поддержке.

ОН. Готов. (Поддерживает.)

ОНА (зависая на его руке). Где же оно, ваше счастье?

ОН. В квартире.

ОНА. О Господи! Что же это за счастье такое.

ОН. Дело не квартире. А в ключе.

ОНА. Ключ? Я перестала ощущать ваше колено.

(Возвращает колено обратно, на что сразу же обращает внимание полицейский, тот, что без усов, - он думает, что заложницу ударили по яйцам).

Ключ от...

ОН. Правильно. От сундука с сокровищами. Они на острове. Там я и сложу кости. Вы что-то хотите сказать? А то музыка занесет нас в небеса.

ОНА. Это должно быть междометие.

ОН. Междометие? Это что еще такое.

ОНА. “Ох”, “ах”.

(Он закручивает ее так, что всем окружающим сразу становится ясно - это та самая любовь, которая раньше зрела, а теперь созрела).

Ух. (Придерживая шляпку.) Вы - адмирал флота?

ОН. О да! Галеры порожняком гоняют пар. Там, “гдэ нэбо южноэ так синэ, гдэ жэнщины, как на картинэ”.

ОНА. Это - курдский акцент. Вы - террорист?

(Пауза. Он разгоняет ее в другой конец зала, и они скользят, как на коньках, шугая по углам буржуазию, вместе с ее скромным обаянием).

ОН. Что за японские колбасы, девушка! Я в жизни никого не взрывал, меня взрывали, это было. Перед вами - потомственный янычар, и мое появление в “местах” было предсказано оракулом. А вы - моя американская мечта.

ОНА. Да вы провидец. Я действительно всю войну прожила в Америке. С одним усатым негодяем.

ОН. Вы - моя южноамериканская мечта, и негодяям там нет места. Или мы уже на небесах?

(Пауза, движение, скольжение.)

ОНА. У вас, наверное, много врагов. 

ОН. О да! Они хотят украсть мой флот. Но я сломаю им головы. *

___-------------_________
*
- Дальше - пусть будет проза, - заржали мы вместе со своими лошадьми и отпечатали в снегу подковы.
_________________

Еще раз раскружив свою дивную партнершу, Остап стал прерывистыми па продвигаться к выходу: два шага вперед - шаг назад. Левой рукой он прижал ее к себе, а правой выбросил ее руку перед собой.

- Когда же вы бросаетесь в погоню? - спросила мадонна.

- Немедленно. Нам тут хандрить некогда. Вы знаете, мне кажется - я вас любил. Любовь еще быть может…

- В прошлой жизни, адмирал. В прошлой жизни.

Великий Комбинатор танцевал танго.
Его медальное лицо было прижато, щека к щеке, к неповторимому профилю его мечты, который ему был явно знаком, но он никак не мог вспомнить, когда это было и где.

Они двигались так, как будто жили на свете тысячу лет и всё это время только и делали, что, танцуя, занимались любовью.
Они скользили вперед, как крейсерский катамаран под легким теплым бризом, - бесшумно и без суеты.
Они не видели никого вокруг, - вокруг никого просто не было, да и не могло быть.
А когда  наконец Остап закончил танец, над Рио явственно послышался знакомый канифольный скрип колеса Фортуны.

 Это был тонкий музыкальный звук, который перешел вдруг в легкий скрипичный унисон... И хватающая за сердце, давно позабытая мелодия заставила зазвучать всё вокруг...

- Кто будет командовать…? - глядя прямо в глаза командору, спросила Мечта.

- Если парадом, то я, - сказал Остап.

- Но как вы поступите с заложницей?

- Вас когда-нибудь похищали янычары?

- Нет.

- Как думаете, почему?

- Слабаки.

Остап выдохнул и стал кружить свою дивную партнершу с новой силой - он как будто сбросил двадцать лет и обрел себя в том состоянии, когда стоит только вздрогнуть, как без суеты летишь ввысь.

Что греха таить, ему, как и всякому мужчине (что зрелому, что нет), нравилось, когда всех вокруг называли слабаками.

 Он слышал аромат ее духов и никак не мог вспомнить, откуда о нем была память, - должно быть, либо из прошлого, либо из будущего, которое, как ни крутись, всё равно - всегда есть.  *
_______________
СМЕНА ПЛАНА

ГАЛА
___________________
*
Пора закрыть мини мюзик-холл, - несмотря на всю красоту этого жанра, почтенная аудитория не переносит его в чтиве, пусть даже и в криминальном: если наш нетленный герой еще немного покрутит с этой тетенькой развратное танго, где главная задача партнера - не выпускать свое колено от вагины партнерши, то герой перестанет быть свободен, а значит, - он уже не наш герой. (Как говорят буддисты: “Цепи накинуты”.)

Русская пословица гласит на все времена: “Если б да кабы, то б во рту росли грибы”, - однако грибы действительно растут везде, где им вздумается, даже на Полярной Звезде - об этом речь пойдет дальше, а вот если б гроссмейстера всех времен и народов не подмяла нужда к дальнейшей активной жизни, с целью заработка следующего, неизвестно которого по счету миллиона, не было бы ни мужей, прославляющих  рыцарей, ни рыцарей, вдохновляющих мужей, верящих в пояса целомудрия.
______________________

- Вот это львица - в самый светский цвет, - пропел Остап в сторону, и дива не разобрала слов.

- Что вы сказали?
-
- Я сказал, что, мол, не забудьте же - мазурка моя! - сказал Великий Комбинатор мадонне, внезапно закончил танец, и добавил:

- Я найду вас.

- На карнавале?

- На карнавале. "Король Момо" передаст вам ключи от Рио, это будет означать, что я где-то рядом.

Остап Бендер развернулся к публике, пробормотав “кто же ты, дева дивной красоты”, приподнял фуражку и произнес некий пушкинско-булгаковский текст, как результат предпочитаемого вдохновения:

- Ну? Уж не здесь ли вражий витязь? Прошу извинить, господа нищие! К несчастью, я не могу боле радовать вас своим присутствием, меня ждут мои добрые мулаты.

Страстно впившись поцелуем в руку мадонны, и оставив витать в воздухе идею похищения, Остап вышел на свежий воздух.

Он взглянул на небо, - оно было всё так же чисто, и на нем по-прежнему жили ангелы и ловили каждое его движение; он взглянул на смертных, - те ждали грандиозного торжества и двигались в еле улавливаемом ритме самбы; он оттянул себе карман пиджака, - в нем, как и двадцать лет назад, после сцены, вошедшей в историю, как “ледовое побоище”, ни хрена не было.

Он засучил пиджачные рукава, закурил сигару и понял, что счастлив.

В пятидесяти козлиных шагов на зюйд-зюйд-вест, в кабине замаскированного под ”Мерседес” темно-вишневого “Хорьха”, названного с легкой руки гроссмейстера О.Бендера “Газелью Томпсона”, бывший вор в законе “Быкующий” Балаганов,  переименованный по воле того же гроссмейстера из “Лысого” в “Бычий”, активно проявлял инициативу.

Увидев любимого командора, который стал со вчерашнего вечера объектом ревности (невозмутимый вид узбека без пупка, увешанный сушеными пауками и жабами, и разрисованный красными попугаями - на черных трусах, раздражал вора в законе), Шура вырвал у индейца бинокль, а потом и вовсе заорал как резаный:

- Жми педаль, черножопый, командор тебе клешнями машет!

Хулио, плавающий вне времени - в нирване, не повернув к дядюшке головы и вообще не тратя сил на лишние эмоции, с полуоборота завел мотор, включил первую попавшуюся переднюю скорость, до отказа нажал на газ, бросил сцепление, и тяжелый арийский кабриолет ринулся к своему новому повелителю, как верный ГОНчий пес, отодвинувший собственную кончину только затем, чтобы перед смертью увидеть своего хозяина живым и здоровым: что делать, как говорил К.Лоренц, “собачий век короток”.*


- СМЕНА ПЛАНА

- Кат. 1, стр. 230, № 515

- “Untitled” 1933 - 1934


*
Век автомобильный бывает разным, - разболтался что-то нынче Патрекей, заправляя наш замурованный ведьмой темно-синий "ALFA ROMEO" (1,55 Т SPARK 2,0; номерной знак: А.552 АК 77; motor engine 67201; vensione 167 A2; № per ricami 0000 598; DGM 531 57 OM)  в гараже (замуровали, чтоб (*) не ГОНялся, стало быть, по ****ям).

И сколько живут лимузины?

От нуля до ста пятидесяти, и лимузины бывают преданы как собаки, всё дело в том, кто ими рулит. Троянский Лимузин никак не сдохнет именно потому, что им рулит Одиссей (*).
______________________

СМЕНА ПЛАНА.

Кат. № 1, стр. 231, № 517

“Omelette about to Be Irreparably Crushed by Hands” 1934
___________-

Мы вгляделись: из заднего окна того лимузина, что наш поэтический ловчий назвал “Троянским”, торчала лошадиная голова.
________________
- Командор! Прошу садиться! - закричал на родном языке Шура Балаганов, картинно  открывая перед  командором дверь.

- Прекратите свой немузыкальный лай, Бычий Хрен, - сказал Остап строго и уже поставил правый штиблет на хромированную ступень лимузина, но тут произошло событие, которое если и не развернуло магистраль нашего романа на триста шестьдесят градусов (у фигуристых моряков такой головокружительный разворот называется “двойной оверштаг”), то подправило ему курс, это точно.

Остап обернулся.

Кто знает, не обернулся бы он, куда бы мы забрели, волоча на общем горбу (горб-то общий, а награда разная) это странное бремя: вечную попытку подложить какое-нибудь правое время под левое пространство и ждать появления на свет чего-то новенького. (Орешки, например, - золотые.)*


_____________________________
СМЕНА ПЛАНА.
Кат. 1, стр. 472, № 1058
“The Colossus of Rhodes”, 1954
___________________-

Так думал Великий Сальвадор, ваяя гигантскую статую Колосса Родосского: ”Рухнет или не рухнет, а если и рухнет, то, интересно, куда - вперед или назад? А может быть - вбок?”

Куда он все-таки рухнул, никто не знает, об этом молчит история.

- С этого, пожалуй, и начнем, - сказал ловчий наш, батька Патрекей, стряхнул остатки Трои со своего дюжего фаллоса, и мы с удовольствием заметили в нем Гомера, хоть и зрячего, ибо слепыми могут быть поэты, музыканты, космонавты, слепыми могут быть все, кроме ловчего, ибо слепых ловчих сжирают свои же - ГОНчие псы, перескочив со своего звездного неба в небеса Ориона - того, что ваяет Великого охотника.

Так думал бы, возможно, Хулио Чкалов (если бы он был наделен этой совершенно ненужной способностью), глядя, как Бендер оборачивается и видит выползающих на свет Божий ухмыляющихся полицейских - всё тех же, - сказал (*), выглядывая с экрана нашего бортового ящика - он проплывал по экрану слева направо. - И ежели нам,  убогим труженикам пера и науки,  а порой и рыцарям плаща и кинжала -  зарабатывающим себе на пиво ночной стрельбой по канцелярским крысам, и придет в голову сформулировать то, о чем подумал в этот момент беспупый потомок драконов и людоедов, то, скорее всего, это будет напрасная попытка, ибо он просто понял, что так легко его новая жизнь не кончится, ибо в ней появился “земной” отец.

- Ну, ты даешь, - воскликнули мы, и только нынче сообразили, что после очередной патрекеевской передряги (вполне можно было теперь ее назвать “гомеровской”), все как один повыплывали из пасти Посейдона.

- Ладно, - со свойственным ему тактом отмахнул слезу Одиссей (*). - Ко мне музы не тянуться, они на мне оттягиваются.

- И Афина?!

И она.
____________----------_______________________


- Подстрахерьте-ка, механик, - не поворачивая головы к молочному брату, сказал Великий Комбинатор, и, очень осторожно, как будто не желая спугнуть бесценную дичь, он развернул свою капитанскую кепку козырьком назад.

Балаганов сразу всё понял, ибо были они братьями. Он взглянул на тех ничего не подозревающих негров, что сотрясались от смеха, потряхивая своими рыбьими губами, и обнажил клыки: в его горле заклокотал кобелиный всхлип.

Остап убрал ногу с подножки и легким шагом подошел к тому усатому полицейскому, с которым он накануне имел беседу и которого он отпихнул во время танца.

- Добрый день, мистер, - сказал потомок янычаров.

- Очень добрый, мистер, - лучезарно улыбаясь, подтвердил усатый негр, отбрасывая автомат за спину и подчеркнуто небрежно отдавая честь. - А скажите, мистер, где вы научились так лихо плясать? Занятная школа. Наверное, в какой-нибудь нищей фавеле, поближе к горам, - там обычно набирают таких танцоров - из разорившихся иностранцев. Готовитесь к карнавалу?

Остап сокрушенно покачал головой: приятная, давно забытая дрожь прокатилась от головы и притормозила у пяток. Он про себя поблагодарил своего ангела, после чего извлек из заднего кармана своих коллекционных брюк любимое орудие.

- О! Рогатка! - воскликнул полицейский, жестом приглашая второго (того, что без усов*) убедиться в том, что бывший банковский клиент затейник, каких свет не видел. - Можно посмотреть?

- Конечно, - сказал Великий Комбинатор, упиваясь предстоящим счастьем. – Там, на языке сиу, написано «Возмездие, возмездие, возмездие…»

- Великолепная работа, - сказал полицейский, принимая орудие в свои белые ладони с черным верхом, напоминавшие русские охотничьи варежки. - Сами делали?

- Нет, я только стреляю.

- Вы, наверное, чемпион по такой стрельбе, мистер.

- Вы удивительно догадливы. Я стреляю из этого нехитрого приспособления так, что вы наверняка будете поражены, - сказал Остап, забирая рогатку обратно и готовя ее к бою. - Ну-с, проверим?
-
- О да, было бы интересно посмотреть, мистер, - встрял в разговор второй полицейский.

Великий Комбинатор, еще на подходе определивший себе самую благую из всех имеющихся вокруг целей, сделал шаг в сторону, достал из кармана своего верного оруженосца Балаганова снаряд, мгновенно натянул упругие воловьи жилы, и послал “рубленку” усатому полицейскому точно в пах.

Ломкий чугун со свистом преодолел короткую дистанцию до зеленых полицейских галифе и зарезался куда надо.

Страж порядка вытаращил глаза, сглотнул воздух и застыл в полупоклоне, приложив кисти своих разномастных рук к родильному отростку, как  это обычно делал бывший хозяин стоявшего неподалеку “Хорьха” *.


СМЕНА ПЛАНА

- Этот момент он удивительно напоминал известного борца за права всех угнетенных негров М.Л.Кинга, самый последний момент его жизненных воспоминаний, когда их вдруг оборвала безжалостная снайперская пуля, поразившая его в нижнюю челюсть, проскочив через нижнюю же губу, - сказал  Одиссей (*) и поплыл дальше в сторону желанной Итаки, весь в весельных обломках. К тому времени он уже заехал в царство Аида и кроме нашего флейтиста Антипия,  отставшего от общего потока, повстречал маман свою, Антеклею.

Он уже в который раз представлял себе, как будет мочить женихов Пенелопы, и заставит то же изобразить сына своего, Телемаха.   

“А может, и не буду никого мочить, - думалось (*) в сатананинском ритме “Ganus” двухтысячного года. - Не царское это дело, прикажу - замочат”.
_____________________


Постояв немного, полицай запрыгал, как жаба на сковородке.

 Балаганов, так и не дождавшись письменной отмены на всякие там статус-кво, крикнул куда-то ввысь: “Держись, черножопый!”- кинулся на второго охранника и стал мордовать его наотмашь своими гигантскими рыжими кулачищами.

После трех-четырех таких ударов (было достаточно и одного, просто остальные подбрасывали несчастного в воздух), второй полицейский рассыпался, как кукла.

Творящееся на глазах у быстро собирающейся толпы зевак смертоубийство вовремя заметил Остап, и ему пришлось отвлечься от собственного спарринг-партнера.

 Тот упорно пер вперед, выставив перед собой руку (правой он прикрывал причесанный чугункой гульфик), не реагируя на чувствительные бендеровские хлопки, как  это и полагалось рабу в двадцатом колене, привыкшему принимать удары коричневого от загара белого как знаки судьбы.

Бендер затолкнул Балаганова на переднее сидение лимузина, хладнокровный индеец включил скорость и поддал газку: “Хорьх” понесся вперед, унося в себе неполный состав банды налетчиков.

Задунайского заворожил вид  полуразвалившегося полицая, и он на секунду забыл о насущной эвакуации.

“Сексуально”, - грустно подумалось экс-миллионеру, и он почему-то вспомнил себя ребенком, тот самый момент, когда он впервые стал разворачивать кепку козырьком назад, - ему как раз тогда исполнилось тридцать три. *


СМЕНА ПЛАНА



------------------------
Кат. № 2., стр. 156.

“Sex appeal в облике привидения". 1932 год, холст, масло, 18 Х 14 см.

- “Сексуальное видение высшего класса”, как назвал штуку Великий Сальвадор, - сказал Одиссей (*), вертя в руке этот крошечный холст. - Он еще называл шедевр “эротическим пугалом первого порядка”, и закончил он ее не в тридцать втором, а в тридцать четвертом - это сокровище нынче хранится в Театре-Музее Дали в Фигейрасе.

- А кто этот мальчик в матросском костюмчике с кнутом?
-
- Это у него не кнут, а обруч, из которого легко сделать рогатку. Забейтесь, демоны! Ибо это он же, дающий интервью в описываемом тридцать втором белградскому журналу “Сюрреализм здесь и теперь”:

“Де Сад - единственный совершенный учитель спонтанных желаний молодости”.

После такого заявления, можно было вычленить средиземноморскую модель “Dana International”, эту отчасти Клеопатру, а отчасти  женщину шолоховского Нагульнова, с ее призывом: “I am free”.

Мы оглянулись: Патрекей, прикинувшись отныне эпическим поэтом, подавал плов, приправленной жареной на постном масле коноплей, и, видать, распробовал.

- Так она ж трансвестит! - сказал кто-то из наших, “из поляк и из славян”.

- Тем более. Теперь мы легко можем отвергнуть обвинения в расизме, а заодно и в нападках на меньшинства, - продолжил (*). - Де Сад был расистом, а в пятьдесят лет его упрятали в сумасшедший дом (в Шарантоне*), только за то, что в борделе начался падеж (он придумал возбуждающие леденцы, и раздал их желающим шлюхам*) - столько же было Великому Комбинатору, когда он отстрелил придатки из индейской рогатки. Независимо от цвета кожи, мусор - он и в Бразилии мусор. Сюрреализм!
_________________________________----------------
   

- Ай-ай-ай. Убили негра, - зачарованно сказал Великий Комбинатор, а когда он очнулся от того гипноза, коим обладает документальное кино, то увидел, что лимузин, как говорится в “местах”: “отъехал”.

- Стой! - закричал Остап, делая гигантские прыжки. - Догоню - всех уволю!

Чкалов с Балагановым синхронно обернулись, и с треском вписались в стоящий впереди широченный “Кадиллак”.

 Ковбой, ведущий “Кадиллак”, перелетел на заднее сиденье, успев только схватиться за шляпу, думая, наверное, что она всегда спасет ему жизнь.

Картина возле банка впечатляла: у самых дверей покоился соперник Балаганова в виде кучки мусора цвета “хаки”, у которой из того места, где под покровом брюк должна была быть задница, - торчала говяжья кость, которую полицейский нес себе на суп.

Для полной насыщенности такого натюрморта не хватало только таблички:

 “Могила известного солдата”.

 За командором уже гнались четверо в штатском и орали: “Стой!”

 За ними плелся наполовину бесполый негр, одной рукой держась за пробитую мошонку, другую по-прежнему вытянув вперед, и тоже орал: “Стой!”

- Да, - задумчиво сказал Чкалов, легко заглянув в грядущий репертуар - через голову полувеку. - “Мертвый негр не пойдет играть в баскетбол”.

- Стой, черножопый! - завопил Балаганов, хотя они уже стояли. - Не видишь - шефа потеряли?!

Хулио пока еще не знал ни слова по-русски, однако рвущемуся к парадным нарам младшему сыну лейтенанта Шмидта можно было так и не орать: задняя скорость уже была включена, а педаль акселератора (на которую и фюрер любил давануть) была утоплена до пределов, позволенных конструкцией.

 “Газель” понеслась назад и чуть не задавила командора, который успел-таки рыбкой запрыгнуть на заднее сиденье с отчаянным криком: “Полный ход!”

Крик был действительно громким, ибо, несмотря на всё возрастающую разносторонность своей натуры,  Великий Комбинатор до сих пор терпеть не мог физической расправы.

Чкалов включил форсаж, взвился на месте, и в открывшуюся внезапно дверь, как всегда машинально, выпал Балаганов.

Пока Хулио снова тормозил, на бортмеханика уже легла тень набегающего коллектива новых охранников.

Уже протягивались к нему ручищи, не хужей его собственных, когда задним ходом подобралась к нему “Антилопа-2”, и железная рука командора ухватила Шуру за новую ковбойскую рубаху.

- Самый полный! - завопил Остап.

Машина полетела вперед, на крутом вираже объезжая побитый “Кадиллак”, в котором сидел настоящий американский ковбой и пускал скупую ковбойскую слезу, глядя, во что превратилась его  шляпа, купленная специально к карнавалу.

Остап обернулся и увидел то, что хотел.

_____________
СМЕНА ПЛАНА

“ГАЛА”
________________


Из дверей банка вышла мадонна и, в немом ужасе отдернув миниатюрную свою ножку с полицейской кепки, прикрывавшей геройские останки, взмахнула ему вслед белым платком.

Члены экипажа “Новой Антилопы” летели по карнавальному Рио, как на ракете, и ничего уже не видели и не слышали.

- Я уходил... тогда в поход... - сказал командор грустно.
-
Хулио обернулся и тоже увидел белый платок, однако тетки старше двадцати его не интересовали.
 
“Ковбой, наверное, думает, что она машет ему, - подумал бы он, если б только захотел о чем-нибудь  подумать. - Сейчас утрет соплю шляпой и поедет знакомиться”.

- Это точно, - сказал индейцу командор, уловив его несуществующие мысли через зеркало заднего вида.

- Какая женщина! - сказал Балаганов, вознося своему ангелу новый образ. - “Убиться можно!”*

____________________
*
- В кавычки взят хрестоматийный куплет К.Потехина из боевика Александрова “Веселые ребята”, пропетый известным джазовым вокалом - Л.Утесовым, - напомнил нам Одиссей (*). - Он кидает такую реплику, когда итальянский  маэстро выхватывает у него из-под ног свой махровый халат.

 Так вот, глядя на девку, Потехин сказал: “Какая женщина,” - а когда у него убрали почву, то сочинил себе реквием: “убиться можно” - та самая словесная комбинация, в которую  Чкалов, да и героический предок его, вкладывали каждый свою лепту. 

Ровно до тех пор, пока 19 января 2000-го года на территорию современной Колумбии не приземлились инопланетяне - заправить “бурбулятор”. Помните? Горел лес, и пахло костром. И нас еще порой называют браконьерами.
_______________________

 Остап Бендер смотрел вперед и вырабатывал иммунитет от внезапных срывов и страстей.

“Надо взять тайм-аут”, - сказал он себе, и был это, о себе до сих пор не заявлявший внутренний голос.

- Куда ехать, отец? - спросил Чкалов, на полном ходу барражируя по авениде Вергаса между ряжеными в позолоченные фиговые листки “самбистками”.

- Ну-с, со своею силой ратной царь отправился в ботанический сад, - без промедления ответил Великий Комбинатор. - Почистим перья и покажем твоему дяде местную флору. Этим мы ознаменуем появление новых духов под названием:

                “Дали Флор”,

которые припахивают белой лилией, а где флора, там, надеюсь, и фауна.
Я желаю слышать аромат ее духов столько, сколько захочу.
Так что, водитель, - медленно и печально, пару кругов вокруг парка, внимательно глядя на дорогу.
 Командовать парадом буду я!
_______________________-

               
 Глава 7. "ЛЕВ ГОТОВИТСЯ К ПРЫЖКУ" (“ПАРАНОЙЯ”*).

1. ПЛАН.

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ*).
----------------------
КАТ. № 1.Стр. 262, № 585, "Paranoia", 1936.
----------------

    В тот сумрачный вечер мы очнулись на гигантской сцене, - тот театр, что нами в эти гастроли располагал как основной дублирующей труппой, экономил на электричестве, а посему вся сопутствующая режиссура происходила в полумраке.

   Вначале с нами было всё как надо - и собаки, и лошади, но потом ГОНчая стая, прямо  полисадничке, подняла неимоверное количество приблудных кошек, позаГОНяла их на деревья и стала выть на все возможные голоса.

   Поскольку у всех наших собак по нетленной шкале некого Рихтера голоса тянули ровно на "десятку" (а "частота" ног - на всю двадцатку), то и тишина вокруг нашего идеального театра, с одной единственной декорацией, была несколько зловещей - собаки выли так ровно, стройно и красиво, что нам, в конце концов вся эта милая сердцу децибелловая подоплека стала казаться счастьем, которого нет.

    Декорацией служил гигантский женский бюст, покоящийся на платформе, 50 на 50 (тыс. морских миль), на котором личным пером Великого Мастурбатора было накарябано:

                "P A R A N O I A"

Бюст вместе с частью декольте этой дамы, являющей собой бесконечную плоть всего сущего, слыл идеальной площадкой для пылкого оратора, коим чаще всего пребывал Одиссей (*). 


   - Взгляните на эту великолепную грудь, - крикнул нам (*), встав на то самое место, где когда-то была голова этой матери всех матерей. - Она кормит нас как может.

   Он внушал нам, что такого богатства, как у нас, нет ни у кого, и поэтому как-то призвал изъять часов по двести из каждой зимней спячки, дабы предаться размышлениям о структуре мироздания.

   - Киты, черепахи и плоская, как пасхальный блин, мать-земля - со всеми имеющимися на ней ландшафтами - это сны австралийских аборигенов: они эффектны, но страдают глобалистикой.

   - А у нас что? - спросили мы, оседлав лошадей, выстроившись вокруг этого параноидального постамента и приготовившись принять очередную порцию знания.

   - У нас - вся мать целиком, все остальные части ее божественного тела - под этой сценой.

    - А голова?

    - Голова ей не нужна, господа присяжные заседатели, - сказал Одиссей (*). - Зачем ей мозги, когда есть Фрейд. Открытие того, что Фрейд интерпретировал  паранойю как защиту против гомосексуализма, должно было сильно повлиять на Дали.
    Поскольку Великий Мастурбатор должен был теперь стать еще и Великим Параноиком, то надо было ему заявить о своей негомосексуальности.

   - Ну и что, заявил он?

   - Ян Гибсон, который всё знает, говорит, что нет.

   - А Сантос Торроэлья, в этом своем глубоком анализе "Метаморфоз Нарцисса"?

   - Нет, он сказал, что Дали никогда не был готов к подобным признаниям, - сказал (*).

      Вместо Великого обо всем этом заявили мы и устроили этакую ностальгическую микрооргию, специально для прессы - исключительно для того, чтобы проиллюстрировать графический талант Мастера.
____________________
2. СМЕНА ПЛАНА

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ). КАТ. № 1, стр. 170, № 381.

“Erotik Fantasia on the Names Paul (Fluard) and Gala Drawing given by Dali to Eluard” 1931
__________________

"Эротическая фантазия...", 1931-й г.

    - Взгляните на себя, дети природы! - крикнул Одиссей (*), строясь в центральный момент композиции и приглашая красотку для орального соития. -  Ощутите на своих нетленных телах прикосновения Гения!

  Через тридцать пять лет своей безумной жизни он совсем не изменил себе - как будто и не было их! Что для нас такой промежуток - он не мог заставить Великого перестать быть Мастурбатором, такое время могло поставить раком любую цивилизацию, оно могло стереть ее в пыль несметное число раз, но рисунок - его непостижимый рисунок - остался тем же - мастерски выполненным, против законов этого ханжеского мира.

   Знаменуя начало любой свободной любви фонтанами спермы, мы проследовали в трюм - под эту всемирную сцену, дабы полазать по ее адским закормам. *
   
______________
3. СМЕНА ПЛАНА Кат. 1, стр. 564, № 1262
«Homage to Meissonier», 1965

________________
Жарким февралем 1950 года трое международных аферистов, груженных в немецкий кабриолет, прикатили в  несравненный сад, тот бразильский Эдем (в Эдеме), что располагался в южной зоне столицы Бразилии Рио-де-Жанейро, между горой Корвокадо и озером Родриго-де-Фрейтас.
Мемориальная надпись на медной дощечке, прибитой на одном из самых старых деревьев сада, под которым и возлегала упомянутая международная банда банковских налетчиков, гласила, что в этой точке самого развратного из всех тропических мегаполисов, находится:
____________________________________________         
       НАЦИОНАЛЬНЫЙ БОТАНИЧЕСКИЙ САД
                РЕАЛ-ХОРТО

Площадь - 546350 квадратных метров, заложен по указанию Жуана VI, 13 июня 1808 года.
   Благословением короля Педро II живет этот прекрасный вечнозеленый город.

                “Фрей Леандро де Сакраменто”

“Среднестатистические банды грабят банки, а мою, уникальную, ограбил банк”, - думал потомок янычар, международный гроссмейстер, факир и маг, человек, побивший все рекорды по количеству переимевшихся у него миллионов, и совсем недавно возведенный в ранг адмирала (и это, последнее, сразу к чему-то обязывало), Великий Комбинатор - Остап Сулейман Берта Мария Бендер Бей (Задунайский).
Над капитанской фуражкой Великого Комбинатора, увенчанной с сегодняшнего утра грифом “от грифа”, сгущались тучи, и он это чувствовал.
Он всегда стойко сносил удары судьбы и даже пару раз был в тяжелом нокдауне (об одном из них красноречиво говорил белый шрам на смуглой шее), однако на этот раз он принял прямой с правой, будучи явно не в форме.
    - Да так, что яйца превращаются в элегантные шорты, - закончил он мысль про себя.
Дело в том, что финансовые дела Бендер Бея последние лет пять, сразу после того, как он отнял у беспечных парижан свой последний миллион, выстроив первую в Европе финансовую же пирамиду (и офис был – на чердаке Эйфелевой башни), шли вполне стабильно.
Деньги пребывали в кассе, а с купленных на них акций компании “Петробраз” (Если компания качает нефть, значит она хороша, - решил тогда Бендер; “кому хороша, а кому - не шиша”, - пел нам как-то Владимир Семенович), капали проценты, на которые Великий Комбинатор развлекался разными полукриминальными шалостями, - исключительно для того, чтобы не заплыть жиром, как это часто происходило со многими его сверстниками.
Так что никакого нового героического рывка для финансового устройства своей заграничной жизни он предпринимать не собирался, однако теперь, как видно, Фортуна свистнула, как надувной порномуляж, у которого из титьки выскочила пробка, и  улетела куда-то в окно, пропев на прощание свой стандартный псалом:
“Дорогой, не расслабляйся, твои мучения еще не кончились”.
“Девочка! – орал Остап Фортуне, оглушая внутренним голосом утробную часть черепа, ту, где порой рождались знаменитые клише, например
                “грузите бочки апельсинами”, -
Давай с тобой сходим в гости, только веди себя прилично, и я вновь осыплю тебя золотым дождем!”
Однако девочка канифолью крыльев не шуршала, а подхалимажный вид молочного брата, свалившегося вчера, как утреннее дерьмо, на голову, продолжал раздражать: из-за  огромного косматого хлебного дерева, увенчанного зеленовато-желтыми плодами размером с добрую буханку, слышался дикий балагановский храп.
Звуки разносились на все 546350 квадратных метров парка, распугивая крохотных колибри, привлекая огромных мух и компрессировались пробковым шлемом, который был положен на клыкастую рожу вора в законе, и подлетал при каждом выдохе.
Перед сном Балаганов сожрал четыре булки с хлебного дерева, из которых в гражданской жизни бразильцы готовят лепешки, водку и варенье, (то есть поступил с райскими плодами так же конкретно, как и с поношенными кондомами - употребил в пользу), запил змеиным супчиком, приготовленным индейцем Чкаловым, после чего сразу же свалился спать.
Потомственный вождь, пилот и людоед, Хулио Валерьевич Чкалов, обстановку также разрядить не торопился.
Напротив, по дороге в парк, он продемонстрировал своему “земному” отцу пару фокусов, от которых у Задунайского скакнула температура.
Всё началось с того, что в нос хулеовскому Хорьху пристроился крохотный спортивный автомобиль, ядовито-зеленый, как ящерица, и на Задунайского вновь навалились воспоминания о том возрасте, который было принято называть “сроком Христа”.

___________________
*
- Это был тот “Порш”, что Ферри сочинил в сорок восьмом, - сказал (*), подвозя пьяного и всего зацелованного котом Муррзом батьку Патрекея - в форме заместителя казачьего атамана Саратовской губернии по идеологии Н.Каракулько, ныне томящегося в застенках - похоже, пожизненно, а сколько у него жизней, никто не знает. – Помните этот  1,1-литровый, 4-цилиндровый оппозитный движок от “Жука”?
 - Как же не помнить, - дружно пропели мы и вытащили Патрекея с правого, водительского сиденья, поскольку перед ним был руль. Тот спал, но всё рулил, рулил, рулил.
____________
Великий Комбинатор сразу затосковал, ибо кинул на круг очередной виток.
Вдобавок из этой спортивной машинёшки, со стороны водительского сиденья обернулась европейского вида невиданной красоты девка, обняла черное кресло, приподняла черные квадратные очки, заколола рыжие волосы, и стала показывать Чкалову язык.
- Ты бы свернул в другой ряд, сынок, - выдержав паузу, сказал Великий Комбинатор, отчего-то заламывая себе яйца, а не руки. – Эта девушка, кажется, не смотрит на дорогу, а ее соседу, кажется, жизнь не мила. Воевал, наверное.
Реакции не последовало, и тогда отец обернулся к сыну: то, что он увидел, глубоко потрясло его, ибо из постоянно меняющих цвет глаз Хулио исходил четкий луч, похожий на тот, в котором некогда подпалился русский инженер Гарин.
На груди рулевого шевелился сушеный паук, а мама отчетливо квакнула, пустив солнечного зайца золотом короны. (А может, и челюстью, кто ее видел).   
___________________
4. СМЕНА ПЛАНА. 

“The Mountains of Cape Creus on the March (LSD Trip), 1967, кат 1, стр.570, № 1276
_______________
“Карнавал”, - только и успел подумать Остап Бендер. * 

- Со мной такое было, - сказал Одиссей (*), просматривая “Американскую Красавицу” Сема Мендеса по сценарию Алана Валла.
Девушка (Мина Савари*) расстегнула рубаху, и поплыли оттуда золотые рыбки с зелеными головами, да такими, какие бывают только на Ямайке (он показал размеры этих “цветочных” голов жестом то ли рыбаков, то ли хамов. -  А я был тогда, как этот самый Лестер Бернхэм (Кевин Спейси), и залепила мне пулю в затылок, слава Богу, не баба…
- А точно?
- Слава богу, - повторил (*) с идиотской настойчивостью.
Мы не стали ему говорить (ибо было это бесполезно), что сценарий, хоть и хорош, но  написан по учебнику драматургии, издающемуся в центре О`Нила в Нью-Лондоне (США*) аж с 1988 года.
Мы не напомнили ему тогда, что Голливуд - он, как вся Америка, а там есть всё, - и счастье в глазах трупа, и прощальный полет, - у них и танкистов учат на тренажерах.
- А кто здесь еще может ссать в две струи, чистить зубы, стучать по мешку и думать за вас одновременно?! – заорал Одиссей, думая, верно, о Пенелопе.

- Ну и хрен с тобой, рыдай, падай, вставай, подыхай, - сказали мы ему, обливающемуся слезами под песенку В.Кузьмина “Всё хорошо, не обижает никто”, но развернули коней на полдороге, - концами назад, ибо знали, что историю менять нельзя, это было не меньшим грехом, чем искажать сказанное.

5 СМЕНА ПЛАНА
Кат. № 1, стр. 451 # 1003
«Christ of St. John of the Cross”,    1951
____________________
- Сегодня каменный гость пойдет по воде, - сказал Хулио каким-то запредельным голосом, когда Остап убедился наконец, что у «Порша» руль с правой стороны. 
- Слишком много шику! - крикнул Остап, проклиная в душе всех тех, кто придумал левостороннее движение - и стран победивших, и стран побежденных. Машина с красавицей исчезла, а  на пути стремительного бега “Газели Томпсона” явственно возникла гора Корвокадо со знаменитой статуей Христа.

   - Это - Иисус Христос, отец, - мягко поправил сын, протянул руку и на ходу воткнул целую еще самокрутку в рот неизвестно откуда взявшемуся в этом магическом крае усердного индийского моторикши: луч пропал, паук высох, маманя заснула.
   
Вдохнув родной, индийской конопли, этот авто-гуру бросил руль и стал истово креститься, - то слева направо, а то наоборот. Балаганов, завидев такое дело, тоже принялся молотить себя по чреслам, осеняясь знамением.

  - Иисус Христос, - торжественно оповестил Хулио. - Он творит чудеса.
- Меня на его день рождения как-то окропили студеной водицей, сынок.

Задунайский вспомнил, как  турецкоподданный папа учил его свистеть по-янычарски, засунув мизинец в рот, и содрогнулся.
Тогда, больше сорока лет назад, папа вернулся из запоя, вытерев о красные шаровары кровь неверных армян и греков, запер его на чердаке походного шатра и предупредил, что не выпустит оттуда, пока не донесется до его ушей свист такой, какой надо.
Маленький Остап, просидев на чердаке с неделю, не ел, не пил, а всё свистел и свистел, овладев этим искусством в совершенстве (до такой степени, что спустя каких-то сорок лет близлежащие хиппи, заслышав его свист, перебривались в панков и становились, по меткому замечанию Великого Сальвадора, “дерьмовей самого дерьма”), а когда решил наконец выглянуть наружу, то впервые увидел сквозь разноцветные шелковые тряпицы занавесок,  как папа его корчится в страшных судорогах - у того была “белка” (отходняк*)*.
___________________-
6. СМЕНА ПЛАНА.

Кат. № 1, стр. 218, № 491
“Barber Saddened by the Persistence of Good Weather” (The Anguished Barber) 1934
“Этот мужик увидел бобра в красном пиджаке”, - сказал кот Муррз, когда впервые увидел данный шедевр Великого Сальвадора, и прям обмяукался, как упомянул потом Патрекей, сосланный на лошадиное говно за пьянство, да разврат.
__________________
   
- Хорошо было? - спросил индеец, ускользая от невидимой погони (она творилась на небесах).
- Когда? - не понял Остап, увлекшийся воспоминаниями.
- Когда кропили.
- Да. Это как секс на парашюте в свободном полете. Когда основной намотался  на правое яйцо, а запасной – на левое.
- Рули прямо! - подал  русский глас Балаганов, до сих пор сам не знавший, записал он на свой персональный счет четвертый труп или нет.
   - Что он сказал? - невозмутимо спросил Бендера Чкалов.

    - Он сказал “крепче за баранку держись, шофер”. Народная русская песня, - ответил Остап, развернулся к Шуре и хорошим хлопком продавил ему пробковый шлем ближе к ушам: получилось, что ему повязали на глаза национальный бразильский стяг.
   - А еще он всё время говорит “черножопый”. Это что такое?
    - А это значит голубчик, - сказал Остап, и для верности хлопнул по пробковому шлему еще раз, только теперь своим акушерским саквояжем.
    - Чего вы деретесь, командор? - спросил обиженно бортмеханик, пытаясь содрать с себя головной убор, напоминавший теперь чердачную часть средневекового рыцарского комплекта.
   - Кто вас просил открывать огонь на поражение, рецидивист вы проклятый? - врезав кулаком по спинке своего сиденья, грозно спросил Бендер. - Ходите усадить меня в тутошний ДОПР? Имейте в виду, студент, еще одна такая выходка, и вы будете списаны с берега на море. Стройте себе плот и плывите в Воркуту.
    - Простите, командор, - взмолился похититель московского общака. - Это я машинально.
- Вот на счет “машинально”, это, пожалуйста, дома. Здесь вам не Арбатов. Вот свалился на мою голову. Беглый каторжанин. Декабрист, тоже мне. Раевский. Пестель. Муравьев-Апостол, твою мать. Не хватает только Паниковского, и бригада народовольцев, считайте, укомплектована. Хулио! Крути-верти свою баранку, едем в ботанический сад. Экскурсия окончена. Гром грянул, ЗЭК перекрестился.

Чкалов домчал, как его небесный отец когда-то долетел.
Припарковав лимузин в центре ботанического сада, где никогда никто не ездил, тем более на автомобиле, Хулио, ни слова не говоря, растворился в зарослях серингейры, сапукайя, самаума, панейра, жекитиба, ипе, тикума, брежаувы, гуарири и жаривы.
Побродив по сельве часа два, он из всех указанных галлюциногенов ограничился двумя смертельными: брежаувой и сапукайя, однако приволок какую-то цветастую змейку, из которой прямо на ходу вытряхивал яд в неизвестно откуда взявшийся солдатский котелок.
На вопрос усталого и злого командора, зачем все эти процедуры в столь нелегкий для концессии час, он ответил, что просто желает отблагодарить дядю за столь любезное обращение к нему, как “черножопый”.
Разведя костерок прямо под хлебным деревом, то есть, рискуя пятью годами корпоративной свободы, Чкалов вскипятил зелье.
Он взглянул в чистые небеса, увидел на них будущую ночь и восходящий Сириус – знак Второго Пришествия.
Он увидел, как Иисус сошел с пьедестала и пошел по водам Гуанабары.
Он оглянулся – те волхвы, что были когда-то царями Тиграном, Антиохом и Абгаром, еще только седлали верблюдов.
Не успел он проигнорировать это бесконечное знание, как у него прямо из-под носа выхватил котелок содравший наконец со своей квадратной головы прилипшее к ней забрало Балаганов.
Бортмеханик влил содержимое себе в нутро, как будто это был вовсе и не кипяток из ядовитых трав и змеиных ядов, а компот из райских яблок.
Прохрипев на северо-восток:
“Не ссы в раствор, там повар ноги моет!”
вор в законе как-то сразу позеленел, заглотнул столько батонов с дерева, сколько успел до этого содрать, и свалился прямо к подножью деревянной горы, издав на прощание:
  “Заподолил говноедку, командор!!!”*
*
В словаре “Феня” ученого мужа Д.С.Балдаева это клише переводится как “озорство над жертвой” (и т.д.*).

  - Вот, сынок, твой русский дядя - “не в шутку” занемог. Что мне теперь с ним делать? -  постучав по пробке, спросил слегка удивленного индейца  Остап.

- Здесь было “запара” примерно на год, - задумчиво сказал Чкалов, облизнув оставшийся яд с кружки. - Очень сильный у тебя брат, отец. Я горжусь этим дядей. Теперь он будет как каменный Иисус на Корвокадо.
- Это как?! Ходить по воде?
- Нет, если он пойдет по воде, то сразу утонет. Сначала его пронесет, и из него выйдет всё дерьмо, начиная с головы. От него останется только кожа, потому что кости тоже растворятся, а потом он наполнится чистым воздухом, который внутри его кожи затвердеет, как камень. Он потяжелеет и окаменеет. Его приподнимет и опустит.
   Великий Комбинатор хлопнул себя по ляжке, и перешел с сыном на “вы”:
- Он мне не брат, и хватит об этом. У меня нет родственников. Товарищ Чкалов, Хулио Валерьевич,  Я один на белом свете. Идите за противоядием.
Остап вынул из переднего кармана своего чудеснейшего пиджака последнюю пятерку и засунул ее Хулио за удерживающую трусы тесьму, - тот растворился в джунглях, а Балаганову привиделся наркотический синдром - как таковой.
____________________
7. СМЕНА ПЛАНА
Кат. 1, стр. 276, № 622
“Woman with Drawers” 1936.
ВИДЕНИЕ, ПРИШЕДШЕЕ А.С.БАЛАГАНОВУ, ПОСЛЕ ПРИНЯТИЯ ГОДОВОЙ ДОЗЫ ХУЛЕОВСКОГО “ЗАПАРА”.
Ощущения.
Вспомнилось ему, что как-то ходил со своим ловчим батей, звали которого, разумеется, Степан, на наГОНку двух своих выжловок, как их батя тогда называл (давно это было*), “Фэ-Фэ”, соответственно “Физда” и “Флейта”, Физда была выжловка - мать (он первое “П” переименовал в “Ф”, что б не откликались синхронно сестра и мать Балаганова, которых всех балагановский батя звал (ПИСК)дами, позже по нашему беспризорному либретто один паскудный немец написал оперетту “Летучая мышь”, где обе суки откликались на “Эмму”*).
    Помнится, траванулся Шурик тогда на привале, чем Бог послал (а послал он всяческой тухлятины, которую подал батя, ибо маманя хотела его отравить, подсыпав стрихнину в самогон, а Шурик, стало быть, втихаря угомонился, а потом и закусил - прадедовской еще солониной, которую забыли присолить, и стал тогда Шурик ложиться, кувыркаться, да и помирать).
Тряхнул его тогда батяня Степа, дал ему лопату и велел пойти накопать корней кровохлебки, чтоб самому, значит, не загнуться.
Накопал Шурик от страха этой самой кровохлебки целую телегу да и запарил ее в чугунном котле,  потом они с папаней треснули его напополам.
И стоял сейчас, во времени, которого Шурик не знал, не ведал, просто маленький он сейчас мальчик, или уже помер; и в пространстве, которого не было, прям как Генрих четвертый, перед бездной, и была вокруг него - пустота.
Тогда у него с папаней после такого количества антислабительного средства состоялося противорасстройство, да так, что все пустоты заполнились тем, что утечь не успело; нынче же история повторилась, только был он здесь без бати, а был ли командор или его вообще никогда не было, Шурик вспомнить не мог, это было, прям как у Вольмона, персонажа Шарло де Лакло, артиллерийского капитана, “выше сил”.    
Видения.
Видел Шура Балаганов свою левую ляжку, и казалась она ему его же правой титькой, потому что он сообразил, что ляжка направлена к нему лицевой частью, и это значило, что всё правое должно было становиться левым, и наоборот, поэтому он отчасти успокоился.
Потом он одновременно - и наяву, и в коме, встал  раком и пополз к воде - умыться, и тут увидел себя в воде, как в зеркале того, что лохи называют - “сознание”, или еще круче - видят то, что находится под ним (сознанием), или ГОНят, что видят.
Когда разбежались круги, то оба Балаганова – и тот, что наяву, и тот, что в коме, увидели у себя вместо лысой башки, башку оскальпированную, с выдвинутым перчаточным ящиком из всего того, что юмористы называют “ушастое” (еб(ПИСК)лишшэ), только без ушей.

Потом оба Балаганова увидели обе свои волнующие титьки, те самые, которые им вначале показались собственными ляжками (в расплывающихся волнах этого самого сознания).
- В литературе границ нет, а на земле - земное притяжение, - сказал кто-то третий, должно быть Балаганов, и всё говорило за то, что здесь - не предел, а всё, чего здесь нет - уже за пределом.
Он видел себя в болоте, по визуальному заявлению академика Курчатова, “как позитрон - в зеркале”; позади него, как позитрона в зеркале, пребывала черная бездна, а по ней, по бездне этой, школьным почерком было выведено - белым по черному:
                “Dali paints”
дальше неразборчиво, затем:
                “from nature”
Его,                окаменевшая после ведра ядерной кровохлебки,  голова, и незабвенная,  трепетная грудь, шевелились вне законов земной физики, приводя таким вот, чисто «механическим» комплектом его самого в подростковый трепет, правая (нет - левая) ее часть, мерцая розоватым бликом, отклонилась, и за ней возник текст:
                “Фонд генерала Венделера за самое кровопролитное  сражение” 
                Р.Л. Стивенсон
Затем последовала сцена из  «Heir of Hermiston», последней книги Стивенсона, где герой хотел бы знать, есть ли у Кристины душа
«или она всего лишь розовощекий зверёк».

Затем немедленно последовала примитивная иллюстрация: кусок мяса с отрезанными сосудами, который он всегда представлял себе, как душу, ускакала подбитым в «огузок» лёгкой дробью зайцем.
Потом ему высветилась цветастая надпись позади всего того, что было в этом болоте:
Мы, рыцари плаща и кинжала, надев маски “кроликов, слонов и алкоголиков, назначили всё это в зоосаде”, и, опросив самых тупых интеллигентов и самых продвинутых работяг, ото всех получили ответ:
“Главное – форма, и ее, формы, основной вопрос”.
И еще:
“Не уродились еще святые старцы на земле русской, а уж, глянь, все перевелись, крикнув на прощанье:
“Огонь ушел под землю, но скоро выйдет, вашу мать!”
Потом к нему подлетел живой птеродактиль, нарушив все законы автодинамики, сожрал его, предварительно сказав на понятном ему языке -  голосом некого Дроздова, дублирующего сериал ВВС “Прогулки с динозавром” (внизу были титры):
“Если Пророка не размандячили, то и я не Посланник, хоть и хитрожопый.
Веселыми путями порой выводит Дьявол. Ибо слуги его (те ангелы, что пали) – неисповедимы, и кого хошь поимеют.
То же и в ночи, и при дневном свете, будь ты пеший, будь ты конный, ежели, конечно, ты – не Егорий и не Победоносец, тогда всем чертям – на злую задницу есть разящее твое копье”.
__________________

8. СМЕНА ПЛАНА
Кат. № 1, стр. 385, № 869
“Melancholy Atomic Uranic Idyll” 1945
________________
Чувства.

Их не было.
_________
9. СМЕНА ПЛАНА
кат. №1, стр. 226, № 507
“The Weaning of Furniture Nutrition”, 1934
___________________

- Смотри, отец, он не хочет, - сказал Хулио Чкалов, пытаясь влить в пасть распростертому белому дяде, гаванский ром прямо из горла.
- Принеси-ка ведро воды, сынок, - попросил Остап, присел на корточки перед Шурой и потрогал его за зеленую щеку.
- Вставайте, граф... - успел только сказать Великий Комбинатор, как увидел у себя перед носом стандартное цинковое ведро совдеповского образца с намалеванной на нем по кривому трафарету до боли знакомой надписью:

                “РОДИЛЬНЫЙ ДОМ г. АРБАТОВА”
Если бы Остап узнал, что ему готовит день грядущий, возможно, он бы подобрал узду тому Вселенскому Дракону, что вещает на весь Свет:               
                “Всё бывает”,
и вспомнил бы надпись на кольце царя Соломона:
                “Всё пройдет”.
Однако на данный момент это показалось ему тем обстоятельством, про которое говорят, что его, как любви (или ненависти) бывает “с избытком”, - еще свежи были воспоминания об обнаруженной в кармане пиджака ладье одноглазого любителя.
- А, Хулио... А скажи-ка, сынок, откуда это ведро? - чувствуя легкое головокружение, спросил Бендер.
- Оно уже было в багажнике, - без тени эмоций ответил Чкалов и вылил на дядю содержимое цинкового раритета. Тот напрягся, но так и не зашевелился.
- Пожалуйста, поясни, что значит “уже”, - попросил Остап.
- Зачем?
- Для развития интеллекта, про который так любят говорить американцы.
- Нет ничего проще, отец, - сказал Хулио. – Из этого ведра этот самый голый Гитлер умывал свою голую Еву. В одних усах. Один раз у меня на две недели пропадало это ведро - он опять мыл ее из болотца здесь неподалеку, я тебя потом туда свожу.
- Кто мыл?
- Гитлер.

Остап сплюнул, встал и огляделся. Справа от него была лужа, кишащая змеями и пиявками, за ней открывался вид на Корвокадо, и крошечный Иисус показывал своей правой рукой прямо на мыс Горн.      
- Это ты ему, что ли, напророчил?
- Нет. Я просто увидел.
- Не показывай ведро этому проклятому наркоману, - сказал Остап, потрогал окаменевшего Шуру носком своих апельсиновых штиблет и отправился  на заднее сиденье лимузина побыть наедине с собой.
Задунайский возлег на белую кожу просторного дивана, прикрыл тент, задрал к небу ноги, раскурил сигару и стал думать, как жить дальше.
Внезапно перед его взором выстрелил ствол кактуса Агава трехметровой высоты, весь облепленный розовато-белыми цветами.
Остап вздрогнул и сплюнул через левое плечо: он вдруг почувствовал себя развенчанным римским богом (по Ф. Ницше – болваном) в беспалых руках судьбы.
“Вечнозеленый континент творит оказии”, - подумал Великий Комбинатор, извлекая из акушерского саквояжа темные очки.
Предстояло воспользоваться вечным советом генералиссимуса А.С. Суворова - охладить голову, погреть обе пятки, и составить план дальнейших действий.

Лежа на разогретом полуденным солнцем лайковом диване “Хорьха”, лишь местами прожжённым бычками, Остап Бендер отшлифовывал в мыслях возможные варианты своей дальнейшей карьеры.
Вернуться в банк для выяснения обстоятельств массового падежа петробразовских акций не представлялось возможным, ибо приметы бандитского лимузина уже были наверняка разосланы по всем полицейским постам Рио и Сан-Паулу, к тому же неоткуда было выяснить состояние здоровья побитых охранников, кроме как из завтрашних газет.
Кроме того, вся документация по накрывшемуся, как говорится в народе, “дразнилкой”, «лимону», была оформлена на сообщество с ограниченной ответственностью под названием “Камелот”, в котором все 12 рыцарей были, хоть и с разными именами, но с одной и той же физиономией – короля Артура.
(Сначала он хотел назвать фирму “12 стульев”, но шрам на горле и так был ежедневным напоминанием о тех мутных временах. Вместо этого он учредил еще 12 фирм, в 12 разных странах, которые в свою очередь имели 12 филиалов, и т. д.)
Кто-то из тогдашних экспертов посмел назвать их деятельность криминальной - такое заявление просто ничего не значило, ибо ни о чем не говорило.
“Там будет всё!”, - внушал своим  подзащитным Остап Бендер, человек, всегда следовавший только собственным правилам.
Правило было одно, следовать себе, и если уж опускаться до, допустим, такой банальщины, как это сладкое слово «страховка», то мотивировка должна быть строго концептуальна.
Например, страховался объект исключительно от попадания в другой объект (скажем, танкер на танкер, самолет на самолет, небоскреб на небоскреб, а то и на попадание в сливной колодец конкретного страхуемого, и т.д.), один был застрахован от одного, другой от другого, а в сумме получалась комбинация, в узких кругах называемая «лабеан» (можно прочесть наоборот).
Как-то ему удалось застраховать весь Манхеттен от падения на его территорию гражданского самолёта, угнанного террористами, идея возникла после беседы с одним молодым, но уже в меру мафиозным итальяшкой, рвущимся в мэры Нью-Йорка. Тот, «намываясь» на абонементах в несуществующие бордели, перезнакомился со всеми владельцами недвижимости, и они поделились, что мечтают её, недвижимость, снести, в пользу небоскрёбов. А для того, чтобы взорвать здания в центре города, нужна «внешняя» угроза, пусть даже самая нелепая.   
Выли на Луну страховые компании, особенно швейцарская «Фортуна», как самая древнейшая, Задунайский называл ее «старая, Европейская шлюха».   
«Старая, добрая, надежная шлюха», - напевал Остап, размышляя, как бы ему растрясти очередного миллионщика, то есть в который раз сойти с узкой тропы добродетели.
В новые подзащитные напрашивался один, жадный до смерти, еврейский ювелир немецкого происхождения, с которым они на паях продавали  фальшивые бриллианты.
Звали миллионера Альфонс Шлюхенман, но Задунайский звал его Шлюхельманом, на что тот всегда обижался и пытался порвать отношения.
По подсчетам Великого Комбинатора, у Шлюхенмана было столько всякого разного добра, сколько его не грезилось  бразильскому бюджету, даже с наличными крузейро тех “бишейрус”, что владели на карнавале лучшими школами самбы.
Остап знал, что он был личным ювелиром Гитлера, и догадывался, сколько дополнительных загадок таило это арбатовское родильное ведро, неизвестно с каких пор упавшее под взгляд какого-нибудь “верхнего” отца, того, что возводил предметы обихода в ранг дьявольского иконостаса («Позитрон в зеркале», повторимся мы*).

Бендер некоторое время назад, с подотчетный советский финансовый квартал, умышленно втерся в доверие к новому бразильскому гринписовскому герою, наличие которого в архипелаге Кагаррас (близ РИО), первым  разнюхал французский альманах рисованной порнографии “Пари Матч”,  опубликовавший цветную пародию следующего содержания:

10. СМЕНА ПЛАНА
Кат.1, стр. 316, № 708
“Philosopfer Illumined by the Light of the Moon and the Setting Sun” 1939
________________
На темном морском берегу в позе философа возлегал свежеотмастурбировавшийся капитан Юрген Бриман, герой-подводник первой и второй мировых войн, позади него торчала бессмертная гитлеровская овчарка Блонди, с похотливыми, светящимися очами собаки Баскервилей.
Над головой героя летал огрызок немецкого дирижабля “Гинденбург”, сгоревшего при посадке в далеком (теперь уже) тридцать седьмом, который был, вероятно, напоминанием о его, Бримана, собственной трагической судьбе.
Его личная субмарина, превратившаяся ныне в подводный музей, свободный от подводников, ибо была перенаселена двухметровыми муренами, и даже замысловатая надпись, красующаяся на башне, прямо за носовой пушкой, не привлекала любителей.
Лодка носила аббревиатуру: “икс”, “игрек” и еще непонятный знак, напоминавший английскую

                “N”
только наоборот, так что светился, опять же, чисто английский джентльмен в котелке:
                “Й”
В засекреченных кругах истинных арийцев, населивших за последнюю пятилетку тропические болота Южной и Центральной Америк, поговаривали, что бортовое клеймо нарисовал дрессированный дельфин Сталина по кличке Бантик.

Бендер немедленно посетил объект пародии французского альманаха, тот подарил ему тот самый раритетный бинокль, что привел в восторг Хулио, и рассказал про Шлюхенмана всё что видел и знал:
лодка поднялась рядом с архипелагом Кагаррас (всего шесть морских миль от мыса Арпуадор, если не заходить в Гуанабару) без единого матроса, но зато со Шлюхенманом, его шлюхой Гретхен, двумя эсэсовскими гориллами Рудиком и Гансом и гитлеровской овчаркой Блонди, которая никак не могла издохнуть, потому что фюрер перепутал средство Макропулоса со стрихнином, и в результате пронесло Самого.   
Но самое главное обстоятельство, которого три месяца назад успел добиться от Бримана Бендер, не давало покоя: Шлюхенман вывозил из капитулировавшей Германии какие-то тяжелые железные ящики, и  ослу было понятно, что в них было.
Бриману - старому морскому волку, на чужой груз было наплевать, ибо сам он был избит гориллами и высажен на остров архипелага Кагаррас, имеющий в диагонали триста метров, половину из которых занимало пахнущее тиной болото, - вместе с бессмертной Блонди.
Лодка же затонула прямо рядом с островом на полутораметровой глубине, ибо гориллы не справились с управлением, и пришлось им эвакуировать добро на резиновом плоту.
Что до Шлюхенмана, то отчаянных голов пытались  украсть его миллионы, но все попытки кончались крахом: бандиты попадали в тюрьмы и там помирали – прямо напасть какая-то.
Сначала поговаривали, что Шлюхенман  заговоренный, а потом оно так и оказалось - его почти что оставили в покое, разумеется, те джентльмены удачи, которые страдали суевериями.
Бендер уже с полгода наблюдал за устройством дел подпольного миллионера, соблазнил  Гретхен, регулярно получал от неё информацию, играл средней руки афериста, сбывал стекло, но до сих пор не предпринимал никаких действий по его раскулачиванию по двум причинам.
Во-первых, он вполне допускал, что провезенные под водами Атлантики сокровища Третьего рейха содержатся в виде содранных с узников концлагерей золотых протезов, и это было противно его моральному кодексу; а во-вторых, его собственные финансовые дела до сегодняшнего утра не требовали никакого “блиц-крига”.
Действовать в манере давнишней охоты на подпольного миллионера А.И.Корейко Остап не желал, “Камелот” же процветал и плел финансовые интриги.
Для того чтобы разгадать тайны устава бендеровской Организации, который из-за некоторых юридических ухищрений, зафиксированных в Уставе, в своёю очередь заимствованного из сборника Уставов по Авторским правам, позволял не платить, а, наоборот, собирать налоги, не раз ломали головы местные взяточники, но тщетно - тот, кто имел высокое звание в миру - единственное и непередаваемое, как первый все времена титул, в своих комбинациях был непревзойден - никем ни разу.
“Как ни крути, остается блиц-криг, -  думал Остап. - В виде корректного, но жесткого культурного  наезда”.
Он вспомнил, что в реестре под названием:
«Тысяча сравнительно честных способов отъема денег»
такая муля числилась под номером (здесь он лишний раз поздравил себя как сукиного сына) «семьсот тридцать один».
Он запустил руку в акушерский саквояж, как в рог изобилия, извлекая оттуда свою продолговатую книжицу из кожи анаконды, и отыскивая между визитками Ясера Арафата и Моше Даяна потайной вкладыш.
- Есть! Под номером 731, - пронеслось над сельвой.
Возвращение к труду всего сознательного событийного отрезка вернуло Великого Комбинатора, что называется, “к жизни”.
Устроившись поудобнее, он решил расслабиться, открыл пожелтевшую от времени страницу первую, на которой в правом верхнем углу была выведена готическим шрифтом надпись:
                ТОРЖЕСТВЕННЫЙ КОМПЛЕКТ
НЕЗАМЕНИМОЕ ПОСОБИЕ ДЛЯ СОЧИНЕНИЯ
ОРИГИНАЛЬНЫХ СПОСОБОВ ОТЪЕМА (УВОДА)
ДЕНЕГ, ВАРЬИРУЮЩИЙСЯ В ЗАВИСИМОСТИ ОТ
ОБСТОЯТЕЛЬСТВ         

2 августа 1925 г.
Под номером первым числилась афера, датированная вторым же августа.
- Я узнаю божественную руку, - сказал Остап грустно.
Запись имела следующее содержание:
                “ Способ № 1.
Сделаться многоженцем.

В углу записи была приклеена вырезка из газеты “Правда” за 23 февраля 1925 года, где сразу за обзором парада красноармейцев на Красной площади пребывала стенограмма судебного отчета.
Там журналистом Файзинбергом писалось, что некий многоженец получил всего два года без строгой изоляции.
Остап рассмеялся.
“Жениться, что ли, на моей последней заложнице?” - подумал он с теплотой. Вариант сразу запросился в графу
                “экстрем. об-ва”.
Его взгляд скользнул по следующей записи:
“Способ № 2.
“Большевики пишут письмо Чемберлену”. 
- Не будет того эффекта! - произнес Остап вслух, а потом подумал: “Вот навалились классы-гегемоны, русский с немецким, даже мою легкомысленную идею - и ту использовали для своих целей. А меня оттерли. Не дали кусок Польши. Теперь бедному турку ногу задрать негде. Зося Викторовна, моя бедная полячка, знали бы вы, как я несчастен. Интересно, кого будут делить перед третьей мировой? Наверное, какую-нибудь “неделимую” Европу. А кто? Опять немцы с русскими. Ну, а их всех поделят янки, - эти без идеологии, плати - отдыхай”.

  На полях первой страницы главного сочинения двадцатого столетия была приклеена контрамарка на московскую выставку АХРР лета 1934 года (Ассоциации Художников Революционной России), с изображенным на ней центральным полотном форума - графическим эскизом голой “по пояс” в меру задастой бабы, уходящей “ вдаль”.
“Прямо-таки реклама стиральной машины “Филипс”, - подумал Остап.
______________________
11. СМЕНА ПЛАНА
(Иллюстрация).
Кат № 2 , стр. 163,
“The Dream Places a Hand on a Man`s Shoulder” 1936

“Сон, возлагающий руку на мужскую спину”, 1934 г. Холст, масло; 48 Х 74 см. (Частное собрание*).

Глядя на этот шедевр, Одиссей воскликнул:
- Ну вот, я же говорил! Кто на нас ногу задерет, тот от струи и подохнет!
- Да и хрен с ним, - сказали мы, а когда он  пришел в себя после такого созерцания задницы великой русской старухи, которую в семидесятых звали “железной”, той самой, что до восьмидесяти девяти лет трахала рокерскую “Супер Стар”, он сказал: 

- Сколько динамики в этом деревенском, чисто девичьем походе!
   Это же та самая открытка - приглашение в оперный проект с Захер-Мазохом, которого содомировал русский князь, а так же Людвигом вторым, королем Баварии, любимым монархом Мастера - и всё это положено на вагнеровский “Тангейзер”.
  Тогда он высказался, что для сюрреализма единственным условием является
“само присутствие интуитивно воспринимающего человеческого существа”.

Американские журналы соблазняют нас девочками - girls, girls, girls, так, что глаза разбегаются, а тем временем Ман Рэй под солнцем Антиб снимает магнолию, и ее лучезарный портрет сильнее потрясает вашу плоть, чем все осязаемые выдумки футуристов”, -
прочел Одиссей, как стихи сочинил, верхом на метле - той, что металась по струе.

- Ну, ты загнул, дорогой (*)! – воскликнули мы, но Одиссей выстрелил в потолок - и упала люстра.
- Не я, а Великий Сальвадор, лошадь моя белая. Такие, брат, дела.


- Ба! - воскликнул Остап, разглядывая контрамарку сквозь темную призму своих самых дорогих в мире очков. - Да это ж подарок от Сальвадора Дали!
Он оттер отточенным ногтем открытку, - на оборотной стороне была строгая записка на французском:

“Заходи, если нужны деньги. Если не нужны - заходи всё равно. Гала”, -
и подпись:
“Елена Дьяконова-Девулина”.

“Ленка всегда называла себя “праздничной”, - вспомнил Остап Бендер, прежде чем позволил себе охренеть.
Он только сейчас сообразил, что его банковской заложницей была она - женщина Сальвадора, урожденная русская - Елена Дьяконова, звезда и менеджер Гения.
В мгновение жизненная позиция переползла из висячей, в отчасти стоячую. (То есть из “ЖП” перешла в “АЖП”, и в новом варианте прибавилось Активности.)
Пусть он не имел больше своего традиционного миллиона, но он обладал раритетом, который  давал путь к возвращению на любой аукцион.
Можно было бы, конечно, продать какой-нибудь левой депутатской группе известное далианское клише против любой демократии:
«Вы даёте возможность голосовать идиотам», но такое дело требовало подъёмных, и он с восторгом подумал о наличии конкретных раритетов, что таил в своих бесконечных анналах его ядерный чемодан.
Остап вспомнил Россию, свой управдомовский кабинет, диван, стол, стул, тумбочку, люстру, пироги, румянец, секс с юными экономками на дубовом столе - кровь застучала в висках.
“Черт меня возьми, если человек не самое живучее на земле существо, - в восторге рассуждал Великий Комбинатор. - Он, как австралийский утконос, не имеет конкурентов, потому что все его естественные враги давно уже вымерли.
Интересно, можно ли сейчас воплотить сию художественную идею в жизнь? - продолжал рассуждать Остап, греясь в лучах грядущего подъема, - он стал бы юбилейным, тринадцатым. - Было бы ох(ПИСК)уительно.”
Он увидел будущую встречу - банкет, бунгало, воспоминания о старых подвигах и набеги молодых проституток. Он представил себе Черчилля голым по пояс, в котелке и с сигарой.
Вышло что надо. Никак не ваялся образ нынешнего советского министра иностранных дел по той простой причине, что Великий Комбинатор не знал, кто был там сейчас министром, да и знать не хотел.
Однако воображение рисовало Черчилля не за подписанием капитуляции Германии, а за игрой в “бридж”.
“Идея хорошая, хорошая идея, - беспокойно протираясь спиной внутрь сиденья, словно белый медведь хребтом в айсберг, думал Остап Бендер. - Соединить на одном нетленном полотне всех, кто
прославил своих Бэ.
Ева Браун, любовница Гитлера, подмывающаяся в бразильской сельве из цинкового ведра с надписью родильного арбатовского дома;
Любовница Муссолини Клара Петаччи (тоже нех(ПИСК)уёвая актриса), пытающаяся оттолкнуться от матери земли - пальцами рук, ибо висела, подвязанная за шпильки туфель (со времен Константина Рим переполнился извращенцами). 
Вспомнилась прима Кшесинская императора Николая, но тут же забылась, должно быть предвиделась грядущая канонизация”.
“Да что ж их всех тянет к артисткам-то? Бедные, бедные, артистки. Продать это всё самому Великому  Мастурбатору - это бы подвигло его на новые гуманитарные подвиги. Какие только мысли не залезут ближе к полудню голодному миллионеру...”

Тут, в который раз за свою жизнь, Бендер с потрясающей ясностью и чистотой вспомнил, что никакого миллиона у него не имеется.
Это ощущение стало для него опасно привычным, и сейчас возник вопрос: а не каркает ли он себе сам на удачу такой, странной подготовленностью к любому банкротству.
- Ничего-ничего, валяй, - злобно сказал Остап, треснул локтем о спинку сидения, на котором лежал, и продолжил чтение своего мемуарного талмуда.
 Он быстро проскочил мрачные записи тяжелых времен с третьего квартала 1927 по первый квартал 1928,  когда он был вынужден мелкими аферами добывать себе всякую мелочь для излечения своей столь пошло гильотинированной Кисой Воробьяниновым головы, и остановился на “Деле Корейко”.

- Ну-с, помянем мою первую “Антилопу”, - сказал Великий Комбинатор.

“Дело Корейко” числилось под нумером четыреста один, и, несмотря на титанические  усилия по добыванию первого остаповского миллиона, запись была удивительно лаконична:
 Способ № 401.

Дело Александра Ивановича Корейко. Начато 25 июня 1930 года. Окончено ...го дня 193... г.

Затем развязным почерком была начертана вдохновенная запись, ставшая впоследствии пророческой. Вот она:
“Там внутри есть всё: пальмы, девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, мало поношенный смокинг, лакей-японец, собственный бильярд, платиновые зубы, целые носки, обеды на чистом животном масле и, главное, мои маленькие друзья, слава и власть, которую дают деньги.
Спасибо тебе, Господи!
25 июня 1930 года”.

- Спасибо тебе, Господи! - сказал в небеса Бендер и тут же обнаружил новую открытку, датированную также 1934 годом, всё с той же Гала, только теперь уже с обнажённой грудью, - на фоне четырех каких-то сумеречных мужиков и одной солдатской тумбочки. Рыба в ее хлебосольной руке, должно быть, им и предназначалась, ибо поговаривали, что будущая вдова Элюара любила групповой секс. Просто жить без него не могла.
___________________
12. СМЕНА ПЛАНА
“Cardinal, Cardinal!” 1934

“Кардинал, кардинал!”, 1934 г., дерево, масло, темпера; 16 Х 22 см. Институт Мэнсона Уильямса Проктора, Нью-Йорк.
“Еще один из совершеннейших шедевров Дали, где угол развалившейся стены разделяет пространство, в котором живопись повсюду демонстрирует богатство своих возможностей, воспроизводя всё с ужасающим фотографическим буквализмом.
Но - вдруг: то ли возникает “осечка”, то ли срабатывает “фотовспышка”, и на лице одной из женщин начинают рождаться формы, контуры, тут же исчезая, перемешиваясь, сливаясь с фоном, словно маскируясь”.
   При всем изыске комментариев Марко ди Капуа, который всегда принимал мужчин за женщин и наоборот, следует сослаться на Мастера:
“Не пытайтесь понять мои картины! Я сам их ни хрена не понимаю”.
Одиссей вновь поморщился, - его любые комментарии, даже самые идиотские, порой выводили из себя.

   ОН сказал:
- Вот она, зловредная русская бабуся, только уже с дохлой рыбой - в правой… нет, левой руке, та самая, которую доктор Вергара усадил мертвую в “Кадиллак”, завернутую в одеяло, и одиннадцатого июня 1982 года в одиннадцать утра Артуро Каминада повез в последнее путешествие - в Пуболь. Эта самая немыслимая тетка умудрилась поставить Дали на колени - будучи уже похороненная в своем склепе… Спиной к нам, мужьям ученым, расположился сам Мастер - слева от него ясно различима кожа кнута - как видно он в тридцатые осознавал, чем надобно будет накрыть свою Галатею - в восьмидесятые.
_____________________________
   Остап перевернул открытку, - там был всё тот же  почерк.
    -  Я узнаю божественную руку! - проорал в небеса Остап Бендер и прочел заветные слова, цена каждого из которых возрастала с каждым следующим мгновением:
   “Остап! Ты так и не пришел, а я тебя любила”.
                Подписи не было, но почерк был ее - жены, спутницы, ангела хранителя, Мастера, Елены Дьяконовой, - что до него, комбинатора, которого уже несколько поколений звало “Великим”, то он - помнил всё, - и Казанский вокзал, и стужу, и французский поцелуй, и последнюю мысль про, возможно, подаренный на прощанье “тубик” (чахотку).
      Остап расплылся в улыбке: праздничных знамений выпадало с избытком, что давало шанс не заниматься «выше среднего» шантажом, и приберечь любовный пыл на послезавтра.
- Ну-с, господа присяжные заседатели! - проорал великолепный Остап, и эхо от голоса его пролетело над парком. - Командовать парадом буду я!
Не ради грядущей славы, а “пущей свободы для”, Остап полистал свой неизданный роман.
“Пора бы поставить точку”, - подумалось с грустью.

13. СМЕНА ПЛАНА,
кат 1, с.434, №956
«Landscape at Port Lligat which Homely Angels and Fihermen” 1950. 
_____________________
Под номером тысячным значилась афера по продаже танкера греческого миллиардера и браконьера Аристотеля Анасиса ближневосточному нефтяному магнату, с его же родной, саудовской нефтью.
Танкер был застрахован в Амстердаме, якобы утоплен у мыса Горн (специалисты даже проГНАЛи в эфире бесконечный его “SOS”*), затем он воскрес под именем “Феникс”, опять застрахован и опять утоплен, на этот раз официальным прикрытием была еще и якобы имевшая место экологическая катастрофа, и группа добровольцев отмывала, и без того чистеньких пингвинов у берегов Гонконга.
Бендер вспомнил, каким образом Анасис доверился ему, потомку янычар, и как-то в Каннах выдал ведро, не мельче арбатовского, всё с той же астраханской икры, что называется “по старой памяти” - на спор.
- Так что и конфетку, и начинку я практически выиграл, - успокоил себя Великий Комбинатор, ибо последние годы он взял себе за правило любую стоящую комбинацию самому себе амнистировать.
Когда гордый принц Вселенной Хулио Чкалов, успевший в третий раз прогуляться по сельве и сварить вторую порцию бодрящего зелья, увидел своего “земного” отца, читающего свой блокнот и смахивающего скупую слезу, скатившуюся из-под очков через рот в густую черную щетину, то понял всё и  сразу.
- Как там твоя душа, отец? - спросил потомственный людоед.
- Летала, сынок, - подумав, ответил отец.
- Куда?
- За деньгами, - сказал Остап, и захлопнул кожаную суперобложку, таящую в своих анналах драгоценную книгу.
- Не желаешь ли взбодриться? - задал свой второй вопрос Хулио и протянул Бендеру солдатский котелок с синей жидкостью.
- Нет, мой маленький друг, “боюсь, как не было бы худо”, - сказал Великий Комбинатор и зашвырнул пособие обратно в акушерский саквояж.
- Худо не будет. Просто надо сделать один глоток.
- Спасет нас - тысяча эскудо! - добавил Остап, поднимаясь и протирая очки. - Как там наш  Степаныч? Жив ли?      

Как бы услышанный душистой сельвой, гроссмейстер получил благодатный отзыв - с небес, где трубили в рог, созывая ГОНчих.
“Зафундярил мохнатке чудильник, командор?” - пронеслось над планетой.
Остап посмотрел на хлебное дерево.

Возле него в форме распятия стоял потомок ловчего Степана и пытался пройтись, но после двух движений вперед он зацепился левой рукой о ствол, как гриф о скалу, и повалился в  болото - пробковым шлемом вперед.
- Держится молодцом, - прокомментировал картину Остап Бендер. - А скажи, сынок, ты хорошо знаешь Рио?
- Думал как-то хорошо, оказалось - не очень, - уклончиво сказал индеец, отхлебывая из котелка. - Один раз сварил себе кофе из турецкого растворителя, думал, что еду на Леблон, а приехал - к верхнему отцу, Валерию Павловичу.
- Ну и как он там, за облаками?
- Летает.
- Ох уж эти турки, и кофе у них турецкий, и жизнь у них - поганая, - с грустью сказал Остап. - Видишь вон ту статую, как ты верно выразился, Иисуса Христа?
Хулио покрутил головой.
- Да, отец. Я раз ночью видел, как Иисус шагнул с горы и пошел по воде - прямо на маяк.

- Н-да, - сказал Бендер. - Лучше покупать всё английское, а лет через пять, думаю, - японское.
Индеец пожал плечами. Ему становилось скучно.

- Ладно, беру обратно, - покорился Остап. - Начнем ориентироваться от статуи Спасителя, пока ее полторы тысячи тонн веса и тридцать метров высоты стоят на месте. Нам будет надобно выехать к южной окраине, прямо к Леблону, потом по авениде Нимайера двигаться на север, в сторону Жакарепагуа. Затем надо подняться на гору Педро Дойс Ирмаос, и дорога приведет нас на небольшую площадь, там есть старая белая церковь святого Конрада.
- Ты хочешь съездить помолиться? - спросил Хулио.
- Не совсем. Чуть выше, если ехать в сторону вершины Гавеи, прямо на обрыве находится ресторан, называется “Жоа”. Я там обычно обедаю, и у меня там кредит.
- Так мы едем обедать?
- Не только. Потом мы сделаем набольшую петлю и возлюбуемся изумительным видом на косу Барра-да-Тижука.
- Значит, мы едем, чтобы посмотреть на эту косу.
- А ты ее хоть раз видел?
- Да. Она отделяет океан от озера. В этом озере мой друг Хуан, который сейчас беседует с верхними отцами, как-то утопил живого копа. 
- Я о панораме. Нравится она тебе?
- Ничего.
- Тогда мы взглянем на вид, проедем еще несколько горных петель и остановимся в конечном пункте нашего путешествия. Там есть площадь, на которой торчит старый трамвай.

- А, знаю, - вспомнил Хулио. - Я как-то ночевал в этом трамвае. С чьей-то рыжей “скво”. Ты хочешь прокатиться на этом трамвае? Если я ничего не перепутал, он не ездит. Нет рельсов.
- Если повезет, то я тут же тебе его куплю, а рельсу где-нибудь закажем, - сказал Великий Комбинатор, отряхивая пылинки с пиджака. - Если есть вагон, то рельса всегда найдется.  Спроси у дядюшки, если он второй раз не утопится. Он тебе  многое расскажет про разные трамваи. 

Оба посмотрели на Балаганова. Тот выгребал из болота, как махолет из персонального ангара. Шлемом он явно зацепился за какую-то корягу, так что всё его окаменевшее тело трудилось как могло.
- Сколько всё ж таки силы в этом убогом, тщедушном, плохо пахнущем организме? - спросил себя Остап и вернулся к разговору с Чкаловым. - Но меня лично трамваи не интересуют. Просто там, на этой неприметной площади находится ювелирный магазин “Штерн”, а в нем сидит мой новый подзащитный.
- Как его зовут? - поинтересовался индеец.
- Альфонс Шлюхельман.
- Хорошее имя.
- Прекрасное имя! Лучше не бывает. Пока ты будешь курить анашу и вспоминать свою рыжую тетеньку, я устрою ему шоу под названием “на всякого альфонса довольно простоты”. А потом я найму лучших адвокатов и растрясу этот сраный  “Петробраз”, как греки Трою. За меня не беспокойся, я сегодня в форме.       
 
Хотя Хулио Чкалов и не собирался ни о чем беспокоиться, такие слова, как показала его улыбка, оказались “в кайф”, и он улыбнулся.

Оба пошли спасать Балаганова, который выбрался, наконец из болота и перевернулся на спину, перевалившись через правое крыло - в крутой штопор.
Увидев родные образы, он взмолился.

- Дайте мне гвоздь, командор! Дайте мне гвоздь! Я вобью его в это поганое дерево и удавлюсь! Все в этой засратой стране против воли человеческой, и булки!
- Что он сказал? - спросил Хулио.
- Он вспомнил Шопенгауэра и решил что на него так подействовали плоды. И это хорошо, а то бы он заимел на тебя зуб. Вон тот, правый.
Остап придержал за бриджи бортмеханика и сказал:

- Знаете что, Шура, каждый скормленный вам грамм водки - самое пошлое вложение денег. Всё равно вы всё переводите на …

Балаганов мычал, плакал и как мог боролся с “эпокситным эффектом”: командор сжалился.

- Всех гвоздей не перебьете, дорогой братец. А последний всё равно будет не ваш, как вы тут ни крутитесь. Вы прекрасно улыбаетесь, Балаганов, вы прекрасны, когда улыбаетесь, но вашей улыбке явно не хватает зубов. Прежде, чем мы простимся, я смогу их вам купить, но для этого нам надо совершить небольшое путешествие в горы.
Балаганов сразу стал подниматься с земли, как это обычно делают покойники в голливудских байках “из склепа”, но немного не дотянул и, покачавшись, рухнул обратно, как говорят на зоне, “батоном”.
Под бодрящие возгласы командора: “Сам, Шура, сам”, - Балаганов еще пару раз пытался встать, но никак не мог найти центр тяжести и вновь валился на землю, напоминая тяжеловеса, понимающего, что если он вновь не сфокусирует взгляд на счет “десять”, его уволят. Наконец взгляд сфокусирован, но всё равно - лежа на полу.
Поскольку он был весь облеплен огромными тропическими пиявками, которые отчаянно извивались, голова Балаганова стала похожа на голову медузы Горгоны.
Не найдя никакого способа вывести боксера из нокаута, сын и отец забросили его на командорское сидение.

- Вперед, мои маленькие друзья! - воскликнул Великий Комбинатор, чувствуя небывалый прилив сил. - У моего нового подзащитного была когда-то куча новых пластинок Руди Волли, его ближайшего компаньона, можно сказать, обокрали, а он мне даже открытку не прислал.
 
Следующая станция: трамвай “желание”!



14. СМЕНА ПЛАНА.
Кат. 1, стр. 568, № 1272:
“Tuna Fishing” 1966-1967

 Песнь 17, 510-520

Так Пенелопе ответствовал ты, свинопас
                Богоравный:

“Если б твои женихи хоть на миг поутихли, царица,

Милое сердце твое он своим бы рассказом утешил.

Три дня и три ночи он уж гостит под моею убогой

Кровлей; пришел же ко мне, с корабля убежав
                от феспротов.

Мне о своих приключеньях еще он не кончил
                рассказа;

Но как внимают певцу, вдохновенному свыше         

                Богами,

Песнь о великом поющему людям, судьбине
                подвластным,

В них возбуждая желание слушать его
                непрестанно,

Так я внимал чужеземцу, сидя пред ним
                неподвижно…”

 Песнь 17, 510-520


“Дорогая Пенелопа! - писал Одиссей (*), плавая в море, как в стакане с бурей. -

Живем тут хреново, я до сих пор храню на ладони отпечаток циклоповских яиц - оголодали и вгрызались в басурманскую плоть, аки скоты какие, и герои потом долго плакали - яиц оказалось три, и у последнего потом треснула крышка, и пошел пчелиный улей (шершни, с жалами - с хорошую елду), так что мы в воду-то попрыгали, а карапь утёк. 

Живем, блюем без водки, торчим - без телевизора, и ждем, когда “Ковчег” обогнет Землю и сам по себе вернется; а без сельдерея-то совсем тоска, соли с рыбами навалом, навалились бы с авралом, так нет - подустали, сколько лет уж - торчим, как поплавки, в этом море-окияне, как на острове Буяне.

Крылатую команду этого знаменитого руководителя, что тащил через Альпы то ли людей, то ли слонов (если я не перепутал), мои гребцы-апостолы воспринимают буквально и тем премного довольны: мол, ноги в тепле - в бездне снуют злые кашалоты, да так, что пяткам тепло, ибо в них пребывает душа, а башка, стало быть, в холоде, ибо на нее серют злые крачки, и помет их, птичий, на лету успевает остыть - вон они вокруг моей головы со стаканом носются, но я, как пел нам как-то Владимир Семенович, виду не подаю, они у меня допросятся.

Ждешь ли ты меня, тлеет ли надежда? То есть - теплится ли?!

Тут еще злые демоны “порубали парус”, и видел я, как один из них, в католической униформе, безобразно хохоча, им подтерси, то же и с парадным нашим стягом - гордых византийских греков, имевших в дедах ахеян охреневших.

Отпустила бы Телемаха, познал бы он, как называются созвездья, и что перед едой надо завсегда пописать себе на руки (и на ноги), дабы рубцы на руках (и на ногах, а так же на остальных чреслах), потрескавшиеся от драк с собственным, бля, экипажем (а их 12 рыл*), промывались и дезинфицировались.

(Пишу тебе, а сами плаваем,  подмываемся - до дыр домылись.)

Познал бы он, как можно заживо сожрать живую барракуду - вместе с вострыми зубами.

 (Они потом сами собой перевариваются и выскакиваются, порой остаются пожизненные рубцы и шрамы, но ведь у настоящего-то мужчины всё, как на дохлой собаке заживает, а он потом - и не переживает, но ты, глупая женщина, чего ты вообще в этой суровой, мужской, полной перипетий, собачьей нашей жизни понимаешь, когда не знаешь, то ли у тебя запор, то ли трепанация, дура ты набитая.)

А в общем, как сказал дорогой наш друг и учитель (по литру коньяка в день, и ни дня без какого-нибудь пакта), Уинстн Черчилль:

“Нацию, которая зимой ест мороженое и даже не запивает водкой, победить невозможно”,

про водку мы, конечно, приврали - не было у нас здесь никакой водки, зато есть зловещая улыбка Посейдона, но Уинстн, демоны меня раздери, тысячу раз прав: вот бултыхаемся здесь, в нейтральных водах, как говны в прорубях, и ни хрена нам не сделалось - вот, катаюсь на дельфинах, сирен имею, и тебе пишу, рыба ты моя. 

Ты там, давай-ка, гони всех на (ПИСК*) со двора, мне пролетающая нимфы, те, что сияют златыми кунками - на солнце, тебя вложили, показав твой светлый образ - извини, дорогая, но там трауром и не пахнет, вот вернусь домой, загрею тебе брюхо своим жарковатым придыхом, всех изведу, порубаю, и стрелой пронзю, и победю - как я стреляю, думаю, помнишь, тебя порой восхищала та беспримерная скорость, с которой я передергивал затвор, бррр, менял стрелу моего американского охотничьего лука за полторы штуки баксов, помнишь, как-то по пьянке кто-то из твоих паскудных родственников пережег косячиным бычком тетиву, стоимостью в полтинник, и никто кроме меня не мог натянуть запасную, потому что не читал инструкцию - они у тебя там двоешники все до одного, вот вернусь, поджарю пятки женихам и посмотрю, может есть среди них образованные, тогда мошну вытряхну, чтоб не размножались, а самих отпущу, чтоб пели частушки во славу Итаки
(“мы не сеем, мы не пашем, мы валяем дурака, с колокольни писей машем, разгоняем облака”, если забыла, и сам ее пел по утрам и вечерам, особенно при полной Луне).

Вот плывет акула, разрезая воду плавником, как лобзик фанеру - пойду, сделаю тридцатку баттерфляем в моноласте, установлю рекорд, а заодно поинтересуюсь, самец или самка (ты же помнишь, дорогая, самцы меня в упор не интересовали).

(Письмо было запечатано в бутылку “Черноголовки”, которую выпили без остановки, пущено по течению с “Нового Ковчега” - прямо на восток, и поймано нами через живую прорву времени*.)

- Ну что, доплыла, черноголовка-то? - спросил Патрекей, закладывая свою седую голову в пасть к Муррзику - а тот как раз собирался чихнуть.

- Ага. Прямо женихам - в похмелье, - только и сказал Патрекей, Муррз чихнул, и стал наш батька - всадник без головы.

- Ну и как? - спросили те потомки, которым надо было что-то непременно сказать - в назидание.

- Новая выросла, как старцам и положено - которые, разумеется, с претензией на святость.

- А если не вырастет?

- Значит ни одной жизни не осталось.

- А где они?

- На руке. (*), вон, единожды взглянул себе в руку и решил, что помер. Перекупался. Забыл, что смерти нет, а значит бояться в этом мире ему нечего.
_________________________________

Глава восьмая:
ЗА «ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СЕКС»

ИЛИ
“КРИСТАЛЛООПТИКА, КАК ДВИГАТЕЛЬ
СЕКСУАЛЬНОГО ПРОГРЕССА “.


КАТ. № 1. СТР. 170. № 379. ("Вильгельм Телль и градива").
-----------------

   Помнится мы все, как один заговорили о сексе, вернее о его визуальном измерении - то есть том его изобразительном моменте, от которого, сложил крыла, да и съехал на старости лет Великий Мастурбатор, ставший на необъятное время (виной тому текучие часы), Великим Параноиком.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СЕКС ИЗ ОБЛАСТИ СПОРТИВНОЙ ФАНТАСТИКИ.

Мы спросили Музу:
- Ты кто?
- Я – простая девушка.
- А бабы – кто?!

Ответа не было, не было гарантий, и тем паче – уверенности в завтрашнем дне.
Бывали дни когда не было салата, и не куда было хлебальнику упасть ((*) уронить).

Господи! Голод был, как спасение, избавление, как сатанинский тайфун, ибо спасение выбрало нас от засора: оно сдуло пыль и сдернула паутину, мы со скрипом привстали и с потрясающей ясностью осознали, что были мертвы, и никаких запасов у нас не имеется.

Прямо пред этим (*) сказал Калипсо, что от любовного приступа изгрыз металлическую полку (помнишь, дорогая, в ванной?)
На что та сразу предъявила ему, мол, покажи зубы, он показал, та не поверила – клыки оставались.
Кто в этом вообще, путем разбирается? У (*) частенько врастали новые.

Если слово, оно как секс, то что же было вначале? И сколько сейчас найдется критиков этой сугубой теории, потому что попадется в нужный момент вместо слова та самая музыка, на которой крутятся земли, и попадут под этот жернов все, кто подвернется, и кто тогда скажет – что нас держит на плаву – эти летающие кастрюли, или царящие духи.

- Кто здесь главный?! - орали мы, как всегда предвидя скорый конец – вот он.

А конец этой драмы был универсален – для любого театра, даже чисто акустического.

После пяти актов комедии, когда выгнали уже всё – и кровь, и грязь, и слёзы, и любовь, и когда ситуация чудесным образом (вдруг), возвращается на круг, и творятся молитвы – за будущее наше, он вновь говорит ей:
«Я люблю тебя!»,
ОНА, как бы смеясь, щелкает рядом с его носом своими ровными, как бритва, и белыми, как саван, вострыми зубами, у него случается разрыв сердца, вот он синеет, краснеет, зеленеет, потом он медленно смягчается, разлагается, растворяется, прямо как Злой Блакаман – герой Г.Г. Маркеса.

ОНА садится на метлу, и в пятницу, тринадцатого, двухтысячного, в октябре месяце, и пробирается в стратосферу: там шабаш.   
Тут в дверях появился, сперва Муррзик, а потом и САМ (Председатель), по рядам прошла легкая дрожь, ибо все знали, что в этом театре всегда что режут, что стреляют – всегда по настоящему.
Он сказал:

«НО В ЗАПАРКЕ ВАСЁК НЕ ЗАМЕТИЛ, КАЖИСЬ
КАК МЕЛЬКНУЛА ОПАСНАЯ БРИТВА,
ОН УПАЛ, КАК ПОДКОШЕННЫЙ ВЕТРОМ
ТРОСТНИК».

Этот жанровый мультимедийный синтез уходил корнями в глубокую эпоху:

Вот Одиссей (*) сидит у мачты, закрывает глаза, и чтобы не думать ни о чём таком хреновом, сразу погружается в тот самый сон, который сам себе и драматург, и пьеса.

Вот он видит сам себя, сидящим то ли в «джакузи», то ли в адском котле, и при ярком свете какая-то женская рука проводит ему по горлу безопасной бритвой “GILLETTE”, и хлынула из его горла красная кровь, но нету ни боли, ни страха, ни каких либо тревог, или, как это еще называется, «чувства ответственности».

И стал вспоминать (*), не приходя в сознание того, что с ним на самом деле происходит.
Где он, с кем он, и кто он, вообще, такой, и кому из тёток он позволял скрябать себе харю, когда намывал себе в корыте чресла, и было ли это вообще. 

Вспомнились три эпизода: первая была рыбой черноглазой, и вполне могла загрузить бритву ему в артерию, потому что любила его, а бритва была с одним лезвием “GILLETTE”, MACH 1, но это было давно, рыба уплыла, и смерти не случилось, потому что нет её, - но на прощание она бросилась на него с обоюдоострым мачете, носясь на метле, и обливаясь слезами, а он сделал рывок навстречу, и подхватил её в ритме звёздного танго.

Прошло сто лет, и возникла вторая, как лозинка, и их соединили ангелы под сводами того бардака, который прежде был камерой пыток - она была хоть и самка скорпиона, но в тот момент не беременной, а потому мирной, бритва была с двумя лезвиями, “GILLETTE”, MACH 2, она любила его, и потому тоже могла убить задарма, а потом сподобилась и задарма продать – (*) и до, и после всего этого кошмара, этого чёрного кайфа, прекрасно знал, что такого класса ведьма – привет оттуда, дабы проложить к его сердцу невидимый штуцер, и откачать всю его красную кровь.

Прошло сто лет, и появилась третья - она была козой единорожьей, и была у неё на весь белый свет – пресная слеза, которую можно было пить в соленом море, и тем удалять жажду,
 она любила его, и случилось это бритьё сразу же после того сна – про бритву и глотку, и бритва была с тремя лезвиями «GILLETTE”, MACH 3, ибо к тому времени технический прогресс шагнул куда-то за пределы действительности, и с такими приспособлениями, как три в одном, (*) харю брить уже были способны те, кто может любить, но брить не способен;

а потом (*) решил размять себе мозжечок, и придумать новое подразделение такого олимпийского раздела, как «Художественный секс», тот самый, который из области спортивной фантастики.

Для начала ему привиделся тот самый рефери, что всегда засуживает, ибо демон он, и тогда (*) послал его на мыло.

Демон орал, как резаный:

«И никто у тебя больше никогда не отсосёт, если не признаешь себя супротив Посейдона – полным говном!» 

Тогда Одиссей (*) (на то он и (*) – раз и навсегда*), соединил всех трех – и с бритвами, все с криком «Так не достанься ж ты никому, (*)!!!» вонзили свои «GILLETTE”, MACH 1; 2; 3» ему в глотку, но только глотка это уже была не (*), а чёртова, - сам он едва успел выскочить из этого котла, как попал в котел новый, но совсем не страшный, а потому – реальный, насколько может быть реальным мир, ибо увидел он бесчувственную рожу черного кота Муррзика, который единственное, чем не повёл, так это ухом.

(*) доверился ему только потому, что не было этого кота, доверился и сразу об этом пожалел, ибо нельзя было верить даже тем, кого нет.

Он сказал:

- Вот только Пенелопа меня так ни разу и не побрила, но зато как-то в запарке кинула топором – сидел на кухне, жрал мясо, как вдруг сквозь стекло пролетает тамагавк (фирменный, с комплектом выживания в рукоятке – леска, крючки, керосин, спички, дрова, палатка, лодка, гончая стая, кони, люди, трубящие в рога изобилия и еще всякий бутор, что зовётся судьбой), прямо рядом с правым ухом. (Он за базар ответил – уха практически не было – так, обрубок, но он носил рыжие кудрявые патлы, и не всегда можно было заметить).

Вспоминал всё это (*), сидя у мачты, забыв, что его давненько уже отвязали, и пора кончать страдать об отсутствии женщин, сморкнулся Муррзу в усы – то есть сквозь чёрный туман, прямо на палубу, которую только что надраили, как коту яйца, того, которого нет.

Вот он глаза открывает, и правда – вокруг бурлящее пеной море, а море это тот же адский котел, и полощут его своими вилами те же черти, только с пи(ПИСК)ми (сирены), а корабль – он как шел, так идет, подгоняемый этой самой пеной, из которой – любовь, та, что сперва жизнь и чистое бритьё, а  потом смерть и порванное горло.

И Одиссей (*) в роли Бетмана, а мы осуществляем мечту детства – рисуем комиксы, где всё меньше живописи, и всё больше текста, то есть Великий Мастурбатор на время оставляет место Великому Мистификатору, что до Великого Комбинатора, то мы скоро за него возьмемся.

- Сначала надо выйти из запоя, - сказал ловчий.


 
Прямо рядом с тем облаком, на котором обычно белокурый Ангел говорил: “С Богом!”, и приступал к утренней трапезе, на высокой горе Педро Дойс Ирмаос, на старой площади, в пятидесяти метрах от старого трамвая, строго на запад, в недрах ювелирного магазина “Штерн”, за толстой металлической дверью производства немецкого концерна “Крупп”, закрытой на многофункциональный швейцарский замок “Абзац” (русские механики непременно прибавили бы “Козлам”); среди многочисленных сейфов, набитых всякой бесценной всячиной, за широким столом, резаным из скального крымского дуба, сидел один из самых хитрых евреев на свете, подпольный миллионер Альфонс Шлюхенман.

На носу у него висели толстенные очки (-12), в правой руке он сжимал антикварную запредельной ценности лупу, а вот в левой руке...
В левой руке он вертел самый большой бриллиант, когда- либо существовавший на земле за всю ее историю.
 Название сего кристаллического чуда было, естественно, “Око Света”.
   Этот алмаз еще называли - “Мата Хари”, что по-малайски значит - “Глаз Рассвета”, - так назвала себя голландская шпионка, устроившая в 1914-м году секс-вояж в Берлин, и имевшая там такой бешеный успех, что немецкие офицеры рассказали ей все военные секреты, а потом - расстреляли. (Дух этого дивного камня не позволял ни одной живой душе носить его гордое имя).
“Красота этого камня ласкала взор молодого священника, мысль о его неисчислимой стоимости подавляла воображение”, - писал Р.Л. Стивенсон, рыцарь и муж, который знал в таких делах толк.
Алмаз был вывезен из окруженного союзными войсками Берлина господином Шлюхенманом, в ту пору личным ювелиром Евы Браун, как раз в то время, когда под присмотром высших сил произошла трагическая ошибка астрологов, тех же самых, которые предвидели мягкую зиму сорок первого, когда армия рейха практически померзла, от того, что тот же самый Шлюхенман поставлял западным хохлам летнюю соляру, а те меняли ее у фрицев на сало.
Ошибка известная: фюрер собрался жить вечно, и сразу отправился на тот свет, перепутав средство Фердинанда Макропулоса со стрихнином, и те же самые фрицы,  поливали его солярой зимней.
Произошло это, как говорил русско-немецкий национальный герой, а в прошлом - шеф немецкого гестапо Мюллер:
“В тот момент, когда уже можно не хлопнуть дверью”.
Шлюхенман так и сделал: он тихо закрутил задвижку на подводной лодке марки “У-35”, с башенным клеймом ИКС. ИГРЕК. N. (наоборот)”, и был таков.
Ибо ежели нам, двенадцати авторам в своих извечных поисках ускользающих персонажей, остановиться на банальном фотографическом ракурсе: поставить аппарат напротив, накинуть на общее чело черный флаг и пыхнуть магнием, то получился бы портрет до тошноты благообразный: просто сидит у себя в хорошо оборудованном кабинете мастер своего дела, и оценивает стоимость предмета, история которого простирается в глубь тех жутких времен, когда по теории Д. Джинса Земля имела сигарообразную форму, которую взял, да и раскурил на свою голову Создатель.   
Однако, вопреки здравым взглядам любителей всякой логики, под бесценным кристаллом находилось то, ради чего и сооружалась падким до подобного рода экспериментов ювелиром, столь необычная оптическая комбинация: очки - лупа - “Око Света”.
(Как сказал ювелир Елизаветы Великой, Еремиья Позье:
«Нигде нет столько бриллиантов, как в России». А так же раки с Украины, дичь из Крондштата, и пушки тогда салютовали 82 раза, да и казаки были круче, например граф и тайный муж императрицы, г-н Алексей Разумовский, бывший хуторской синодальный тенор).
На зеленом сукне пахнущего цветущей елкой стола, лежал предмет, на который можно было посмотреть, только встав за спину мастера:
это была свежая фотографическая карточка давней спутницы и бессменной секретарши Шлюхенмана, звали которую Гретхен Шульц.
(“Всех немецких шлюх всегда зовут Гретхен”, - высказался как-то Ирвин Шоу).
На фотографии Гретхен творила секс, с двумя греческими матросиками. Как сказал детский поэт:
Была она женщиной в расцвете,
И творила, в цвете.
Альфонс Шлюхенман осторожно поворачивал бриллиант, постоянно меняя насыщенность света в гранях, и наслаждался придуманной им самим порноанатомией.
Сама же Гретхен, стоя за прилавком магазина, отделенная от своего затейливого шефа толстенной стеной, демонстрировала группе японских туристов разного сорта товарец: кому правый, кому  левый. (“Кому колокола, кому - отметина”.)
Немка меняла манеру торговли в зависимости от того, как ей казалось, видит данный конкретный японский турист что-нибудь в глазные щели, или ни черта не видит.
(Она и во время войны никогда не воспринимала их, как союзников, и даже не дала как-то какому-то узкоглазому военному атташе, решив, что тот японец, хотя тот  был -  потомок Чингисхана).   
Гретхен, могла быть в любой момент востребована сюда, в недра секс-бункера, дабы известь все чарующие силы на своего непосредственного начальника, те самые, которыми вполне бы удовлетворился драгунский полк, - за три минуты, будь у них тогда телевизор.
Эта была тертая тридцатидвухлетняя тетка, и всё было, как говорят в народе, “при ней”.
Не смотря на огромное число ****ей, скучающих в послевоенном миру, когда на двадцать девчат приходится по одному инвалиду, (Балаганову в этом смысле здорово повезло, он познал на себе силу такой демографической компенсации*), Гретхен пользовалась неизменным успехом, ибо, как писал Прекрасный Зинберг об людоедке - Эллке:  “она была красива”.
   Но даже если бы она таковой не была (круче и Евы Браун, и Мариты Рек*), то того неисчерпаемого запаса, той уникальной терапии, которую она порой употребляла на практически безнадежных мужчин, было бы достаточно,   что бы не опухнуть с голоду.
Шлюхенман обожал ее, и возил с собой везде, - именно потому, что Гретхен Шульц была единственная на весь белый свет шлюха, способная приподнять то, что, по мнению ветеринаров,
«надо было бы пристрелить, если бы оно было, скажем, кобылой».

Однако, если бы столь невероятная оптическая комбинация выстраивалась только ради обустройства соитильной обстановки, не было бы смысла её воспевать – она, как говорили в Рио,  «за каждой стеной из бамбука».
Всё дело в том, что господин Шлюхенман, уже лет пять, как выдумал для себя некий художественный выплеск собственных сексуальных фантазий.
Ежедневно он выбирал время для того, чтобы, вооружившись микроскопом и специальными инструментами, гравировать на мелких и средних алмазах обнаженные женские тела, приговаривая всякий раз новые клише, например:
«Хорошо, бля, крокодилу, у него в природе нет естественных врагов».
(Он сам порой забывал про людей, и про всё, что с их деятельностью связано).

Он никому не рассказывал о своих трудах, но в тайне был уверен, что выдумал новую живопись, используя термин Стравинского, который тот ввел в богемный обиход 28 апреля одна тысяча девятьсот одиннадцатом году.

 (“Визуальное искусство, - заявил тогда г-н Стравинский, - это то, что можно увидеть глазом”. Шлюхенман добавил - “вооруженным глазом”).
Однако со временем, он довооружался до того, что правый глаз его стал смотреть куда-то в небо, как у декоративной рыбки-звездочета.
Мозоль на собственном лице мастер рассчитывал компенсировать продажей всей коллекции на кануне третьего тысячелетия, ибо был романтиком, и считал, что воспетое К. Чапеком средство для омоложения Фердинанда Макрополоса можно  было клонировать от бессмертной гитлеровской овчарки Блонди.

Оную собаку вынужден был выпасать бразильский робинзон немецкого происхождения, командир подводной лодки, герой двух компаний, личный враг сначала Сталина, а потом и Гитлера (он как-то вынужден был пристроится к компании русских «Щук», и притопить «Тирпиц», любимый линкор фюрера).
Звали этого героя Юрген Бриман.

Шлюхенман был намерен жить вечно.
Затеянное нынче кристаллическое полотно  создатель этих вечных алмазных фресок, Альфонс Шлюхенман собирался сделать центром своей несгораемой коллекции. 

Мастер готовился.
Он постоянно менял оптические эффекты, плавно переводя грани “Ока Света”, то свершая подношение сверхмощной лупой к выпуклым линзам очков, то производя отношение - обратно к бриллианту.
Наконец, когда он перенес взгляд за лупу, то быстро понял, что она не всегда помогает, даже при осмотре отпечатков пальцев какой-нибудь русской пианистки: без нее картина смотрелось более достоверно - анус, как анус, а фаллос, как фаллос. (Имелся в виду тот, что торчал перед самым гретхеным носом).
 С лупой же получалось, что гретхина жопа была огромной и какой-то, вопреки здравому смыслу, квадратной, а свободный член напоминал морковку, уже после того, как ее сгрыз и переварил подохший в неволе кролик.

Альфонс Шлюхенман, скрипнув свиной кожей бюргеров, откинулся в кресле, снял очки и протер глаза.
Он вспомнил времена, когда он обладал феноменальным зрением, и мог разглядеть подлинность камня, с любого расстояния, - то на глаз, то на нюх, ну а теперь приходилось компенсировать изъян одним только нюхом, - на шорох.
(В детстве он списывал контрольные по арифметике со шпаргалки, лежащей под партой на полу, но божий дар сгубился опять же его маниакальными пристрастиями к сексуальному театру, а отнюдь не из-за ночных бдений над микроскопом).
Как-то раз, под конец войны, во время очередного спада потенции, он поставил в однокоечном нумере Баден-Баденской гостиницы “Швейцария” свою измученную Гретхен раком перед зеркалом, предварительно намотав на голову полотенце, дабы самому себе казаться магараджей.

       - Моя идея включает в себя некоторые аксиомы, одна из которых позаимствована у философа Готфрида Вильгельма фон Лейбница, мастера по изготовлению линз, - сказал он холодной, и потому возбуждающей, Гретхен. - Лейбницу принадлежит описание монад, - здесь он посмотрел себе на яйца. - Готфрид Вильгельм представлял их в виде мельчайших частиц, которые бесконечно повторяются во всей Вселенной и содержат в себе все сущее. Монады существуют не просто здесь и теперь - они везде и всегда или заключают в себе все  время и пространство: все зависит от того, как посмотреть. Все монады идентичны, милая Гретхен, но, будучи взаимосвязаны, они образуют более крупный континиум и в то же время сохраняют индивидуальность. Эти идеи Лейбница подсказала мне новый эксперимент с линзами, который я сейчас и произведу. И ты мне в этом поможешь, моя бедная немецкая девушка.

Закончив тираду, он щелкнул зубами, и тут  его попутал какой-то персидский бес.
Шлюхенман вскочил, побежал в голом виде к портье, сорвал с него толстенные очки, и вернулся уже в них.
Как ему тогда показалось, эффект был потрясающий: в таких очках пространство преломлялось совершенно внеземным образом, то есть он наконец добился для себя того неповторимого комфорта, какого любители экстремального кайфа достигают с помощью клизмы, заряженной литром водки с огурцом и перцем, так что вежды наливаются, а огурец всплывает.
(«Если вы интересуетесь ценой такого ощущения, то она вам не по карману», - говорил он позже).

Нынче Альфонс, обозревая свою преобразившуюся Гретхен, любовался сценой в зеркало, и кончил аж через тридцать секунд, с криком:
 “Так не достанься ж ты никому!”,
 однако случившуюся с ним катастрофу он осознал чуть позже, когда снял очки.
Сначала ему показалось, что он совсем ослеп, но потом, слава Богам, стали появляться смутные очертания окна, тумбочки и телефона, а так же Гретхен, которая своим невозмутимым, низким, и таким волнующим голосом сказала:
- Эти очки были твоей ошибкой, Альфонс.
- Так что же ты сразу не сказала, дура ты этакая?! - прорычал тогда Шлюхенман, кидаясь к раковине и отчаянно протирая глаза.
- Ты бы меня все равно не послушал, - говорила Гретхен, равнодушно оседлывая стоявшее рядом биде. - Твои художественные изыскания в сексе затмевают твой ювелирный разум.
- И что же теперь будет?! - визжал Шлюхенман.
- Теперь ты можешь оставить эти очки себе, - сказала Гретхен, млея на теплой струе. - Ты слышал сказку о маленькой девочке из Арканзаса Элли; ее добрых друзьях: Железном Дровосеке, чучеле из соломы по кличке Страшилла, и добром дрессированном льве?
- Нет, - буркнул ослепший эротоман, сматывая в клубок со своей бедовой башки белое полотенце - на ощупь.
- Правильно, идиот, потому что это - американская сказка.
- Ну и что мне эта твоя американская сказка?
- А то, что у дровосека был железный фаллос, у Страшиллы - черенок от лопаты, и у льва тоже ничего. Я об этом вычитала в порножурнале Ларри Флинта. Против которого недавно выступил весь американский народ. Свора дегенератов.
- А что мне до этих твоих дровосеков и гомосеков?
- А то, что у волшебника Гудвина он был тоже ничего.
- Я-то тут причем?
- Притом, что бы читать нормальные книжки, например Гете или Гейне, или, на худой конец (здесь у нее упало давление), Гессе, ты забиваешь себе череп всякой визуализацией. Как сказал бы доктор Зигмунд Фрейд, тот самый Фрейд, которого этот чудило Гитлер выгнал из страны, “у тебя крыша поехала”.
- Почему это Гитлер - чудило?
- Потому что доктор Зигмунд давал своим пациентам нюхать кокаин (здесь она занюхала), и все это - бесплатно. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------------------------
Кат. № 1, стр. 298, № 663,
“Портрет Зигмунда Фрейда”, КАТ. №3. стр. 104.
Бумага, тушь. 1*
--------------------

    Мы оторвали головы от экрана нашего бортового компьютера 11 мая 1957-го года, когда Великий Сальвадор, рассматривая “Вознесение” Эль Греко, в который раз задумался о Фрейде.

   - Теперь, с вашего позволения, сам Великий Сальвадор -  о Великом Зигмунде, том, что написал главу “Психологию сексуальности”, вместе в главной главой - под нумером “Сосание” (Ludein Lutshen*), - сказал тот из нас дежурный литератор, что написал в скобках: “Здесь она занюхала”. (“И выпил, кстати”).

   “Я утверждаю, что Фрейд не что иное, как “великий мистик наизнанку”. Поскольку если бы его тяжелый и приправленный всевозможными густыми, вязкими материалистическими соусами мозг, вместо того чтобы бессильно повиснуть под действием притязания самых потаенных, скрытых в глубинах планеты земных клоак, устремился бы, напротив, к другой головокружительной бездне, бездне заоблачных высот, так вот, повторяю, тогда этот мозг напоминал бы уже не отдающую аммиачным запахом смерти улитку, а был точ в точ как написанной рукой Эль Греко “Вознесение”, о котором я уже говорил парой строчек выше.
   Мозг Фрейда, один из самых смачных и значительных мозгов нашей эпохи, - это прежде всего улитка земной смерти. Впрочем, именно в этом-то и кроется суть извечной трагедии еврейского гения, (от себя добавим - та же, что случилась с Шлюхенманом), который всегда лишен этого первостепенного элемента: Красоты, непременного условия полного познания Бога, который должен обладать наивысшей красотою.”
-------------------------------


- Ты необразован, Альфонс. И в этом твоя беда. Бьюсь об заклад, ты даже ни разу не брал в руки Библию, хоть и сплавил в гестапо половину ватиканских евреев.
- При чем тут Ватиканские евреи, дура ты набитая? - спросил, наконец, Шлюхенман, нащупывая в кармане бумажник с квитанцией на чемодан с бриллиантами. (Он никому не доверял).
- А при том, что когда у Элли злая волшебница Гемгема увела ее летающий домик, та ее потом нашла и полила кислотой - та растворилась. Вот какая была добрая девочка Элли. Это я уже в библиотеке вычитала.
- Что? Ты была в библиотеке? В жизни не поверю.
- Была.
- И что ты там делала? Имела какого-нибудь сраного студента?
- Нет. Я читала книгу про Элли. Оказывается, у этого волшебника Гудвина были зеленые очки, и трахался он только в этих очках. Точно такие же были о доктора Зигмунда. Я так думаю, что Фрейд - Гудвин и есть.

До Шлюхенмана стал плавно доходить смысл происходящего.
- Да, да, - подтвердила его мысль Гретхен, - Я ухожу от тебя. Раньше ты был просто импотентом, а теперь ты стал слепым импотентом.
- А интеллект?! - возмутился Альфонс, стараясь представить себе ужас собственной участи.
- Все это ты теперь смело можешь засунуть себе в жопу. Будет тебе клизма, будет и свисток, - бросила на прощанье Гретхен и пошла себе трахаться с американскими оккупантами, на чьей далекой Родине родилась народная сказка о железном дровосеке с железным хреном.
- Сосисек захочешь, приползешь, жирная немецкая свинья! - проорал ей вслед слепой Шлюхенман, треснулся своим лысым лбом о дверной косяк, сел на унитаз и горько заплакал.

 Он думал, до чего же похабен детский фольклор в разных странах: Белоснежка имела странную связь со всеми семью гномами, Красная Шапочка с матерым волком (что там с пирожками, и с какой они были начинкой - история умалчивает*); девочка Маша этих самых пирожков просто обкушалась, сидя на пне, и забыв поделиться с медведями ливером, Элли уединялась то со своим львом, а то и вовсе с Железным дровосеком; Иван - дурак - с говорящей щукой на горячей печи, а невинная Русалочка - как известно, с пеною морскою.
 Сам себе он казался бедным Карабасом Барабасом, от которого сбежала неблагодарная Мальвина с пуделем Артемоном и деревянным мальчиком Пиноккио, у которого вместо хрена пребывал  30 мм-й гвоздь, прибитый им же, Карабасом-Барабасом, по его, Пиноккио, просьбе. (Возвращение в невинность*).

И ныне, спустя пять лет, в году 1950-м, протерши потухшие очи, Шлюхенман в очередной раз водрузил себе на нос очки, и сразу же нашел нужный ракурс: на сорок третьей минуте эксперимента при легком повороте кристалла, гретхина задница как будто одарила его улыбкой: возник легкий, едва уловимый толчок, и хрупкий пульс желания робко забился о штанину.
Пора было утвердить себя, как мужчину, а потом брать молоток, зубило, и садиться за микроскоп.
Ювелир осторожно, дабы не спугнуть стервеца Эрота, занес руку над трубкой прямого телефона, соединяющего исключительно с Гретхен, как вдруг аппарат зазвонил сам.
Шлюхенман, не желая верить факту чьего-либо неожиданного визита, снял трубку и приложил ее к мохнатому уху.
- Мистер Шлюхенман, к вам мистер Бендер, - промурлыкала Гретхен.
- Меня нет. Нету меня! - пролаял на немецком иврите Альфонс, и остервенело бросил трубку на аппарат, однако ж, было поздно: дело закончилось, не начавшись.

 Пульс пропал, а покровитель всех влюбленных Эрот плюнул в шлюхенманину рожу, и полетел на свежий воздух, слегка притормозив у прилавка, на который облокотился, предоставив немецкой красавице Гретхен любоваться своим медальным профилем, Остап Бендер.

Выстаивая грядущую добычу, тот смотрел, как бойко перестраивалась кучка крохотных японцев, глазея на витрину со стеклом, во главе с японским же, карманного телосложения, экскурсоводом, который чирикал на своем, одном для них понятном, беличьем языке.
Видавшая виды немка сразу же забыла о туристах, не отрываясь, смотрела на мистера Бендера, и цвела, как тюльпан.
- Здрасьте, Гретхен, а где же “сам”? - спросил Остап, одаривая девушку тем взглядом, под которым товар не залёживался.
- Он ждет вас, мистер Бендер, - сказала она, улыбнувшись своими безукоризненными зубами, с вживленными в них крохотными бриллиантами.

- Не счесть алмазов в каменных пещерах, или уже нет? - осведомился Остап, заметив на запястье Гретхен тот самый браслет, который он давеча узрел в бинокль на Копакабане, и думая, как тесен этот южноамериканский рай.
- Не счесть, - выдохнула красотка через полуоткрытый рот.

Она была влюблена в мистера Бендера с того момента, как он впервые появился на пороге ее магазина.
 (В него влюблялись решительно все женщины, которые имели с ним беседу дольше тридцати секунд, некоторые отдавались и вовсе – безо всякой на то беседы).
С тех самых пор нечастые визиты этого русско-турецкого супермена вводили ее в состояние того самого транса, о котором любая женщина могла мечтать.
Нового делового партнера своего ненавистного спонсора она обожала и немного боялась, а потому называла его всегда достаточно стандартно:
                “мистер Бендер”.
- Скажите мне, арийская красавица, - молвил Остап, моментально разобравшись в ситуации. - Ваш друг и пламенный любовник никогда не раздевается на пляже?
- Он боится, что у него украдут его молью еденные брюки, - промолвила Гретхен, не обращая ни малейшего внимания на бывших союзников, тыкающих короткими пальцами по стеклу витрины.
- А, теперь ясно, почему он закрепляет линзы у себя на умной голове не золотой цепью к ушам, а резинкой от трусов к затылку.
- Вы знаете сказку о бедной девочке Элли и ее летающем домике? – спросила вдруг вся засиявшая Гретхен.
- Знаю. Если мне удастся отнять денег у вашего дорогого шефа, милая немка, я превращусь в странствующего альбатроса и залечу вам прямо в окно. Так что, пожелайте мне удачи.
- Я желаю вам отнять у него все его деньги, - тяжело дыша, пожелала Гретхен.
Остап взял двумя пальцами ее безукоризненный арийский подбородок, и сказал:
- Значит, так оно и будет. А теперь займитесь посетителями, моя сладкая дочь третьего рейха, пока они не устроили второй Пирл-Харбор. Улыбнитесь же мне своими тридцатью тремя бриллиантами, они искрят, словно…
 Он не знал, с чем этом мире мог сравнится столь ослепляющий блеск. Пришлось начать снова.

Изо всех мерцающих предметов вертелись православные купола, да платиновые запонки, которые он выиграл в «Секу» тогда, в Тегеране – пока там подписывали свой пакт английский, американский и русский турист. Но это было не к месту.
Поэтому он сказал деловито:
- Как тридцать три звезды Спасителя. Тех, до которых добрались волхвы. Если я ничего не перепутал.

Гретхен улыбнулась настолько широко, на сколько позволила природа, Остап щелкнул пальцами, сказал “Конгениально!”, и двинулся в недра пещеры Лейхтвейса.
“Его любила пара-тройка миллионерш из разных концов бесконечного света, и даже одна немка - хозяйка медной горы, - думал джентльмен удачи Остап Бендер, останавливаясь перед тяжелой сейфовой дверью. - Сейчас набью саквояж бриллиантами, и сяду за мемуары”.
Он прочел табличку на двери:
                “Альфонс Шлюхенман
                Ювелир”

и осмотрел замок.
- О! - сказал он себе. - А замочек-то системы “Абзац козлам!”      
Провозившись с железом минут пять, Великий Комбинатор, завсегда желающий поддержать собственную репутацию бывалого механика, набрал то, что приходило на ум в связи с некоторой осведомленностью в делах нового подзащитного.
- Сим-Сим, откройся! - грубо сказал Задунайский, и повернул задвижку.
Вопреки здравому смыслу, Сим-Сим открылся, как бы приглашая бывалому экспроприатору явиться в закорма.

  С Шлюхенманом, всегда уверенным, что он находится в полной недосягаемости от нахальных рэкетиров (они же - подельники), сразу случился приступ клаустрофобии, с той разницей, что в данном конкретном случае, пространство взяло, да и распахнулось неизвестно перед кем.
Он кокетливо прикрыл пухлой ладошкой свою оптическую порнографию, и зло воззрился на Бендера, судорожно соображая, какими это ветрами того принесло.
Великий Комбинатор, в свою очередь, пошел с видом эл-тэ-пэшного санитара и по совместительству гипнотизёра, которому стоит проорать алкашам «водка», и они разом заблюют,  а заорёт «спать», так все разом и крякнут.
Он воистину волчьим чутьем услышал грядущие страсти, орлиным же взглядом сразу узрел то, на чем можно было и ограничиться: шлюхенманова ручонка не в состоянии была прикрыть драгоценный кристалл, что касается всего того срама, что творился на зеленом сукне, то мистеру Бендеру довольно было уже пару раз на него насмотреться, еще и не в таких позициях.
    Фортуна взмахнула крылом где-то рядом с правым ухом, гроссмейстер нащупал орден руна на своей смуглой шее, и вошел в зал - второй за день.
- Мистер Шлюхельман здесь живет? - спросил Остап куда-то в запревший потолок, потом узрел объект, и вяло добавил, - у вас тут мышеловок не продают? Уели твари.

- Вы некстати, мистер Бендер, - сказал дребезжащим голосом неудачливый эротоман, сощуренным оком пытаясь разглядеть на пьедестале бетонной лесенки, ведущей от двери прямо к его столу, до боли знакомый фас и не разу до сих пор невиданный профиль.

- А, младший по разуму! Люблю я этот ваш подвальчик, - проигнорировав реплику, сказал Великий Комбинатор. – Он - как новое итальянское кино под названием: «Ремонт и починка фаллоимитаторов».
Не видали?
- Нет.
- Странно, - сказал Бендер сколь медленно, столь и неумолимо, спустился вниз, считая ступеньки, как это делал герцог Арман Луи Бирон Гонто Лозэн тремястами годами раньше:
           “Так, так, так, еще разочек в такт, пройдемся”,
и прошёлся по бункеру, как барс.

- Гордой странствующей птице не место в вороньем гнезде. Хорошая у вас дверца. А петли слабые. Легкий пинок таранным бревном, и вас накроет прямо за столом. 

Буквально “размахивая бедрами”, мысленно размечая траекторию возможного полета двери, Задунайский подошел к столу, присел на дубовый краюшек и невидимым движением опытного манипулятора выдернул из-под альфонсовской ладошки фотографию Гретхен с матросским фаллосом наперевес.
Остап вытянул фото на расстояние правой руки, произведя совершенно Гамлетовский жест, когда тот беседовал с черепом королевского шута Йорика.
- Ого! Секс по Карлу Марксу. Эффект Попандополуса.   Бедная девочка Элли. О такой ли жизни ты мечтала, покидая Родину?

СМЕНА ПЛАНА
Кат. № 1, стр. 102, № 224
«Venus and a Sailor» 1925
(Гретхен с матросиком).
____________

- Как вы смеете, мистер Бендер? - прошипел Шлюхенман.

- Ну, это вопрос из серии девичьих – а какого цвета ваши трусы? Отвечаю – всегда зеленого атласа, ибо я болею за природу. Смею, ибо заядлый гуманист, - возмущенно парировал Остап. - Сей фотодокумент свидетельствует о том, что вы, не только сбытчик фальшивых и краденых камней, но и подпольный сутенер. Знаете, что за такой вот сатанинский промысел предписывают обычаи местных племен? Смерть через повешение за яйца. Я буду жаловаться в малый Хурултан, мистер Шлюхельман.
- Моя фамилия Шлюхенман! - страшным голосом завопил ювелир. - Вон отсюда!
- Что? - переспросил Остап Бендер, складывая фотографию вчетверо и закладывая ее во внутренний карман пиджака. - Как вы сказали? Вы успели подумать, прежде чем такое произнести тому, не знамо кому?
- Думал!
- Ах, так вы - мыслитель. Вы - изрядный сочинитель всего того, что может замыслить голова сияющего фаллоса.  Кто вы,  мыслитель? Полковник гвардии от ковалерии его Величества короля Людовика Бургонского полка, маркиз Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, королевский наместник провинций Борессе, Бюже, Вальроме и Жэ? Так вы, судя по общей склонности к альфонсизму, родственник знаменитого маркиза?
А, нет! Вы - Леопольд фон Захер-Махер Мазох, любующийся своей Венерой в мехах. А Венера - вот она, - он похлопал себе по карману, - готова ради вас на все, презирая вас. Фрейдистская дилемма Стриндберга: любовь-ненависть. Кокаин - водка, как теперь выяснилось. Послушайте, лишенец! Раз уж вы столь мучительно решаете вопрос реформации лиги кастратов, то делайте это хотя бы в латиноамериканском стиле: попросите у моего шофера и приемного сына мачете и срубите себе ту голову, которая мешает вам жить. В вашем возрасте подобное хобби чревато. И хватит болтать.
«Три короля выигрывают в покере, но ничего не значат в висте, любая полемика не менее условна», - сказал как-то Борхес в тридцать третьем, по-моему, в Адроге. Вещица называется «Искусство оскорбления», господин Шлюхельман. Вы оскорбили мой заслуженный интеллект.

- Чем?!
- Всей этой порнографией, Шлюхельман. Искусство кино должно  возвышать.
- Моя фамилия Шлюхенман, черт бы вас не видал!

- Да плевать мне на вашу фамилию. Живите, маньяк. Украшайте природу.

- На кой черт мне ваше прощение?! - взвизгнул Альфонс. - Убирайтесь к чертовой матери, или я вызову полицию!

- Полицию вы никогда вызывать не будете, - значительно сказал Остап, - а уйти могу.
 Но не успею я удалиться за порог этого гнезда разврата, как вы с плачем побежите за мной, и будете лизать мой янычарский зад, умоляя меня вернуться.

- Почему же это я буду вас умолять?
- Будете. Так надо, как любил выражаться мой друг Васисуалий Лоханкин, думая о своей роли в русской демократии. Ибо в этом сермяжная правда. А, правда, как и смерть, всегда на расстоянии вытянутой руки - вот она!

С этими словами Остап брезгливо оттянул за запонку шлюхенманскую клешню, ту самую, которой он прикрывал бесценный бриллиант.
Ювелир с кряхтением напрягся, но победила зрелость. Великий Комбинатор свободной рукой, не меняя положения своей засидки, выхватил “Око Света”, вынес его под свет лампы и радостно воскликнул:
- Вот он, истый ромбододекаэдр!
- Пентагонтетраэдр, - раздраженно поправил ювелир.
- Да какая мне разница, все равно ж поддельный, - задумчиво произнес Остап, вертя “Око Света” в своих железных пальцах.
- Чего вы, черт возьми, хотите от меня добиться?
- Знака.
- А я что, Господь Бог?
- Ну, так и знак ваш, на фоне веры, весьма тленный. Я лично верю во всё подряд, колдовкам, колдунам, что и к носу и щекам приставить можно килы, и ночью мертвецы выходят из могилы.
Мы все выбираем легкиё путь к развитию – мне легче поверить, чем думать, что так не бывает. Вот мы с вами, мистер Шлюхельман, болтаемся в этом бриллиантовом дерьме, бывает и такое.
  - Вы о каком - таком знаке говорите?
  - О денежном. Кроме того, я хотел бы поиметь от вас того же, чего я в одна тысяча девятьсот тридцатом году добивался от одного сквалыжника, в городе Черноморск Советского Союза. Я добивался любви.

- Ну и что, полюбил он вас?! - торжествующе пропел Шлюхенман, и песнь его зазвучала в недрах бриллиантового склепа, как двадцатая  глава Торы.       
За столь опрометчивое предположение, не вовремя расслабившийся миллионер получил через стол щелбан такой силы, от которого скончался бы на месте средней паршивости суслик.
Нехороший звон прошествовал под сводами склепа, замерев где-то промеж литавр железных сейфов.

- Время, конечно, лечит, мистер Шлюхельман, но не так быстро, как вам кажется. Сколько вам теперь надо времени на лечение? Молчите? И правильно. Развелось тут вас. Нацисты! И все поголовно –  натуральные маньяки с формальным уклоном. Не рядите меня в свои списки, дорогой сексуальный реформатор. Я хотел от Александра Ивановича Корейко миллион, который он мне должен был отдать по любви. Иначе бы он не принес мне долгожданный покой.

- Ну и что? - взмолился Шлюхенман. - Отдал он вам миллион?
- Отдал. Правда, пришлось за ним погоняться по квадратной земле. Он просто улетал от меня на бреющем полёте. Александр Иванович Корейко был заядлый оптимист, такой же, как вы, рогоносец. В своё время пытался соблазнить мою девушку, которая потом вышла замуж за другого, но я-то его потом за яйца подержал - добро помню.

- И чего ж в нём было…

- В Корейко - оптимистического? Отвечаю: настоящий оптимист тот, кто, выращивая себе горб, заявляет, что сам и есть – грядущий ангел. Ну, раз ты ангел, думаю, а те, согласно трактатам инквизиторов, которые с ними общаются на прямую, бесполы, ну на хрена тогда яйца? Переводя на доступный язык: на хрена попу гармонь, если у него кадило есть? Корейко просто не знал, что от меня уйти не возможно: о длине моих рук вы только что имели счастье осведомиться, - сказав это, Бендер потер о пиджак драгоценный кристалл. – Да! Порой рука мастера так ваяет обыкновенное бутылочное стекло, что его можно всучить даже бедным япошкам, под видом сокровищ с галионов.

- Черт с  ними, с япошками! - не унимался Шлюхенман, судорожно соображая, как ему вернуть бриллиант. - Принес вам долгожданный покой миллион этого несчастного, который с вами связался?
- По правде сказать, связался с ним я, - невозмутимо ответил Остап. - Но врать не буду, я с тех пор не успокоился, нет.
- Почему же, почему? - продолжал биться, болея головой, новый бендеровский подзащитный. 
- Потому что у товарища Корейко так и не хватило ни ума, ни такта, полюбить меня. А зря.

- Так вы желаете, что б я вас полюбил? - развел пухлыми руками Шлюхенман. – Вы что, не любите женщин?
- Нет.
- Зачем же вам столько женщин?
- Из принципа. Нормальная среда обитания.
 Иду на компромисс - полюбите теоретически.
И не вздумайте мне изменить, ибо измена – страшный грех, особенно мне, ибо я в этой жизни много страдал, и не злите вы меня, довольно с вас изъянов.

- Как это – полюбить теоретически, я не понимаю! - выл несчастный ювелир, не спуская глаз с бриллиантового ока.

- Охотно поясню, - сказал Остап, легко перекидывая зад в кресло для посетителя - глубокое, как ловушка для аллигаторов. - Пару недель тому, я принес вам коробку с драгоценностями, которая в общей сложности оценивается мной в один миллион долларов, или в три миллиона крузейро. Помнится, вот эта стекляшечка, сквозь искусные грани которой вы предавались мастурбации, является точной копией знаменитого алмаза “Око Света”, или, как его еще называют, Мата Хари, -  “Глаз Рассвета”, -  тоже из моей коллекции. Настоящий алмаз, насколько я помню, был две с половиной тысячи лет назад, украден из дворца принца  Непала Сиддхартха, Будды (или Гуатама, как вам  будет угодно), то есть Бдящего. Представляете, Альфонс? Украсть алмаз у Бдящего, Просветленного, в отличие от нас спящего и видящего сон – нашу жизнь – осознаете ли вы степень этого греха? Совесть-то  у вас есть? Или нету её у вас? А ведь совесть, дорогой Альфонс – это те же цепи, по выражению тех же буддистов, всегда накинуты, а есть ли она у меня – разумеется, то есть, то нет, как тот конфуцианский кот Муррзик. А жизнь наша, скажу я вам, вроде зебры – то день, то ночь.

- При чем тут этот ваш Будда, я не понимаю?! – вскричал Шлюхенман.

- А то, что Воплощенный Бдящий, Просветленный, он же Хулио, он же Валериевич, он же - Чкалов – отдыхает у меня в компании шофером - пусть покамест любуется на копию.  Так что я либо забираю весь свой драгоценный набор, либо желаю получить миллион, здесь и сейчас.

Остап любил производить всякие эффекты, но, на такой, явно не рассчитывал. Пока он, развалясь в просторном немецком кресле, раскуривал гаванскую сигару,  Шлюхенман дрыгался в ритме “святого Витта”.
В данный момент он буквально являл живое олицетворение советского воровского клише с мольеровской поправкой:
“Влип очкарик. Поневоле”.
Это он-то, который в свое время умудрился продать трухлявые заклепки для “Титаника”, и заставить после этого весь мир поверить, что тот утонул в результате какого-то литературного пророчества, и даже один кочегар прочёл, перекрестился и не поехал, когда ему приснилось это вселенское «SOS».
Герой оказался в положении рыцаря, коего дама сердца застала какающим в ее же пояс целомудрия.
Альфонс с ненавистью взирал на нахального проходимца, с которым его не так давно угораздило связаться на предмет продажи стекла под видом бриллиантов.
“Жадность, жадность фраера сгубила!” - всем своим видом говорила курящая фигура в капитанской фуражке, глумящаяся так легко и непринужденно, что у подзащитного аж дух захватывало.
Великий Комбинатор, сжалившись, наконец над своим, к этому времени уже полупарализованным компаньоном, решил, привести его в чувство.
Он несколько раз активно затянулся, сунул горящий  конец сигары себе в рот, приподнялся на подлокотниках кресла, как гимнаст на брусьях, и пустил во все еще открытый рот Шлюхенмана тонкую дымовую струю.
Ювелир зашелся кашлем так, что сыну турецкоподанного пришлось еще и настучать ему по спине.   
- У меня на Родине, курящие беспризорники называют такой фокус - “паровоз”, - сказал Остап Бендер.
 - А где она, ваша Родина, где?

- Ну, как же. Мой адрес - Советский Союз. Дома и улицу не помню, и, между нами, дяденьками, помнить не хочу.

- Я так и знал, что вы русский! А представлялись миллионером!

- Я - одесский турок, чтобы быть совсем уж точным, что до миллиона, так он – то есть, то его нет. А турецкая Одесса, или одесская Турция - как вам будет угодно, напоминает Россию в идеале - лучше ей, отстегнуть деньжат, а то она шарахнет атомом, как бы по ошибке. Лично я, если меня загнать в угол, становлюсь невозможен - а когда я вибрирую, молчат орудия.

- Ну, и часто вас загоняли в угол, мистер Бендер?

- Ни разу, мистер Шлюхельман. Нету такого угла на земле, куда бы можно было загнать Остапа Бендера. Слышал ты?
Окопался тут. Что б больше не щупал продавщицу! Руки прочь! Руки прочь, я сказал! А то удумал – моя жопа, моя крепость. Из-за таких, как ты, скоро вымрет героический народ Зимбабве. Я ему гуманитарную акцию предлагаю, а он даже за водкой не бежит. Ты рыло-то не вороти, маньяк!  Давай мильён, и я отваливаю, мне некогда. Как говорится, «ваша жопа будет наша». 
- Кто, кто говорит?
- Как кто? Одесситы.
- Все ваши камни ни черта не стоят! - закашлявшись, выдал,  Шлюхенман. - И там не было никакой копии “Ока Света”!
- Интересно. Чей же это тогда муляж?
- Мой! - вскричал Альфонс.

- Наглая ложь, господин подзащитный. Ваш кристаллический портрет - в крайнем случае ромб с двумя дырками для ушей. Как и совесть ваша, никогда не явится во имя любви. Но явился я. Ваши времена кончились. Настоящих буйных мало, вот и нету петухов. Так было, но больше так не будет. 
- Играете с огнем, мистер Бендер, - заскрежетал зубами Шлюхенман.

- Тихо, тихо, ты, дурак, - сказал Остап угрожающе, заодно окончательно переходя на “ты”, что всегда означало близость заключительного аккорда любой лебединой песни. - Дерни себя за мошонку, и внимай. Без денег я не уйду.

Великий Комбинатор извлек на свет божий фотографию Гретхен, и аккуратно завернул в нее “Око Света”. Добыча лежала в кармане, и нужно было сказать прощальное “адью” так, чтобы совершившиеся акция не выглядела обыкновенным ограблением.
Остапу стало немного жаль несчастного Шлюхенмана, и он решил, что в случае отсутствия наличных денег в сейфах, он удовлетворится, что называется, квасом.
Однако именно в этот момент Шлюхенман потерял контроль над собой, и бросился через стол на мистера Бендера, стараясь одной рукой схватить его за горло, а другой залезть ему во внутренний пиджачный карман.
К удивлению Великого Комбинатора, это ему почти удалось, и с пиджака полетели жемчужные пуговицы.
Ситуация, как в бразильском же «мыле», становилась из, сперва надёжной, через ненадёжную – безнадёжной. 
- Вот этого я тебе никогда не прощу, старый ты осёл, - сказал Остап, прижимая ювелира за шею к столу, и садясь на его блудливую руку. - Никогда и никто столь нахально, не протягивал к моему золотому ордену свои грязные лапы. Еще одно движение, и ты напишешь завещание в пользу саратовских пенсионеров от культуры. Они там недоедают.

- Можно подумать, вы молодой! Я такой же молодой, как и вы! - прохрипел, дергаясь на столе, голосом абортируемого хряка, бедный богатей.   

- Я духом молод! - парировал ничуть не уязвленный подобной репликой Остап. – Вот вы брыкаетесь, а мы могли бы быть астральными любовниками. Будете шалить, или я вас задушу? Возьму грех на душу, уволю молодого  специалиста. Что вы так дергаетесь из-за моего же стекла? Уж не хотите ли вы сказать, что умудрились вывезти настоящий “Алмаз Раджи”, тот самый, который принц Флоризель сбросил в Сену на глазах у знаменитого сыщика, мистера Роллза? Тот самый бриллиант, по сравнению с которым “Большие звезды Африки”, камни английской королевской династии, просто рядом не блестят.
Вот вы и поймались, мистер Шлюхельман. Значит, это вы купили водолазную контору “Вендлер и братья”, и снабдили их дырявыми шлангами.
Помните, что сказал блистательный Флоризель, принц Богемский, во время того своего пребывания Лондоне?

- Я не знаю никакого Флоризеля! - заорал клиент.

- Зато его знаю я. Он сказал: все когда-нибудь кончается: зло и добро, чума и нежная музыка, а что до этого алмаза, то, да простит мне Господь, если я поступлю неправильно, но только нынче его власти придет конец. 

Закончив интермедию, Остап еще раз извлек алмаз на свет божий, протер замшевой тряпочкой, и сунул обратно в пиджачный карман.
               
- Смотрите, смотрите, а то можно и схлопотать за плохое поведение, - сказал Остап. - Имейте в виду, не вздумайте топтать какие-нибудь потайные кнопки, в трамвае залегли мои мулаты, а с крыши прекрасно работает снайпер.

Пока Шлюхенман приходил в себя, до него дошло, что мистер Бендер вполне справедливо назвал его старым дуралеем.
Он вспомнил о своей недремлющей службе безопасности,  с которой у него была прямая телефонная связь.
Получалось, что ни кто иной, как сам мистер Бендер, собственными руками, поставил знак уравнения в этой вечной задаче - как поделить “капусту”.
(Любые деньги, даже честно заработанные, все равно всегда чужие).
Шлюхенман нащупал ботинком заветную кнопочку, и, следуя совету Великого Комбинатора, стал давить ее, как вредную гадюку, стараясь затмить внимание полуденного гостя.
- А что это вы все зовете своего Корейко товарищем? Так он был вам товарищ? - ехидно, в душе торжествуя грядущую победу, осведомился Шлюхенман.

- Тамбовский волк вам всем товарищ, - возразил Остап коротко. - Куркули проклятые. Тогда я завел на него гражданское дело, и продал как раз за миллион. О, я помню, как это было! - сказал Остап, и, скрипнув костями, и совершенно не подозревая о нависшей над ним угрозе, предался воспоминаниям. - В нагретом и темном товарном вагоне...
 
Специальный телефон в покоях Ганса и Рудольфа, личных телохранителей Шлюхенмана, надрывался уже пятнадцать минут – этот срок засекли на часах.
Телохранители на его богопротивный звон никак не реагировали.
Они лежали в синих майках и черных армейских трусах,   считали пауков на белом потолке, и радостно улыбались.
На столе стояла початая бутылка шнапса, на разложенной газете находился кусок грубо нарезанного зельца, из которого торчал штык со свастикой.
Не далее, как с час тому, оба работника разлили себе по венам в общей сложности восемь миллилитров героина, и потому находились в великолепном настроении.
- Ганс, ты опять пукнул, - с трогательной укоризной в голосе сказал правый мужик левому.             
- Ты не прав, Рудик, - возразил левый правому. - Это не я пукнул, а ты. Немчура ты этакая.
- Ну и ладно, - отозвался правый паренек, тот, которого Рудик без запинки назвал Гансом.
- А знаешь, Ганс, - вновь проявился на своем койкоместе Рудик. - По-моему там Шлюхен...Шлюхен...Шлюхенман названивает. Его там, наверное... Грабят!!!

Тут оба друга закатились таким смехом, что любой человек, неважно, с деньгами, или без, вполне мог бы им позавидовать: мол, смотрите, как в наше трудное послевоенное время еще некоторые люди весело живут.
Жили они, и правда неплохо, потому что еженедельных пожертвований с окружных кварталов хватало на оплату номера, еды, шнапса и “ханки”, а гонорары предполагались в случае нападения на магазин – в обычных случаях зарплата не выдавалась, и гориллам было предложено кормиться на воле.
С одна тысяча девятьсот сорок пятого года, то есть с того времени, когда вся эта беглая шайка срочно эвакуировалась из палимой кострами возмездия Германии в вечнозеленый Рио, ограбления магазина Шлюхенмана случались частенько, но налетчики все больше попадались малоопытные и какие-то невезучие.
Один раз кто-то полез Шлюхенману в сейф в его доме возле стройплощадки стадиона “Маракана”, так ему после этого оторвало голову собственным динамитом; самый же последний скандал произошел в магазине после того, как Гретхен как-то слишком уж откровенно подмигнула не в меру вменяемому верзиле-негру, который тут же стал гоняться за ней по всему магазину, на лету расстегивая брюки и сокрушая все на своем пути.
Группа захвата прибыла с легким опозданием (примерно в полчаса), и напрочь побила очередями из автоматов стекла витрин.
Негр успел уестествиться и сбежать, гонорар выплачен не был, а с каждого оклада жалования в течение ближайших пяти лет жадный Шлюхенман пообещал удерживать неустойку.
Сие обстоятельство СС-совских парней не особенно расстроило, ибо они с самого переезда из Берлина в Рио быстро освоили своеобразный охотничий промысел, который временами приносил неплохой доход, и отчаcти успокаивал их попранное проигранной войной самолюбие.
Пару раз в неделю, обычно по выходным, они брали такси и медленно барражировали по каким-нибудь тихим улочкам, недалеко от Авениды “Атлантика”, потом ждали, пока к ним подсядет какой-нибудь пьяница, желательно американец.
(Самые большие уловы случались во время карнавалов, тогда они выезжали каждый божий день.)
“Клиента” отвозили в какой-нибудь укромный уголок, вытряхивали его из штанов, если это был, опять же, американец, то Ганс бил ему по башке граненой рукоятью своего именного “Борхард-Люгера” с дарственной надписью:
”Гансу от Гиммлера с любовью, 1937 год, Краков”,
до тех пор, пока у того не начинали вытекать из ушей мозги.
По окончанию такой процедуры, немеющему от ужаса шоферу такси выплачивались щедрые чаевые, после чего вполне удовлетворенные немецкие пацаны ехали бухать к одному бывшему офицеру «люфтваффе», который держал пивной подвал, меблированный в старо прусском стиле (стулья, например, от мастера Гамбса).
Иногда они пьянствовали там неделями, в таком случае Шлюхенман, как правило, обещал выпустить горилл в джунгли без выходного пособия, но сделать этого никак не решался: то были его гориллы, можно сказать, родные.
Ганс с Рудиком молча сносили оскорбления, и ждали момента, когда надо будет опять куда-нибудь бежать, что бы спокойно, без нервотрепки, утопить своего босса в каком-нибудь болоте и забрать добро.
Телефон в их берлоге звонил не так часто, но на этот раз он уже надорвался: время для двух обсаженных пацанов тянулось чудовищно медленно, им казалось, что срочный вызов длиться уже часа два.
Они ржали до судорог, в перерывах между конвульсиями, отпуская друг другу хорошие солдатские шутки.
Когда звон умолк, Ганс, утирая слезы детского своего счастья, сказал:

- Слава костям фюрера, ограбили уже.
- Он сейчас, наверное, поет бразильскую народную песню: ”Любовь и бедность”, - отозвался Рудик.
- Или они поют.
- Кто это - “они”?
- Шлюхенманы.
- А сколько их там?
- Да мало ли...- пытаясь перебороть наступающую истерику, заговорил Ганс, - да мало ли в Бразилии.... Шлю-хен-манов!!!

Парни вновь стали радоваться, но опять зазвонил этот треклятый телефон.

- Он, наверное, и не слазил с этой своей дурацкой кнопки, - сказал Ганс.
- А может... А может... - вновь погнал Рудик, взявшись руками за голову, вероятно для того, что бы она у него не треснула, - ему сейчас отрезают его поганый член!
- А может, - не упустил возможность пошутить Ганс, - они сейчас хором трахают эту суку Гретхен, а ему даже посмотреть не дают!

Ганс возрадовался своему воображению так, что едва не сломал койку, ибо он явно вошёл с ней в общий резонанс.
Минуты через две он обнаружил, что радуется в одиночку, а Рудик пристально на него смотрит.      

- Послушай, ублюдок, - вкрадчивым голосом сказал Рудик. - Сколько раз тебе надо повторить, что бы ты не трогал Гретхен. У нас с ней отношения.

- Ты мне лучше скажи, с кем у нее нету отношений, - сурово возразил Ганс. - У нее даже с тем негритосом, по которому ты в прошлом году так позорно промазал, были отношения. Я видел.
- Ты так говоришь, потому что она тебе не дает, а ты не можешь понять, почему она тебе не дает.
- Ну? И почему же она мне не дает? - спросил Ганс, выуживая из-под подушки свой любимый “Люгер” и привинчивая к нему глушитель.
- Потому что от тебя пахнет дерьмом с тех самых пор, как мы с тобой спрятались в нужнике, в сорок третьем, в Белоруссии, - сказал Рудик, не обращая ни малейшего внимания на приготовления Ганса.
- А от тебя с тех самых пор дерьмом не пахнет, да? - спросил Ганс, и выстрелил прямо по трезвонящему телефону.

Раздался глухой хлопок, аппарат рассыпался, превратившись в кучку пластмассы с торчащими болтиками и пружинками.
Пуля – дура рикошетом пронеслась по комнате, и застряла в горшке с кактусом.

- Нет, не пахнет, - грубо сказал Рудольф. - Потому что я с тех пор уже не раз посещал баню. Между прочим, знаешь, как закончил жизнь мой  батюшка-покойник?
- Нет, - вяло отозвался Ганс - он всегда тяжело переживал нанесенные другом обиды.
- Как же так? Мы с тобой провоевали бок о бок семь лет, а ты даже не удосужился взглянуть в мои документы? Извинись.
- Извини. Так что с твоим папашей?

РУДИК. Я ему башку отстрелил. Чтоб не поганил, гад, нацию.
ГАНС.  Башку - это круто, ты ж стрелять не умеешь.  А сколько тебе тогда  было лет?
РУДИК. Три с половиной.

ГАНС. Врешь.

РУДИК. Что б я сдох.

ГАНС.  Смотри - если соврешь, точно сдохнешь. У меня такое правило.
РУДИК. Да пошел ты. Слушай дальше - просыпаюсь ночью, слышу - матушка-покойница покойнику-батюшке говорит, - мне, говорит, надоело всю ночь твое говно мять.
ГАНС. Постой, он что - обосрался?

РУДИК. Я вот тоже - пошел к бабушке-покойнице, стаскиваю с нее дедушку-покойника (он как раз на ней помер, красивая смерть! - всем бы так), и спрашиваю ее вот такой же вопрос, какой ты спросил. 

ГАНС. А какой я спросил?

РУДИК. Про обосрался.

ГАНС. Точно. Ну, (ПИСК), и память.

РУДИК. Ты слушай дальше – бабушка то, покойница в темноте так кивает, и говорит: “Нет, внучек. Это просто папа твой, покойник - ни хрена не истинный ариец!”, - и дает мне дедушкино ружьишко, “Зауэр, три кольца, и сын”. “Оно, - говорит, - теперь ему (дедуле-покойнику), без надобности. Помер, говорит, твой дедуля - покойник. Вот он, говорит, - истинный ариец. А папаня твой - говно. Иди, говорит, отстрели ему башку, что б не поганил породу нашу арийскую, стукни, она у него все равно не стоит. Был бы он псом каким-нибудь - отдали бы на живодерню, а он же - еврей, куда ж его денешь”.
Сказала, вздохнула, дернулась, и померла покойница. Истинная арийка, мать ее.
ГАНС (изумленно). А что, твой отец был еврей?! (Передернул затвор.)
РУДИК. Да нет, дубина, это просто бабушка-покойница батюшку-покойника так называла. Не любила она его. Ну, я пошел, и завалил - папаню-покойника на собственном дерьме, срезал, как ослиную залупу, этим, как его, мачете, да и маманю-покойницу, чтоб, значит, на папаню не очень ругалась - отец он мне, или не отец? Хоть и обосрался. С кем не бывает?
   
- Знаешь что, Рудик, - начал было высказываться Ганс, но внезапно заткнулся и явно напрягся. - А если этого еврея сейчас вчистую ограбят, что же тогда будем грабить мы?!

Жуткая тишина зависла где-то под потолком.
Настроение у двух товарищей в отношении третьего (сюжет ремарковский, а значит арийский), стало такое, что хоть хрен в розетку, а лампочка не встанет.

- Подъем! - нечеловеческим голосом заорал Рудик.
 
_____________________
- Я знаю, о чем думал А.И. Корейко сидя в нагретом и теплом товарном вагоне, извлекая из закормов свои “керенки”, - наслаждаясь легкой победой, сказал Великий Комбинатор. - Он собирался  мою голову, мой бесценный мозжечок поэта и многоженца засолить в бочке с капустой, а все остальное отправить по разным городам СССР. Строго конфиденциально.
А что до вашего добра – могу повесть на себя в качестве бессрочного кредита. Со страховкой. Всякий, кто со мной свяжется, получает в ответ хорошее, доброе к нему мое отношение, плюс налоги, комиссия, пенсионный фонд, всё такое. Пиар мне, пиар табе, как говорят калмыки, когда злоупотребляют полынью.

- Нет, - прошипел Шлюхенман.

- Ну, тогда подпишите на своей порнографии крест собственной конторы, тот же самый пиар – прославитесь, Альфонс. Те же блага, только в профиль.

- Какая чепуха! - обливаясь потом и не сводя глаз с того места, куда Остап положил бриллиант, сказал Шлюхенман. Он думал о том, а не умудрился ли
О. Бендер перерезать прямой провод связи с гориллами.

- Ну что, состоится покупка? - настаивал Великий Комбинатор, (не смотря на всю привлекательность “Ока Света”, Остап Бендер не на секунду не сомневался в дьявольской  силе этого камня, и не хотел с ним связываться - годы брали своё. - Цена невысокая. За кило первосортных бриллиантов, доставленных мной вам двадцать первого января одна тысяча пятидесятого года, в котором завалялся “Око Света” - я слышал о том, что он не приносил удачи его обладателям - один миллион долларов. Можно в местной валюте, можно даже в дойч марках, черт с вами. Только не в иенах, у меня лимузин, а не грузовик. Какой товар! - воскликнул Остап, вытащил из кармана какой-то изгрызенный клочок бумаги, и стал читать. - Изумруд! Легенда гласит, что если показать изумруд змее - у нее из глаз потекут слезы. Плачьте, если не можете по-человечески моргнуть, мистер Шлюхельман... Аметист - целомудренный, смиренномудренный камень, который очищает прикосновением. Дотроньтесь, змея вы этакая! Очиститесь! Древние пили из аметистовых чаш, чтобы не опьяняло вино. Папа римский благословляет аметистом каноников. А вот здесь еще записан рубин - камень влюбленных. Опьяняет без прикосновения. Ваш камень, Альфонс! Купите, и прекратите практиковать свой непотребный кич! Беру недорого - только из любви к ХУДОЖЕСТВЕННОМУ СЕКСУ, когда-нибудь человечество догадается профинансировать этот спорт в пользу олимпиады, уж если греки не смогли договорится (там были одни мужики), то мы то с вами всегда, правда, мистер?

Остап вновь поймал бриллиантовый луч, а вместе с ним и лихорадку – всем этим он уже когда-то обладал.

- А вот и алмаз - символ жизни Христовой, - с этими словами Остап демонстративно стряхнул пылинку с бесценной выпуклости у себя на груди.

- Послушайте, Бендер, - не выдержал наконец столь откровенного издевательства ювелир. - Хватит вам дурака валять, вы же мне дали свое стекло на реализацию, и мы договорились, - по легкой цене ваше стекло, а мне десять процентов комиссионных. И никакого “Ока Света”, или “Маты Хари”, - там не было!   

- То есть, как это не было? А что же это у меня в кармане. Настоящий бриллиант?! Так это правда?! Чур меня.

- Это не ваше имущество, провалиться вам на этом месте! - заорал Шлюхенман.

- Ну а в коробке - мое имущество?

- Ах, да! - возрадовался ювелир. - Ваше стекло! Сейчас верну, и чтоб ноги больше вашей здесь не было. Отдайте мне мой камень.

- Что?! - искренне изумился Остап. - Бриллианты были поддельные? Что ж вы мне сразу не сказали?

- Я вам уже тысячу раз об этом говорил, черт бы вас не видал! - проорал Шлюхенман, вскакивая, наконец, с места, и переставая таким образом давить на кнопку, теребящую обломки телефона, вокруг которого прыгали двое немецких мужчин, вырывая друг у друга единственные брюки (куда девались остальные, разбираться было некогда*).

Ювелир, с невероятной проворностью для его рыхлой конституции, подскочил к угловому сейфу, мигом открыл его, выхватил с полки картонную коробку из-под французского торта “La Moore”, экспериментальную партию которых отправил весной 1949 года из Одессы  южнокорейским сухогрузом известный украинский аферист Абрам Рабинович.

Коробка,  доверху набитая бендеровскими стекляшками, полетела на зеленое столовое сукно.
 Из коробки выпрыгнули несколько стекляшек, и поскакали по дубовому паркету, как по грунтовому корту.

- Что же это вы делаете, - обиделся Великий Комбинатор. - Мои сокровища. Вы не смеете, Шлюхельман. Вы за это ответите. Немедленно произведите новую опись, алмаз же поживет у меня, - ровно до тех пор, пока вы его не купите - за полцены.
 А пока мы не договоримся, мое пылающее сердце будет согревать это сокровище: Новый Будда, явившийся к нам с небес, для того, чтобы вновь увидеть свой фамильный бриллиант, оботрет его замшевой тряпкой, а потом, растворит его на атомы,  дабы тот закончил свой кровавый путь. Атомы я вам потом верну – цена договорная.
Если же с вашей стороны будут замечены какие либо дополнительные прыжки, то за вашу грешную душу будут молить специальные люди - верьте мне, я позабочусь об этом.

Великий Комбинатор решил, что пора сворачивать балаган,  понимая, что денег он не добьется, и придется коснуться “Ока Света”, то есть сделать то, что до сих пор не входило в планы.
“Наступил психологический момент под названием “прощание с подзащитным”, - устало подумал он, с умилением взглянув на коробку, сказав:
- Вы разрываете мое сердце, Альфонс. В который раз меня подставляют деловые партнеры, - вот, смотришь, сидит среднестатистический примат, тихо дрочит себе под столом, и сломается однажды, так нет, опять премудрый пескарь на мою голову, -

  с этими словами Остап аккуратно извлек из внутреннего кармана своего пиджака бриллиант, освободил его от порнографии, забросил в коробку и тщательно перемешал, глядя при этом Шлюхенману в тот глаз, который смотрел на него (остальной считал звезды на утреннем небе).      

Шлюхенману показалось, что у него на темени стоит сковородка, а на ней жарится латекс.
- Ну, до свиданьица, - подлил маслица заслуженный гроссмейстер О. Бендер, забирая коробку. - Обо мне не беспокойтесь, я сегодня же, знаете ли, улетаю в Стокгольм. Обстоятельства, видите ли, заставляют спешить: завтра  выступаю в нобелевском комитете с докладом: “Кристаллооптика и сексопатолгия, как двигатель гуманитарного прогресса”. Надеюсь, что в будущем году уважаемый комитет присудит мне, президенту многих международных организаций и почетному доктору многих университетов, Нобелевскую премию, за главное научное открытие, облегчающее нашим последователям жизнь в двадцать первом веке. Также я надеюсь получить специальную премию от олимпийского комитета за новый вид спорта, назовём его «художественный секс». Сидите здесь, я приглашу вас судействовать в жюри. До секса я не жадный.

- Да кто вы вообще, такой?! – забился Шлюхенман.

- Как, вы разве до сих пор не догадались? Я ваш ангел хранитель. А среди хранителей, я – тот самый джентльмен, который всегда в поисках десятки. Миллионов. И тот, кто тронулся в путь. У кого, знаете, десятка, тому пожары не страшны.

Остап извлек из внутреннего кармана пиджака хромированные пасатиже.
- Возьмите на память. Элитный товар. Немецкий.
- Отдайте, это ж мой.
- Разве? Тогда, извините, не могу, сказал как-то Коля Остенбакен Инге Зайонц. Хоть и очень хотелось. 

В этот момент и подзащитный, и его столь высокооплачиваемый адвокат, синхронно напрягли слух: со стороны магазина послышался характерный звук пуль, бьющих о бетонную стену: ”тук-тук-тук-тук”.
Сердце подпольного миллионера дрогнуло от радости, он уперся кулаками в стол, медленно поднялся со своего кресла, и с торжествующими нотами в голосе сказал:

- Финал-апофеоз, мистер Бендер. Пожалуй, эти люди отпустят вам ваши грехи. Но вы же наверняка безгрешны! Так что придется вас просто пристрелить.
- Не могу с вами не согласиться, - отозвался мистер Бендер, прижимая коробку к груди, размышляя, имеет ли смысл прикрыться драгоценным телом Шлюхенмана. - Это моя лягушонка в коробчонке...

  Не успел дозвучать отрывок из русско-индейского фольклора, как прямо за дверью раздался глухой взрыв, и тяжеленный кусок железа, сорвавшись с дохлых петель, грохнулась прямо перед столом, подняв клубы подвальной пыли и едва не придавив Великого Комбинатора.
  Оба деятеля запрыгнули за массивный стол, столкнувшись лбами - здесь Остап и пронаблюдал, как менялось выражение лица Шлюхенмана, таращившегося, теперь уже на манер камбалы, шевеля поочередно обоими глазами, в туманный дверной проем.
 
Посреди фонирующей дымки приземляющейся на пол пыли, стоял загорелый кудрявый блондин двухметрового роста, в соломенном конотье, светлой пиджачной паре и классической черной пиратской повязкой через правый глаз.
В левой руке он сжимал рукоять висящего на брезентовом ремне вот уже три года, как изобретенный легендарным оружейным альтруистом Михаилом Тимофеевичем Калашниковым,  автомат, с присобаченным к стволу длиннющим глушителем.
Он, не торопясь, спускался по ступенькам в недра сексбункера, после каждого шага выпуская короткую очередь, не вынимая правую руку из кармана брюк: трассирующие пули летали по бриллиантовой пещере туда-сюда, как сверхзвуковые светлячки, с рекошетным визгом высекая из железа сейфов красные искры.
Выстрелов слышно не было, лишь бьющиеся повсюду пули стучали, как маленькие молоточки, аккомпанируя лязгу затвора, беспрерывно выбрасывающегося на пол стрелянные гильзы.
Одну из них мужчина поймал на лету, жадно занюхал и громко захохотал, крикнув по-русски:
- Всем лежать! Это ограбление.
- Это что еще за гаучо? - высокомерно спросил Шлюхенмана Остап. - Вы его знаете?

- Да, - ответил тот таинственным шепотом.

- Ну и кто это? Губернатор острова Борнео?

- Нет, это Паниковский. Сын лейтенанта Шмидта.

____________
Другой сын мятежного лейтенанта, Александр Балаганов, восседал в пятидесяти двух метрах от входа в магазин, на водительском сидении английского трамвая фирмы “Доктор Ватсон”, обустроенного под памятник всемирному рельсовому движению.
Он балдел.
Ибо часом раньше пересел в салон древней электроколесницы, дабы не отдать концы на предсумеречной жаре.
Выражаясь сугубо техническим языком (тем, что воспевал в своих хрониках походы Великого Александра бесстрастный Арриан), он стоял по отношению к заднему сидению на уровне десяти градусов, лицом вверх, левой клешней преперев днище лимузина, а правой воздав небесам зажатый кукиш.
Он застыл в этом положении с тех самых пор, как последний раз пожадничал до кайфу, и в буквальном смысле слова, остолбенел.
Перед походом в магазин Шлюхенмана, Остап с Хулио переставили его в трамвай, чтоб он, если чего, изобразил чучело,  и тем деморализовал персонал охраны, ибо по настоящему окаменевшего человека способна сыграть либо кукла, либо сам окаменевший человек.
Теперь, во время пятого, или шестого “прихода”, самому Балаганову,  микроскопической частью свободного от кайфа мозга,  казалось, что он двигается с огромной скоростью ко входу в магазин, в котором то ли сейчас, то ли вчера (а может, с неделю назад), вдруг послышалась автоматная очередь, разом вылетели все стекла, и маленькие люди, те же казахи, только без халатов и ослов, вдруг хором попадали на пол.
Он явственно зрел, как какой-то одноглазый фраер, очень похожий на того, которому он как-то на Копакабане продал тупые лезвия, носился по магазину, стучал всем казахам подряд по головам правой рукой (в левой был автомат), и орал до боли знакомые слова “хенде хох!”, а потом внезапно все стихло.
Балаганов пошевелил рычагами и, выпучив глаза, выглянул в окно.
Пользуясь преимуществом в высоте посадки, он разглядел стоящий рядом лимузин, в котором развалился, уложив свои шоколадные, жилистые ноги на лобовое стекло, родственник командора по кличке “Хуле”, и тоже смотрел перед собой, только в бинокль.
Вор в законе, проделав пятерной «тулуп» на манер раскрученного чучела (не путать с попсой), воткнулся в трамвайную форточку желтым пробковым шлемом с зеленым  бразильским  флагом.
Он разорвал рот, собираясь что-то сказать водителю новой “антилопы”, но забыл все слова, даже “интернейшенел”.
В это время командорский родственник направил на него окуляры своего бинокля и жестом пригласил пересесть в лимузин.
Вор в законе, отчаянно борясь с невесомостью, тем же вращательным манером пробрался до ближайшей двери, и совершил прыжок, как ему показалось, в стратосферу, если бы он только знал, что это такое. (На самом-то деле он просто упал головой вниз – обратно в лимузин, и опять на заднее сидение.*)
- Что, дядя, накрыло? - спросил краснокожий индеец, обернувшись к синерожему русскому, на своем родном наречии, но тот только замычал в ответ, что означало:

 “Гони, голубчик, командор в опасности”.
Улыбчивый Будда не нуждался в подробном переводе каких-либо фраз.
Он с самого начала предоставил бразды правления команды “на шухере” чудесно спасенному брату отца, и спокойно обволакивал праздничными дымами костра своих потусторонних молитв, иллюзорную суть лежавшего перед ним суетного бытия.
Он ждал знака – с самых верхних небес, от Валерия Палыча, однако заоблачного отца на миг затмил нынешний, земной.
Она последовала сразу после того, как Балаганов вновь попытался произнести единый пароль для всех угнетенных ЗЭКов планеты: “интернейшенел”, правда вышло что-то вроде:“иуууумммээээууу”, и все в железный пол под резиновыми коврами.
Хулио включил скорость, бросил сцепление, застучало о булыжную мостовую правое заднее ведущее копыто “газели”: броневик понесся в бой.
Балаганов встал кверху рыжими ногами, продавив в который раз свою квадратную голову прямо в пробковую блевательницу, и встав в позу, именуемую у русских любительниц американской аэробики, как “березка”.
“Мои новые глаза...” - с легкой досадой подумал индеец, глядя в зеркало заднего вида на Шуру, торчащего вниз своим универсальным горшком, как слива в жопе.
Преодолев на своем темно-вишневом скакуне спринтерскую дистанцию за 5,7 секунды, Чкалов ударил по тормозам, уладив таким способом вора в законе в командорское кресло - тот воткнулся в него, перелетев, как крылатая птица (или девушка с веслом, рулём, гитарой).
Потом он протрубил, как в охотничий рог:
  - “Ну, мангашлыки - множахины, собаки желтоухие! Держи шматину!” (“Никакого секса в комнате для шампанского!”)
Балаганов заломился сквозь разбитую витрину в магазин, прямо по распластанным по полу телам, и уткнулся прямо в задницу Гретхен, которая зарывалась, словно африканский страус, головой в кучу каких-то коробок, издавая истошные вопли.
Балаганов прошелся циркулем по залу, командора не было – так подсказала ему его интуиция.
Потом он услышал где-то в недрах темного коридора, ведущего незнамо куда опять же знакомое слово “АУПИДОРЗЕЙН”, и двинулся во тьму бриллиантовых анналов.
В анналах же тем временем творилось беззаконие.
Подвал затмился газом, возникшем в результате  возгорания бездымного пороха, начиненного в патроны советского производства 7,62 \ 39.
Особую силу этому возбуждающему на ратный подвиг аромату, придавали капсюля “центробой” ижевского ружейного завода.
Высокий блондин с черной повязкой на строгом лице, извергал  единственным глазом молнии, а из самого надежного в мире оружия - гром.
Похожий на героя американских комиксов, он обстреливал с короткого расстояния замок ближайшего сейфа.
«Мы становимся интереснее собственных образов», - думал Великий Комбинатор, лежа на полу, и не без интереса наблюдал действия одноглазого бандита».   
«Не скорость пули правит миром, и даже не скорость света, - думал Великий Комбинатор, пораженный явлением. -  А скорость мысли».
Остап Бендер еще раз поковырял пальцем в пулевом отверстии своей капитанской фуражки, и затосковал – он вдруг разглядел себя в качестве вечного персонажа в поисках другого автора – следующего.
Он вспомнил Сервантеса, к примеру, место из “Дон Кихота”, его первой части, главы девятой:
“...истина - мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предостережение будущему”.

Ему, вдруг, показалось, что не смотря на то, что  Груссак писал о «Дон Кихоте», что «добрая половина романа небрежна и слаба по форме»;
а Лугонес ему вторил: «Стиль Сервантеса – его самое слабое место»;
«восходящая» кристаллическая структура двух частей этого Великого Романа: 52 главы его первой части и 74 – второй, смысловой и стилистический баланс которых рождает в трехмерном пространстве «блуждающую» энергию, позволяли его героям путешествовать по авторскому тексту.
“Господи Боже, откуда, - спрашивал себя Остап Бендер, сплюнув Шлюхенману на плешь, и медленно поднимаясь, глядя смерти в ее одноглазое лицо, - откуда в багажнике хулеовского “Хорьха”, который он просто не мог не окрестить “Антилопой”;
откуда, спрашивается, там могло возникнуть то помойное ведро арбатовского родильного дома номер восемь?!
Интересная вещь, полоса отчуждения”.   
Мысли Остапа Бендера к этому моменту психологической схватки с воскресшим в новом, совершенно непонятном образе его бывшего подельника, “Ney-Panikovskim”, напоминали синий туман, который, как всем известно, похож на обман.
Думы Альфонса Шлюхенмана пребывали в роденовской форме “Вечная весна”; над головой  Гаучо торчал знак  постгамлетовского вопроса, который сразу же возник в тот день, когда китайцы привезли в Европу порох:
- Вот в чем вопрос!
Высокий блондин сжимал в левой руке ложе автомата, словно Архангел Михаил - рукоять кровавого меча, когда тот  вещал прямо с небес:
“Богородицы дева радуйся! Чума остановилась”. 
- Хенде хох! - вырвалось у явившегося архангела по-немецки, с коротким добавлением по-русски. - Господа коммерсанты! Считаю до десяти, если за это время у меня не окажется под ногами мешка с золотом, я стряхну вас с матери Земли. Раз. Два.

- Вам надо бриллиантов?  - спросил Великий Комбинатор спокойно, и бросил на стол коробку со своим стеклом, теперь уже без “Ока Света”.

Одноглазый, сверкнув золотом зубов, на ящик око положил, через мгновение и руку.
Остап посмотрел на Шлюхенмана. Тот лежал, “набычившись и подбочась”, шевеля своими рачьими очами.

- Счастливо оставаться! - крикнул на прощание блондин, подхватил коробку, и выпустил прощальную очередь из своего разящего орудия,  прямо в остаповскую грудь.

Шлюхенман вдавил тело в пол, у Великого же Комбинатора не дрогнул на его вечно смуглом лике (независимо от погоды и широты пребывания) ни один мускул, - он уже узрел в новом персонаже своей голливудской сказки будущего партнера, и, как уже говорилось, знал, что сегодня окончательно разорится, но хотя бы не умрет.
Пули пролетели мимо, как стая грифов в африканской саванне, минуя мертвого колдуна, от которого даже в таком виде прет таинственными миазмами древних магий.
Новый сын лейтенанта Шмидта удивленно хмыкнул, и двинулся уже было к низкому проему по короткой цементной лесенке, возле которой лежала бронированная дверь, та, на которую беспечные бразильцы забыли повесить петли; как вдруг на его пути возник, заслонив собой проём, то ли юноша, а то ли виденье – ветеран остаповского движения, Александр Балаганов.

- Командор! - проорал он, щурясь в темноту бункера. - Кого тута еще закурочить?

- Только не этот, - задумчиво прокомментировал ситуацию Великий Комбинатор.

Свыкнувшись, наконец, с полутьмой подвала, Балаганов разглядел прямо перед собой человека с автоматом, и с призывным кличем:
”А ты кто такой?!”, - надломил себе голову, и полетел на Нового Паниковского.
Не меняя позы, и не выпуская драгоценного стекла из рук, одноглазый гаучо насадил бросившегося сверху вниз, окаменелую тушу беглого вора в законе себе на  ногу, и откинул в сторону, точно так же, как поступает взбунтовавшийся медведь в цирке со своей бутафорской тумбой, когда его начинают кормить желудями.
Балаганов подломился в воздухе, как Макар Нагульнов под пулеметным огнем белогвардейца (тоже, кстати, одноглазого), и, пролетая прямо над выпуклой задницей Шлюхенмана, успел крикнуть то же, что тридцатью годами ранее стало последними словами Шолоховского светоча всемирных половых смешений на революционной почве.
А именно: «интернейшинел!!!»
 Так проорал Шура, плюхаясь в узкую щель между железными шкафами, и сразу притаился, чувствуя, что его уже начали бить, и сразу ногами.

Великий Комбинатор проводил его полет взглядом, и равнодушно сказал:

- Нет, это не Рио-де-Жанейро. Это гораздо хуже.

Только он изрек сию бессмертную фразу, в магазине послышалась  новая автоматная очередь, вновь завизжала Гретхен свое “Niht shissen!”, и дружно зачирикал нестройный хор японцев.
- На этот раз вам полный (ПИСК), господа налетчики! - торжественно вскричал ювелир, му(ПИСК)ми бодро встрепенувшись, вылез из-под стола, после чего обвел  присутствующих волосатым кукишем.

Однако не успел он сыграть себе марш, как сразу плюхнулся обратно под стол.
Остап, в который раз за день воззрился в дверной проем, и оттого, что он там увидел, стало не по себе даже ему, человеку, давно разучившемуся от чего-либо недоумевать.
- О, только не это, - сказал он, медленно приседая за стол и натягивая свою простреленную фуражку на нос.

  В дверях бриллиантового сексбункера, прямо под тем местом, где Остапу Ибрагимовичу пригрезился свежеотремонтированный фаллоимитатор,
стояли двое тех самых чернокожих полицейских, которых они с Балагановым не так давно мордовали у входа в «Бразильский Кредит».
На их черных лицах не было заметно никаких синяков, но зато голова шуриного подопечного представляла из себя раскисшую тыкву, похожую на ту, в которую превратилась голова  Золушки, когда та опоздала домой к двенадцати часам.
На башке стража порядка, словно девичий чепчик, затерялась полицейская кепка.
- Всем оставаться на местах! - крикнул спарринг партнер Бендера, совершенно по тараканьи шевеля усами.

Балаганов, прикрыв голову своим пробковым шлемом, стал затискиваться в дюймовую щель между двумя сейфами.
Прошло еще мгновение, и всеобщие взоры устремились на высокого блондина в черной повязке, который молча направил на двух битых негров приглушенное дуло своего великолепного произведения стрелкового искусства.
Те, не сговариваясь, навели, кажущиеся игрушечными стволы, на него.
- Пристрелим, - сказал первый полицейский.
- А потом зачитаем права, - сказал второй.
Страшная тишина зависла под сводами таинственного подвала Альфонса Шлюхенмана.

«Жизнь наша, как дистанция для русской псовой борзой, - от старта до пня:
Билет в один конец», - сказал как-то знаменитый русский ловчий, батька Патрекей.
Этот могучий старик имел в виду, конечно, или пень, или инфаркт, и то и другое случалось от хренового питания.
Ганс с Рудиком питались хорошо, постились редко (практически никогда), и мчались в режиме постинфарктного кросса, спасать хозяина.

Не добежав до магазина метров тридцать, они по звукам, там творящимся, догадались, что внутри идет война: палили беспрерывно.
Эсэсовцы переглянулись, короткими скачками допрыгали до витрины, где и залегли, выставив перед собой дула “Шмайсеров”, дабы оценить обстановку.
Обстановка была катаклизменной: для начала, прямо их телам, волчком прокрутился белый охотник с пробковым шлемом вместо головы, на котором развивался зеленый бразильский флаг, и, центрифугой вырулив на тротуар, проорал на самом что ни на есть русском языке:
- Черножопый, ко мне!
Оба фрица сразу же узнали русскую речь, и ужас о некогда содеянном, моментально парализовал их.
А когда прямо из-за угла на них вырулил личный “Хорьх” фюрера, тот самый, на котором тот катал свою Еву Браун, специальное эсэсовское подразделение Шлюхенмана было уже полностью деморализовано.
- Рудик, ты видел, кто там за рулем? - шепотом спросил Ганс, уткнувшись носом в булыжную мостовую.
- Да, Ганс, - ответил Рудик. – Там был…

После этого оба мужика бросились, подгоняемые военными духами, прямо сквозь разбитую витрину вглубь магазина, где их и сшибла  перескакивающая через японские тела, словно играя в классики, дюжая фигура в дымящейся капитанской фуражке и золотой блямбой на шее, оравшая тоже по-русски:
- Всех уволю!
Преодолевая натекшую судорогу, Рудик повернулся к улице и увидел, как к фигуре подкатил гитлеровский лимузин, и все тот же верзила, только теперь уже с лысой головой вместо шлема, сломал себе правую руку о мостовую, и открыл перед тем, кто только что орал “всех уволю”, дверцу.
Равнодушный индеец со взглядом Верховного Главнокомандующего, глядя перед собой в трофейный адмиральский бинокль, погнал кабриолет с глаз долой.   
Не приходя в сознание, оба телохранителя, машинально повернули головы к прилавку, за которым все еще торчала задница охрипшей уже Гретхен, и увидели длинноногого красавца, в соломенном конотье, пиратской повязкой через глаз и новым советским автоматом через плечо, который они пока что видели только на обложках военных обозрений.
Господин колошматил японца-экскурсовода, который был ровно вдвое меньше его ростом, кулаком по голове, приговаривая, опять же по-русски:
- Ах, ты еще и каратист?!
Каратист еще раз последний раз вяло сказал “кияй”, потом упал, потом вскочил с явными признаками просветления, и заорал:
“О, моя девочка из Токио!!!»,
и в следующий раз рухнул прямо головой в пол,  между двумя лежащими навзничь неграми в полицейских одеждах, один из которых, с головой без формы, беспрерывно жал на гашетку своего “Томпсона”, срывая с потолка известь.
Она летала по магазину, как снег.
Эсэсовцы предпочли притвориться мертвыми, и затерлись в гущу японско-бразильских тел, пока господин в соломенной шляпе с картонной коробкой под мышкой, из которой вываливались бриллианты, не заскочил в полицейский “Виллис” и не умчался в том же направлении, куда только что уехал гитлеровский “Хорьх”.
Наконец, у негра кончились патроны, и в магазине стало тихо.
Повсюду витала палёная сера.
- Пора, - сказал Рудольфу Ганс, и стал палить по сторонам.

 Потом они, облетая друг друга, заскочили в бункер, где застали своего босса, стоящем в позиции, окрещенной к этому времени советскими сексопатологами, склонными к педофилии, как “коленно-локтевая”.

Он корячился за своим столом, и срывающимися пальцами жег спички.

 Наконец, в той самой щели, где только что пребывал Балаганов, перекрыв все рекорды приспособляемости под окружающую среду, Шлюхенман нашел, что искал - алмаз “Око Света”, и, протирая его о рукав, плюхнулся в кресло.

- Ну, ребята, - сказал он, широко улыбаясь, - а что это вы в трусах, да еще и с автоматами?
 
- Мы думали, босс, - начал было Ганс, но Альфонс прервал его.

- Вот что, господа наемники. Сейчас бегом домой, наденьте каждый по брюкам, наймите лодку и рысью к капитану Бриману в его островную келью. Пусть готовит субмарину - пора сматываться. Это не Рио-де-Жанейро. Это какой-то зоопарк. Все. Пошли вон отсюда.

___
              Глава девятая: “ЧЕРНЫЕ ДЬЯВОЛЫ”


28 февраля 2001 года, в Санкт-Петербурге, была обнародована голова Леонида Пантелеева, застреленного чекистами с корзинкой с шампанским в одной руке и с корзинкой с фруктами – в другой.

Голова представляла из себя кусок какого-то дерьма с ушами, и плавала себе в банке, как в проруби. Как такую башку сумели засунуть в узкое горло от трёхлитрового баллона, остаётся неизвестным.

Известно одно – Лёню сгубила любовь к корзинкам. Об этом, дорогие друзья, наш правдивый рассказ.

   - Ранний или поздний? - спросил из нас тот, кто к этому моменту лыка не вязал, ибо сам был частью пророчеств Нострадамуса, как поэт - поэмой. 
   
  - Той, что проходит на золотом горшке, - сказал Одиссей (*).
 
Мы взглянули на холст - там было все, как у Зигмунда, - и кровь, и розы, и мечты. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)
-------------------------
  КАТ. №2, стр. 108, “Кровоточивые розы”, Холст, масло; 75 Х 64 см. Частное собрание.”
-------------

 Обазартившись, Одиссей (*) слетал за любимым томом Гомера, раскрыл первую попавшуюся страницу, и как всегда – “попал в точку”.

- Вот маленькая выдержка из не песни седьмой  “Илиады” Гомера, названная им “Единоборство Гектора и Аякса”.
-
“...В выю, под круг крепкомедного шлема, и крепость разрушил.               
“Главк, Гиппохолова отрасль, ликийских мужей воевода,
Дексия, сына Ифиноя, в бурном сражении пикой
В рамо пронзил, кобылиц на него напускавшего быстрых;
В прах с колесницы он пал, и его сокрушилися члены...”

   - Геройские забияки нашего романа, все поголовно были уверены, что время не ждет, - сказал в своей речи Одиссей (*).

    Мы не стали ждать своего времени, и решили сделать его своим - целиком.

Секрет такового эффекта (*) назвал «фишка Тарантино».

Он сказал:

- Друг погибшего отца приходит к тебе в тот момент, когда чукчи объяснили тебе, что ж такое – тотем; и достаёт из задницы золотые часы – уже в плывущем времени, - на них шесть тридцать - настаёт эпоха скептицизма, а стало быть бомбить этот купленный мир мы будем – из стратосферы. Короче – плывущие часы Дали, это то, что растворилось в заднице у того майора. Скунс его фамилия, если мне память не изменяет. От времени расплавился металл. Ладно, дрочим дальее.

(И запихали по чужим задницам по хронографу*, но мы ещё к этому вопросу вернёмся – сказал Одиссей (*)).

Мы прекрасно знали, чем такие истории с полетами в стратосферу заканчиваются: мы зависли, помахивая крылышками, каждый возле своей самки, и притаились, ибо где-то в стороне, на том самом общем кладбище, который в народе еще называют «Жареный бугор», хоронили героя – его взорвали конкуренты, когда он менял у своего «Лексуса» правое, переднее колесо, и в морге он лежал улыбаясь, ибо увидев вспышку от управляемого фугаса, думал, что его фотографируют.

 (Сфотографируют позже, и скажут, что он смеялся смерти в ее паскудное лицо).

Сколько приличествующих дам в траурах съехалось положить свой букетик незабудок, фиалок, подснежников, анитюных глазок и т.д.

Наряды от Валентино, Версачи, ***чи, и т.п. и Люся Гурченко – от какого-то одесского еврея.

Лимузины от Крайслер, Форда, Роллс – Ройса, никаких немецких или японских, даже итальянских марок – может быть Ситроен, ибо эти задние плашки семь восьмых дюйма, воспетые опереточным демоном, слесарем со средним образованием, Виктором Михаиловичем Полесовым, а так же Фантомасом (у него Ситроен вообще, летал, нырял и гнался), эти танковые элементы на задней, независимой подвеске навивают мысли о стиле.

Дамы, распихивая друг друга, укладывают цветы на холм, и разъезжаются, предварительно нюхнув кто кокаину, кто «новопасситу» (новое средство, за 79 р., продается без рецепта), кто что, обязательно встретиться такая, что усосет из горла, насрав на ГИБДД, на этом разнообразие терапии иссякнет – единственное, что может затмить невыносимый кайф от подобного цирка-театра, это групповое, жесткое, немецкое порно (в натуральную величину), снотворное, и глубокий сон.

Если на утро еще кого-нибудь подкосит нелегкая, то кончаются деньги, и траур становится более прозрачным, открытым желтой прессе, а что до врачебной тайны, так стоит какой-нибудь провинциальной артистке подхватить триппер, как об этом начинают молчать на весь аул, все гинекологи округи, а с ними санитары, соблюдая корпоративные интересы. То же и с абортами. 

- О чём я?! – вскричал Одиссей (*), поднял морду с дубового стола, и увидел рядом последнего из сбежавших от его разящей стрелы женихов, вот только не помнил он – на Итаке он, или в подвале «О,Г,И,» ,Москва, Потаповский 12.», или этот, конкретный педофил загрёб на остров Калипсо, и растревожил, бля, покой.

Одиссей (*) разбил фужер, и засунул этому парню его ножкой в ухо, а потом хлопнул по основанию, - видел бы кто потом все эти ментовские рожи, прости Господи.


_________________________________
На западном полушарии герои, погрузившись на “Хорьхи” и “Виллисы”, уходили от очередной погони, не подозревая, что она на них уже месяц как снаряжена погоня с полушария восточного.
С недельку после того, как Лысый (в миру - Балаганов) отправил Шакала (в литературе - доктора Ливси) к праотцам, всему воровскому кворуму были разосланы телеграммы следующего содержания:

“Л-Й-то, падла, У-Г с с О-М Н-МО КУДА; А Ш-ЛА замочил С-МО-М М-М : ОТ-ПИЛИЛ Е-У Б-КУ совсем. К-Я С У-м (дата, подпись)
С-Р там же. Х-И Г-Ю “,
   
что после дешифровки должно было означать:
“ Лысый-то, падла, убег с общаком незнамо куда, а Шакала замочил своим обычным манером: отпилил ему башку совсем. Горбатый, с уваженьем. Сбор там же. Харчи гарантирую.” 
  Собравшаяся за пару дней братва долго и с недоверием вглядывалась в лицо Шакала, глядящего на них из самогонной четверти, как рыба из аквариума. Шакалья голова плавала в спирту, как живая. Сама процедура прощания с Шакалом произвела на воров сильное впечатление, и даже выжала несколько скупых слез, но были непонятны некоторые моменты:
во-первых, каким образом запустили шакалью голову, которая была шириной в аккурат с четверть, в столь узкое отверстие;
и во-вторых, основной вопрос: куда девался Лысый с общаковым чемоданом? На своих территориях никто из “паханов” его не видел, а значит его и не было на территории Союза Советских Социалистических Республик.
  Призрак ядроголового убийцы начинал нагонять на братву тихий ужас. И страх этот был неистребим, потому что непонятен. Братки всматривались друг другу в лицо и прикидывали, чья голова будет плавать в самогоне следующей.
  Культя, заламывая здоровую руку, некоторое время пытался что-то объяснить галдящей братве, но так разволновался, что на нервной почве разбил ближайшему соседу о голову зеленый пузырек, да еще и воткнул туда же вилку. Пришлось на денечек отложить заседание, и выписать с Лубянки в командировку на волю, знакомого уже нам башковитого карлика по кличке “Профессор”. Тот, быстро во всем разобравшись, по пути на Сухоревку заскочил в арбатскую малину к одному умельцу, по кличке Сиплый - бывшему моряку с мятежного крейсера “Летучий Голландец”, который за свою долгую жизнь переболел всеми видами сифилиса, при чем по два раза. Сиплый промышлял сооружением моделей парусных судов в полулитровых шкаликах, никогда ни с кем не говорил, а вместо “здрасьте” вещал одно и то же: “Революционный сифилитик лучше контрреволюционного здорового!” Профессор выменял у Сиплого модель Петровского фрегата “Ослябя” на четверть с хорошим самогоном, и взял его с собой на Сухаревку, где томились в ожидании правды в конец загнавшиеся воры. (Сифилитику была обещана - баба, вдобавок еще “Комиссар” - такая у нее была кликуха.)
  Мастер караблестроения был усажен рядом с лярвой Культи, всей в красной косынке и черной коже, со шпалером на боку, - ее в узком посвященном кругу звали “Комиссар”, и точно знали, что она вот-вот чем-нибудь себя, да и проявит - больно темная была лошадь. Так оно и оказалось.
 Не ведая, что творят и слышат, советское ворье “в законе” вдруг увидело театр, на подобие того, что устроил в Шарантоне наш друг маркиз де Сад, после того, как его, героя семилетней войны, туда отправили из Бастилии - парижские коммунары.
 Комиссар и Сиплый узнали друг друга, и заговорили на каком-то своем, очень морском языке, таком, что по  парадоксальности своей, он совершенно не вписывался в предмет схода, ибо был выписан когда-то ученым мужем В. Вишневским - мужчиной суровым и бескомпромиссным, к тому же революционным драматургом.

“Сиплый молча кинулся на женщину, и пуля комиссарского револьвера пробивает живот того, кто лез шутить с целой партией. Матросы шарахнулись и остановились”.
КОМИССАР. Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела? Ты ? (Другому.) Ты? (Третьему.) Ты? (Стремительно взвешивает, как быть, и, не давая развиваться контрудару, с орудием наступает на парней.) Нет таких? Почему же?.. (Сдерживая себя и после молчания, которое нужно, что бы еще немного успокоить сердце, говорит.) Вот что. Когда мне понадобится, - я нормальная, здоровая женщина, - я устроюсь. Но для этого вовсе не нужно целого жеребячьего табуна. (Помолчав.) Членам коммунистической партии и сочувствующим остаться.
СИПЛЫЙ (мгновенно парируя). Нельзя. У нас общее собрание. ( поет: “он сиживал, обычно, в “тишине”.) Поди сюда ты, член партии. Чего она там наговорила? Порвать ее на собачью закуску! Женский пол, он на смягченье нравов действует.
КОМИССАР. Я это уже заметила. Знакомьтесь, товарищи. Это - Сиплый. Это - товарищи.
ТОВАРИЩИ. Здорово. Здоровей видали!
СИПЛЫЙ (ковыряется в ушном отверстии - уха у него нет, трогая руку комиссара, интимно). У нас вся жизнь искалеченная. Казарма и тюрьма нас поломали... Нас зататуировали и проспиртовали на кораблях, а вы нам сознательную кашку хотите дать... Чего вы ищете у нас, дамочка, когда нам только хочется по-своему дожить век? И пулю получить для спокойствия. (Помолчал. Добавил всем.)
   Тетю эту! Комиссара в юбке, сюда не пускать.
   Комиссар заплакала по ушедшей молодости, взмахнула своим штучной работы маузером, и указала направление, куда надо было эвакуировать по частям ее старого друга, но и этого диалога стало достаточно, чтобы воры раскусили, что кораблелюбитель по кличке Сиплый, выражаясь воровской терминологией 50-х (с тех пор, как на экранах появилось лицо Ж.П. Бельмондо*) - “Бельмондо”(дебил), и спрятали его куда-то в сени.
 Карлика с “Ослябей” поставили на стол, после чего он обежал все семьдесят четыре ( без Лысого) авторитета, и каждому сунул в харю шкалик. Эффект  был потрясающим - кто-то даже начал медленно сползать под стол, а Сталинградский авторитет психанул, и откусил ухо авторитету Камышинскому (у них была давняя война за авторынок). Профессор встал на столе рядом с Культей, как дрессированная мартышка возле калеки-шарманщика, и спросил:
- Ну? Ясно теперь?
Бутылку с фрегатом передавали по кругу, прикидывали ее с траурной четвертью, но никому ни хрена ясно не было.
- Кораблик склеили, а бутылку вокруг надули! - крикнул с места Урюпинский, зеленый еще авторитет, который имел такое же представление о стеклодувном производстве, как и в деревянном кораблестроении, но тут же получил затрещину от  Ростовского.
- Это тебя надули, щюсенок! Молчи, не встревай!
Сказав это, Ростовский авторитет по кличке Рыбак (он любил летним вечерком курнуть чуйского плану, и посидеть с удочкой на крутом Донском бережку), хлопнул по столу так, что стоящий в президиуме карлик запрыгнул Культе на руку, и притих там, как дитя. 
Тут откуда-то опять вылез Сиплый и стал наводить порядок.
- Высказывайтесь! - заорал сифилитик. - Ваше дело - техническое! Анархия - мать порядка... Еще брезент.
Принесли дополнительный брезент, сложили туда Сиплого, и похлопали короткой саперной лопатой перепиленной под мачете - для верности, и спрятали кому-то под ноги.
Сказал свое слово авторитет Астраханский, по кличке Водяной, имевший в миру фамилию Севрюгов, пожалуй единственный на всем сходе человек, имеющий полное право называться вором в законе. Ему было лет под девяносто, из них шестьдесят он просидел в тюрьмах, и кроме деревянной гулянки с дизельным движком “Л-3”, иной собственности не имел, хотя на икре мог давно “бобочкой”, или, “боярином” (богатым человеком*),
но “барахлом”, или “дермафродитом” (ничтожеством*) не стал.
По всей Астраханской дельте слушали его беспрекословно, а кто беспредельничал (ставил, например, больше переметов, чем положено, и не отстегивал бабульки в общак), того попросту топили в матушке Волге.
- Был как-то у мине случай, - сказал Водяной (Севрюгов), запахнувшись в тулуп. (Он в любое время года носил длинную овчину, где хранился полный комплект для выживания на воле и в неволе: леска, крючки, клей, спички, ножичек, заначка и т.д.) - Нашкодничал прям перед войной оперок один, на икорке проворовалси, так мы его с внучком (он с тридцать четвертого - первый межпланетный летчик, до тридцать восьмого у марсиан в крытке сидел, это вам не мелочь по карманам тырить, а теперь, в заполярье летает), к осетровому хвосту привязали, спели песенку: ”так провожают пароходы, совсем не так, как мусора”, и пустили - пущай себе купается.

Старик умолк, вроде как уснул, но сидящий рядом Тамбовский “бондарь” (авторитет*), по кличке “Волк” бережно тряхнул его за воротник тулупа. Водяной очнулся и активно заморгал, возмущенно спросив:
- Чего тебе?
- Какой-такой межпланетный летчик, какие марсиане, ты что, упал, дедушка?
- Слушай ты, подмылок, - сказал дедок грозно. - На тебя еще писюлек дрочили, а на меня пятую шинель строчили, понял?! (Как любой настоящий вор, то сеть - “автоматчик”, безлошадный”, “бетушный”, “козырный”, “косматый”, “крепостной”, “крылатый”, -  он избегал матерных выражений.)
Водяной полез в карман, Волк сразу выхватил наган, но получил от соседа справа - Рязанского авторитета, кастетом в ухо, и упал сам. Дедок извлек носовой платок, смахнул повисшую старческую соплю (*), и продолжил:
- Правильно. Положили мы внучку спервоначалу правую ногу на плечо, потом - мне на левое, как ей как вдули, у нее рога и выпрямились.
- Какие рога, Водяной? - с ужасом в голосе спросил Рязанский вор, по кличке “Папа Карла”, вытирая кастет о волчий затылок ( волчья морда лежала в салате, с глазами вверх - как у трахнутой дельфином камбалы).
- Какие рога? Ты знаешь че, писесос ты окаянный, вперед бати в говно не лезь! Знаешь, чем мусор от говна отличается? Оба из ентих. Из внутренних органов. Вот я и говорю, привязали мы с внучком мусорка того, и говорим: пущай теперь полетает, тут Коленька, мнучек мой, шнур запалил, да и сам подорвалси... Летчик теперь. - сказав это, старик заплакал. - Говорил я ему - рыбку глушить нельзя! Не моги рыбку глушить!

Подал голос Сиплый (в миру, вот уже много лет - почетный член фирмы “спи спокойно” - Ленинградское похоронное бюро СПБО, ул. 1-я Советская, 8, Смольнинский район ), который выбрался уже из-под стола, сидел скромно себе в сторонке, и грыз лямку своей матросской бескозырки и чесал дырку от носа, как будто ковырялся в бубличном пространстве.
- По два раза сифилисом болели, - обратился он к Астраханскому воротиле, как будто ища сочувствия, затем доверительно сообщил, - два раза азиатским, и два раза американским.
- Это что еще за писелюба? - обомлел Водяной, увидев революционного сифилитика Сиплого, напоминавшего смерть, которую многие здесь видали не раз.
- Приказано, чтоб шуму не было! Мы видали корабли не на бумажных фантиках! - пискнул на глазах разлагающийся матрос. - Комиссарши нас е(ПИСК)бли - тут не до романтики!
- Гляньте, люди добрые, - заорал старичок. - Во елдак томиться!
- А как с тем мусором, которого вы с Коленькой к осетру присабачили? - спросил кто-то из далека, находясь на безопасном расстоянии.
- Ах, ентот? Так его потом в белужьем брюхе нашли. Сразу после войны. Которая с немцем, - пояснил старичок.
- Ну, понятно, - загалдела братва.
- Да, да, первой мировой. Какая белуга была! Нынче таких нет. Все изловили, браконьеры проклятыя. Все “акчу” (деньги*) хотят. Вот ентот засранец, тоже, наверное, алтухи* (денег*) хотел, - с этими словами Водяной с неожиданной ловкостью слил из траурной четверти себе граненый стакан формалина, и сглотнул его весь.
 Образованная часть кворума замерла, ожидая, когда же теперь старейшина растворится, но тот закусил жидкость огурцом, приговаривая. - Крепка советска власть! Эх, жисть - благодать, в красной армии служить! И танки наши быстры! Вот поотрывать бы вам всем ваши глупые бошки, и присолить с нормальной приправой – вот тогда бы, может, ещё чего, а ежели так – то пропади оно всё пропадом.
 
Тут нашелся еще один умник, который рискнул разгадать ребус.
- Понял! Шакалью башку сложили в четверть по частям! Щипчиками!

Братва обратила взоры на Культю и взмолилась. Съезд был готов взбуноваться, повытаскивать “шталеры”, “шлейки”, “волыны”, “нетряки-плевки-примуса” (пистолеты-револьверы*), и начать стрельбу. Если бы головы помещались в сосуд целиком, это еще туда-сюда, но видеть собственные головы в четверти, заложенные туда по частям, братва не желала.
- Не в этом дело, как этот дурной чердак туда заложили! - крикнул детским своим голоском карликовый Профессор. - Воруют наши деньги. Ясно теперь?

Вот теперь все стало ясно. Братва облегченно вздохнула, а в первый раз в жизни забалдевший Водяной полез за новой порцией формалина, но ласковые руки соседей мягко тормознули за тулуп, наливая ему обыкновенной водки.
Культя, с ребенком лет тридцати на отпущенной всевышним руке, изумленно наблюдал за всем этим бедламом, и только диву давался, как это ему взбрело в голову собрать под одной крышей такое количество “ибанцов с малохольными” (идиотов*), и кто же в конце концов управляет страной. “Потому и неурожаи, и войны, и голодуха”, - думал он, глядя, как воровское руководство СССР трясет кверху ногами самогонную четверть, возмущаясь, почему это у нее откололи узенькое дно, и запаяли широкое горло.
Этого криминального гения, страдающего организаторскими оргазмами, точно такими же, коими страдал двадцатью годами раньше, подло сбежавший на сытый Запад Лысый (Балаганов, в ту пору еще Рыжий*), вполне можно было назвать “Героем по недоразумению”. И вообще, пора бы уж “тормознуться на этой насквозь преступной фигуре” (присмотреться к человеку*), ибо нам не простят ныне здравствующие потомки.
В августе 44-го, уже под самый конец войны, он сбежал из тюрьмы, и скрылся от дальнейшего призыва на одной малине на Сретенке, вышел ночью поссать, где  на него обвалилась железная балка, обрубив по диагонали правую руку, левую ногу, и вправив в зад обратно выпуклый горб его.
  Бабенка по кличке “Комиссар”, его в ту пору содержавшая, оказалась смекалистей самого Берии, и решила, что это сам “глаз небесный” уронил на ее возлюбленного некий небесный ограничитель, “дабы суетность жизни не отвлекала его от дум”.
  Она быстро сообразила, что у ее возлюбленного появился шанс начать новую жизнь под новой личиной - безрукого, безногого, но зато совсем не горбатого, к тому же он теперь вполне мог расстаться со своей армянской национальностью, и возглавить какую-нибудь славянскую группировку. Она быстро придумала ему новое погоняло - Культя, и сказала, кому надо, что и ногу, и руку у будущего Культи оторвало ЧК на допросе, требуя, чтобы он стал работать на них, но Культя на них работать не стал, после чего и был отпущен на все четыре стороны скакать на своей ноге и махать своей рукой. Слава о беспримерном воровском подвиге быстро облетела вся Москву, и сразу после войны он был избран в качестве несгибаемого героя главным вором СССР, лишний раз подтверждая золотую теорему про то, как важно вовремя оказаться в нужное время в нужном месте, - в данном случае - под падающей балкой; а так же старую поговорку - “не было счастья, да несчастье помогло”, - с четырьмя концами народу навалом, на периферии встречаются даже с пятью, а главных воров без концов - раз, и обчелся.)
  После всех этих приключений Культя (бывший Горбатый*) решил спросить, наконец,  у своей подруги-комиссарши, почему она его, вообще, до сих пор не сдала на живодерню - бедного такого инвалида, и вообще, кто она такая и на кого работает (в воровской среде после 15 лет от роду верить женщинам считается просто неприлично*).
   В ответ на свой, “запрос” Культя услышал историю, от которой, как ему на мгновенье (которое не стало столь прекрасно, но было “столь неповторимо”), показалось, он то ли помер, то ли у него на башке загорелась седая шевелюра.
   - Моя фамилия, дорогой мой, милый моему сердцу обрубок, Рейснер...
       - Как ?!
       - Рейснер, а зовут меня Лариса Михаиловна. Я дочь профессора Рейснера (его звали Михаил). Мои стихи читали в декадентских кафэ...
      - В каких?!
      - В литературных, я была любовницей...
      - Кем?!
      - Шлюхой. Гумилева, Карла Радека. В годы гражданской войны я была первой и единственной женщиной-комиссаром на флоте. Меня звали “Валькирия Революции”.
      - Как ?!
      - “Фирменной чумой”! И когда ты подохнешь, или выйдешь куда-нибудь поссать, и тебя прихлопнет очередная балка, на этот раз - навсегда, я вступлю с союз писателей СССР, и выйду замуж за посла Советского Союза в Афганистане - меня всегда возбуждала мысль, что там эти “чучмеки-анашисты”, “****ашки-чебурашки эти козлобородые” (душманы*), за одну ночь вырезали целый английский сводный полк - 10 тыс мужиков - во ад! Во это да! 
   - А как же я, эта, слышь, ты...
   - Лариса  Михайловна.
   - Лариса Михайловна.
   - А ты - подохнешь. Я с тобой жить не собираюсь - у тебя ялдак оторвало. А пикнешь - запрячу в “кичеван”. (тюрьма*).
    - Куда?! - переспросил Культя - он не знал, что это такое.
    - Ну, в “кичман”. В “крематорий”, “рикшу”. В “академию”!
    - А, понял, - так Культя смирился с ролью вынужденного спутника немолодой уже “аквариумной крысы” (камерная крыса*).
   Так что главный вор, - тот, что имел в лице Комиссара “крышу”, решил подвести итог. После такой голой правды, кажется, все встало на свои места. Принималась новая поправка к воровскому кодексу, согласно которой всякого, кто покуситься на общественные деньги, ждала участь, демонстрируемая на шакальей голове.
Предлагалось “очурбанить” (отрубить голову*) Лысому таким же манером, как он это сделал Шакалу, и, в соответствии с “законом, а именно пунктом “К”, где:
при вынесении воровским самосудом смертного приговора среди многих прочих вариантов умертвления (например, утопить в бочке с нечистотами (выгребной яме общественного туалета, с таким способом борьбы с немецкими врагами мы уже встречались), был самый устрашающий: либо “очурбанить навовсе” - отрубить ступни ног и засталять сплясать вприсядку, либо просто “очурбанить” - отрубить голову (которая обязательно показывается всем присутствующим на самосуде*).

   Пока получалось так, что бошки рубили всем, кому угодно, но  только не тем, кому было надо.
Для поимки беглого Лысого с последующим его гильотинированием, братве предлагалось одобрить финансирование новой экспедиции. Вопрос встал за исполнителями, и здесь организационный талант Культи проявился во всей красе: он сделал упреждающий жест братве, поставил Профессора на стол, уковылял, скрипя протезом, за черную занавеску, и вывел из-за нее Абдуллу, того самого, за головой которого отправлялся в Актюбинск Лысый.
Братва застыла  в изумлении: Культя, который уже собрался было толкануть речь, в стиле светского литературного салона, как его учила  Комиссар, был вытолкнут со сцены Самой.
  Она вышла в том же “сучьем” комплекте, но в другом подборе: кожаная куртка была заменена на длинный плащ бельгийской лайки – темно-зеленой, как будто только что освежевали лягушку; на голове у нее колыхалось сооружение в авангардных полуреволюционных - полуворовских тонах (серп и молот, “шняга” (мужской фаллос*), какое-то страусиное перо, а так же “перо” - натуральное - вместо кокарды, - той самой, которую в начале века гусары сажали на лоб государю императору; вместо кирзы на ногах у Комиссара пребывали туфли на 16-сантиметровых шпильках;
Революционный комплект с тем самым мелким “Браунингом”
(который в разных театральных версиях был то “маузером”, то “наганом”, то граненым самопалом*), из которого она на “Летучем Голландце” отстреливалась от изнасильников.
  Здесь она сказала:
    - Самоамнистированных возвращенцев в этом строгаче не бывает. Для вас - что воля, что крытка, - вон, гляньте на соколика моего (она вытащила откуда-то из под обломков стула, на который же сама и уронила, главного вора СССР - Культю). 
   Эти косоглазые дубачат, как вояки, отца родного замочат, как в зоне - из скворечника. В зоне - что? Гайдамаки косоглазые-чувырла оборзевшие, бугры-мусора на них наши русаки скобари-кудлачи, на хабар не идут. Нас эти мусора считают вровне с фраерами и чуханами. А сами - все, как один, петухи, в натуре. Мой, вон, соколик (она притянула Культю у себе и смачно поцеловала его в губы - Сиплый аж черепом зарделся), расписал в банный день у калоотстойника три образины - гляньте теперь на него - за вас, паханы, страдал соколик мой - после живодерни мантулил в помойке, грибами зарос дымогарке на угле. А после живодерни, трюманули за махаловку и оборотку с совском по бестолковке одному животному с этой....
     - Блудой!!! - заорали воры.
     - С блудой, с кем же еще? - возмутилась таким перебивом Комиссар.
      - Короче - лысого чурбанить, в четверть его, а потом - в лоскуты его, падлу. Любо!
        - Все заорали “Любо”, (часть блатных решило, что так звали “Комиссаршу” таким образом Комиссарша провернула в московском сходняке переворот почище казачьего, ибо все произошло по “понятиям” - примерно как через полвека “Горбатый” по простоте душевной интервирует его величество, зеленый, как болото “бакс”, а “деревянный” отправит туда, куда ему положено - в “калоотстойник”. 
Сам Культя, быстро уяснив, что его “променяли на бабу”, то есть “переизбрали”, выполз из-под стола,
извлек следующий чемодан с пятьюдесятью косыми, и поставил его перед Абдуллой. Тот положил руку на чемодан, как на священную книгу, и побожился “за пидора”, что достанет Лысого из-под земли, живого или мертвого, сам лично отрежет ему башку, и сам же замаринует, безо всяких контрреволюционных сифилитиков и революционных здоровых. После этого мстительный джигит призвал к себе двух своих верных кунаков, и те выплыли из-за черной занавески, аки черные лебеди из осеннего камыша. Наряжены они были, в соответствии с ритуалом готовящейся священной войны, во все черное: бурки, папахи, усы, бороды и кинжалы. Звали их - Саид и Джавдет. Они встали позади Абдуллы, тот обвел черными очами пьяную аудиторию, и сказал речь.
     - Когда я был юнцом, мой отец сказал мне: Абдулла! Я - прожил жизнь бедняком, и я хочу, чтобы Бог послал тебе дорогую сбрую для коня! Я долго ждал, а потом Аллах сказал мне: садись на коня и возьми сам все, что хочешь.
     - Мой отец ничего не сказал, - промолвил стоящий по правое плечо Абдуллы Саид. - Джавдет убил его в спину.
   По воровским рядам пробежала звуковая волна, означающая недоумение.
     - Куды ж ты их отправляешь, а, Культя? - вновь возник астраханский старичок, - Они ж там друг дружку порежут, и опять накрылся общак! Это самой... Мохнаткой! (влагалищем*).
   Братва заволновалась, но в разговор вновь вмешался ученый карлик, славящийся своим списком урегулирований. Он перепрыгнул с Культевой культи на руки к Абдулле, и сказал:
     - Не волнуйтесь, братки! Такого не бывает, чтоб общак два раза подряд уводили. Не было такого уговора!
   
  Братва сразу успокоилась, Профессор игриво подергал Абдуллу за кончик бороды (он был педераст), горец  взял его двумя пальцами за шиворот и зафутболил к ширме, после чего сказал слова, на памяти воров, последние, которые от него кто-то когда-то слышал. Вот что он сказал, выглядывая старейшего браконьера российской федерации, который посмел в пьяном виде, нализавшись казенного формалину, усомниться в его честности:
     - Кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого его не окажется в нужное время. Я кончил.
   С этими словами новое кавказское трио щелкнули клинками по ножнам, плавно развернулись, и уплыли, распушив бурки, на поиски беглого вора - Александра Балаганова (Лысого). *

-----------------------------------   
 *  - Да простят нас женщины, речь вновь пойдет о мужчинах, в самом суровом смысле этого слова, - сказал тот из нас, что обожал проституток, все имеющиеся женские профессии (ученые, летчики, учителя, медсестры и т.д.*), в упор не видел, и предлагал всех их позагонять в публичные дома, так что порой мы даже звали его “Маркиз де Сад”.

   Как считает В.С. Ротенберг (180,с40-44): “достижения человечества закрепляются и передаются следующим поколениям прежде всего в слове”, то женщины (прекрасные вербализующие способности которых общеизвестны) и представляют человеческое сознание от имени не только своей, но и мужской половины человечества.”
 “Не будем гадать, - пишет  в своей веселой книжице с картинками из трех голых баб господин Н.В. Серов (с.274), нравится ли такое положение дел” женщинам; если Ксантиппа ( знать бы еще, кто такая эта Ксантиппа*) - не исключение, то она не может не воспринимать речи своего муженька с позиций СВОЕГО сознания (а не сознания общественного) или, иначе говоря, с позиций этого ротенбергского “инстинктивного восприятия”, но никак не позиций влияния Сократа на общественно - исторический прогресс. “Забот полон рот, а он что-то плетет”, - скажет она например”.

   В нашем случае, если имеют нас, ученых мужей, наши же рыцари, то пусть нас поимеют еще и рыцарские жены - это будет малой компенсации за “рыцарские заботы”, которых у нас, согласно этой беспощадной теории господина Серова, будет “полон рот”.

    Поскольку трое представленных зимним февралем одна тысяча девятьсот пятидесятого года джигитов представляли из себя общее, до боли в глазах, обнаженное мужское начало, то нам оно сейчас интереснее, чем даже творящийся в это же самое время в разваливающейся Английской империи скандал, связанный с неизбранием сына Уинстна Черчилля, Ренделла, в парламент от партии консерваторов.

 Для нас такой приоритет неоспорим еще и потому, что мы не можем пренебречь теми правилами, которые сами себе установили по священной традиции, установленной господами Мигелем де Сервантесом, а стало быть, и Пьером Менаром. Правило это, после некоторой редакции священных для нас текстов, формулируется следующим образом:
               
                “каждый странствующий рыцарь
                должен иметь при себе ученого мужа,
                а то и двух”.
 
 Всякого, кто усомниться в справедливости этого правила, можно легко убедить, выпоров его шашлычными шампурами, или ружейными шомполами, однако, за неимением под рукой подобных орудий внушения, попробуем убедить словом, которое, как сказал кто-то “в начале было”. ( “Язык, - заметил Честертон (“Дж.Ф.Уотс,
1904,с 91), - это факт не научный, а художественный; его изобрели воины и охотники, и он гораздо древнее науки” ).
   Во-первых, всякий, кто когда-либо учился в школе знает, что самым ценным достижением всех ученических методик, является химико-литературное эссе, которое по пьянке выдумал уже изрядно нами упомянутый Иван Семенов Барков, не содержащее ни единого матерного слова, хотя и всех их подразумевает. Звучит оно так:

                “Каждый охотник желает знать,
                где сидит фазан”.

   Поменяйте хоть одно первое согласное этой вечном стихотворении, и весь спектральный анализ накроется как раз тем самым местом, на котором этот теоретический фазан сидит, особенно, ежели он - самка. (Об этом  всегда помнил господин Шлюхенман, он разбирался в этом вопросе не хуже, чем будущий и прошлый одновременно, президент Р.Рейган - в лошадях.*)

   В нашем случае - поменяй местами любое слово в рыцарской заповеди, и она уже не приведет нас к той истине, той самой драгоценной щели в адские стремнины, без которой нам и конечной заповеди - не видать. 

   - Так что давайте напряжемся, - стал закругляться Одиссей (*), -  и предадимся созерцанию трех новых пилигримов, ибо все они своих ученых мужей имеют, и уже являются национальными героями. Наше дело, как говорится, телячье, так что остается только подхватить вопрос, да сделать так, чтобы потекла идея. Напомним имена мужей, чтобы потом к ним не возвращаться - они свое дело сделали, выпустили трех джиннов на свет божий, а нам теперь с ними мудохайся, как Леонид Ильич с развитым социализмом, или Владимир Ильич - с неразвитым пролетариатом.
 
  Имена этих мужей - Рустам Ибрагимбеков и Владимир Мотыль. Однако, как  почтенный историк Арабский, Сид Ахмет Бениихали, оставил писателю испанскому, Мигелю де Сервантесу свою потрепанную рукопись, так и Сервантес подарил Менару (лицу явно вымышленному) головную боль вместе со славным идальго, так что ему потом пришлось вливать в старый текст новую душу, так и нам, вечно гонимым отрокам, коих не вовремя уродили на израненной   земле, кроме затертой кинопленки, да старой песенки Булата Шалвовича Окуджавы, ни хрена не осталось.

  Запускаем аппарат, (Одиссей (*) сразу же запустил его*), смотрим кино, которое все уже по тышше раз видели, и все равно рвутся смотреть. Вот он, тот самый Абдулла, с болезненным ранением в живот, которое устроил ему товарищ Сухов, паля из “Маузера” в воздух, сползает по пропитанным нефтяным ингибитором железным перилам, и падает в эту самую нефть, за которую в конце второго тысячелетия будут биться русские с чеченами. Вот он лежит, наш мертвый секссимвол, тот самый Абдулла, про которого будущая вдова начальника таможни Верещагина сказала: “этого подстрелил тот рыжий, который самого Абдуллу в плен взял”.

     По восхитительной для нас случайности, остался в архивах кусок киноленты шириной в 22 миллиметра, который Мотыль спрятал у себя на полатях, где запечатлены все десять жен Абдуллы, и все по нему рыдают - в нефти и с едва приоткрытыми бюстами.

    "Я прикоснулся к этой правде и чуть не погиб от этого прикосновения", - признался В. Мотыль в интервью русской телекомпании "ОРТ" 7-го ноября 1998-го года.

     Смысл этой правды мы, мужья не глупей некоторых (в смысле - не менее ученей) для нас состоит в следующем:
     После суховского, извините за выражение, елдака, а особенно его этой манеры - уже если дорвался до бабы, то дери ее столько, сколько сможешь - все равно ж в конце концов убьют, эти десять без одной освобожденных женщин востока пожалели своего мужа - эксплуататора. Именно потому, что тот эксплуатировал их по-божески - по одной и не более двух раз за неделю - некогда ему было, потому что этот самый гарем надо было еще на что-то содержать. Красноармеец же Сухов (А. Кузнецов) собрал у них весь урюк себе в чайник, и был таков. Ну, а дальше - дорогой читатель помнит, если у кого что в голове еще осталось, но об этом - после. Но самое главное - этот самый "рыжий" (в миру - А. Кузнецов*) совершенно не боялся Абдуллу (в миру - К. Кавкадзе*) и, вообще, погибнуть именно в таком положении - верхом на чьей-то вражеской жене, считал для себя честью - во все времена такая смерть считалась справедливой и геройской - особенно если летишь со сто двадцатого этажа “избы читальни”, а по пути еще отстреливаешься, крутя бесконечное сальто.

     И не важно, сколько их там было - одна белогвардейская в 20-м, или одиннадцать, какого-то черножопого - в двадцать, скажем, третьем. Вот какая была правда ученого мужа В. Мотыля, который чуть было от нее не погиб - она была в загадочной женской душе,  которой мы в нашем буйном  повествовании еще вернемся.    (Абдулла, так, к слову, первым догадался применить пылающую каспийскую нефть, для выкуривания собственного гарема из нефтяной бочки, с которым укрылся этот самый рыжий Сухов.)

     Согласитесь, нельзя отвернуться от того, от чего нельзя откреститься: ученые мужи наших трех героев, оставили их в таком темном виде, что мы о них ничего толком не знаем. Летит к черту вся система Станиславского, но мы извлечем из этого только пользу. Итак, Станиславский (а до него, в своей детской школе для артистов и т.д. – Щепкин*) сказал:
                “...Не верю!...” (Вот и до учителей добрались*).
 
 Так что нам, мужьям ученым, придется вновь поднимать знамя подвижничества, и мы его смело поднимаем. Тем более, потом у нас обязательно будет, куда его  воткнуть.

   Кстати, здесь уместно упомянуть еще об одном соображении в стиле пылкого Шопенгауэра, который, по выражению нобелевского лауреата И. Зингера “Вечно в юбке”.(”Шоша”, роман про Шопенгауэра, а многие думают – про Шошу).

  Если уж быть последовательными во всем, то как нам рассмотреть тот факт, что Сервантес-Борхес-Менар пишут “Рыцари имеют ученых мужей”. То есть как это “имеют”? Среди нас еще не все согласились на это скользкое понятие “ кто кого поимел, тот и орел”, так что призовем на помощь самого правдивого автора из этого бесконечного трио, прямо как наше - кавказское. Борхес! (в нашей, простите, редакции, но смысл остался. Итак:

“...Рыцарь Приам, лобзавший руки Ахиллеса, убийцы, имел Гомера; (которого И.С Барков выше назвал уже “Гомеркой”*)
...царь, который разгадывает загадки и которого судьба заставит угадать ужас собственной участи, имел Софокла;    
...бесконечная звездная бездна и вражда атомов имела Лукреция;
... девять кругов Ада и Райская роза - имели Данте по очереди (то же проделывали и с Вергилием, которого Барков, этот вечный спутник всех запоев ректора Московского государственого Универститета М.С. Ломоносова, назвал “Вергилишкой”*);
...миры насилия и музыки трепали, как могли Шекспира;
...счастливо странствующая пара, как могла измывалась над Сервантесом, потом Менаром, а теперь и над нами, новыми мужьями, повылазившими из-под чернозема, как земляные черви, здоровывающиеся с собственными задницами;
...но больше всех досталось бедному Мелвиллу - его любил и ненавидел, воспетый им же Белый Кит;
...Кеведо навсегда остался девственником, потому что                не придумал себе вечного символа) - дальше длинное клише самого мистификатора, которое мы легко заменим на собственное, которое звучит и выглядит покруче всех предыдущих. Вот оно:

“Если б я имел коня, вот это был бы номер. А если б конь имел меня - то я бы точно понял (что помер).»

 (Нас, мужей ученых, регулярно имеют наши же Пегасы, так что мы почти что знаем, как тяжело, к примеру, тому же Меллвилу).

Вот пусть после этого нас да убоятся заподозрить в плагиате - сразу мы над собою что-нибудь сразу сделаем (нажремся), ибо Сервантес сказал “Рыцари имеют мужей. А не мужи рыцарей”, ну, раз мы - рыцари, а они - мужи, чего ж нам терять!
 
Здесь Одиссей (*) нажал кнопку “стоп-кадр”- вот он Абдулла, лежит в луже. Саид с Суховым уходят. Верещагин взорвался на катере, прискакали красноармейцы. Освободили всех женщин востока, предложили Сухову коня, но тому его было лень кормить. Саид сказал на прощанье (напомним, хоть все и так знают все это наизусть).
     СУХОВ (Саиду). Как с Джавдетом? Может, помочь?
     САИД (Сухову). Джавдет - мой. Встретишь, не трогай его. (Скачет мстить Джавдету.)
   На этом повествование обрывается, и да будут призваны к совести тех ученых мужей, которые выпускают на свет злой дух, а потом забывают об его существовании, эти наши молитвы, никто не знает, что же произошло с этими почтенными рыцарями дальше. А случилось вот что:

   Тот самый рыжий Сухов, по пути к своей Катерине Матвеевне потерял свой компас, заметался в тех песках, по которым ему в самый раз перестать бы мотаться, но, как говориться, косую не перехитришь: вышла вся вода, (потому что потерялся чайник, - с урюком, который прокляли все жены Абдуллы, сел он писать свое последнее письмо возлюбленной своей, да и чернила у него все вышли, тут вынул он из кожаной кобуры свой вороненый наган с надписью: ““Красноармейцу Сухову”, комбриг Мэ-Нэ Колун”, сказал в небеса нехорошее слово, да и пустил себе пулю в лоб.
А возле него потом нашли добры молодцы письмецо в конверте, порвали его, и прочли: “Добрый день, веселая минутка!!!”. И все. Подтерлись, и дальше себе поскакали “клясться на крови”. Был красноармеец Сухов, да весь вышел.
 
   Существует другая, более научная версия исчезновения этого знаменитого, чисто русского “Бетмена”.
    Есть документальные доказательства того, что ранней весной 1928 года он принимал участие в совещании детей лейтенанта Шмидта, устроенном в трактире возле Сухаревской башни, существует протокол собрания, подписанный Балагановым (Шмидтом), а так же карта молодой Советской республики, расчерченная на сектора, один из которых причитался за Суховым (Шмидтом) - это Краснокутакский район Саратовской губернии. (Участок он получил за взятку*).
   На совещание он приехал на породистом ишаке, должно быть реквизированным, который достался  двум теткам, опять же носящих фамилию “Шмидт”, как раз после того, как Сухов (Шмидт) ими был разорван по частям.

Катерина Матвеевна его, как узнала о пропаже без вести,  сразу затосковала, да так, что обнемела вся в своей деревне Красный Кутак Саратовсой губернии, и было так до самой второй войны с немцем, а потом и до конца ее, пока не явился из мест сражений другой красноармеец - Балаганов, он же – Рыжий, он же - Лысый, он же – Шмидт;
 Катерина же Матвеевна, к которой так рвалась суховская душа, согласно полевой переписке, с летающей формулировкой: “как журавль в небо”, ощутив Балагановскую шматину, которой “звонил в соборе он”, онемела окончательно.
   Что касается Абдуллы, так с ним как раз все наоборот вышло:
пролежал он в этой черной луже с денечек, покорчился, да и очнулся вовсе: что такое, в конце концов, для настоящего джигита, если он сильный и смелый, переварить пулю из нагана, пущенную хоть и по брюху, но все ж из далека - шагов с пятидесяти, не меньше. Абдулла сполоснулся в море, пошел, пожил у вдовы покойного ныне начальника царской таможни Верещагина, пожрал сначала икорку, а потом и павлинов, окончательно оправился, успокоил вдову (которая в сердцах зрителей никак не зазвучала, ибо собственными руками повыкидывала такое количество оружия во время войны - то есть спрогнозировала это дурацкое разоружение, которое ничем хорошим так и не кончилось), собрал остатки своей банды, и пошел себе злобствовать, аж до  самого тридцать второго года, потом его все ж  таки поймали, и отправили сидеть в те же края, где находился Балаганов (тоже недалеко от Каспия, только маненько с другой стороны*).
   Что касается мудрого Саида, то как только -  в аккурат годка через три, как расстался с Суховым, он поймал этого самого Джавдета, и убил всех его людей, то тут же всплыл Абдулла с группой товарищей, и сказал такие слова:
     АБДУЛЛА (Саиду). Как прикажешь тебя понимать, Саид?
   Саид тогда промычал свою грустную степную песню, и так сказал:
     САИД (Абдулле). Ты - воин. Джавдет - вор. Вы же не любили друг друга?
    Джавдет, воспользовавшись случаем, который уготовила ему счастливая воровская судьба, тоже сказал, запуская руку воину Абдулле в халат:
     ДЖАВДЕТ (Саиду). А теперь полюбили.

   После такого дикого совпадения Саиду ничего не оставалось делать, как вступить в объединенную банду под названием “Буря в пустыне”, и постоянно задаваться а позже и задавиться вопросом: “Если меня убьют, кто отомстит Джавдету?” Много они до тридцать второго года порубали краснопузой еще сволочи, да и всякой другой, но потом все кончилось разом, то бишь колючей проволокой. И стали дружно смеяться на Луну наши доблестные рыцари. Поскольку всем этим мстительным  деятелям плаща и кинжала из солнечного Закавказья, воронам нашим сизокрылым, хреново сидеть в русской тюряге, ой - хреново. Потому  их и называют там - мышами.
 - Порой даже - черножопыми мышами, как это не преминул делать вор в законе, Рыжий. А в последствии Лысый Балаганов, - крикнул тот из нас, кого несколько раз обманывали на рынке, в котором всё – мандарины, анаша, СТИНГЕРЫ, «Фантомы», ценные бумаги.

После этой подпольной беседы, когда мы, не тратя зря времени, все для себя выяснили: если вы вдруг встаете, и не обнаруживаете у себя на левой руке линии жизни – той, что предъявляется Всевышнему, за содеянные грехи, а потом и на правой, то есть не обнаруживается на прошедшую уже жизнь, хоть какого-нибудь, но всё ж таки прогноза, то это значит, что именно в этот момент ваш темно-вишневый “Хорьх”, некогда принадлежащем Адольфу Гитлеру, свалившего, как всем известно, в 45 году жить на свой курорт под Антарктиду, то есть присел на точку, в которой давно поменяли время с пространством, и лишний раз доказали, что Эйнштейн – семит, вместе со всей его теорией;

подъезжает к своему персональному столбу, и заднюю скорость не включить, а из тормозов вытекла жидкость.   
----------------------------------
               
   Не дожидаясь момента, когда братва опомнится, Абдулла, Саид, и Джавдет взяли чемоданчик, и покинули съезд на ядовито-зеленой “Победе”, точно такого же цвета, какого была “Антилопа” В.И. Ульянова (Ленина*), а в последствии корпоративной сноповязалкой черноморского отдЭлЭния арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт.
След беглого Лысого они нащупали достаточно быстро, срезая какую-нибудь часть тела с каждого начальника любой станции по ветке “Москва - Алма-Ата” (с некоторых пор - международной*).
Схема пыток была стандартной, в духе времени: злой на весь мир вор (и вовсе не в законе*) Джавдет, оскорбляя своим присутствием настоящих воинов Абдуллу и Саида, выдергивал у каждого станционного начальника обыкновенными пасатижами, с красными, изолирующими рукоятками, все зубы - один за другим. Краснокутакскому железнодорожному чиновнику уже выдернули все зубы, и было принялись за язык (не тот, о котором говорит Честертон  все в том же “Дж.Ф. Уотсе”, (1904, с. 91), а вполне натуральный, тот, которым говорят все русские люди*), как тут тот вспомнил то, недавно от страха тут же забыл.
- Да, - говорил смотритель, шамкая челюстями, - был тут инцидент. Один лышый мушина скинул с пошда другого, тоше лышого, и того, второго лышого. Он и побоше был, и выглядел как-то странно - совшем без головы, но это уже пошом было, когда эту голову пашаны подобрали, и стали играть ею в футбол, ни на секунду не сомневаемся, говоили они мне, шо игают футбоным мяшом с рожей Гитлеа, тока тостой.
- И где теперь этот лысый, который второго лысого замочил? - спрашивал начальника станции жестокий Джавдет, сдавливая его голову в верстачных тисках так, что Саид вышел на полисадничек - не мог на это смотреть.
- У Кашешины Матвевны шивет, крашокуташной немой продавщицы! - успел только крикнуть чиновник, прежде чем испустить дух.
- Плохо тому, у кого не окажется немой продавщицы, - сказал Абдулла, садясь на заднее сидение “Победы”, и добавил: “в нужное время”.

Катерина Матвеевна оказалась дома, и, увидев джавдетовские пасатижи сразу заговорила, извлекая из-под больших белых грудей конверт с нарисованными на нем цветущими пальмами.

- Вот, письмо прислал, окаянный. Денег просит прислать. Сволочь. Жрал тут у меня, спал, срал, телом моим наслаждалси, от рукоделья отвлекал, я ж крестиком, если чё, вышиваю, и скотину кое-какую содержу. Если чё. А теперь и денег ему присылай. Он там в разных странах неизвестно с кем шляется, а я тут в сельмаге еб(ПИСК)ись. Ой.

Сказав “ой”, она прикрыла губы платком и вся зарделась. Получалось, что она, как заговорила, так сразу и по делу, это навело на мысль, разумеется, Джавдета, который косился на Саида, который только и думал о мести за отца, из-за этого и ввязался в эту историю. На деньги ему было наплевать, потому что он как провоевал под белым солнцем пустыни в одном драном халате и грязной чалме, так и оставался во всем этом до сих пор, ибо он еще тогда, в двадцать втором побожился - не мыться и не бриться до тех пор, пока не свершится такая месть (порой даже лояльный к запахам Абдулла сомневался, правильно ли он делает, что держит  его рядом с собой.)
Что до Джавдета, так он-то как раз весь чистенький был, как будто и не чеченец - мылся, брился, насиловал женщин, все такое, даже одеколоном иногда брызгался, брил регулярно голову, посмеиваясь над Саидом, который за эти тридцать-то лет зарос, как бармалей. (Его даже в лагерях не могли побрить, потому что боялись - чеканутый, мол, урюк, не трогайте его.)
- Она только етца может, да? - спросил уже было Джавдет, раздирая крючки своей черной бурки, но Абдулла остановил его жестом, воткнул кинжал в стол, взглянул на образа оком провинциального Глумова, сел на стул, поймал блоху на бороде, с укором осмотрел Саида, и заглянул в бумагу.

Кинжал в столе качался из стороны в сторону, как маятник, Саид с ненавистью взирал на убийцу своего отца, который уже было нацелился своим жилистым хреном на супругу его боевого товарища - красноармейца Сухова, попадавшего из своего нагана во всё, что летит и движется, и от этого он, Сухов,и представлялся ему, Джавдету, идеальным стрелком, потому как не реагировал на стоячую мишень.
 
Текст письма представился под очи Абдуллаины, когда он вонзил кинжал в прибранный стол, и стал читать вслух:
“Здравствуйте, разлюбезная моя Катерина Матвевна!
Душа моя рвется к Вам, как журавль в небо. Народ здесь покладистый, душевный, с огоньком....
Вот только Абдулла – пидор гнойный. Однако, простите великодушно, вышла небольшая заминка, потом допишу.
С уважением, красноармеец Сухов , август 27 года.”
Абдулла на некоторое время оторвался от чтения, и вопросительно взглянул на Катерину Матвевну, но та уже неслась к нему, вырывая на ходу волосы, и вываливая из-за кормов пачки похоронок.
- Ой, это ж от Феди! Не тронь!
Джавдет уже было кинулся на нее, опять вынимая на ходу свой мусульманский “обрез”, но тут у Саида сдали обычно отсутствующие нервы, он прервал свою пустынную песнь и наступил ему на полу бурки. Джавдет полетел по свежевымытым полам и заехал папахой прямо в мешки с ворованной мукой.
Абдулла, никак не среагировав на творящуюся в избе сутолоку, отринул столь обидную для него, гордого чеченца, бумагу, и принял из рук Катерины балагановский раритет в виде небольшого рулона импортной использованной туалетной бумаги, который был извлечен вовсе из потайного катерининого места. Абдулла отмотал немного от рулона и стал читать, напоминая обывателю портрет Ф.Э. Дзержинского работы русско-немецкого художника Х.П. Долгомудоффа, под названием:
   “Ф.Э. Дзержинский читает телетайпную ленту”.

“ПИСЬМО ШУРЫ ЛЫСОГО (БАЛАГАНОВА)
ПИСАННОЕ ИМ В БРАЗИЛИИ, ГОРОДЕ
РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО, НА ПЛЯЖЕ КОПАКАБАНА,
И ОТПРАВЛЕННОЕ В СЕЛО КРАСНЫЙ КУТАК САРАТОВСКОЙ ОБЛАСТИ, НЕМОЙ ПРОДАВЩИЦЕ КАТЕ”
Здраствуй, Катя!
Я чо пишу-то. Помниш, я тебе денежку-то оставил? Так ета денежка-то обчественая. Вроде как вы у себя в сельмаге в профсаюс каждый месяц плотите, и у нас, у воров такая же канитель. Мне ету абчественную капусту братва дала, чтоб я в к етим урюкам косоглазым в город Актюбинск увез, и на ету денежку вальнул вредного чучмека одного, абдулай его зовут, толи будулай, а правильно, помоему, будет Абдулай. Мне ж пятьдесят касых выдали, в дороге что б с голоду не мучился, вечно вот у меня, то - ни хрена, а то - сразу да хрена. А на хрена мне до хрена, если толку ни хрена, а Катюшка?
Вот, стихи вышли.  Какие - никакие, а всё ж Пушкин, и пусть это будет тебе. Балдей, падла. Стихи грусные получились. Тоскливо мне здесь, разлюбезная моя Катерина Матвевна.
Однако, все по порядку - взял я ету денежку, ети ее туда-сюда, напропалую; и подумал - а чего это мне етот черножопый шайтан (черт по-ихнему), абдулай - будулай его мать, не упиралси? Про него  вся братва говорила - и что он маненько стебанутый, и сам Культя говорил (главный наш, ему мусора руку с ногой оторвали. что, стало быть, соображал быстрей ), да и етот педрило-карлик, все, как один, толковали мне, что мол - сгнои этого бусурманина, что б он нам больше в спину ваще не дышал со своего Актюбинска.
Я этому чучмеку, может, и срубил бы, святое дело, а так, или за бабки - ни боже мой, а чучмека надо ваще валить только за то, что он, падла, карак черножопый!.....”

Тут Абдулла прервал чтение в слух, и взглянул прямо перед собой.
Был бы перед ним в это мгновение небольшой зрительный зал, на все сто можно утверждать, что несчастные зрители сего спектакля испепелились бы на месте, не успев даже крикнуть “аминь”.
Абдулла молчал, Джавдет лежал на полу. Стал белым от муки, и пепелил глазами Катерину Матвевну, которая скорее машинально, чем как иначе, реанимировала самовар сапогом красноармейца Федора Сухова точно таким же манером, каким в институте гетер учат искусству мастурбации на фаллосе из горного хрусталя.
Неожиданно черный мститель прервал паузу, и вновь принялся зачитывать пьесу А. Балаганова, выступающего в последнее время под псевдонимом ”Лысый”, под названием :
                “Как я провожу время в Рио-де-Жанейро”.
“...Ни кто по-русскит ни в зуб ногой, ни, как сама понимаешь, в жопу пальцем.
Ну ничего, я тебя тоже не девицей взял. Я тебе не “целколомадзе” какой, и баки не вколачиваю.“

Тут обстановка вообще стала взрывоопасной. Абдулла вопросительно посмотрел сначала на Саида, который сразу со скучающим видом отвернулся и запел свою нудную песенку; потом перевел взгляд на Катерину Матвевну, которая молча смотрела в окно, соблазнительная и распаренная от долгих упражнений с самоваром и суховским сапогом, несущим в себе неистребимый запах хозяина двадцатилетней давности, и чайной заварке дополнительной ароматности не придавал.
Потом он посмотрел на Джавдета, который вообще не знал, кто это такой - товарищ Сухов, и знать не хотел, он думал только о том, как он будет дальше пытать хозяйку, и о том, как же все-таки хороша  и приятна походная жизнь.
Дочитав послание, Абдулла шарахнул кулаком об стол, кинжал зазвенел, как струна; Катеринина грудь заколыхалась, словно потревоженный студень.
- Где деньги? - глядя прямо перед собой, спросил главный, самый черный из присутствующих дьяволов.
- Ой, - сказала немая продавщица и засуетилась по избе. - Я ж все ему отправила. Изменщику. То есть этому. Рабиновичу. Даже квитанция где-то была. Щас поищу.
      Вдова закрутилась, выхватила откуда-то с палатей крашеный дорожный ридикюль, и с плачем вывалила перед носом наливающегося кровью Абдуллы стандартный дамский набор всех советских времен и народов, воспетый некогда знаменитым Ильфом (Прекрасным Зинбергом):
«фигурные флаконы, резиновый валик для массажа; два платья с хвостами и одно старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем, медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы».
Все это добро образовало на чистом столе небольшую разноцветную кучу, и в комбинации с раскачивающимся из стороны в сторону кинжалом, данное визуальное искусство бытия имело вид натюрморта, привлекательный для ностальгирующей кисти Марка Шагала, - того самого, которого Великий Сальвадор (Дали) назовет в конце этого повествования “старьевщиком”.
Абдулла в натюрмортах не разбирался, и потому грубо отодвинул весь этот скарб в сторону, расстегнул свой неизменный темно-зеленый френч и почесал грудь, мохнатую, как домисезонное пальто В. Лоханкина.
Мстители посмотрели на Катерину Матвеевну, которая стояла с покорным выражением, словно это была и не немая продавщица (“Я бы был не я”, - сказал как-то Пьер Безухов*), а овца, к которой пристроился очумевший волкодав.               
- Ой! Все берите, - запричитала немая продавщица, плюхаясь на мушки с мукой.
- Насиловать будем? - спросил неугомонный Джавдет, взмахнув холодным железом пасатижей.
Саид, затаив дрожь, тихо взялся за рукоять отцовского кинжала: наступал удобный момент вонзить его прямо в ненавистную джавдетовскую жопу.
Продавщица возвела на джигитов томные глаза и молча, прямо на мешках, приняла соответствующую позу.
- Нет, - отрезал Абдулла. - Мы не насильники, а мстители. Надо вам баб - купите себе.
Саид с Джавдетом с досадой поморщились.
- А этой? - стиснув зубы, осведомился Джавжет, страдая давлением.
- Что?
- Денег дать. Можно?!
- Будут - дашь, - отрезал Абдулла, и взглянул на раскинувшую пухлые ноги Катерину Матевну - та ни черта пока не могла понять, - дадут ей денег, или ни хрена.
- Едем за кордон, - продолжил Абдулла. - Культе я денег не отдам, больно хитрый. На хитрую задницу есть хрен с винтом. Правда, Джавдет?
- Правда, Абдулла, - отозвался Джавдет, с еле скрываемой досадой в голосе. - А с ней что будем делать? - он кивнул в сторону Катерины Матвеевны, которая уже было смирилась с теми обстоятельствами, что денег не дадут, е(ПИСК)ать - не будут, и теперь плохо понимала, что же в самом деле происходит.
- Пусть торгует. Хорошая, видно, баба.
               
- Толку-то от них! - возопила осмелевшая вдова. - Они вечно где-то там шастают, а я тут раз(ПИСК)бывайси. Только письма и пишут. Что Федя “разлюбезная моя Катерина Матвевна”, что этот ваш, беглый: “разлюбезная моя Катерина Матвевна”, а толку? Вот я в сельмаг прогуляюсь, хоть и выходная.

Джигиты, слегка охреневшие при виде такого внезапного экстаза, малость притихли. Меж тем, видимо воспользовавшись замешательством, вдова наступала, проявляя в житейских вопросах некоторую осведомлённость:
- Копишь тут добро, копишь, явиться какой-нибудь паренек, вроде ничего, опытный, и хрен у него, как вы верно тут выразились, с винтом, а бывает, что и кукуруза встречается, с «ушами», да такая, что до самой глубожопистости продирает, это есть, не спорю,  а он - то вообще пропадет пропадом, то какой-нибудь поганец. Вроде этого вашего. Шурика. Он мне кто? Сват? Брат? Может, муж он мне? Никакой он мне не муж. Федор был мне муж, так сгинул. И денег у меня никаких нет. Вот и уё(ПИСК)вайте. Ищите, свищите. А у меня тут нечего. Вот испохабились нынче. Так и таскают...
Абдулла резко встал, Катерина Матвевна вновь рухнула на мешки, как бы нечаянно раскинув пухлые ноги.
- Едем в Одессу, найдем еврея. Загрузим баркас, пойдем в Бразилию. Я тоже хочу в белых штанах.

С этими словами Абдулла, после некоторых усилий, выдернул кинжал из стола, едва не завалившись-таки на Катерину, но Джавдет его вовремя подхватил. Абдулла резко освободился от объятий Джавдета, и сказал злобно:
- Что ты меня лапаешь? Сказал же, дойдем до Бразилии, купишь чего хочешь. Отправимся в гости к Лысому, но если мы его не найдем, вернемся рассчитаться за гостеприимство.

После этого Абдулла накинул бурку и быстрым шагом вышел через сени во двор, за ним сразу последовал Саид. Джавдет задержался на некоторое время, еще раз оглядел Катерину с головы до ног, и сказал ей на прощанье, как на машинке с труЭцким акцентом пропечатал:
- Жэнщина.
Сказав это он нырнул в дверь, хлопнувшись папахой со спрятанным под ней лбом  с такой силой, что осыпалась солома с чердака, а вместе с ней и старый, оккупационный чемодан, который немедленно принял Джавдет, треснул его о стропилу, - из недр посыпались новые элементы женской жизни, в том числе и фаллоимитатор из кленовой коряги – сантиметров пятьдесят.
Джигит сплюнул, вышел, вдовая продавщица вновь онемела, и со вздохом посмотрела в окно, - в нем опять возник Джавдет, прижался носом к стеклу, поводил глазами, и сказал, как каркнул:

- Жэнщина!!!

По двору, распугивая кур, плыли, аки  три черных лебедя, мстительные кавказские,  туркменские, и еще не поймешь кто, мужчины. Завыли собаки. Заорали петухи. Замычали коровы. Заскулил в серое февральское небо грузчик и расхититель местного сельмага Дураков, требуя любви. Черные дьяволы загрузились в зеленую “Победу”, и умчались в Одессу “чтоб творить им совместное зло потом», поделится с евреями опытом.
- Привэт участникам погрома! - сказал только Абдулла, пошарив под рулем и воткнув какую-то там скорость, да и был таков. 
Смутное чувство тревоги кольнуло Катерину Матвевну в самое сердце.
   Она вышла на крыльцо, почесать свое, как говориться, лицо, ибо особого повода чесать что либо еще не предвиделось. Попахивало дымом, и действительно - его сплошная белая пелена застлала окрестности.   
   По улице "Советской", метров двести до глубокой лужи, в которой еще до революции 1905-го года потонул местный пристав (бабки сглазили*), заслышалась песня хахеля ее, таракториста. Он пел
                "Отговорила роща золотая"
   " Все", - со злостью подумала Катерина Матвевна, - сам погорельцем стал, иначе б так весело не пел. Сгорел. Как пить дать. Теперь ко мне жить идет. Не пущу." Тревожно было тем днем на белом свете. *


*

    В тот день, 12 февраля 2000-го года Одиссей (*) вышел из своего ежегодного запоя, совсем заросший и со свежей «Лондон Дейли» в руках.

    - Ну вот, - сказал  он нам, серым воробушкам мира сего, - в Лондоне открыли ген, отвечающий за анабиоз. Теперь мы смело можем лететь  «в дальняк» – погладить туманность Андромеды.
   Мастер не дожил до этого дня каких-то одиннадцать лет, а то б мы его непременно заморозили, что б сегодня, за четыре года до его столетнего юбилея, стало быть, разморозить.

    Выпьем за здоровье Великого Сальвадора, покоящегося нынче в своем светлой памяти музее, вот только зря он всю жизнь прибавлял «GALA», - И ВСЁ ОТ СТРАХА. Остаться без надзора этой железной русской бабуси.

   Тут явился САМ. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

------------------------
Кат. № 1, ФОТО - СУПЕРОБЛОЖКА
-----------------------

  Все переглянулись, и поняли, что перед нами либо Дух, либо голография, а пока мы прикидывали хрены – к носам, как нему обратиться (последним вариантом был – маркиз Пуболь*) ОН сказал, опершись на костыль:

    -  Вот, символ импотенции.
- Импотенции?
- Ну да. Все великие люди были импотентами, и Наполеон. А вы – делаете детей, и больше ничего. Но как только у вас сексом начнутся проблемы, вы завоюете свою империю. Видели скелеты архиепископов в моем фильме «Золотой век»?
   Мыс Креус - лучшее место, а тридцатые - лучшие времена на земле! Так вот – у этих благодатных, изысканных трупов точно нет никаких проблем с сексом. И никогда они уже не попьют молодого вина.

   Потом маркиз Пуболь – Великий Сальвадор растворился, как тот туман, что бывает на рассвете – в зеленых полях, когда в каждом душистом стоге – по сонной доярке, и пахнет парным молоком.

А мы подумали: как стоять перестанет, так ведь и империя – ни к чему, к тому же, свою – мы давно уже завоевали.
- Хитрее её будет приберечь, потенцию эту, - сказал Батька Патрекей, подморгнул нам зелёным глазом, сел верхом на кота Муррза, и отъёхал в манере Вальтера Запашного – на тигре, - мы как-то покупали у него щенков датского дога, чтоб кошек не боялись, взяли в стаю – всех звали Нордами.

(Гоняли круче, чем русские пегие.)

Слова ловчего прозвучали, как спасение, уж он-то за базар отвечал: все эти времена, пока пребывало на небе созвездие Стаи, проплывали безо всякого вранья.

Только никакого кота у Патрекея под задницей не было, так что проплыл он по морскому воздуху – над палубой Ковчега.
--------------------

                Глава десятая: “О ЧЕМ МОЛЧИТ ИСТОРИЯ”   


В тот день, когда нам, сидящим – каждый на своём облаке, стало ясно: янки скоро опять покроют то место, где когда-то было всё спокойно, и начнётся самая эффектная война, потому как – всегда последняя.

- «Обидно, досадно, ну ладно».

  Наше слово ни к чему такому не способно, кроме как первым быть, - ни иллюстрировать, ни озвучивать – оно уже сказано, а стало быть и озвучилось, и проиллюстрировалось – нашими же усилиями превратившись в молитву.

- В какую же? – ревела толпа, готовая вот-вот взбунтоваться и завоевать.

- Господи! Курящему дай накуриться, а пьющему – напиться.

- А как на счет фокусов и неравенства?

- Эх, не до хренов нам нынче, дорогая редакция. Мы не фокусники, мы – чудотворцы. И что до «так вам и надо за тройную ложь – свободы равенства и братства», как сказал герцог Арман Луи Бирон Гонто Лозен – стоя перед доктором Гильотеном, - хоть и у Абрамовича капусты все равно больше чем у несчастого, одинокого Д. Коперфильда, но зато этого компьютерного мошенника бабы готовы любить почти бескорыстно – вот вам и постмодернизм.

Потом (*) (Одиссей Хитрожопый) осмотрел всех собравшихся царственным взглядом, и решил, как видно, сворачивать проповедь.

- Что это, вообще. За голливудские сказки? Кто здесь вреди вас главный? Кто ответит за урон?

   Наша жизнь колышется на ветрах, как большая, драгоценная чаша! Мы творим наши чудеса из любви к ближним (то есть друг другу*), и, как извечный принц Сиддхартх, стараемся донырнуть до самого дна этого бесконечного колодца, имя которому – нирвана.

   Вот там, на самом дне, мы увидим качество этой жизни, (она определяется количеством красивых баб – на данный момент пространства),

 то есть нам любая дребедень какого угодно придурка покажется умной и весомой – ибо там, на самом дне, том, дальше которого и деваться некуда, на нас ниспуститься благодать – любить ближнего и ни в чем ему не отказывать (то есть, умудряясь не впасть в тяжкий грех, и отяготить новой любовью своё огромное сердце,  снять последние трусы, и остаться голым, свободным и счастливым. Или «не отяготить». Сейчас не помню, пардон, не  форме).   

- (*) оглянулся, почесав с трибуны м(ПИСК)уде, - баб было столько, так что в случае внезапного тайфуна их бы хватило на всех.

- Завыли фонфары, и (*) сказал свои последние в этом дню слова:

- Хорошая музыка консолидирует  здоровые слои общества, а что за музыка?

-    Чикаго! Этот стиль
 не трепит этого е(ПИСК)баного пессимизма! Курорт! Ах, этот медный оркестр! Эти смуглые атлеты, эти белые смокинги, трусы, паруса, голоса, тембры! Белозубые негритосы! (А потом воздал: «Господи! А ты думал, что в 2002-м все, как есть, христиане и мусульмане, передерутся? Так как же там на самом деле оказалось, на какой странице твоей божественной книги это написано – дай детям прочитать!
Сейчас прошёл этот год, для нас, чистящих перья ангелов, это одна кальпа – год ангела, это, по вашему, по людски – прорва времени.
А для вас – момент чистой передышки, которой так никто и не воспользовался – все думали, так и будет, не, ни хрена – вещаем сверху мы, натягивая луки, близится встряска, вот тогда истинные останутся, и будут трахать отборных тёлок – чтоб зародить новую, божественную породу, которой и радиация пойдёт на пользу – и мы опять будем размерами с Адама, а Ева будет чиста и бескорыстна, когда надо – умна, когда надо – чтоб не было её – ушла из жизни.

Батька Патрекей протрубил: «На драку», проявились сквозь туманы и невзгоды жёлтые глаза Муррза – того кота, которого не было и быть не может;

  мы вышли из леса, был сильный мороз, потом спустились ниже уровня самых высоких кавказских пиков и батька Патрекей, отвесив земной поклон сообщил, что страна уже при новом президенте – недели две.

  Мы почесали то, что было у нас под медвежьими да бобровыми шкурами, сковырнули всем вшам по скальпу, и спросили:

- А старого куда дели?

- Старый-то? Пьет.
______________________________________

   “Виллис” с одноглазым стрелком, которого Альфонс Шлюхенман назвал Паниковским, мчался вдоль берега Атлантики, миновав Леблон, Ипанему, и приближался к Арпоадору.
     - Догнать его? - спросил Хулио,  убравшись от руля.
     - Рули прямо, сынок.
     - Прямо куда?
     - Прямо за ним.
     - Нужна причина.
     - Зачем? - не понял Бендер, и жестом пригласил Балаганова поменяться с ним местами.
     - Что б гнаться было в кайф.
     - Хорошо, - согласился командор пробега, пересаживаясь на переднее сидение, и ободряюще похлопав по плечу Балаганова, как старого, но годного еще  мула, - за хорошую борозду. - У него в коробке наше призрачное счастье.
     - В его коробке может быть только наше горе, - уверенно возразил Чкалов. - И злосчастье в придачу. А еще у него автомат.
     - Ты что, боишься, сынок? - изумился Остап.
     - Нет, я просто не люблю, когда по мне стреляют из автомата.
     - Но по тебе нынче из него и не стреляли. По мне он палил, это было.
     - Ну и как?
     - Как видишь.
     - Не попал?
     - Не попал.
     - А мог?
     - Не мог.
     - Вот видишь, отец. Всегда есть выбор. Которого, конечно же, никогда не было и нет.
     - Конгениально. Тогда выражусь проще, универсальным штемпелем международной воровской лиги наций. Он уводит  наши деньги. Прямо из стоила.
     - Всё теперь понятно, - сказал Хулио и прибавил газу.

   Обе машины неслись по самой оживленной автостраде Рио, авениде Атлантика,  как будто их рулевые пожелали в последний раз  полюбоваться тропическими пляжными красотами, а потом с чистым сердцем сесть в тюрьму. Промчавшись по прямой, аж до самого “нового тоннеля”, ведущего на Копакабану, одноглазый бандит запустил туда свой реквизированный джип, как земляную жабу в нору,  Хулио же, до сих пор выдерживающий дистанцию метров сто пятьдесят - двести, нырнул в подземные недра прямо за ним.
   
Под слепящими фонарями тоннеля торпедовидный “Хорьх” уже начал было настигать юркий “Виллис”, но на выезде сразу увяз в песке; джип же, выскочив на волю, сразу оказался в родной среде, и поскреб по песку, с характерной ловкостью пустынной ящерицы, распугивая голых мужчин и женщин, которые разбрасывали свои праздные тела в разные стороны, и довольно ловко. Но и его движение продолжилось от силы с минуту: пару раз чихнув, он заглох, прямо напротив знакомого уже нам, отеля “Трокадеро”. Хулио сдал назад до твердой почвы,  медленно по асфальту и остановился от “Виллиса” как раз на расстояние прицельного автоматного выстрела. Балаганов, до сих пор молча переживающий на заднем сидении свое позорное поражение, неожиданно созрел для разговора.
     - Командор! - начал он беседу, разумеется, на родном языке. - А вы кого больше не любите - мусоров, или черножопых?
     - Что он сказал? - спросил Бендера Чкалов.
     - Он ничего не сказал.
     - И что ты ему ответишь?
     - Я ему не отвечу. Никогда не говори ничего – как сказал Джеймс Бонд.
     - Никогда не говори  никогда, отец. Ответь ему. Я за него переживаю - того, что он слизнул в ботаническом саду, хватило бы, что бы свести с ума какой-нибудь левый парламент.
    - Сама постановка такого вопроса слишком эмоциональна, - сказал Остап, задумчиво наблюдая за молочным братом. - Дай-ка бинокль.
   
В окуляры стало все видно, как на ладони. Новый Паниковский сидел на водительском сидении и смотрел здоровым левым глазом себе куда-то под ноги.
     - А я - так черножопых мусоров не люблю, - дал свой ответ на им же поставленный, вопрос русский вор вне закона, начинающий наслаждаться заграницей и выдерживающий в соответствии с международными дипломатическими нормами, чисто прибалтийскую паузу.
     - Прежде, чем рассуждать о любви, давайте поймаем подзащитного, - сказал Остап.
     - Мы ж его поймали, - внезапно развел руками Балаганов, до сих пор он восседал, как стандартное, среднерусское пугало.
     - Чуть-чуть, - это как немного “не”, - разделяя слова, сказал Остап, вернул бинокль Чкалову и вышел из машины. - Я пойду на встречу “министров на пляже”, а вы сидите, где сидели.
     - Может, я с вами, командор? - попросил Балаганов.
     - Нет, - отрезал Остап Бендер. - Двух погонь с выездными стрельбами за день многовато. Столь интенсивно не тренеруются даже специальные подразделения.
     - Чего-чего? - не понял бортмеханик.
     - Сидите в машине и смотрите в бинокль, вот чего. Как принято говорить в привычном вам обществе, “работа непыльная”. Если я произведу неопределенный жест, и просуну указательный палец правой руки вот в эту дырку в моей капитанской фуражке, похлопайте, только аккуратно, нашего верного  друга и водителя Хулио, по правому плечу, он все поймет и сделает то, что надо. (Он не стал утруждать Балаганову мозг объяснениями на счет магии отцов и территорий, - тот бы все равно ни черта не понял*). 
     - А можно, я сам подъеду? - не унимался бортмеханик.
     - Это как? - изумился Бендер.
     - Ну, я о том толкую, что еще тогда, в Черноморске, иногда просил у Козлевича порулить.
     - И давал он вам?
     - Не-а. Говорил, дескать, голубчик Шура, у меня, кроме “Антилопы”, ни хрена нет.
     - У нашего друга Хулио тоже, кроме “Антилопы”, ничего нет, так что и здесь рекомендую вам удалить жажду познания стаканом воды из бесплатного крана. А если вы опять будете рваться в бой, то я вас уволю.
     - Ясно, - сдался Балаганов, и с тоской воззрился на проходящих красоток в мини-бикини февраля “тысяча девятьсот пятьдесят”. Остап Бендер вспомнил раритетную открытку Дали “Кардинал, Кардинал!” года 1934-го, которую давеча рассматривал в ботаническом саду, - там Гала пребывала в точно таких же трусах, и подумал: “Она всегда была впереди всех, и даже как-то призналась, что у нее раньше всех остальных гимназизсток начинались месячные.”
 
     - Слушай, Хулио, - обратился Великий Комбинатор к Чкалову, что-то напряженно соображая. - Я пойду производить чудеса дипломатии.
    
     - Я видел, как горел его глаз, - сказал индеец, полез в бардачек, вынул железную коробку из под шотландского виски “GLENFIDDICH”, с изображением генерала Монтгомери в черном пере, красном кафтане,  шашкой с серебряной гардой, атласном жилете, клечатой юбке и полосатых гольфах.
    - Откуда это у тебя? - спросил Остап.
    - Этот человек на коробке - вождь моего племени - того, которое живет по ту сторону гор.
     - С чего ты взял?
     - Ну, как же? Вот у него перо, а вот - юбка. Так одеваются вожди Наска. И рожа знакомая - он мне снился, только без головы.
     - А где же была голова?
     - Летала, и пела на языке предков: “На одном проиграем, на другом выиграем”.
 
     Хулио открыл коробку, взору “земного” отца представился аптечный  набор его обретенного сына: несколько мешочков с коноплей, пара пузыречков с разными сортами мескалина, спиртовка, бензиновая зажигалка одесской фирмы “Зиппер”, но главное - там была трубка, которую Хулио извлек на свет божий в первый раз.

   Она была длинная (во всю длину коробки*), и вся была из кости какого-то животного. На ней были вырезаны какие-то непонятные знаки
    - Это - трубка мира. Тебе надо раскурить с ним эту трубку, сказал Хулио и передал ее Бендеру.
    - А вдруг он не курит? - спросил Остап, принимая вещь, и чувствуя искушение, какое - он не понял.
     - Он курит, как вулкан.

   Остап с восхищением посмотрел на своего нового водителя, и нашел, наконец, то, что искал - торчащую за поясом рогатку. Он решил избавиться ото всех атрибутов войны, и немедленно вручил ее Балаганову, сказав по-русски:
- Это на память, только смотрите, не застрелитесь. Уложите вместе с черной ладьей, - и вам приснится Лас-Вегас.”

     - А это еще за ***рлыка такая?
     Остап подумал.
     - Пустыня, Шурик. Пустыня.
     - Вы о чем? - спросил Хулио.
     - Ни о чем. Глаз у этого одноглазого, говоришь горел? - вернулся он к прерванному разговору. - А где ты видел у него глаз?
     - Он сиял во лбу, как звезда, - сказал Хулио. - Это было пару лет назад, я шел по сельве и собирал пауков.
     - Каких еще пауков?
     - Птицеедов. Нет в мире еды, вкуснее печеных птицеедов. Вкус их похож на вкус креветки, только в тысячу раз нежнее, а когда попадается беременная самка, то вкус ее печеных детенышей рождает дьявольский глаз. Но самку трудно выследить, а беременная она только два раза в году. Надо сначала найти ее нору, потом просунуть туда длинный стебелек “мажуа”, и пощекотать ее совсем близко от клитора. Если ей понравится, то она может и выползти.
     - А может и не выползти? - любезно переспросил Остап, не без нервозности оглядываясь на того, чей глаз доконал хулиовское воображение, которого, как уже стало понятно, просто не было, - были голые факты.
     - В этом вся беда, - грустно сказал Хулио и глубоко затянулся, на глазах просветляясь. - Но если ее все-таки выманить из норы, то она на тебя непременно бросится, потому что увидит, что ты вовсе не паук, хоть и самец.
     - А если бы я был самцом паука, то она бы меня не тронула? - не без интереса ко внезапному красноречию Чкалова, спросил Бендер.
     - Она бы сразу тебя убила. Я возьму тебя с собой в сельву, отец. Мы там будем угощаться беременными самками птицеедов. Мы будем выманивать их из нор сотнями, мы станем заворачивать их в листы “жахуйя”, перевязывать стеблями “мухуйя”, а потом на этих же листах жарить на углях. Огонь мы будем добывать не из зажигалки, а как положено - палочкой о палочку. Ты насладишься паучиной икрой, и увидишь “Глаз Дьявола”. Он очень красивый и страшный. Страшная красота. Я понятно говорю?
     - О, да, но мне пора идти, сынок. А то нам не видать не только “Глаза Дьявола”, но и “Ока Света”.
     - Раскури там трубку мира, отец. Глупо умереть, так и не попробовав печеную самку птицееда. Кто не ел такую еду, тот не жил и не умирал. Его просто не было.
     - А чем набивать? Эту твою трубку.
     - Там все набито.
     - Это что б потом спеть “песнь о Гойявате”? Я человек нервного сосредоточения,  сынок. Ни твой верхний, ни нижний отцы, - никогда не курили анашу.
       - А чем травились?
       - Спиртным.
       - Никто не знает, чем травился мой верхний отец. Курите эту трубку, и все будет, как надо. Верь мне, отец.
    Тут вновь возник неугомонный Балаганов.
     - Могу я вас попросить, командор? - с неожиданной решительностью сказал Шура, и не дожидаясь ответной реплики, попросил таки. - Скажите своему родственнику, чтобы он мне еще сварил такого чефиру, как в этом летнем садике. В жизни таких нифелей не парил. На зоне чихнарка была, козлы измудрялись, - “запал” называлось. Сыпуха вторяковая, - чихнар чихнаркой. Паренка. А этот - прям ”первяк”. Замолвите словечко, командор. А то я по-ихнему-то - ни боже мой.
    - Нет, - сказал Бендер коротко. - Когда звучит музыка слов, смолкают орудия, мистер Балаганов. - Один раз мой друг детства Коля Остенбакен подхватил гонорею от подруги моего детства Инги Зайонц, поехал за объяснениями, и остался у нее навсегда. Любовь дарит сюрпризы, и порой связывает людей по странному поводу. Или без него.
        Они помолчали, думая каждый о своем.
     - Хочешь взять одноглазого себе? - осведомился Хулио.
     - Да. Может быть мне пора бы и перестать командовать парадом, но только для того, чтобы этот парад как следует принять.

   С этими словами Великий Комбинатор вылез из машины, и пошел на сближение с конкурентом, которого столь таинственно отрекомендовал Бдящий.  Он провожал своего учителя взглядом, исполненным торжества над этим суетным, стреляющим, и постоянно вопящим на разных языках,  миром. Он знал другой мир. Мир “вообще”.

    Так, ни о чем не думая, Хулио Чкалов ощутил на своем плече тяжелую руку вора в законе. Обратив к нему свой мутный взор, индеец озарил свой рот приветливой улыбкой. Он знал, о чем сейчас пойдет разговор, ибо вполне мог оценить дозу удовольствий, тех самых, что накануне его новый друг и соратник сглотнул в начале этого суетного дня.
   Шура дождался, пока его командор отойдет на достаточное расстояние, сплюнул на крышу своего шлема, растер его пробковую поверхность зеленым бразильским флагом, и начал свою неподражаемую речь:
     - Слышь, Маугли, калики-моргалики. Прям лапки гусиные, а не “мажиншира”. Я думал - “Кондрат Петрович”, потом, вишь, окалемалси. А  у тебя, - с этими словами он мягко прибрал Хулио за плечи, и по-дружески сжал его в своих медвежьих объятиях, насколько ему позволяла его наставшая окаменелость, - больше такого кукнара нет? Давай, может, замесим? А, Вениту?
   Чкалов заулыбался до возможных пределов, и сказал на языке предков:
     - Там, где меня родили, никто никому не задает никаких вопросов. И не дает никаких ответов.
   Балаганов выдержал паузу, неторопливо вспоминая, на какой именно волне его памяти всплыло имя “Маугли”, а потом еще и “Вениту”, но он сразу решил завязать обращаться к  шоферу  нехорошим словом “черножопый”.

“Хоть дикарь, а ведь тоже - человек”, - с теплом подумал он, глядя, как любимый командор неторопливо преодолевает по желтому песку в сторону моря, расстояние до зеленого “Виллиса”, с сидящим в нем неизвестным кулачным бойцом, и вновь обратился к Хулио.
     - Слышь, Маугли. Я чо толкую, хорошо бы еще чефирнуть, ты как думаешь?
   Чкалов не поменял ни позы, ни выражения своего равнодушного лица, но сильно затянулся своей неизменной самокруткой, и передал ее Шуре.
     - Нет, нет, я ж не “планокеша”- протестующе зажестикулировал Балаганов, - этого добра мне и на зоне хватало. Я от нее чихаю.
   Он с досадой оглянулся вокруг себя, в явном поиске возможного предмета в помощь предстоящим объяснениям. Не найдя оного, он стал разминать те мышцы своего обширного лица, что отвечали за мимику. Это ему не сразу удалось, точно так же, как тяжело уловить собственное настроение пролежавшему зиму в берлоге бурому медведю.

 Наконец Балаганов размялся, взял свой шлем на манер кастрюли, сделал вид, что взболтнул там какую-то жидкость, а потом выпил ее всю.
   Чкалов с восхищением взглянул на Шуру, и семь раз провел по небосводу траекторию - от “заката до рассвета”, потом положил свою правую руку на левое плечо, и медленно пропел:
     - Хау. Я все сказал.
   Шура все понял, ибо с этого момента он был в состоянии думать только об одном: когда этот нахальный индеец вновь устроит ему новый праздник.
 Бортмеханик стал загибать пальцы, но Чкалов успокаивающе положил свою руку на Балагановскую, сказав свою короткую речь так ясно, что тому показалось - он стал понимать новый язык.
     - Через семь Лун. Чаще нельзя. Можно слетать к верхним отцам, и никогда не вернуться.      
     - Ясно, - с досадой в голосе произнес Балаганов, и, прикинув про себя, как же он теперь будет жить целую неделю, заглянул в окуляры бинокля.
    Там все было видно, прямо как в немом кино.
  Бендер пел ритуальную любовную песнь своего бывшего подельника, ныне покойного Ипполита Воробьянинова, которую тот исполнял в старгородскую гусарскую бытность свою, о которой только в современном, безкупюрном издании с комментариями ученых мужей М. Одесского и Д. Фельдмана стало известно жаждущему всей правды о своих любимцах читателю. Именно тогда, выведя под взоры будущих членов Бендеровского рыцарского ордена помощи голодающим детям - “Меча и Орала” двух голых женщин, герой статьи Принца Датского “Приключения  предводителя” в масленицу 1913 года, после дождичка в четверг, вечером, находясь в кафешантане “Сальве”, в роскошно отделанных залах, Воробьянинов впервые спел:
               
                Гаснут дальней Альпухары
                Золотистые края
                На призывный звон гитары
                Выйди, милая моя.
   
   (Статейка была написана возвышенным слогом и начиналась так:
 “ В нашем богоспасаемом городе что не событие, то:
     - Сенсация!”
   И далее:
   “...В момент наивысшей радости раздались громкие голоса. Оркестр смолк, и архитектор - первый, обернувшийся ко входу, сначала закашлялся, потом зааплодировал. В зал вошел известный мот и бонвиван, уездный предводитель дворянства Ипполит Матвеевич Воробьянинов, ведя под руки двух совершенно голых дам. Позади шел околоточный надзиратель в шинели и белых перчатках, держа под мышкой разноцветные бебехи, составлявшие, по-видимому, наряды разоблачившихся спутниц Ипполита Матвеевича...” *
 
   Расстояние между главами конкурирующих организаций медленно сокращалось, перед орлиным взором Великого Комбинатора то и дело мелькали голые тела праздных обитателей Копакабаны - все рядились к карнавалу, и в любом купальном костюме можно было уловить стебовый элемент, например, звёздочку из обыкновенной фольги, - вместо всего того, что мешает жить свободному человеку.
 
Приятная, давно забытая дрожь, сопутствующая только ожиданию схватки со стоящим спарингпартнером, переполняла остаповские члены.

                От Севильи до Гренады 
                В тихом сумраке ночей
                Раздаются серенады
                Раздается звон мечей.
               
   
   Великий Комбинатор, на ходу разминая мышцы, по мере сокращения огневой дистанции, с удовольствием рассматривал человека, которого у него никак не получалось окрестить Паниковским.

  Остап преодолевал расстояние от лимузина, на котором некогда разъезжал некий полунемец, любимым фильмом которого была “Мелодия Бродвея”, до английского “Виллиса”, на котором, по ведомым стальному создателю маршрутам, перемещался во время второй мировой тот тучный мужчина, который выпивал в день по литру армянского коньяку, и курил по коробке гаванских сигар, - точно таких же, которые нынче курил гроссмейстер О. Бендер.

 Он шел на встречу с последним действительным наследником великого слепого, которого при оформлении в очередную тюрьму, чекисты всегда путались. А правильно было так:

Никита Оттович Шмидт-Паниковский.


_______________________________

Троянский конь.


Помнится, мы победили троянцев, всходило солнце, мы стояли
     на пепелище этого цыганского табора, называемого Троей, и смотрели, как топчут всю эту мразь спецподразделения – мы даже не стали обладателями потомственных сифиличных гадалок, вместе с их черными предсказаниями, ибо Одиссей (*), взобравшись на Троянского коня, еще тогда, когда мы не пи(ПИСК)ли его о телеграфный столб (пострадала в основном голова, ибо он стал вспоминать свои давно забытые строки, неизвестные слова, и героев, тех, что не было и нет*), сказал:

- Не царское это дело, прикажу, отимеют.

«Вот, про Одиссея (*), разное говорят – мол (*) то, (*) сё, пол-Москве рога наставил, и скоро его, типа, поимеют самого, ибо уже напали на след -    - подумали мы, - а всё едино он придумал таранное бревно, об которое потом сломали себе зубы шлимановские землекопы, жадные до золота тех времен, когда ни великана Неоптоля, сына Ахилла, поразившего Приама, ни царицы Гекубы с дочерьми не было, как говорится – «что им Гекуба, что они Гекубе?».

Мы отправили известие о нашей победе Пенелопе, но оно вернулось обратно, ибо временами земля бывает круглая и лысая, как то ядро, на котором совершил свой военный подвиг правдивый Барон. (В спаленной Трое тоже был свой барон, и он кувыркался с остальными, как они себя называли, троянцами, на самом деле обыкновенные говнюки, хоть воспетые Вергилием*).

Дело было во как:

год назад Одиссей (*) на своем Буцефале играл в поло, конь поскользнулся, вырвал (*) стременами оба мениска, тот отрыдался, встал на костыли, утром 30-го октября 1999 года прибыл на Павелецкий вокзал, и не вылазил из этого паскудного городишки вот уже хрен её знает сколько (времени*).

Увидев остатки нашего Троянского коня многие женщины взрыдали: мы сначала думали, что им жалко (*) конструкцию, но потом увидели – они боялись за нас. И напрасно – от такого удара мы были застрахованы в швейцарской конторе. Она называлась «Фортуна».


ПЕРВЫЙ ПЛАН.

Кат.№ 1, стр. 305, № 678

«Debris of an Automobile Giving Berth to a Bling Horse Biting a Telephone», 1938.
_____________


Глазели мы как-то на (*), под кантри «Rednex”, их клип “Way I Mate” за двухтысячный год (в натуре, ретро*), там смешанная группа алкоголиков мчалась на паровозе – по прерии, не догадываясь, что прорываются они к своему последнему столбу, и  сняли они клипец про Одиссея (*), и его Троянского коня.

Та знаменитая на весь белый свет конная поездка началась с двух, невинных, казалось бы, случаев, а именно:

Батька Патрекей, если кто забыл, славный на Руси ловчий (бывший, сволочь*), выловил на удочку живого партизана, который, как спел потом о нем известный культуролог В. Токарев, “не знал, что кончилась война”, а мы добавили, мол, отцвета капуста, и хрен они завянут, эти чувства, ибо все лучшее, конечно впереди (иначе нельзя*)

Когда Патрекей предложил партизану воспользоваться ротовым озонатором (через пульвилезатор*), под видом которого какая-то из его приемных крестных дочерей подарили ему нервно-парализующий баллон, то выяснилось, что не партизан это, а вампир, и что его можно немедленно продать залётным вурдалакам.

Патрекею, как в свое время Великому Амадею, “жалко было расстаться”, и он скормил этого партизанского вампира (который, между прочим, до конца утверждал, что фамилия его  - Лукашенко, верно врал, чтоб оттянуть время, ну мы ему его и оттянули*), своему этому паскудному коту Муррзику, у которого к тому времени яйца так мерцали, особенно при полной Луне, что хоть в пору попадать по ним из пищали – перевязанной на нитку гирляндой железной картечи.

Одиссей (*), как всем известно, царь Итаки, муж Пенелопы, отец Телемаха, уже настроился на этот спорный гонорар.

 (Имеется в виду продажа вампира под видом партизана со свидетельством из ментовки, что он и правда Лукашенко, и свидетельство – нумер один, в мавзолей на Красной площади, потому что прежний вампир с такой же ксивой – згнил и згинул, в натуре. (Так говорила толпа*).

Мы как раз сидели и грели хрены у каминов, когда случился этот кошмар: (*) куранул с фольги не амстердамскую гидропонику “Центр”, а тульский порох “Сокол”, и спалился весь, как тот диснеевский кошан. (С натуральным Муррзиком такого произойти не могло, ибо не было его, как нет с нами писеглазого Конфуция*).

Тут еще Патрекей подвернулся (*) под, что называется, “возжу”, и понес свою пургу, типа, раньше ты его просто нюхал, а теперь ты его курить стал, так что пора отправляться мстить неразумным хазарам.

Мы любили (*), хотя он, кое где у нас порой, загонял нас, что называется, по уличным сортирам, ну сами посудите: ему как-то привиделся во сне его Буцефал, в образе скакуна, упомянутого уже в веках, Вещего Олега, только уже после того, как Олегу поставили памятник, который потом сожгли те же хазары (неразумные, бля*), и некто Павич смастерился на словарь, в котором первая буква «А» – стало быть, зеленая трава, а последняя «Я» – то есть, сигнал «SOS» – «Я НАКУРИЛСЯ».

  Таким образом, как бы продолжая в веках эту конную круговерть, которая нашла мощный кусок в живописи Великого Сальвадора, Одиссей (*), отошедши после очередного захода, когда его нашли в сточной канаве, (как выяснилось, так это был вообще не он, а перелинялый кот Мурр – практически в коме, а потом ваще – что оба щемили в одну и ту же харю*), подмигнул Петрекею, и тот со скоростью света смастерил деревянного коня высотой как раз с вдовий домишко на колёсах - от Москвы – к Трое, с её стратегическими, и потому целыми, дорогами, и голодными, а потому дешевыми, цыганскими шлюхами, торгующими запредельными зельями – от их самодельной черноты у залетных дальнобойщиков (мужчин*), пропадали их и без того малочисленные достоинства (чернели, а потом сами собой отваливались залинялые хрены*).

Ко всему тому, что было выше  сказано Патрекеем (напомним тем, кто был в «отъезде», что «Илиаду» он вспоминал уже в образе слепого поэта, но не ловчего*), Боги взывали ко встряске – надобно, сказали, замочить цыганский табор, чтоб перестали, стало быть, травить природу всякой чернотой.

Поводом для объявления похода на Трою была старый CD-шник за 25.06.2000, где сборная грузинских ЗЭКов обыграла в «КВН» сборную со всей остальной Грузии, и Я. Джугашвили из глубин земной мантии в который раз провыл про невыносимую легкость бытия, и ее, стало быть, весёлость.

Далее на пиратских лотках г. Москвы, столицы нашего СССР, появилась игрушка «Garmangeddon 2000», где чем больше давишь прохожих, тем дольше живешь, так же атмосферу в стране не озонировало.

 Насилие возобладало и в кинематографе, и в ящике, и в личной жизни, что означало начало конца – конец положили на конкретный объект, кинули карты на масштаб 1:100 000, (*) хрен (туда же - он же компас, перископ, глубомер и секстант*) одновременно лег на Трою.

Мы выстроились в ряд и спели блюз собственного сочинения (это такая музыка, которая играется, когда хорошему человеку плохо*), там были слова:

«Я рыдал на небесах, когда видел, как ты рыдаешь на моей могиле, потому что люблю тебя».

- Начиналась эпоха скептицизма, - сказал Патрекей, надел черно-зеленые очки, и пошел переписывать за Вергилия его «Енеиду» (да так, чтобы там и не вспомнили об Энее, ибо стал он предводителем того народа, который может воровать лошадей и спаивать эту дохлую русскую аристократию – бакинской бормотухой «Солнцедар»*), которая возникла а него в вещмешке в аккурат через восемьсот лет после «Илиады», которую он сам же и накатал, - лет этак тысяча двести тому, постукивая перед собой курортной палочкой (это было  живое, не спиленное еще, дубовое древо, это нам поведал, как поют орнитологи:

 «Чёрный ворон,
 чего ж ты въешься, гад,
 и никак не клюнешь,
а то мы тебя никак не достанем,
 клюв твой поганый не вырвем»*).
   
В нашем коне, названным Троянским не по породе, а по склонности ездить на колесах пахнущем еще свежей стружкой штурмовом снаряде, (хоть и на копытах, но на единственном колесе, и врут историки, что сами троянцы подогнали под него платформу*), как в Емелиной печке, был и телефон, и лампочка Ильича, и даже паровое отопление – предполагалось, что мы можем просидеть в этой деревянной лошади до скончания века, ибо пока золотой век не пресытиться до степени осквернения собственных богов, практически беспрецедентной, и тогда придет черед карать нам – архангелам истиной веры.

Мы сразу поняли, куда (*) клонит, ибо были друг другу, как сиамские братья – один соображает, другой дрова рубит, третий дрочит, пятый – хочет, остальные и ездют и грезют, глядя на порнографию, постоянно нарушая закон – по мелочи.   

В отличие от батьки Патрекея, решившего на старости лет вновь взяться за перо с рубанком; (*) расстроила та сумма, за которую американская певица Б. Спирс дала какому-то мудаку на букву «ч» (отимели ее за двенадцать миллионов зелени, если кто не помнит, а мы об этом будем помнить всегда*).

Он стоял с журналом «ТВ ПАРК» за 12 июня второго тысячелетия от Рождества Христова, и страдал от того, что тысячу лет назад младенцы пухли в Родезии Яна Смита, а уже предвиделась белая сегрегация – и в это самое время бабуся Бритни торговала телом – и все в школьном фартучке. (Чего греха таить, старуха под конец совсем сбрендила, не хужей Гала Девулиной-Дьяконовой-Дали-Бендер, и позировала голой на могиле Ларри Флинта – Голливуд превратился в китайскую свалку*).

- Да мы таких шлюх себе накупим на двенадцать лимонов зелени, - взревели мы, и посчитали, что если в городе Троя, до которого на нашем-то, да на Троянском Коне, пердячим паром – рукой подать, а сколько еще хулиганов сведет на нет этот безумный темперамент, гоняться по этажам индустриальных техникумов, и все больше с топором, ибо мы всегда предпочитали смертельные игры любовным.

 (Все любовные игры сводились к оральным предложениям, лежа на циркулярке – ногами в стороны, носки врозь, и отдыхать – в другое место.*).

Простодушному Патрекею, которого мы, в частности упоминания тоже решили наградить символом

                (*) (а потом раздумали*),

что-то, помнится, привиделось, потом он вдруг всё сразу понял, а как понял, так сразу и пошел подвыть – прибылых с матерыми, к старому гнезду, на знакомое болото, а как пришел, так и сказал, а сказал он то, что никто не слышал (кроме нас, солнцеухих*):

- Всё, от****овалси. (То есть он повторил слова Л. Утесова, когда тот пришел к венерологу в возрасте 73 лет, правда тот сказал «Слава Богу*»).

Что до экстремальных видов спорта, так у обиженных Парисом спартанцев (тоже  пораженных енейцами – не говори, что силдён*), с пеленок было два выхода – либо сразу утонуть, либо иметь водобоязнь до конца дней, а спартанский, как и собачий, так и конский век короток.

(Как короток наш спортивный век, когда мы жрем водку, и получается самый травматический вид этого мудацкого, бесконтактного каратэ, ибо местные рефери засуживают командировочных, и те начинают мочить в полный контакт местных; и сколь долог наш век, когда мы жрем грибы, и тянет на кун-фу, и никого не хочется никуда бить, ибо случайных трапперов здесь не бывает, а если и бывает, то либо мент он, либо демон, и мы срубаем ему голову*).

Итак, мы начали путь в брюхе лошади из обыкновенного, хоть и лиственного, но все же ж древа.  (Патрекей содеял эту лошадь из Древа Желания, потому и рыдал так горько, когда отпускал нас по троянским ****ям – чувствовал, что без разборки не обойдется – ибо на каждую приличную шлюху в бывшей империи по пять сутенеров, а среди них встречаются пробитые*).

Потом мы сообразили, что конь ожил, и едем мы уже не в танке (напомним реплику Вещего Олега: «Каков был конек, я ездил на нем, как на танке!»*), а в брюхе ожившего динозавра.

Нам сразу стала ясна стала глобальная ошибка палеонтологов, утверждавших, что динозавры сгорели в огне общего пожара («За что страдали от такого пришествия, ведь были они все, как есть, некрещеные, а стало быть и нехристей среди них не было!» – выдали специально для догматов, а стало быть, по Г.Г. Маркесу - реакционеров*).

Мы двигались наказывать Париса за его невежливый поступок по отношению к царю Спарты Менелаю, у которого и грех был пустяшный: «нестояние, как стабильное состояние», за такое в адский котел не сажают, разве что для алименщиков (разумеется, по ошибке, ведь и ад – сплошная ошибка, ибо любая ошибка от Бога, как высказался Великий Мистификатор, точно – демон, ибо тоже от Бога, откуда ж еще?*)

Наш Конь, которого (*), назвал Буцефалом, и взобрался сам, как статую Командора, в натуре нерукотворную, гарцевал под тему группы «Тиранозавр – Рекс».

Мы поняли, что не Воля Верховного Дракона – божества зубастых динозавров и порхатых китайцев, свершила над этими грудами мяса суд, а сами же «хомосапиенс», ибо были последние были глотаемы, а потом обретали волю, как изъявление, и жрали монстров изнутри.

Здесь, как уже упоминалось, у нас было все, что  надо, и сверх того – кингстон, и нары, и сбалансированная кабина, так что не было ни бортовой, ни килевой качки, и не надо было ходить куда-то по недрам нашего Троянского Коня – подблевываться.

(Им мерещились псевдонимы – от Поцелуйко до Гомосексуалистовсковского, был еще и Охуичев – председатель московского собрания браконьеров, организация звалась «Общество правильной охоты».

Нам надо было развернуть время каким-нибудь известным только нам, ангелам по сути своей, магическим способом, это бесконечное время, и мы его, слава Богам, подправили: мы выстрелили из пищали по жопе оседлавшему Троянского Коня (*) (он сразу сказал, что раз коня звать Буцефал, значит у него, (*) под задницей должно быть золотое седло*), тот матерно выругался, и дал нам всем шпоры, проорав в последок:

- Помните, собаки, что говорят о вас, как о солнцеоких, дескать, крутите вы землю и прочие небеса, не нуждаясь ни в чьих планах! Вот, бля, и крутите! Только не выпустите раньше времени нашего кота Муррзика – он нам же перебежит дорогу – к вражеским вратам!

Мы перескочили прямо под звездами – до самой Трои, когда она уже праздновала победы Париса над Ахиллом, ибо тот выстрелил со стены и попал тому аж в пятку (нашим героем, был, конечно Ахилл, ибо он, а не Парис, был воспет Великим Мистификатором, в новелле последнего:   
      
           «Вечное состязание Ахилла и черепахи»

где директор «Вавилонской Библиотеки» сослался на Зенона Элейского, ученика Парменида, отрицавшего, что во Вселенной может что-либо произойти.

- Помнишь? – орали мы друг другу на ухо, когда пошли на нашем коне в гору, обгоняя какой-то груженый таджикским героином КАМАЗ, шедший по правому берегу. – Как ходили в сабельный поход – за веру?!

- Помнишь, - пели друг другу мы, заваливаясь спать, но рано, как показали дальнейшие минуты и дни.

- Помнишь, как мочили циклопа? – спрашивали мы, не зная, что будет дальше, ибо рулил конем (*), а значит все было, как у Антона Павловича – никто не знал правды (а правда, вот она, под жопой, ибо ложь, как пел нам Владимир Семенович «ускакала на длинных и  тонких ногах»*).

Вспомнили: как сказал в видеозаписи за 37 год некий Глоба (предсказатель*), что ровно через 63 года, в лошадиный праздник у того, у кого через неделю до Рождества, найдется рыжая родинка рядом с третьим яйцом (которое летает*), будет фаллос Буцефала (того самого, что хоть и не в сенате, но тоже конь Двурогого, как воспето в Коране *).

    ((*) сразу включил ящик – через систему оповещения «Авакс», и увидел себя в рекламе хоть и вороных, но все ж блондинистых кентавров, и от этого от всего ох(ПИСК)уел – там был он, как средство передвижения и хрен тут не при чем – зачем тебе полметра полезной площади, что пара воронов пасутся, и еще коромысло можно зацепить – с двумя бурдюками (это для души*);  если зад у тебя – лошадиный?!

Именно тогда (*) призвал вскрыть циклопу не глаз, а брюхо, ибо по телевизионному заявлению капитана Писюхайло, тот только что пронес через белорусскую таможню 64 контейнера с героином (один был как раз вместе с тем тягачом, который сейчас обгоняли – практически на взлете*).

Вот когда Одиссей (*), в натуре, прогневал Посейдона, что тот залил соплями сушу, до чего ему было жалко потомка своего (а циклоп был его потомком по дедушкиной, а стало быть, китовой сперме, причем по цыганской линии, и в сухопутных кругах царя морей называли «цыганский барон», за его манеру носить в обеих ушах по гимнастической гире – тех самых, что забросил в море Балаганов (Степаныч*), когда выяснилось, что Паниковский (Самуэлич, мы его помянем – в 12 главе*) соврал, и они не золотые – Посейдон же решил, что они-то как раз и золотые, за что (*) его и презрел – задумайтесь об этом!*)

Господи! Что было потом – помнил лишь Одиссей (*).

Воистину чистый Шиллер! Коварство и любовь!
 
Мы, объезжая на нашем деревянном, Троянском, трижды возлюбленном этом коне, где даже к собственной заднице пламя костра поднести – и то возбранялось, узкую дорогу, уже практически удержались на обочине, и вот оно, село Подгорное, где и в ясную погоду о самый конкретный столб в мире бьются все, кому ни лень, а мы то перлись воевать – как всегда ночью (потому что ночью звезды горят, и все о любви говорят*).

Вот нас срывает с дороги, и деревянный конь с деревянной же елдой и головой ржет, как резанный, и думается нам – если в этой стране есть ФСБ, то на хрена ж нам тут цыганский табор?! (Его огни сияли, отражаясь от синевы небес – то была Троя, такая, как ее выкопал Шлиман, если вдуматься, то и Гитлер – это псевдоним, а по метрике Адольф – Шикльгрубер).

  И думалось нам далее:

если уж тут одни колдоёбины, то хотя б ставили возле каждой ямы – по живому мусору, как стали ставить возле каждого ствола конопли – по пожарному, и то – благодаря нам, трудогольным, что заставили человеков читать книжки с ящика – вот он, не выдержав удара, поймал НТВ, и стал показывать ужасы из цикла «Охотники на маньяков».

- Девушка! - орали мы Афине, вертящей жопой под синим лавсаном материей, думая об одном: как быть, если вдруг узнаешь, что богиня твоя – трансвестит, и что больший грех – думать так, или уличать в этом?   

- Что за жизнь пошла – ставили ведь в Сочях лохотроны, а теперь все больше – лесопилки в Костроме! Тяжелые, понимаешь, времена!

Но нету девушки – нынче трудно встретить особь с мозгой, а так же все остальное.

- Господи! – вопили мы, зрея этот свой, «один на всех понятный» телеграфный столб, электрическую эту опору, с бетонным основанием и деревянным вкладышем – а там, вверху, поют колыбельную стальные провода – и смерть выводит на них, аки обширявшийся дьякон на двуручной пиле:

«Глюк, глюк, глюк, глюк…»…

И дальше все, как у Владимира Семеновича – разбег, прыжок, и два двенадцать, только за черту я заступил.

Видели мы все это, и не раз, так что, когда обнаружили себя живыми, то и возмутились вообще такой ситуации (Дураки, бля, прости ГОСПОДИ!*)

Господи! ЕСЛИ БЫ…

То есть, ЕСЛИ ты сохранил нам жизнь, то сразу поняли мы, что не чудо то, что мы нынче не убились, а чудо то, что на свет, ваще, народились!

Вот теперь хари и щемим, - как пел Булат Шалвович - то по врозь, а то попеременно. И Будда говорит – аскетизм, конечно, один из возможных способов просветления, но не до такой же степени, чтоб пред этим не вкусить жизни, а вкушая эту жизнь, просто взять, помереть («если правда оно – ну хотя бы на треть»*).

Господи, колода мы, плавающая по морю, или та самая черепаха мы, что каждые шестьсот лет высовывает голову из воды, и попадает в эту колоду – вот тогда и рождается Одиссей (*), и прется, прется по этому синему морю, хоть по воде, а хоть по суше – достигает, гад нирваны, пользуясь тем, что родился, и опять не убился, а мы, ворошиловские стрелки, ё моё, сидим здесь, в брюхе этого коня, блюём кровью пополам с опилками, и должны соблюдать карантин на траву и водку, не вздохнуть, ни, прости Господи, пукнуть  – иначе сглазим, и (*) опять не впишется в поворот, и конец небесной компании – белокурые опять сгинут до нового пришествия, а когда оно – никто не знает, потому что никто не помнит, когда было первое.

      Господи, тормозни Афину – она хоть и бывшая, но все ж Богиня, и устроим мы ей Ярилины дни, и девственность, вон мордатый врач по ящику глаголит, бес ему в лапоть, не имела до искупания Владимирской дружины на Днепре, никакого значения, мы ж на Руси живем, здесь же дрочим!

 И во всем себе отказываем, господи, мусора кругом!

 А под каждой кочкой – по живому черножопому, вон она, впереди нас, златая Троя, - не святая земля, а паскудный рынок, где наших, белооких, синеоких, и златовласых девок дерут куда хотят,

Господи, ну и долго ж мы будем терпеть? Этот невольничий рынок, Господи, ну они у нас допросятся.

Кому-то их воевать, Господи, ну вот (*) и пришпорил. Он на то и (*), Господи, потому что ты его хранишь. Ну и нас, гребцов его, всех, да маленько.

(Мы пролетели еще метров тридцать – до нашего последнего столба осталось немного*).

И вновь возопили, взмолились, уливаясь слезами, ибо время растянулось, и проплыли пред носом часы Великого Сальвадора – те самые, что всегда показывают точное время.

- Где ж те язычницы – двойняшки, что впрягутся в каменный плуг, да и обойдут нас, запашут, по старому славянскому обычаю, защитят, да защитные рубашки пошьют?! Как их… Обереги!

- А то ведь не доживем до совместной с НАТО операцией по поимке в таджикских плантациях известного террориста, эх, забыл фамилию, ну, что там, у Владимира Семёновича дьяки курят?

Ладан!

Не повоюем в сласть, и передохнем не от ран, а от радикулитов, Господи, а и то верно – выжлецам – по задницам - выжлячья шерсть, а смерть – собачья. 

Вот он, наш танковый конек, которого задумал (*), она ж нам и есть, как дом, где дома церковь – здесь нет неизбежности, и на все дается рецепт! Дай рецепт, Господи! А то еще мгновение, и впишемся – не дай победить демонам над нами! Не дай обосраться, Господи!

Кто мы, Господи!? Зачем хранят нас наши Ангелы, и раз хранят они нас, значит, мы зачем-то ткнулись головами – о жопу (*), пока он болтался в этой самой единственной буддийской колоде, как в православном нимбе.

Вот и сейчас, Господи, уеблися бы, убились бы, ежели б не уперлись по мягким, белым, ангельским крылам, они ж как подушка безопасности – только подушка эта, если раскрывается на импортных конях, да железных, а не древесных, как у нас, до додушивает, ибо как правило после удара, особенно лобового, в котором кипят страсти и летят мозги, перехватывает дыхание, здесь же не то…

Столб-то конем снесло, и во всей Вселенной черти запустили фейерверк, но рано радовались, дураки, ибо заговоренные мы – вон, только ребра с руками поломали, и только грезилось нам, чем там рулит Одиссей (*), и как говорят нам подруги – мол, чего, скоты, без гипса, и где щиты, с которыми подмышками (их только что побрили «Мессершмиты»*), и на которых выносим собственные кишки – собственную стаю кормить, иначе они не ГОНяют, и созвездие ГОНчих псов застынет на месте, и потухнет Орион, остановится Воля твоя, Господи, но такого ж быть не может.

Хотя, бывает и такое, что столетия пощадили эпитафию коню Адриана и стерли его собственную, и узнали мы про это только потому, что сэр Томас Браун, один из самых смиренных слуг твоих, вспомнил про коня, а не про Адриана, но ты уж, пожалуйста, не забудь ни про нашего коня, ни про нас, ни про Одиссея (*), мы его про меж себя зовем то хитроумный, то хитрожопый, то стебанутый, то (ПИСК*), (ПИСК*), и еще раз (ПИСК*).

Это сэр Томас Браун нам накаркал, что Нимврод затерялся в Орионе, Осирис превратился в Каникулу, это он, самый постящийся из догматов, сказал, что не знает действительно бессмертного, кроме собственного бессмертия!!!

- Бессмертие, - уяснились мы, и поправили в пирамидах автоматы Калашникова, маскированные под охотничий карабин «Сайга», нумерами с первого по двенадцатый (тринадцатый наверху, в обнимку с (*)*). 

- Оно, как адреналин – его не колют в зад, его пускают прямо в сердце, а когда его нет, то нет любви – сердце стонет, и мучается жопа.   

Она мучалась у (*), когда он оседлал Троянского коня, и двинулся на троянцев, состригнув кудрявые локоны, развеяв их по дороге, напялив ботинки от покойного кавалериста Василия Иваныча, те самые, в которых тот сгинул на Урале – сбежал от Патрекея, палящего по домашним гусям из «Максима», славного на Руси ловчего, и пел английскую частушку Германа Мелвилла (1819-1891):

«Будь я ветром, я бы не стал дуть в этом несчастном мире!»

Он вспомнил, как провожала его Пенелопа, ибо понял он, что ей, царице Итаки, глубоко наплевать на все, кроме здоровья Телемаха.

- Ну и верно, - думал Одиссей (*), понимая, что конь разбился о дьявольскую преграду, что Гомер слепой и врет, как сивый мерин, и что такого количества идиотов вместе не собирается, даже за вражескими стенами – Господь разбил коня, ибо помнит о нас, и послал испытание – и вот они, черномазые троянцы, лезут на нас, поломатых, недуром и падлючим скопом.

- Рано расслабились, братки, - только и сказали мы друг другу, и вошли махать первыми, но перебить дозор не получилось – мы ослабли после того, как (*) не справился с управлением, да говорили ему – больше двухсот (морских миль*), разумеется, в час, не продвигайся, потому что конь хоть и свежесрубленный, но все же деревянный, а Патрекей хоть и ловчий, но не столяр, и что рулевые тяги – не в (ПИСК*), ни в красную армию.

Врал слепой старец Гомер, что, повылезав из конских недр, нам легко досталась победа.

Соврал в веках, а все остальное – чистая правда, и то, что царство Аида под нами, и путешествие вниз всегда хуже полета вверх, потому что внизу - пропасть, а вверху – синие небо.

Одно правда – троянцы обширялись своим же, цыганским зельем, воевать понаехали с обрезами, на новых заграничных тачках, на грудях у них были цепи золотые, а вместо сапог – турецкие тапочки.

Что до всего остального – тяжело в деревне бЭз нагана.

- Ну, а дальше что было? – спросил Патрекей, любуясь остатками Троянского коня, стряхнув с правого сапога злую гадюку, ту, что перепутала его с Вещим Олегом, который тоже не преминул отмстить неразумным хазарам, тем спровоцировав некого Павича сбацать им в каждое колено – по собственному словарю (в доме, который построил Джек, в исполнении народного артиста СССР И. Ильинского, земля ему пухом, какой мужик был, до волосатой старости студенток Щуки имел, куда хотел, а хотел – куда известно*).

- Как что? – ответствовали мы, чесанув благородные му(ПИСК)де. –  Дальше слепой старик все правильно отписал – пере(ПИСК*)дили троянцев, как могли.

Да если б на повороте не занесло, да тягачи не подрезали – действовали бы более гуманно, и даже были готовы вести переговоры, мол, верните Менелаю его ****ищу, он всё ж спартанский царь, а не хрен собачий, а все наше седомудое юношество воспитано на кинокартине «Триста спартанцев», ныне снятых в чистом «мультимедиа», которых, помнится, закидали стрелами, но они так и не дали священных останков своего вождя, как вдруг троянцы отказались от торга, взяли заложника – из наших, из русских греков, пенелопиного брата, пугали его паяльником, били его по роже, но он лишь окреп духом, ибо верил в (*).

- И что же (*)?

- Затребовали самого, и желательно живого. Хотели казнить.   

- ???   

- Казнили самих.

- Ну да, - сказал Патрекей, присев коту Муррзу, у которого блестели, как у кота, яйца, тот заорал про март пятидесятого, а потом сгинул. – Если не живете, то и не помирать.

Позже Великому Мистификатору, Х.Л. Борхесу приснился сон, которому он посвятил свои «Метафоры «Тысяча и одной ночи», вот финал этой короткой поэмы:

Арабы учат, что никто не в силах
Закончить Книгу Тысячи Ночей
Те Ночи – сна не знающее Время.
Читай же их, пока не умер день,
И жизнь твою расскажет Шахразада.

А сон такой: вот катит в своем деревянном танке пьяный (*), вот из троянских ворот вылазит длинный нос лимузина царя, вот мы проезжаем ему прямо по носу, конь наш рассыпается, а бронированному мерину – хоть бы хрен, это вам не мерс Дианы, за этот ворованными лошадьми, да ханкой плачено.

Вылазит не сам барон, а весь его паскудный выводок, хватают монтировки, ну (*) не стал дожидаться (был контужен*), а тут и мы подоспели.

Те денег не захотели, а попросили голову (*), так началась эта шахматная война – Гомер ошибся еще в одном – она лошадью не кончилась, он с лошадки началась, той самой, которая у Великого Комбинатора ходила, как хотела.

«На деревянном коне отправиться в ад», - читаем в двадцать второй главе «Саги об Инглингах», этот бесконечный сон о кёнингах , явился к нам следом от Великого Мистификатора.

Там же он вспоминал сонет Кеведо, посвященный памяти герцога Осуны:

                Его могила – фландрские походы,
                Кровавый месяц – надпись на могиле.

Вот так. А вы, суки, желали подтереться нашими сердцами.
Наши сердца достанутся не вам.

Нас, всадников Троянского коня, в качестве группы захвата похвалила королева островного государства Тонга, что недалеко от Новой Зеландии.

Мы не поняли ее языка, имени своего королевского не помнила, но сказали друг другу такие слова:

Друзья, было бы у нас по восемь рук, мы бы держали в них по автомату, по перу, по дирижерской палочке, а то и по кисти Великого Сальвадора – всё равно эти собаки всё распродали с молотка;

а было бы у нас по восемь крыл, как у Серафима, мы бы умыли землю слезами, ибо только и делали, что летали;

порой измена разрывает наши сердца, и мы теряем перья, потому что не терпим измены, нас обманывают, а мы верим не потому, что глупы, а потому что людям хорошо, когда им верят;

порой неведенье спасает нас от неминуемой смерти, ибо, если бы мы увидели всю несправедливость, творящуюся в мире, упали бы в океан, и нас бы сожрали акулы, которые чуят нашу боль, ибо она – та же кровь; но мы есть.

Мы плаваем покамест.

А когда ж всё это кончилось? – спросили потом репортеры.

- Как только небесный диджей послал нам новую песнь, и мы её поймали.

- Это как?!

- Мыльницей.

- ???

- «SONI».





















Глава 11

«Судьба человека»

часть 2


    Слава о воре-альтруисте по кличке "Крот" докатилась и до Ульянова (Ленина), как раз в тот момент, когда его вербовали немецкие спецслужбы в Гамбурге. Тогда ему было, правда не до раздумий о каких-то киевских слепых, (он получал гонорар*), однако уже в Лондоне, на автомобильной выставке, под устроительством Роллса и Ройса, один заезжий питерский ворюга на доверие, по фамилии Дзержинский (мы о нем уже упоминали*), сотрясая козлоподобной бородкой, рассказал ему последние киевские новости..
  - Представляете себе, Владимир Ильич, - начал было Дзержинский, но запнулся, потому как взыграло, как говорится, либидо, правда, задним числом, ибо, днём раньше у Эдмундовича была программа по двум  стандартным акциям, и у него заскакало давление. Он успел зайти в женскую уборную, пыхнуть там своей неизменной папироской, снаряжённой смертоубийственным крэгом, и стрельнуть у первой попавшейся аристократки пять фунтов за то, что познакомит ее с вождем мирового пролетариата. Когда же та воспротивилась, он просто оттрахал ее прямо на умывальнике, а когда отряхивал член себе на галифе, совершенно по-революционному предупредил: “Тише, слышь, ты, дура, я Ленина видал”, - он показал как и где, и куда и зачем.

Дзерджинский вспомнил эпизод, поклялся себе не забыть этого никогда, и продолжил доклад вождю мирового пролетариата:

  - В Киеве одна лихая бабенка устроила кружок этого, как его...

      - Шмидта, батенька, - прокрякал Ульянов (Ленин), - я как-то писал о нем статью. Вот, полюбуйтесь, - и он протянул Дзержинскому какой-то замусоленный кулек из-под семечек.

      - Нет, вы уж сами, - сказал железный Феликс (он в ту пору еще был неграмотный*).

    Владимир Ильич потер листок рукавом и прочел вслух:
      
- "...  "НОВАЯ ЖИЗНЬ" ЗА 18 НОЯБРЯ 1905 года..." Вы слушаете меня, Феликс Эдмундович? -  здесь он сделал ударение именно на "мундовиче", ибо сам был всегда уверен, что отчество своего друга и рецидивиста имеет корень "муде".

      - Да, да, - сказал Эдмундович, ощупывая никелированные поверхности выставочного варианта "Роллс-Ройса", названного впоследствии "Лорен-Дитрихом", а еще позже - "Антилопой-Гну". - Так что за газетенка?

      - "Новая Жизнь", я же вам говорю. А вот что я там пишу: "...Эти события..."

      - Какие события, Владимир Ильич, - опять не врубился Дзержинский.

      - Да октябгские, е(ПИСК)б вашу мать, Феликс Эдмундович, - здесь Владимир Ильич собрал весь свой талант перевоплощения, и "Эдмундович" окончательно прозвучало, как "мудак".

      - Так они ж еще не наступили? - изумился железный Феликс.

   - Обязательно наступят, дорогой вы мой. Батенька, - тут Ульянов (Ленин) сразу забыл о своей давней полемике с Плехановым, взял соратника под руку, заправил по обыкновению большой палец за рукав от жилетки, и мечтательно осмотрел "Антилопу". - Будем мы с вами ездить на таких вот сгедствах пегедвижения. - Он постоял еще немного, накормил хлебушком маленькую мартышку в ажурных трусах, кувыркающуюся на искусственной пальме в зеленой кадке - прародительницу всех будущих топмоделей, потом вновь заглянул в кулек из-под семечек. - Ах, да! Вот слушайте, что я на эту тему писал тогда: "...Эти события говорят о том, что геволюциенный нагод неуклонно расшигяет свои завоевания, поднимая новых богцов, упгажняет свои силы, улучшает свою окганизацию и идет впегет к победе, идет впегет неудегжимо, как авина..."

      - Что, что, Владимир Ильич?

      - Вы, это самое, затгахали уже, Феликс ЭдмЮндович. То, что падает с гог. С вегшин. Ясно тепегь?

      - Вы меня, конечно, простите, Владимир Ильич, но по-моему ху(ПИСК)ня какая-то, - не упустил возможности съязвить Железный Феликс.         

      - Что именно вы назвали "ху(ПИСК)нёй", а, батенька? "геволюционный нагод"? Насчет нагода, вы, может быть, и пгавы, а вот геволюция - это вам совсем не ***ня, догогой вы мой Феликс Эдмюю-ю-юндович. Только благодагя ей вы сможете сменить свою дохлую польскую ошадку на такого вот жеезного коня! Вот, посушайте, что я там дальше пищу:

"....Огужие поиитической забастовки совенгшенствуется; этим огужием учатся тепегь вадеть новые гяды габотников, без котогых единого дня не может существовать культугное ёбчество..." Конец цитаты.

      - Ну и что? - опять не понял Дзержинский.

      - А то, батенька, что мы с вами - то самое "культугное ёбчество", а ни все - габотники, то есть - говно. Вы согласны со мной?

    До "Железного Феликса" наконец дошел тайный смысл ленинской статьи образца 1905 года, и он искренне подивился, какой он все-таки мудрый мужик. "Потому и вождь", - подумал Феликс, судорожно вспоминая, что он там хотел рассказать.

      - А, да! - вспомнил он, наконец. - Бежал я тут из царских застенков, - начал он, было, но опять был прерван Владимиров Ильичом.

      - А котогый газ, а, Феликс Эдмундович? - спросил Ленин.

      - Что в который? - опять не понял Дзержинский.

      - Опять не вгубаетесь, батенька. В котогый газ бежали из тюгяги?

      - А, не помню, Владимир Ильич. Когда за мохнатую, так, по-моему, в пятнадцатый...

      - Да певал я на вашу "мохнатую", сам как-то в цагских застенках чуть было "мохнатой" не стал.

      - Это как?! - изумился Дзержинский.

      - Ну, "мохнатым". Если фигугально выгазиться.

- Что значит «фигурально», Ильич? Что значит «чуть не стал»? Да в «крытке» каждый шнырь знает, что «махнаткой» ты был, её и остался. 
 
Вождь оглянулся, притянул главного боевика организации за бороду, и зловеще прошептал, к изумлению Эдмундовича, безо всяких дефектов речи:

Слушай, ты, морда жидовская. (ПИСК)дор, - это диагноз, это болезнь, как, вот скажем, у тебя – педофилия, или алкоголизм. Или онанизм.
 А вот, слушай внимательно: «АНТИ(писк)ДОР», - это должность. Въехал?   

    Дзержинский въехал. Он прицелился взглядом на Ленина (Ульянова), и представил его в виде бородатого и усатого бармалея. Получился Карл Маркс. "У политических много лиц", - подумал Дзержинский, и, вспомнив "мохнатую", загрустил.

      - С вас, батенька, надобно деать свою жизнь каждому вступающему в жизнь юноше, - закончил свою мысль Ульянов (Ленин), вернувшись в прежний имидж, тот, в котором его запомнили в веках.

      - Вспомнил! - заорал "Железный Феликс", и на всякий случай прикрыл Ленину ладонью рот. - Один тбилисский фраер мне рассказал , "Камо" у него кликуха. Лазит, говорит, по Крещатику один беспредельщик, у купцов деньги отымает, и все в общак - на революцию, прикиньте, Владимир Ильич. Сгодился бы нам этот фраерок.

      - Фгаегок, говогите? - заинтересовался Ильич. - А как его настоящее имя?

      - Паниковский, Владимир Ильич. Михаил Паниковский.

        - Ну конечно! - воскликнул Ильич, подпрыгнув на месте (мартышка в ажурных трусах выронила изо рта желудь и со страха пер(ПИСК)нула*). - Это он сочинил “ампоссионату”! Удивительная, нечеловеческая музыка. Вы как думаете, Феликс...

    Как только Дзержинский вновь собрался прослушать столь мучительное, для него, истого польского оборванца, то самое, чего он по дефициту времени не знал (аутодафе*), так он вновь прикрыл Ильичу рот своей железной ладонью, злым шепотом сказав: “Тихо, Ильич, здесь вафли не летают.”

    - Что вы там про вафлю сказаи, бателька? Кстати, сгоняйте-ка в буфет, а то меня ефлексия замучила.

     - Да нет, Владимир Ильич, на счет буфета - это вы погорячились, я сам последний ослиный, пардон, отросток, (елдак*), без соли, как говориться, доедаю, а вот на счет Паниковского - так эту вашу собачью музыку сочинил, наверное, какой-нибудь другой Паниковский. Может, мой земляк, если чего, я его тоже в общак киевский подтяну - а вдруг они родственники?!

      - Вегнемся на Годину - надобно нам его газыскать. Хогошая фамилия - Паниковский.
   
     Далее оба деятеля пошли себе в публичный дом, поклявшись на цитатнике, что "пгидет вгемя, и этот "Гогс - Гойс" будет у нас во где", - сказал и показал тогда Ильич в Лондоне, туманной осенью, 20 ноября 1913 года, на территории затуманенного наплывом идейных аферистов со всего мира, альбиона.

    Господи, твоя воля! Может быть, знал бы об этом в ту пору Михаил Самуэлиевич Паниковский, все бы было в его жизни по-другому. Может быть, водил бы он конницы в пламенный поход, или заседал в штабе, на худой конец, был бы он заведующим комиссариатом культуры, как Анатолий Васильевич Луначарский.

    Да неужели б он, человек, перехитривший и перекупивший всех севастопольских стукачей, не смог бы возглавить столь авангардное ведомство, да еще по рекомендации человека, владеющего главной ксивой страны советов - патийным билетом под нумеом первым?

  Не уж-то Михаил Самуэлиевич вместо Анатолия Василиевича не мог прочесть роман Вертеля "Мадам не хочет детей", и назвать его, Вертеля, "смышленой и удобной проституткой"? Да не может этого быть! Быть не может, чтобы Паниковский не был в состоянии додуматься вместо Луначарского, о том, что "если бы Дон Кихот не был таким придурком, то непременно решительней бы ударил по врагу!" А как бы Михаил Самуэлиевич расправился с пьесами "французского шика"? Да точно так же, как и Анатолий Васильевич - назвал бы их "странным идиотизмом". Ну а когда речь бы заходила о Пьере Луисе, авторе знаменитого романа "Афродита", приговор бы звучал ни как иначе, как: "Холодно - развратный порнографический стилизм".

    Однако вместо всего этого зазвучал нещадный приговор судьбы.          
    
    А именно: 20-го же ноября 1913 года, во время очередного заседания подпольного кружка "Памяти Л.-А. Шмидта", когда изрядно уже располневшая Зинаида Ризберг зачитывала очередное письмо, которое в изобилии собравшиеся гимназистки, курсистки, домохозяйки, пенсионерки, проститутки дома Вассерманов-Райнеров, или как их там, и т.д., воспринимали, как "послание с того света", случилось то, что полностью перевернуло жизнь и Зинаиды Ивановны, и Михаила Самуэлиевича.

    В тот день она, завернувшись в шаль цвета сатанинского индиго, читала на своем сеансе послание лейтенанта, датированное шестым августа 1905 года.

      Вот оно:
      
                " Многоуважаемая Зинаида Ивановна!
    Любить жизнь во всех ее проявлениях и бояться мышей, - это противоречие, сударыня. Разве в мышах не проявляется жизнь? И если бы вы умели любить жизнь во всей ее глубине и многообразии, то и мышей не боялись бы в жизни, да и ко мне бы не относились так сурово, потому что ведь и я, грешный, тоже проявление той же мировой жизненной энергии..."
   
    Захлопала в трудовые ладоши какая-то малообразованная домохозяйка, к тому же на сносях. Когда она оглянулась, то увидела, что аудитория быстро пришла в себя, и взирает на председательшу с подозрением, а кое-какая ее часть даже с ненавистью.

    Встала с места одна малоприятная, хромая писательница, и одновременно самая активная феминистка (она избивала своего мужа с завидным постоянством - утром на тот случай, если тот мог провиниться вечером, и вечером за то, что тот мог провиниться утром, например, просидеть в сортире с  порножурналом дольше тридцати сек.*).

      - Мы давно с девочками заметили, уважаемая Зинаида Ивановна, особенно по тону писем Великого Героя, что вы были часто несправедливы к нему. Я, конечно понимаю, у вас все деньги партии...

      - Организации, Мария Абрамовна, организации, - сквозь зубы прошипела Зинаида Ивановна. Она давно подозревала, что сия активная феминистка прицелилась на революционный "общак" Шмидта, наворованный Паниковским.

      - Неважно. Вот я тут записала с ваших слов. Это, по-моему, было послание, адресованное вам, датированное вторым августа того героического года. О, я помню это смутное время! Ибо была первый раз беременна.

      - Беременны вы были в то героическое время, или нет - это ваше личное дело, - гордо сказала Зинаида Ризберг. - Не мешайте работать.

      - Секундочку! - взвизгнула писательница, и выволокла из-под грудей конверт.

      - Это же письмо Петра Петровича! - только и крикнула Зинаида Ивановна, едва не лишившись сил.

      - Да, я позаимствовала у вас письмо этого героического человека, неважно, что мужчины. Девочки, сейчас я вам прочту!

      - Вы не смеете! - заорала Зинаида дурным голосом.

      - Смею! - заорала феминистка так, что Зинаиде стало еще хуже, и стала читать:
 
  "...Вы бы сделали мне доброе дело, если бы перестали относиться ко мне с предубеждением. Смотрите, пожалуйста, на меня, отбросив всякую антипатию, а то я боюсь говорить то, что думаю..."

    Что же это, да, да, я спрашиваю вас, Зинаида Ивановна, о чем это Шмидт боялся вам говорить, стерва вы этакая?!

      - Это вы оттого так напрягаетесь, дорогая Мария Абрамовна, что у вас одна нога короче другой! - прокричала Зинаида Ивановна.

      - Это у меня-то она короче? Да, короче, ну и что? Это потому что я ранена в бою! (Она действительно как-то подорвалась на авиационной мине, заложенной одним московским маньяком в общественном очке на «удачу»*). Если бы я встретилась Шмидту, уж я бы ломаться не стала! Даже для приличья!

    Назревал бунт. Зинаида быстро решилась на активные действия - она присела и прыгнула вперед прямо на Марию Абрамовну - обе повалились на пол, и в киевской подпольной революционной квартире Паниковского начался адский погром.
   
 Проститутки дома Вайзеров-Врассерманов били румяных гимназисток, чуть пьяных с утреца; слушательницы курсов подпольного клуба памяти Леонардо да Винчи под названием "Улыбка Джаконды" сразу накинулись на группу престарелых домохозяек. Членшы союза капторгслужащих  стали драть космы зажиточным дворянкам из предместий, потому что их раздражал хохлацкий акцент в революционных закормах Киева - "Царя городов русских".

  Кто-то заталкивал чью-то голову в никелированный самовар, красивая брюнетка, с самого начала вызывавшая у всех остальных девушек и женщин отвращение, сверкая ажурными панталонами, качалась на люстре, свесив полуоторованную голову. Одна широкоплечая гражданка, чемпионка Киева по метанию ядер и толканию дисков, так раскачегарилась, что выбросила одну шлюху вместе со стулом в окно, узнав в ней ту самую ненавистную особь, к которой постоянно шлялся ее богатый любовник, с диким проклятием – вдогонку:

- У этих (ПИСК)дарасов, которые с деньгами, на шлюх всегда стоит, а на порядочных девушек – ни хрена!
 
  Сыпалась на паркет китайская посуда, летали по воздуху гусиные жаровни, разбивались девичьи лбы, вырывались с корнем изо всех мест волосы, в общем, происходила самая натуральная революция, разве что в ее чисто “слабополовом” варианте.
 
  Настоящая разница такой революции, сравнению с мировой была лишь в пространстве. Местная, дамская, творилась в поле, ограниченный псевдоготическим стилем (такой был дом*), мировая уже проиллюстрирована в идеале: “Звездные войны, эпизод первый”, - компанейская ляга поднимает алмаз “Око Света”, ловит им “золотое сечение”, и воцаряется мир.

   Мировая революция творится под струны домбры, а весь этот домашний театр, именуемой революцией местной, с элементами лошадиного каскада, сопровождали невообразимой силы оры, визги, вопли, хрипы, таких разнообразных тонов и оттенков, что никакие, самые современные силы Голливуда конца второго тысячелетия и начала третьего, не смогли бы правдоподобно озвучить такую натуральную рубку.

    Когда же силы у беспорядочно воюющих сторон окончательно иссякли, Зинаида Ивановна подняла разбитую голову и увидела на пороге мужчину, жуткий вид которого привел ее в сначала в ужас, а потом в восторг.
 
  Стряхнув с себя бездыханную Марию Абрамовну, последними словами которой были: "Зинаида Ризберг - это яяяяааа!...", она попыталась приподняться с пола, дабы привести себя в порядок, заодно и разглядеть незнакомца.
   
   Тот был двухметрового роста, с огромной кудлатой бородищей, но самое главное было в его глазах: они были огромные, на выкате, горящие зеленым огнем желания под грифом "вообще". Его наряд так же выглядел достаточно странно для пусть даже ноябрьского, но все же киевского климата - одет он был в собачью кухлянку и новенькие соболиные унты. Голову его венчал горностаевый треух с лисьим рыжим  хвостом, явно деформировавшим подобную шляпную композицию.
 
  Из группы женщин и девушек, устлавших своими прекрасными телами гостиницу киевской квартиры Паниковского, подняла голову рыжая, как солнечный протуберанец, гимназистка-хохлушка, со вздохом вскрикнула:   

                “Злодий писюкатый!”,

   - и хлопнулась обратно к сестрам по счастью в общую кучу.
    
   “Сексуальный маньяк!” - взявшись пальцами за виски, машинально перевела с украинского Зинаида Ивановна, после чего, как обычно бывает с бывшими и действующими вдовами в таких редких случаях, "тяжелое копыто предчувствия ударило ее в самое сердце".

    Незнакомец некоторое время постоял в дверях прихожей, затем проследовал к Зинаиде Ивановне, наступая на устлавшие пол дамские тела.

      - Здравствуйте, вы меня не узнаете? - с улыбкой спросил незнакомец.

    Зинаида Ивановна, прикрыв остатками пасхального платья цвета “индиго” обе чашки бюстгальтера, небрежно уселась на чью-то пухлую бездыханную задницу, заявила незнакомцу, что не узнает.

      - Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я похож на своего брата.

      - Я тоже похожа на своего брата, - еле слышно сказала Зинаида, и тут же вспомнила, что никакого брата у нее и не было и нет. - Вам чего? У нас тут лекция.

      - Тут все дело в том, какой брат, - грустно заметил посетитель. - Я брат лейтенанта Шмидта.

      - Простите, он мне никогда не говорил, что у него есть брат.

      - Меж тем, как видите, я есть.

      - А как вас зовут? - оглядывая царивший в гостиной беспорядок, рассеяно спросила Зинаида.

      - Отто. Отто Шмидт. Мой брат просил вас выдать мне денег на новую экспедицию, - сказал незнакомец, поймав на броде моль пархатую, и щелчком отправив её в раскрытую форточку, - та, поняв что не переживет зимы, умерла от разрыва сердца.   

    "Странно, - подумала Зинаида. - Как он может мне что-то передать? Ведь он не жив... Впрочем. все равно... Черный плащ... Черный плащ..."

    Она встала и неровным шагом пошла на кухню, незнакомец отправился за ней. Там она извлекла из чучела огромного гуся - чемпиона Парижской выставки, куда ее так и не свозили, как ту бесприданницу, небольшой дамский ридикюль, где хранились оставшиеся деньги и заложенные облигации ее мужа, Михаила Самуэлиевича Паниковского.

   - Облигации это, как ее... - слабеющим голосом сказала она, но не подобрала нужного слова.

    - Что, левые? - прощупывая бумажки, осведомился брат Петра Петровича.
      - Нет...
      - Заложены?
      - Да.
      - Это ничего. Все равно - завтра получу диплом, и к чертовой матери...
     - Куда?
     - На Север.

 Так, ничего и не поняв, Зинаида Ивановна отдала "общак" в руки первого попавшегося проходимца, только разве что в унтах, глазами и бородой, после чего лишилась сил и плавно сползла в железные объятия неизвестно откуда взявшегося брата своего нетленного, как вечный огонь, героя.
 
    Тем же вечером, вернувшийся со своей рисковой службы, меценатствующий в пользу грядущей революции Михаил Паниковский, застал свою благоверную наспех прибранную и совершенно пьяную. Она мыла ореховый паркет по-морскому, то есть выливала на пол ведро воды и растирала его белым бантом с зеленого велюрового платья, которое валялось в прихожей, придавая человеческую форму тому истерзанному мясу, что в нем находилось.

   По всей квартире плавали чьи-то зубы и космы. Хрустальная люстра лежала посреди гостиной, полностью приведенная в результате падения в негодность.

    Увидев мужа, Зинаида плюхнулась за стол и стала твердить одну и ту же фразу: "Черный плащ, черный плащ... Это был он, он..."

      Зинаида Ивановна уложила с собой бант, и собралась всплакнуть. Ее правое плечо было обнажено, а синие платье, то самое синее платье, из которого Паниковский вытряхнул ради нее попадью отца-настоятеля хоть и провинциального, но все же действующего собора,  было насильственным образом декольтировано, и едва прикрывало трепетную некогда грудь.

   Правый глаз Зиниды Ивановны отек полностью, левый затекал на буквально на глазах.

    Левая рука была странно вывернута, и безымянный палец был весь синий (она как раз ковыряла им в дырке на черепе Марии Абрамовны, и там его сломала*)

   Кистью правой руки она пыталась закрыть разбитый в кровь рот, и потому сидела, и молчала. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

----------------
1. КАТ № 2., стр. 70 “Размышление”, 1925 г.
Дерево, масло, 46 Х 48 см. Частное собрание.
Марко ди Капуа назвал второй раздел своей книги “Сальвадор Дали”:

 “Молодая женщина, увиденная со спины, и другие картины”, 

  Выбор этого произведения Мастера для оглавления периода 1924 - 1928 г., (можно  было бы прибавить  к этим смутным датам тысячу лет ни чего б не изменилось*) тоже кое о чем говорит:

 “Эта “женская вселенная”, многократно воспроизводящаяся, но никогда не повторяющаяся, одновременно прозрачна и темна, словно пронизана страхом перед тем, что каждое ее явление может оказаться последним”.

   - Великий Сальвадор запечатлел  Зинаиду Ивановну в Мадриде, куда она подалась через несколько лет после того страшного дня, когда ее сын, зачатый в тот страшный по своей жестокости день, уехал из Киева, - сказал Одиссей (*).
-  Она была натурщицей в Каталонии, где ее и обнаружил двадцатилетний Дали, которого всегда тянуло к теткам старше его.
  В 1924-26 гг. Зинаида Ивановна позировала ему так же в:
 
“небольшом по количеству, но исключительно высокому по качеству ряду шедевров, до сей поры не оцененными историками искусства”. (М. ди Капуа*).
     - Вы можете  ее видеть....
     - Мы.
     - Ну да, мы можем ее видеть в обеих картинах “Венера и матрос”, написанных в 1925 году - одна на дереве, другая на холсте. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------
КАТ№ 2 , стр. 62, “Венера и матрос”, 1925 г .,
Дерево, масло, 43Х31,5см. Частное собрание.,   
-------------------

--------------
КАТ. №2, “Венера и матрос”, 1925 г, Холст, масло; 216Х147 см., Икеда-Музей искусства ХХ века, Сицуока.
-----------------------

“Помимо этих двух, известна по крайней мере еще одна картина Дали на аналогичный сюжет, написанная в том же году. Работа, хранящаяся в музее Сицуоки, была посвящена каталонскому поэту-футуристу Хоану Сальват-Папассеиту, остальные, видимо, были своего рода этюдами к ней. Картина монументальна, проникнута духом художественного синтеза, - продолжает Марко ди Капуа, - ее целостная пластическая структура полна глубокого лиризма. Это полотно Дали побуждает вспомнить, с одной стороны, произведения Пикассо той же поры, с другой же, благодаря некоторым деталям, побуждает обратиться к итальянской живописи тех лет - к Северини, к “метафизикам” - предтечам сюрреализма.”

   - Теперь ясно, откуда у Пикассо взялась героиня “Бокала абсента” Пикассо, - сказал тот из нас, кого в предисловии мы назвали “Ковбой”, и верховую езду он любил больше остальных, вдоль бережка, да “по брызгам”.

    - Ну конечно! Дали поехал в Париж через год, и предпринял он это путешествие ради такого знакомства. 
   Последнее свидание с натурой Зинаиды Ивановны - именно тогда она ушла к Пикассо, “Плоть на камнях”. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-------------------------
 КАТ. № 2 . стр. 64., “Плоть на камнях”, 1926. Дерево, масло; 27Х41 см. Музей Сальвадора Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США.
   
   “На этом этапе своего становления Дали черпает у Пикассо образы неистовой внутренней силы, запечетлеваемые в момент, когда жест застывает в пике своей активности и энергия оказывается скованной.”
                М.д.Капуа.

Здесь автобиограф не прав, - решили мы, собравшись на полдник - чистить перья.  Пикассо в тот момент еще не знал, что здесь замешана еще одна русская девушка, звали которую Елена, прозванная Гала, ей юный ещё в ту пору Дали
 едва не проломили голову на вершине Лысой горы (той, что в Кадакесе*).

  Так или иначе, нам пришлось решать, имеем ли мы право, призвать к ответу другого гениального испанца, того мастера, который как-то спросил у Великого Мастурбатора - “Уловил суть”? Конечно, это был Пикассо.

   Мы решили, что мы имеем право на все, что угодно, и главное - обладать на такое действо соответствующим сертификатом,   приняли соответствующие позы для игр с пространством, и стали похожи на MTV-шных “увлеченных жуков”, ибо таковой документ был сразу же получен - у Зинаиды Ивановны Ризберг.

При внимательном рассмотрении Великого Пабло оказалось две головы, и неизвестно каких параметров задница - возможно, что Гений узрел у нее лишнюю, третью ягодицу. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

----------------
КАТ. № 4. стр.

“Причесывающаяся женщина”, 1935 (?).

   Кажется, глядя на эту картину высокий Волосатый сказал мелкому Лысому (который, как известно, Усатому - не товарищ*), что, мол - вот они - блеск и нищета революции.
----------------------

   - Уместно было бы упомянуть еще одну картину Великого Пабло, где натурщицей пребывала Зинаида Ризберг, - сказал Одиссей (*), который хоть и сломал нашу стройную, чисто далианскую “запарку”, но на это ему надо было получить соответствующее разрешение, короче говоря он лишний раз умудрился за(ПИСК*)ть нам мозги.

    Тем не менее мы заказали Шедевр, а когда нам его доставили, мы в него всмотрелись. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-------------------
КАТ № 4.
1929-30 г.

  - На этой картине отчетливо заявлена манера Зинаиды придерживать пальцами виски, - сказал Одиссей (*). - Мастер, он на то и мастер, чтоб сразу все усекать. 
------------------------

   - В чем дело? - будучи вконец охреневшими от сегодняшних гуманитарных открытий, спросили мы. - Что за, мать ее, пауза?

   - За Зинберг...

   - Ризберг, - поправили мы, махнули по 50 гр. чистейшей шведской водки и отправились в конюшню, скребсти лошадей.

   - За Ризберг пришла та, которой Поль Элюар посвятил такие стихи - это было как раз в двадцать шестом, они называются “Град скорби”:

“.....Букет зари, таящей жемчуга,
       Забальзамирован под снегом и соломой...”

  - И это все?
  - Нет, вот еще - “В огне хлыстов”:

“....Эти прекрасные белые стены апофеоза
      Полезны весьма для меня....”

    - Это он про Ризберг - Паниковскую - Шмидт?
    - Нет, это он про Елену - Гала Дьяконову - Элюар - Дали.
    - По-моему, она правильно ушла от этого претенциозного француза Элюара к  “первому испанцу, который каждое утро прикасался к солнцу” (как он сам о себе говорил*), - сказал Одиссей (*), нашпаривая скребком по буцеваловскому крупу, и одновременно отпихивая здоровенного ГОНчего вице-вожака - выжлеца Громилу. - Вспомните, с какой беспощадной иронией его выписал Великий Мастурбатор*. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

----------------------------
КАТ.№ 2 стр. 92.

“Портрет Поля Элюара”, 1929 г.
Картон, масло; 35Х25 см. Частное собрание.

М.д. Капуа: “Портрет был написан летом. Элюар оказывается включенным в очень широкий контекст навязчивых идей-образов, преследовавших  самого Дали: тут и кузнечик-саранча, и профиль самого Сальвадора, и муравьи, и львиная голова... Словом, заключение медицинской экспертизы, написанное в форме портрета....”

    После того, как Одиссей (*) прочел весь этот декандентский бред (так, кажется, Аркадина назвала пьесу своего сына, Треплева*), у нас испортилось настроение.

   Мы подошли к крохотной картине, и поздравили себя лишний раз с тем, что Великий Мастурбатор уловил  безумную суть этого тысячелетия, когда разделил человеческую особь на такое число составляющих - нам показалось, что вся эта цепь разложений на “частичную суть” напоминает о(ПИСК)тельную сцену - она, как  “Вавилонская башня” Питера Брейгеля, кажется, старшего, - только никто ни с кем не встречаются, у каждого - по музыкальному инструменту, и все мы играем не вразнобой, ибо - мы - единый оркестр, мы все солисты, и нас миллионы, и мы никогда не перестанем понимать друг друга - и какой-то мудак с зубастым ртом на голове, и дохлый кузнечик, и сам Элюар, ныне покойный, и лес на его левом плече, и никогда не уйдет с его умного лба ЕЁ рука, и не упрется его желание в идиотскую улыбку, принадлежащую, кажется, правой половине ЕЁ полупустого, сизого внутри и серого снаружи, божественного черепа.*   
-----------------------------
 
  Проклятье носилось прямо под крюком, на котором когда-то висела та самая люстра,  что сейчас валялась на полу, и которую в 1911-м году Паниковский подарил дамскому кружку в честь праздника 8 марта всех угнетенных женщин и девушек, который самые активные феминистки организации решили учинить в связи с пятилетием умерщвления Петра Петровича Шмидта 6-го марта 1906 года на острове "Березань".
      
    Сначала "девочки" решили устроить себе радость прямо 6-го марта. То есть в тот самый день, когда Шмидт окликнул своим спокойным голосом своего бывшего сокурсника Ставраки, и сказал:

"Миша! Прикажи своим дебилам целиться прямо в сердце, ибо мы умираем за свободу!"

 Однако 6-го марта пошел дождь, а закончился только 8-го, так что старт этому бессмертному движению был дан именно 8-го марта 1911-го года.

Пикник удался: девочки перепились и пересрались в количестве полутора ста, от куражу и мондражу изнасиловали бедного Михаила Самуэлиевича, прямо возле, жареной овцы на вертеле (чуть самого не испекли, но зачинщица - толстая вегетарианка, хапнула гранёный для храбрости, и вовремя сломалась*).
 
Так что напрасно всем русским школьникам советского периода втирались очки по поводу того, что этот пьяный день был придуман двумя революционными лесбиянками - Кларой Цеткин и Розой Люксенбург, который в Голландии еще называется "праздник секретарш".

На самом деле даже это, казалось бы, незаметное обстоятельство в истории Советской России было профинансировано нашим героем - великим слепым Михаилом Паниковским. Но об этом история молчит. Молчит об этом история.

   (Промолчали и мы, ибо регистрировали этот факт, что все эти истории похожи на заставки МТV*).

    Нынче, года тринадцатого, ноября двадцатого, Зинаида Ризберг, обливаясь слезами, рассказала мужу своему, Михаилу Паниковскому, о внезапном явлении Отто Шмидта, брата покойного Петра, от которого тот передал привет и забрал все кружковские деньги. Пропажу денег Михаил Самуэлиевич как-то проигнорировал - для него они исчезли давно и безвозвратно ("Ничего, ничего, вот сейчас выпью водки, еще наворую", - думал он*).

  Но когда она сказала ему, что по всем вагинальным признакам, брат Отто, воспользовавшись ее бессознательным состоянием, овладел ею, с Михаилом Самуэлиевичем произошел натуральный шок. Он пошел на кухню и стал вытряхивать из парижского гусиного чучела опилки, и сразу склевывать их на манер  воробышка, поедающего с ладони доброго человека коноплевые семечки, и на глазах кривеющего.

      - Зинуля, как ты могла... - твердил он, заглядывая в стеклянный гусиный глаз, в промежутках между несуразными  своими движениями. - Как ты могла, Зинуля...?
   
   Зинаида приблизилась сзади, положила ему руки на плечи, и пьяным голосом забормотала:
   
   - Я была в беспамятстве, Мишенька... А когда очнулась, смотрю - девочек уже нет, а я лежу под столом, и чувствую, что в положении.

    Через пару недель Зинаида Ризберг призналась мужу, что предчувствия ее не обманули - она беременна, и явно не от него. Паниковский настаивал на возможной ошибке, но чуткое женское сердце подсказывало Зинаиде Ивановне, что отцом ее ребенка был даже не Отто Шмидт, брат Петра, а сам Петр, явившийся с того света, чтобы явить свету нового героя.

    Шел 1914 год. Начиналась первая мировая война. Россия, вот уже тысячу лет разваливалась, как государство. Паниковский, не выдержав душевных мук, бросил все, сел в первый попавшийся поезд, и сошел на дальней станции под названием "Арбатов". Не было ни хлебосольных поселян и поселянок, ни "травы по пояс". Была зима.

    Первое время Михаил Самуэлиевич пил горькую, потом вспомнил об очках и тросточке, но сразу же был изловлен в пределах Спасо-Кооперативной площади, и больно побит жестокими арбатовцами, ибо за время перипетий и стрессов у него стали трястись руки. Как-то раз, на постоялом дворе, который состоял при доме колхозника, к нему вдруг пришла внезапная злоба на горькую свою судьбину, и в особенности на фамилию Шмидт, и на все, что с этой фамилией было связано. Как-то он посмотрел на себя в огрызок зеркала, в ужасе отшатнулся, после чего твердо решил начать побираться под псевдонимом.

   Так что старик Паниковский приврал летом тридцатого года, сидя на зеленой скамейке в летнем саду города Черноморска, когда рассказывал Шуре Балаганову, про то, что на старости лет сделался аферистом из-за революции. Он являлся ее активным частным вкладчиком, и никогда никому не рассказывал подлинную историю своего падения, всегда ограничиваясь короткой справкой о городовом Небабе, киевской квартире, и дымящемся самоваре на дубовом столе.

   Великий Комбинатор Остап Бендер, много раз спасавший Великого Слепого Михаила Паниковского от побоев, всегда считал, что имеет моральное право на некоторые элементы как физического, так и нравственного воспитания бедного старика (в конце концов, далеко не всем известна мера ответственности любого руководителя за вид и поведение своих подчиненных, и как это вообще порой тяготит*).

    Но если бы он узнал его подлинную историю, то наверняка не позволил бы себе этих выпадов на счет Зоси Синицкой, когда он сказал: "Старик! Эта девушка не про вас".

   Старик и без него знал, что девушка было не про него, но она была удивительно похожа на ту единственную и неповторимую любовь, навсегда утраченную.

   Напрасно Великий Комбинатор раздражал Паниковского несправедливыми словами о том, что он не родил детей из экономии - дело было вовсе не в экономии, просто в те времена Паниковский пахал, как проклятый, а внутренний кодекс финансируемой им феминистской организации не позволял её членам (про член – это, конечно, парадокс, но что ж тут нам, учёнейшим мужьям, поделать*),

 напрасно он подтрунивал над ним рассказами о вдове с персидскими глазами, ибо глаза у Зинаиды Ризберг в самом деле были такие же, как у плененной Александром законной жены Дария; напрасно он сказал на могиле Великого Слепого, что тот не был нравственным человеком.

   Паниковский был в высшей степени нравственным человеком, и характер его стал вспыльчивым исключительно по причине методичных ударов чугунного молотка судьбы, после которых он так и не сумел оправиться, да и годы лихолетья, бывшие в постоянном напряжении нервы его, явно не излечивали.

   Напрасно, напрасно, напрасно...
 
   Господи, куда ведет нас эта бесконечная гонка, то за призрачными лаврами революционных реформаторов, то за мертвыми миллионами? Кому все это нужно? Где оно, счастье? Ну, есть немного, а потом раз - и нет ничего... Ничего не осталось, как пел нам Поэт.

    Нам бы дождаться сезона, когда запоют цикады, выбраться на волю, присесть, немного выпить, посмотреть друг другу в глаза, и рассказать все, про то, что было, и про то, что может быть, будет..

"Может быть, где-то нас ждет счастье", - сказал как-то, молодой еще и наивный, не злой и не сидевший, автор сухоревской конвенции Шура Балаганов, но тут же был прерван Остапом Бендером.

Не потому, что тот не любил свою золотую роту, а потому, что не давал ей расслабляться. Он гнался за миллионом, который должен был обеспечить ему безбедную жизнь в Рио. Ну что, прошло двадцать лет, вот он в Рио. И опять гонка. И вновь беседы носят полуофициальный характер, и все дурацкие вопросы задаются для того, что бы получить на них дурацкие ответы.
 
 И снова - в путь. В погоню за золотом кладов. Ни слова о детях и вдовах. На колени перед шестизарядным (Как часто говорил то ли генерал Грандт, то ли генерал Ли *.)


--------------------
*  После такого выступления мы решили ровно на неделю завязать со всеми мероприятиями, преследующимися по закону, ибо наш дежурный астролог, раскинув свое “звездные карты”, заявил, что опасность где-то рядом, и что нам не дадут в тюряге поставить компьютер, и нам придется царапать текст на стенах, а стен может и не хватить.

   Мы сыграли его звездными картами в “бридж”, лишний раз познали истину, которой нет, на том и успокоились. Потом мы должны были уснуть, пока не начал греметь холодильник, мы задремали, но перед тем, как провалится каждому в свой колодец, и, пролетев подземными и подводными ходами, вновь повстречаться, кто-то из нас (не помним, кто именно*), сказал - в потолок то ли особняка Питера Устинова в Женеве (он иногда впускал нас к себе побичевать*), то ли каюткомпании “Нового Ковчега”, то ли большого белого облака:

   - Если бы нас было не 12, а, скажем, 33, то мы, “совокупные все”, в сумме были бы одним Бдящим.
   
   - Буддой, то есть.
   
    - Ну да.
   
   “УсраЦа можно”, -  написал из нас тот писатель, что хуже всех знал грамоту, и потому раньше всех вставал, - прямо, как его гнедая кобыла Зараза, - где-то там, в сухопутном разделе нашего мира, весь в  мыле.
 
   Ему снились грамматические кошмары.* 
--------------------



             Глава одиннадцатая: “НИКОГДА НЕ ГОВОРИ НИЧЕГО”               
 

Послышался какой-то интернациональный хор, наверное, «DEEP FOREST”, - подумалось нам, синеоким, и всплакнули мы, ибо услышали по радио – в России, оказывается, всего шесть процентов населения довольно своей половой жизнью, остальные то дефлорируют, то мастурбируют.

Ладно  дрочим дальше, - сказал Одисссей (*) (Хитрожопый), и прочёл:

   самые довольные среди всех в мире – хохлы – они от своей половой жизни, особенно после Чернобыля, аж светятся все.

  - Бывали мы в царе городов русских! – вспомнилось и нам, и (*).

  Именно там, в году 1988-м, на гастролях в самом большом в этом благословенном городе клубе, Хитрожопый, подрабатывая на академической сцене герцогом Арманом Луи Бироном Гонто Лозэном, во время прощальной драки с палачом (ныне покойным), которая проходила в преддверии грядущего гильотинирования, провалился в оркестровую яму и едва не сломал хребет – тогда он лежал в номере гостиницы “Москва”, в артистках и цветах.

- Так что раньше провала в русском сексе не наблюдалось, - закончил Патрекей, отвязал с тулупа веревочку, им пошел на чердак (сто второй этаж*), предупредив на прощанье, в стиле соседа по камере фришевского Штиллера, то мы его больше не увидим, потому что он собирается повеситься.

На него столь удручающе подействовала такая статистика, потому что он еще помнил времена, когда и (ПИСК*) стоял и деньги были.

   Мы не дали ловчему повеситься (он бы все равно не удавился*), ибо в тот день, когда нам требовалось хорошее настроение, дабы заняться, как это было выписано в популярном журнале “Техника молодежи”, “антологией шмидтовских случаев”, мы решили прогуляться “верхами” - в радиусе двенадцати сухопутных верст по лесам, полям, горам, и лугам, слегка передернутыми первыми заморозками.
 
   Лошади почти все донской породы, (у (*) Одиссея был ахалтекинец, и звали его - Буцефал*), фыркали, поигрывали и рвались погоняться, но у нас была другая, чисто аналитическая задача, и все скачки откладывались - скорее всего до завтра, ибо мы решили нынче же покончить с этой главой - она предполагалась ностальгической.

    ГОНчаки гоняли, ДОНчаки (так звали большинство лошадей*), - везли, а мы, вышагивая по лесочку, передавали друг другу “люльку мира”, и радовались подвалившим гуманитарным открытиям, прям как дети.

 Дальше - мы поклялись говорить правду и ничего кроме правды, положив сразу двенадцать правых рук на большую пухлую книгу, как выясняется, на свою собственную*.
 ------------------

  Зинаида Ивановна Ризберг впервые увидела своего Мятежного Лейтенанта двадцать второго июля 1905 года в Киеве, на ипподроме, куда порой заезжала поставить на какую-нибудь симпатичную лошадку: следующая по ставке кобыла ломала себе ноги - такие финансовые “попадания” случались всякий раз, и Зинаида Ивановна со временем успокоилась мыслью, что такова ее персональная миссия на этой земле, выдавать нечастным кобылам «чёрную метку».
  В первых рядах били какого-то лошадиного барышника, звенел колокол, в конюшне злоумышленники кормили кобылу форварда димедролом, короче все шло своим чередом, и тут Зинаида почувствовала затылком чей-то полубезумный взгляд. Она оглянулась, и увидела мужчину с усиками в черном плаще и черной фуражке.
 Маньяк, - решила Зинаида Ивановна, и, допив бутылку сельтерской, решила ближайшем поезде пробраться к себе на дачу, в Дарницы. На семичасовую она опоздала, а когда уселась, наконец, в темное купе следующей, то увидела в дверях знакомую фигуру.
   "Черный плащ!" - с ужасом подумала она.
     - Вот мы и встретились, - загробным голосом сказал незнакомец.
 Весь дальнейший путь он выуживал от нее разные сведения, и, в конце пути, исключительно для того, чтобы отвлечь незнакомца от решительных действий, она назвала себя и дала адрес.
   
    На счет маньяка чуткое женское сердце Зинаиды Ивановны почти не ошиблось. Вот некоторые выдержки из письма в редакцию "Крымского вестника" бывшей супруги "пожизненного депутата севастопольских рабочих П.П. Шмидта", Д.Г. Шмидт, опубликованного третьего января 1906 года в газете "Новое время":
   
  "...Мой муж давно уже обнаруживал признаки психического расстройства. Шестнадцать лет назад, служа в Черном море, он, явившись к главному командиру Черноморского флота Кумани, стал говорить самые несообразные вещи в состоянии крайнего возбуждения, вследствие чего и был помещен в севастопольский военный госпиталь...."
 
  Сразу напрашивается вопрос - почему его поместили не на гауптвахту, а сразу в госпиталь - по-видимому, вещи он говорил действительно несуразные. Читаем далее:

    "... По прошествии двухнедельных испытаний ему был дан одиннадцатимесячный отпуск по болезни. Переехав в Москву, я поместила мужа в известную психиатрическую больницу Савей-Могилевича. По истечению отпуска он по высочайшему приказу был уволен со службы по болезни..."
   
  "...на канонерской лодке "Бобр", вторично заболел сильным нервным расстройством и был помещен в Нагасаки в морской лазарет. Заведующим в лазарете состоял доктор Волошин. Его болезнь возбудила общий интерес врачей эскадры, его исследовавших. Одним из них был доктор Солуха, который, вероятно, не откажется подтвердить все вышеизложенное...."
   
  Надо сказать, диагноз, поставленный консилиумом русских врачей японского порта Нагасаки, звучит неутешительно для сообщества севастопольских рабочих, депутатом которых П.П. Шмидт был избран пожизненно; и шокирующе для специалистов.

     Вот запись в госпитальном журнале за пятое октября 1890 года :
    "...Шмидт Петр Петрович выписан с диагнозом:

 "Параноидная шизофрения, отягощенная перверзивными делинквенциями"

 Подписи: Военврач Волошин
                Военврач Солуха".
   
      По-видимому, Зинаида Ивановна Ризберг, еще тогда, на киевском ипподроме, догадалась об этих самых "делинквенциях", вдобавок еще и "перверзивных".

     К тому же, она как раз была изрядно упакована немецкими справочниками (хорошо зная язык, Зинаида с детства увлекалась последними достижениями в области психологии и соответствующей терапии - увлечение, свойственное незамужним девушкам начала столетия*).
     В руках она держала пятнишный выпуск
             
                "Ярбух фюр психоаналитик унд психопаталогик"

а в сумке томился труд профессора Блейера:

                "Аутистическое мышление"

но с судьбой, как говорится, не поспоришь: может быть, валялась бы где-нибудь на рельсах, без скальпа и трусов, если б не уболтала тогда знаменитого революционера в темном купе, стараясь в точности придерживаться инструкции об изнасилованиях.

  Тут надо бы и «кончить» - и так все ясно, но вот, как говорится, жирная точка, в качестве которой мы бросаем на стол донесение статс-секретаря последнего русского царя, с которым революционеры рассчитались с подобающим только им тактом; Сергея Юльивеча Витте, известного своими либеральными взглядами, за них же и пострадавшего. Вот его полный текст:
   
     "     Ваше Величество!
    Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговоренный к смертной казни, психически больной человек и что его преступные действия объясняются только его болезнью. Я не имею и не могу иметь по этому предмету никакого мнения, так как дело мне совершенно неизвестно. Но все заявления мне делаются с просьбой доложить о сем Вашему Императорскому Величеству, а потом, опасаясь, что я не исполню свой долг, имею честь всеподданнейше довести о сем до сведения Вашего Императорского Величества.
                Статс-секретарь граф Витте".
 
    Последний русский монарх, видимо, не был знаком с диагнозом докторов Волошина и Солуха, и потому начертал вверху послания своего премьер-министра следующую резолюцию:
   
 "У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевно больным, то это было бы установлено судебной экспертизой.
                Николай".
 
    Сразу после казни командующего Черноморским флотом периода с 15 по 16 ноября 1905 года, П.П. Шмидта, некоторое время погоревав в претенциозно годюшного вида трактире (названия она не помнила, и с кем бухла – тоже), а в последствии – еле вышедшая из запоя в каком-то периферийном лазарете (здесь был неизвестен даже город),

Зинаида Ризберг отправилась к сестре в Дарницу. С наступлением зимы она переехала на свою киевскую квартиру, в холода мало выходила из дома, и все перечитывала письма, которых, с момента их встречи с командующим флотом, отставным лейтенантом Шмидтом, в купе ночного поезда, и вплоть до его казни, милостью государя замененной с умной веревки на глупую пулю, скопилось изрядное количество.

Ибо окончательно ё(ПИСК)нувшемуся от страха Отто Юльевичу было в одиночестве сыро, холодно, хреново, а эпистолярия, как он читал в немецком же журнале «Психология для опытов», висевшем на гвозде возле «калоотстойника», успокаивала ему нервы, а нервы, судя по вышеуказанной медицинской метрике, а также по организации самого восстания на «Очакове», и последующего бегства в гриме качегара,   были ни в (ПИСК)зду.

Так что он решил на прощанье потрепать нервы бабе, которую первоначально собирался, «поматросить и бросить», а потом, как ему, в его воображении казалось, всё это творчество должно было всенеприменно войти в историю.

Как это не дико, но он оказался прав, и ровно через 50 лет половозрелым школьникам, с помощью такового, заранее спланированного обыкновенным маньяком обмана, стали вправлять мозги, мол, вот они каким слогом бумагу марают, настоящие революционеры – ни слова про диагноз.

Но фишка пребывала, словно джин в «гранён», - готовая вспорхнуть, ибо гораздо раньше строки сии стали своеобразным, магическим манером действовать на склонных мелодраматике, хохлухам, созревшим к началу двадцатого столетия.    

Впрочем, по порядку.

  Двадцать третьего февраля 1906-го года, ближе к полуночи, сидя у буржуйки, Зинаида Ивановна взяла наугад первое попавшиеся письмо, написанное на броненосце "Три святителя", датированное двадцать пятым октября и стала читать его:
   
   "...Знаете, кто я теперь такой? Я - пожизненный депутат севастопольских рабочих.
   Понимаете ли, сколько счастливой гордости у меня от этого названия.
   "Пожизненный", этим они хотели, значит, меня выделить из своих депутатов, подчеркнуть мне свое доверие на всю мою жизнь. Показать мне, что они знают, что я всю жизнь положу за интересы рабочих и никогда им не изменю... Вот какую великую честь они сделали мне..."

      Зинаида откинулась в кресле-качалке, долго не могла попасть гильзой своей папиросы в черепаховый мундштук, наконец закурила. Потом тихо заплакала. Как ни странно, эти странные тексты, вызвали сильные внутренние ощущения, какого рода, она еще пока не поняла.

     "Нет, не паранойя, а скорее цельность. Преданность делу", - подумала Зинаида Ивановна, после чего вернулась к письму, и на этот раз строки, которые она знала почти наизусть, вызвали у нее натуральный оргазм.

   " Мое преступное правительство может лишить всего, всех их глупых ярлыков: дворянства, чинов, прав состояния, но не во власти правительства лишить меня моего единственного звания отныне: пожизненного депутата рабочих..."

   Прочитав это, она испытала такое сексуальное наслаждение, что едва не лишилась чувств. Как будто естество героя-революционера, то самое, которого она так и не познала при его жизни, постигло ее женское лоно.

     - Это непостижимо, - говорила она себе, считая мелкими шашками тесную комнату, держась пальцами за виски. - Это непостижимо...

   Ей непреодолимо хотелось почитать еще, но нормальный инстинкт самосохранения взял верх, - она просто пошла прогуляться по февральскому Крещатику.

Она прошлась раз, два, после чего ежевечерне стала выходить на прогулку - письма отставного лейтенанта вернули ее к жизни... Чтение их возбуждало ее, и быстро превратилось в натуральную наркоту.

Единожды она даже забыла про свою стандартную, девичью суточную дозу кокаина (девять граммов – в сердце*), и, когда настал вечер, а «ноздря не ныла», она окончательно поняла, - она обрела в виде исписанного стандартного рулона, «режкой» рубленой сортирной бумаги, пахнущей сортирной тиной, то есть обладавшей стандартным ароматом приморских казематов, настоящее сокровище.

Не оказалось на земле для неё, такого кайфа, с которым можно было сравнить чтение подобной революционной литературы - это была сотня оргазмов одновременно, возведенная в какую угодно степень, далее в степень следующую, то есть она сформулировала для себя абсолютно новое понятие о счастье.

«Счастье, - думала она, - это когда обыкновенная еб(ПИСК)ля становится чем-то запредельным, а тут – никого соития не надо, не надо становится ра(ПИСК)ком, и уподобляться всякой необразованной скотине, той же корове, читаешь, и всё».

К этому идеальному стимулятору не могло быть привыкания - лейтенант возникал то в образе странствующего альбатроса, то в виде средневекового флибустьера, то рыцаря, то льва, то тигра, а то и вовсе – грезился всемогущим призраком, этакой тенью отца Гамлета, явившегося не принцу, а Гертруде. 

    В самом начале весны Зинаида вдруг осознала, насколько несправедливо, и даже  преступно с ее стороны было пребывание с драгоценной пачкой писем, по пошлому, чисто мещански индивидуально, и она твердо решила, каким угодно способом, поделиться своей радостью с другими женщинами, терзаемыми проблемами личной неустроенности, попросту говоря, обыкновенного бабьего одиночества.

Однако ее персональная невостребованность прекратилась совершенно неожиданно.

    Шестого марта одна тысяча девятьсот седьмого года, когда она в очередной раз вышла прогуляться на Крещатик, и отпраздновать годовщину гибели Петра Петровича Шмидта, а потом уже вернуться к его чудодейственной эпистолярной литературе, жестокая судьба наконец-то смилостивилась над бедной Зинаидой, и свела ее с человеком достаточно либеральных взглядов и, в ту пору вполне бескорыстным.

    Звали его - Михаил Самуэлиевич Паниковский. Для того, чтобы уяснить себе мотивы появления в данной точке пространства этого почтенного джентльмена удачи, в его неизменном соломенном "конотьё", и стерильной грудной манишке с рукавами на стильных оттяжках, следует дать матери истории очередной откат в зад - обратно, но на этот раз совсем недалеко - во времена революции 1905 -го года.
   
      Дело в том, что в тот же день, когда все тот же аккуратный во всем, статс-секретарь Его Величества, граф Витте дал Николаю телеграмму следующего текста:
 
   "Ваше Величество!
    Всеподданейше испрашиваю, не угодно ли будет Вашему Величеству принять меня и выслушать мои соображения о современном крайнем тревожном положении дел в России?";         

   в ту же самую пятницу, седьмого октября, все в тот же мятежный год (так вам и надо за тройную ложь - свободы, равенства и братства*), в свободном еще в ту пору от украинской коррупции и колумбийских картелей (все нюхали немецкий синтетический кокаин*), в редакции "Крымского Вестника", независимый сыщик Е. Петров (Катаев) подавал заметку независимому журналисту И.Ильфу (Файзинбергу) про невероятное криминальное проишествие. Расторопный И. Ильф (Файнзинберг, в то время еще никому в голову не приходило назвать его Прекрасным Зинбергом*), “обернулся” моментально, и сразу заметку напечатал, придав ей нормальную литературную форму, безо всяких, этих, знаете ли, ментовских приколов.

  Вот ее, стало быть, текст:
               
“ПОХИЩЕНИЕ ИКОНЫ В ХЕРСОНСКОМ МОНАСТЫРЕ"

   В 4 часа дня 5 октября в Херсонском монастыре зазвонили к вечерне. Но вдруг благовест внезапно оторвался... Обнаружено было исчезновение монастырской святыни - Корсунской иконы. Она находилась в верхнем храме и составляла предмет особенного благовейного поклонения прихожан. Сверх того, эта икона, усыпанная множеством драгоценных камней, представляла и огромную материальную ценность - стоимость ее, как говорят, простирается до 50 тыс. рублей.
  Похищение иконы среди белого дня в густо населенной обители является событием в высшей степени загадочным".

   От себя добавим, что такого плотного сближения рыцаря с учеными мужьями история не знала и не узнает. Что касается техники похищения упомянутой иконы здесь не было ничего "в высшей степени загадочного" - просто искусный иллюзионист Михаил Самуэлиевич Паниковский, как правило, работающий под слепого, на денечек позаимствовал у сильно пьющего монаха Херсонской обители - краснорожего монаха, в миру - Залипукина, в небесах - отца (пардон за безумные совпадения, но кто знает – где жизнь, а где – литература*) Алексия, его черную сутану, и сработал под ослепшего командировочного деятеля монашеского ордена "Госпиталиеров".
   
  Купив, опять же на ворованные деньги, пьющему монаху ящик водки, и приведя ему в компанию ортодоксального иудея (от баб он шарахался, как и положено истинному православному монаху*), Паниковский отправился на дело.

  Пока православный монах в обнимку с ортодоксальным иудеем предавались своим сатанинским пляскам, ненавидя женщин и любя всевышнего (каждый своего*), наш нетленный слепой герой, Гомер и Мельтон одновременно,  постукивая своей курортной палкой из-под черного монашеского сукна, и прикрыв зоркий взгляд капюшоном, некоторое время поотбивав поклоны, сковырнул иконку из древней стены, загрузил ее под сутану.
   
 Он так же легко удалился, как запросто явился - при большом скоплении монахов, большинство из которых крутилось возле святыни все с той же корыстной целью, проделать операцию можно было, не обладая талантом Д. Коперфильда (а Паниковский ими в ту пору обладал*), то есть, в данном, конкретном случае наш герой просто первым принял «ключ на старт». 

   На другой же день И. Ильф, в миру - Файнзинберг, в компании двенадцати блатных наездников, спустя 70 лет немедленно перекованный в “Прекрасного Зинберга” опубликовал донесение пристава 1-го участка Гринберга, которому:
   
     "...при участии околоточных надзирателей Даржецкого и Ковалева удалось вчера задержать похитителя иконы Херсонесского монастыря. Вор оказался неким Бойко, одесским мещанином, недавно прибывшим в Севастополь. В чемодане его найден образ и все почти драгоценности, бывшие на нем".
   
   Напрасно одесский мещанин Бойко, выплевывая передние премоляры и задние резцы на каменной пол подвала, пытался объяснить приставу 1-го участка Гринбергу, его непосредственно бившему, а так же околоточным надзирателям Даржецкому и Ковалеву, его за локти держащим, что икону он купил за 40 тыс. рублей у неизвестного слепого монаха, назвавшегося отцом всех угнетенных прихожан - Алексием, в миру - Залипукиным, и что они перед этим долгое время пересылали друг другу телеграммы.

  Стражи закона, уже успевшие выковырять с десяток камушков (вот откуда это странное:

"...и почти все драгоценности, бывшие на нем."*),

мещанину Бойко не верили. И правильно делали, ибо купил он икону не у бедного пьющего монаха Залипукина, а у известного на всю Киевскую Русь афериста М.С. Паниковского, известного еще под кличкой - "Крот".

   "Крот" же в это время уже ехал в поезде "Севастополь - Киев", кушал в буфете специально для него приготовленного шведского гуся, пил "Смирновскую", закусывал ее разноцветными икорками черно-красных, а отнюдь не гавенных оттенков; дергал за косичку сидящую рядом девочку Катю, и запускал другую руку под юбку ее маме, Ираиде Яковлевне.

   "Так что каждому, как говорится, свое. Кому сам бублик, а кому дырку от бублика", - думал Михаил Самуэлиевич, показывая фокусы языком, дотягиваясь им порой до кончика носа, девочке Кате, и плавно добираясь до Ираидиных панталон. В нагрудном кармане, в замшевом мешочке на веревочке, у него покоились самые крупные бриллианты с Херсонской Иконы, которые он успел сковырнуть еще до поимки одесского мещанина Бойко, еще до того, как тот попался, был избит, а после и вовсе застрелен при попытке к бегству, прямо в полицейском бункере.

Мещанин Бойко, не выдержав мук, пытался упрыгать вместе со стулом, к которому его приковали злые полицаи, на волю, но тут у него отстрелил из своего именного "Смит-Вессон-42" 15-ти граммовой пулей с полуоболочечным наконечником башку ни кто иной, как околоточный надзиратель Даржецкий, после чего кто-то из своих, служивых, подстелил ему под задницу овчинный тулуп, и налил водки.

- Попал, - сказал тогда господин надзиратель. - Собаке - собачья смерть.

  Так же сказал, некоторое время до этого страшного случая, Михаил Самуэлиевич Паниковский, договариваясь с надзирателем об упомянутой афере, и предоставляя  покупателя.
  - Меня совершенно не мучает совесть, - сказал  Паниковский Даржецкому, когда замышлял похищение. - В конце концов, это святотатство - вот так, по-свински, пытаться приобрести святыню в собственность. Жалкие ничтожные люди. Любое зло должно быть наказано. И мы с вами этому поспособствуем.

    После этого Паниковский, по кличке "Крот", и Даржецкий, по кличке "Берихаря"; хлопнули по рукам, и, и как им казалось, ничуть не огневили Всевышнего, ибо оба, - и вор, и мент, каждый в своих узкоспециализированных кругах, слыли глубоко набожными людьми, ибо времена проводили в церквах.

   Накормив в дороге до Киева девочку Катю шоколадными конфетами, а ее маму - Ираиду Николаевну - сладкими вафлями, Михаил Самуэлиевич спрыгнул с поезда, и бодро направился к своему давнему приятелю - городовому на углу Крещатика и Прорезной, с которым состоял в давней коррумпированной связи.

 Звали городового -  Небаба Семен Васильевич. Тот как-то помог Паниковскому закупить и обставить самую большую квартиру на "его территории", стал получать по пяти рублей в месяц, и наблюдать, как иногда, изрядно "накушамшись", "Крот" выходил из своего парадного подъезда, и куражился, переводя через подведомственный ему участок всяких там буржуа, работая, естественно, под слепого.

   Однажды, весной 1907 года, когда цвели яблони, пахло жасмином, на румяных щеках хохлушек уже появились ямочки, а на носах - веснушки, городовой Небаба Семен Васильевич стал свидетелем сцены, при тихом созерцании которой он едва не сморкнулся себе в бороду, - от хлынувшего ему на широкую грудь весеннего счастья.

   В тот, как позже выяснилось, знаменательной для всей русской прогрессивно настроенной “слабой” части человечества, день, дверь парадного  подъезда распахнулась, и из нее вышел Паниковский, с гвоздикой петлице и орлиным пером в конотье.
   Он развязно нацепил к верху дужками свои знаменитые на весь прокурорский округ зеленые очки, извлек из-под полы своего блестящего пиджака свою не менее знаменитую курортную трость, и пошел себе сшибать прохожих, отговаривая каждому из них тысячу извинений.
 
   В конце концов, он уткнулся носом прямо в бляху городового Небабы, и сказал:
   
    - Здравствуйте, Семен Васильевич.
 - Здравствуйте, Михаил Самуэлиевич, - любезно поприветствовал вора городовой. - Вышли прогуляться?
  - А знаете, Семен Васильевич, - вырвав из конотье свое тирольское перо, проигнорировал реплику Паниковский. - Я всегда мечтал проживать в комунне. Но только не в Парижской.
 
 Знал бы тогда Паниковский, какую  организацию он себе тогда накаркал, настроение бы у него в тот день сильно испортилось, но 17-й год был еще далеко. А весна - вот она.

    А посему он пошел себе, как позже описал эту его манеру ловить кайф с пользой для дела,  Прекрасный Зинберг (Ильф):

"задрав подбородок в небо и мелко постукивая перед собой курортной палочкой, отогнув назад плечи и осторожно ставя ноги на тротуар, вплотную подходил к дамам, стуча палочкой по вертикальным поручням. Натыкался на прохожих и, глядя сквозь них, шествовал дальше.”

   Небаба восхищенно наблюдал, как Пониковский вспахивал карманы

"настолько добросовестно, что даже смял большую очередь, голова которой уперлась в столбик с надписью...."

   Какой именно надписью, Небаба до сих пор не знал, но подозревал, что это было объявление про то, что у городского головы украли дилижанс, - вместе с кучером и парой гнедых. (Поговаривали, что и с тремя женщинами из дома Вассерманов - Райнеров*). За информация обещалось вознаграждение, но это была лишь приманка, а объявление уже год, как подвесили.

   Первой жертвой великого слепого в тот незабываемый день годовщины смерти его формального отца П.П Шмидта, 6-го марта 1907 года, стал известный драматург Михаил Афанасьевич Булгаков, который гулял и пел Киев, как "царь городов русских".

    Обчистив Михаила Афанасиевича на полторы гривны (позже судьба покарала его за такое невнимательное отношение к классикам русской литературы*), он направился в обратный “челнок” через Крещатик, и дальнейшее его шествие, навеки запечатлела, ныне действующая  мемориальная доска, открытие которой состоялось в первый день третьего тысячелетия - наконец-то справедливость восторжествовала. 

  Кто не видел, тем напомним, ибо Киев боле не царь городов русских:

     "В этом месте, 6-го марта 1907 года, в одиннадцать часов пополудни, великий слепой Михаил Самуэлиевич Паниковский познакомился с известной революционеркой Зинаидой Ивановной Ризберг."

И ниже, мелким шрифтом, «приложЭниЭ»

   Особая благодарность потомкам городового Семена Васильевича Небабы, царский городового, дослужившемуся до профессорской степени Московской консерватории, и написавший знаменитый Буденновский марш для буденновских же лошадей: "И в бой нас красный маршал поведет". 1*

   В тот, навечно запечетлённый в мраморе день, Небаба повернул голову влево и увидел премилую даму, идущую странной походкой, той самой, которую он наблюдал у немецких шлюх дома Райнеров-Вассерманов, когда те выскакивали в одних трусах на улицу за папиросами.

 "Странно, - подумал тогда городовой, в последствии известный композитор, лауреат сталинской премии. - А с виду - приличная дама. Либо революционерка, либо по вызову”, - с удовлетворением отметил он.

 Он сообразил, что  Крот мимо такой тетки не промажет, и оказался прав: герой дня на углу с  Прорезной отбивался от толпы желающих перевести его через улицу - одного добровольца он даже ударил своей клюшкой прямо по голове, со словами: "А вот я тебя городовому, сволочь! Не видишь - вон дама идет".

  Когда контуженного оттащили, а дама подошла, ловкий рукоблуд тут же вырос прямо у нее перед носом, аки суслик из норы, после чего в изящном подскоке взял ее под руку и двинулся вперед.

  - Позвольте, я помогу, - сказала с высоты своего великолепного роста (она была ровно на голову выше Паниковского*), Зинаида Ивановна.

   Великий Слепой сразу понял, что погиб, и обмер на месте.  Ему на мгновение показалось, что вещала давеча украденная им Богородица с синих небес. Он втянул голову в плечи, спешно перекрестился, и тихо сказал: "Какая Фемина!"    

   Через секунду он принял решение поднять-таки голову, и сквозь стекла своих зеленых очков рассмотрел единственный и неповторимый образ, тот самый, которому сей глас небесный мог принадлежать. *


-----------------------
*   - Не зря озорник Гудвин подарил девочке Элли зеленые очки! - вскричал из нас двенадцатый присяжный, окуривая Муррза нюхательным табаком, и наблюдая блошиные скачки. - Именно поэтому та ему ни разу не изменила, так и улетела на своем летающем домике, оставшись навсегда девицей. Ведьма она была*.
----------------

    - Какая Фемина! - повторил Михаил Самуэлиевич, и начал на ходу обыскивать подругу лейтенанта, заметив такое действие, городовой на своем углу прямо охренел от счастья, подумав: "А вот бомбу найдет Михаил - то Самуэлиевич! Интересно, где ж он деньги закопал, ежели рванет?”

    Однако до бомбы было еще не близко: путь «в конец перспективы»  лежал через упругое бедро. Великий Слепой, быстро забыв о возможной добыче, стал шуровать дальше, следуя инструкции великого русского поэта М.Ю. Лермонтова:

                Меж тем рука все далее ползет,
                И вот, чему смеетесь вы заране?
                Вот очутилась на двойном кургане.

   Как только блудливая рука Михаила Самуэлиевича оказалась на этом самом "двойном кургане" подруги лейтенанта, оная вскрикнула и с силой отпихнула от себя зеленоокого эпохондрика, и сказала протяжным голосом:

                “Маньяк”.               

 Нет, ей не то что было неприятно, что она, целый год, не ведая иных оргазмов, кроме вербальных, и то (ей так мгновенно подумалось*) в одну, как говорится, харю, страдая по погибшему герою, все еще привлекает к себе мужчин, даже слепых, просто все последние месяцы, проведенные в состоянии этой, пусть читатель с нами согласится, мало распространённой медитации, слегка отучили ее от натуральных соблазнов.

   К тому же она сразу же заметила блуждающую на свежевыбритом лице слепого безобразную улыбку. "Где-то я уже видела такую улыбку? - спросила себя Зинаида Ивановна, затаив сердце. - Ах, да! Черный плащ..."

   Скорее ради приличия, и видя, как на нее с другой стороны Крещатика, на углу с Прорезной, пялится бородатый городовой, размахивая при этом шашкой, и указывая таким образом движения дилижансам, в ритмах какого-то дурацкого марша; Зинаида Ивановна, по львиному фыркнув, удалилась в кусты гераней, дабы собраться с мыслями.

   Паниковский же, стоял посреди Крещатика и пугал лошадей двусмысленностью своего выражения, и странными изгибами  тела. Он действительно неожиданно для самого себя стал извиваться, как зеленоглазая гадюка в муравейнике, ибо с телом его стали происходить странные вещи.

  Сперва теплая волна ударила по затылку - он вспомнил это ощущение, когда впервые, во время протезирования его родных зубов на золотые, занюхал не синтетического, немецкого кокса, а натурального, колумбийского, - дантист достал, за бешеные по тем временам деньги.
 
  Затем у него подкосились обе ноги, и он чуть было не упал на спину, и удержался лишь благодаря взмахам своей трости, с которой он управлялся с ловкостью опытного канатоходца. Ближайшие лошади - двигавшиеся с севера и юга, встали на дыбы, и попятились задами, южный извозчик схватился за картуз, и матерно выругался, северный же, довольно странного вида - с босой головой, без бровей, ресниц, и, соответственно, картуза, вообще развернул свою повозку, и помчался в обратную, северную сторону, отстреливаясь зачем-то из револьвера.
 
 Сделался скандал. Лошади кусали прохожих, те кусали друг друга. Естественно, другой джентльмен удачи, на месте Михаила Самуэлиевича, тут же воспользовался суетой, да и набил бы себе свой подлый карман, однако Паниковский, во-первых, был богатый человек, во-вторых, неожиданно, как сон в летнюю ночь, прилетела любовь, да вдобавок еще и роковая.

  Для бьющегося в любовной пляске "Крота" это еще, казалось бы, ничего не предвещало, да и не сказал он еще тогда те самые слова, что, мол, все равно никогда не променял бы эти «чудные», неповторимые мгновения ни на какое пожизненное благополучие - а он их так никогда и не сказал, так что пока его подельник и грядущий композитор, образцовый Киевский городовой Семен Небаба, пробирался на помощь Михаилу Паниковскому, которого уже собиралась бить возмущенная толпа граждан, слепого развезло от чувств – дальше некуда.
 
 Когда городовой, орудуя кулаком и шашкой, подобрался к великому слепому, на том уже не было зеленых очков, а правое ухо светилось свежей вмятиной. Небаба стал опрашивать свидетелей, но с ними случилось то же, что случается всегда - все они, еще минуту назад бушевавшие над пойманным ворюгой, к тому же еще и танцующим, как шива, стали расползаться, как стулья мадам Петуховой с московского аукциона 1927-го года.

Городовой подхватил Паниковского и повел домой, показывая  прохожим, - вот мол, какую рыбину изловил, но мнимый арестованный вел себя безобразно.
 
  Он шел развязной походкой, обзывал всю гуляющую по весне публику не иначе, как "жалкие, ничтожные люди", он буквально висел у Небабы на эполете, дергал его за бороду, заглядывал в глаза и спрашивал, почесывая на глазах наливающиеся кровью ухо: "Слышь, Сеня, видел ты, какая фемина? "
 
    Под конец пути до своего парадного, "Крот" вдруг заплакал Небабе в бороду, сморкнулся на мостовую, попросил "тысячу извинений", и стал умолять городового отыскать девушку, каких бы это ему расходов не стоило. Небаба хмыкнул, получил тройной тариф за три месяца вперед (всего сорок пять рублей - по тем временам приличные деньги*), и отправился заниматься частным сыском, который ему не стоил никаких усилий - он и так знал, что дама рано или поздно появится, если она только не из дома Райнеров-Вайсманов, или как их там, все равно вся эта артель терпимости по бумагам числилась, как синагога, всех тамошних работниц он знал лично, а тётку, от которой Крот вдруг так резко охренел, он что-то не припомнил.
 
  Ежели она была от туда, из недавних, то надо было явиться туда с проверочным визитом. "Постригуся, и на(ПИСК)ебуся,” - со сладким предчувствием грядущей оргии решил городовой, нащупал в галифе член, взял ближайшей рыжей интститутке под козырек (та зарделась*), и пошел себе гуляючи, думая о прекрасностях весенней жизни.   
 
  Михаил же Самуэлиевич, явившись домой, со внезапной строгостью сначала трахнул, потом и вовсе удалил гувернантку, а затем выкушал всю имеющиеся в буфете водку.

Сначала скорая эта эрекция слегка успокоила его, но потом вновь начались любовные судороги, которые вдруг сменились полной расслабленностью, он со стоном повалился на диван, но заснуть не смог.
 
   Респектабельный карманник все еще чувствовал на своей ловкой руке запах крахмала ажурного белья прекрасной незнакомки (он смог бы с легкостью восстановить все эти узоры, ибо временами полностью перевоплощался в натурального слепого - в минуты вдохновения, как в случае с иконой, или когда он называл себя неким Гонтенбайном, - знаменитым в Германии слепым*).
 
   Зинаида же Ивановна Ризберг, придя домой, не могла дождаться мгновения, чтобы забрать от лейтенантских писем положенную дневную дозу своего эпистолярного транквилизатора.
   Обессилев, она рухнула в свое кресло, достала из буржуйки стопку писем, вынула первое попавшиеся, и стала читать.
 
  Письмо было датировано двадцатым февраля 1906-го года, и гласило следующее:
   
   "Прощай!
    Сегодня принял приговор в окончательной форме, вероятно, до казни осталалось дней 7-8. Спасибо тебе, что приехала облегчить мои последние дни. Живи. Забудь тяжелые дни и люби жизнь по-прежнему. Не жди приговора в России, поезжай в Испанию, там рассеешься, из газет все равно узнаешь. Когда совершат казнь. Я совершенно счастлив и покоен.
   В моем деле было много ошибок и беспорядочности, но моя смерть все довершит, и тогда, увенчанное моей казнью, мое дело станет безупречным и совершенным.
   Живи для людей, они везде есть, будь счастлива..."

   Зинаида Ивановна еще немного покачалась в кресле - ожидаемого оргазма не было, письмо вроде понравилось, и даже выжало несколько скупых всхлипов, но возникал вопрос, - кто это приезжал к мятежному лейтенанту, если она сама не двигалась из Киева, и на какие деньги он предлагал ей ехать в Испанию, по его же выражению «расеяться».

«Выписали, наверное, в эту свою сраную Березань проституток, а потом – проглючило, они, флотские, все такие, и вообще, мужчины – одинаковые. Маньяки, б(ПИСК)ля, маньяки, б(ПИСК)ля, маньяки».
 
   В голове торчал этот ненормальный слепой, и странное чувство на том месте, куда случилось его нахальное прикосновение. Место как будто ошпарили, оно все горело, но боли не было - была сплошная истома.

   Зинаида забегала по комнате, взяв, по обыкновению, виски пальцами, и все приговаривала - "Черный плащ, черный плащ..."

   Она посмотрела в окно -  на улице была весна, и чувства, эти странные чувства, аки голуби дикие, рвались наружу.
   " А правда, что ли, уехать в Испанию? Так не на что".
    Вспоминалась последняя строка письма:

"...Живи для людей, они везде есть, будь счастлива..."

   Внезапно Зинаида поймала себя на мысли, просто стоит у окна, да высматривает в гулящей толпе  этого слепого.

   "А слепые что же, не люди?" - с болью подумала она, отдаваясь рождавшемуся решению - во что бы то ни стало разыскать этого несчастного, и переводить его через улицу ровно столько, сколько тот захочет.

   "Что ж,  я во всяком случае смогу замолить грехи, - думала она. - Буду его собакой-поводырем, я буду его гувернанткой, служанкой, всем, кем он только захочет. А как стану я немилой, уберусь я прочь..."

   Знал бы ее мысли кувыркающийся от своих смелых дум и светлых грёз Михаил Самуэлиевич, успокоился бы. Однако он не мог удержать в стандартной узде собственное воображение, - сначала бабки, потом ман(ПИСК)да, а необорот.
Оно, воображение его, рисовало ему картины, стандартно являющиеся по весне большинству мужчин "тридцать с небольшим", тем, что не сменили еще сексуальную ориентацию, и не решили таким образом собственных проблем - куда себя девать утром днем и ночью.

  Ему виделся стандартный джентльменский набор образца 1907 года: Париж, Эйфелева вышка; "Мулен Руж"; и дамы, дамы, дамы - в основном, почему-то, лесбийской ориентации.

  Часа в два ночи он пошел на кухню, и с методической машинальностью пожрал импортного гуся, запивая его соусом и заедая чесночной аджикой. Мысли сразу пришли другие: то была харчевня в горах, и усатый джигит в бурке танцевал с кинжалом в зубах, а где-то в кустах сирени дожидались своей очереди юные черкески, все в паранджах, рисованных голыми, опять же, бабами. Надо было бы выпить водки, но водка закончилась. Паниковский хлопнул по столу рукой, выпил из никелированного самовара холодного чаю, надел парадный сюртук поверх накрахмаленной манишки, сплюнул, и пошел требовать у городового отчета.

   Семен Васильевич Небаба, доложив Михаилу Самуэлиевичу Паниковскому на счет того, что, мол, в доме Вайсманов-Вассерманов такой девицы нету, едва не схлопотал по бородатой роже огромным букетом роз, алых и колючих.
- Какие Вайсманы? Какие Вассерманзеры?! Ты что мне тут плетешь, Семен Васильевич? Рожа твоя ментовская?!

     Небаба собрался выяснить, что это за слово такое, неизвестное в его профессиональном лексиконе, как «мент», Паниковский приготовился врезать Небабе по яйцам, но ворвался, как говорят все разгильдяи планеты, "Его Величество Случай". До смерти запуганный городовой показал слепому ворюге на южное направление страшными глазами, Паниковский оглянулся и сразу пришел в себя (назовем такое обстоятельство "эффектом Лоренца", ибо мы на него уже ссылались*).

   По Крещатику шествовала та самая "Фемина", то самое обожаемое существо, аромат интимных мест которого он до сих пор хранил на своей руке, и даже перевязал ее платочком, чтобы он, аромат этот, куда не надо не распространился.

   Далее горожанам представилась сцена, по своей театральности претендующая на лучшие моменты в мировой классификации “Жатва вдовьих слез”.
               
   Некий, солидного вида джентльмен, до того мирно беседующий с представителем власти (так вполне могло показаться - не то, чтобы некий блудный сын просил прощения у слепого отца, а скорее наоборот*), вдруг бросил двумя руками на мостовую этого самого представителя, затем понесся стремглав меж цветущих акаций, настолько легко отрываясь от грешной Земли, насколько это вообще возможно в его возрасте. Далее он подлетел к прекрасной даме в двое его выше, в полете завалился пред ней на правое колено, вот он рвет брюки, некоторое время проезжает в этакой  старомодной позиции до дамских ног,

далее - хватает ее левой рукой за капот, а правой преподносит  огромный розовый букет, что-то примерно полторы минуты говорит, глядя ей прямо в глаза - снизу вверх.

   Прохожие останавливались и любовались спектаклем: пожилые пары теснее брали друг друга под руки, курсистки и курсисты весело хохотали, объедаясь мороженым, и вообще ни о чем не думали, а тот пацан, что разносил газеты, с разбегу ударился головенкой о тот самый столб, к которому не далее, как вчера, приложил целую очередь за дилижансом Великий Слепой, а ныне прозревший влюбленный - Михаил Паниковский.

   Те счастливцы, что выбрали себе места в первый ряд, могли слышать сначала некоторую песнь красоте, в тексте которой преобладали слова "Фемина", "Афродита", "Венера",
"озолочу", "Париж", "выставка", "кто этот счастливец", "дуэль", «как, уже?» и т.д. - короче, некий ремэйк обращения славного идальго к своей Дульсинее, правда, слегка реформированный.

    Затем уже следовало то, что называется "финал-апофеоз" с глубоко личными переживаниями автора - "Будьте моей, будьте!"
   
   - Кем это, вашей? – с неподдельным спросила своим сопрано прекрасная дама.
       - Женой! - проорал Паниковский, и грачи полетели в Чернобыль. - Вы согласны? Или я умру.
     - Не умирайте, - сказала лейтенантская вдова. - Я согласна.
   
Свадьбу сыграли такую, что дрожал весь Киев: прямо на углу Крещатика и Прорезной (повторимся – ныне там мемориальная доска*), перекрыли движение, выгнанные «в прохладу дня» ЗЭКи по лёгким статьям поставили ограду, собралась вся полицейская резидентура, и воровская элита (те «щипачи», что имели в Киеве собственные «школы»).

Паниковскому, зная его любовь к датской породе хохлатых гусей, зажарили краденного из зоосада, африканских кровей страуса, (он был впечатлён подарком до такой степени, что иногда не реагировал на вопли «горько», и невесту, к тому моменту намешавшую напитков, целовал кто-то другой). 

Дело кончилось перетягиванием каната между воровской и полицейской частью кворума, победили воры.


    Не было в те мгновения существ, счастливей молодожёнов, и быть не могло. Да и весь следующий месяц, потом два.
   Зинаида Ивановна переехала на квартиру к своему новобрачному, и не только блудливая рука Великого Слепого оказалась на ее "двойном кургане", но весь он целиком, ничто еще не предвещало грядущих перемен.

 Они начались немного позже. Нет, не тогда, когда Паниковский признался Ризберг о своем преступном прошлом (ей везло на  экстремальных мужчин*), не в момент «засветки» Паниковским  пачки ценных облигаций, на общую сумму в двадцать пять тысяч целковых (здесь-то как раз все было нормально*),

 а когда Зинаида Ивановна решила-таки осуществить свою заветную мечту: основать общественную организацию под романтическим названием:

"Революционный кружок памяти лейтенанта Шмидта",

 с не менее трогательным воззванием:

"Привет женщинам и девушкам!”

     - Ты все-таки должен меня понять, Михаил, - сказала как-то утром Зинаида, принимая у гувернантки, глядящей на нее с ненавистью, чашку с чаем. (Девка пребывала фавориткой, и как раз назавтра собиралась похитить ценные бумаги*). - В то время, как ты содержишь экономок, - тут она высокомерно оглядела мучаемую смутной тревогой прислугу, - миллионы рабочих не получают жалования. Они ждут его месяцами, некоторые даже годами, их жены недоумевают, а дети плачут, - тут она сама заплакала, - а в них самих стреляют из ружей эти... эти... собаки империализма... Это нечестно, Михаил. И ты, как человек прогрессивный, к тому же мой муж, - здесь гувернантку передернуло, и она придумала как-нибудь отомстить подлой революционерке за своего слепого, и пописить ей в самовар, - должен мне помочь. Дай мне слово, что поможешь.

   Паниковский посмотрел на нее с любовью, и согласился, тем самым перекинув собственную линию судьбы с респектабельного киевского буржуа, на бездомного арбатского афериста, побирающегося под псевдонимом "Михаил Шмидт".

   Но тогда, в майской Хохляндии 1907-го года, ничто не предвещало ни грядущей войны с немцем, ни октябрьского переворота 1917-го.

   Экономка была уволена, так и не успев осуществить свою зверскую месть (она была поймана с поличным Зинаидой Ивановной, которая вырвала ей прическу вместе со скальпом*), облигации заложены в ломбард какого-то беглого сицилийского самогонщика по фамилии Карлеоне, который при каждом шаге выпускал из штанов колокольное “дон, дон, дон”, а сам счастливый влюбленный отправлен на работу - воровать.

     - Ты должен меня понять, Михаил, - говорила лейтенантская вдова, умывая руки после расправы над прислугой. - Мне глубоко безразлично, была ли у тебя половая связь с этой стервой, или нет - это твое личное дело, хотя я всегда избегала какой-либо грязи в своей жизни. Единственное, что у меня осталось  -  это светлая память о Петре Петровиче, и вот, теперь, ты появился.
    
   - Может быть, заведем дома какую-нибудь зверушку? - робко осведомлялся Михаил Самуэлиевич, обращая внимание на то, что с употреблением на мусор гувернантки у него как-то сразу загрязнилась до сих пор стерильная манишка.
   
   - Какая еще зверушка? - не поняла Зинаида Ивановна, и взялась, как обычно, пальцами за виски.
   
    - Скажем, какой-нибудь, маленький, желтенький гусик. Квартира большая, пусть шастает.
 
   - Маленький? Желтенький? Гусик?! - спросила бывшая вдова дрожащим голосом, и первая слеза полоснула серебряным шлейфом ее бледную щеку. – Какой такой гусик? Как ты можешь это говорить мне, женщине, которой великий Шмидт посвятил первую пулю в своей прекрасной груди. Я прекрасно понимаю, зачем он тебе нужна в квартире всякая вонючая живность. Ты хочешь откормить её с одной целью, чтобы потом употребить в пищу, точно так же, как ты сейчас употребляешь меня, алчный ты человек! Петр Петрович бы никогда со мной так не поступил!

    С этими словами она бросилась на диван и разразилась рыданиями - настолько бурными, что совершенно ошеломленный происходящим Паниковский успел только выхватить с вешалки в прихожей свои орудия промысла - конотье, трость, зеленые очки, и выскочил на Крещатик.
   
  В тот день городовой Небаба имел возможность наблюдать, как может работать Великий Слепой с перенесенной накануне душевной травмой. Паниковский воровал с утроенной яростью. Он уже совершенно забыл о своем путеводном имидже, и просто брал под руку дядю пожирнее, сам переводил его через дорогу, и, не особенно заботясь о конспирации, отнимал у него деньги. 
 
  Один несчастный возжелал как-то оставить собственный бумажник себе, но тут же получил от Паниковского по роже, после чего тот еще и крикнул: "А вот я тебя городовому, сволочь!"
 
   Небаба пришел в замешательство. Ему на миг показалось, что он до сих пор состоял в доверительной неформальной связи с сумасшедшим, просто до сих пор этого не замечал.
И только после того, как он увидел, что Михаил Самуэлиевич, вдоволь накуражившись, прошествовал мимо него все в той же стандартной манере святого слепца, Семен Васильевич слегка успокоился. Но явно рано.
 
  Вернувшись в свою квартиру, Паниковский застал там с пяток барышень, часть из которых была, соответственно воззванию, женщинами, вторая - девушками. Все они сидели, развалясь в откровенных позах в креслах, на которые Паниковский редко садился сам, ибо  кажа перуанского бычка была нежна, он не раз говорил экономке «задница переживёт, а такая кожа – нет».



Обстановка в штабе была, прямо соответствующая опиумному притону, в котором Михаилу Самуэлиевичу как-то приходилось бывать во время его относительно давнего путешествия в Китай. Там тоже публика восседала примерно в таких же положениях, когда, накурившись, смотрела театр теней.
 
   Здесь был театр с постоянным репертуаром драматургии Петра Шмидта, его представляла единственная актриса: Зинаида Ивановна Ризберг.

Обычно она выходила к публике из прихожей, картинно вставала в проходе, и читала наизусть, из глаз «росой серебряной», которых беспрерывным потоком лились слезы: 

     "              П И С Ь М О      
  Зинаиде Ризберг                от Шмидта
               
                "30 ноября 1905 года,               
                каземат Очаковской крепости.
      
     Голубка моя, дорогая, сегодня прошло две недели, как я нахожусь под стражей, и я не имел за все это время ни одного известия от вас. Здоровы ли вы? Я успел два раза через добрых людей сообщить вам, что я жив, а теперь совершенно здоров и счастлив.
   Счастлив, как никогда в жизни, потому что только теперь могу умереть с глубоким сознанием исполненного долга..."
 
 Тут Паниковский, явившейся в работы, и, наблюдая всю эту сцену из прихожей, заметил, что у ближайшей к нему женщины как-то странно задергалась левая нога. Председательствующая Зинаида Ризберг сама была близка к обмороку, однако ее собственные стоны, которые она издавала на довольно низкой частоте, как-то быстро заглохли в общем бабьем вое.

Михаил Самуэлиевич решил было воспользоваться было странным замешательством, царившем в кружке, и проскользнуть на кухню, где ждал его желанный гусь, однако в тот самый момент, когда уже почти удалось прокрался через парадное, он явственно различил в общем хоре голос своей молодой жены.
 
          - Михаил! - буквально завопила она. - Как ты можешь? Как ты можешь идти пожирать хлеб утробный, в то время, да, да, в тот самый момент, когда я читаю девочкам письмо Петра Петровича?!

   Михаил согбенно преклонился синхронно обернувшимся на него девочкам, и, пятясь, зашел на кухню, открыв дверь задом. На столе лежал копченый гусь, которого он давеча приобрел у одного цыгана на рынке, но только Паниковский принял четвертую позицию матадора, идущего с последней бандерильей, в дверном кухонном проеме появилась фигура Зинаиды Ризберг. Она подошла к нему быстрым шагом, ловким движением опытной официантки выудила у него из-под носа блюдо с гусем, и отправилась в гостиную, со словами:

     - Вот, девочки, угощайтесь! Это вам от Михаила Самуэлиевича.

    Когда же, посмотрев некоторое время в окно, Паниковский, не имея в голове ни единой мысли, ни об жизни, ни об любви, ни об чем другом, осмелился выглянуть в гостиную, то его копченый цыганский гусь напоминал зебру в саванне, сразу после того, как над ней потрудились сперва гиеновые собаки, затем гиены, потом грифы, после них стая птичек “Тави” (африканские зяблики*), а под конец уже и червяки.

  Членшы революционного кружка сидели по углам, и равнодушно смотрели на Паниковского, стая насытилась, девушки облизывались. Жизнь была не мила.
 
 Для Михаила Паниковского, истратившего все свои сбережения в виде облигаций доходного дома "Козлых и сыновья", на фактические нужды готовящейся революции 1917 года (попросту говоря - они пошли в кружковский "общак"*), начались суровые воровские будни.

 Девочек, число которых  с невероятной быстротой увеличивалось, надо было чем-то кормить. По странному обстоятельству, им нравились именно гуси, и вдобавок копченые. Знакомый цыган разжирел, обнаглел, и стал воровать непородистых. Городовой Небаба в моменты, когда требовалась его непосредственное вмешательство, с умным видом отворачивался, двусмысленно наигрывая губами какие-то дикие марши.

  Сам же "Крот" из высококлассного щипача превратился в обыкновенного вымогателя, стиль деятельности которого Зинаида Ризберг своим слушательницам представляла, как "экспроприатор экспроприаторов".

   Один раз она даже собрала девочек у окна посмотреть, как ее законный муж отнимал деньги на грядущую революцию у какого-то залетного купчишки.


Паниковский грубо потребовал перевести его через дорогу, потом извлёк из потайного кармана в манишке столярный молоток, и ударил им два раза живого человека по голове.

     - Вот, девочки, - сказала Зинаида. - Так будет со всяким, кто покусится на вашу честь.

    В такие минуты она любила его. А может быть, ей так казалось. Она смотрела на своих курсисток со слезами материнского умиления, и с удовлетворением думала о том, сколько же она блага дала этим несчастным, одиноким и обездоленным женщинам и девушкам, когда они, как будто, в едином гипнотическом сеансе, испытывали одновременный оргазм. Она как будто нашла силы раздать всем своим “сиротам" то самое счастье, через которое она ощутила сначала персонально, а потом уже и в группе.

 Некоторых, наиболее опытных слушальниц, начинало трясти уже при одном только звуке Зинаидиного голоса, неважно, о чем она там говорила - требовала внести Михаила Самуэлевича в зал блюдо с гусем, или зачитывала непосредственно текст очередного письма - некоторые девочки падали в обморок, а некоторые бросались целовать ей руки и ноги.
   
  Шло время. На Паниковского становилось противно смотреть. Его уже  никто не хотел переводить через дорогу, а городовой Небаба предупредил его, что если он еще раз появится на углу Крещатика и Прорезной, вцепится очередному несчастному в горло и заорет идиотским голосом: "Дай миллион!", то он лично отрубит ему голову своим полицейским палашом - вместе со шляпой.

   Этот проницательный человек не мог себе даже представить, какую роль сыграл в будущем коммунистическом обустройстве России данный ополоумевший субъект. (Выбрось финансовое звено из исторической цепи, может быть, сатанинская кривая развития выпрямилась и направила человеческую мысль прямо в небеса - к братьям по разуму, ан нет, - Паниковский грабил киевлян, как проклятый*).

   За период с 1907 по 1914 год кружок Зинаиды Ризберг преобразился в мощную подпольную феминистическую организацию.  (Отец русской демократии в эмиграции, тот, что был до Воробьянинова и носил фамилию Плеханов, как-то за полдничным кофием высказался:

 "Зинина контора - "ложа оргазмов" (он имел в виду общие корни слов "оргазм" и "организация", которых на самом деле не было - просто у господина Плеханова всегда была двойка по русскому*).
 Однако никто так и не удосужился выдать Паниковскому патент на авторские права такому известному ныне слову, как "Феминизм", ибо ни кто иной, как он удумал называть председательшу и по совместительству жену, а так же вдову расстрелянного лейтенанта - "Феминой".
   





Глава двенадцатая: "ОТЦЫ И ДЕТИ"


 ПЕРВЫЙ ПЛАН
Кат. № 1, стр.558, № 1242.
«The Railway Station at Perpignan», 1965
______________________

Таковые дебаты происходили в Калифорнии, куда со всего мира согнали эксклюзивные «Феррари», а мы-то проигрались в Вегасе, и прибыли в количестве тринадцати скоммуниздить тройку машинёшек, чтоб все, значит, разместиться, в тесноте, да не в обиде. 

   - Давайте напишем главку в стиле “Из личной жизни братьев пилотов”. Скажем,  “My ney bleck benzo”, - сказал тот из нас, кто собирался идти седлать тех коней, что потом должны были “понести во весь опор”, ко всеобщему, нулю.

    - А может, “Basement dsaxx”, - спросил омывающий лицо, Одиссей (*).

     - Это еще почему?

- Потому что они в 1995-м году устраивали шоу под названием “Samba madik”, мадонна чакконе вашу мать.
-
      - Ну и что?
      
     - Как что? Скоро на карнавал.
- А я бы, честное слово, всех тестировал, прежде чем туда пускать.
- А как? – испугались мы, ибо уже подумали – а не стал ли наш (*) сатанинским догматом.   
- Очень просто, как это делал Антуан де Сент Экзюпери, Великий Романтик, - сказал Одиссей (*). – Он показывал свой детский рисунок – взрослым дядям, и те, кто понимал, что там нарисовано, становились его друзьями. И еще как-то сказал королю – повелите Солнцу закатиться.

- А что там было нарисовано?

- Там был нарисован удав, проглотивший слона. С видом, по-моему, изнутри. 

- Во глюковал мужик! Но и его накрыли – нашли-таки утонувший самолет, и разграбили могилу. Взрослые – очень странные люди, и дети должны быть к ним снисходительны.

Что до бессмертного гения Великого Сальвадора, так тот центр, что стал для Экзюпери могилой, для «великой куртизанки своей эпохи» (так звали ее враги и завистники, - ибо куртизанка-то носила усищи покруче, чем другой художник, австрийского происхождения, так и не успевший истребить евреев и цыган      - его светло-вишнёвый «Хорьх» ныне парится у нас в повествовании*), стал вокзалом – тем, что во французском Препиньяне.

- Был я там, - сказал Одиссей Хитрожопый. – На месте того вокзала теперь «Мак-Дональдс».

«Мой пенис спружинил от радости и экстаза, - писал Гений в своем «Дневнике». -   Я познал истину, я просто жил в ней. Все стало для меня сверхочевидным. Центр Вселенной был передо мной».
--------------------


   20 июля 1914 года в киевской квартире Михаила Паниковского, которую он оставил неблаговерной своей, родился мальчик. Матушка его, Зинаида Ризберг, ожидала появления младенца почему-то 12-го числа, и собиралась назвать его Петром -  в честь сошедшего для зачатия в бренный мир отца его, Петра Петровича Шмидта.

   Объяснения  по поводу того, почему Зинаида ожидала появления младенца именно 12-го июля, и никакого другого, потребовали бы отдельной главы, однако ограничимся половиной маленькой.
   Все дело в том, что она, не смотря на весь своей революционный снобизм, верила во все подряд, хотя и в тайне от своих "девочек" и считала себя ортодоксальной христианкой с православным уклоном.
 
       Кроме того, она верила в гороскопы, и подсчитала, что если мальчик родится двенадцатого, то под созвездием раннего рака он непременно станет звездочетом. Необъяснимы были ее мысли об этом созвездии, возможно, что здесь были замешаны чисто интимные моменты, однако, почему именно двенадцать? Двенадцать-то почему? А вот почему - с детства у нее над кроваткой висела картинка с изображением алхимического дерева, на котором 12 ветвей символизировали 12 стадий "Великого Делания" - приготовления философского камня.

Ну, и дальше, по мере своего развития Зинаида Ризберг убеждалась в бесконечной магии этого числа, ибо 12-го мая неизвестного года она сознательно лишилась девственности, и 12-го же ноября 1905 года морской министр Бирюлев получил  телеграмму от главного командира черноморского флота, вице-адмирала Чухнина о том, что

"....матросы овладели дивизией и положением дела...";

 а месяцем раньше она получила письмо от лейтенанта Шмидта датированное 12-м октября, в котором Петр Петрович в первый и последний раз в жизни назвал ее ласковым словом "умница".

"....Вы умница, Зинаида Ивановна, - писалось в этом любовном послании. - Добрая, хорошая умница!"
 
  Стоит ли сомневаться после всего этого, насколько разнервничалась Зинаида Ризберг, когда мальчик явился на свет не 12-го, а 20-го. По-видимому, эта последняя неделя трепетного ожидания и явилась последствием главной и основной чертой младенца - первое, что он сделал, появившись на свет, так это врезал маме крохотной своей ручонкой, а потом и пнул ножонкой. Имя возникло само по себе - Никита. Далее все моменты его витиеватой метрики Зинаида Ивановна сочинила, стараясь не обидеть никого из его потенциальных отцов, получилось крайней сложно - Никита, потому что знаменитого киевского богатыря звали Добрыней Никитичем (и Никитич, да и сам отец его, Никита - любили помахать палицей*); Оттович - потому что того странного бородача звали Отто, хотя это и был перевоплощенный образ Петра Петровича, но раз уж он решил назваться Отто, то так тому и надо было быть, фамилию необходимо было взять общую - Шмидтовскую - в этом не было никаких сомнений, однако не забыли и о том, кто с 1907 по 1913 год кормил, поил и воспитывал не только саму Зинаиду Ивановну, но и еще полтораста душ вечно голодных революционных иждивенок. Так что изумленный регистратор смертей и браков выписал в соответствующих графах следующее:

"Имя - Никита.
                Отчество - Оттович
                Фамилия - Шмидт-Паниковский.»

  В графе "мать" расписалась Зинаида Ивановна Ризберг, а в графе отец, после некоторой паузы, она надиктовала - Отто Петрович Шмидт. Потом помолчала, и добавила - Паниковский.
     - Так Шмидт, или, наконец, Паниковский?! - возмутился регистратор.
     - Ах, я не знаю, я ничего не знаю, - рассеяно ответила Зинаида, покачивая младенца, который, дважды уже описившись,  рвал пеленку изнутри.
     - А кто будет за вас знать, я, что ли? - застонал регистратор.
     - Пишите, что ли, обоих, - со вздохом разрешила  Зинаида.
     - Это как? Так, сударыня, не бывает! Что вы мне голову морочите, война на носу! - буквально заорал регистратор, которому до смерти не хотелось воевать - он был активный пацифист, и опаздывал на курсы “Калеки - за мир”.

   При слове "война" никак не названный пока еще младенец (он и “час зачатья помнил неточно”), ударил себя рукой в грудь, после чего издал призывный клич, который никак не вязался с представлением регистратора о мирных ребенках (сам он женат не был, потому что был он педераст*).
     - Это кто это там у вас? - поинтересовался регистратор, с отвращением глядя на Зинаиду.
     - Как кто? Никита Оттович! Жив бы был Петр Петрович, его отец, он бы вам не позволил так надо мной издеваться. Хам паршивый.
- Как же его отец может быть Петром Петровичем, когда вы даете ему отчество - Оттович? Вы бы как-нибудь разобрались, от кого рожаете, сударыня.

    Премудрый регистратор уже было откинулся в кресле, дабы упиваться одержанной моральной победой над всеми ненавистными ему существами в виде одной Зинаиды Ризберг и ее непонятным младенцем, как тут Никита Оттович разодрал, наконец, свой хваленый немецкий памперс .1*

---------------------
  1. Как известно, немцы пересылали на корабли русского Балтийского флота кокаин в памперсах, - первоначально он был предназначен для взрослых мужиков, которым было удобно не посещать во время несения вахты сортир, - варвары тонко прочувствовали особенности русской натуры еще в 1905-м, - об этом сообщил ученейший из мужей, ныне покойный, Дмитрий Сергеевич Лихачев*.
-------------------

  Младенец забросил свежевыкаканную гавешку не в меру любознательному чиновнику, понятия не имевшему о биогенетическом законе Эрнста Геккеля ("все мы - сборники своих эгоистических генов"), прямо в харю. Таково было начало его хулиганской деятельности, - еще в пеленках. (Тринадцатый год, прямо перед той войной, в которую сердобольный Николай не повел войско на Балканы, и заполучил рубку внутри, и, что самое главное - Никита не выпал в Свет Божий того двенадцатого числа, которое уготовил ему Дьявол, и родился-таки будущим архангелом.*)

   Дальше, как говорят в народе, "понеслась душа в рай". Мальчик рос, как на дрожжах. В разгар войны, летом 1914 года, в почти годовалом возрасте, его имел несчастье принять на руки городовой Семен Васильевич Небаба, успев только и спросить: "Михаила Самуэлиевича сын?", на что мамаша его, Зинаида Ивановна Ризберг, собиралась уже было поведать историю  чудесного зачатия (по мере прогрессирующего помутнения психики, вызванного, в том числе, и распадом ее революционной организации, она стала рассказывать ее всем, кому надо и не надо*), однако произошла катастрофа.

Мальчик, с невероятным для его юного возраста проворством, три раза подряд ударил городовому по носу так, что в ушах у будущего музыкального критика  заиграл новый марш: "Наш паровоз вперед летит". Не дав Небабе опомниться, маленький Никита со злобной улыбкой, которая совершенно не вязалась с его ангельским ликом, вырвал у бывшего подельника своего отчима (назовем Михаила Самуэлиевича так, ибо больше ничего и не подходит*), большой кусок бороды и с криком бросил ее на мостовую перекрестка Крещатика и Прорезной.
     - Хороший мальчик! - только и сказал городовой, передавая ребенка маме, и с теплотой вспомнив Михаила Самуэлиевича.
   Никита дрался постоянно. Он бил всех - и сверстников, и взрослых. Правда, это касалось особей исключительно мужского пола, ибо с полом противоположным он обходился не по годам корректно.
   В пятилетнем возрасте, прогуливаясь по Васильевскому спуску, он увидел в окне женщину, которая покорила его своей красотой, и влюбился в нее, с первого, что называется, взгляда. Звали даму его сердца Еленой Турбиной, имела сия дама одного ученого мужа по фамилии Булгаков (которого как-то обокрал на полторы тысячи человек, фамилия которого являлась частью фамилии Никиты*), а так же неученого, по фамилии Турбин, которому едва не настучал по ушам капитан Мышлаевский, разволновавшийся перед явлением в город атамана Петлюры.
   Гуляя по Васильевскому спуску еще с неделю, юный Никита увидел в окно, как его возлюбленную лапает какой-то совершенно посторонний юноша, весь в штатском, и не муж. Влюбленный Шмидт-Паниковский быстро выковырял из мостовой булыжник, и метнул его в окно, спугнув таким образом пузатого амура, уже было натянувшего свой упругий лук, дабы пронзить сердца Елены Турбиной, и приехавшего погостить, только начинающего свою птичью карьеру афериста по кличке "Лариосик" - в последствии, профессора орнитологии Ленинградского государственного университета.
  После удара камня о стекло, скончался от разрыва сердца привезенный на продажу "Лариосиком" породистый кенор. *

-----------------
* Некоторые реакционные источники, в частности, в альманах "Современная драматургия", ставший в последствии журналом, утверждали, что кенор "Лариосика" погиб от прямой физической над ним расправы - дескать, его якобы на нервной почве выжал в стакан с водкой тогдашний муж Елены, по фамилии Тальберг, приняв птичку за лимон, когда узнал, что она выходит замуж за Шервинского.
Тот, в свою очередь, всегда  говорил:

   “ Это вам все приснилось”.

   - До нас эта сцена дошла на макете, построенном со знаменитого полотна Великого Сальвадора  “Просвещенные удовольствия”, по мотивам которого была сочинена сценография первого акта оперы Р. Вагнера “Тангейзер”, во время премьеры которой и произошла трагедия, - сказал из нас тот, кто звался то “Самурай” то “Архангел», - напомним...
   - Кому....?!
   - Прежде всего, конечно, самим себе, что - “Тангейзер” любимое - произведение Адольфа “Г” который установил на свой любимый темно-вишневый “хорьх” граммофон, и ГОНял на нем одну единственную пластинку - своей Еве “Б”, которая, бывало, приседала под нее на пляже в оккупированном Монако.
      Центральный момент сценографии - то самое мгновенье, которое остановилось, и было неповторимо, - когда солистка кордебалета вырывается из объятий знаменитого синодального тенора, еще немного, и она полетит вниз. Все остальное - крашеный задник, некоторые элементы - картон, папье маше.

   Мы рассмотрели макет, Архангел же добавил:

   - Нынче, в следующем тысячелетии, впрочем, как и в прошлом, макет этого замечательного спектакля хранится  в  коллекции Сиди и Харриет Дженис, и сдан на хранение в музей современного искусства в Нью-Йорке.

    Мы посчитали излишним напрягаться, и спрашивать друг у друга, как у нас появляется то, чего нет ни у кого. Просто на всякое действо, в том числе и театральное, у нас имелся особый, 12-й случай, случающийся обычно в 12-ю ночь.
--------------------------
ИЛЛЮСТРАЦИЯ.

КАТ. № 2, стр. 100.

“Просвещенные удовольствия”, (Можно еще перевести, как “Удовольствия на ниве просвещения”*), 1929, холст, масло, 24Х34,5 см. музей современного искусства, Нью-Йорк.
   
    “Словно проводя психоаналитический сеанс, Дали помещает в коробочках фрагменты - толкования сновидений.
Плоды чистой фантазии соседствуют с вполне определенными фигурами, порой “двоящимися” и уже достаточно примелькавшимися в репертуаре самого художника. И все же Де Кирико, Магрит, Макс Эрнст в основном определяют  в этой картине основные темы и стилистические решения”, - доводит до нашего сведения Марко ди Капуа.

    Заметим, что когда сюрреалисты комментируют произведения Великого Сальвадора, то всегда страдают интонациями чисто дидактическими, иначе и быть не может.   

  Ибо сам Дали  плевать хотел как на сюрреализм, так и на сюрреалистов, да и на собственную мать (так и написал: “Я плюю на свою мать”* сразу после того, как он обрился наголо и был изгнан сюрреалистами*).

    - Второй акт “Тангейзера”  имел сценографию картины Великого Сальвадора “Игра втемную”, - продолжил Архангел, он же - Самурай, выключил свет и бросил карты -
Можно еще перевести с испанского “Мрачная игра”.

-------------------------------------------
ИЛЛЮСТРАЦИЯ.

“Игра втемную”, 1929 г., картон, масло, коллаж (!*); 44,4 Х 30,3 см. Частное собрание.

   Марко ди Капуа:

“В сиянии пространства кристаллизуется нечто ужасное, кровоточащее, и что-то омерзительное, похожее на экскременты, тут же и кузнечик -саранча, - все от чего приходится искать защиты; подразумевались друзья-сюрреалисты. Дали в этой картине выводит свои постоянные образы на театральную сцену, оформленную в духе Де Кирико, - у него художник берет свет, игру теней, ожившую скульптуру”.
______________________



 Крутой поворот в жизни Никиты произошел в 1924-м году, в том самом, осенью которого «железная русская старуха» Гала уехала позировать двум испанским гениям - Дали и Пикассо.

  В том году то обстоятельство, "о котором так долго говорили большевики" уже полностью вошло в силу - стало нечего жрать. Никите исполнялось десять лет, он учился в школе и был чемпионом Украины по боксу среди юношей, и на его день рождения, окончательно збрендившая к тому времени мамаша его, Зинаида Ивановна, решила, наконец, заняться патриотическим воспитанием сына, и сводить его в революционный синематограф. 

   Когда простыня экрана зарябила бракованными кадрами, а тапер раскурил извлеченный из-за уха бычок, Зинаида Ивановна вдруг стала орать в полный голос.
     - Что с вами, мама? - равнодушно спросил Никита, успевший уже привыкнуть к постоянным припадкам Зинаиды Ивановны.
     - Это он, он!!! - орала навзрыд Зинаида.
     - Да кто "он", мама? - опять не понял Никита. - Может вас  в лечебницу? Вы же говорили, что там кормят.
   Не в силах далее выговорить ни слова, матушка показала сыну на экран. Там, на фоне дворняжей упряжки, стоя на белой льдине, позировал огромный бородатый красавец, в лаячьей кухлянке и беличьих унтах.
    Он как будто пожирал насквозь прокуренный зрительный зал киевского революционного синематографа своим безумным взглядом, заглядывая в душу всем и каждому. Однако присутствующие зрители ожидали появление Леонида Утесова и Любви Орловой, а больше всего - сцены побоища "веселых ребят" во время музыкальной репетиции, так что каждый занимался своим делом - кто-то болтал, кто-то курил, кто-то примерялся к другу или подружке.
     - Никиточка! Кита! - сказала, наконец, Зинаида Ивановна. - Это - твой настоящий отец!
     Никита Шмидт-Паниковский, успевший за тринадцать  лет своей самостоятельной жизни привыкнуть к тому факту, что у него было отцов, как у дьявола - лиц, ни сколько не удивился, однако, прямо по ногам зрителей пошел к киномеханику узнать, что это там за мужика показывают (титры он пропустил, ибо занимался мамашей).
     В кинобудке двое механиков, обливаясь потом, пили теплую водку, и закусывали ее какой-то дрянью с чесночным запахом. Проектор трещал, механики улыбались.
     - Здрасьте, дяденьки, - обратился к кинопролетариям Никита. - Не подскажите, что сейчас за мужика показывали?
     - Чего тебе, мальчик? - не отрываясь от закуски спросил механик постарше, шатен с красными  усами.
   Никита помолчал, потом повторил свой вопрос, вместе с приветствием - слово в слово. Тогда ответ пролетария кинотруда с красными усами, слово в слово повторил второй деятель искусств - тот, что помладше, но и по-борзовитей. Никите даже показалось, что это самое "чего тебе, мальчик?" он произнес в оскорбительном для него, потомка как минимум трех героев, и чемпиона Киева по прикладному виду спорта, тоне.

 Мальчик больше не стал никого ни о чем  расспрашивать, он просто снял с пожарного щита тяжелый, красный лом, намотал на его разные концы красную же тряпку.

   Кинодеятели не без интереса наблюдали за холодными приготовлениями лаконичного мальчугана, пока он не подошел к кинотрапезному киностолу, и не врезал ломом им по бошкам, сперва - правому, потом - левому. Послышался характерный треск, хорошо знакомый тем лесникам,  что ходят любоваться на брачные бои маралов.

Заела пленка, по зрительному залу пробежала волна матерной ругани.
  Никита спустился по лесенке, и подошел к таперу, который, не обращая внимания на окружающий мир, попыхивал папироской, и продолжал самозабвенно наяривать по черно-белым костям своего музыкального агрегата образца начала 19-го века.
 Никита  вынул у него изо рта бычок, пару раз затянулся, взял тапера за шею, и сыграл его носом мелодию, которую потом кто-то из присутствующих в зале насвистел бывшему городовому, а ныне трудящемуся во славу муз, Ивану Семеновичу Небабе, и тот назвал ее:
              "Я уходил тогда в поход, она махнула у ворот".

   Никита сплюнул на пол, раскланялся публике, и решил начинать новую жизнь, которая вдруг представилась ему бесконечной чредой увлекательных  путешествий, но самое главное - он решил разыскать родного отца.                               

   Он быстро собрался, отнял у местного сутенера денег, и уехал в Москву, где узнал, что отец его, полярный комиссар О. Ю. Шмидт был в какой-то экспедиции, и записался в аэроклуб.

Однако он быстро повздорил с инструктором по парашютным прыжкам, после того, как тот, решил, что Никита Оттович слишком мал и слаб, чтобы прыгать.
 Кроме того, Никита Оттович замешкался при выходе из самолета, и инструктор просто-напросто ударил его по ногам, и тот полетел вниз кувырком. Правая нога запуталась в стропе, наш герой приземлился на руки,  и чуть было не сломал себе шею. Когда же он подошел к инструктору, и спросил, зачем он это сделал, тот сформулировал ответ точности в такой форме, за которую Никита Оттович всегда бил по рогам, всем особям мужского пола - не младше себя и не старше шестидесяти.
- А что это у тебя за отчество такое, жидовское - Оттович. А фамилия еще хуже - Через-Пень-Отсоси. Вот у меня фамилия - Ахуичев. Сразу видно мое пролетарское происхождение.

    Была середина марта. Когда инструктора нашли в овраге, насквозь промокшего, и завернутого в парашют в таком положении, чтобы его фамильный орган как раз смог угнездиться в его же богохульном рту, Никита Оттович был уже был относительно далеко.
 Он осматривал Сухаревскую башню, где обратил внимание на чреду граждан, состоящую из тридцати мужчин и четырех женщин, которые гуськом вливались в двери трактира, на которых кривыми буквами было начертано:

  "ПРИВЕТ 1-МУ ВСЕРОССИЙСКОМУ СЪЕЗДУ ДЕТЕЙ ЛЕЙТЕНАНТА                ШМИДТА!   

   Никита Оттович примкнул к процессии, ибо, по природной любознательности своей, не мог пропустить то, что буквально падало с неба - такое количество родственников он воспринял, как горячий поцелуй судьбы.
   Усевшись в стороне от длинного дубового стола, за которым расположился основной кворум, он стал наблюдать, сосредоточив все внимание на родственниках.
   Прошло примерно с полчаса, пока все не угомонились, потом с председательского места поднялся рыжевласый молодец, одетый не по-весеннему, в летнюю рубашку "Парагвай", штаны с матросским клапаном, с   угловатой фигурой и резкими движениями, взмахнул своей, похожей на лопату, ладонью, постучал вилкой по стакану, и стал говорить свою изысканную вступительную речь.
 
   - Братья и сестры!   Я хочу надеяться, что мы найдем общий язык, и выработаем, наконец, конвенцию, необходимость которой диктует сама жизнь.
     - Разве ж это жизнь? - прервал молодца какой-то левый мужичок лет за пятьдесят, так же наряженный странновато для ранней весны - в соломенное "конотье" и грязную манишку на голое тело.
     - Сядьте, Паниковский! - крикнула какая-то баба, немолодая и некрасивая. - Вы нам испортите все заседание.
     - В самом деле, Михаил Самуэлиевич! - поддержал даму кудрявый председатель. - Вам дадут слово!
     - Можете и не давать! - злобно крикнул мужичок. - Проживу и без вашей дурацкой конвенции!
   Никита Оттович не поверил своим глазам. Наконец-то он увидел мужа своей блаженной матушки, того самого, о котором она всегда отзывалась не иначе, как о "наискромнейшем, наипорядочнейшем, наиблагороднейшем  воре начала двадцатого столетия".
   Юный Никита Оттович, сидя в темном углу трактира, едва себя удерживал, дабы не затеять драку с "братьями и сестрами". Он сразу вспомнил бесчисленные монологи матушки своей, Зинаиды Ивановны, о бесконечных гражданских подвигах ее мужа, и его фактического отчима, Михаила Самуэлиевича Паниковского.    

     - Ты уже взрослый мальчик, Никита Оттович, - говорила мама сыну на его трехлетний юбилей, преподнося в подарок сломанный маузер и карманную бомбу, правда без запала - копию той, что дважды метнули проклятые двоечники в царя Александра Второго - реформатора, - и должен понимать, что не дело украшает человека, а человек - дело. Да, он воровал. Но у кого? Ты слушаешь меня?

   Не зависимо, слушал Никита Оттович, или нет, он все равно получал легкую затрещину, но на этот раз он сразу прицелился в маму из маузера. Знала бы она, какую бациллу запускала она тогда в мозги сметливого мальчугана.

- Запоминай каждое мое слово, сынок, иначе вырастешь дураком. Михаил Самуэлиевич воровал у тех, кто всю жизнь обирал собственный народ! Кроме того, сынок, не забывай о самом главном и самом важном обстоятельстве: все свои доходы от экспроприации он отдавал в кассу фонда твоего покойного папы - Петра Петровича Шмидта, героя революции 1905 года. Правда, все эти деньги забрал твой натуральный отец - Отто Шмидт, который тебе является на самом деле родным дядей. Но он взял эти деньги на полярную экспедицию, что бы истратить их опять же на пользу молодой… молодой…

Тут она сложила крыла и упала.

   И сейчас, спустя десять лет со времен своего трехлетия, досконально изучив устройство "Маузера", починив его, и научившись из него стрелять (фамильная бомба его как-то слабо возбуждала), Никита Оттович, наконец, поимел счастье лицезреть ранней весной 1928-го года, своего знаменитого “очима”, при одном только первом взгляде на которого, Никите стало грустно от мысли, что этот полупьяный, визгливый старик, разделял когда-то ложе матушки его, Зинаиды Ризберг.

   Между тем, отчима усадили на место, а кудрявый молодец продолжал делиться с братьями и сестрами деталями проекта "Сухоревской конвенции". На дубовый стол пестрой простыней легла скатерть - самобранка в виде политической карты Евразии 1 : 10 000 000. Участники совещания сползлись к наглядному пособию для учреждений, украденному накануне  рыжим председателем совещания у начальника Казанского вокзала, прямо из его кабинета, когда тот кричал в дверь своей, всей в "хаки", секретарше: "Клава! Чаю мне и товарищу Шмидту. Вам с сахаром - без сахара? С сахаром, чтоб ложка стояла! Ха-ха!”
    
    - Как видите, братья и сестры, Земля плоская. С этого и начнем.
   Тут нашелся какой-то грамотный сын, с головой, похожей на глобус, и во всю глотку крикнул:
     - Земля круглая!
     - Раскол! Фракция! - заорал человек, глядя на которого Никита Оттович не смог точно определить - брат это, или сестра.
     - Кто сказал, что Земля круглая?! - с угрозой в голосе спросил кучерявый председатель, хлопнув по столу огненным кулаком.
   Раздался звук, как будто ударили лопатой по глине могильного холма. Человек-глобус заткнулся.
     - Так вот, сейчас скажу в первый и в последний раз. Наука давно утверждает, что Земля якобы круглая. Это - враньё. Древние люди говорили, что она - плоская. А на чем она стоит? На трех китах! На чем сидят киты? На черепахе! 
     - А чем они сидят, эти самые киты? - спросила пожилая шмидтовская дочь, притиснувшись поближе к председателю, и как-то по-собачьи облизнувшись. Кудрявый покорил ее своей ученостью.   
     - На жопах, сестренка! - окончательно успокоил бабусю рыжий. - Так вот! Кто такие, эти три кита? Кто знает?
   Никто не знал.
     - Любовь, добро и красота, невучи!
   
   Братья и сестры отпали. Никита Оттович повнимательней рассмотрел председателя, и вдруг понял, что тот прав. Что такое плоскость? О каком предмете можно сказать, что он плоский? О том, который имеет только два измерения, то есть который на порядок ниже, чем мир.
    Вот кучкуется свора жуликов. Они смотрят в карту, на которой есть Москва, а измени масштаб - будет видна и, Сухоревка, на которой сейчас кучкуется вся эта свора жуликов, которая смотрит в свою карту. И так до бесконечности. Такая бесконечность больше гармонирует с плоскостью. По отношению к трехмерному пространству мир двухмерный, давно истасканный математиками, будет плоским. Но по отношению к одномерному миру, если бы он таким был, мир плоским не является.
 
 Никита Оттович, наблюдая за рыжим председателем, изумился его странному гению, а потом и парадоксальности собственных доводов. Можно подняться на порядок выше. Чем является трехмерный мир по отношению к четырехмерному? Плоскостью! Итак, Земля находится в центре Вселенной. Она плоская, стоит на трех китах, которые, по меткому выражению рыжего председателя, присели на черепаху. Черепаха - это мерно текущее время.

   "Может быть, люди уже созрели для того, что бы вспомнить старые истины?" - думал юный Шмидт-Паниковский, вслушиваясь в дальнейшую речь председателя, который вдруг стал ему симпатичен. 
     - Весь этот плоский союз республик поделим на тридцать четыре участка для эксплуатации, по числу собравшихся, - продолжал рыжий. - Каждый участок передается в долгосрочное пользование одного брата.
     - А с сестрами как? - возопила оставшаяся пара бабусь. Первая - “синеглазка", наряженная в кокетливый розовый берет, всего, казалось, стеснялась, вторая же - какая-то спившиеся аристократка, в классических драных перчатках, траурной вуалью, и с лорнетом без правого стекла, постоянно возмущалась беднотой сервировки - на столе, кроме карты, ни хрена не было. Обе были, видимо, подружками, о чем свидетельствовала ровная для обеих "сестер" степень опьянения - на ногах они стояли, все время друг друга подпирая.   
- А сестер - в расход, - сострил было какой-то бывший военный, в длинной офицерской штучной шинели, "буденновке", и вещмешком за плечами, из которого, как хрен из спины, торчал початый водочный шкалик. Он приехал на полудохлом осле, сказал, что из Туркестана, и что у него в вещмешке египетская пирамида, гирлянда с “остатками” титек и задниц целого гарема. 

Только он это сказал, как стал разрываем сестрами буквально на подробные детали своей походной экипировки. 
     - В долгосрочное пользование одного брата остальных сынов, в противном случае - сестры остальных же.... сынов, - быстро оценив обстановку, поправился рыжий председатель, гордясь своим изысканным юридическим знанием. - Никто из членов корпорации не имеет права переходить границы и вторгаться на чужую территорию с целью заработка. Ясно теперь? Давайте делить страну.
   
    Все члены новой шмидтовской думы заорали в голос с такой поразительной слаженностью, словно они год вместе репетировали, а теперь им кто-то махнул дирижерской палочкой. Взору Никиты Оттовича представились безобразные сцены, - весь кворум моментально разбился на пары и стал боксировать в таком контакте, который он назвал про себя скорее даже не "полным", а "переполненным".
 
   Однако кабы он видел состоявшуюся непосредственно перед его зачатием, 20 июля 1913-го года, драку в киевской квартире одного из присутствующих здесь "сынов", когда как раз в том месте, где через девять месяцев стала пребывать его детская кроватка, бились не братья и сестры, а в основном "невесты" несчастного лейтенанта, которому до того кворума так и не суждено было дорваться, разве только с "того" света.

 Кабы мог сравнить два этих действа по степени зрелищности Никита Оттович, то непременно отдал бы предпочтение чисто дамскому контингенту. 1*.

-------------------
1.  - Возможно, такой стресс, такая волна насилия и явилась причиной беспокойства этого ребенка? - спросила наша хлебосольная вдова, свесившись снаружи нашего сумеречного окна - с третьего этажа принадлежавшей ей некогда виллы, аж на второй.

  Мы решили, что Муррз придерживал ее за ноги, наивно думая, что мы все сорвемся отрывать ей голову - до того достала.

   Тот из нас, кто знал толк в древнейших татуировках, - там всегда преобладал языческих параметров фаллос, - даже сказал, что, мол, Творец создал это тело, а мы его, дескать, давайте украсим, то есть удалим все лишнее.
 
     - Может, она и права, - сказал кот Муррз, захлопнул ставни, и  в который раз исчез. Начинался ледяной ливень.

   Мы оглянулись к камину: там восседал Антонио Вивальди, и с восторгом напевал высекающей искры из электроскрипки Ванессе Мэй (она играла “Осень”):

“Два бездонных океана глаз, океана глаз”.....

   - Правильно, - сказал из нас, что звался “Наблюдатель”, - я давича порылся в архивах MTV, за 28 октября 1999 года. Этот, чисто русский, хит соскочил в национальной десятке на второе место.
   - И что?
   - 12 девственниц тут же сошли на нет.
   - А кто взошел на первое?
   - Никка Хаккинен. Но он потом отказался от победы, ибо все равно пришел третьим - у всех представителей “Феррари” нашли какие-то ракетные двигатели. Прямо, как у нас.
   - А кто на десятом?
   - Эпоха большой нелюбви.
   - А на восьмом?
   - Лучше бы пил и курил.
   
   Мы запили и закурили, сели в джип ”Аллигатор”, напоминающий волгоградского тракторного завода, асфальтовый каток, вновь забыли отвязать от бампера атаманского фокстерьера, которого звали, точно так же, как известного садиста, которого замочил Лысый (А.С. Балаганов),  и помчались к другу, у которого всегда было “что-нибудь такое”.

     Когда на правое колесо размазалась чья-то невинная душа, мы сообразили, что въехали в город, едем по тротуару, а за рулем - огромный черный кот Муррз, в красном пасхальном банте - с блестящими шипами, - то есть нас везло то, чего, по строгому Конфуцию, нет.

    - Ни хрена себе, - тихо прихренели мы, мужья ученые. - Это действительно тот самый кот, которого нет.
---------------

  Тетки рубились с такой изобретательностью, на которую мужики претендовать просто не могли - те просто держали друг дружку за грудки, и с криками: "а ты кто такой?" хлестали друг друга по сопливым мордасам.
    Сестры были круче братьев, хоть их было и гораздо меньше.
     - Братья и сестры! - крикнул было председательствующий, однако на него быстро напрыгнула та самая, "белоглазая" тетка, которая давеча разминалась на Паниковском. Рыжий председатель был тут же свален куда-то в бок, сестренка села ему на грудь, обдав его туманными парами, и, затмив таким образом его разум, и стала хлестать наотмашь двумя бутылками по щекам, приговаривая: "Хитро ты все придумал, синеокий!"   

   В эту минуту в углу потух золотой зуб Паниковского, он развернулся, опустил голову и все с тем же общешмидтовским боевым кличем: "А ты кто такой?" - вне себя бросился на первого попавшегося конкурента. Теперь дрались все наследники, кроме Никиты Оттовича.

   “Я лично от этих Шмидтов пострадал, я теперь сам - Шмидт!” - орал старший Паниковский голосом Уилла Смита, теряя здоровье и престиж. - У кого здесь еще самый крутой ствол!

   Никита Оттович не мог смотреть на всю эту безобразную сцену,  извлек из кармана своего поношенного пальто свежий номер газеты "Московский колхозник", и первое, что он увидел, была статья под названием:
          
   "ЭДВИН ХАББЛ СДЕЛАЛ ЭПОХАЛЬНОЕ ОТКРЫТИЕ"
   
"...В какой бы части неба не велись наблюдения, - сообщал "Московский колхозник", - все далекие галактики быстро удаляются от нас. Иными словами, Вселенная расширяется. Это означает, что в более ранние времена все объекты были ближе друг к другу, чем сейчас. Значит, было, по-видимому, время (около десяти или двенадцати тысяч миллионов лет назад), когда они все находились в одном месте, так что плотность Вселенной была бесконечно большой. Сделанное Хабблом открытие перевело вопрос о том, как возникла Вселенная, в область социалистической аграрной науки...." (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

---------------------------
КАТ. № 2, стр 85.

“Мелкие останки”, 1928-й год.
Дерево, масло; 64 Х 48 см.
Национальный музей - Центр искусств Королевы Софии, Мадрид.

   - Картина написана Дали, когда он проходил военную службу. Не будем здесь читать комментарии Капуа, ибо он пишет про отрубленную голову какой-то Лорки, кстати, кто-нибудь её знает, нет?
       Никто не знал.   

   - Ну вот, - продолжил Одиссей (*), размахивая указкой возле взятой на прокат картины, которая, хоть и была немного больше портрета Элюара, подарившему миру и Дали свою Гала, но все же также некрупная, Галка экономила на холстах. -  Что касается самого Гения, то он про весь этот кошмар высказался так:

   “Рука, которая мне не друг, которую я знать не знаю, которая мне привиделась, когда я засыпал”.

     Мы посмотрели друг другу на руки - у всех, как и прежде, была одна и та же линия жизни, и уходила она - в мозоль «бесконечность» (ха-ха*).

    Мы все вдруг поймали себя на том, что потеряли число моментов, когда Великий Мастурбатор поражал нас своей вездесущностью.

     Мы всмотрелись в полотно - Дали гениально отразил в этой руке, которая открылась ему, когда он засыпал, главное событие 27-го - съезд лейтенантского братства на Сухоревке.

   Логично было бы предположить, что эта самая рука и развязала вещмешок того убиенного сестрами по “цеху”, синеглазыми проститутками-лесбиянками, красноармейца - самозванца, носившего, как и все в его родном туркменском ауле, фамилию Шмидт.

   Оттуда, как из рога изобилия, посыпались как раз те предметы, о наличие которых он предупреждал почтенного председателя: и ритуальная бечева с ужасающими останками “освобожденных красноармейцем женщин Востока”, (из чего мы вполне могли бы сделать вывод, что этот красноармеец - Сухов и есть), и отрубленный палец, вместе с головой самого самозванца (его голова, его левый профиль, уже без буденновки, запечатлен в правой, нижней стороне холста, - слева же от снятой части с его черепа, вместо левого же уха, прилеплен дамский торс - с обеими титьками, он принадлежит “Белоглазой” сестре), и щипаный павлин покойного Верещагина - в долгую дорогу, и Египетская пирамида, все углы которой обнесены всемирно известными знаками, выписанными красным шрифтом: “MОX”, (если прочитать наоборот, то будет “ХОМ”,);  несколько пар вырванных с корнем глазных яблок, и скелет того самого осла, которым он собирался поразить почтенное собрание.
 
    - Получается, что товарищ Сухов, тот самый, у которого на вороненом стволе была дарственная надпись: “Вэ-Нэ Колун”, добрался до столицы, к Ильичу нашему дорогому,  - сказал тот из нас, кто был скорее переодетый под присяжного заседателя демон-шпион.

 Мы молча срубили ему голову, и положили на поверхность матери - Земли, - точно так же, как это собирался сделать Сухов, когда увидел Саида, закопанного в желтый, прикаспийский песок, принесенный злыми ветрами в Каракумы.

    - Мы и так знаем, что порой ошибаемся, - сказали мы казненной голове. - Даже Архангелу свойственно. (Тот раскланялся, и сыграл головой демона, как в мяч, мы всмотрелись, и все это было на картине.).

    - Имеет смысл обратить внимание на ракурс, - продолжил Одиссей, по-прежнему - (*), и всегда  невозмутимый. - Великий Сальвадор уловил настроение нашего героя, и отобразил тот самый момент, когда Никита Оттович читал про эпохальное открытие Хаббарда, случившиеся так же в этом революционном году.

   “Все галактики удаляются от нас”, - прочел Герой, оторвал глаза от “Московского колхозника”, и увидел перед собой то, что сейчас видим мы, - благодаря Великому Сальвадору.
   
   Мы всмотрелись. Там была беспрерывно удаляющаяся Галактика.*
----------------------------------

   Без преувеличения можно было сказать, что Никита Оттович оторвал глаза от газеты другим человеком. Ему вдруг стало жаль всех своих братьев и сестер, к этому времени прекративших физические споры, разорвав друг друга на куски, запустивши их по спирали в собственную, чисто “шмидтовскую” галактику,  и начавшие споры бранные.

   Какой-то, чудом спасшийся Шмидт, явно страдающий провинциальной фобией на все столичное, кричал, что, мол, весна, и что "крестьянин торжествует", где-то над столом заседаний мелькало конотье отчима, Михаила Самуэлиевича.
(Он всегда думал, что если он запустит по воздуху свою дырявую, соломенную шляпку, то ему обратно приземлится белое, фетровое сомбреро “DI MODE”  из клипа “Дикий Запад”*).   

  Обнажив седомудую плешь, самый старший из Шмидтов  кричал о том, чтобы ему отдали всю Среднерусскую возвышенность, в противном случае он отказывался расписаться в согласительном листке конвенции.
     - Я, наконец, семейный человек! - воскликнул Паниковский. - У меня две семьи!
    После такого заявления рубка возобновилась - родственники стали рвать, душить, ломать. Михаилу Самуэлиевичу трепанировали череп - после всего этого он по ошибке попал в «отстойник» четвертой городской больницы (на Павелецкой, в ту пору «Саратовский вокзал», туда когда-то привезли только что ушами дёрнувшего Ленина (Ульянова), где его и поймал какой-то фотограф, выпустивший потом новогоднюю открытку, под названием “Утро в морге”. 1*

-----------------
 1. См. левую часть “Мелких останков” Дали - там, рядом с оторванной, четырехпалой рукой одной из шмидтовских сестренок, лежит голова Паниковского, сразу после того, как ему вложили мозги обратно в “коробку” - искать надо рядом с анатомической линейкой. Именно ее, открытку эту, получила от Марии Абрамовны по почте в испанском Фигейрасе Зинаида Ризберг, после чего она и попалась на глаза Великому Сальвадору.
   Там было написано:

   “У нас длинные руки, хоть и разные ноги, Зинаида Ивановна. Так будет со всяким, кто покуситься....”, дальше шли чисто писательские, специальные обороты, от которых ко всему привыкшей Зинаиды Ивановны вылезли из орбит глаза.*
-------------------

   Никиту Оттовича начинало от всего этого поташнивать, в том числе и от количества семей воспетого мамой Михаила Самуэливиеча.
 Мало того, что он бросил мать, так у него сейчас еще оказалось две семьи.

 Шмидт-Паниковский вышел из смрадного трактира на свежий весенний воздух, последний раз взглянул на Сухоревскую башню, и побрёл прочь. Сладкая дрожь бегала по спине, впереди была целая жизнь, он пребывал на планете, полной морей и океанов, где-то на северном полюсе пребывал отец по дядиной линии, весь в бороде, кухлянке и унтах.
   Он представил себе: вот он, настоящий потомок Шмидтов, приближается на дирижабле с бегущей по нему строкой:
               
                "ВЕСЬ МИР ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕБЕ!"

к северному пупу Земли, где на паровом паруснике застрял во льдах Отто Юльевич. (Через много лет эту галлюцинацию поймал Оливер Стоун в своём сценарии «Человек со шрамом».*)

 Вот он приземляется на льдину, отец бежит к нему, встает, падает, снова бежит, они бросаются друг другу в объятия, разгружаются продукты, стреляют бутылками из-под шампанского, а так же из "Винчестеров", "Наганов", и "Маузеров"; крутится на вертеле туша белого медведя, поется романс адмирала Колчака: "Гори, гори, моя звезда".

   Юная повариха смотрит на него с обожанием, и, прихватив собой испанских галет и "Советского" шампанского, уводит его на ближайшую льдину. Их забирает в свои объятия бесконечное лоно беспредельно расширяющейся Вселенной, но им не холодно - страсть согревает их.
   Никита Оттович взмолился своему Богу, чтобы так все и вышло, и надо сказать, Бог услышал его молитвы, и сотворил Никите спектакль в соответствии с просьбой, но в некоторой скандальной редакции. Ибо был это его Бог. Никита Оттович всегда называл его "Марс", не смотря, хотя и был рожден под знаком Луны. Правда, в экстремальной ситуации.    
 
      Случилось это через пять лет после съезда претендентов на звание "лучший сын (сестра) лейтенанта Шмидта". За эти годы Никита Оттович изъездил всю страну в геологических партиях с морским уклоном ибо желал встретить отца “во всеоружии”.
   Он самостоятельно постигал свои университеты, в том числе и грабительские, что полностью шло в разрез с версией матушки его, Зинаиды Ивановны, о том, что вор Паниковский  имел к его генеалогии косвенное отношение.

Так или иначе, паниковская  часть кармического столба, надавливающая на Никиту Оттовича второй половиной данной фамилии, давала о себе знать.
 Периодически он экспроприировал тех, кого считал экспроприаторами, часть денег отсылал матушке, часть тратил в Москве, куда неизменно возвращался после всех своих путешествий.
   
  Как пел Поэт, “как-то в осень” после большой драки в "Метрополе", когда он с друзьями и подругами отмечал свое девятнадцатилетие, и своим любимым "прямым с правой" вправил нос одному дяде в классическом галифэ, Никита Оттович загремел-таки в Лефортовскую тюрягу, где его собирались оставить на восемь лет. Дядя оказался помощником комиссара по пищевым отходам.

   Просидев в общей сложности год, весной 1933-го года, Никита Оттович узнал из газет о готовящейся экспедиции парохода с ледовым креплением "Челюскин" из Архангельска по Чукотскому морю  до пролива Беринга, с целью изыскания нового северного морского пути, а так же выяснения

"...наличия на северном полюсе популяции антарктических пингвинов, или отсутствия оной...".
 Было еще главное обстоятельство, заставившее почувствовать Никиту Оттовича, что тот самый сизокрылый голубь, что был молитвой послан на небеса пять лет назад, долетел наконец до адресата. В конце заметки говорилось, что экспедицию должен был возглавить ни кто иной, как Отто Юльевич Шмидт - "известный советский полярник, комиссар главного управления Северного морского пути при Совете народных комиссаров Союза ССР, (ГУСМ 11)".

    Клетка стала “давить на голову” так, что даже мысли стали разбегаться - один раз Никите Оттовичу приснился сон, что он превратился в мышь, и спокойно покидает Лефортово по своим, только ему известным подземным ходам. Не особенно раздумывая, чем, в конце концов, может обернуться его побег, он решил идти напролом  - переодеться офицером, и выйти из тюрьмы.

   Он ждал, когда внутренний голос скажет ему - вперед. Офицер должен был быть как минимум похож на него, а таких рослых мусоров в тюрьме не было, - все какие-то уродцы. Никита Оттович уже начал терять терпение, как вдруг судьба улыбнулась - как-то в камеру зашел тот самый заместитель комиссара по помоям, который наконец-то пришел в себя, вышел из реанимации, и решил пристрелить Шмидта-Паниковского при попытке к бегству.
   Помощник комиссара так упивался грядущей расплатой, что напрочь забыл об осторожности. Он отослал на все три буквы конвой, вывел Никиту Оттовича на задний двор, сначала вынул наган, но потом засунул его обратно в кобуру, засучил рукава, взял огрызок полуторадюймовой трубы, и сказал:
     - Ну, паренек. Ты своё отсидел.
     - Да я знаю, - ответил паренек.
     - Интересно, откуда?
     - Приснилось.

   Через пять минут из самого тихого места Лефортовской тюрьмы вышел помощник комиссара по пищевым отходам, только малость постройнее. Проходя мимо второго кордона, он сказал:   

     - Закопайте его под номером “12”, а то протухнет.
   Он сел в свое служебное "BMV" (покойный помощник комиссара любил фортануть), домчался в сторону Ленинграда до Клина, там проехал лесами к Архангельску.

   Как-то ночью, он не помнил какого дня, не доехав 30-35 км до Архангельска,                               
    он бросил комиссарское “авто” влез на дерево, и возвел очи к звездам, и, ночуя в кроне, понял, что бездна несла его к себе. До него вдруг дошло, что не было во всем этом бесконечно разбегающемся мире человека счастливей его.

   Дальше он пошел пешком – по лесу. Прогулка длилась пару дней - он не торопился.

   Дойдя до Архангельска, Шмидт-Паниковский сразу подался в порт, где и увидел пароход с ледовым креплением, на борту которого сияла фамилия "Челюскин". Погрузка шла полным ходом, руководил ей бородач с бешеными глазами, в котором Никита Оттович сразу же узнал своего внебрачного папу - Отто Юльевича. Цель была достигнута, осталось только пробраться на корабль. Это не составило особого труда - за день до отплытия он спокойно зашел на судно (никаких особых проверок не было - в путешествие отправлялись все, кому не лень, да еще брали с собой чужих женщин и их детей, желавших собственными глазами увидеть колонию антарктических пингвинов в арктических льдах).
 Через три дня он вышел из центрального трюма, и пошел на свидание с отцом.

   Начальника экспедиции Шмидта он нашел в капитанской рубке, где тот читал наизусть капитану "Челюскина" Воронину лекцию о диалектическом материализме.
   Никита Оттович вошел в рубку, и спросил у капитана, можно ли ему переговорить с начальником экспедиции. Полярные волки рассмеялись.
     - Надо спрашивать наоборот, он просто рулит, а я командую, - сверкнув глазами, сказал Отто Юльевич. - А вы кто будете? Я вас что-то не знаю.
     - Меня зовут Никита Оттович. Я ваш сын.
   Возникла странная пауза, во время которой капитан Воронин, сдерживая хохот, отвернулся к окну и стал считать чаек.

   Папа взял сына под руку и вывел на палубу.
     - С чего вы взяли, что я ваш отец? - спросил Отто Юльевич.
     - Вы бывали в Киеве перед войной? - глядя в пол, и еле справляясь со странной, ни разу не присутствовавшей во всех драках, дрожью, в свою очередь спросил Никита Оттович.
     - Я заканчивал Киевский университет имени святого Владимира, - без запинки сказал Шмидт.
     - Помните лето тринадцатого года? - спросил Никита.
     - Помню. Я заканчивал этот самый университет.
.    - И вам были нужны деньги на собственную экспедицию.
     - Деньги всегда нужны, сынок, - при слове "сынок" Шмидт слегка осекся.
     - Вы случайно не помните, где вы их взяли? - спросил Никита Оттович, приходя в ужас от того, что он от волнения зачем-то стал говорить о деньгах.
   Шмидт оценил.
     - Так ты за алиментами сюда пробрался, что ли? - спросил Отто Юльевич, быстро освежив в памяти тот памятный день двадцатого июля. - Фамилию чью носишь? Лейтенанта или мою?
     - Вашу, и еще одну, - сказал Никита.
     - Это как? - не понял Отто Юльевич. - Шмидт-Шмидт, что ли?
     - Нет, Шмидт-Паниковский.
     - А это еще кто такой? - изумился командор.
     - Тот, на чьи деньги вы устроили экспедицию на "Седове" к северной земле в двадцать девятом году. А в тридцать втором - на "Сибирякове". Я как раз в тюрьме сидел.
   Шмидт досадливо поморщился и сплюнул за борт.
     - Деньги - это еще не все, сынок, - сказал косматый бородач, освещая своим безумным взором путь на север. - А за что сидел?   
     - За жену комиссара.
     - А что за комиссар?
     - Помоечный.
     - Так ему и надо. А почему ты без бороды?
     - Не растет, - с искренней грустью сказал Никита, и с завистью глядя на отца, почесал подбородок.
     - Это - плохо. Слушай, а может, ты не мой сын, а как его?
     - Паниковского? Нет, я его видел перед тюрьмой. Ничего общего.
     - А что умеешь делать?
     - Боксировать.
     - Этого здесь нельзя. Полно стукачей. Сам должен понимать. А что еще?
   Никита Оттович стал перечислять. Оказалось, что они ничего толком и не умел.
     - Это ничего, - успокоил его Шмидт. - "Дело надо делать!" - как говорил наш Ильич дорогой.
     - Ильич дорогой говорил: "Работать, работать, и еще раз работать. И еще раз работать".
     - А кто тогда про дело сказал? - осведомился Отто Юльевич, с лукавой хитринкой на голубом глазу.
     - Чехов Антон Павлович, - ответил Шмидт-Паниковский Никита Оттович.
   Они помолчали. Начальник экспедиции облокотился на бортовой леер, и все время смотрел на север. Он как будто пожирал бесконечное морское пространство.
     - И еще - Земля плоская, - сказал сын, внимательно глядя на отца.
     - Я знаю, - ответил отец, помолчав. - Если бы она была круглая, как говорят эти ослы-математики, то нами бы уже давно играли в мяч. Все кому не лень. А так - только помоечные комиссары.
   Сын с отцом рассмеялись. Отто обнял Никиту за плечи, с трудом удерживая слезу.
     - Как думаешь, сынок, проложим мы новый северный путь?
     - Обязательно, папа.
     - А пингвинов найдем?
     - Если они там есть.
     - А это кто сказал?
     - Конфуций, по-моему. Только про черного кота.
     - Котов нам не надо, а вот пингвинов - даже если и нет, все равно найдем, сынок, - сказал Шмидт с некоторой обреченностью в голосе. - Иосиф Виссарионович приказал найти, хоть ты тресни. Я ему говорю - не может быть там пингвинов, они все в Антарктиде, а он сразу за телефон. Говорит - найдешь или нет? Я ему  - найду, конечно, куда ж я денусь. Вон они, пингвины, в трюме сидят. Справа от гнедой кобылы. Не видел? 
     - Нет.
     - Ну и не смотри. Не трепи себе лишний раз нервы. Их тебе, наверное, и в тюряге истрепали.
     - Я бежал из тюрьмы, папа, - признался сын.
     - Да ну? А из какой?
     - Из Лефортовской, папа. Вот теперь вы все про меня знаете.
     - Молодец, сынок! Молодец! Всю эту мразь...- Шмидт оглянулся. - Всю эту мразь "душить, душить, и еще раз - душить", - как завещал нам Ильич наш дорогой. Ну, ничего, сходим в поход - проветришься, а потом что-нибудь придумаем. Хочешь в Чукотку начальником?
     - Очень хочу, - сказал Никита Оттович.
 Ему казалось, что счастья на этой плоской Земле, и плоской воде столько, что можно было сейчас, безо всяких на то специальных приспособлений, просто взять и взлететь.
   "Челюскин" разрезал своим ледовым креплением воды Чукотского моря, его с громкими приветственными криками сопровождали чайки, начальник экспедиции помахал им рукой.
     - Чайки, конечно, не пингвины. Эти туши - императорские, еще туда-сюда, а вот адельки - не доживут до полюса, передохнут. Строгий секрет. Государственная тайна. Не говори никому.
     - Не скажу, - пообещал Никита Оттович.
   В этот момент открылась дверь рулевой рубки, и из нее показалась голова капитана Воронина.
     - Я извиняюсь, - сказал капитан. - Юлий Оттович, разрешите обратиться?
     - Обращайтесь, - сказал начальник экспедиции.
     - Правительство на проводах. Будете говорить?
     - Буду, куда ж я денусь. От правительства, - он подмигнул Никите Оттовичу. - Подожди меня здесь, я сейчас.
   Примерно минут через пять Шмидт вышел из рубки, весь в телетайпных лентах.
     - Верховный торопит, - сказал Отто Юльевич. - Пингвинов ему подавай. Слушай, Никита. Ты меня здесь называй не "папа", а "товарищ начальник экспедиции". Или "Отто Юльевич". Стукачи, семья, все такое - сам должен понимать. Тебе повезло - тут один кочегар опоздал к отплытию, должно быть в Архангельске запил. Я тебя занесу в списки, как принятого вместо него. Будешь сто четвертым. Не забудь - ты сто четвертый, и все. А то тут второй помощник по посуде лазит, всех все время пересчитывает. Чекист, мать его в голову. Сидоридзе его фамилия. Зовут - Дато Евдотьевич. Как в песне поется: "А с нами был один единственный грузин". Документы есть?
     - Документов нет, - признался Никита Оттович.
     - Это плохо, ну ничего, как-нибудь выкрутимся. Имя оставим такое же - Никита, а отчество и фамилию давай придумаем. Ну, думай.
     - Антипов, - сразу сказал Никита.
     - Почему именно Антипов? - удивился Шмидт.
     - В камере со мной мужик сидел - Антипов. Теска мой, только Никитич. Директор саратовского нефтяного завода по крекингу. Его уж расстреляли, наверное.
     - Враг народа, что ли?
     - Ну да, враг народа. Такой же враг, как и я. Или вы.
     - Ладно. А отчество? Давай уж тогда - Иванович. По рукам?
     - По рукам, товарищ начальник экспедиции.
     - Это когда - на людях. А когда вдвоем - можно "папа". Ну, а теперь, пошли в кочегарку, я тебе покажу твое рабочее место. Там мужики нормальные, споетесь. Работа непыльная, но тяжелая. Тебе будет полезно.
   Они пожали друг другу руки. Никита Оттович Шмидт-Паниковский, скрывающийся на пароходе "Челюскин" под псевдонимом "Никита Иванович Антипов", начал новую, полную приключений, жизнь советского полярника.
   Время шло, корабль двигался на восток, но медленнее, чем предполагалось. Никита Оттович (во флоте - Иванович) вкалывал, не щадя живота своего. Команда кочегаров была им довольна, родного папу он видел редко. Иногда только они встречались на «баке», подолгу молчали, и смотрели на север. Потом они иногда спускались в трюм смотреть, как там поживают засекреченные пингвины. Сначала они встречались с грустным лошадиным взглядом, Отто Юльевич разыскивал пингвинов, с грустью смотрел на них, потом, как правило, говорил:
 
   - Подохнут ведь к чертовой матери. Если и довезем, то медведи пожрут. И кобылу.
 Однако второй помощник капитана Воронина, капитан от стукачей Сидоридзе, навещал Никиту чаще, чем предполагал даже начальник экспедиции Шмидт.

     - Ты откуда такой взялся? - спрашивал Сидоридзе.
     - Архангельские мы, - говорил Никита, отворачиваясь как правило в сторону, дабы не спровоцировать самого себя на драку.
     - Что-то морда у тебя не архангельская, - говорил Сидоридзе, обдавая Никиту невыносимым перегаром от казенного спирта.
   Сидоридзе после этого уходил пьянствовать дальше, а Никита начинал чувствовать, что постепенно заболевает. Всю свою генетическую ненависть к стукачам, он выплескивал в корабельную топку, и только таким образом лечился.

  Миновал ноябрь, потом декабрь. Ничто не предвещало беды. И она таки пришла. Нет, крушение "Челюскина" произошло несколько позже.
   Месяцем раньше Никиту Оттовича Шмидт-Паниковского посетило то самое светлое чувство, которое поэты прозвали "любовью к женщине".
   Звали ее Зиной, работала она на камбузе посудомойкой, и была она женщиной Сидоридзе. Влюбился в нее Никита достаточно странно - во сне. Однажды, ночью, после вахты, он сходил на бак, с тайной надеждой повстречать там отца - но его не было.
    Ночь, ночь, ночь лежала над черной водой. "Челюскин" своим ледовым креплением шуршал по тонкому слою льда. Небо было такое, какое, наверное, бывает нечасто, - если, конечно, хватало ума на него почаще смотреть. Вселенная расширялась на глазах. Она разбегалась для всех одинаково, - и для Михаила Паниковского, вот уже два года, как лежащего в своей всеми потерянной могиле, и для рыжего сухоревского оратора Александра Балаганова, крушащего воров в Актюбинском ГУЛАГе; и для Остапа  Бендера, которому так и пришлось-таки переквалифицироваться в управдомы. Уинстн Черчилль сидел в своем министерском кресле и пыхтел сигарой. Адольф Гитлер мечтал о безграничной власти. Иосиф Сталин лежал в Кремле и вспоминал отсмотренный накануне во МХАТе спектакль по пьесе Михаила Булгакова "Дни Турбиных", размышляя, запретить, или не запретить.

  Упивались у себя в Америке пшеничным самогоном те самые джентльмены, которым великий комбинатор как-то продал секрет его изысканной рецептуры. В трюме подыхала гнедая кобыла. Сгорали кометы, рождались звезды. Никита взмолился. Он еще никогда не чувствовал себя таким одиноким. (ИЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------------
 КАТ. №2, стр. 138.

“Противоречивый образ”, 1933 г. Холст, масло; 65Х54 см. Частное собрание.

   - В перспективе - северный полюс, с его ледяными торосами, и северное же сияние, стилизованное под средиземноморский закат, - сказал Одиссей (*). - На отражающей тень Героя льдине -  Зинкин башмачок.

   Мы оглянулись по сторонам - в самом темном углу нашего и без того дебелого дома, возникло привидение - завернутое в прозрачную простыню.

   - Наверное, так выглядит надежда, та, что ещё не умерла - в РФ тридцать третьего, - сказали мы - друг другу.
--------------------

 Он только начинал жизнь, а уже был несвободен, - его искало ЧК с его сверхмощным сыскным аппаратом. Назад дороги не было - двигаться можно было только вперед. И вечно так продолжаться не могло. Слезы катились градом - ему впервые в жизни стало себя жаль, и впервые в жизни он плакал. Тогда он пошел спать. Он залез к себе на вторую полку в каюте для кочегаров, сложил на груди руки, как это обычно делают покойникам, и закрыл глаза. Ему вдруг захотелось заснуть и никогда уже не проснуться.

   Ему был сон. Он был на корабле, только огромном.
Он лежал на большой, двуспальной койке, все вокруг было белым, белым, белым.

Он встал, снял с вешалки смокинг, и посмотрелся в зеркало - правый глаз его был перевязан черной, пиратского вида повязкой, на которой был белой краской нарисовано око, пускающее слезу. (ФОТОГРАФИЯ).

-----------------------------
КАТ. №2, стр 28.

 Дали в 1964-м году, с “объектом” собственного изобретения - “Оком времени”.
 
 В том же году испанское правительство наградило Дали Большим Крестом королевы Изабеллы Католической.
-------------

   - Вот уже три года, как застрелился отец, а у тебя родился сын, - сказало ему, шевеля усами, явно не его отражение.
   
   В каюту вошел бородатый атлет, весь седой и молчаливый.
   “Где-то я его видел”, - подумал Никита Оттович, и попробовал “внатяг” свой смокинг, - он сидел безупречно.
    - Прощай оружие, сынок, - сказал мужик.
 
  Потом они шли по белой, теплой палубе - по небу летали розожопые амуры, они гонялись за тем Дьяволом, что был замаскирован в православного попа, и уходил к Востоку - на Запад, увалясь в кресле черного “Харли-Дэвидсона”.

    Никита Оттович всмотрелся вдаль - под ними летели облака, а где-то, далеко под обнаженным ветрам килем, пребывал океан...

    Он пересчитал мачты, их было 12, и на вершине каждой из них торчало крохотной точкой - по впередсмотрящему.
   Потом они  пошли по ярко освещенным коридорам. Рядом были какие-то люди, все они  приветствовали его. Он был на вершине счастья, он точно знал, что сейчас должен будет увидеть свою любовь. Он прошел сквозь позолоченные двери, кто-то их любезно перед ним открыл, и увидел ЕЁ.
 
  Какой-то негр подал ему пару бокалов с шампанским, указав глазами на нее, как будто заранее все знал.

  Он подошел к НЕЙ, они выпили. Публика зааплодировала им. Потом они вышли на палубу, пошли на нос. Корабль возвышался над океаном, как будто это был вовсе и не корабль, а огромный айсберг. Вокруг была ледяная ночь. Звезды жили где-то совсем рядом - Вселенная расширялась, как никогда...
    
    Он открыл глаза, и увидел себя обнаженным, с длинными, белыми, кудрявыми волосами - точно такими же, какие у него были в самом раннем детстве, когда мамаша Зинаида Ивановна Ризберг любила чесать ему его белые локоны, а соседи звали его не иначе, как “Принц”.

     ОН вновь закрыл лицо руками, и увидел картину: она, его любовь, рыдала, где то позади огромного фортепьяно, насаженного не зеленый кипарис, из которого  синей струей лилась ледяная вода, - та самая вода, миллиарды тонн которых несли его сейчас на себе...(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-----------------
КАТ. №2, стр 146.

“Таинственные источники гармонии”, 1934-й год, холст, масло.

   - Размеры неизвестны, - с грустью сказал Одиссей (*),  глядя на Шедевр. -   Его мечта лила слезы на скалу, которая была сначала рыжей, а потом кто-то, своей гигантской кистью, мазок за мазком стал перекрашивать ее - сначала в индиго, и дальше - темнее, темнее, темнее...
-----------------

   Никита Оттович проснулся. На расстоянии вытянутой руки был потолок каюты. Пахло углем и потом. Храпели мужики. Он оделся и вышел на палубу.
   Все было точно, как во сне. Сон ли это был? - подумал он. Вокруг была все та же зимняя, морозная ночь. Он попытался вспомнить ее лицо. Оно показалось ему удивительно родным и до боли знакомым. Из центрального трюма вышел человек, и пошел навстречу, - то был капитал Воронин. Он нес мертвого пингвина. Эта была "аделька" - самка, которую Шмидт любовно называл Клавой.

     - Вот, Никита, - сказал Воронин. - Первая ласточка. Проклятая ночь. Куда мы премся? Зачем?
     - Может быть, похороним ее в родной стихии? - спросил Никита Оттович.
- Да и то верно. А то я хотел ее Зинке на кухню отдать, - пусть бы она своего Сидоридзе накормила, может, он, в конце концов окочурится? А то так у нас до Берингова пролива весь спирт кончится.

   Никита как будто сходил в нокаут, - он даже взялся рукой за перила. Он понял, кто приходил к нему во сне - это была Зина. Женщина Сидоридзе.
     - Выть хочется, - сказал он Воронину.
     - Кобыла уже даже не ржет - не говоря уже о пингвинах.  Иди на корму, и вой. Полегчает.
   Они вместе пошли на корму, забросили бездыханное тельце в Чукотское море, Воронин стал тихонько подвывать, Никита выть не стал.
     - Мне Юлич вчера сказал, что Земля плоская. Я сначала подумал, - тронулся начальник. Говорю ему -  а как же Солнце, секстант, меридиан Гринвича, все такое? А он смотрит на меня своими глазищами и молчит. Я потом подумал - точно. Под нами - слоны, под ними - черепаха. Под черепахой кочегарка, а в ней - черти. Ты, что ли, его научил? Про Землю?
   Я сразу понял, что ты какой-то не такой. Только и делаешь, что мечтаешь.
 
 Никита сперва улыбнулся, а потом рассмеялся. Депрессия внезапно прошла. Слишком уж молчаливо и торжественно разбегалась, и врезалась в эту ночь бесконечная Галактика. Ему вдруг показалось, что в его короткой жизни было всего уже довольно - теперь вот пришла любовь. Он твердо решил ее добиться.
 
  Самое тяжелое было видеть ее в обществе Сидоридзе. Когда во время завтраков, обедов и ужинов, как правило, пьяный с утра грузин орал: "Зинка! Добавки!", Никите было особенно тяжело. Ему постоянно казалось, что после этих пьяных выкриков чекист смотрел прямо на него и торжествующе ухмылялся. Но на самом деле ему так просто казалось.
 
  Сидоридзе ухмылялся решительно всем - полярникам, полярницам, их детям. Начальнику экспедиции Шмидту, который по мере движения "Челюскина" все больше смурнел, потому что заставлял себя верить в успех экспедиции, и это требовало большого душевного напряжения; капитану Воронину, который, напротив, все больше веселел, потому что уже ни во что не верил.
 
Пингвинов вскоре рассекретили, и вытащили на крюкоблоке прямо в клетках на палубу попрощаться с божьим светом, потому что у них началась цинга - у кобылы в это время выпали зубы. Сидоридзе уже настолько обнаглел, что стал повсюду таскать за собой канистру со спиртом. Когда он увидел секретных птиц на палубе, то,  спросил у готового завыть на всю эту полярную жизнь капитана: "Пингвины, говоришь?" - и как-то совершенно по-скотски рассмеялся.

   Никита Оттович ждал часа объясниться с Зинаидой. И этот час настал ледяной январской ночью, - во время ночной вахты, - он поднялся из кочегарки на камбуз за водой, столкнулся с ней в дверях - вокруг никого не было. Они сразу бросились друг другу в объятия, и в это мгновение зажглась на небе новая звезда.

     - Он убьет нас, - рыдая, сказала Зина.
     - Не убьет, - сказал Никита. - Где он?
     - Спит у себя в каюте. Я больше так не могу. Сделай что-нибудь, или я выброшусь за борт. Вслед за этими несчастными пингвинами... Господи, мне кажется, мы все умрем...

     - Теперь уже нет, - сказал Никита. - Теперь все будет по-другому.

   Никита спустился в кочегарку, принес обугленным мужикам воды, и отпросился с вахты. Им не надо было ничего объяснять. Они уже давно все поняли. 
   Эту ночь влюбленные провели вдвоем - в его каюте, откуда выползли свободные от вахты мужики. Это было их первое и последнее свидание на "Очакове". На следующий день Сидоридзе явился к Никите в каюту бритый и трезвый, и сразу же ткнул ему в грудь вороненый ствол своего "Маузера".

     - Отплавался, юноша, - сказал чекист, и с ухмылкой извлек из нагрудного кармана кителя две его фотографии - в профиль и фас, после чего показал их для обозрения сонным кочегарам, будто искал у них сочувствия. - Горный арол! Завалил комиссара прамо в "крытке", угнал его служебный автомабил, сюда забрался, и маю Зинку трахнул. Арол! Я тэбя даже не сэйчас расстрелу. Я тэбэ патом расстрелу. Кагда до мэста дойдем. И нэ куда ты на хэр не дэнешься - вода кругом. Захочэшь тапица - тапись.   

   После этих слов он заехал Никите Оттовичу начищенным лайковым сапогом в пах, и вышел из каюты. Кочегары оживились и зашевелились по своим нарам,  ожившие мумии.
     - Никита, да ты - герой! - сказал бригадир по кличке “Бригадир”, которого все время путали с начальником экспедиции Шмидтом - по форме бороды и блеску глаз. - Слышьте, погорельцы! Никита-то наш - герой!
      - Топиться не будешь? - спросил Петруха, тоже чей-то непонятный потомок (говорили, что капитана Воронина).
      - Нет, мужики, топиться я не буду, - пообещал Никита Оттович, растирая опухшие яйца. Решение пришло само по себе - на корабле мог выжить кто-то один - или он, или Сидоридзе. Умереть, разумеется, должен был чекист. Иначе быть не могло.
   По ночам, когда не было вахты, он ходил встречаться с Зинкой - они постоянно меняли места, и все равно чувствовали, - зеленая, усатая змея ползет по пятам.

  Как-то раз он ждал ее в подвешенной, зачехленной пологом шлюпке, и смотрел на звездное небо - там черные облака выстраивались в восьмерку, как будто                                великан-отличник вырезал из картона валентинку маме на восьмое марта. Подошел отец, качнул шлюпку, забрался внутрь, похлопал по плечу.

     - Чекист ко мне приходил, - сказал Шмидт, - трезвый. Как видно, он на счет тебя уже все решил. Так-то вот. "Нет повести печальнее на свете. Чем повесть о Ромео и Джульетте". Но мне-то всегда больше нравился "Сон в летнюю ночь".
     - Что ж мне теперь делать? - спросил сын.
     - Хотя бы Зинку пока не трогай.

   Шмидт взглянул на свой любимый север, и скрипнул зубами.
     - Тут еще эти пингвины. Дохнут - Он помолчал, потом добавил. - Сидоридзе послал радиограмму на большую землю счет тебя. То есть, думает, что послал. Не дергайся, я тебя в обиду не дам.

   Отец ушел подкормить пингвинов, сын остался на носу. Стая касаток обгоняла "Челюскин", поедая на плаву тюленей, тюлени, обгоняя пароход, поедали рыбу, рыба поедала крошимый с борта "Челюскина" посудомойкой Зиной драгоценный хлебушек, а запивала его горькими зинкиными слезами по Никите, который стоял, и думал: как просто жить китам на свете, особенно хищным.

   Спасительная мысль пришла так же внезапно, как в свое время неожиданно явился его отец, Отто Шмидт, к матушке его, Зинаиде Ризберг, и забрал наворованные отчимом его, Михаилом Паниковским, деньги, который в последствии так же стал сыном Шмидта, только Петра.
    Для того, чтобы изобрести Сидирдзе самую изысканную казнь за всю историю любовных треугольников со схемой: "полярный стукач - беглый каторжник - корабельная посудомойка", влюбленному в женщину и, как никогда -  в жизнь Никите, понадобилась слетать мыслями в детство, и вспомнить о первом мамином подарке. 

   "Маузер!" - подумал Никита Оттович, и, не выжидая ни минуты, пошел в слесарку, где долго ковырялся в ящичке с самыми мелкими болтами. 
- Здесь для котлов нету ни хрена, - сочувственно прошепелявил бывший диспетчер Архангельского порта по грузовому транспорту, а ныне - главный "челюскинский" слесарь Пантелеич. - Тебе во, чего надо! - и он извлек откуда-то из свои железных закормов ключик на пятьдесят шесть, после чего изобразил, как им сподручней бить по голове. Стукачей не любил никто, нигде и никогда, а сами стукачи всегда друг друга ненавидели. 
 
   Однако Никита Оттович уже нашел то, что искал - он извлек из ящика и поднял высоко над головой крохотный никелированный болтик.
     - Подаришь мне его, Пантелеич? - спросил заметно повеселевший Никита.
     - А он тебе на что? В добавку ему подкинешь, что ли? Так он ее заглотит и не рыгнёт. Нет, бери, мне не жалко.
 
   После первой недели февраля капитан от ЧК Дато Евдотьевич Сидоридзе и беглый ЗЭК Никита Оттович Шмидт-Паниковский (Антипов) поменялись местами - охотиться на чекиста стал кочегар. Охота на стукача увенчалась успехом 8-го февраля 1934 года. Выйдя после дневной вахты на палубу Никита Оттович увидел смертельно пьяного Сидоридзе, который направлялся  к себе в каюту, попыхивая сталинской трубкой и волоча в одной руке новую канистру со спиртом, а в другой - застреленного им накануне  императорского пингвина, уже зажаренного - прямо в императорском фраке.
 
  Фрачный наряд императорских пингвинов обеспечивал Дато Евдотьевичу некоторую, как ему казалось, социальную индульгенцию перед своей партией и своим же народом: ему всякий раз казалось, что он расстреливает очередного Чемберлена.
   Никита проследовал за ним до каюты, и затаился за переборкой.   
   Чекист долго ковырялся с запором, потом зашел внутрь.
     - Зинка, закусывай, я тэбэ жареного лубовника привол! Англичанин, бля! - послышался ненавистный голос. Потом были какие-то шорохи, затем все стихло. Подождав минут пять, Никита заглянул в каюту - Сидоридзе дремал, издавая дикий храп во всех его немыслимых тембрах, в углу, на койке, сидела и тихо плакала его первая любовь.

   Под глазом у нее светился черный кровоподтек. Когда она увидела Никиту, ужас появился в ее глазах. 
 
     - Ты с ума сошел, - прошептала она. - Он может проснуться.
 
    Никита успокоил ее жестом, быстро извлек из висящей на стене кобуры "маузер", мастерски разобрал его, и подкинул в кучку деталей маленький никелированный болтик.
 
  Зинаида наблюдала за всеми его стремительными манипуляциями, немея от страха.

     - Что ты делаешь? - спросила она.

     - Через неделю, максимум дней через десять, он застрелиться из этого "маузера", - сказал Никита Оттович. - Когда он будет заниматься своим пугачом, постарайся отойти  в сторону. У такого оружия очень высокая скорость пули. Может задеть. 

   Они в последний раз поцеловались на "Челюскине", еще не зная, что пароход с ледовым креплением обречен.   

   Ровно через час, когда бравый чекист очнулся от спиртового наркоза, он стал собирать свой "Маузер":

                Он собирал его все в той же позе роденовского мыслителя, о которой Великий Мастурбатор как-то высказался, что "в ней не то что мыслить, гадить неудобно".

Сидоридзе трудился над своим оружием девятого, десятого и одиннадцатого февраля.

                Он бросил пить казенный спирт. Он перестал убивать живых и пожирать жареных пингвинов - он просто не мог этого делать, потому что был не в состоянии собрать свою любимую пушку, из которой он отправил на тот свет такое количество "врагов народа".

   Он собирал свой "маузер" вечером 12-го февраля, когда ветер усилился, и капитан Воронин, словно воспетый ученым мужем Бернардом Шоу - капитан Шотовер, стоя на своем капитанском мостике, сказал историческую фразу, бросая взгляд на глыбу двигающихся на них льдов:                "Мдунец, отплавались!"   

   Упрямый чекист винтил маленький никелированный болтик Никиты Оттовича Шмидта-Паниковского утром 13-го, когда льды окружили корабль, а женщины стали путать чужих детей со своими, и биться в истерике.

   Вскоре после полудня, когда льды прорвали подводную часть корпуса, и вода хлынула в машинное отделение "Челюскина", Сидоридзе придумал, наконец, откуда взялась эта "маленькая никелированная смерть", как назвал ее, явившийся в пророческом сне Н.О. Шмидт-Паниковскому, Э. Хемингуэй - в своей знаменитой повести "Зеленые холмы Африки" (словно в насмешку над вечной полярной зимой).
      
   Кочегары, борясь с навалившимся на них ледяным потоком, отступали к трапу: бородатый Бригадир пытался заткнуть дыру своей промасленной фуфайкой; внебрачный сын капитана Воронина - Петруха, рвал зубами на себе одежду - она у него промокла; Никита Оттович ринулся в каюту Сидоридзе выволакивать от туда любовь свою - Зинаиду, которая глаз не могла оторвать от того, как САМ собрал, наконец, свой "маузер".

   Жизнь корабля измерялась минутами, быстро и четко отдавались команды: "Пингвинов - на лед! Кобылу - на лед! Аварийный запас - на лед! Детей - на лед! Женщин - На лед! Все - на лед!"

 Когда на лед уже пошли себе сплавляться те карабельные крысы, которые, кабы было тепло, смылись бы первыми, Сидоридзе обнаружил, что лишняя деталь все-таки была - все тот же болтик, который он по рассеянности заложил себе за под язык, словно капсулу с ядом.

   Сошли на лед предпоследние герои - капитан Воронин и начальник экспедиции Шмидт - в ту же минуту высоко надо льдами поднялась корма, руль, винт,

 с грохотом полетели вниз бревна, бочки, ящики, все заволокло густой завесой из брызг, снега, дыма - последний герой понял, что лишняя деталь в "маузере" - чья-то злая шутка, и что корабль идет на дно.
   "Зарэжу!" - прозвучало в темных арктических водах на глубине пять метров.

   Спасительный выстрел, о котором так долго мечтали все члены экспедиции по обнаружению антарктических пингвинов на северном полюсе, прозвучал на глубине пятнадцать метров.

  Сидоридзе выстрелил себе в правое ухо, - но об этом так никто никогда и не узнал. Не узнал никто и о том, что на глубине шестнадцати метров он произвел себе еще один контрольный выстрел в левый висок (ближе к затылку, но уже из револьвера системы “Наган”. Он поступил так, потому что в детстве прочел рассказ И. Бунина про то, как некий обманутый муж, гоняясь по всему черноморскому побережью за своей неверное женой, застрелился из двух револьверов одновременно - Сидоридзе всегда манил такой Исход.
 
  Какой формы у него после всего этого стала голова, он увидел уже у себя в адском зеркале. Единственная новость, дающая ему шанс на послабление в этом, внутриутробном аде, который, по мнению Великого Сальвадора, схож с Раем, заключалась в том, что он, как героический матрос погибшего корабля, который взял инициативу у капитана и отправившийся на дно сам, провалился для разбирательства в матросском костюмчике. *

------------------------
  * - У Создателя порой не бывает времени точно выяснить, кто за каким занятием покидает бренный мир, и этим занимаются ангелы - те же порой спят, едят и все такое, сказал Одиссей (*), сославшись, как всегда, на Сведенборга.  - В главе “О небесном управлении”, пункте 213-м сказано:

“Так как небеса разделены на общества, из которых самые большие состоят даже из нескольких сотен тысяч ангелов, и так как все члены одного общества живут в однородном благе, но не в одинаковой мудрости.”

   Мы переглянулись, пересчитались, и взмахнули - каждый правым крылом, которое всегда белое, уставившись в новую далианскую “нетленку”, которую можно было и вовсе рассматривать под микроскопом. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------
КАТ. №2, стр. 140.

“Я в возрасте десяти лет, когда я был куколкой кузнечика» (комплекс кастрации), февраль 1934 г., сукно, масло. 22Х16 см.

  Собрание Элинор и А. Рейнолдса Морзе; экспонируется в Музее Сальвадора Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США.

   - Обратите внимание на форму головы этого воплощенного “комплекса кастрации”, господа присяжные заседатели, - сказал удовлетворенным голосом Одиссей (*). - Как люди, знакомые с баллистикой, вы должны сообразить, что одним выстрелом такую плюху над собой не наделаешь.

   - А как же быть с “я в возрасте десяти лет”....- крикнула с чердака вдова, и тот из нас, у кого она оказалась под рукой, забросил ее через окно - вверх, раздался взрыв.

   - Кто это была?

   - Граната “Си-4”, друг мой, “Си-4”, - сказал кто-то из наших гребцов голосом С. Сигала.
 
- Если наш Великий Друг, Сальвадор Дали Каменеч Куси Фаррес, зная о нашем безусловном пристрастии к его Нетленному Гению, позволит, то мы осмелимся предположить, что если он в десятилетнем возрасте был даже не самим кузнечиком, а куколкой кузнечика, то, да простят нас Райские кушчи и адские стремнины, он вполне мог распасться на молекулы дизнуклеиновой, или как ее там, кислоты, то есть стать той субстанцией ДНК, которую он сначала изобразил, а через десять лет технари хапнули за это открытие нобелевку, то вполне мог перевоплотиться, метаморфизироваться, что там ещё?

- Трансормироваться. Кино такое вышло в 2007-м – «Трансформеры».

- Ну и что?

- Ну и всё.

…и стать стреляющимся чекистом, в крайнем случае - отсмотреть, так сказать, натуру.
    - А стол? - возопили мы. - Откуда здесь, черт бы нас всех подрал, этот стол?!
 
     - Так он собирал свой маузер за столом. А текстуру он поменял за счет давления. А винтик, во-он, всем видно? - Хитрожопый ткнул указкой. - Лежит слева от левой же ягодицы. Этого. Как его. Дато Евдотьевича.
  Все совпадает, и февраль 34-го, и, во-он видите? - он поднес лупу к холсту, - Вдали островок. Это ледяные торосы. 

  С того дня мы решили больше не задавать Одиссею (*) вопросов.

 - Если он самый средь нас (*), то пусть сам и разъ(ПИСК)тся, - решили мы за перекуром, который случился немедленно.* 
------------------------------------

     - Вот, сынок, картина про любовь, - сказал Отто Шмидт сыну своему, Никите, когда оба, шатаясь от привычной качки, смотрели, как гибнет их героический пароход. - Корабли валятся каждый к своему дну, тонут бриллианты и богачи, стреляются стукачи, и ничто уже ничего не стоит, кроме любви....

   Потом он утопил в бороде соленую слезу, и добавил:

   - Вселенная, как большой город, сынок. И люди в нем - как планеты. Только нет у них такого метро, чтобы чаще залетать друг другу в гости.  Так что порой мы можем и не узнать друг друга. Как говорил Ильич наш дорогой, - когда-нибудь люди будут летать на ракетах, как сейчас ездят на броневиках. 
   А вообще - все мы жертвы своей физиологии. А пингвины - сплошь, как один - диалектические материалисты. Я горжусь тобой, сынок. Гидра нырнула на дно. Но не расслабляйся - и гидры всегда вырастают новые головы.

   Никита посмотрел на отца, подивился его развитости, они обнялись и заплакали... Во всей Вселенной они нашли друг друга.

   После гибели Сидоридзе, жить стало легче, жить стало веселее. Не смотря на сорокаградусный холод и ветер 30 метров в секунду, народ чумился, то и дело пускался в пляс. Начальник утонувшей экспедиции Шмидт   открыл в лагере "дрейфующий лекторий", где прочел в общей сложности 12 лекций по диалектическому материализму, которые он каждый раз открывал какими-нибудь стихами про любимого Ильича (Крупского), те самые, которые его вдова, Константиновна, пописывала в стол, но которые впоследствии - примерно через сто лет, возымели дикую популярность, и читались в знаменитом кабачке на Сухоревке, переименованный в начале третьего тысячелетия, когда люди уже стали летать друг к другу не иначе, как на ракетах, в пространстве, названном под кабак: "У Надюхи".
   Например:   

                "Разрубил он наспех два полена,
                Лишь одним движении руки,
                Печники спросили - кто ты? 
                - Ленин.
                И о(ПИСК)динели мужики..."

   Мужики, действительно, столбенели, но, главное, не грустили - все они любили своих женщин в мороз, и Никита исключением не был.

  Как раз в это время появился фокстрот "Мне тепло с моей крошкой на полюсе", которого ловили по радиостанции, нещадно паля аварийный электрозапас, - невозможно было бороться с искушением сжечь все мосты с ненавистным миром, где были только лагеря, и ничего, кроме лагерей.

   В лагере бодрых неутопленцев, которым, благодаря умелому командование нач. экспедиции Шмидта и капитана Воронина, в конце концов повезло больше, чем пассажирам "Титаника", ушедшего в свою собственную яму  в 1912-м году, царило растопляющее лед, горячее, короткое любовное счастье. 1. *
   
   ---------------------------

1. - На всех тонущих кораблях происходит одно и то же, - там были наши предшественники, когда один из 12-ти апостолов признался остальным, что “вначале было слово, а не деньги”, и мы взошли на Ковчег, ибо Ной пригласил нас передать эстафету иллюзорного Спасения.

  - На воде все друг в друга влюбляются, потому что Святой дух носится над водой. И другой отец говорит своему сыну, когда через столько лет этот великий корабль напугал до смерти кокаиновую цивилизацию, когда его, наконец, нашли, и всем сразу стало все ясно и про себя, и про жизнь.
 Отец говорил, глядя в иллюминатор батискафа, глядя на свою жизнь, и на свою смерть.... Вот теперь смотри, сынок... Вот она вышла на корму... вот она уронила бриллиант... вот ее руки... вот ее жизнь... вот ее смерть... душе ее летит в океан... вот он, длинный звездный коридор смерти... вот они, души умерших той звездной ночью... вот она, последняя любовь... вот она... первая любовь... А вообще - все мы жертвы ..собственной физиологии.   
   
   Порядком нарыбачившись, мы решили побить-таки самый главный рекорд по количеству причинно-следственных связей.

  Мы взмахнули сабелькой, и развязали этот чертов узел, как поступил с ним Александр Македонский, когда крикнул в небеса слова Карандышева из знаменитой пьесы А.Н.Островского, когда тот выстрелил своей невесте в задницу из старинного французского дуэльного пугача марки "Лефоше".

 "Так не достанься ты никому!" - заорал Великолепный Рогоносец на собственного ученого мужа Кромеллинка, да и вообще, кто в своей жизни хоть раз, да не формулировал сию светскую молитву. (В самых поэтичных сурах Корана А. Македонский всегда фигурирует, как “Двурогий”, ну и что ж с того?*).
               
  - Ни клетки зависти в телах и в душах! - крикнул Одиссей (*), как он потом признался, “на всякий случай”. - Ее просто нет, мы все равны. Если уж мы доказали, что Земля плоская, и решили таким образом насладиться легким, ненарочитым откатом в Золотой Век, то всякая, даже самая стоящая догма на этой Земле совершенно бездоказательна.

  И та, что человек произошел от обезьяны.
 И та, что Каин убил Авеля.
 И что Гитлер был импотентом (враньё*).
 И что Сталин был извергом. (“Это все потому, что не имел собственности!” - крикнул тут кто-то из наших, но его наши же и прервали, де, имел бы он собственность, не выжил бы никто*).

 И что Бенитто подвесили не вниз головой, а за ноги - вместе с  Кларой (все, что нам показывают в кино - просто ошибка механиков, которые все и всегда делают через жопу, а то и в верх ногами*).

И то, что Луна - это спутник Земли, и то, что у нее, по заявлению Великого Гитариста - Дэвида Гиллмора, есть черная сторона.

 И то, что белое, и то, что черное. Недавно один американец математически доказал, что сможет выехать на своей чадилке из наглухо заваренного гаража (в последствии он взял себе псевдоним - “Давид Коперфилд”, и возрасте ныне действующего Великого Комбинатора стал выглядеть, как Дориан Грэй, разгружающий собственные ужасы на свой портрет*).

   И то, что "Челюскин" и "Титаник" - не одно и то же, доказать невозможно, точно так же, как доказать, что это - два разных корабля, с удивительно похожей судьбой. Если все ходим под одним (максимум двумя) Богами, то все мы - друг другу подобные, и в нашей Галактике, согласно Лоренцу, -
“не найти двух одинаковых лиц”,
то согласно нам, на сегодняшний день, неканоническим апостолам, - “все лица одинаковы - и в счастье, и в беде”.

 И разница в персональной мимикрии с мимикой настолько мизерна, что ее не увидать, если только не посвятить этой проблеме всю оставшуюся жизнь. 

   Но все же была разница - на "Титанике" стукачей не было, - пыли просто псы в услужении у ненавистных богачей,  а на "Челюскине" их было аж два. Господи, твоя воля! На всякого капитана всегда есть по стукачу, которые те же самые герои, только наоборот.

     Только вверх ногами - прямо, как Муссолини, любивший называть всех своих подчиненных “kretino” (кретины (итал.), особенно под домашним арестом.
А если уж Земля все-таки плоская, то одни ходят под Солнцем, другие - подо тьмой, но всегда друг за другом, - как будто те, что подо тьмой, разом проглотили по магниту, а у капитана всегда есть по именному кортику.

   К несчастью, таково устройство расползающейся Вселенной. Так что если на "Челюскине" было фактически два капитана - Шмидт и Воронин, то и стукачей непременно должно быть два. И второй был. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

---------------------
КАТ. №2, стр. 145.
“Геологическое становление”, 1933 г.
Дерево, масло; размеры неизвестны.
Частное собрание.
Жульен Грин:

“Маленькая картина с восхитительным серо-лиловым колоритом.
  Дали долго над ней трудился, добиваясь такой красоты.
  Он очень подробно говорил со мной, объясняя смысл картины....

 (здесь пропуск, должно быть это был потаённый смысл, заодно и размеры*)

.... На ней художник представил преображение коня в скалу посреди пустыни”....

   - А кто это такой, Жульен Грин? - спросил Одиссей (*).
   
    - Написано - “писатель”.

Итак: повествовательное искусство и магия территорий.

   Мы закрыли глаза, поставили глобус у камина, и попали на нужные координаты: нам несказанно повезло, ибо лагерь терпящих бедствие челюскинцев находился недалеко от места, откуда только что стартовали последние пингвины.*
---------------

   13 апреля 1934 года, за неделю до  гитлеровских именин, которое готовились отмечать все имеющиеся на тот момент антисемиты, 95 членов экспедиции Отто Юльевича Шмидта уже вывезли по воздуху люди Сигизмунда Ливандовского - героя Советского Союза.

  На Безымянной высоте их оставалось только трое: наш герой, Никита Оттович Шмидт-Паниковский - беглый рецидивист; капитан Воронин, сын его незаконный, Петруха; четвертого,   бригадира кочегаров по кличке Бригадир никак не могли найти.

    Удивительно, но начало эвакуации совпало с бегством пингвинов из лагеря, именно в тот момент, когда Бригадир, обладающий внешностью, как писали о нем автобиографы - мужья ученые, “удивительно похожей на комиссара Северного Пути - О.Ю. Шмидта”, засунул голову в палатку, где сам Шмидт читал свою тринадцатую лекцию по диалектическому материализму, и крикнул:             
      - Пингвины все кончились совсем!

   Помнится, капитан Воронин прижал тогда к себе сына своего незаконного, Петруху, и сказал то, что обычно говорят русские люди после того, как услышат по радио “учиться, учиться, учиться, плюс всеобщая и полная электрофикация”. Он сказал:
     - Мд(ПИСК)унец, голодаем.

    Сам же Шмидт сказал тогда слово в слово то, что крикнул Петьке сонный еще В.И. Чапаев, когда узнал, что беляки угнали последнем дилижансе с четверкой вороных, да еще с пулеметом, и, соответственно, пулеметчицей. (“И Фурманов там тоже был”, - сказал тогда Петька, чем навлек на себя гнев командарма.)   
               
          - Догнать тачанку! - заорал полярный комиссар, но кровь пошла горлом. Тут-то все, кто был на льдине и услышали гул -  далекого, но  надежного, как весь гражданский флот,  мотора.

   То был Сигизмунд Ливандовский, тот самый летчик, имя которого имело общий корень с отчеством Дзержинского и кличкой Фрейда. Он летел спасать экспедицию Шмидта. Он нашел ее и спас - ему повезло больше, чем Севрюгову, если только можно назвать везением относительное забвение, ибо Севрюгов, напомним, дважды при жизни был похоронен в Кремлевской стене - в двух урнах и под разными фамилиями.

   Ливандовский удачно приземлился, и вывез первую партию зимовщиков - женщин и детей, которые лететь никуда не хотели, - привыкли мастериться к обитанию.

     Начальник экспедиции Шмидт эвакуировался не последним, как собирался, а 76-м, ему становилось все хуже и хуже, и он все чаще приглашал Никиту Оттовича к себе в камеральную палатку, где он и спал, и камералил. Отто Юлевич ничего не говорил, а только смотрел на сына своими голубыми глазищами, иногда из них выкатывалось по слезе, - комиссар, казалось, этого не замечал. Потом он хлопал сына по плечу, и говорил, - ну, ступай.

   Шмидт отказывался лететь даже тогда, когда за ним лично прилетел уполномоченный правительственной комиссии Г.А. Ушаков. Пришлось под видом лекарства впрыснуть комиссару снотворного,  в таком виде его загрузили в самолет, который взял курс в Ном, на Аляску - там уже изобрели пенициллин. Этим же самолетом полетела и Зинаида, возлюбленная Никиты Оттовича. Она долго плакала у него на груди, потом сказала: “Чую сердцем, не увидимся больше”. Так оно и оказалось.

       Эвакуация шла еще неделю - вплоть до 13 апреля. Оставшиеся мужики не хотели улетать, не отметив свое двухмесячное пребывание на льдине, кроме того, пропал бригадир кочегаров. В последний раз его видели в тот же день, когда пропал ветеринар вместе с пингвинами и личной надувной лодкой капитана Воронина, про которую тот всегда говорил, что он скорее даст отрубить себе правую руку, нежели когда продаст Карла (так он называл ее, лодку свою, которую как-то выиграл в карты у трех немецких товарищей, звали которых - Эрих, Мария и, соответственно, Ремарк*).

   В тот день, как потом сидели и прикидывали, бригадир сорвался на авиаконструктора Бабушкина, гидроамфибия которого так же была расквартирована на льдине, но которая так ни разу и не взлетела. Более того, двигатель от упомянутой амфибии не годился даже для обогрева Ленинского уголка во время Шмидтовских лекций, потому что, как потом отметили специалисты во главе с бригадиром кочегаров, - "был очень похож на настоящий двигатель, но не работал".
   
  Бородатый кочегар подошел в тот день к авиаконструктору, и спросил его:
      - Слышь, инженер. Ты до сих пор на какой фанере летал - своей, али казенной?
     - На казенной! - заорал инженер, как-то сразу распрямляясь и отдавая честь - он, как и все, кроме Никиты Оттовича, не мог отличить бригадира от начальника, разве только по качеству обуви - у первого были, как правило дорогие унты (это была его слабость), у второго - сраные валенки (это тоже была его слабость).

     - Дуракам везет, - сказал после этого бригадир, и ушел из лагеря. Он ненавидел шарлатанов, и знал, что если он не уйдет, то убьет инженера Бабушкина и съест его целиком - Воронин был прав, с кусками стало туго. Поговаривали, что он поселился у белой медведицы - в берлоге. Какой - никто не знал.

    В день полной эвакуации последнего борта уже все было готово к вылету - молодой еще совсем летчик проявлял нетерпение, и с непривычки сильно замерз, - он все время скакал на льду, и периодически залазил к себе в кабину - у него там был спирт.
     - Ну что, летим, что ли? - спросил он в очередной раз с мольбой в голосе, как вдруг капитан Воронин, на мгновение выпустил из объятий сына своего, Петруху, и сказал:
     - Цыц, православные. Он где-то рядом.
     - Вон он, - сказал Никита Оттович. - Идет с медведем.
   Молодой летчик обомлел, ринулся в кабину, выхватил от туда короткий кавалерийский карабин 7,62мм, передернул затвор, и спросил:
     - Где?
     - Не балуй, - сказал капитан Воронин, и спокойно, без суеты, забрал карабин из рук летчика. - Он нашел берлогу.

   Наконец все увидели приближающегося бригадира - рядом шла белая медведица, под ногами у них кувыркались двое маленьких медвежат.

   Они остановились на расстоянии ружейного выстрела, бригадир обнял сначала жену, потрепал за ушами детей, потом пошел к самолету и молча забрался на сидение второго пилота.

     - Он не может там лететь, - сообщил летчик Воронину,  потом с надеждой воззрился на Никиту Оттовича, а затем и вовсе на Петруху, который за все это времени так ни разу и не переставал улыбаться - он нашел отца, а тот оказался капитаном, что еще надо для счастья? - Это место второго пилота.

     - А есть он у тебя, второй пилот? - спросил Воронин.
     - Нет.
     - Не положено.
     - Ну, скажи ему.
   Уговоры на Бригадира не подействовали. Машина взлетела, сделала последний круг, - Бригадир молча, сжав зубы, осматривал остатки лагеря. Где-то в стороне, задрав морды, сидела белая медведица с двумя медвежатами. Бригадир хлопнул себя по ляжкам, осмотрелся, и осознал наконец, что он летит на Большую землю.

       Он повернулся через перегородку к Петрухе, и потрепал его за ухо.
     - Так-то вот.
     - Бригадир! - проорал сквозь гул мотора Петруха, как будто обрадовавшись, что можно, наконец задать наболевший вопрос. - А что это ледовый комиссар наш все время - Ильич наш дорогой, да Ильич наш дорогой. Чем он ему упёрся, Ильич этот?

      За такой вопрос Петруха получил от отца своего, Воронина, затрещину - мягкую и слабую, как суровая ласка.
      - О таких вещах меня спрашивай - у тебя, чай, отец есть, - он посмотрел на спину Бригадиру. - Да он и  не слышит. Ильич - это бригадир, который на "Седове" был. До этого медведя нашего. Горазд на всякие слова. По пьяне в топке сгорел - так Юлич наш дорогой чуть от горя всех баб в Архангельске не переимел. Понял?
       - Понял.
    
     - Звать-то тебя как? - стараясь переорать гул мотора, спросил бригадир первого пилота, который страдал отсутствием пилота второго.
     - Аркадием, - ответил летчик.
     - А фамилия? Фамилия у тебя есть? - не унимался бригадир.
     - Чапаев, - скромно признался летчик.
     - Чапаев?! Гляньте, братки! Сам Чапаев! Василий Иванович!
     - Василий Иванович - отец мне, - крикнул молодой полярный летчик, расплываясь в улыбке. - Женат. Окончил Энгельсскую военную школу летчиков. Вот, летаю. А второй пилот заболел.
     - Молодец, Василий Иванович! - заорал Бригадир, и хлопнул Аркадия Васильевича по коже его летной куртки. - Железная птица пришла на смену боевой кобыле! А крыльями пошевелить можешь?

    Воронин собрался уже было остановить активные душевные приступы своего любимого подчиненного, однако Чапаев жестом остановил его, и заложил мертвую петлю. Все схватились, кто за что мог, - Петруха за отца своего, Воронина, Никита Оттович Шмидт-Паниковский - за кресло, бригадир - за штурвал.
    Железная птица пошла вверх, потом перевернулась, на некоторое время зависла, и пошла себе падать вниз.

   Когда же Чапаев выровнял машину и взял курс на юг, то первое, что он увидел, - так это то, что одним с ним курсом, слева по борту, летит четверка пингвинов, а за ней, словно по чистой голубой воде, летит желтая надувная лодка.

   Чапаев не мог поверить глазам своим. То, что он видел сейчас, полностью расходилось с тем, что предписывали ему доктора, - они все были конкретные и сугубые материалисты.

Он, наконец-то увидел то, что видел в самом далеком и немыслимом сне - именно такую картину невероятного и очевидного рисовало ему детское его воображение, которое полностью  шло в разрез с тем, что с детства внушил ему родной отец - Василий Иванович  - воображение - враг Дзена, - сказал как-то отец, не потому, что он  был такой  уже злейший враг, или знаток Дзена, а потому, что с детства ему виделось во сне одно единственное клише -  воображение - враг Дзена. (Знал бы он, какие мысли ему припишут благодарные русские!*)

   Аркадий Васильевич взмолился, как смог. “Господи, этого не может быть!”- орал он так, чтобы его не слышал сосед его, бригадир кочегаров, который обладал такой явной и невообразимой силой, что с ним бороться бы просто никто не стал, а если бы стал, то непременно проиграл бы, и правильно сделал.
 
  “Что за бред? - думал Чапаев. - Где предел этому бреду? Сначала появляется мужик, которого провожает белая медведица, и которая приносит от него медвежат, а теперь, - по синему небу летят пингвины, которые летать, в принципе, не могут, да еще волокут штуку, при виде которой один из пассажиров начинает орать в полный голос.

- Гляньте, моя лодченочка летит! - действительно подал голос капитан, и его можно было понять, - все присутствующие переносили удары судьбы, но не до такой степени, ибо горше всего распрощаться с любимой вещью, - учит нас великий Плутарх, - но не дай Бог увидеть ее вновь, тем более - летящей по небу, тогда она уже явно не твоя - именно потому, что улетает. 

  - Лодочконюсенечка моя летит, ага! - совсем сдурел Воронин, и тут же стал целовать сына своего незаконного, Петруху, буквально в засос, чего до сих пор ни разу не делал.
     - Чего там лодка твоя, гляди - пингвины летят, - сказал Бригадир, отколол сосульку из бороды, и надкусил ее, словно это была вовсе не сосулька, а морковка какая, - во-первых, он проголодался, во- вторых он терпеть не мог технократов, хотя Воронина, безусловно уважал, хотя бы за то, что тот рассказывал ему, как называются созвездия. - Нельзя говорить о какой-то там сраной резине, когда рядом птички летят, у которых крыльев нету совсем. Резина твоя, она что? Ей-то что? Резине твоей? Вот у меня родная бабка с колокольни как-то ёб(ПИСК)лась (она звонарка была), сама в дребезги, а колошам - хоть бы х(ПИСК)уй. У колош-то души нет, а у бабки - была. Живая душа.

   “Не только головы, дитя, дитя, миры летят”, - вспомнил Марину Ивановну Цветаеву Никита Оттович Шмидт-Паниковский. Он, как и все, наблюдал за творящимися в мире чудесами, однако чувствовал, что лучшее, конечно, впереди.

    Так оно и оказалось.  Внезапно откуда-то снизу стали взлетать сигнальные ракеты, да в таком количестве, что Аркадию Васильевичу Чапаеву показалось - ему либо салютуют, либо его сбивают.

   Все присутствующие мужчины (женщин не было), потерли стекла своих иллюминаторов.
     - Пушки с берега палят, кораблю пристать велят, - сказал Никита Оттович.
     - Глянь, Василий Иванович! - крикнул бригадир кочегаров, как всегда бородатый, словно черт. - Чудеса какие! Давай меня к ним! Я к ним хочу! Желаю напоследок чудо посмотреть!
     - Нельзя нам опаздывать, - отозвался Аркадий Васильевич. - Родина-мать зовет.
     - А ну ее к матери, эту Родину, - сказал Воронин, и хлопнул по ляжкам не себя, а сына своего, Петруху. - Здесь моя Родина. Кавалерия, заземляйся, манехо тормознемся, один хрен домой приедем - тоска зеленая, лучше бы ее вообще не было, Родины этой - одни стукачи.
   
   Чапаев с надеждой посмотрел на Шмидта-Паниковского, но тот молча кивнул. Уж кто-кто, а он прекрасно знал, что его на Родине ждет. Знал, но не до конца. Наверное он кивнул от того, что чувствовал, - там, внизу, на 84-й параллели он узнает то, что ему не скажет никто ни в какой момент времени и ни в какой другой точке пространства.
   
Самолет сменил курс и пошел на посадку. Первая попытка не увенчалась успехом, - Чапаеву показалось, что ему не хватит площадки этого ледового кализея, где льдина была сценой, а семь громадных ледоколов, - трибунами, развернутыми бортами по сторонам Света так, чтобы холодное железо грело тепло персональной Родины, которая его либо выстроила, либо приобрела. Однако все увидели, что герои со всего света им рукоплещут.

- Глянь-ка, Василий Иванович! - заорал бригадир в восторге. - Международные пролетарии всех стран - соединяются! И как всегда - в самом подходящем месте. Только баб у них что-то не видать.

     - Может, не разглядел, - сказал задумчиво Воронин, глядя прямо в глаза сыну своему, Петрухе.
     - А может, и нету у них никаких баб, - сказал Чапаев негромко, а потом подумал: “Может, они и не потонули все до сих пор, что у них женщин на кораблях нету. Женщина на корабле - преступник”.
 
  Он любовно потер бугристые холмики штурвала своей единственной женщины до конца жизни - своего самолета, но не знал и не гадал он, что ему готовит день грядущий, а готовил он полное прозрение.
   
Они сели с третьего захода, и во время - наступало то волшебное мгновение, когда пускает последнего зайца сгорающее полярное Светило, и перед тем, как возгорит сияние, наступает полная темнота.

   Зажглись огнями ледоколы, мотор крутнул последние свои два оборота, чихнул и заглох - челюскинцев извлекли из кабины чьи-то заботливые руки.

- Качай их, ребята! - зазвенели по-детски звонкие голоса на всех языках и наречиях. - Это и есть та самая пропавшая иностранная экспедиция, о которой так долго говорили большевики!

   Последних челюскинцев стали подбрасывать в черное, полное звезд, небо.

   Никита Оттович с непривычным для себя желанием отдался это бушующей мужской стихии. Он знал, что нынче настал тот самый день, когда происходит величайшее откровение, первое и последнее - ни второго, ни третьего не дано, и никто сейчас точно не знает, - сон это, переход в другой пространство, в которое открыл ворота Святой Дух, тот, что носится над ледяной водой, кто знает, - есть всё это, или этого нет, а потом кто спросит, - было это, или этого не было?

  “Сейчас, или чуть позже?” - думал он, взлетая так высоко, как не летают птицы, и падая вниз, в заботливые рукавицы международных полярников, мягко, как на батут.

     - Спасибо, братки! - услышал он голос Бригадира, который подлетал в звездное небо с легким перерывом, на фоне полярного сияния, словно он был бедный мальчик Кей развивающийся рядом с замком Снежной Королевы, только уже с бородой (по масштабу все совпадало в идеале). - Как в бане, только холодно, б(ПИСК)ля! Йе-е-ех!!!
   Наконец, челюскинцев отпустили, полярники расступились и вперед выступили два мужика в летной форме, поднося им какой-то странный прибор с такой горделивой осторожностью, словно это был олимпийский факел.

      - Бурбулятор! – сказал межпланетный лётчик Севрюгов, сын астраханского вора в законе по кличке «Водяной», предоставляя предмет для обозрения, а потом показал, как им пользоваться.

   Первым его принял в руки капитан Воронин. Он вдохнул кислороду, покрывшего пространство, человеческому взгляду несоразмеримо неведомое, и вернувшегося на 84-ю параллель, набравшись марсианского гриба.

   Он увидел себя лежащим на дне морском в Красном море, у берегов Судана. “Господи! - взмолился капитан. - Здесь же самые красивые пейзажи! Господи, я всегда хотел сюда!”
   Он понял, что увидел свою смерть, и возрадовался ей, как награде за грехи.

    Потом принял у него из рук бурбулятор сын его, Петруха. Вдохнув правды обо всем столько, сколь смог, он увидел себя с трехлинейной винтовкой Мосина образца 1899 года, с подсоединенным к ней вороненой стали штыком....
   
  Он шел в атаку на чьи-то вражьи траншеи, он был один, вокруг гремели взрывы, падали парни в шинелях и валенках (был лютый мороз, но стало жарко - землю грел артиллерийский огонь*), ему не было страшно - он знал, что умрет, но видел в смерти свое будущее избавление - он не хотел больше пребывать в этом мире - он нынче искал свою погибель, но она никак не приходила.

 Пули странным образом облетали его со всех сторон, он видел в ночи их сверкающие трассы, в один момент он даже решил одной такой подставиться, но она его со свистом облетела, как  сверхзвуковой клоп лобовое стекло аэроплана.

   Он шел и смеялся - ему никого не было жаль, он видел, как отлетают умиротворенные души - русские, немецкие, все они были свободны и счастливы, и где-то под облаками начинали брататься и обниматься - а снег, тот самый белый снег России, который как-то воспел воспетый великим комбинатором гроссмейстер Алехин, был слезами радости тех, кто пребывал на пути к небесам - каждый к своим.

   Наконец он увидел перед собой траншею, в которой, как поломанный брусничный куст, торчал работающий беспрерывно пулемет - звука выстрелов слышно не было, был лишь виден пороховой пульсирующий пламень.
  Петруха еще раз вдохнул из бурбулятора, и увидел себя, отделившегося от собственного будущего, воюющего образа, только что услышавшего бессмертную фразу того самого генерала, фамилия которому была Панфилов:
   “Велика Россия, а отступать некуда - позади Москва”.
  Увидел он и постоянно чихающего потомственного грабителя по кличке «Крючок», готового порезать и своих, и чужих, вместе со всеми остальными, - последний был герой, который с одним топором мог угробить две армии, если бы нормальная манага была.

 Увидел Петруха, как он бежит на этот самый пулемет, как облетали его пули - все до одной, но одна - та самая дура, для него Небом означенная, вроде как сплюнула, да и пронзила ему самое сердце - словно огненной стрелой. Петруха посмотрел в небо, и увидел, как на облаке сидит и плачет его ангел-хранитель, по имени св. Петр, а мимо ангела хранителя его, взлетают и взлетают солдатские души, прямо в их, ангелов, объятия.

   Петруха увидел себя воспаряющим - в светлую голубую бездну, и пришел к нему покой - теперь он знал про себя все. Вокруг было полным полно прекрасных бородатых лиц, все они о себе все знали, а значит и друг о друге, они были связаны ледовым братством, сильнее которого не было на этой планете, воспетой Маленьким Принцем - он стоял рядом.
   Петруха, улыбаясь во всю ширь своего сыновьего рта, передал бурбулятор Бригадиру.
 
     - Это что еще за хреновина такая? - спросил Бригадир, вертя в руках предмет, пропутешествовавший через всю Вселенную, словно комета.
     - Дыши! - прозвучал надо льдами голос полярников, на всех возможных языках. – Только не испугайся – кайф-то инопланетарный!

   Бригадир вдохнул. Он увидел себя, стоящим на берегу славного моря, священного Байкала - у самого устья Ангары. Он оглянулся - прямо через прекрасную зеленоватую гладь девственных вод виднелись заснеженные вершины Саян, он посмотрел перед собой - на осенних холмах торчали высоченные сосны.
 
   Небо было светло и чисто - была ранняя осень. Людей не было и быть не могло - он знал, что эту заразу на безгрешную Землю еще не завезли, значит, и его не было.
  Он присмотрелся, - пейзаж виделся в каком-то странном преломлении. Он принюхался - мир открылся совсем по-иному, как будто сам он ожил ото сна – он ощатил миллионы запахов - и все были до боли знакомы.

  Бригадир выхватил бурбулятор откуда-то из пустоты, вдохнул еще раз, и почувствовал, что откуда-то с гор, к нему идет его единственная любовь - та самая, которую он ждал и видел во снах. То была огромная бурая медведица, а за ней, играя и кувыркаясь, шла пара медвежат.

 Он понял, что медведь, и всегда был им. Он осознал, что счастлив. Он заплакал, передавая бурбулятор кому-то дальше, этот всеобщий повод освободиться от бредовой идеи - мы люди на Земле. Мы все умрем. У нас не было ни прошлого, у нас нет будущего.

   Аркадий Васильевич принял прибор с дрожью в руке - он никогда не позволял себе гадать, и грядущую процедуру воспринимал, как прогноз, а не как сверхоткровение. И когда он приоткрыл завесу будущего, то сразу же убедился - либо он был прав, либо нет - он увидел, как отрывает ранним августовским утром листок колендаря за 1998 год, и видит на нем надпись:
    
     “Сын Чапаева - Аркадий погиб 7 июля 1939 года. Его самолет упал в озеро Ильмень. Слушателю академии Жуковского было всего двадцать шесть. На летную практику старший лейтенант прибыл всего за неделю до гибели.
  Эта смерть наделала переполоху. Кто-то утверждал, что враги народа открутили важную гайку с чапаевского самолета (то же утверждали после гибели Валерия Чкалова). Кто-то начал лепить образ героя, пытавшегося спасти неисправный И-16. Командир  отряда с характерной фамилией Подмогильный озвучил собственную версию: летчик потерял сознание...
  Климент Ворошилов, узнав о смерти Аркадия, распорядился возвести монумент в Борисоглебске. Он выделил немалые деньги, но их разворовали.»

 
   Аркадий Васильевич сплюнул, поморщившись, и еще раз вдохнул из бурбулятора.
    Он вспомнил, когда во время очередной аварийной посадки своего “И-16” (этот "chackos" - курносый, как его любовно назвали потом воюющие против Франко Испанцы, летать не мог в принципе*), он зарулил в дальнюю от хутора избу, и увидел, как бодрый старикан гоняет свою бабку, размахивая у нее перед носом остатками пулемета “Максим”. Он сразу, вступил с ним, с Чапаевым, в беседу, как будто возобновил только что прерванный разговор.

     - От великой любви я избиваю эту суку, сынок. А егорьевский крест вот за что - смотрю. Плывет. Гад усатый. Ну, я резанул раз, резанул второй. Больше я его и не видел. Так-то вот.

Потом он увидел свою смерть, то есть он внял концу того пути, которым одарил его в свое время папа его - Василий Иванович, русский национальный герой. 
 
   Аркадий увидел себя в самолете, в том самом “Чакос”! (курносый), как называли И-16 в Испании, который вдруг стал в воздухе разваливаться, потом стал просто куском разрывающегося мяса, кувыркающегося в воздухе, потом почувствовал, что после невообразимого количества  этих безумных сальто назад, у него ломается позвоночник и разрывается сердце.

   А этот мудило, Подмогильный. “Летчик потерял сознание”. А мама моя оказывается - Анка, мать ее. А может - отец мой - и есть тот самый старичок? А может - он и есть - Чапаев?
   Когда он увидел отца в небесах, купающегося в облаках на красном коне, задевающего усами преисподнюю, которая неслась над ним же, только вверх ногами, то навсегда успокоился - его собственный дух звал его на новое сражение.

    Черти скакали и глумились -  все вниз головой. Отец рубил им бошки, но у них тут же вырастали новые.

   Он отдал бурбулятор Никите Оттовичу. Тот долго смотрел на него, потом услышал голос очаковского Бригадира кочегаров.
      - Дерзай, молодой человек. Это как в гостях у бабуси - Ягуси - как ни крути, а все давно уже было ясно, а раз тетка - хоть куда, то не стоит ее нервировать.
      - Ясно, так ясно, - сказал Шмидт - Паниковский, и вдохнул.

  Ему показалось, что он проваливается сквозь льдину - вот она плавится под ним, и он погружается на самое ледяное дно...

 Он взмолился, и погружение, кажется, остановилось, он оглянулся - и увидел вокруг тайгу.

  Он в одиночку гнал длиннющий плот по реке, и знал, что зовут ее именем Лена.

  Смеркалось. Он подогнал плот к крутому берегу, взобрался, и развел костер. Было прохладно - сентябрь. Он прилег, подкинув под себя драную фуфайку, - сам он был одет довольно тепло, но все одеяние было  старое, драное, и пахло навозом.

 Он заснул, казалось, уже в нирване - увидел дивный сон - он стоит у руля прекрасной белой яхты, на правом плече у него сидит попугай в красных подштанниках, хитро подмигивает ему замшевым веком. Перед ним лежит старая пиратская карта, напоминающая чей-то скальп, а на ней пунктиром - от самого дальневосточного берега японского моря проложен пунктир - через Нагасаки, потом через Гонолулу - через Атлантику в Рио. А от туда - пунктир показывал на остров Св. Елены. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ) 

-----------------------
    1. ИЛЛЮСТР, кат. №1, карт: 839; (840; 841 будут далее):
    " Viktori - Women Metamorphosing into a Boat with Angels", - 1945......-------------------

   Внезапно попугай издал дикий рык, выпустил гигантские кости и вцепился Никите Оттовичу прямо в правый глаз.   Он очнулся от страшной боли - рядом был огромный медведь, такой здоровый, что холка его, казалось, упиралась в самые высокие сосновые ветки. Медведь слизывал у себя с когтя его, Никиты Оттовича глаз, и собирался выковырять второй - Никита Оттович знал это, он как будто читал его, медвежьи, мысли. Ишь, разлегся, - думал старый медведь, словно это был вовсе не медведь, а заколдованный молодец. - Откуда он взялся здесь? А, ссыльный, наверное. Что ж, ему все равно помереть -  с глазами или без - каторжанам все по-бестолку. Вот, сейчас долакомлюсь правым глазом, вырву левый, а потом и всего остального съем. Кто он мне?”   

Медведь уже занес свою лапищу для второго удара, но Никита перекатился в сторону, размазал хлещущую из пустой глазницы по небритому лицу фонтаном кровищу, и выхватил из голенища сапога тесак. Медведю этот запах ударил по носу так, как будто это был не тесачиный запах, а само его поганое железо.

“Кто чьи мысли видит, - я его, или он мои?” - превозмогая  боль, думал Василий Оттович. Бурый наступал, загребая лапами, как маховиками, низко, с подсвистом, рыча, словно говоря ему, Василию Оттовичу -       "давай, давай, отдай!..".

  Выхода не было - позади был крутой берег Лены, можно было упасть с этакой крутизны во тьму, но уж больно не хотелось - ни сломать себе шею, ни отправиться в брюхо этой наступающей со стороны леса твари. Он сосчитал до раза, и бросился в объятья к зверю - он засадил ему в мягкое, как сало брюхо нож столько раз, сколько смог - здесь он уже не считал. Бурый задрал свою необъятную морду кверху и взревел на всю тайгу - эхо разнесло его вопль во все стороны света, в небо, Лена унесла этот звук в темень своих чистых ледяных вод. Бурый ударил себя пару раз по груди, развернулся, и пошел себе прочь...
  Никита Оттович присел на крутой бережок и свесил с обрыва ноги. Позвоночник разрывался на части - ему казалось, -  что все позвонки - это зубы, и каждый нарывает по-особому. С левого боку вместо ребер ворошилась какая-то крошка, правая рука повисла плетью, - она явно была сломана в нескольких местах. Но главное - глаз. Он потрогал то место, где он когда-то был, и испытал то самое ощущения, которое испытывает человек, которому вдруг взяли его, да и вырвали - не всякому выпадает такое счастье. Во впадине была какая-то склизкая мерзость. Начинались заморозки.
 
    Никита Оттович нащупал в кармане огниво, кусок газеты, превозмогая боль, соскреб хвойные иглы и развел костер. Он натаскал здоровой рукой хворосту ровно столько, чтобы костер стал огромным - иначе бы он не согрелся. Потом он улегся прямо рядом с пламенем. И опять заснул - он желал, не смотря ни на что, досмотреть свое чудесное бесконечное видение.

   Оно пришло, как по заказу. “Ни хрена себе, - сказал он себе в этой бесконечной цепи сновидений, - как будто ничего и не произошло. Он потрогал свой правый глаз - на нем была черная пиратская повязка - он сразу понял, что она черная, и никакая другая - на ощупь.
 
   “Так она уже была вы том, первом сне? Значит, все было предрешено? Господи, о чем же я думаю, ну конечно, так оно и должно быть”, - подумал он, уже не ясно, в каком из собственных полетов.

  Попугай в красных подштанниках летел над тихой гладью океана и показывал ему путь, шурша по воздуху крылами.

   Жизнь была прекрасна, впереди переливалась всеми бриллиантовыми лучами мечта - как она есть, и без которой было нельзя.

   Потом он взял бурбулятор, вдохнул гриба еще раз, и увидел себя просыпающимся. “Не надо. Поспи еще!” - кричал он сам себе, тому, годы спустя, израненному и одноглазому, но нет - в будущем с востока восходило солнце. Он почувствовал, как протирает пустую глазницу, потом судорожно в ней что-то ищет. Он увидел себя в диком отчаянии колотящим кулаками по промерзшей земле - он видел, как из его пустой глазницы, напоминающей кусок пропавшей отбивной, сплошным кровавым ручьем катятся слезы, и заплакал - здесь, сейчас, на льдине - что это были за слезы - последние - сейчас, или тогда - то ли в прошлом, то ли в будущем.

    Он в первый раз не захотел продолжать этот идиотский бег по жизни - он захотел умереть. И сейчас, и тогда - в его бедовом будущем. 
   Он увидел себя, размазывающего по кровавой собственной роже какую-то бурую грязь пополам с хлебными крошками и пахучей махрой.
 
    Потом он вновь ощутил полет - из себя на льдине, дышащего из бурбулятора, в себя того - умирающего. Изломанного, одноглазого.
   
   Он пошел по руслу Лены, на восток.
   
  “В лагерь не вернусь”, - подумал он, и сам удивился дикости собственной мысли - с какой стати он должен возвращаться в лагерь, для того, что бы его затравили собаками?

  “Ага, значит, меня все ж таки определят, как и обещал папа мой, Отто Юльевич!” - подумал Шмидт-Паниковский - тот, который нынче пребывал среди друзей на льдине, как в небесном Раю, в будущем его ждал лагерь, из которого он, судя по прогнозам небесного гриба, должен сбежать, потерять глаз, а потом отправиться в Гонолулу на большой белой яхте, ведомой красным попугаем.  Он почувствовал, что теряет ориентир.

 Он перестал понимать, что происходит. Поле его зрения сократилось вдвое, - значит он уже был там, в своем веселом будущем.  Так оно и было. Во всяком случае, сейчас. Или потом. Но было, это точно - он шел по лесу, падая и вставая. Злые духи раскачивали деревья, на пути вырастали чудовища, на второй (или третий?) день пути (или ночь?) прямо над его головой прошуршал крыльями гигантский филин, и чуть не вырвал ему оставшийся, левый глаз.          

    Он не помнил, на какой день пути, когда решил, наконец, умереть. Он просто лег на землю и перестал о себе беспокоиться. Стало быть, и о своей звезде. Ему настолько понравилась такая перспектива, что всякая боль покинула его, и он почувствовал на своем полулице - полумясе, прощальную улыбку. (Он не знал, что как раз в этот момент Гитлер загибался на руках у Евы Браун – как сказал Дали, - в совершенно в вагнеровском духе*).

   Он проснулся в своём скором будущем - от страха. Страх парализовал его, он был сильнее страха смерти, который прошел, и уход которого он принял за избавление. Перед ним во гробе летала смуглая красавица в белой ночной рубашке и с венком на бронзовом челе.
 
Она летала по ночному небу, во гробе с ловкостью и стремительностью летучей мыши, - она выписывала между деревьев такие кренделя, что маленькой ушастой сове нельзя было с ней тягаться.
 Она смотрела строго перед собой, и когда она натыкалась светом своих черных очей на него, то руки ее удлинялись до беспредела, и она пыталась вырвать Никите оставшийся, левый глаз. Один раз он схватил ее за руки, и она тут же оказалась рядом. Она обняла его своими ледяными руками за шею, и он почувствовал дикое, ни чем не сравнимое возбуждение. Его возбуждал этот неведомый, невероятной силы кайф от объятия женщины - этот полный паралич ни с чем не сравнимого ужаса - каждая клетка его израненного тела требовала смерти, молила о ней - его полумёртвая плоть уже не могла вынести таких судорог.
   
  Она впилась в его губы своими синими, ледяными устами, она прикрыла глаза, опустив на мертвенно-белые щеки неземной красоты черные, с легкой сединой ресницы...
     - Раздвинь мне ноги, Никита  - молвила она сладким, низким голосом  (никто на самом деле не знает, насколько хороша такая участь - кто знает, тот молчит*).
    
  Сказав это, она протянула ему здоровенный мухомор - прямо, как с картинки. Лизнув его, в миг понял - он стал пребывать в совершенно в новом мире, перемахнув еще через один - как через длинного коня.
   
  Он вошел в нее, и почувствовал, что растворяется в этой черной силе - она взяла его, он пребывал в ней, как в бесконечной пропасти Ада, Ада светлого и прекрасного - то была фуга, то была оратория.
   
  “Что я творю, Господи?» - думал он, умирая от жуткого этого счастья.

   Он вдруг подумал, насколько он все-таки отупел от такой вот советской жизни, в стране, которая его с одной стороны как бы и любит, и держит за сына, но все за кого-то то дебильного сына - до такой степени, что сразу его определили в резервацию, с той самой витиеватой трактовкой, которую обычно тихие американцы применительно к бабам говорят, особенно в вестернах: без них вроде как нельзя, а пристрелить все равно жалко.

   Он вдруг подумал, чувствуя лоно ведьмы, как сладкий медовый сок, - даже сейчас, по ту сторону рассвета, по ту сторону заката, полуночи и смерти, он никак не может расслабиться.

 Однако на этот раз попала ведьма: откуда-то с неба пропел красавец-петух, тот самый, что тремястами годами тому клюнул прямо в  темя царя Дадона, и бы таков. Ведьма превратилась в трухлявый скелет, гроб сгнил на глазах - с Востока, начиная жизнь, поднималось светило.
   
    Прямо на его фоне виднелся силуэт Старца. Он взял Никиту на руки, и нес так долго-долго. Тот спал, а когда засыпал, то помнил - ему в первый раз в жизни можно по-настоящему от всего отключиться, и ни о чем не думать - даже во сне.
   
  Он проспал целую неделю. И даже когда он,  отлеживаясь в самой центральной избе стойбища староверов, ходил в зеленые папоротники по нужде, он никого не видел, потому что глаза его были закрыты.
 
  Он видел свое беспрерывное плавание, как выходит на берег Японского моря, и видит свою белую яхту. Он видел, как заступил в ледяную воду, и поплыл - он знал, что доплывет. Ему снилось, как он разворачивает яхту по ветру, поднимает кливер, а потом и грот, - он видел перед собой карту, и все остальное было - кроме попугая в красных подштанниках. Он видел ядерный гриб, когда проходил мимо Нагасаки, он видел морских чудищ, он видел все, что может увидеть на своем избранном пути человек, прошагавший полмира в поисках своего призрачного счастья.

     Старик поднес ему глиняную чашу с какой-то синеватой жидкостью, и жестом приказал пить.

     Никита Оттович начал сглатывать жидкость, которая была точь в точь, как дым марсианского мухомора, который он периодически вдыхал здесь, сейчас.
 
  Он был двумя ногами в двух разных реальностях - в одной - с обоими глазами, в другой - уже без глаза, там. В той, далекой реальности тоже были какие-то люди, но все они приносили одну только боль - ничего хорошего в той жизни не было: сплошной, роковой знак потери.
 
Грезилась таёжная ведьма, которая самым прекрасным во всей Вселенной голосом просила его раздвинуть ей ноги, и там было самое дорогостоящее лоно из всех известных - реальность закрутилась спиралью, скакнула во времени, захватив собой пространство, в котором было все - и жизнь, и смерть, и где-то, как спасительное противоядие для спасения, когда тебя  укусила эта разукрашенная ящерица - любовь к ближней.
 
     Он  пил смесь шамана - старовера, который спас ему жизнь и, тот петух, что возвестил рассвет и прогнал всю эту дикой силы нечисть, подал голос опять - возвестив ему, человеку,  которому было суждено посвящение в эти тайны лесных кошмаров.

Потом его сморила эта смесь, и опять отправила обратно – на льдину, он вернулся, увидел Бригадира, тот бурым медведем смотрел на него, с одним только значением в своих маленьких глазах - я хочу смерти, здесь, сейчас, потому что она будет прекрасна, как никогда - убей меня, потому что мы всегда друг друга не любили - а теперь станем лучшими друзьями, потому что ты не посмеешь мне отказать - и никто не осудит тебя. Я хочу домой, и смогу вернуться только так!"
 
      Когда же он в первый раз проснулся, то увидел перед собой все того же Старца, который сидел, задумчиво оглядывал то, что лежало прямо перед ним - чистая пара белья, сапоги, смена портянок, кожаная безрукавка, и длинный, обоюдоострый тесак с классической разбойничьей формой клинка. Он сжимал его в ладони - по нему плавно расходилась медвежья кровь.
 
     - Пора, -  сказал Старец, и вышел из избы.
   
   Никита Оттович оделся, вышел, поклонился всем, кого вокруг увидел, и пошел на Восток.
 
 На берег Японского моря он вышел через неделю, и к этому времени был совершенно здоров, хотя почти ничего не ел. А только пил какую-то настойку из кожаной фляги.
 
 Первое, что он увидел, в кабельтове от берега стояла огромная, белая яхта. Василий Ототович поклонился Солнцу, и зашел в ледяную воду, как в парное молоко. Через сорок минут он поднял паруса и двинулся по маршруту карты, которая ему приснилась вместе с попугаем - на самом деле ни карты, ни попугая не было. Но был ядерный гриб в Нагасаки.

  На льдине, не было и яхты - были семь огромных ледоколов. Рядом корчился, хватаясь за живот, бригадир кочегаров, - чего это с ним, подумал Никита Оттович, возвращая бурбулятор французскому межпланетному летчику, - вроде ни разу ни чем не болел. Здоровый был, как медведь.

   В это время ГБ-шник “Ай-болит”, забравшись по якорной цепи на борт японского ледокола, радировал в ЧК:

   “Четверка Пингвинов улетела желтой лодкой на юг.тчк. Прощайте. Тчк.”

  Потом он разбежался и воткнулся головой прямо в приборную доску японского ледокола - он уже тогда был весь в бортовых компьютерах - и погорела вся проводка.

  Вот такая маловеселая, фестивальная история. Тчк.

---------------------------
    И еще - на последок. Году в 1997-м – бородатый, с лицом, обожженным горным солнцем и выдубленным гималайскими ветрами, знаменитый автрийский альпинист Рудольф Месснер ввалился во двери крупнейшей в мире Франкфуртской книжной ярмарки, где представил свою новую книгу "Йети". Там он на основе собственного опыта доказывает, что снежный человек, - это медведь особой породы, отличающийся "баскетбольным" ростом.

     Но у Месснера был предшественник - - германский исследователь Э. Шафер. Гитлер неоднократно командировал ученого в Гималаи на поиски недостающего звена в эволюционной цепи между обезьяной и человеком. В 1934-м году он присутствовал на той самой 80-й параллели, откуда был похищен летчик Севрюгов, и видел то, что видел - как Шмидт-Паниковский избавил Бригадира. Он, как и все, наблюдал за движениями всех, кто отведал марсианского гриба в пространстве. Он единственный понял тогда - это тот же самый мухомор, а это означало, что все мы - кто медведь, кто кит, а кто - таракан, и что все мы - порождение полубожественное -  полудьвольское. Потому что мы не знаем и никогда не узнаем - кто мы.

   Мы обвели глазами аудиторию (хоть маленькая, да наша*), и увидели девичьи слезы.

  Мы нашли новеллу Борхеса “Переводчики 1001 ночи”, и прочли им комментарий, имеющий отношение Галлана и Лейна:

    “....” Г. Выправляет случайные нелепости, кажущиеся ему следствием дурного вкуса. Но Лейн выискивает их и преследует, словно инквизитор. Его порядочность молчать не может; он предпочитает ряд перепуганных пояснений, набранных петитом, сбивчиво поясняющих: “Здесь я выпускаю один предосудительный (от слова “обоссаться”*) эпизод. В этом месте опущено омерзительное объяснение. Здесь слишком грубая и не поддающаяся (!) переводу строка. По необходимости выпускаю еще одну историю. От этого места и далее - ряд купюр. Бездарная история о рабе Бухайте (чисто русская фамилия с латышким прононсом*) не заслуживает перевода.”

    “Покалечить -  не значить оставить в живых, - пишет далее Борхес, как бы ссылаясь на догму Маркеса (противника любых догм*).

  Вот сама догма:
 “вождю его любимое племя отрубало руки и ноги, ломало позвоночник и отрезало язык, дабы суетность жизни не отвлекало его от дум”(Борхес) - ведь «любая догма есть реакция» (Маркес)”; некоторые сказки выброшены полностью, “поскольку не могут быть исправлены без искажений”.
   Этот аргументированный и категорический отказ не кажется мне лишенным логики: ханжескую изворотливость - вот что я осуждаю".
 
   - Прекрасное завершение изящной мысли Великого Мистификатора, - сказал Одиссей (*). - Осудим ханжескую изворотливость - из песни, как говорили древние египтяне, слова не выкинешь. Мы сколько раз пробовали - здание рушилось по швам. Падали, пыля известью, балки, рыдали, в согбенных и уродливых позах, эти самые слова, которых не выкинешь, но которых все-таки взяли, да и выкинули. Так что мы потом, не глядя друг другу в глаза, оставили щель в повествовании, и слова - паразиты, но без которых, как Фигаро без метрики и без ученого мужа, нельзя.

   И вот они опять на месте - мы разом излечились от раздражающей, совершенно не присущей для нас, людей диких, английской чопорности в мыслях, взглядах, жестах и расходах на собак, лошадей, паруса, ветер, бензин, пресную и огненную воду.
 
   “Лейн - виртуоз изворотливости, несомненный предвестник удивительной голливудской стыдливости. В своих записях я обнаружил ряд примеров: в 391 ночи один рыбак приносит рыбу царю царей, и тот желает знать, самец это или самка, а ему говорят - гермафродит. Лейн пытается смягчить этот недопустимый эпизод; он переводит, будто царь спрашивает, какого рода это существо, а изворотливый рыбак отвечает ему, что оно смешанного рода...”

-  Где-то Лейн был прав, - сказал Одиссей (*).
- В чем это?
- Пророки говорили, что все ангелы на небесах - существа смешанного рода.

  Мы переглянулись, и решили: не будем думать о грустном - у нас впереди было бесконечное путешествие, а это, как говорил Великий Кусто - лучшее, что бывает в жизни.


               

                Глава тринадцатая: “МАКУМБА”


(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-----------------
Кат. 1, стр. 544, № 1213, (с. 1).
--------------

                -------------------    В тот день мы проводили Одиссея (*) взглядами – он улетел на воздушном шаре искать счастья.

Никто не знает, сколько по времени и тектонических периодов (юрский, меловой и т.д.) он мотался в небесах, уже хлопнулась на землю та самая комета, что прикрыла всю нашу гончую стаю, состоявшую исключительно из тираннозавров, вожаком был Рекс, на зачистке – Норд (хоть и заходил с юга, это его следы нашли наши американские коллеги – хотя какие они палеонтологи – вот же наши следы, двенадцати гребцов Ковчега (что ж мы, не узнаем собственный след в истории?!*), а вот – Одиссей (*), спускается на своём воздушном шаре, но, судя по тому, что он выбрасывает, как ненужный балласт, он приземлятся не собирается.

Вот полетело спиртное и сигареты (не сами предметы, а привычки к их употреблению*), мы ожидали, что полетит и всё остальное, но, как видно, (*) решил пожертвовать наиболее вредными для здоровья склонностями – сквозь корзину этого стратостата мы зрели, как исчезали шрамы на его сердце, вот он набирает прану (жизненную силу*), и приземляется к нам – на облако, взмахивает полами черного плаща с красным подбоем – вот его фамильный меч (украден впоследствии цыганкой по имени Кармен, но мы его вернём, мечи не пропадают, это вам не вобла*), вот: почётный дан “за подвижничество в спорте”, мы вгляделись ему в лицо в надежде увидеть его эмбрион, и начать всё сизнова, но глаза выдавали безупречный опыт, а шрамы горькой памяти остались. 

 Решили отметить это дело и смотаться за спиртным и сигаретами (мы прочно сидели на том пушистом облаке, что зовётся “каюткомпанией”, и никакого балласта сбрасывать не собирались, это (*) вечно экспериментировал – на выживание.

Мы посадили самца черной кошки Муррза в дамское седло, и поехали ему за желудочным порошком, ибо из цветущего, злобного кота, которого не было, он превратился вдруг в банального доходягу, имеющего кошек (вместо конфуцианской философии).

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. 1, стр. 545, № 1216, (с. 1).

   Правда, лик самого Конфуция так у него и остался – между верхними клыками, но сегодня Учитель пребывал в депрессии – вместе с котом, которого не было.

   Да не заподозрят нас в пидераSSSтиии подавляющее меньшинство (их стало больше, чем было в старину, при  Грозном*), мы, много людей и одна кошка, любили друг друга.

   Мы любили друг друга не в чью-то пользу, а так, для себя – с утра до вечера, ибо были все, в архангельской сущности своей – одно и то же.

  Мы решили прошвырнуться в ближайший сельмаг, - прямо на лошадях, не спешиваясь, и вылавливая “тенетами (сетями) местных мусоров в стиле “Neu Radicals”, с той разницей, что напевали мы отечественное, “нулевое”:

                “Человек и кошка
                Порошок тот примут,    
                И тоска пройдет”.

   Мы решили прикончить первую часть нашего бесконечного повествования, вылечить кота, и разогнать тоску.

- Да уж! – то и дело вскрикивали мы, как братское потомство твое, Господи. – Вот такая игра в юмор – сатанинская.

- Чего это? – слышалось, из-под сизого облачка, снизу.

- Да то, что все окрестные шлюхи у нас в неоплатном долгу.

   Мы собрали по окрестным деревням столько Муз, сколько могли прокормить и пропоить, встали между ними, и стали загадывать желание.

     - А какое было желание?

     - Желание у всех было одно, ибо все мы были, как Фриш с Дюренматтом, огонь и вода, осьминоги и рыбы, раки и львы - единоутробные.

   Когда желания исполнились, мы посмотрели на небо - там “Тет-а-Тет” летели квачи, означая приход матологического Нового Года. Пора было перестелить простыню на скатерть,  созывать окрестных троллей, накрывать на стол и пить водку.

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-----------------
Кат. 1, стр. 297, № 658, (с. 2)
-----------------

  Потом подошли, как их называл маркиз де Пуболь (Дали*), “живые крекеры”. (Кто подзабыл – титул Мастера, дарованный ему королем Хуаном Карлосом, в честь другого маркиза – де Сада, столь Мастером любимого)

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

Кат. 1, стр. 296, № 656. (с. 2).

   Они пылали своими туманными гривами, приветствуя застолье.*
--------------------------------
Так что, когда Хитрожопый (*), всё ж таки приземлился меж небом и морем, - на ту самую линию экватора, что значила не соединение сред, а середину поединка,  мы отмотали действо слегка назад, - мягкие часы дали вполне для этакого вот, нехитрого по нынешним временам фокуса, вполне сгодились.

________________________

          Согласно всем небесным календарям, денечек выдался, что называется,  “зашибись”.

Бендер ехал за полицейским “Виллисом”, и думал, что же, в конце концов, его может в этой жизни теперь удивить. Он вспомнил похмельное утро, когда легкая доза разочарования влилась ему по мозгам и вышла в пространство - как сигарный дым.

   Он почувствовал, что потеряет все, и даже сверх того еще с утра - вопрос заключался лишь в том,   какой можно было поставить между наступившей полосой знак - равенства с бедой, или, саму эту полосу назвать отчуждением, выкрасить ее в белый цвет и очередной раз попытаться переиграть судьбу.

  Великий Комбинатор не желал верить в то, что ему придется вступить с белым светом в очередную передрягу, и, поглядывая по сторонам, стал заниматься сочинением прогноза на ближайшее будущее, по возможности стараясь забыть о всяких там разных чудесах, например появления в багажнике гитлеровского “Хорьха” цинкового ведра производства харьковской артели “ПIДМЫВАЛЬНЯ”, где трудились преимущественно инвалиды с умственными расстройствами - ведро было запаяно с широкого конца, и было больше похоже на специальный котелок, обычно используемый рыбаками для варки ухи; в родильном же доме номер 8 г. Арбатова в этом ведре обычно разносились съестные помои прямо в подсобное хозяйство, где из него обычно пытались насытиться двадцать бурых свиней, примерно такой породы, из-за которой как-то поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем   в знаменитой гоголевской шутке: “Как они поссорились”.
 
    Факт появление этого ведра Великий Комбинатор отправил в директорию: “СЛУЧАЙНОСТЬ”, ибо сам как-то  читал в американской прессе рассказ известной (ПИСК)зды Стэллы Рубинштейн, что некий советский ас с рыбьей фамилией “Севрюгов” побывал в плену у инопланетян, по возвращении от туда выловил откуда-то с орбиты французского аса Антуана де Сент Экзюпери, и они все вместе нашли иностранную экспедицию, состоящую из желтой надувной лодки, на пингвиньей тяге, управляемую добрым доктором Ай-Болитом, впоследствии оказавшегося ГБ-шником.

       По сравнению с такими наворотами, правдивость которых целиком, разумеется, лежала на накаченных в тренажерном зале плечах этой самой Рубинштейн, (о которой поговаривали, что это и есть Мата Хари, только в профиль*), все произошедшие ныне, новые знакомства казались детской игрой в крысу, с примерно таким же раскладом, как та старая, давно забытая бендеровская афера с раскруткой старгородского ареопага, на фоне поиска бриллианта “Око Света”.

        Бендер вспомнил наиболее приемлемую трактовку теории вероятности А. Эйнштейна:

“Если вам ночью позвонили в дверь, то вы в праве подумать, что к вам в гости пришла английская королева, но скорее всего, у соседа кончились спички”.
       
  “Допустим, у соседа кончились спички, - неторопливо думал Бендер, борясь со внезапно появившимся волнением характеризуемого, согласно заявлению нашего всеми любимого И.С. Баркова, в его упоминаемом уже выше послании “Кулашному бойцу”: “Душа и члены в нас трепещут”.

 - Допустим, впереди тяжкая пора побирательств, да еще со взрослым иждивенцем на руках в виде беглого вора, который своими дурацкими манерами вполне мог бы подвести всю экспедицию за деньгами (если оная, конечно, состоится), под монастырь.

   Бендер повернулся к Балаганову, и увидел, как тот, сидя на заднем сидении, попросту сидит и чешет нечто, за что он ещё нынче утром умудрился по нелепой случайности ухватиться: походящий своей конфигурацией, выражаясь языком бурильщиков по нефти, “турбобур” с навороченным на него четырех (*!) шарошечным долотом, хрен.

  Бендеру легко наблюдалось, что в мыслях своих Александр Степанович унесся очень далеко, прямо как нищий жених на богатой свадьбе.

  Герой кирки вспоминал того самого умельца, что выпиливал из мамонтовой кости (он привез ее с собой с Колымы) ему такие вот “уши”, “гантельки”, “шарошки”, “распорки” в масштабе 1:500.

   Мысли Балаганова читались по губам, глазам, рукам, ногам и прочь. *
 

   ----------------------------
 *
 -  Технология подобного творчества способствовала превращению обыкновенного человеческого фаллоса (желательно мужского) в кукурузный початок, обгрызанный, или нет - это в зависимости от количества вогнанных под кожу подопытного ЗЭКа ингредиентов, - вспоминал как-то один из наших, из ученых, из мужей. - Вгонялись оные через щель, прорубленную обыкновенной стамеской, которую перед этим подвергали дезинфекции путем опускания в ослиную мочу (или еще какую). Анестезией служила какая-нибудь отрава, в самом лучшем случае спирт, в худшем - та же ослиная моча, время было тяжелое (Балаганову полагался спирт, он уже был “в законе”). 

   - Какого творчества? - изумились мы, думая о театре.
   - Хирургического, - пояснил докладчик.
----------------------

     Бендер, завидев, как его молочный брат демонстрирует на весь бразильский пляж, отбитое у жизни в несвободе, свое собственное ощущение свободы, перестал составлять прогнозы на будущее, дабы самому себе не отравлять жизнь.
      - Вы бы лучше научились рисовать, - сказал он Балаганову.
      - Чего?
      - Ничего. Рисовать, говорю, вы бы лучше научились. Я был знаком с одним известным психотерапевтом, его звали Зигмунд Фрейд, так он говорил, что если человек нарисует ему свой автопортрет, то он определит по нему все его болезни.
- Авто - чего? - не понял Балаганов.

      - Это такой портрет, на котором вы изображаете сами себя. Потом он сказал, что можно излечить себя обратным способом.
      - Что-то я ни хрена не понимаю, командор, вы уж извините.
      - Сейчас поймете. Хотите, что бы у вас заправился обратно в бриджи член, и вновь выросли ваши рыжие кудри?
      - Ни х(ПИСК)уя себе. А можно?
      - Запросто. Для этого вы ежедневно (а лучше ежечасно) рисуйте себя с кудрями, и без члена, карандаши я вам куплю - разорюсь на правое дело. Заодно и голова рукам покоя даст.
      - А вместо х(ПИСК)уя чего рисовать? - спросил разомлевший от братского внимания Александр Степанович.       
           - Иллюзию.
           - Чего?!
           - То, без чего можно легко остаться. 

      Высказавшись, Остап немного посидел, напряженно глядя перед собой.
          
         Чкалов затянулся дымом необычайно глубоко, выдохнул в две порции - окуривая небеса и присутствующего, “нижнего” отца.

     - Матери Земле, и тем, кто над нами, - многозначительно изрек Вождь.
    
       - Будь что будет! - сказал Остап Бендер, хлопнул руками по панели лимузина, и пошел на сближение с врагом, испытывая то самое замечательное чувство, знакомое каждому мужчине, хоть раз явившемуся “не мочившись” в своему лечащему врачу - “Господи, пронеси!” – говорится, как правило в таких молитвах.
   
   Дистанция в двести метров была муторной и легкой, потому что вполне могла стать последней. Нет, Остап не вспоминал родственников, ни любимых женщин, одна из которых была зубным техником, он даже не вспомнил свою недавнюю партнершу по танцам в холле национального банка Рио, - он в глубине души не верил в такие вот любовные чудеса (а напрасно*), он просто освобождал свою голову от ненужных мыслей.

    Он вспоминал слова самого скандального из всех учителей- “Ошо” Раджнеша -

   “Голова - чердак, где  прыгают маленькие обезьянки - мысли. Когда ты даешь им волю, они начинают над тобой издеваться. Гони их”.            

  Великий Комбинатор шел к полицейскому джипу, туда, где восседал конкурент.

   Коммерческий враг же, в свою очередь, запустил руки в стекло, упершись лбом в приборную доску трофейного “Виллиса”, и созерцал единственным своим глазом величайшую иллюзию, из-за которой разбилось столько лбов лучших людей планеты - джентльменов удачи.

   Он был похож на поэта, который решил написать последнее, а потому лучшие в своей жизни стихи.

      Он был художник, который в какой-то момент своей карьеры оценил всю убогую цену своих адских усилий. 1*

-----------------------
 1.  - Сальвадор Дали как-то заявил Аристотелю Анасису, стоя на носу яхты “Кристина”, что, мол, ”фальшивые бриллианты лучше блестят”, - поправил того из нас, кто был больше Писатель, того из нас, кто был больше Анатом.*.
-----------------

   Он созерцал дикий по своей пошлости блеск поддельного товара, гравированного под родезийские бриллианты.

    Никита Оттович зрел своё зерцало, ибо грешен был, как и все вокруг, поглядывая левым своим глазом в зеркало заднего вида.

   Порой там попадался чей-нибудь шоколадный зад, тогда Никита Оттович припевал еще не сочиненную в далекой Африке мелодию “Бум, чоколадка”.

    Ожидая погони, он ощущал себя персонажем этой бесконечной пьесы, название которой - “история всеобщего затяжного (у кого как) прыжка из дыры в могилу”.

 Никита Оттович, сидя на водительском месте, запускал руки в картонный ящичек с бриллиантами, и задумчиво водил зрачком по белку, неторопливо изучая стихию своего  замедленного действия.
 
 Он уже собирался прекратить кайфовать, затягивая в тиски собственный, не раз ушибленный мозг, и заняться соотечественником, как тот вдруг проявился сам.

   Конкурент появился, загребая своими малиновыми штиблетами золотой песок Рио.

     Выражение смуглого, медального лица всем своим видом предлагало побыстрее сдаться, и вернуть ферзя.

    - Вы позволите? - спросил, помолчав, Остап Бендер, и спросил по-русски - тем самым изысканным слогом, как во время аферы под нумером “12” по рэкетированию Старгородского ареопага.

     - Стекло, - медленно произнес Никита Оттович.
 
   - Меня зовут Бендер. Остап Бендер.

     - Ничего, ничего. Я на вашей с вами Родине знал одного человека, так у того вообще была фамилия - Ахуичев. Можете себе такое представить?

     - Я все могу, - сказал Остап Бендер. - Даже Ахуичева представить.   

     - Да, забавный был мужичек. Ахуичев этот. Такой затейник подраться.

    “Его звали Никита”, - подумалось Остапу.

     - Желаете поразвлечься дуэлью? - с холодным весельем спросил Великий Комбинатор, явно заводясь. – С полем зрения у вас явно плоховато, так что выбирайте лопату.
     - Автомат, - сказал одноглазый. - Его у вас нет, а у меня есть.

   И Никита Оттович поднес дуло своего великолепного орудия пулеметания, оптимальная стрельба из которого - из любого положения и при любых расстояниях, к очам Задунайского.

     - Не спорю, с такого расстояния, думаю, попадете.

     - С чего вы взяли? - изумился Шмидт-Паниковский.

      - Мне сегодня везет, а вам, - как видно нет, - сказал Бендер.

   “Одноглазый любитель - 2”, как его успел уже про себя окрестить Остап Ибрагимович, поморщился, и бросил ему под ноги ящик с блестящим стеклом - оно сверкало и никак не могло примелькаться, - казалось, что в этой коробке собрался весь обман мира - все рога мужей планеты -  за всю историю человеческой заразы, все измены и предательства, разбивающие героям сердца.

   Стекло пускало зайцев на синее небо Копакабаны, девушки заглядывали в лоно полицейской крашеной кастрюли, которая имела такую военную историю, что заслужила счастье иметь собственное имя. Девушки хохотали, и шептались - ой, говорили они, это, наверное - крутые бандюки, сейчас они поделят сокровища, и пойдут веселиться - а мы тут как тут.

   Но не до девушек было двум комбинаторам - одному, тому, что помладше, но с одним голубым глазом и автоматом. И второму. Постарше, без автомата, но зато с двумя глазами, и оба были - кария.
   
      Тот, что помладше, и глазом голубым, как помысел, переводил взгляд с шевелящихся задниц мулаток на стоящий на расстоянии выстрела “Хорьх”, из которого блеснул окулярами бинокля Балаганов, и это вполне могло сойти за предательское око оптики, обычно гнездящейся на каком-нибудь вороненом стволе.

   - Как там ваш клерк? - спросил он Бендера. - Живучий. Наверное, то же русский. 

   - Друг мой! - обратился он вдруг к оппонирующей организации. - Этот человек, у себя на родине обесчестил столько воров, сколько не смогла бы ни одна кремлевская шлюха.
   - Объяснитесь.
   - Очурбанил.
   - ???
   - Точно вам говорю, Batterflai вы мой дорогой! С какой стати вы врываетесь в учреждение, когда видите, что там работает уважаемый в дипломатических кругах человек?

        - Так вы там работали? - сказал он восхищенно и цокнул языком о небо.
- Да. Я торговал у Шлюхельмана кристалл. Слыхали такого?
- Какого?
- Деятеля.
      - Нет. А кто это такой?
      - Это известный бандит и насильник. Видели тетку у входа?
      - Жирную немецкую брюнетку?
      - Она - жертва, и с телом у нее - все в порядке.
      - Это - кому как, - сказал Шмидт-Паниковский, и с удовольствием оглянулся по сторонам. - А вы кто будете?    
       - Ювелир чистого бизнеса. Можно еще так - санитар бизнеса в чистом виде.
     - Чистого бизнеса, да еще и санитар? - осведомился Никита Оттович, улыбаясь еще лучезарнее. - Теперь я понял, что встретил  свое счастье.

- Это точно. Ибо такое старый Адам у себя в райском острове сказал своему Сатиру - “давно уже лыбисся, сынок, и не жди из-за океана медали за заслуги - тебе ее не пришлют”.

    Остап продолжал свою речь тоном человека, которому на деньги наплевать.

     - Я бы вам продал автограф, если бы вы  мне продемонстрировали то, что стоит товарного эквивалента, продолжал Бендер, - он сел на свою любимую метлу. - Но нет. Вы схватили ящик со стеклом, который я намеревался продать мистеру Альфонсу Шлюхельмаузеру за 1 млн. долларов.

     - А он бы купил?

     - О, да! Процедура варьировалась, как ей и всегда положено, в зависимости от обстоятельств.
   Спрячьте автомат - не можете сами работать головой, так оцените работу фокусника.

     Одноглазый устроился поудобнее, обняв руками автомат. 
       -  Желаю оценить сейчас же.   

     - Извольте, - сказал Остап весело,  резким движением выдернул волосатые кисти из под крахмальных манжет, и соединив большие пальцы с указательными. -   Вам, как я понимаю, война нарисовала на физиономии свою страшную гримасу?   

     - Нет, бурая зверушка. Которая, если с нее содрать шкуру и подвесить за верхние лапы - что хороший человек.
    Ну-с, пошарьте в коробочке, может чего и найдете. Найдете что-нибудь новое, весь пляж ваш.
        - ???
        - Я вам его подарю, мистер...
        - Бендер.

  Великий Комбинатор с еле заметным сомнением заглянул в тот самый глаз, который, по мнению психологов и в частности кумира Цвейга, Дали и т.д. З. Фрейда, отвечал за внушабельность - остального просто не было.
 
   Он поднял из-под ног ящик со стеклом и запустил туда руки, как в целебную глину запускает член человек, когда пересмешники в халатах ему уже спели песню про новую, активную жизнь с женщинами и девушками (ловись рыбка большая, маленькая, - пела глина, застывая*).

   Остап, гладя перед собой сквозь запыленное лобовое стекло Виллиса, то самое, которое менялось уже четыре раза, - вот как часто стреляли именно по этому “виллису”, и никакому другому; пробивая каждый дюйм, как последний.

 Остап щупал предательское стекло, и вспоминал, как ему снились сны про стулья и зашитые в них бриллианты. Кажется, именно в тот момент он понял, что желает жить только в Рио-де-Жанейро, и ни в каком больше городе мира.

   Великий Комбинатор, проверяя на вшивость очередную копию, но не картину, со злобным удовлетворением вспоминал события двух последних дней.

- Валяй, Ося, валяй, - твердил он про себя. Процедура проверки стекла на углерод пошла уже по второму кругу - бриллианта в коробке не было.

     - Ну, как? - терпеливо осведомился Никтита Оттович. - Греются руки в теплом стекле? Поехали пить водку.

- Только не это, - взмолился Остап, вспомнив балагоновскую рожу в номере отеля “Трокадеро”, которая представилась ему еще только сегодня рано утром, а казалось, что все это было страшно давно, - ну год тому, как  минимум.

     - Не трещите крыльями, - молвил скевзь зубы Великий Комбинатор. - Где бриллиант? Если вы его оттуда уже извлекли, игра нечистая. Немытая, прямо скажем игра. Может запахнуть.
     - Интересно, какой вы в бою?
     - До сих пор я задавал вопросы, но в основном женщинам - какая вы в любви? В бою я застенчив, как сказал генерал Ермолов.
     - Это тот, который сказал “хороший чучмек - мертвый чучмек?”
     - Помню смутно. Я был тогда дитя.

   - Странно, а говорят, что детская память – самая светлая. Бриллианта не было.  Он там был, но раньше. Так что учиться искусству манипуляции надо не у вас, а у Шлюхенмана. И в последний раз скажу о делах - я не вор. Я капитан большой белой яхты, которую, правда угнал,  но это к делу не относится.

- Яхта пиратская?

- Ну да. Только без команды. Она мне на х(ПИСК)уй не нужна, как говорят у нас на родине.

   Безгрешные командор и капитан, аки пара  почтенных мужей за полдником, включающим в себя чай и пару вафель, помолчали, задумчиво разглядывая всеми тремя глазами обычные картины Копакабаны, - те, что в сознании любого здравомыслящего человека, были схожи с раем земным, - все вокруг улыбались, и мужчины и два вида его вечных спутника:  женщины, и собаки.

   Вид полицейского джипа, сиротливо греющегося до температуры кипения того, что было в радиаторе, никого не удивлял, и ни на какие мысли не наводил. Одна мулатка даже постучала Шмидт-Паниковского, думающего неизвестно о чем, по крыше его соломенной шляпы, крикнув: “Уау! Джеймс Бонд!”

   Великий Комбинатор без всякого удовольствия вспоминал все драки, стрельбы, банкротства и погони сегодняшнего зимнего бразильского дня, с миной, соответствующей эквиваленту утреннего чая, в который вместо четырех ложек сахару было вложено столько же соли.

    - Будете слово молвить, или я поехал? - спросил гаучо.
    - Куда же вы поедете? Разве у вас не кончился ваш авиационный бензин?

   Никита Оттович молча включил зажигание, - стрелка показал половину бака.   
    Остап начинал сердиться.
    
 - Так вы тоже прибыли утопиться? Не надо, студент. А то мне будет просто некуда вешать медали за спасение утопающих. Я понятно выражаюсь?

    - Да уже куда понятней, - вполне недвусмысленно отреагировал Никита Оттович. - Просто решил посмотреть, как гадят на песок чайки. Пойду искупаюсь.

- Стойте, - сказал Остап Бендер.

   Он еще раз взглянул на одноглазого, и вспомнил мужика, который фигурировал на афише с Ритой Хейлор сорок девятого – может, это он и был.

   Шрам под черной повязкой походил на устье той самой Лены, что сама нанесла на бронзовый пергамент карту своего бесконечного лона - не хватало только оглавления сторон света.

     - Так вы сказали, что обладаете пиратским линкором? -  осведомился он уже тогда, когда пауза приобрела вид быстро углубляющейся пропасти.
   
     - Есс.
    
      - Как называется?
   
       - “Фортуна”.
   
       - Если мы подружимся, я расскажу вам, кто утопил “Тирпиц”.
   
        - А можно - сейчас. В знак крепнущего союза.
   
    Остап через долю секунды согласился.

  - Его утопили свои же. По ошибке. Только потому, что на чьей-то башне было написано матерное русское слово из трех букв.
     - Что за ханжество, партнер? - возмутился одноглазый. - Вещи надо называть своими именами.
 
     - У меня такое правило - подыскивать достойные синонимы прекрасным именам, - сказал Остап, стряхивая пыль с пиджака. - Предлагаю сделку.
    
      - Валяйте.
    
        - Сигару?
    
         - Сигару.

   Недавние враги раскурили по длинной, как английские торпеды, кубинской сигаре, той самой, который взращивал еще ни о чем не подозревающий чернолицый пролетариат; под предводительством русско-немецкой купеческой аристократии, по линии “Давыдофф”.

    Остап начал:
   
     - Имеется актив: один человек и его собака, но это - самый крайний случай -  пока там музей реликтовой морской флоры.
     - Ящик со стеклом, - поправил Шмидт-Паниковский.
- Михаил Самуэлиевич - не родственник ваш? - зло осведомился Бендер, - он не любил посторонних реплик, особенно в те моменты, когда речь шла именно об активе.

Никита Оттович раскрыл глаз, до отведённых природой пределов, но промолчал. Он тоже усвоил правило, что джентльмен удачи не должен удивляться – ничему и никогда.

- Пассив?

- Пассив - все то же самое, когда бригада не в форме.
     - Сейчас она в форме?

   Остап криво ухмыльнулся. Он не выносил встречных реплик, тем более адресованных в “пассив”.
   
     - Сейчас они не в форме - механик ушибся, шофер убился. Да! Есть еще большой морской бинокль адмирала Канариса - его мне подарил как раз тот, кто утопил “Тирпиц”. Капитан Юрген Бриман. Друг Альфонса Шлюхенмана.

     - И золотой баран у вас на шее, - отметил Василий Оттович, сощюрившись от внезапного, как быстрая стрела пигмея, луча отраженного солнца.

     - Против вашей золотой челюсти, - сказал Остап. - Да, кстати, беглый вор, - наш общий родственник по линии вашего батюшки. Я бы записал это обстоятельство в актив. Если вы до сих пор не догадались, - я тот самый человек, который предал вашего батюшку Земле. Той самой, на которой остались трое свидетелей того трагического дня - даже двое, третий умер.
     - А кто же тот, второй?
     - Тот, которого вы подтолкнули к братской могиле. Вон он сидит, зайцев пускает. Скажу сразу - порой ваш батюшка впадал в депрессию, но, не смотря на это, я очень любил покойного. Вам надо попугая на плечо, - сказал Великий Комбинатор.
     - Уже есть. Он ждет меня на яхте.
- У него случайно не красные подштанники? - осведомился Остап.

      - Именно так. Такие, как будто родной красный флаг выстирали и пошили птице штаны.
      - В таком случае, я знаю вашего попугая. Он сдал советской прокуратуре весь старгородский ареопаг, и организацию “Меча и орала”.
Его звали Флинт, и он был без ума от шампанского. Один раз чуть в нем не утонул. Представляете, тридцать лет молчал, и вдруг рассказал все. Вы поосторожней с этой птичкой. Она склевала в молодости целый подпольный синдикат.

     - Остается только поблагодарить вас всех за содеянное, и заплатить индульгенцию, - сказал пасынок Михаила Самуэлиевича Паниковского - Никита Оттович Шмидт-Паниковский.

    .      - Ваш пассив? - спросил Остап, оглядывая наклейку на панели Виллиса, объявляющую бразильским полисменам и русским аферистам, - в общем, всем, кто катается на конкретно этой машине, что юная певица из США Тина Тернер когда-нибудь, да и лишится девственности.

 - Вон пассив, - одноглазый вновь указал на наклейку знакомый росчерк Стеллы Рубинштейн, но ее роспись представляла интерес только для специалистов, ибо рядом, а Мексике, уже процветал такой живописец, как Сикеирас, точащий мотыгу на Троцкого, а Великий Сальвадор Дали) уже прибыл в Рио, дабы пребывать в карнавальном жюри.

   - Что там у вас за индеец - мне своей небесной музыки хватает.
   - Он найдет этот алмаз, если только вы его не потеряли.
   - Нет, - сказал Никита Оттович Шмидт-Паниковский, блеснув золотом фиксов. - Я его не потерял.   
   
  Возникла пауза - легкая, как гусиное перо.

  Великий Комбинатор вновь до синяков пробил себя по затекающим ляжкам.
   
   - Ну а теперь, позвольте скрестить свои пылающие губы с вашими коралловыми устами, как сказал Д, Артаньян Партосу, двадцать лет спустя.

       - Это сказал Арамис, какой-то бабе, я тоже читал этот роман.
     - Тем паче. Предлагаю быстро заняться благотворительностью в пользу русских эмигрантов. Богатые евреи ждут, как сказала недавно жена какого-то президента. По-моему нашего, бразильского. В репликах президентских жен всегда сквозит легкая неопределенность. Дескать, чем вы будете заниматься после того, как вашего мужа ухлопает какой-нибудь маньяк-ревнивец. А ничего особенного, - отвечает первая леди - неважно чья. Буду заниматься тем же, чем и всегда. Вот этой самой благотворительностью. Как речь?

     - Великолепно, - сказал человек в черной повязке через правый глаз и ковбойском конотье на белом теме. - Я тоже застраховал свою “Фортуну” в  разных конторах.
     - Будете продавать? У меня – как раз двенадцать.
     - Ни за что, - сказал капитан. - Я ее “утоплю”, на такие дела настоящих друзей не пишут.
     - Я знаю прекрасное место, у меня там живет ещё один настоящий друг - с собачьей сукой.
     - Я буду топить ее в 12 местах - одновременно, Остап Ибрагимович.
- Конгениально, - сказал Бендер. – Такое раньеш удавалось только Сиддхартху, когда он сделался тридцатью тремя буддами.

- На хрена?

- Он желал сделать приятное тридцати трем божествам, когда пересекал пустыню, ибо все они желали предоставить ему свою тень.

- Звучит красиво.

Они посмотрели перед собой, сквозь пыльное стекло “Виллиса”, и увидели, как впереди, метрах в пятнадцати бежал чернокожий мальчишка в бермудах, когда-то бывшими салатного цвета, и тащил по небу три воздушных змея.

   Бывший каторжанин, а ныне – капитан, перекрестился истово, просветлившись глазом. 

   Великий Комбинатор взглянул на гаучо, и подумал: “Вот оно, началось. Хорошо, если только это”.

 Потом он посмотрел направо и увидел танцующую группу, всю утянутую в цыганские тряпичные латы, с колокольчиками на сомбреро и тамтамами наперевес.

      Подельник тоже заметил группу, и глаз его до того увлажнился, что чуть было не вызвало “алаверды” у Бендера - “слава богу, пацифист, хоть и любит пострелять”, - уверил себя Остап и решительно перекинул через борт Виллиса свое изрядно погрузневшее за последние двадцать лет, но все еще прочное тело.

   Тем временем группа бразильских бандуристов, трое юношей и одна девушка - лет шестнадцати, слегка пританцовывая, приближалась к одноглазому блондину, уже испускающему поток слез из глаз своих - и зрячего, и нет, и, утирая насморк рукавом, отсчитывая купюры.

  Потом сплюнул, и отдал девчонке пачку денег. Трубадуры были в восторге. Они встали в два ряда, - девушка впереди, юноши позади, и стали петь песню про несчастную любовь - ту самую, которую не так давно упомянули в своем  гостиничном номере, бывшие СС-овцы Рудик и Ганс. Песня называлась - “любовь и бедность”.

       Шмидт - Паниковский взял за руку юную цыганку, привлек ее к себе, и, обливаясь слезами, стал что-то шептать ей на ухо.

     - Оставьте  ребенка, предводитель, - сказал Остап. - Она мне как дочь.
   Потом он внимательно осмотрел нового партнера, которого по привычке обозвал “предводителем”, и добавил:
       - Да и вам тоже.    Вспоминаю открытие женских Бестужевских курсов в Санкт-Петербурге, - добавил Остап грустно, и, не желая оставаться в долгу, загрузил в объятия ближайшего бразильского мексиканца, наряженного в одежду венецианского гондальеро, французский картонный ящик с фальшивыми изумрудами.

     - Смелее, бордельеро, - сказал великолепный Остап наблюдая, как пикадор перестал петь и выпялил бельмы на ящик. - Мы с коллегой благодарим вас за песню, особенно я.  Вы не в институте благородных девиц обучались актерскому ремеслу, коллега? - обратился Остап к рулевому Виллиса. - Пора линять.

     - Сейчас надо сказать нашей удаче, что мы ее любим. Помним. И со временем поимеем. Правда, мистер Бендер?
    
 - Правда, мистер Шмидт-Паниковский, и давайте прекращать презентовать эту синагогу - наш ждут великие дела, - сказал Великий Комбинатор, сделав свой тон до предела торжественным. - Эскимосы тоже построили на Аляске православный храм, но только потому, что их наш русский царь продал за один мешок американских долларов. Так что, давайте отвлечемся от этого языческого гипноза, и вспомним о том, с чего все это начиналось - с миллиона. Когда у меня нет денег, я неважно сплю - особенно по ночам. Привычка, Кутузов. 

     Шмидт-Паниковский завел мотор, и воззрился покрасневшим оком на  сидящего рядом Бендера-Задунайского.
- Садитесь, подвезу.

    Остап оглянулся, хмыкнул, встал на подножку “Виллиса”, Василий Оттович  включил блокировку, ударил по газам, превратив недавно поющих цыганских баронов в изваяния из желтого, как прощальные цветы, песка Копакабаны.
   
   Балаганов такой резкий рывок, воспринял со смутной тревогой.

   Воспоминания всегда мучили вора в законе, последний же из рода Чкаловых выпустил дым наружу, и не о чем не думал. 1*

------------------------------------------------
1.  - Текэйю удалось однажды, после 20 (!) лет упорного изучения приподнять занавес и взглянуть во внешний мир, он утратил свое прежнее понимание Дзена и просто сказал следующее:
 
                ...Как я ошибался. Как я ошибался.
                Подними штору и посмотри на мир.
                Если кто-нибудь меня спросит, какой
                Философии я придерживаюсь,
                Я немедленно дам ему в зубы
                своим “ХОССУ”.
               
                (Хоссу - кропило из конского волоса и        пеньки*).
---------------------------------

   Парадокс таковой мыслительной ситуации, которая возникла в тот момент, когда поганенький мусорской “Виллис” подчалил к борту шикарного “Хорьха”, вытекал из того, что оба - и индеец, и русский, имели стройную теорию о плоскости земли, - оба ее знали и чувствовали, но Балаганов о ней просто не помнил, - тяжелая жизнь каторжника проветрила ему мозги. Чкалов же был всегда во всем уверен ровно настолько, насколько он не был уверен ни в чем. Ему было просто наплевать.

   Таким образом, обстановка при сближении автомобилей на пляже была менее, чем взрывоопасной.

   Когда борта соприкоснулись, Бендер долго изучал состояние первых двух подельников - “на глазок”, потом изрек коротко:

 - Кто скажет, что финансовые вопросы не самые философские, тот пусть первый бросит в нашу компанию камень, - все философы время от времени хотят жрать.

   Потом он обратился к Шмидт-Паниковскому:

   - Князь, это - моя золотая рота. Нас только что обокрали, и нам должно быть невыносимо больно за бесцельно прожитые годы. Прошу в лимузин, пожалуйте, как говорили в старину, кататься.

   Никита Оттович со вздохом посмотрел вверх, нажал на гашетку своего чудо - автомата, и выпустил в воздух длинную очередь. Бесконечная трасса бегущих по небу светлячков унеслась ввысь: Великий Комбинатор, который к этому моменту своей жизни уж точно был уверен, что его уже ничем в этой жизни удивить нельзя, так и застыл с раскрытым ртом, подумав только: “Муля нумер два...” 

   Балаганов зажмурился и плотнее натянул себе на уши пробковый шлем.
   Он сказал:

      - Командор, нас всех посадят.
      - Не посадят, - сказал командор. - Мы в состоянии аффекта.
   
   Балаганов не знал, что такое “состояние аффекта”, однако выносить из машины нарушителя спокойствия не стал.

      Хулио дымил молча, и все время улыбался. 1*

---------------------
1. Мы сняли с камина первый попавшийся журнал - это был апрельский номере журнала “Хибберт Джорнели”.

   Мы ткнули пальцем в первую попавшуюся страницу, она была, разумеется, 12-й. Там, в статье “Наше чувство настоящего”, под авторством Этель Ш. Роуэлла, автор упомянул о некой “неподвижности”, которая обитает в настоящем, и которую мы могли испытать “Прямо сейчас”.

   - Прямо, как у нас, - сказал тот из нас, кто скакал по избе - в поисках вдохновения.*
--------------------

   Остап, саркастически хмыкнув, перелез в “Хорьх”, вопросительно воззрился на нового подельника, и подивился поговорке “век живи, век учись”.
   
    Василий Оттович, проводив взглядом последнюю пулю, и дождавшись, когда та запрыгнет в необъятные просторы Вселенной, занял место прямо рядом с Балагановым, уткнув ему глушитель своего Калашникова в правую щеку. На младшего брата было противно смотреть, у старшего брата дрогнуло сердце.

     - Послушайте, Михаило Илларионович! - сказал  он. - Зачем нам автомат? Нам автомат не нужен.

- Будете давать советы, выйду их корпорации, - сказал одноглазый капитан,  отвернул глушитель и положил себе в ноги, трижды поцеловал и перекрестил, как новорожденного. – Пират должен быть с автоматом. Так про него в газетах пишут.

     - Больше вопросов не имею. Что, кондом вы мой, в золотой оправе, - обратился Бендер к молочному собрату, постучав его предварительно по африканской пробке. - Ссыте, когда страшно?

    Хулио воткнул скорость и повел корвет прямо на шлюзы - в который раз за эти два дня он собрался проскочить по Новому тоннелю.

  - Все вперёд, контора умерла! – крикнул Великий Комбинатор.
     - Только не в ботанический сад, отец, - сказал молчаливый Хулио, кивнув на Балаганова. - А то наш дядя станет как один мой предок по маминой линии - будет поедать людоедов - особая статья, отец. За такую здесь даже в тюрьму не берут.

- Куда же мы поедем? - осведомился командор пробега, как раз в тот момент, когда в недрах нового тоннеля с ними поравнялся полицейский автобус, несущийся с сиреной прямо на пляж.

Дети русских героев на миг застыли, а потом присвистнули, словно все они летели вниз с шестнадцатого этажа, а этаже на восьмом увидели двух лесбиянок.

     - Едем на Макумбу, - сказал Хулио.
     - На Макумбу? - переспросил Остап.
- Ну да, на Макумбу, - повторил Чкалов, и, выскочив из тоннеля на Свет Божий, погнал туда, где его явно ждали.

- В словаре Погаузена, и Эврона это означено африканской религией, наряду с Вуду – пояснил Остап Балаганову, смутно вспоминая свое детство: эти книжки заставлял его учить папа, турецкий подданный, особенно когда меленький Остап порой брал, да и обсирался, - всякий раз, как в последний. - Что ж нам теперь, сменить еще и масть?

     - Едем, отец, - еле вымолвил Будда, и как будто уснул, - во всяком случае, Остап с тревогой увидел, как индеец рулит по оживленной авениде Атлантика с закрытыми глазами, что-то себе такое напевая.

    Остап молча взмолился, потому что устал.

     - Макумба - это такой праздник, - помолчав еще с минут пятнадцать, сказал Чкалов, по-прежнему выводя кульбиты на своем “Хорьхе” с закрытыми глазами, поймав в приемнике твист. - Едем на Ипанему. Там нам всем будет хорошо.

     - Ну, как такому парню не поверить? - услышал у своего командорского уха Остап - говорил гаучо.
   
  - У меня денег нет, а я жрать хочу, - сказал молочный брат. Он напоминал быка, которого собирались выводить на корриду, а вместо этого взяли, и кастрировали.

     - Бедность - не порок, - отрезал Остап. -  Когда-нибудь потомки, носящие наши фамилии, кинут банковское сообщество  лиги наций, а потом и свое собственное. Но мы, к несчастью, до этого не доживем. 
    
  - Доживем, - уверенно сказал Чкалов, открыв один глаз. - Устроим себе праздник.
- Спасибо, сынок.
- Не за что, отец. Если не вдохнем дыма Шаруты - будем последними тупицами. Переведи им, отец.
     - Обаятельный парнишка, - сказал Шмидт-Паниковский, с нежностью оглядывая Чкалова. - Мы на него будем теток ловить, как на живца, - сказал Никита Оттович.
       - Договаривайтесь, - сказал Остап Бендер, и добавил, -               
                “И о том лишь грущу,
                Что я мало любил”.
Ну а теперь - самое главное, господа. У нас есть оруженосец - Балаганов, он давно хотел быть губернатором какого-нибудь острова. Я не могу ему отказать в таком пустяке - куплю ему остров, и поможет мне в этом мистер Шлюхенман, эротоман, хитрец и грешник. У нас, как вы скоро в этом убедитесь, есть подводный флот - это мой маленький сюрприз, у нас есть флот парусный - его флагман наконец-то с нами, у нас есть вселенское благословение - и, наконец, мои маленькие друзья, у нас есть  талисман треста, иначе и быть не могло (тут он почесал по загривку золотого барашка*). Балаганов!
     - Здесь.
     - Который предпочитаете островок? Ямайку? Или все-таки Борнео?
     - А какой бы вы выбрали, командор? - спросил недоверчивый бортмеханик  и кандидат в губернаторы.
      - Остров выбрал меня, Александр Степанович.
    
   Никита Оттович посмотрел на управляющего нового треста, вскинув ту бровь, что была вся изрезана шрамами.
      - Уж не святой ли Елены?
      - Именно, - сказал Остап, медленно расстегнул рубаху, повернулся к Шмидт-Паниковскому, и лишний раз продемонстрировал ему наколку с Наполеоном, пивной кружкой и пеной - при движении мощных грудей Великого Комбинатора, не менее Великий Император, как бы подтягивал кружку к губам, и пена в нём вроде как пузырилась. - Я решил, что мне пора избрать последнее поселение.
   Так что, время пришло, как говорил друг детства Коля Остенбакен подруге детства Инге Зайонц, предлагая ей расстаться с девственностью.   

      - Пришло, - уверенно сказал Никита Оттович, с почтением преклонил голову, и подал Остапу Ибрагимовичу свою небольшую, но  очень сильную ладонь.
      Они пожали друг другу руки, потому что наконец-то друг друга, и сразу поняли - дальнейшие пояcнения были ни к чему.
      
    Балаганов чуть было опять не ляпнул про счастье, и даже чуть не всплакнул. Он вдруг почувствовал себя совсем одиноким, и Родина была очень далеко, - как воробей, которого отнёс с гнезда жестокий ветер, - теперь он приземлился неизвестно где, и желал быть, если подбитым, то на родине.

     Что думал в этот момент Никита Оттович никто не знает, ибо именно его мысли в этот момент ускользнули от орлиного ока ученых мужей.

   Как только Остап Бендер решил разрядить обстановку рассказом из своей интересной жизни, тут и Балаганов вдруг открыл рот, и сказал, дико улыбаясь.

     - А расскажите что-нибудь из своей интересной жизни, командор?

- Тридцатые годы, город Черноморск, пляжи, девочки, ну, в общем, как всегда, контора, дармоеды - это навсегда: это я сказала, это я предупредила...

-----------------------------------
* В тот день мы разобрали чемодан с коммерческой документацией - там были все самые интересные аферы века.

    Все это касалось, как выражался встречи “министров на яхте”, где все отвратительные процедуры этих семитских магов носили чисто бухгалтерский характер - либо игра на повышение, либо игра на понижение.

   - Так что, Великий Комбинатор промолчал?

   - Да, - сказал Одиссей (*). - Давайте сожжем весь этот чемодан в  топке, - (все это было на Ковчеге, уже после того, как его покинул Ной*), - и уложим мысли в подтекст, как это всю жизнь делал отец родной.
    - А кто это - отец родной, может, Джойс?
    - Нет. Хемингуэй. 

  Мы сожгли миллиарды баксов в огне, и получили зримый эффект, но он так и не попал на бумагу.*
--------------------

   - Я тебя совсем не знала, но луна мне подсказала, - пропел Бендер, разваливаясь в белом сидении.

    Хулио вновь перестал смотреть на дорогу, так что пришлось ему пояснить:

 - Настоящая история кино-пиратства началась именно там, в Жаворонках Московской области, когда там сняли первый в СССР порнографический фильм, который назывался прямо в честь вас, Балаганов - “Великий Мастурбатор.” Так вот - я был первым советским продюсером этого фильма.

   Шура уже слышал это механическое, обидное для себя слово, но вот убей, не мог вспомнить, где.

- Этот фильм был продолжением произведения испанского живописца Сальвадора Дали, который он снял вместе с Луисом Бенюэлем, называется - “Андалузский пес”, - продолжал болтать командор, рассеяно оглядывая Рио. – Я тогда так прямо и сказал всему этому сов – торг - культпросвету: искусство требует… Господа присяжные заседатели.

   С этими словами Остап снял свою капитанскую фуражку, и поклонился аудитории.

     - И всё? - поразился Балаганов.
     - И всё.
 
   Великий Комбинатор откинул спинку сидения, уперся затылком в волосатые ноги молочного брата, и сразу заснул, более того, захрапел.

 Он увидел себя странствующим альбатросом. Он летел, расправив крылья,  ветер носил его над океаном, и не было свободней и счастливей твари, чем он, парящий в небе - горестные ветры его не колыхали. Ветров там, где он летал во сне, просто не было.
   
   Хулио Чкалов мчался на праздник “Макумбы”. Он вез трех аферистов русского происхождения к месту своего ежегодного священнодействия, который в эту субботу должен был происходить на всех пляжах Рио - Копакабане, Ипанеме, но он повез своих новых друзей на Леме - там его знала каждая собака, и никто бы не полез с разговорами.

Когда, наконец, кабриолет достиг территории этого самого демократичного пляжа Рио, - Чкалов подрулил к самой кромке прибоя.

На город мечты Великого Комбинатора, спускалась ночь.

Они прибыли на тот берег Южной Атлантики, где черные люди в белых одеждах, в одном кругу под ритмы тамтамов, совершали акт народной пляски.

 Балаганову и Шмидт-Паниковскому показалось вначале, что в ночи летают привидения, которые друг другу постоянно что-то передают.

     - Шарута, - объяснил ситуацию Чкалов.
     - Шарута? - переспросил Балаганов, и, убедившись, что Бендер все еще в объятиях Морфея, добавил. - Это что еще за х(ПИСК*)ня такая?
     - Сейчас принесут, - сказал Хулио.

     Через секунду пред взорами  “Газелевцев” вспорхнули на бреющем две белые фигуры, Хулио лишь протянул руку, и тут же у него оказалась здоровенная сигара.      

     - В конце концов, - сказал вдруг Остап голосом выздоравливающего тифозного, - теперь у нас осталось сто шансов из ста. В чем дело? Заседание продолжается.

    Все обернулись на него и увидели своего идейного вдохновителя тупо смотрящим перед собой - прямо во тьму ночных океанских просторов. Даже Балаганову стало ясно, что его брат и благодетель проговаривает финальный текст какого-то своего сна.

Когда же где-то протяжно завыла пароходная сирена.
    
        - Сейчас, когда на этом берегу зажжется море свечей, мы раскурим эту шаруту, - сказал Чкалов. - Мы будем курить ее по очереди, и просто смотреть вперед - прямо на воду. Говорить не надо.

   Все умолкли - разговоров за день было с избытком, как и то количество путей, которые общий рок предоставляет на выбор - от жизни до смерти, и наоборот.   

   “Горящий обломок луны висел над остывающим берегом”, -  сказал однажды ученый муж Ильф (Прекрасный Зинберг*).   Во тьме  начали зажигаться свечи: - люди - привидения в ритме, который диктовал им там-там, порхали по ночи, как огромные белые бабочки. Когда зажглись все свечи, стало казаться, что на грешную землю приземлился Млечный Путь.

   Остап, завороженный зрелищем,  увидел у себя  перед носом сигару, и недовольно поморщился.

     - Нет, Хулио. Для моего вдохновения надо выкурить цветок эдельвейса. А это - силос, хоть, возможно, и вполне приличный.

    Хулио смотрел на него глазами, не подразумевающими возражений.   

   Великий Комбинатор перестал ломаться, глубоко затянулся, передал шаруту Шмидту-Паниковскому.

Тот, давно уже уяснивший себе, что все происходит с тем самым расчетом, который показало ему земное приспособление с марсианским грибом, взял шаруту и сделал все, как надо. Балаганов же, этот вечный сын Вселенной, выкурил ее всю, а остаток сожрал.

    Сознание их переменилось, и  плывущий силуэт пламени тысяч свечей сначала взлетел вверх, как будто все португальские караваны с золотом Инков разом расплатились за грехи, а потом свет обрел вечный крестообразный рисунок, и каждый, кто был здесь, и видел это, заплакал.

    Остап рыдал о своей бродячей жизни,   

    Шура рыдал от вечного страха перед неизвестностью, да от того еще, что хотелось ему женщину, как никогда.

    Василий Оттович -  от того, что осознал вдруг гений короткого стихотворения М. Ломоносова, который тот сочинил в тот самый момент, когда его всегдашный кабацкий и библиотечный спутник, почитатель заплясатель и запиватель И. Барков, нечаянно бросил пивную кружку и сломал ему, Ломоносову, нос.

                Открылась бездна звезд полна
                Звездам нет счета - бездне дна.

   Звучали африканские молитвы. То были заклинания камней, пальм и рыб... Всем, кто сейчас сидел в лоне немецкого темно-вишневого лимузина, виделась та самая скользкая грань, между Раем и Адом, между бездной и небом, им казалось, что они слышат песни китов, ныряющих в никуда, беседы улыбчивых дельфинов. и шуршание о воду миллионов чешуек анаконды, медленно спускающейся на дно Амазонки.

    И все, кто был на Леме, молился одними и теми же словами, пусть на разных языках:

                Господи! Пощади нас, мы уже не те, что были раньше. Мы      дети твои, и каемся, каемся, каемся, во всем, чем только можно...

    Чернокожие женщины подходили к океану с цветами, и ночные волны, подкатываясь к их ногам, омывали их солью, и уходили назад, принимая из их рук цветы, точно так же, как ручные мурены берут изо рта ныряльщиков рыбу. Женщины, отдавали морю свои дары, долго стояли в воде и смотрели на восток, туда, где за синей пустыней был континент, который когда-то разорвало пополам.

   Как будто никто не был виноват в этой не встрече, - те, кто был раньше, ушли, а те, кто будет потом, еще не родились...
   
    Волны уносили цветы дальше в океан, прямо по лунной дорожке. 
   Потом выкапывались ямки, в них ставили зажженные свечи, туда закладывалась сигара и бутылка вина...
   Святой Дух носился над водой, и ночь, ночь, ночь была над Рио... *

------------------------------------------
*
   Настал день короткого расставания: мы нарядились в латы, залезли на скакунов, взяли по тупому шесту, и решили устроить турнир.

   С нами не было лишь Одиссея  – мы оглянулись.

   (*), верхом на своем вечно взнузданном Буцефале, играл своим копьем в “конный бильярд”


(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. № 1,
стр. 349, № 788.
---------------

   Это была наша, семейная разновидность поло, предложенная цивилизации на вшивость, как новый спорт –
при удачном ударе этого  гигантского, литого шара, легко можно было открыть пространство, имеющее форму Вселенной – со всеми включающими элементами, по числу тринадцать (мы не могли устоять перед таким удовольствием – обожествить чертову дюжину*).   

    В тот день, когда мы уже ровно год печатали на том бортовом компьютере, где мышь повесилась, это бесконечное предложение:

                “ночь, ночь, ночь, ночь, ночь”,

надеясь вызвать “эффект Вознесенского”, когда он из “тьмы” родил “мать”,  тот из нас, кто привык всегда и до всего доходить собственной кишкой, заорал, как бешеный, и подскочил к (*) Одиссею, который попал в лузу под названием: “Феномен духа в искусстве и науке” К.Г. Юнга, и под ним запылали восемь жирафов – без единого пятна – на фоне траурной арки.

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

Кат. № 1,
стр. 355, № 804.
-------------------

   - Улисс - латинская форма имени Одиссей! (*), - заорал Брат, как громом пораженный.
- Точно, - сказал Одиссей (*). - А вот послушайте:

 “Уллис”- это неподдельное одиночество, это действо, исключающее свидетелей, это отсутствие почтительности, выводящее из себя старательного читателя. Джойс навлек на себя мое неудовольствие. (Никогда нельзя сталкивать читателя с его собственной глупостью, но именно это проделано “Улиссом”).

    Мы так и охренели.

- Но если ты, настолько хитрожопый, пардон, закодированный (*), и если ты - Одиссей, а стало быть - Уллис, значит, все претензии - к тебе, - 

- Феномен духа, братья мои, феномен духа!
  Прёт всех!
  Вопрос: кто прётся?
(А прутся – кто?!)
  Мы подняли головы – на нас падал метеорит.

- Надо быстрей поиметь нашу чудную музу! – заорал тот из нас, кто быстрей всех принимал решения.

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. № 1, стр. 301, 302,
№№ 670 - 669
-----------------

- Все теплокровные особи перед смертью кончают, - успокоил его тот из нас, кто был всегда и всех хладнокровней – он просто все время спал, и каждую минуту знал, что сам – плод сновидения.

- Ну вот, успокоимся дополнительно.
- Да не дергайтесь вы! – сказал (*). – Вы похожи на лесбиянок в ожидании супермена.

- Какого такого супермена?

- Того, что играет на божественной арфе, сидя на носу “Нового Ковчега”.

 (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. № 1,
 стр. 296,
 № 657
----------------------

  Мы вгляделись: на носу уже сидел (*), играл на арфе, позади него трахалась пара молодоженов (кого-то из наших – не досчитались), позади сражался со своим безумным фортепьяно водолаз в тяжелом снаряжении, на палубе  воспроизводил Великого Моцарта оркестр, он же был и компрессором, ибо водолазом был сам Мастер.

    Впереди рухнул, наконец, метеорит, доски на сцене запылали и по этой вечной шекспировской площадке заездили мы – добровольные жители массовки (нам нравилось быть вместе, жизнь на сцене во сто крат интереснее, чем та, которую зрит свидетель*).

  Мы неслись с этой плоской горы, то роняя, то поднимая друг друга.

   (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

Кат. № 1
Стр. 373
№№ 842 - 843
--------------------

Затем Музыкант покинул сцену, в его инструмент протекла вода, и из него выросло дерево.

 Мы стали вечно движущимися, мятежными призраками, пока не отпечатались на заднике бесконечной сцены – завсегдатаям этого Театра на память.

(ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

Кат. № 1,
 стр. 182, № 411.
-----------------

Мы решили оставить (*) в покое вместе с его дурацкой депрессией, потому что ему что торбобур зашить, что за баранку посадить – все равно развяжет.

Что до денег, так нас не волновала никакая из реальных сумм – по большому счету, мы не любили ничем таким шуршать, а что до философии, то род людской тут был вообще не при чем.

При чем тут люди? Цивилизации? Санскриты? Настоящий карнавал случиться тогда, когда в  едином лесбийском порыве сольются Волга с Амазанкой, со всей сопутствующей живностью, говорящие щуки – с зубастыми пираньями, а баклешки – с попугаями (в красных подштанниках*).

Когда в священном Ганге перестанут мыть ноги дебилы со всего Старого и Нового света, когда в Волге – матери перестанут толпами топиться пьяные поэты, когда любители перестанут гадить под себя, - только тогда старик Гомер обретет глаз, а Вандер сбацает ему “Тайную жизнь растений”, вот тогда я отпущу твои муде, - говорил Одиссей (*) Циклопу, который чуть не плакал – от злости, боли и страха, потому что левой рукой его, великана, посейдонова сына и т.д. держал яйцо, а правой – уже занёс фамильный тесак из чистого серебра с позолотой, для кровавого, стало быть, соития.

 - Воды – как тексты, - продолжал Одиссей (*), заглядывая этому островному пастуху в его единственный, полный мольбы о пощаде, глаз, (а вначале пожрал немало наших, гад*), -  они идут помимо воли, они блаженны и прозрачны, они не дают своим рыбам страдать, а страдают они только от людей, как люди – от демонов.

- А демоны эти ваши – кто? – спросил Патрекей. -  Они тем и слабы, что под микроскопом. Архангелы приглядывают за их дурацкой судьбой – как бы черти не были вездесущи. 

  Потом мы отослали Полифена на (ПИСК), подняли стяг с ликом Спасителя, воздали к нему руки, которые нередко умывались кровью врагов, затем на всеобщий обзор была выставлена черно-белая фотография (*), где он на своем Буцефале, копьем открывал шарообразное пространство нашего театра.
 (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

---------------
Кат. № 1,
стр. 353, № 800, (с. 44).
---------------

  Того театра, под которым, когда на его месте еще был белый, чистый лист бумаги, подписался Мастер.

                КОНЕЦ   ПЕРВОЙ   ЧАСТИ


               
                ЧАСТЬ ВТОРАЯ:

                “КРЕЙСЕР “ШМИДТ”

                Глава четырнадцатая: “ДВА КАПИТАНА - 2”

            “И ты славный сын Фигераса Нарсис Монтуриоль, тот, кто придумал и выстроил первую подводную лодку, устреми на меня свой затуманенный взор!”

       “Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим,               
                О СЕБЕ И ОБО ВСЕМ ПРОЧЕМ”
                (Нью-Йорк, 1941 г.) 1*.

- Нарсис Монтуриоль (1819-1885) - испанский изобретатель, автор проекта подводной лодки - первой после А. Македонского и Л. да Винчи, - пояснил Одиссей (*), захлопнув книгу Великого Мастурбатора, и стал плавно погружаться в депрессию, - ему не давало покоя известие двухтысячелетней давности, что он теперь вдобавок еще и “Уллис”. (И на него упала шарада К.Г. Юнга*).

- Между прочим, скандинавский провидец Эмануэль Сведенборг, тот, о котором Вольтер сказал: «Вот! Самый удивительный среди людей», а Эмерсон назвал – типичным мистиком, так вот, он всю эту ***(ПИСК*)ню, что составляет теперь главную угрозу нашей безопасности, придумал Сведенборг, а не Монтуриоль.


- Тоже мне, ангел с пчелиными крыльями. (Он осмотрел свои, палевые, и почистил нервюру, аки пёрышко).

   Мы лишний раз подивились мере его актерского дарования, ибо у всех нас, мужей ученых, возникло ощущение, что он - желтая подводная лодка, и передвигается в битловском ритме.

(Мы потом напомнили ему, что надо бы пустить и настоящую главу в это бесконечное погружение, тем самым, озаглавив музыкой роман – «с музыкой»).

- Если у нас миссия, братья мои, то жизнь наша расписана Творцом. Если нам суждено уйти в колодец нирваны, то мы изменим ход истории - в том случае, если такой ход действительно предначертан.

 
   У нас два выхода - или впасть в транс, и не вмешиваться в ее ход, или не впасть, и хлопнуть люком, - тогда пусть эта цивилизация катится  в открытый кингстон, вместе со всеми ее нечистотами.

   Мы решили ничего не менять в планах Творца, (а заодно и не потерять в его бесконечных глазах, ибо был бы выбор – не было б пророков, и Одиссей об этом знал*), и манёхо передохнуть.

   Одиссей (*) провел зажигалкой “ ZIРРО” (он еще называл ее “ЗИППЕР”*) по 12 потухшим бычкам, и стал ТРИНАДЦАТЫМ.

   Люльки наши вспыхнули с утроенной силой, мы увидели вокруг всех злых духов (разом*).

 Они были похожи на компьютерные вирусы, то возникали, то пропадали, щерились, презрительно глядя на дохлую “мышь”.

   Они пытались завладеть самым дорогим, что у нас было - нашей памятью, со всеми ее виртуальными сокровищами.

   Мы, по совету классика советской драматургии С.Я. Маршака, “веселою гурьбой, кинулися в бой. Эй, быки и носороги! Выходите из берлоги””.

   Мы выбросили в окно ящик, предварительно выслав вниз эскадрон своих - пока он летел, то хотя бы проветрился.

   В тот день, предаваясь чистому созерцанию, той самой ее степенью, что Бернард Шоу в доме, где разбиваются сердца, назвал “Седьмой”, Великий Мистификатор стал закрывать глаза, ибо увидел “Великого Мастурбатора”.

 Началась Эра Затмения, ибо Борхес перестал быть Бдящим, и стал Слышащим (ослеп писатель, потом работал в библиотеке*).

   Мы плюнули на весь этот сухопутный официоз, решили прерваться, и линять на охоту - куда-нибудь на русский Север.

   Мы зафрахтовали каяк, и поплыли бить тюленей - у одного из нас выстрелила его восьмигранная, старинная, кремневая фузея - вышибло борт.

    Мы заткнули дыру задницей нашего младшего брата разуму и крови, но все равно, через некоторое время каяк утонул, а нам пришлось в полном водолазном снаряжении, пробиваться к Южным Курилам, но вода была ледяная, моча подступала.

   - Принял решение - (ПИСК*) в штаны! - передал Одиссей (*) 
   
  Мы переглянулись - в этой черной бездне, - где-то в глубине возникла тень огромного чудовища, и ужас парализовал нас - у всех нас никогда не было страха во время ночных прыжков, бывало и без парашюта, но от такого всякий раз захватывало дух, так что мы лишний раз убедились, что Одиссей всегда принимает правильные решение, на то он и самый среди нас - (*).
----------------

   
   Это было в 1945 году, в ночь с 4 на 5 февраля, капитан Юрген Бриман по кличке "Мертвая Голова"  смотрел в перископ и вспоминал. Именно в этом месте в такую вот точно погоду, в феврале года 1943-го обнаружил он, как  на самом деле называется его героическая субмарина, когда добивал торпедой нигерийский сухогруз - рядом с архипелагом Кагаррас, с ночным видом на Копакабану.

   - Гроза, Шлюхенберг, надвигается гроза, - сказал он, прихлопнув по бокам трубы ручки настройки резкости и обернувшись назад. Картина впечатляла.

      Вдоль задней переборки, разделяющей святая святых - капитанскую рубку с перископом от всего остального, сидели Ганс и Рудик - бывшие СС-совцы, а ныне гражданские наёмнткт главного ювелира рейха, Альфонса Шлюхенмана, затем прямо на железном опломбированном ящике сидел сам Шлюхенман, на пухлом колене которого пригрелась и опасливо озиралась по сторонам его секретарша по имени Гретхен.

  Между Бриманом и сидящими в ряд беглым ювелиром, его секретаршей и сс-совцами,

 возлегала старая немецкая овчарка Гитлера Блонди, которую как-то обкормили вместо цианистого калия   левым пантокрином, и теперь она не могла спокойно издохнуть, ибо обязана была жить вечно (у неё дервенели от старости уши*).      
 
    - Ну и что же, что гроза? - подозрительно осведомился ювелир, похлопав по заднице секрутаршу. - Гретхен, сердце мое, душа моя, еще немного, и мы - в Рио. - Затем он поправил очки и вновь обратился к Бриману. - Кроме того, моя фамилия не “Шлюхенберг”, а “Шлюхенман”, черт бы вас не видал. Пора бы уж запомнить.

   Бриман промолчал. Ему, истинному арийцу, было неприятно, что у этого еврея фамилия тоже заканчивалась на “ман”.

    - Послушайте, шеф, - возник вдруг Ганс, как бы из небытия, и обернулся у Шлюхенману, скользнув жадными глазами по Гретхен. - Я согласился на вас работать, не оговаривая никаких условий, да и выбора не было. Я не знаю, что у вас в ящиках, хотя догадываюсь, что не трусы вашей ненаглядной секретарши. Я хочу сказать о другом.

     - Так о чем же, черт возьми. О чем? - живо поинтересовался ювелир, инстинктивно прикрываясь телом  Гретхен, которая, как было известно всем, именно Гансу не дала бы ни за какие деньги, к тому же денег у него и не было - они все были в ящиках у Шлюхенмана.

     - Я о том, - разделяя слова, продолжил Ганс, - что вам может и не понравится, что я все это говорю, но  не знаю, как вы, а я не желаю сидеть под водой в этой задраенной бочке, с этой вот вонючкой, - с этими словами он пнул капитана Бримана в зад своим СС-совским сапогом… 

   Дружба стала гибнуть, что называется, на глазах.

   Бриман аккуратно сложил рукояти перископа, развернулся к шлюхенмановской горилле, спокойным тоном сказал:

     - Я просто лишний раз убедился, что  лодка из первоклассной боевой единицы превратилась в говно. Не буду уточнять, почему так получилось, но думается, что все потому, что на ее борт поднялись грязные подразделения Гиммлера.

   Он сказал это с такой спокойной ненавистью, которая может пребывать в одном человеческом организме только в том единственном случае, если организм этот исколот непонятными наколками и принадлежит героическому капитану военного подводного флота, утопившему любимый линкор фюрера, и организм сей только что принял под(ПИСК)жопник от пассажира, а таковых на лодке сроду не видали.

   Зарычала овчарка, как показалось Гансу, на него.

- И еще, - сказал Ганс, опять же, почему-то, Шлюхенману, который перекрылся телом девушки теперь уже от Блонди, а она была, не стоит забывать, экспериментальная собака.

  - Пусть этот пёсик на меня зубы не скалит.

     - Это сука, и не моя, - отрезал капитан. - И хватит об этом.

   Ганс вынул из-за пазухи свой именной “Борхард Люгер” с дарственной надписью:

 “Гансу от Гиммлера, Польша, Краков, 1937 год”,

 и помахал им в воздухе, как бы для всеобщего обозрения.

     - А чья же она, черт вас всех дери? Чья?
     - Гитлера, - сказал Шлюхенман. - Это собака Адольфа.
     - Да ё(ПИСК) я эту собаку вашего шизанутого Адольфа. Это из-за него мы сейчас премся неизвестно куда. Правда, Рудик?

     Рудик, поморщившись, отвернулся - он, и знал, что все заходы его друга  просто так не кончаются - именно из-за такого вот припадка, причем, как ни странно, на сексуальной почве, началась заваруха в одном белорусском селе, в результате которой они потом просидели в нужнике с неприличными надписями по уши в дерьме, а потом их и вовсе забросали противотанковыми гратанами, - вынесло взрывной волной, буквально, верхом не дерьме.

 “Ну что, сходил на ****ки?” - спрашивал тогда Рудик Ганса, но тот молчал. 

     Рудик с досадой сплюнул. Он вообще не хотел, чтобы об этой истории знала Гретхен.
Тогда, в населённом пункте под именем «Партизаново», - хрен её знает, что за название такое, он с Рудольфом ехали на мотоцикле пьяненькие, и тут им показалось, что какой-то местный пнул своим сраным сапогом по ихнему трофейному «Харлею», встал, и врезал по зубам переднему, кто в шапке.

Под шапкой оказалась фата, а под фатой – невеста, ну, и понеслась, - Ганс хорошо помнил безобразный шрам на заднице Рудольфа, - это ему туда вцепился голодный партизан. 

- А, ну да, ты же не хочешь, что бы об этом узнала эта шлюха, -  Ганс поводил стволом по роскошной левой титьке Гретхен, которая еще сильнее прижалась к Шлюхенману, и прошипела ему на ухо:

- Ну, сделай же что-нибудь, немного же осталось, ты же такой умный, раз у тебя столько денег, и тебя до сих пор не сожрали черти!

     Шлюхенман решился перевести тему:   

     - Что ты подразумевал под “имел”, дружище Ганс?
     - А то и подразумевал. Что я отимею эту старую суку в два счета.
     - А если она тебе не даст?
     - Тогда я ее пристрелю. Мой привет фюреру - прямо в канаву с его обугленными мослами.

- Э, юноша, - сказал Шлюхенсан. – Гитлер и сейчас живее всех живых. ОН будет жить вечно. 

     Новая тема разговора явно заинтересовала всех присутствующих, кроме самой Блонди - она заскулила, и поползла почему-то в ноги к Бриману. 

     - Во, вонючка вонючку чует, - продолжил свои наезды  Ганс.
- Нет, просто она чувствует хорошего человека, - отрезал Бриман, возвращаясь к своему перископу. Он не собирался разговаривать с гориллами на их языке, он просто прибегнул к своей обычной тактике - усыпить бдительность противника, а потом крыть с ходу, средств брезгуя средствами.
 
- Пристрелить каждый может, - отозвался вдруг Рудик, который не собирался прощать своему бывшему соседу по белорусскому общественному очку, к тому же зимнему, столь мучительного для, немца, аутодафе,  вдобавок и перед соотечественницей. – (ПИСК)зданул - имел, вот и валяй. Как сказали нам те белорусские бабки в деревне «Партизаново», когда спускали в очко - “назвался груздем, лезь в кузов” (нем.) 

    Все, и Бриман, с нарастающим  интересом зрели Ганса, который, выдержав паузу, в стиле Нерона, только что забившего до смерти свою любимую жену, взял за уши овчарку и поволок ее по коридору, загребая ногами воду (субмарина протекала с момента ее спуска под воду - какая-то ее часть была спаяна из обыкновенного чугуна, вместо нержавеющего В этом также была прямая вина Шлюхенмана, снабжавшего рейх левым ломом*).

   Остановившись у ближайшей двери, которая, судя по фотографии Бримана с трубкой в зубах, и кепкой с черепом и костями на голове,  являлась капитанской каютой, Ганс мстительно посмотрел на присутствующих немцев, и решительно зашел внутрь. Овчарка было уперлась лапами, но победила молодость.

   Как только дверь с фатальным металлическим скрипом захлопнулась, с нее прямо в воду пополам с мочой свалился портрет Бримана,  и где-то, как будто на дне пустого колодца, завыла старушка Блонди.

 Гретхен решила, что ей пора в туалет, и через секунду она облачила сию нехитрую мысль в вербальную оболочку.

     - У меня проблема, - сказала Гретхен.
     - В чем дело? - встрепенулся Шлюхенман. - Ты не как не можешь сосредоточиться  на Боге? Я тебя потом научу.
     - Мне надо в туалет, - сказала Гретхен. - В конце концов, за три дня, хотя бы раз, я имею право сходить в туалет.
     - По нужде, - продолжал злорадствовать Рудик. - По нужде - так говорили бабки, когда спускали нас в этот фекальный ад. По вине этого зверомана. Так вот: больше я с ним в квадратный метр по нужде не сяду.

    Гретхен, ни черта не поняв, что там несет ее новый, в такой желанной перспективе (и в перспективе желанный*) полюбовник, взглянула на Шлюхенмана, который, заметив, что женщина обратила на него внимание, вытянул губки куриной жопкой, снял свои дециметровые линзы и закрыл глаза.

     - Что это за дурацкое распоряжение? - осведомилось Гретхен, щелкнув как всегда безукоризненными своими ногтями, Альфонсу по носу. - Почему это мы должны быть все время вместе? А если я хочу поврозь? Рудольф, проводи меня.

   Рудольф с сомнением осмотрел Гретхен, и решил, что для хватит с Ганса одной Блонди, ибо он, как не менее истинный ариец, чем, скажем, его друг Ганс, был достаточно брезглив, особенно это его качество обострилось после того путешествия к девятому кругу ада, о котором уже высказывались мнения тем же Вергилием, да и Данте:

                Отрадный цвет воздушного сапфира,
                Накопленный в воздушной вышине,
                Прозрачный вплоть до первой тверди мира...

     - Надо посоветоваться с капитаном Бриманом, - сказал Рудик. - Этот человек утопил знаменитый гитлеровский линкор “Тирпиц”. Не зря его зовут "Капитан - Мертвая Голова".

   Гретхен захлопала в ладоши и крикнула на весь отсек: 
     - Ой, это тот самый кораблик, в котором он ездил трахаться с Евой Браун?

   Через переборку, там, где возле капитанской каюты плавала капитанская же фотография, послышался стон простреленной навылет волчицы - там престарелая Блонди простилась с анальной девственностью.

   “Откуда он знает про “Тирпиц”? подумал Бриман, и решил пойти вабанк - в ритме любимого своего танго “Голубой Эльдорадо”. Он развернулся на Рудика и рванул на себе тельняшку - как раз по тому шву, по которому она столько раз рвалась и столько раз штопалась пропитанными смолой, не менее вонючей, чем и сама ткань, нитками.

    Эффект, случившийся с Рудиком, был ошеломляющ, сродни заключительному стиху пятой песни Ада:

                “e caddi como corpo morto cade”
                (итал.).

                “и я упал, как падает мертвец”
                (русск.).

 Он вскочил с места, ударился затылком о переборку, ибо был высок ростом, расправил плечи, ибо явно было, что расправлять, и двинулся на Бримана. Он шел, словно с детства обезноживший юноша, которому народный лекарь говорит - дескать, вставай, ты должен сделать это, тот поднимается и идет соответствующей походкой - человека, который в принципе не знает, как ходить на ногах.

   Бриман прижался к трубе перископа в положении человека, которого сейчас расстреляют. Он вспомнил свою жену, которая вышла за него, когда он все-таки исправил дату своего рождения с 1880-года на год 1914. Он уже собирался силами, чтобы вложить всю силу своего жилистого кулака Рудику в нос, и он уже вспомнил себя на народном тирольском празднике "Ерша", когда, сразу после всеобщего голосового соло, уложил быка-трехлетка, но в какой-то момент сообразил, что на СС-совца подействовал именно вид его наколки.
 
  Рудик поднес свою нижнюю губу прямо к волосам на капитанской груди, после чего этих волос обладатель вознес плотно сжатые челюсти вверх, и сделал себе лицо христианского мученика, вернее, мученицы, которая вынуждена была отвечать какому-нибудь нищему поэту - у меня сегодня сверхурочная работа и я очень занята. Это означало, что она любит другого. (“Вот ты приходишь на пляж, - говорила ему девушка, - а там - стихи, стихи, стихи”).

   СС-совец внимательно изучил все три буквы этой “арфы приветствия”, потом попятился назад, теперь уже на обратном пути шарахнулся о переборку, и плюхнулся на ящик со всей тяжестью горьких воспоминаний.

     - Осторожней, Рудольф, - сказал Шлюхенман, придерживая за ногу пытающуюся улизнуть якобы в туалет Гретхен (на самом деле ей было дурно при мысли, что твориться в капитанской каюте, и шла она блевать). - В этом ящике есть дорогие для меня вещи.

     - Дорогие вещи? - издевательским тоном спросил Рудик. - Да вы знаете, что этот человек, - и он показал на Бримана, - белорусский партизан! А мы его везем с собой в Рио!

    Блонди возопила в последний раз, (если была бы она смертна), дружба людская погибла, светлому людскому чувству, видно, нельзя было запихнуть бессмертное средство, а жаль.

     Бриман изменился в лице, - он относился к той породе морских капитанов, которые остаются дипломатами до определенного момента.

 Обычно Бриман просил, чтобы ему ударили по роже, но не больше трех раз подряд, потому что после этого он начинал сердиться, а удар держал, как ни один капитан в мире.

Потом он просто убивал своих врагов. Он делал это безо всяких эмоций, ибо привык их скрывать так искусно, что сам порой забывал - были ли они у него когда-нибудь, эти самые эмоции. 

   Назвать его,  героя двух войн, мужчину в расцвете осенних лет, который видел в этой жизни если не все, то почти все, и проплывшего если не подо всеми водами и землями планеты, то почти всеми, вонючкой, это было уже слишком.

Бриман повел корабль на всплытие, Моча, вдруг ударившая ему в голову от злости на этих гиммлеровских живодеров, экземпляров, так сказать, закомплексованных на партизанском плену, не дала Бриману здраво рассудить, что он выплывает рядом с островком, находящимся в 9-ти морских милях от побережья Рио, и потому необитаемым является в довольно фигуральном смысле - люди сюда приезжают отдохнуть, вдвоем, втроем, впятером, в семером и т.д. в зависимости от склонностей компании.

Не то чтобы он был плохим моряком, просто в самом начале пути отказали все приборы от навигации, так что во время всего трансатлантического перехода, под носом у союзнических флотов, он был вынужден по ночам всплывать, и прокладывать дальнейший курс по звёздам, и промахнулся-таки, ибо финальной точкой путешествия должен быть никак не Рио, а Доминика.

“Я поступлю с ними так же, как поступал с онанистами во время походов под Атлантикой, - подумал Бриман, сердце которого готово было выпрыгнуть из штопанного тельника - от радости. - Я высажу их на этот необитаемый остров, и они свихнуться здесь, под этими тремя пальмами».
   
    Однако, вышло все не так, как предполагал капитан. Ибо к моменту времён, воспетых в нашем повествовании, предкарнавальными днями года 1950-го, спустя почти пять лет после того героического подводного перехода, на острове бичевали не СС-совские гориллы Шлюхенмана, а сам Бриман, робинзонаду которого разделяла его же субмарина, притопленная в кабельтове от берега, и бессмертная овчарка Блонди.

   Этот островок, вместе с его двумя обитателями - человеком и собакой, явно давал пищу для размышлений всяким репортерам,  в том числе и французским, которые  с идиотскими лицами озарились в парижском еженедельнике “Пари Матч” безобразной карикатурой - волосатый Робинзон с усталыми глазами возле тлеющих углей сдирает с собаки шкуру и говорит, дескать, извини, подруга, выживает сильнейший.

    Первый год его пребывания на острове, совпавший с годом победы над немецким фашизмом и японским милитаризмом, фотография с воздуха несколько раз появлялась в еженедельнике "Фотос и Фатос", вместе с комментариями некого Ф. Мандуччиаса, которая называлась:

                "Наш, бразильский Дисней-Ленд".

    Потом на него перестали обращать внимания - мало ли в Южной Америке беглых немцев. Иногда к нему заглядывали любители подводной охоты: в кабельтове - прямо на юг, на глубине 15 метров лежал им же утопленный когда-то нигерийский сухогруз, куда любители погрызть резиновый загубник, дабы впоследствии натренеровать себе челюсти, ездили гарпунить больших морских окуней.

  Они привозили ему шнапс (пару раз даже привозили шлюх, но с теми делался вместо загара - запой), он за это водил их на экскурсию на свою субмарину, и рассказывал им байки про то, как он как-то утопил с нее отечественный линкор "Тирпиц".

      Еще он рассказывал им про Блонди, немецкую овчарку Гитлера, которая не подыхала потому, что именно на ней немецкие ученые испытывали средство, не дающее живому существу нормально загнуться, открытое Фердинандом Макрополусом.

     Большинство же любителей морских прогулок сторонились "Капитанского" острова, - архипелаг Кагаррас насчитывал еще дюжину таких же островков, только без ненормальных немецких подводников, и их вечно портящих воздух овчарок. (Собака много раз топилась Бриманом, и пыталась утопиться сама - однако ничего не получалось - жестокий рок избрал ее своей рабыней - а рок был тяжелый - вечная собачья жизнь*).

    Капитанская хижина располагалось прямо в центре острова, рядом с маленьким болотом, куда он обычно сбрасывал вечно пердящую во сне овчарку, вместе с ее вечной молодостью, особенно, когда та теряла болевой рефлекс, и спала у него на подушке.

    Посередине острова, в правильном геометрическом расположении, простиралось к небесам три высоченные пальмы. Когда-то им выпало вырасти из трех зернышек, сброшенных естественным путем серебристой крачкой в момент случки - прямо в воздухе, так что то было зачатие, подобное ангельскому.
 
   Капитан Бриман никакого нужника не ставил - он настолько любил море, что не мог себе отказать в удовольствии заплыть ранним утром подальше от своего острова, и погадить прямо в океан.

   Штормовой же сарай, напоминал нормальный сказочный теремок, как раз после того, как туда поселился медведь.

В конце концов, Бриман был командир подлодки, а не краснодеревщик, это, между прочим, и сохранило жизнь трем пальмам - а то забичевал бы какой-нибудь русский архитектор, привыкший строгать терема, худо бы им пришлось: сарай стал бы имиджевым проектом, как наряды у Клавдии Шульженко.

   Раньше капитан Юрген Бриман созерцал просторы, с девками и без, с помощью большого морского бинокля адмирала Канариса, но полная неразбериха в делах заставила продать вещицу заезжему океанологу - Жаку Иву Кусто, - который, правда, для океанолога имел странный амулет - золотого барана на шее.

    Тот сказал, что его батюшка по материнской линии был лично знаком с адмиралом Канарисом, а бинокль он разыскивал по всему свету, и на дне океана, - собственно, ради этого он и избрал столь нелегкую профессию.

  Когда же Бриман предложил Кусто и свою овчарку, - обещая рассказать о ее нелегкой судьбе, и уж успев выпалить, что это – пожалуй, единственная немецкая овчарка в мире, изнасилованная на глубине 15 метров СС-совской гориллой по имени Ганс, (просил он за нее совсем недорого), Кусто вежливо отказался, мотивируя это тем, что и у него, и у всей команды “Калипсо” - так назывался его бывший военный  тральщик, переделанный под воздушный компрессор, - аллергия именно на собак.

     “Он, наверное, видел эту дурацкую карикатуру в “Пари-Матч” (ему этот журнал сбросили с вертолета как-то на карнавал*), - подумал Бриман.

     - Вдохновение! - добавил потом океанолог, немного помолчав - Ни секунды не должно улететь в пространство без нашего автографа - и чувства, самые светлые и дорогие, к несчастью, тоже летят в эту топку, мой друг. Просто наступает момент сезонного одиночества. И на мир станет хотеться только сквозь окуляры вот такого бинокля - обязательно с историей. Старых вещей не становится больше. А мы стареем. Старина.

«Старина… Он назвал меня тогда «старина». Симпатичный мужик», - вспомнил Бриман.

     - Будет шквал, - сказал себе капитан умершей субмарины, поднялся по утлой лестнице во вход своего дивного жилища, сорвал лист колендаря, того, что месяц назад подарил ему Жак Ив Кусто. Начиналась вторая неделя февраля года 1950 - го - стартовал карнавал. Это означало, что старому немецкому капитану можно было десять дней любоваться салютами фейерверками, - сам он выбираться с острова не решался с тех самых пор, как его сюда высадили. Денег у него не было, ел он только рыбу, и пахло от него тухлыми ракушками. 

   На подушке, как и ожидалось, лежала та самая старая немецкая овчарка, которую французы так пошло изобразили на карикатуре.

“Однако в этом есть какое-то рациональное зерно”, - подумал Бриман, представляя эту суку на вертеле. – Если обложить её пальмовыми листьями, живьём закопать в глину, как бразильцы заживо жарят аллигаторов, и долго палить костёр, её очень даже можно будет съесть».

 Капитан коротко выругался, взял Блонди за шиворот и выбросил в окно, - та с визгом приземлилась в тину, ибо прямо под окном было упомянутое уже болото с огромными тропическими пиявками,  о которых она  вспомнила на лету.

Бриман высунулся в окно хижины и добавил: “Швайн” (свинья, нем.). Потом он подошел к огрызку зеркала и посмотрел на свое отражение. Капитан сразу успокоился, и в течение секунды уже был готов лезть в болото за своей облезлой Евой - собственное отражение его всегда возбуждало, он был красивый старик, из той породы морских волков, которым морщины к лицу.

 Его отражение пребывало все в том же северо-восточном углу сарая - как раз по двадцатому градусу.

   Он был типичный немецкий капитан в изгнании - с чертами бесстрашных воинов воинствующего племени Вотана, когда-то сожравшего Рим, как саранча кукурузу.

   Любой, даже самый непосвященный в морскую физиономистику человек, мог бы догадаться по образу и подобию Бримана, что он капитан немецкой подводной лодки, даже если бы ему показали все его фасонные  татуировки на груди и спине, от вида которых не так давно взбесился Рудик.

     Немного позже Бриман заглянул в случайно оставленную французом газету, он увидел на 1-й странице большую фотографию сухощавого мужчины в круглых очках, под которой известная журналистка Стелла Рубинштейн (которая его в конце жизни и женила-таки, на своей внучатой племяннице), подписала:
       
           “Великий француз Жак Ив Кусто в гостях у столичного мэра.”
 
   На недавнего гостя больше был похож мэр, чем француз, но все равно Бриман, махнув стакан шнапса, определил, что его Кусто лучше.

   Это обстоятельство, говорящее о великодушии Бримана, на первый взгляд могло бы показаться признаком кретинизма, а все потому, что мы мало знаем о капитанах. Не милиции, не химразведки, не спецмедслужбы, и даже не воздушных лайнеров, которые совсем другие - и лайнеры, и их капитаны. 1*

------------------

- Хроническое незнание героических биографий, - вот тинейджерский бич, - сказал Одиссей (*), раскручивая глобус, размером с землю. - Пацаны не знают о самых настоящих морских капитанах - надводных, и подводных. Особенно подводных,
      Капитаны - отдельная статья. Например, описываемый ниже Бриман,  по утверждению очевидцев - вылитый король Испании Хуан Карлос (они были почти одногодками, с разницей примерно в десять лет, для таких видных мужчин в кителях - это сущая ерунда. 1. (иллюстрация 1*)

--------------------------
     1. Кат. №1, стр. 736, карт. 1648:

      "The Prince of Sleep" after an offical portrait of  King Juan Carlos 1 1973-1974/
 
     "Едва ли уместно констатировать тревогу, экстатическую страстность или вселенский страх в крошечном "Пейзаже"1916 года", - пишет Марко ди Капуа, забывая, откуда страстность и тревога  - в одной из первых картин Мастера.

   Все не так просто: в 1915 году, после того, как Аронольд де Леньер, по кличке "Умираю, но здаюсь", имея в первых помощниках на своей "У-35" Юргена Бримана, по кличке "Мертвая Голова", утопил английский пассажирский лайнер "Лузитания", его субмарина повезла послание кайзера Вильгельма Второго королю Испании Альфонсо.

   25 мая 1915 года "У-35" всплыла в Картахене, где в это время купался девятилетний Мастер, который был поражен статью Юргена Бримана, вышедшего на палубу субмарины.

  Позже, работая на портретом  короля Испании Хуана Карлоса, он придал своему монарху черты знаменитого немецкого подводника - память об этом морском офицере осталась с ним с детства, и навсегда.
----------------------

   Внешность Бримана, особенно лет тридцать-сорок назад, когда с него еще писались портреты, идентично соответствовала тому словесному описанию, что рисовала в воздухе безымянным пальцем матушка капитана крейсерской яхты Н.О. Шмидт-Паниковского, Зинаида Ивановна Ризберг, которое она давала сначала ее героическому возлюбленному - капитану "Крейсер Очаков" П.П. Шмидту, а потом уже и студенту 4 курса Киевского университета, капитану парохода с ледовым креплением О.Ю Шмидту - но это уже после закрытие курсов “Памяти Шмидта”.

Она, сама того не подозревая, вывела общую женскую формулу единого нравственного закона, одного для всех понятного, звучащего примерно так:

      “Лучшие любовники на небесах, на земле осталось одно говно...”

   Бриман хоть и не был на небесах, но был любовник хоть куда - он всю жизнь ходил по лезвию бритвы: еще в первую мировую он первым помощником ходил на "У-35" – с упомянутом уже, знаменитым немецким капитаном Арнольдом де Ланерьером, которому 6 мая 1916 года - была вручена грамота кайзера за то, что он, Ланерьер, в мае 1915 года потопил мирный пароход, не раз воспетую "Лузитанию".

 Бриман был с Ланерьером, когда  в январе 1917 года тот в Адриатике спасал экипажи, а капитанов брал в плен, он не был с ним только тогда, когда тот в 1940-м погиб в какой-то дурацкой авиакатастрофе (вот уж воистину, рожденный нырять, летать не может - Бриман тогда опоздал на самолет*).
 
   И самое главное военное достижение этого немецкого дуэта:  с  "Умираю, но сдаюсь", то бишь - с любимцем кайзера Арнольдом де Ланерьером, хмурым ноябрьским днем Бриман утопил шведский галеас "Йончо-пинг", который пересекал Ботнический залив, направляясь к побережью Финляндии, в порт Раумо.
   
Он, старый морской волк, вспоминал, вспоминал, вспоминал, разглядывая стратегическую карту мира, какой её видел фюрер в тридцать девятом, - у себя на дубовом столе.

  Немецкая подводная лодка «U – 22», на которой изнывали с похмелья капитан со своим первым помощником, нечаянно всплыла прямо под носом у шведского галеаса, и решили устроить на нем "шмон".
 
  Груз представлял собой то, что можно было в запойном состоянии принять за подарок с самых верхних небес, ибо состоял из отборных вин и коньяков, предназначенных для императорского двора в Санкт-Петербурге.
 
  Однако к тому моменту, когда на «U-22» перегрузили буквально с пару дюжин ящиков «бесценного груза», де Ланерьер успел надраться, вспомнил Пушкина, и сказал Бриману:
         
                "Все утопить"

Потом добавил:

 - В нормальных условиях мозг вырабатывает эндорфины, молекулы счастья, самостоятельно. А у меня без спирта ни хрена не получается. НО если мы заберём с этого финского корыта весь спирт, то всплывем – без погружения, - потомки нам этого не простят.

«И выпил, кстати».

      "Йончо-пинг", как было приказано, утопили, предварительно пересадив возмущенных шведов в шлюпки и предоставив им самим догребать до берега. Моряки спаслись - до Раумо было рукой подать, часть коньяка Бриман "заначил", а место захоронения запомнил 1*.

----------------------
1.
  В тот день тот из нас, кто ходил за почтой, застыл в дверях, развернув свежую газету с видом человека, потерявшего все.

   - Спустя 82 года, шведский аквалангист Клас Бергваль, изыскав на этот счет несколько документов, нашел затонувший клад:  51 тысячу бутылок "бесценного груза", безо всякого дубликата, однако финны, ссылаясь на закон, запрещающий самоуправство в своих водах, начнут процесс. Финский мультимиллионер Петер Фрикман доказал, что клад принадлежит акционерному обществу его прапрадеда, и является его наследством. Груз оценят в 2,5 млрд крон (300 млн. $).

   - Ну и что?
  - Не там ныряем.

Мы прильнули к окулярам перископа - там сияло счастье любого кладоискателя, потому что это было высшее счастье – опохмелиться на такой глубине.*
--------------------------

    Нынче, февралем года 1950-го, в своем архитектурном сооружении на сваях, он, по два раза на день, мастурбируя, вспоминал:

    месяц назад, во время визита симпатичного француза, атлета лет пятидесяти, в капитанской фуражке; представившимся Жаком Ивом Кусто, в мирный тральщик которого во время войны он тоже вполне мог бомбануть торпедкой (чем тот занимался во время войны, он спрашивать не стал, это само собой подразумевалось*), они сначала насладились коллекционным коньяком, тем самым, который Бриману удалось "спасти".

Гость был поражен этой историей, а когда узнал стоимость клада, схватился руками за голову и сказал: "Лед тронулся".

Затем они подошли к фотографии, на которой Бриман стоял пьяный, задрав свой "несгораемый" тельник, демонстрировал "наколку"  рядом со своей субмариной, на башне которой было то же самое (как стало позже ясно вечное проклятие*).

- Ого! - воскликнул океанолог, и снял фотографию с импровизированной тумбочки на бамбуковой ножке. - Да вы себе памятник, я вижу, воздвигли нерукотворный. На груди.

- Наверное, были в русском плену, и нарвались на беспредельщиков. А вот посуда, с ней всегда сложнее. Она тоже ваша? 

     - Да, то есть, нет. В плену я никогда не был, один раз взяли в залог, но это - свои, фашисты, - скромно сказал капитан, тут же извлек из-под настила из сушеного тростника старый журнал “SYBMARINA”, и жестом предложил гостю рассмотреть суперобложку. - Это я. А это наша героическая лодка. На этой лодке я проходил девять лет.

     - Девять лет! - подивился гость. - И все время с этим рекламным клеймом? Наверное, какая-нибудь трофейная шифровка? Мне мой бывший океанический сотрудник рассказывал про такую. Сотрудника звали Киса, а надпись появилась на медной спине бюста русского поэта Жуковского, открытого 15 июня 1897- м году, в уездном голоде "N" - там мой мальчик был на стажировке в отделе смертей и браков.

      - 15 июня 1890 года - мой день рождения! - заорал капитан Бриман, и на радостях кинулся обнимать своего развитого гостя.

            Бриман вспоминал. Он, как и всякий моряк, тем более подводный, был жутко суеверен, - то, что таких диких совпадений без последствий не случается, он знал, как никто другой на флоте - а вот теперь еще и этот француз, знающий русские слова.

       - Так слово все-таки русское? - спросил Бриман, - кивая и щурясь.   

       - Русское, - признался француз. - Один раз я сам вырезал его перочинным ножиком на ребре карандаша одного православного деятеля. Вы, случаем, не православный?
      
       - Нет! - заволновался Бриман. - Я этот, как его...
       - Ну, неважно, главное, верите в высшую силу провидения, иначе, откуда у вас вместо невинной свастики такое чудо. Расскажите, чей это автограф. Я до смерти люблю слушать истории про военный шпионаж.

   Капитан Бриман выпил стакан шнапса, хлопнул себя по ляжкам, и сказал - “Раздевайтесь!”, на что его приятный гость, из той породы людей, которым приятно отдать все без остатка, прекрасно зная, что твое добро к тебе, наверное, вернется, с улыбкой сказал: “Нет, спасибо, я пока так посижу”.
   - Дело не в том, как вы посидите. Просто для того, что бы показать вам “Икс, Игрек, N”, надо будет немного проплыть, а потом неглубоко нырнуть.

   Океанолог облегченно выдохнул, почесал императорскую наколку под волосатой седины грудью, и решительно встал.

     - Пойдемте. Возможно, мы когда-нибудь поможем друг другу в этой жизни. Потому что и я, и вы, без остатка посвятили себя морю.

   И они пошли.
     Бриман повел своего гостя через болото - буквально держа его за руку, за ними плелась старая бабуся огромного щенячьего царства опытных образцов гитлеровской немецкой овчарки.

     - Вот, видите что-нибудь? - спросил Бриман, простирая руку к просторам.
     - Да, - сказал с улыбкой гость. - Я вижу торчащий из воды перископ.
     - А что это может означать, как вы думаете? - с нарастающим восторгом вопросил капитан.
     - Наверное то, что под ним легла на грунт ваша субмарина, коллега.

   Капитан Бриман пришел в восторг от догадливости капитана Кусто. “А ведь не подводник”, - с чувством отеческой доброты мелькнуло где-то в мозгу.

     - Вперед, юноша! - крикнул в небеса подводник, и стал ежиться, медленно заходя в океан, приседая и фырча.
- Так у меня катер, коллега. Хороший шведский катер. “VOLVO” вас устроит? Это, конечно, не “Лорен-Дитрих”, но эту микроскопическую долю Атлантики, проехать можно.

   “А ведь не артиллерист!” - вновь растянулся в улыбке Бриман, чувствуя, что в его армейские трусы плавно заплывает медуза. Пока он, что-то бормоча, отгонял ее от своих держащихся в океане, как два спутника дружбы в невесомости, яиц, капитан Кусто уже подогнал свой блестящий белый катер, и подал ему руку со словами:

    - Такси свободен!

   Бриман поднял голову - в катере стоял голый уже совсем, атлет в капитанской фуражке с гербом какого-то непонятного яхтклуба, купальных леопардовых трусах - от редкой, “красноглазой” породы тропического ягуара (такую кошку практически нельзя развести в неволе),
  все тем же золотом баране на шее, который светился под ярким тропическим солнцем, как все ненайденное золото Инков; а так же пороховой наколкой Наполеона, который явно был изображен либо с натуры, либо с его бюста, где он переживал момент измены своей ветреной Жозефины, и уливал кишку пивом.

- Да, да, - сказал смуглый гость, как бы считав мысли Бримана. - А потом всех этих людей будут помнить потому, что один победил Наполеона, а другой наставил ему рога, с  такой понятной, для каждого француза, а тем более - моряка,  формулировкой:  “я пью одна, мужик мой в море, пускай его любит волна. Пускай ему повезет”. 

  Сказав это, капитан Кусто направил на капитана Бримана взгляд, преисполненный жаждой познания.

     - Знаете, как называется ваша медуза? - спросил великолепный француз, похожий на Д, Артаньяна, только в трусах и кепке.

   Бриман только сейчас сообразил, что протягивает дорогому гостю медузу, как бы намекая на фуршет.

     - “Ventrikylites infyndibyliformis”! - ответил океанолог, получилось - сам себе, ибо немец про медуз ни хрена не знал, кроме того, что какая-то американская лодка, им когда-то утопленная, звалась “Медузой”. - Отпустите ее, это очень редкий экземпляр.

   Бриман отпустил медузу в кучу таких же, как она, “редчайших образцов”, которых во время отлива было  вообще, завались, после чего залез-таки в катер, и в мгновение расстояние, которое немец собирался проплыть - француз, со свойственной только им, французам, еврейской смекалкой, преодолел словно верхом на металлическом дельфине.

   Бриман ухватился за перископ и затормозил катер, спустил голые ноги в воду, нащупал ими центральный люк, и жестом пригласил гостя внутрь.

    - Разносолов не обещаю, но коллекционного коньяку - хоть с собой увозите, - сказал он Кусто, отвернув фланец люка - его сразу стало затаскивать в лодку вместе с хлынувшими внутрь потоками соленой воды, пополам с редкими образцами медуз - их в тот день было особенно много. - Быстрее, капитан! Воздух выходит!

     - Бегу, бегу, - пропел уже на ходу капитан, труся по носовому люку своего катера на цыпочках, ибо  время визита  великого гуманиста эпохи совпало с ясным полднем, и металл успел нагреться.
 
   Кусто прыгнул с носа “солдатиком”, и попал прямо в люк, где его смыло прямо в объятия нового немецкого друга, который уже стоял, улыбаясь, по пояс в воде. Следом слетела престарелая Блонди.

    “Не танкист, и главное - не подводник, а как с разбегу в дырку попадает? - думал Бриман, задраивая люк, почему-то совсем не к месту вспомнив своего первого помощника, от которого потом тоже ушла его же жена, и который вот так ловко в люк никогда бы не попадал - всю жизнь приземлялся мошонкой прямо на металл, и сидел потом, выпучив глаза. (Педераст, одно слово). А этот, ловкий какой, а? Какой ловкий! Как эту суку ловко забросил! Спортсмен, наверное. Бывший, конечно. Пацан совсем. Эх, его бы мне в экипаж. А на хрена мне экипаж? Все, отвоевался”.

    Его раздумья прервал высокий гость, который, судя по выражению его лица, был приятно удивлен новой обстановкой. 

     - Вот это да! Прямо, как на войне! - воскликнул он, а потом спел куплет из старого, как мир, танго “Голубого Эльдорадо”:
         
                ....В этой безумной любви, мы конечно, утопим друг друга,
                И будем вечно лежать, как две морские звезды...
                Или:
                Убитый горем может спать спокойно.
Заметьте, капитан, последнее клише – моё фирменное.

     - Вы воевали? Спросил Бриман. - Интересно, где?

    - С вашими союзными погранчастями, - нехотя пояснил французский капитан.  - С румынскими.

   Дальше Бриман услышал короткий рассказ о ледовой баталии, которую его гость учинил на Днестре.

     - Я на своем “Каллипсо” заплыл в эту реку с чисто исследовательской целью, - закончил свое посвящение в военную тайну капитан Кусто. - А они набросились, как саранча.
     - Зимой?
     - Что зимой? - переспросил француз.
     - Вы ходили по Днестру зимой? Я один раз ходил по Днестру зимой - на разведку. Так я ходил подо льдом. А лед  был с полметра. У вас что, ледокол?

     - Ну конечно, - не возражал исследователь. - Настоящее научное судно обязательно должно быть с ледовой броней.
    -  И с пушкой! - захохотал старый подводник, и моряки ударили по рукам, после чего    Жак Ив восторженно взглянул на старика.
     - Дивная посудина, - сказал он, выудив из воды женские трусы, явно немецкого производства, после чего повесил их на какой-то постоянно искрящий провод, как бы подсушиться, и спел другой куплет “Голубого Эльдорадо”:

«...можно в девичьих трусах наловить перламутровых рыбок
                чтобы потом на базаре, их по рублю продавать...»
   Что вы на меня смотрите, как неудовлетворенная женщина?

     - Там было “в глазах”, а не в “трусах”. Я точно помню, - сказал виновато Бриман. Он тоже любил этот романс о влюбленных, а на шлюхах вообще, еще детстве, практически свихнулся.
 
     - Пардон, пардон, - раскланялся француз. - Мы все жертвы защиты Фелидора, говорила мне одна шахматистка. – Она, вечная жертва, у вас стала манией правды - Фелидор, и никто другой. А молодёжь? Шутить стали грубо.  Ну, надо же! – гость огляделся. - Полная механизация. Да вы прямо герой труда!

     - Желаете пройтись по кораблю? - спросил капитан Бриман.
     - Конгениально! - воскликнул капитан Кусто.
     - Начнемте с бака.
     - ?????
- Носовой части.

   Старый подводник повел гостя по все лодке - он сегодня был в ударе.

     - Вы не поверите, Жак Ив, - не посуда - сказка. А не посуда. Я в ней из таких передряг вылазил, просто сам диву давался. А “Тирпиц”! Как я с нее долбанул по “Тирпицу”! Прямо по винному, бр-р-р-р, пороховому погребу. Чего, куда только у них полетело, я сам видел - погода под водой стояла дивная.

    Французский океанолог пробирался за капитаном Бриманом к носу лодки, и постоянно отгонял от своей задницы плывущую сзади немецкую овчарку, ибо та все время пыталась вцепиться в его леопардовые плавки не из ненависти к кошкам, а чтоб прокатиться на халяву.

Аккуратно притопив старушку Блонди, Жак Ив прикинул, какая у них с немцем может быть разница в возрасте.

    “Лет пятнадцать, но не больше. А такой прогресс. Господи, неужели  через пятнадцать лет начну так же бредить? А ведь не подводник".

     - Простите, коллега, но “Тирпиц”, если мне память не изменяет, был гитлеровский любимый линкор, - сказал Кусто, ощутив прелесть напитка, и чувствуя надвигающиеся "просветление", - а вы, как я понял, бывший подданный третьего рейха.

- Ну конечно, гитлеровский! - хлопнул по металлу переборки, относящейся уже к носовому отсеку кулаком Бриман, подбираясь к пусковому пульту торпедных установок. - Эти гитлеровцы посыпались из щелей, и зрелище было сродни, вы наверное, знаете, когда с одной стороны режешь металл газосваркой. А с другой на нем сидят, скажем, клопы. Или еще хуже. Клопы начинают подпрыгивать на металле, как все равно танцуют. Ни разу не видели? 
    
   - Нет, - признался гость, увидев, наконец святую святых любой подводной лодки - перископ. -  Вы позволите?
     - Ну конечно! - сказал Бриман, оторвался от пусковых кнопок, и раскинул ручки перископа, покрутив их на манер рокера, готовящего свой чадящий баллит к скорому запуску. - Пожалуйста. Немецкая оптика. Не то, что русская - у тех от их перископов все капитаны были косоглазые. И их помощники. У меня первый помощник вообще был педераст, представляешь, сынок?

     - Не продаете? - спросил француз, скорее ради приличия, нежели от желания перевести тему.
      - Что? Лодку?
      - Для начала перископ.
      - Нет, если продавать перископ, то надо, сынок, продавать и лодку.
      
    - Продайте лодку. Пора ей поработать в мирных целях. А знаете что? Вы ее мне подарите. Я превращу ее в исследовательское судно, мы будем нырять на дно Марианской впадины, мы будем следовать на самые немыслимые глубины за караванами тонущих кораблей, мы достанем оставшийся шведско-русский коньяк из финских вод (шведы мне - как братья, а царь Николай мне - как отец родной), мы сотрем эту вашу слишком стрёмную надпись, и напишем вместо нее, скажем, научно-исследовательская станция “МИР”, или что-нибудь в этом роде.
  На "коньячные" деньги мы построим подводные города и села, мы славно заживем, питаясь водорослями. И пригласим с собой всех желающих. Предварительные расходы я беру на себя, а там посмотрим. Короче, я обо всем договорюсь. Вы хотите остаться на острове, или примкнуть к экспедиции? Координаты клада, вам, надеюсь, известны?
   
     - Известны, - признался Бриман.
     - Так в чем же дело? Как говорят французы:  "заводите тачанку, пулемёт заправьте лентой, едемте лечиться".
   
      - Мне надо подумать, - сказал капитан.
     - Думайте, капитан, думайте, - бодряще произнес Жак Ив, заглядывая в оптическое лоно штуковины, стоимость которой равнялась стоимости всего того, что плавало вокруг.

  В крестовине прицела оказалась Копакабана со всеми ее прелестями - очень близко.

   -  Ну, на что вам эта лодка? А я вас на нее капитаном возьму. Это - новая жизнь, капитан! Правда, для начала надо будет прошвырнуться по делам, как у нас, у океанологов говорится - “собрать барахлишко”.
   Скажу вам честно, как моряк моряку, мне, как члену многих международных комитетов, давно надо было присмотреть себе такое вот судно. Так что “Тирпиц”? Сильно вы его, говорите, с этой вот штуковины потрепали?


РАССКАЗ КАПИТАНА ЮРГЕНА БРИМАНА КАПИТАНУ ЖАКУ ИВУ КУСТО, СОСТОЯВШИЙСЯ 5 ЯНВАРЯ 1950 ГОДА, ВОЗЛЕ МАЛЕНЬКОГО ОСТРОВКА В АРХИПЕЛАГЕ КАГАРРАС, НА ГЛУБИНЕ В 0,5 МЕТРА, В ТОРПЕДНОМ ОТСЕКЕ НЕМЕЦКОЙ СУБМАРИНЫ С БОРТОВЫМИ ЗНАКАМИ:
               
ИКС, ИГРЕК ZЕТ, и ещё какой-то хреновиной, похожей на Чаплина в шляпе.
               
   Душной  майской ночью  1944-го года, героическая немецкая подводная лодка, тогда еще носившая гордый знак “ИКС-ZЕТ”, всплыла недалеко от острова, в миле отсюда, провела блестящую торпедную атаку, и переломила на две части нигерийский сухогруз, который никакого отношения к войне не имел, но зато испытал на себе разящее действие новейшей торпеды, изобретенной в конструкторском бюро Хейнкеля, которая называлась: “По товарищам!” Этот сухогруз к пятидесятому году стал подводным культурным центром, там любители дайвинга играли свадьбы.

   Нигерийцы булькали в огнях ночной бухты, как пузыри в скороварке, матросы же вермахта, напившись шнапсу, навели прямо на берег Рио  27 мм пушку “Арлекин”, и стали салютовать готовящемуся карнавалу, на который они не успевали, - надо было возвращаться домой за новыми экспериментальными торпедами.

   И только из-за привычки всегда и все доводить до конца, Бриман послал двух матросов в кислородных аппаратах осмотреть лодку.

     - Да, в кислородных аппаратах - вчерашний день, старина! - сказал тогда улыбчивый гость. - Не далее, как месяц назад я изобрел акваланг. Теперь мы все будем дышать сжатым воздухом. Представляете, Юрген? Вы будете начальником гигантской компрессорной станции, - ну кто из туристов откажется поплавать с такой штукой за спиной - и безо всякого вреда для легких! Вы - счастливый человек, капитан, раз повстречались со мной и без боли отдали бинокль. Знайте, что самый тяжкий грех в этой жизни, - это пожалеть о сделанном накануне подарке.

   Бриман тогда собрался спросить, о каком подарке идет речь, но гость только подлил ему шнапсу, и жестом предложил продолжить рассказ, и Бриман его продолжил:
   
      когда матросы протиснули сквозь тонущие негритянские тела свои скафандры, аки два поплавка, и вскинули руки в привычном гитлеровском приветствии, то это было еще ничего, хуже стало, когда они сбивчиво стали объяснять, что на борту подлодки находятся странные опознавательные знаки, и что раньше таких не было.   

     Пораженный Бриман, забыв снять кепку и кортик, бросился в ночную пучину

- он сделал это безо всякого страха перед бездной, хотя и не был лишен воображения.

То, что он увидел, буквально поразило его: во весь правый борт чьей-то блудливой рукой огромным шрифтом было намалеваны ИКС, ИГРЕК,

но самый непонятный знак шел последним, как объяснил Бриман своему дорогому гостю: “латинское “N”, только наоборот, и с черточкой”.               

    Бриман всплыл, от негодования треснул по кучерявой бошке гибнушему матросу нейтральной державы, от чего тот камнем пошел ко дну.

   В этом месте рассказа он покопался где-то под крышкой торпедного пульта, выгнав от туда стаю освежавшихся мокриц, и выудил оттуда еще одну фотографию, запаянную под водонепроницаемое стекло, на которой был изображен он, Бриман, на каком-то немецком празднестве. Рядом лежал дохлый бык, сам же Бриман предоставлял для обозрения свой жилистый кулак.

     - Это в Баварии, на празднике "ерша", еще до этой проклятой войны, - пояснил Бриман, почему-то виновато улыбаясь. - Быка-трехлетка с ног сшибаю.

      - На каком празднике? - переспросил Жак.
      - "Ерша". В кружку наливается пиво, кружка пускается по кругу, туда доливается шнапс. Кто первый упадет, тот проиграл.

      - Я когда-то изучал русский фольклор, - сказал ученый. - Там - то же самое, только доливают водку, а кто первый упал - тот выиграл. Забавно, да? До чего ж схож во всем мире эко-этнос. Или, как говорили римляне, "муломедикус".
       - А это еще что такое?
       - Ветеранария. 

   Немец был поражен развитием француза.

- Да, дружище, - помолчав, сказал гость, продолжая осматривать Бразильское побережье через немецкий перископ, и тут же почувствовал, что собака проплыла у него между ног.

Кпитан Бриман вошел в повествовательный экстаз.

   Итак, забравшись на борт, он выжал белье и капитанскую кепку, из-за эмблемы с черепом и костями на которой, и была у него во флоте кличка "Мертвая Голова", ударил по пальцам тому простаку, который обстреливал побережье Капакобаны трассирующими пулями, не жалея боезапас, словно прищемил крышкой рояля тому пианисту, что перевирал любимого Вагнера, и пошел давать шифровку в центр.
   
   Бриману была дана команда срочно возвращаться на базу, он пинками загнал всех внутрь лодки, по пути увидел пытающуюся бороться со стихией голую чернокожую бабу,  просто взял ее за ногу и стряхнул в люк, после чего погрузился туда сам, и лично его задраил.
   
  - Я всегда сам задраиваю люк, - вновь пояснил Бриман, принимая из рук капитана Кусто шнапс.
   
 (иллюстрация)

--------------------
Кат. № 2,стр. 207.

"Философ, освященный луной и ущербным солнцем, 1939 г., холст, масло; 128Х160 см. Частное собрание.

   "Я знаю, это такой островок, с тремя танцующими пальмами в рахипелаге Кагаррас. Там живет какой-то нищий людоед", - сказал как-то, в году 1950-и, морской атташе шведского посольства в Рио.
      
    На самом деле Юрген Бриман в этот момент лежал у себя в сарае, прямо перед бурей, в феврале 1950-го года, и сочинил такие стихи:

                "Последняя, горящая коньячная капля
                падает на мое голое правое колено,
                это - как горячий поцелуй
                ангела-друга."


 -   Кто скажет, что человек, поселившийся на пять лет на необитаемом острове, имея вид на Копакабану, не философ в самом высшем смысле слова, тот первый пусть бросит в нас камень, - сказал тогда (*), забравшись на сцену, растолкав героев кино, и вывесив во весь белый экран для обозрения холст Гения. - Однако самый главный элемент этого шедевра Мастера, который видел те сны, что дьявол воочию показывал тридцатилетнему Иисусу: «Все царства вселенной во мгновение времени" (от Луки, 5). Позже эти мгновения воплощались на его холстах, как одинокие божественные образы, - конечно, старая немецкая овчарка Адольфа, - она у философа как раз высовывает морду - охраняет стол, который никогда не будет накрыт, потому что на нем всегда белая, прозрачная скатерть.
   Овчарка изображена еще в зрелом возрасте - ей здесь, на воплощенном полотне Гения по меркам собачьего бессмертия, всего ничего.

 (Если в 50-м ей было 45, то значит в 1939-м, когда была написана картина, ей было - 34, - посчитали мы, сидя в зале, и готовясь к фуршету. - Детский возраст для овчарки. Это независимое ни отчего расследование мы, 12 ученый мужей, посвящаем тебе, неизвестная Изабель*).

  - И последняя деталь, - закончил доклад Одиссей (*). - Обратите внимание - с неба падают обломки немецкого дирижабля "Гинденбург", сгоревшего в США за два года до того, как Великому Сальвадору снизошел этот сюжет, - на фоне этого падающего монстра,  собачьи глаза матери матерей - старушки Блонди горят огнем ненависти, она вот-вот вцепиться Бриману в задницу.*
--------------------
- А что с «Тирпицем», дружище? – спросил Кусто. – Расскажите.

Дело было так - тогда, в сорок третьем, на третьи сутки подводного похода, через Южную Атлантику, через остров св. Елены, на тридцать седьмой параллели, той, на которой дети капитана Гранта искали своего папу - капитана Гранта,  субмарина Бримана, в буквальном смысл “ткнулась носом” в группу советских подлодок марки “Щука”, которая добивала агонирующий “Тирпиц”.

   Когда раздался характерный скрежет металла о металл, Бриман спал, но уже через мгновение, он, в одних трусах и капитанской фуражке, уже стоял у перископа, и крутил его на все 360 градусов - видимость была почти нулевая. 

     - Слава Богу, что видимость нулевая, - только и успел он сказать своему вечно лучезарно улыбающемуся первому помощнику (он, напомним, был педераст*), как вдруг видимость стала такой, какая бывает только в Красном море - когда там два месяца не бывает штормов, то есть идеальной.

  С права по борту вздымалось огромное брюхо “Тирпица”, по которому выпускали наперегонки торпеды семь советских “Щук”, они зависли над грунтом, вздымая винтами со дна песок - он-то и был первопричиной неважной видимости во время столкновения.
 
   Торпеды надламывались по пути, теряли снаряжение, один раз Бриману даже показалось, что из одной такой советской торпеды в последний момент выплыл человек без ласт, маски и  трубки - то есть без того необходимого максимума, имеющегося в наборе стандартного снаряжения советского морского глубоководного разведчика, взмахнул рукой, и что-то пробулькал на прощание., прежде чем его пригвоздила чуть ниже ватерлинии “Тирпица” другая советская торпеда.    
 
 Для того, что бы выжить, он должен был принять решение, то есть пристроиться к батарее русских субмарин и тоже дать залп по любимому детищу фюрера - исключительно для того, что бы приняли за своих.

    Решение  по дерзости своей граничило с безрассудством, - неприятель вполне мог отличить форму “Щуки” от обводов “ИКС-ЗЕТ”, однако интуиция подсказала Бриману, что выход один, и приказ он отдал немедля. 

     - Ничего, - твердил он своему первому помощнику, эрегирующего от одного его голоса, - выпью вот сейчас граненый трофейного коньячку, разойдусь. - Если стая этих русских ГОНчих вдруг примет к себе немецкую ГОНчую, что бы вместе сожрать немецкого же лося, - такое бывает. А если нет, - в конце концов, мы все погибнем, и такова наша солдатская   судьба - или ты, или тебя. А то и всех разом.

   Первый помощник ничего не понял, но пребывал в восторге, Бриман сказал и сделал, - он хватанул из своей серебряной шведской фляги (он даже брился, используя ее вместо зеркала, из нее же и освежался*) родной немецкой браги, потом занюхал правой ручкой перископа, и приказал, понизив голос до шепота:

      - Лечь на грунт... Прицел - на линкор. Торпедная атака.

   Команда остолбенела.

     - Какая к маме торпедная атака? - взмолились матросики. - Их семь, а мы - одни!

     - Молчать! - проорал шепотом Бриман, и треснулся затылком о какую-то железяку, - по всей лодке пошел звон. - Атака на Тирпиц, стадо вы педерастов!

Матросики бросились по местам, на ходу хлопая друг друга по ладоням, с присказкой: “Ай да Бриман, ай-да сукин сын!”

   Не то, что бы они так обрадовались смекалке своего бравого капитана, хотя, конечно, и это тоже было, но главное - никто не любил ни этот “Тирпиц”, ни тех, кто на нем пиратствовал в буквальном смысле слова - фюрер одарил свое детище ролью “охотника” - тот просто ложился в дрейф, и расстреливал мирные торговые караваны из своих 350-милиметровых бортовых орудий.

   Кроме того, этим выскочкам, которые вели себя так снисходительно по отношению ко всем остальным, что даже после плевка в рожу не лезли в драку, возили круглый год лучших шлюх со всех оккупированных территорий, по ночам  команда переодевалась в римские костюмы, и устраивала безобразные оргии, со стриптизными плясками на орудийных башнях.

  На “ИКС-ИГРЕК-Й”, понятно, шлюх им никто не возил, хоть это и была самая добычливая лодка во всей Германии, сам же Бриман каким-то образом себе бабенок прихватывал, но потом отправлял их, что называется “верхом на торпеде”, особенно старых евреек - он был ярый антисемит.   

   Особенно не любил “Тирпиц”, разумеется, сам Бриман, потому что он не был на нем капитаном. Бывало, во время дальних походов, бывали и у Бримана «заходы»:

единожды случилось проскочить под арктическими льдами, как раз по 80 фестивальной параллели, и когда у него начались-таки пьяные приступы клаустрофобии, он садился на ящик из-под галет, он брал за пуговицу своего первого помощника - связи он с ним не имел, на разговоры ему было наплевать, а душу надо было кому-то излить.
 
     - Понимаешь, - говорил капитан "Мертвая голова" прямо в глаза своему ближайшему заместителю, дыша в лицо травным самогонным перегаром, - не быть капитаном «Тирпица», это все равно, что знать, что твою бабу трахает  еврей
   
  Первому помощнику было трудно понять своего капитана, он просто любил его - как мужчина мужчину, но он все равно кивал, - мол, понимаю, как это тяжело, ибо ему, помощнику, тягостно все это слышать было вдвойне.

   Однако, ситуация разрешилась так, как будто бортовой знак на лодке Бримана начертал ни кто иной, как его Ангел хранитель.

   Во всяком случае, когда “ИКС-ИГРЕК-Й” легла на грунт, буквально притеревшись к правому борту советской “Щуки” своим левым бортом, а потом и вовсе пустила пару торпед - прямо по пороховому отсеку “Тирпица”, (уж кто-кто, а Бриман знал, где у красавца-линкора пороховой отсек, и что там, вообще, за порох*), то внутри это самой “Щуки” началась суета.

   Ее почувствовали немецкие подводники, когда, затаившись, настроили эхолот в сторону русских. Русских - как им казалось, в конце концов, для них все, кто был за границей с Польшей - были русскими. Однако “Щука” попалась украинская, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
   
 Потому что ее капитан, Иван Абрамович Балалайко, личный враг Гитлера и Муссолини, командир той самой подводной образцово-показательной  эскадры из семи “Щук”, которая нынче пуляла по “Тирпицу” торпедами, как по дурной мишени, даже на дух матерных выражений не переносил.
 
  Именно поэтому его команда была почти что деморализована, когда их капитан перевел очко перископа на правый борт и сказал своему первому помощнику, который по старинной морской традиции тоже был голубой, только еще вдобавок ко всему, благодаря отечественной оптике, был  косым на оба глаза, впрочем, как и сам Балалайко.

     - Слышь, Сердюхаило. У этой лодки, что притерлась справа, бортовой какой-то...ИКС, ИГРК. х(ПИСК)й получается.

   Экипаж “счастливой щуки”, как ее еще называли во флоте, онемел,  перестал пускать торпеды, и вытянулся в постойке "смирно".

   Они еще ни разу не слышали от своего капитана ни единого матерного слова, и поэтому, отпихивая друг друга, бросились к перископу, но тут узрели возле своих хохлатых мордас внушительный кукиш Ивана Абрамовича Бабалайко.
 
  - А морской устав?! - вопросил он, моргая себе на переносицу.
   
   Украинский экипаж загрустил и присмирел. Устав был для них все. Все дело в том, что в трубу разрешалось смотреть только капитану и первому помощнику, потому что долгое время, проведенное в бдении у перископа с советской оптикой делало обыкновенного зрячего двумя глазами человека абсолютно косым.
   
  Наши “Щуки” были лучше и технологичней, чем немецкие, однако с оптикой у них была просто беда. 1.*

----------
1. Как писалось в советских военных справочниках, такое сравнение так же бытовало при оценке советского ружья МЦ-21 и немецкого “Браунинга”. “Наши технологичней", - писали знатоки, прекрасно зная, что сравнивать эти ружья - все равно что равнять дубину и скрипку Страдивари, то же и с подлодками*), однако урюпинская оптика была хуже цейсовской - просто на просто молодой конструктор забыл, что у человека два глаза, а не один. Именно поэтому косоглазие в подводном флоте стало неким табелем о рангах, - вот только списанных за пьянство капитанов, не желающих мириться с профессиональным недугом, можно было легко махнуть за натуральных, и те нередко этим пользовались. Так что – вот информация, которую Бриман не мог знать, а стало быть, такое повествовательное искусство отдаёт, по Борхесу, чистой магией: ибо о тому, что происходило с украинскими участниками проекта знаем только мы да они, вечные персонажи в поисках авторов.
_________________________________   

   Балалайко и Сердюхаило взглянули друг другу в глаза - один с ненавистью, еще не успев расформировать волосатый кукишь, другой - с обожанием, как было и положено первому помощнику, что украинскому, что немецкому - тот же самый табель о рангах.

    Даже в гражданской жизни капитана Балалайко это самое косоглазие едва не довело до петли - как-то раз, в Севастополе, на базе, за ним, как всегда, увязался в пивную Сердюхаило, затейливо показывая из-под полы кителя пузырек, и всю эту сцену узрели суки-поварихи - одна другой и потнее, и жирнее: девки на базах распарывались до такой степени, что у них даже немецкие шиньоны на фоне растущих щек казалось, уменьшались с каждым днем, отделявшим СССР от победы.

- О, идут, лыбятся, косоглазенькие, матросики счастливой “Щуки”! Давно уже лыбитесь, герои! - проорали девахи чуть ли не хором, эффектно вывалив из иллюминаторов плавбазы, в анналах которой и располагалась пивная для всех косых - капитанов “Счастливых щук” и их первых помощников - с каютами под кабинеты, (если че*), свои непомерные титьки, упакованные в тельняшечьи декольте.
- Комиссаров ждёте? – только и смог ответить Балалайко. – Пади, продовольственных?

   Понятно, что после таких издевательств со стороны женского-то полу, любой бы возненавидел того конструктора оптических линз, что устроил им такую подводную жизнь, а такой видный мужик, как капитан Балалайко - тем более.
    
     Бывало, гордый хохол даже впадал в отчаяние, - подобные депрессии в конце концов психиатры стали называть - "Рефлексы Шмидта", и в разделе "паранаидальные шизофреники, отягощенные перверзивными деликвенциями"
стали появляться в медицинском альманахе:

              "Ярбух фюр психоаналитик унд психопаталогик", -

с конкретными фамилиями действующих морских офицеров.

  Вот и сейчас он потребовал от своего первого помощника вроде бы несуразную вещь: открытым текстом, безо всякой шифровки - послать на “Х(ПИСК)УЙ” телефонограмму следующего содержания:

               “Привет «ХУ(ПИСК)Йю». ТЧК. Подмогните огонечком ТЧК.”.

   Содержание телефонограммы повергло команду еще в больший ужас, потому что их командир фактически выматерился уже дважды за день, однако все быстро занялись своим делом, и первый помощник.

   Бриман, который, находясь на расстоянии вытянутой руки от “Щуки” с первым флагманским номером, так и не понял, удался ли маневр, однако по-прежнему носился по подлодке, отбивая дробь своими яловыми сапогами, держа палец у губ и беспрерывно говоря - “ТСССССС!”

   В эхолотах всех семи лодок так и слышался этот барабанный бой сапог бычьей кожи по нержавеющему металлу, и даже там, где шла активная ругань, и косые командиры русских субмарин орали в эфир другим косым командирам русских субмарин:

“Дай торпедку, ТЫ МНЕ ДОЛЖЕН!”

Экипажи на миг застывали в недоумении, пытаясь разуметь, а уж не стали ли в них кидать глубинными бомбами, и пауза эта тоскливым молчанием звенела в глубинах.

   В конце концов “Тирпиц” развалился пополам, от синхронных атак – из-под воды и с воздуха, и русским, как и немецким подводникам стало отчетливо видно, как барахтались в синих водах эти подхалимы и выскочки, короче - враги. Среди москалей и хохлов прошел слух,  что для поднятия боевого духа верховный главнокомандующий прислал таким вот хитрым манером поздравительную телеграмму - мол, я вами, а кто я таков, сами понимаете, а хорошее слово - оно на всех языках одинаково приятно и понятно для всех.

   Изведя все торпеды, и превратив “Тирпиц” в будущий подводный туристский центр, дежурная водолазная команда расписала громадный линкор в патриотических, не хуже здания Рейхстага тонах, добила раненых, свалила их в братскую могилу (некоторые враги пытались всплывать, но их подтягивали баграми*).

   Стая «щук» поднялась с грунта и окружила «Х(ПИСК)УЙ», многократно перечитывая этакую вот, придирчиво зашифрованную поздравительную телеграмму.

Лодка Бримана притихла, как и положено почтовому голубю, выполнившему задание и перелетевшему через моря-акияны к осаждённому городу, в ожиданьи, что его сожрут.

Герои-капитаны, русские и украинские, (в одной команде был даже казах из Джаксымайских степей, примерно из тех мест, где сидел Балаганов*), выпялилось на “Х(ПИСК)УЙ” сквозь косые перископы, как стадо карасей на говно, которое взяло, да и утонуло.

   Налюбовавшись приветствием, они гусиной стайкой, как те буйные старушки 2-го дома Старсобеса, ушли на базу в Севастополь, дабы вызвать навстречу “Х(ПИСК)УЙ” охотника с дополнительным жизнеобеспечением и глубинными бомбами, на тот случай. если появится этот вездесущий Бриман на своей “ИКС-ЗЕТ”.

   Однако “Охотник” не нашел странной субмарины, которая не числилась ни в одной советской эскадре, ибо Бриман тоже был не дурак - как только последняя “Щука” кокетливо вильнула хвостом, капитан “Х(ПИСК)УЙя” проорал достаточно странную на глубине пятидесяти метров команду:

   ”Свистеть всех наверх”,

хлопнул литр, и пошел себе спать, ибо вдруг его стомило.

   Снились ему его деды - флотоводцы, и адмирал Канарис, весело раскручивающийся у себя на виселице, оглядывая все вокруг себя в большой морской бинокль, который подарил ему фюрер, он его же потом и повесил - бинокль на Канариса, а Канариса - на рею.

    Снился ему его личный враг Ульянов (Ленин), который летал во гробе, держа в руках святой крест, колотил себя в грудь и орал благим матом -

              “Я и теперь живее всех живых!!!”

  Рядом сидел его первый помощник и тихо плакал, потому что капитан Бриман сильно орал во сне, совсем не то, что видел: все про каких-то баб - то русских, то немецких.
   
   Сталин, когда узнал о собственном почине, долго мокал своего генерал-адьютанта носом в чернильницу, приговаривая: “А  вот я те дам приветы морякам!” (Об этом факте нынче пишут в учебниках истории, а вот о том, кто же на самом-то деле утопил “Тирпиц” - ни слова.*)

Потом Ген. Сек.  ездил к Лысенко:   русские  последователи его школы выращивали у себя на подоконниках коноплю, приговаривая в один голос то, чему научил их всеобщий отец - народный академик:

 “Чего с ней только не делали,   а она все равно растет, сука такая”.   

    Что до Гитлера, то ему было не до того - он как раз ехал на своем любимом “Хорьхе” в обнимку с Евой Браун (девочка, она, между нами, была очень даже ничего, потому что, по совету пиратов из знаменитого полнометражного мультика «Остров сокровищ», каждое утро делала зарядку*).

---------
1.   Впрочем, не будем забегать вперед, и откатим этот прозрачный шар Раймонда Луллиа, -  именно так высказался  Великий Сальвадор  ибо,  в этот момент Гитлер  разрезал ленточку, знаменующую пуск новой тепловой установки Круппа, которую тот пожертвовал в бункер. После этого данный агрегат немецкого производства, уже в качестве трофея, прогрела кости москвичей под названием ГЭС-1 - до скончания света.
  - Давайте не будем строить прогнозов, - а вдруг не сбудутся? - сказа тот из нас, кто был активный реалист.
  - А давайте будем, - сказал Одиссей (*), вступая в эту семейную свару, и выстрелил шампанским.* 
____________________________

Нынче, в пятидесятом, Бриман смотрел на бесконечную гладь океана, и вспоминал начало мигрени, которая продолжалась и поныне.

С башкой беда началась в тот момент, когда он, явившись после этого сумасшедшего похода домой, к жене, расстегнул гимнастерку, и задрал с поза на грудь тельняшку, дабы лишний раз полюбоваться своей уникальной наколкой на груди - непременным атрибутом всех моряков мира.

 Он подошел к зеркалу и увидел на своем мускулистом, но совершенно белом теле (понятно, что подводники  возвращаются из похода не загорелыми красавцами*), вместо свастики, выколотой заботливым первым помощником в виде креста Лонселота, все тот же «Х(ПИСК)УЙ», причем по диагонали - от плеча к бедру.

Новая татуировка опоясывала тело, словно лента американской порнокоролевы Ксавьеры Холландер. (У  "Мертвой Головы" грудь была, будь здоров - он каждое утро упражнялся с гирями, и мог тем же пальцем, который предназначен для неприличных жестов, отжать двухпудовку - 12 раз.*)

   Бриман поскакал в спальню, пытаясь на ходу снять вторую штанину, но запутался в подтяжках, и дважды завалился рылом в пол.

Он выхватил у своей хорошенькой жены второе зеркало, изогнул спину через трюмо, и вместо русалки, кокетливо обвившей хвостом рыбацкий якорь, он увидел чью-то
 хитрую рожу, которая, как ему показалось, ему подмигнула.
 
  Однако неверно было бы полагать, что капитан Бриман мог свихуться от такой вот, выражаясь по-русски, докуки, и он разбросал дурные мысли в разные стороны, как пьяных хулиганов в оккупированной таверне “Три пескаря”.

Промучившись с неделю, капитан перехитрил судьбу - он вообще перестал снимать тельняшку - раз и навсегда, пожертвовав семейством, ибо его хорошенькая жена ровно через сутки сбежала к его первому помощнику-педерасту («всем смертям назло»*), который тельняшку на ночь снимал, раз в два дня ее стирал, и помогал ей по хозяйству.

Нынче, в начале карнавала пятидесятого, Бриман, вспоминал визит смуглого атлета совершенно в стиле своего знаменитого соотечественника Макса Фриша, - в соответствии с европейским ритмом всей послевоенной литературы:
Неторопливо и в деталях.
 
     - Так что с вашей овчаркой? – спросил тогда, известный на весь мир зоолог и гуманист, стряхивая с себя очередной раз собаку фюрера, вкусившей яду долголетия, и поглощая амброзию, сокращающую годы и расширяющую печень. - Может, пусть она, в конце концов найдет свое место на дне морском? Судя по вашему рассказу о военных приключениях этой посуды, которая мне теперь вообще, как родная,  не вы первый мужчина этой гитлеровской суки, в смысле, хозяин, - гость явно начинал нервничать, - я бы ее с собой в экспедицию брать не стал -  чего доброго в дороге ей станет плохо.

     “Вот интуиция, - подумал Бриман. - А ведь не подводник”.

     - Я тоже в некотором роде подводник, - продлил реплику француз. - Один раз меня чуть было не отправила под воду группа васюкинских любителей пива и шахмат. В результате под воду отправились они. А у волжских спасателей, знаете ли (я там тоже был с научной экспедицией), существует такое правило - девять утопленников выловят, десятого съедают - времена были трудные. Так вот, в тот раз десятым оказался одноглазый любитель. Понырять. Так что с живностью? Продадим ее шаманам вуду?

     - Эта собака стоит больших денег. Так сказал Шлюхенман. Он бы точно   не повез с собой из осажденного Берлина эту старую суку, если бы она не стоила громадных денег.

     - Так вы - стяжатель. Прятать такое сокровище от мировой науки! Шлюхенман, говорите? - осведомился ученый. - Что-то слышал. Это не тот, который вывез из Германии все сокровища третьего рейха? Не на вашем ли корабле?

      Еще через час оживленного рассказа, гость, взалкавший уже бутылки три, не выдержал.

     - Становится сыровато. Хотите, я закончу вашу историю? - спросил капитан Кусто, поднимая задницу с мокрого табурета, ибо теперь, очередная редкая медуза, с легкой подачи ихтиолога с золотым бараном на шее, названная  “Ventrikylites Infyndibyliformis”, зашевелилась у него в правом кармане леопардовых плавок.
   
 - Это как? Вы читаете военные обозрения?

     - Нет, - успокоил Бримана Остап Бендер. - Просто я мастер заканчивать чужие истории. Можно сказать, Профессионал. Лично у меня уже их 1000, и если вы будете согласны, либретто вашего романа с этим вот русским словом, в связи с которым вас вдруг обозвали белорусским партизаном, войдет в мой трактат под названием “Диалектика погрома” под нумером 1001-м - и это символично.   
   
       - Почему? - застонал Бриман.
     - Потому что столько было ночей в “Китаб алф лайла уа лайла”,  ромеи называют эту книгу “1001” ночь. Столько сказок рассказала Шахразада своему царю Шахрияру, что бы он не отрубил ей голову, как, например, поступил русский мозголаз Достоевский с одной вредной старухой. Так вот,  забавное обстоятельство, из раздела «повествовательное искусство и магия»:   в 602-й ночи царь слышит из уст царицы собственную историю. Хотите услышать собственную историю? 
    
- Хочу, - уверенно сказал Бриман, складывая ручки перископа, ибо к этому моменту рассказа он представлял своему гостю все подробности своего последнего десанта буквально в ролях.
- Тогда сыграем в игру (их у меня как раз 1000) - и если я оправдываю свое заявление, вплоть до деталей, то лодка вмесите с перископом - моя. Вернее, она останется у вас, мне она сейчас ни в (ПИСК)зду, ни  в красную армию, но когда вы мне понадобитесь хотя бы для того, что бы отмстить за вас Шлюхенману, и отправиться за коньяком в этот самый...

    - Ботнический залив.

    - Ботанический залив, - уверенно повторил моряк. - Так что вы должны быть готовы к отплытию. За сколько сможете собраться?
- Сутки, - сказал Бриман.

- Потребуются расходы?

  - Так, ерунда. Дыры залатать.

  - Шлюхельман оплатит.

 “А ведь не суетится”, - думал старый моряк, глядя на Великого Комбинатора, едва сдерживая старческую слезу, прекрасно понимая, что из него делают лоха, но весь вопрос - как  делают.

     - Если я проигрываю - то вам достается мой катер, поверьте, в мирное время он стоит дороже вашей субмарины, даже вместе с пулеметом. Он, кстати, исправен? Если нет, я отобью для вас у Ганса его именной “парабеллум”
   Бриман расплылся в улыбке.
     - Пулемет исправен, - едва сдерживая эмоции, сказал он.
     - По рукам?
     - По рукам. “1001 ночь - моя любимая книга, -  сказал капитан Бриман. - Особенно в интерпретации сэра Ричарда Бертона. Это восхитительно. Если бы вы упростились, скажем, до Томаса, или Генриха и Томаса Маннов, которых я и не читал, меня вообще тошнит от всего того, что написано немцами, я бы не клюнул. Я бы так и остался сидеть здесь в своем музее. Но теперь - я чувствую, что все изменится, сынок.
    
 - Точно, - сказал терпеливый и внимательный слушатель. - Я тоже не люблю этих двух субъектов - они были любовниками моей старой возлюбленной. Ее зовут Гала.
      - Русская?
      - Бывшая.

  Они хлопнули по рукам.
  Сынок рассказал историю своего очередного папы, на этот раз - бывшего немецкоподданного лежа на теплом морском песке, с видом на перископ притопленной до лучших времён субмарины.

- Так что с моей историей? – спросил Бриман.

- Вы всегда желали командовать таким кораблём, как «Тирпиц». А посуда оказалась не про вас.

   Бриман после такой короткой, но удивительно емкой “розовой версии” его собственного детективного романа, потряс головой в капитанской кепке, как будто там только что свили гнездо мыши, и уже начали плодиться.
 
   - Не вдаваясь в детали, конечно, - согласился Великий Комбинатор. - Ну! Смелее, пикадор! Мне кажется, что вы о чем-то очень хотите спросить, но не решаетесь.

     - А лодка? Каким боком у меня осталась лодка? - выпустил свою, пожалуй, последнюю торпеду капитан Бриман.

     - Какая еще лодка?  У вас здесь что, еще есть и лодка? 

     - Подводная!

     - Все очень просто, - сказал гость, поднимаясь с желтого берега, по львиному потягиваясь и выразительно зевнув. – Бригада эсесовцев не справилась с управлением.

   “Ну, надо же! - не уставал поражаться Бриман. - Сколько мужества в этом человеке!”

     - Да, - веско сказал гость, как будто считал  мысли Бримана, словно с открытой арабской книги “Диван” Ал-Мутанабби. -   “Мне конь знаком, и темень, и пустыня, и гость, и сабля, и калам, и свиток”. А после днестровских сражений дошел до того, что не на что было ампутировать раненую руку и ногу. Пришлось все оставить. Такие дела.
   Вперед, и только вперед! На остров мечты нам нельзя опоздать.

    - А мой остров - разве это не мечта? - спросил тогда Бриман.

- Нет. Он слишком мал. Здесь негде пройтись моему лакею японцу. Остров должен быть большой - с красивой бухтой, я видел в Испании.  Называется: Порт-Льигат. И одна маленькая деталь - он должен быть мой. У меня должна быть розовая печать на гербовой бумаге, что это - моя собственность. Я хочу купить себе остров св. Елены. Для этого нам надо найти коньячный подводный склад, и в этом мне поможет ваш Шлюхенман - мы зашьем ему в задницу "торпеду" он будет мучиться, и финансировать поход. Ну, что? Командующий флотом.
Где ящики с золотом?

Бриман расплылся  улыбке, как трубадурский кот.

     - Ящики увезли, - с чувством горечи такой вот дурной правды, признался Бриман, но Жак, как ему показалось, даже не обратил не эту реплику внимания.

    Потом они переместились в хижину, Бриман достал все того же коньяку, они стали пить дальше.

     - Хотелось бы и на вещицу посмотреть! - говорил командор Кусто, имея в виду, разумеется, бинокль Канариса.

     - Сейчас, сейчас, и до вещицы доберемся, - отвечал капитан Бриман, жуя сухой тростник на манер зеленого лука, как его обычно употребляют на Руси после граненого бокала  табуреточного первача. - За великую Германию!

     - За великую Германию надо выпить стоя, - сказал охотник до антиквариата, медленно вставая и как-то жутко почесав белый тонкий шрам у себя на смуглой шее. - Хотя в мой любимый Париж вашего брата германца никто не приглашал.

   Потом была еще бутылка, потом еще. Океанолог с “Каллипсо” произносил речи, спичи, тосты. Были упомянуты: канцлер Гинденбург, дирижаблестроение, линкор “Тирпиц”; пили за встречу на Эльбе, за “Прощание славянки”; за капитана (здесь француз пообещал чеканить монеты с профилем "того, что породнился телом со своим героическим кораблем") , за все что душе угодно.
   
   Бриман напился, и, "как пьяный друг", полез целоваться.  Изрядно смущенный таким поворотом событий, гость мягко отстранил  от себя "Мертвую Голову", пропев:
 
   - Голуба! Говорят тебе французским языком - завтра, значит завтра. Клянусь честью покойного батюшки - Ива Жака, и тоже Кусто.
 
  Когда же Бриман стал уливаться горючими слезами, постоянно твердя о том, что от него и ушла жена к этому пидору - первому помощнику, Жак Ив слегка смутился.

- Да, - посочувствовал гость. - Как поется в одной парижской песне - “Какие ножки у Тамары, какие стены у тюрьмы”.

- Вам надо начинать новую жизнь, - говорил на прощание французский капитан Жак Ив Кусто, стоя на носу своего скоростного белого шведского катера, и, глядя в большой морской бинокль Канариса, который Бриман, пройдя предварительную обработку – этакий массаж стосковавшейся души (кто знает, что в этом мире действительно стоит денег?*), всё ж таки отдал.

- Выбросите вы этот свой солдатский атрибут - то, что выписано у вас на груди, в давних языках славян означает Великий Фаллос. Потому что Фаллосы невеликие у славян называют писями. Все! Ну, пока! Пишите письма! Поеду к Шлюхельману! Мы еще подергаем этого еврея за вымя! Мы еще нырнем под воду, за этой вашей рябиновой клюквой на спирту! Завтра же пришлю ему карту всех островных архипелагов мира - Мальдивы, Канары, Багамы, Гавайи! Пусть выбирает и покупает, а потом передает в пользу организации. Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся! – орал пьяный океанолог, пытаясь завести катер, явно понятия не имея, как это делается, (вероятно, он достался ему уже с запущенным мотором).
Ждите меня, борец за идею, и я вернусь, только очень ждите!  Да! И постарайтесь не свихнуться, ибо такая жизнь развращает - пальмы, океан, субмарины, да еще и старушка Блонди - мать матерей, первая женщина! До скорой встречи! Больше никому не наливайте. Я скоро вернусь! Не расстраивайтесь! В следующий раз я привезу вам пару овчарок помоложе и постройнее. Пойнтера и чау-чау. Или Дога и добермана. Преисполнитесь поэтической веры, капитан!  Такая вера - добровольное погружение в невероятное. Так вот, когда встречаешься с девственницей - это каждый раз столь же невероятно, как эта самая поэтическая вера. Имея пятьдесят одну тысячу такого напитка можно ни о чем таком вообще не думать!
    Вы не поверите, голуба, сколько встречал в своей жизни девственниц, особенно по молодости, когда шлялся еще по вреднорусской геологической плите, как по длинному столу изобилия, где из рога пью один я, а остальные мужья  только и делают, что рога носят.

 “Это и вправду - поэзия”, - подумал Бриман, как бы нечаянно выронив в чистую воду масляный насос, и подсоединяя шланг напрямую - он так всегда делал на своей субмарине.

    - Россия - она сама, как девственная плева - носится и ищет, кто б ее избавил, - со знанием дела рассуждал француз, ожидая конца ремонта.
   
    Капитану, озверевшему от одиночества в обществе этой гитлеровской суки, к тому же престарелой, речь француза была приятна, и даже вызвала скупую слезу (ему за всю жизнь ни одной девственницы так и не попалось - в конце концов он вообще перестал верить, что такое бывает*), однако он все-таки оторвался от шведских никелированных железяк и задал свой вопрос - он все-таки не мог его не задать.

- А что это вы заговорили о России? - спросил старый подводник, заодно трезвея - работа всегда на него действовала ободряюще.
 
    - Да потому что у вас на подотчетной субмарине написано русское слово, - ничуть не смущаясь, ответил Великий Комбинатор.
      - Так что же оно все-таки означает?
      - То, чем лишают девственности. Дошло? Сколько раз я игнорировал нападки невинных дев, столько раз они потом мне не прощали  наши те “невстречи”. Инга Зайонц так и не простила мне, что Коля Остенбакен был ее первым мужчиной, а не я - честно говоря, меня всегда мало интересовал вопрос, кто будет чьим первым мужчиной. Меня, знаете ли,  ихние мужики не еб(ПИСК)ут.
   Но этот вопрос интересует меня с сегодняшнего дня - я буду первым мужчиной этого вашего Шлюхенмана. Но только тогда, когда у меня самого будет форс-мажор - а пока, пусть жирует.

        Бриман посмотрел на небо, - над ним зависла чайка, и собиралась на него нагадить.
      - Кыш, - сказал ей Бриман, как когда-то, сидя на скале, шуганул вороного орла православный священник.

  - Мое гуманное чувство оскорблено, да и с вами мы, стали заядлыми друзьями, да что там дружба - это удовольствие до первых денег в кассе и баб в команде, - говорил с нарастающим напряжением Остап. - Я чувствую партнерство. Оно надвигается, как лавина.

     - Готово! - послышалось позади Великого Комбинатора, он обернулся и увидел, что капитан Бриман стоит на крышке двигателя, по уши в упоминаемом уже “Вольво”, только теперь -  машинном масле.
   
  Бендер, плавно владея своим телом, соединил наугад провода под панелью, двигатель все так же резко рванул вперед, и когда он обернулся, то капитана Бримана уже в катере не было.
   
“Этот доплывет, - холодно подумал Остап Бендер жарким летом года 49-го. - Этот обязательно доплывет. Будь я неладен”.

   Великий комбинатор летел неа шведском катере к берегам Рио - разыскивать Шлюхенмана.
   
          "Когда я был уже немолод, но в очередной раз очень беден, и кормился тем, что под руку подвернется, - то и тогда я не опускался до таких вот моральных низин, как этот пошлый Шлюхенман, - думал Остап Бендер, выруливая меж пенящихся волн - в сторону островов Тижукас, к мысу Мариску. (На Копакабану на этом транспортом средстве возвращаться  уже не имело смысла - оно наверняка было в розыске*).

  Он оглянулся и, понаблюдал за тем, как кивают ему вслед три пальмы с крохотного островка бразильского архипелага Кагаррас.  - Придется назначить специальное заседание. Деньги есть, но лишняя игра не помешает – если в тот самый миг, что должен сниться, поставить всё, а остальное раздать нищим, то можно всё и выиграть - у Шлюхенмана большие деньги”.

  4-го февраля 1950 года, как это всегда писалась в титрах шпионских боевиков про вторую мировую войну (чтобы зритель не дай бог ничего не перепутал*), Бриман открыл глаза, встал с пола своей хижины и озабоченно потер ладонью о тельняшку - это была она, та самая, в которой он выдержал столько подводных переходов, и из-за которой от него ушла жена. Он вынул из-под топчана документы на имя господина Бохансена, шведского культурного атташе в Рио, причем все - паспорт, права, виза, членство в клубах, короче большой толстый партмане, и точно такой же - только на имя госпожи Бохансен - жены шведского культурного атташе в Рио.

 Все это капитан Кусто в сердцах подарил ему на память. Рядом дремала немецкая овчарка, навсегда отравленная дурным средством волшебника и чародея Фердинанда Макрополоса, а  - его ученым мужем, Карелом Чапеком, обреченная жить вечно, точно как герой ученого мужа Г.Г. Маркеса “Бакламан добрый”, Бакламан Злой, добрым Бакламаном закопанный заживо, и всякий раз оживляемый.

   “Может, привязать ее у кораллов на веревку, - пусть приманивает небольших тигровых акул, у них жутко вкусная печень”, - подумалось капитану.

     - Но сначала надо бы проститься с этой дурацкой реликвией, - мелькнуло вдруг в голове, и внезапная спасительная мысль озарила все вокруг, а нарастающий ветер породил в душе восторг.

   Бриман сорвал с себя тельник и подошел к зеркалу - нет, в который раз за эти годы он убеждался, что это - не сон, как бы он не хлестал себя по мордасам, особенно в пьяном виде (он так с собой поступал только в двух случаях - когда мазал торпедами и видел эту проклятую метаморфозу у себя на груди и спине*).

     - Без бабы в хозяйстве нельзя! - крикнул в пустоту синего неба старый немецкий подводник, взял свою полосатую тельняшку, разорвал ее на части, и вышел на берег своего острова, дабы распустить свой парус на ленты, и развеять по ветру свою прежнюю дурацкую жизнь, как вдруг увидел точку над горизонтом, - то каким-то странным манером летел небольшой гидроплан, приспособленный из французского истребителя начала века  “Ньюпор”.

   Капитан сколь машинально, столь же и мгновенно, нырнул обратно в свою фамильную тельняшку, у которой к этому времени уже истерлись все полосы, и бросился  через болото - так было короче, к своей притопленной субмарине, чтобы подробнее рассмотреть грядущую катастрофу.

    Капитан "Мертвая Голова", срывая пальцы о железо основного люка, ворвался в анналы своего родного убежища – старый волк по кличке «Мёртвая голова» просёк, что ему, прямо по небесам, везут готовую бабу.
     - Господь услышал мои молитвы! - возопил этот зрелый немецкий мужик, и от его звериного рыка зазвенел в  субмарине ржавый металл. 1*

-----------------------
 1. Как говорил Великий Сальвадор: "Мысль о том, что рядом со мной будет женщина, с руками, ногами, трогательным пушком на коже, сводила меня с ума!" (Он записал это в своем великолепном дневнике тогда, когда уже был уверен, что Гала уходит от П. Элюара, и будет с ним - всегда).
--------------

   В тайне Бриман надеялся, что это к нему пожаловал его премудрый гость годовалой давности, и привез, как и обещал, кучу девственниц, а заодно они бросятся в погоню за Шлюхенманом, но то, что он увидел в сверхмощные линзы старого “цейсовского” перископа – не тонущего и не ломающегося, лишило его дара речи.

    В кабине беспорядочно крутящегося вокруг своей оси “Ньюпора”, который вот-вот готов был лечь, что называется, “на крыло”, как это принято делать перед заходом в «крутой штопор»,
   Бриман быстро разглядел вожделенную Гретхен, которая сидела в передней "норе" "Ньюпора", все время крутилась, и отбивалась от сидевшего позади нее Ганса, хватающего ее руками - по низам, и по верхам.

   В оптику Бриману было хорошо видно, что усилия Ганса, вероятно, разбирающего кресло Гретхен со спинки, были равны тем, что необходимы при раздвигании “наглухо” заваренных слесарных тисков.   

   Следующий звериный рык, прекрасный и торжественный, зазвенел в металле немецкой субмарины, и капитан Юрген Бриман, вне себя от радости, выудил за холку из теплой морской воды неизвестно, каким макаром пробившуюся сюда Блонди, и чмокнул ее в соленый нос.

  Его "Мертвая Голова", не смотря на февральский зной, быстро сообразила, что при попутном ветре - если повезет, (а ему сегодня явно везло), ему принесет прямо в руки эсэсовского пропидора - на отмщение, и шлюхенмановскую шлюху - для услады.

Бриман прыгал по своей ржавой субмарине, и дико хохотал. Он чувствовал и видел во всем, что происходит, сплошное знамение – чистое и радостное, это было сродни той самой дрожи, когда они, еще пацанами, на практике, бомбили белые яхты каких-нибудь залётных буржуа: голые бабы прыгали за борт, и до зрелища такого не мог додуматься даже римский император Тит, когда устраивал в Колизее морские побоища (сейчас сие доказано наукой*).

 Через перископ он взглянул на верхушки пальм - те плясали ламбаду, он осмотрел океан - там родные его братья - свежие ветра, несли ему прямо в руки живую, родную, немецкую соотечественницу, с которой можно было и поговорить на родном языке, и в стандартной позе трахнуть, ему несло и Ганса, которого можно было привязать к пальме, и под страхом медленной смерти на костре заставить его трахаться с гитлеровской овчаркой Блонди (имя-то какое) - по старой памяти. 

   Однако в какой-то момент он увидел, что ветер поменял направление, и "Ньюпор", тот самый французский "Ньюпор", форму элеронов которого он запомнил еще с первой мировой, уносит в открытое море.

   Бриман нажал на кнопку запуска, и, о чудо, дизель субмарины заработал.
   "В погоню, - решил капитан с холодным злорадством. - Под водой не бывает штормов".

  Он чувствовал, что оживает, и был счастлив, как никогда. Он простирал руки, - из-под воды - к небу, и рождал гром и молнии. Не было тревоги в тот день у старого немецкого холостяка. Была сплошная радость.               

P.S. Когда Великий Комбинатор причалил-таки на веслах, к мысу Мариску, то обнаружил в катере каюту, в каюте кондиционер, а под кондиционером - юную скандинавскую девушку, у которой начиналась от переохлаждения ангина, а понимала она - только по-шведски.

--------------------
   - Для того, что бы писать шторм, не обязательно сейчас и здесь иметь его натуру, - сказал Одиссей (*). - Вспомним Жюля Верна, вот плодовитый был мужик. 

   Не успел он развить эту мысль, кто-то из наших стал давить на клаксон - он привез из Москвы Ванессу Мей, - он выловил ее как раз в тот момент, когда она выходила из Кремля.

   Он без лишних разговоров - по-китайски, или по-английски, она выпила стакан водки, разделась до нога, вынула свою далианскую скрипку, подсоединила провода, встала в окне, и заиграла “Времена года” Вивальди.

    Поднялся ураган, настала ночь, настали времена грома и молнии, а когда все стихло, и по небу пошли желтые облака (должно быть, рванул какой-нибудь химкомбинат), Ванесса покинула нас, села в лайнер и полетела на могилу Мао - с букетиком тех подснежников, что добыл ей Одиссей (*). (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

   -------------
Кат. №2, стр. 143.

“Мазохистский инструмент”, ок. 1933-1934 Холст, масло; 62 Х 47 см. Частное собрание.

    Мы любовались слогом Великого Мастурбатора, которым он воспел свое вдохновение, когда впервые сыграл на этом самом “инструменте”:

“Драгоценные камни, которые исчезают при пробуждении и которые мы “помещаем” и заботливо “храним” в наших снах как свидетельство существования “обетованной страны сокровищ”, той, откуда к нам приходит вдохновение, сохраняется лишь в параноическом делирии.

  Став же предметом всеобщего обозрения и изумления, они гаснут, хотя их вес по-прежнему в точности отвечает объявленной ценности и делирической конкретности их светоносных физических контуров”.
-------------------




 

            Глава пятнадцатая: "Страсти рождают шторма"



Одиссей (*) всегда лыбился с закрытой пастью, ибо ему еще в детстве во время морских сражений веслом обрубили правое ухо и зубы рассеяли – по ветру.

Как-то Патрекей сказал ему:

«Давно уже лыбисся, сынок», на что (*) возразил, махнув по яйцам Муррзику – то есть запросто простёр воздух:

Типа,

«Все мои женщины поклялись, я же не клялся никому, даже мужчинам, иногда только говорил «бля буду», и был им».

(В переводе на человеческий язык, он выставил  из-под соленых вод фаллос, и он стал служить нам всем – перископом, и мы увидели в него подлетающую ангелицу*).

Мы сразу вспомнили, что в своём «Бестиарии» Великий Мистификатор Борхес упомянул о драконах, зеркальных существах, гарпиях, трехногих ослах (об одном таком снял фильм Великий Мастурбатор, и назвал его «Андалузский пёс»,  птицах «Феникс» (есть у нас такая, в красных подштанниках, Фениксом же и зовут*), кентаврах (с одним такими (*) постоянно путали*), демоны иудаизма; двойники, единороги, валькирии   т. д., 

а в его исследованиях ни слова нет о той, на которую нарвались и мы.

Ели бы нам, глав этак через тринадцать, не пришлось вновь возвращаться к этому вопросу (речь пойдёт о валькириях*), то мы выяснили бы всё это уже сейчас, но девка была уж больно хороша. Валькирия, то есть. Тётка, встречающая душу воина – и не важно, отчего он погиб: рухнул с этажей на вилы, или стал весь высосан вампиром, да ещё самкой.

Мы определили её в подвид: «редко встречающихся ангелиц, и Одиссей (*) назвал её:

«Красная Соколица с Синими Глазами»

(Такими синими, какое бывает море, - нашел он же потом в кёнингах; мы же пересели на катамараны «Торнадо», те, которые летят по ветру, да с такой скоростью, что поёт   такелаж, и погнались за одноимённым тайфуном, ибо зрелище завораживало, это правда, как правда то, что обезьяна – это преобразившийся человек).

Таковой она привиделась (*) во сне: сначала его в безымянный палец правой руки укусила черная змея – в тот же день ему сломали правую руку, ибо после Троянской Войны она у него не по шву срослась, и он решил, что это всё, но потом он сам себе двумя граблями съездил по обеим челюстям, и он уже подумал, что всё это на соколицу с синими глазами и красными перьями валить не гоже, и уж не мусора ли это вообще – втесались в доверие, и стали соколами, но потом сообразил – в таковом оперении приходит та женщина, которая послана тебе от твоих же слезных молитв – избавить от каких-нибудь страданий, скорее всего душевных.

Во время таких молитв мы были невинны как девочки и мальчики – одновременно, все, кроме Одиссея (*), ибо даже когда ему прямо по ногам в лунную ночь на новый год пробежало стадо кабанов голов в двести (Деревня Парижская комунна, Лысогорского району Саратовской области), то он и тогда думал, что с ним местные демоны заигрывают.   

Мы молились за то, чтобы когда-нибудь этот мир перестал заболевать страстями, да такими, которых бы мы не пожелали – врагу.

А когда нам сначала приснилась, а потом явилась ангелица-соколица, и взглянула нам в глаза своим прозрачным оком, мы вспомнили о море, хоть и не морская она птица, и увидели мы слова своих молитв – она нашептала их нам, они стали прозрачными кристаллами, быстро распадающимися на то, из чего состоит мир - они превращались в НИЧТО, и Великий Мастурбатор не соврал: он поймал время за хвост, и закольцевал его – вокруг ВСЕГО, что только можно.

Ангелица-Соколица свалила нас на землю, и закрыла красными крылами – вот оно, избавление, чистое, как вода, и ясное, как конопляная ветвь, та, что растет на вершине, но тогда мы не знали ничего, и знать не хотели.

Её спугнул (*), когда он устроил шквал, ворвался в храм Посейдона, и заорал:

Ёще слово, и вы все будете беременны;

Или:

Одно моё слово, и вы все беременны;

или:

и все – не от меня!

Или:

Не царское это дело!

Или:

Кто из обслуги слово супротив меня скажет, тот немедленно обосрётся!

Потом он заметил Патрекея, который вскрывал железными зубами банку «Вискас», что бы задобрить  Муррза, и тот бы явился хоть раз с обоими ушами, и сказал:

Ты хочешь сыграть в правду, жрец?!
Ты хочешь сыграть в эту правду?
Смотри!

Загляни в мой давишний сон, пока из небытия не вынырнул наш паскудный кот:

Вот она черная змея, выползает из черепа моего Буцефала, вот она кусает, а вот она, красная ангелица-соколица, спасает меня, у неё красные крыла, это было моё, пока эти двенадцать ученых мужей, этот суд присяжных, с которым я выиграл Троянскую войну (кто не жрёт вражьего мяса, тот во всём себе отказывает), не распяли меня, пока они  не предали меня, не спугнули птицу, и не запустили мне в буровую рукавицу  самку беременного скорпиона, который пустил свой яд, который ударил по затылку, случилась передоза, и последовала смерть…

(Тут он загнул, ибо надевал кроссовки, а соколица сидела у него на плече, оглядывала нас, отборных гребцов этого ковчега, и смеялась нам в лицо*),

вот вам и птицы – ангелицы, одна вьет гнездо, а ведь есть еще и лебедица, которая потом горюет и умирает, когда её единственному партнеру, с которым они гнули шеи на Чистом пруду, отстреливают из рогатки клюв, - (*) замкнул круговерть, и посадил соколицу в золотую клетку, ибо поклялась она быть только его, и ничьей больше.

   Для того, что бы лишний раз блеснуть временным знанием (то есть умением делиться с обожаемым читателем, секретами повествовательного искусства и магии на каждые двадцать шесть кадров, ну так кто без этого может называться виртуальным мастером*),

следует постичь еще один пространственный отрезок, - то есть испытать свой писательский и его читательский талант на прочность, и соединить вместо четырех - пять пунктов на карте, ибо, как сказал как-то Фигаро - “без этого, говорит, нельзя, говорит”. 
   
  Риск, конечно, есть, но что ж теперь поделать - сердцу не прикажешь, - совет мужей много раз пытался спалить эту рукопись, но рукописи, как выразился Михаил Афанасьевич, не горят.

____________________

   Если обозначить в последней, решающей для нас позиции - год 1950-й, на крохотный подпункт, а именно  такое знаменательное событие, как групповой налет (вернее, налет нескольких вооруженных групп), на ювелирную лавку Альфонса Шлюхенмана, то можно, подняв документы, или как говорят истые пилоты своим стюардессам - “поковыряться в черном ящике”; обнаружить последние слова Шлюхенмана, сказанные в анналах сексбункера своим гориллам Гансу и Рудику были -

                “Готовьте «ХУ(ПИСК)Й» к отплытию”

  Имелась в виду, разумеется, субмарина Бримана, бортовое клеймо которой и являлось тем самым раритетом, сильно отличающим ее ото всех остальных субмарин в мире - да, они все были примерно похожи, и в их недрах такое слово нередко звучало вслух - на самых разных языках, но на центральной башне, у кого она еще была, такое выписать не решался в буквальном смысле этого слова - никто.

   Однако, чуть позже, уже отпраздновав победу над всевозможными “тупицами, которые только и могут, что палить из автоматов”, Шлюхенман переменил все позиции, как будто чуя, что его вполне могли и подслушивать - его постоянно мучили видения, однако трясся он, прямо скажем, не зря (именно поэтому у не самых хороших людей на земле порой случаются  деньги, у  хороших - в лучшем случае сопливые дети*).

   Шлюхенман решил отправить на “(ПИСК)” половину своих сокровищ по воздуху - на купленном не так давно на каком-то подпольном аукционе гидроплане, который, после того, как к нему вместо лыж приделали понтоны, ни разу не взлетел, но самое главное - продавал его колумбийский наркокурьер, известный всем бандитам и полицейским  Центральной и Латинской Америк, под кличкой - “Комикадзе”, именно в связи с его воздушными трюками, так что самолетик был приобретен хоть и по дешевке (Ганс, которого отправили покупать самолет, ни хрена в этом не смыслил, но зато сэкономил себе на фирменную упаковку кондомов, его даже спросил продавец, какие у него планы в Бразилии, за что получил по башке*).

Так что, выражаясь языком товарищей, самолетик был “свеченый”.

   Данный образец летающего катафалка, разработанного главным конструктором фирмы «Сосьете Анониме дес Стаблиссментс Ньюпор», инженером Густавом Деляжем в начале 1914-го года (в этом же году его и смастерили*),  и являлся самым первым, экспериментальным вариантом цельнодеревянного полутораплана с полотняной обшивкой.

   Цельно алюминиевые понтоны к самолету, снятому с вооружения в 1916-м году, присобачил сам наркобарон, так что приземление на воду требовало космической подготовки, идеальной погоды, и большого везения.

   Некоторые, скрывавшиеся от закона, наркомеханики думали, что самолет регулярно падал из-за того, что правый борт его дырявой обшивки был вручную зашит витиеватым, ведьминским швом, и который напоминал что-то вроде “ИКС”, “ИГРЕК”, и еще какой-то дурацкий знак, напоминающий гаучо в американской фетровой шляпе: “Й”.

   Шлюхенман, решив сматывать из Рио удочки, и имеющий на сей счет несколько четких планов, один другого невероятней, и потому - вполне надежных, собрался прикончить сразу двух русых зайцев:

 отправить с материка сокровища частями, но самую главную и компактную ценность - “Око Света” он держал, разумеется, при себе.
   
Для того, что бы Ганс с Рудиком не осуществили, наконец, свою заветную мечту, и не утопили его, Шлюхенмана, в каком-нибудь тропическом  болоте, хитрый Альфонс решил разделить их, и тем самым нейтрализовать.

Он надеялся отправить часть сокровищ по воздуху, усадив на гидроплан Ганса и Гретхен, будучи уверен, что Ганс - единственный самец в мире, которому Гретхен не даст ни за какие деньги.
   
Рудика Шлюхенман задуммал держать при себе, и с ним отправиться на остров Пакита, где на кладбище, под могильной плитой на участке, который Шлюхенман прикупил лично для себя, была закопана вторая часть нечестно нажитого добра – в основном золотые челюсти собратьев по крови, скупленные у «лагерных» врачей, о по большей части – это был бартер на хреновый героин.
 
   Но, как говорится в народе - “и на старуху бывает порнуха”, и на Шлюхенмановскую задницу нашелся хрен с винтом. Имя тому винту – бредовая идея.

Шлюхенман желал сохранить Гретхен во временной невинности, (той самой, о которой так много говорил капитану Бриману капитан Кусто*), хотя бы на время бегства с материка на остров - какой остров, никто не знал, если уж быть совсем точными - этого не знал даже сам Шлюхенман. А что до того - умеет Ганс рулить воздушным транспортом, или нет - поинтересоваться как-то позабыли, а Гансу было все едино - лишь бы трахнуть Гретхен, так что здесь прогнозы Шлюхенмана оказались ошибочными - Ганс собрался изнасиловать Гретхен всеми известными ему способами, почерпнутыми  из специальной  брошюры, распространяемой в спецподразделениях СС, которая называлась претенциозно, но ясно:

“Список поз и средств, способствующих даче правдивых показаний особей                женского пола”.
               
   На самом-то деле курсы по вождению самолетов закончил Рудик, Ганс же все это время увлекался своим любимым хобби - мучил животных.
 
   Так что, когда биплан “Ньюпор - 10”, пребывающий в аварийном состоянии, груженый пятью ящиками с добром и одной желанной девушкой, оторвался-таки от воды и полетел на бреющем,

те специалисты, что провожали эту престарелую птицу в полет с грустью во взгляде, безо всякой надежды на лучший исход, думали об одном: на хрена загрузили столько ящиков, что ж там может быть такого тяжёлого, если не золота! И какой же джентльмен удачи, и т.д., дальше, как у Стивенсона.

   Так оно и было. Загрузив добро в двухместный, заранее крылатый гроб, Ганс ловко забросил в кабину Гретхен, как будто та была не вожделенная его тетя, а партнерша для танцев.

   Но еще до того, как пуститься в последний полет, Гретхен, увидев, что на нее одновременно пялятся такое количество мужиков (они всегда на нее пялились, ибо быть центром, «Это - не проклятие, а дар, как бессмертие», - часто говорила она), естественно стала подыгрывать - выглядела она блестяще.

 Пляшущий в  Мулен-Руже ансамбль Березка - без трусов и в кокошниках, - привел тогдашних обладателей счастливых билетов поглазеть на русских красавиц, в меньший восторг, чем Гретхен - весь  контингент плавучего сарая - именуемого стоянкой для гидропланов, к которой прилагалась еще и заправка.

Лётчики и наркоторговцы, глядя на неё, дурел от счастья.
 
   Она, словно львица, вышла из таксомотора, шофер которого уже было высунул голову, что бы отвесить ей на прощание какой-то комплемент, но был быстро задвинут громадной ладонью Ганса внутрь салона. 

   На ней был черный парик, тигровый платок, темные очки - в пол лица, красный блайзер, который в самый раз прикрывал  ее в самый раз задницу; потом шли тигровые же, сильно обтягивающие ее в самый раз ляжки, заправленные чуть выше колен в сапоги  красной лайки на 15-сантиметровой шпильке. Поскольку карманы ее красного блайзера были увенчаны толстенными  позолоченными цепями, можно было сделать вывод, что девушка отоваривается в салоне Коко Шанель, та немцев умела одевать.

    Гретхен прошла по доскам, перекинутым от берега до сарая так, как будто ходила здесь каждый день по двадцать пять раз, и все время на шпильках, ловко подала обе руки млеющим латиносам, и тут же спросила, разумеется по-немецки:

     - Где тут у вас руки помыть?

    Латиносы, все свободное время глядящие в подпольных кинотеатрах порнуху, которая всегда была озвучена по-немецки, осатанели окончательно. (создавалось такое впечатление, что эта несчастная побежденная страна превратилась в сплошной порнопавильон*).

 Доски же мостков тем временем прогибались под Гансом, который пер на себе первый ящик, а думал уже о последнем только в связи с тем, хватит ли ему места для свершения мечты, или нет.

    Места не хватало, ящики привязали к нижним крыльям - веревками, отчего они стали держаться только на тросах крепления к крыльям верхним. Ганса ничуть не волновало, как он будет со всем этим взлетать, он понятия не имел, как водить самолет - он был близок к любимой, и его сумасшедшая страсть  пугала своей несгибаемой силой.

    Он посадил Гретхен впереди себя, латиносы с горем пополам запустили им поршневой движок, Ганс подергал ручку на себя, биплан резко взлетел, после чего Ганс сразу же проломил своими кулачищами фанерную перегородку, отделяющую его от Гретхеной задницы - та стала визжать.

    Мечты самца стали таять после того, как тот уяснил себе то, что ему до сих пор и в голову не приходило: оказалось, что управление самолетом хоть как-то отличается от вождения автомобиля. Аэроплан то взрывал понтонами зеленую гладь океана, то резко взмывал в воздух.

    - Отдайся, Гретхен, - упрямо твердил Ганс, пытаясь содрать с беспрерывно визжащей девушки ее ажурные чулки - через дырку в переднем пассажирском отсеке.         

    - Лети прямо, идиот! - визжала девушка, одной рукой придерживая на себе упругую ткань, а другой пытаясь пригвоздить гансовскую клешню, случайно оказавшейся под ее сидением отверткой.

    - Хорошо, - чеканил Ганс, словно маршировал на плацу. - Я сейчас приземлюсь во-он там, где помельче, а ты пока раздевайся - у нас начинаются отношения.

   Гретхен развернулась вполоборота, и с ненавистью взирала на Ганса - так могла смотреть только искушенная в сильной половине женщина, перед которой, по дикому стечению трагических обстоятельств постоянно светился мужчина, единственный мужчина на всей земле, которому она искренне желала смерти - а вообще-то она, как и всякая стоящая шлюха, мужиков любила и, что самое главное, умела оценить (вот Бендера она оценила с первого, как говорится, взгляда).
   
Ее лексикон не блистал обилием эпитетов, кои употребляла бы в такой ситуации такая языкастая волчица слов и фраз, как всем известная Стэлла Рубинштейн (деспот, мерзавец, насильник, узурпатор и т.д.), хотя  и они были употребляемы чисто формально  -

“чуть поломаться для приличья, дружочки наш священный долг, и повинуясь сей привычке - нет, не могу и т.д.” –

так поется в довольно откровенной средневековой девичьей песенке - на пути в костер святой инквизиции.

    Гретхен была образованной девушкой, и читала немецкую классическую литературу, игнорируя беспощадную, к разного рода обманам социологию, трактующую нормальную женскую психику, как оптимальное отсутствие извилин.

 - Да я скорее отдамся... Ай!!! - орала она с перерывами на визг, - павиану, пауку, ниггеру, латиносу, корейцу, японцу... А-а-а!!! Змее, червяку, стаду арабов, чем тебе... Сволочь!
   
Между тем “Ньюпор” лег на правое крыло и стал падать. Гретхен стала визжать беспрерывно, как будто у нее были не легкие, а кузнечные меха. 1.*

------------
 1.  Маленькой еще девочкой пела она в лютеранском хоре, где и поимел ее впервые отец-настоятель, неисповедимые пути наши стартуют, как известно, с самого детства - кто с детства любит паять, изобретает лампочку, - это закон развития, ничуть не хуже, чем тяготения.*
-------------

     Каким-то чудом Гансу удалось выровнять самолет, и они резко потеряв высоту, все-таки плюхнулись на воду, что могло свидетельствовать либо о дикой удаче, сопутствующей немецкому офицеру (может быть, ангел небесный, забыл про то, что каждый должен быть наказан за грехи, а может, спасаются те, кто чётко выполняет приказ),

 либо о скрытых талантах воздухоплавателя. Но не это сейчас вдохновляло Ганса. Его вдохновляла сидящая и впереди Гретхен. Ее крик тем более резал слух, что мотор антикварного биплана пару раз чихнул, и заглох (как  оказалось – навеки*).
 
  Остров Бримана уже находился в пределах видимости невооруженным глазом - только вот пальмы как-то странно ложились на бок, и Ганс тут же изобразил, что столь лихой посадочный маневр он проделал специально. (Сам Бриман уже к этому моменту свой глаз вооружил, и мог различать текст, воспроизводимый алчущим до любви самцом, по движению его пухлых губ.)
   
Ганс полностью разрушил перегородку, снял с болтов переднее кресло, подтянул его к себе, вместе с девушкой, и стал твердить ей о сексе, словно колотил молотком по дереву, с отвратительной, как ей казалось, периодичностью. -  Отдайся, Гретхен, - говорил он. – Гретхен, отдайся.

      - Пошел вон, урод, - сказала она, отпихивая его руками в грудь.
      - А Рудику бы дала?
      - Рудику дала, даю, и буду давать.
      - А чем я хуже Рудика?
      - Он выше тебя.
      - Нет, я выше его.
      - Не в этом смысле, идиот.
     Тут Ганс огляделся на  странно изменившийся океан - он как будто сразу почернел, но это его ничуть не смутило, и он выпустил свой предпоследний заряд:

      - А ты знаешь, что Рудик твой - педераст?
    - Нет, он не педераст, - с сомнением возразила Гретхен, покрывшись пятнами (ее всегда возбуждали мысли о мелком мужском хулиганстве, порой похожем на жульничество.)

      - Верь мне, Гретхен, Рудик давно собирается сказать о любви. Своей ко мне.
        - Что? Рудик? С тобой? В жизни не поверю.
        - Почему это Рудик не может быть в меня влюблен? - обиделся Ганс. - Я слышал, что дружба со временем может перерасти в  любовь.
         - Господи, да что это ты несешь? Какая любовь, какая дружба - ты посмотри, куда ты нас завез с этим проклятым золотом! - она попыталась перекинуть через левый борт истребителя ножку, чем привела Ганса Шванца в восторг:

  Ветер рвал водяную пыль мелкими слоями так, что даже не успевал поднять волну - над океаном сгущались тучи. - Идиот, - твердила Гретхен, осознавая ужас своего положения. - И на конкурсе идиотов ты бы занял второе место, потому что ты - идиот. Чини мотор, идиот!

     Но Ганс в моторах он не понимал, ибо был гуманитарий, стихии он не боялся, ибо было ему на стихию наплевать - этот паренек из детской коричневой бригады Гесса (которого потом эти же пацаны и ухлопали), в своей жизни видел такое, что прозрачными морскими водами его напугать было нельзя. Ветер меж тем усиливался каждую секунду, океанскую гладь рвало наплывами.
   
  - Слушай, Гретхен! - выпалил Ганс свой прощальный салют - он почему-то думал, что это сработает. -  Берем ящики себе, летим на Багамы!

- Какие Багамы, идиот, ты же не умеешь летать, эсэсовец ты недоношенный! Заводи мотор, засучай свои сраные штаны, лезь, делай что-нибудь, нас же сейчас перевернет ветром!

     Девка вдохновляла на изнасилование. Её, как будто в шутку вылепил сам стервец Эрот – из ароматной плоти.
 
     - Включай мотор, сволочь! - орала Гретхен, молотя Ганса кулаками по широкому черепу.
      - Ладно, ладно, - бормотал Ганс, прикрывая голову, и одновременно пытаясь ей думать. - Прости, дура. Прости, что я не такой, как все.
      - Бог простит, потому что это - его ремесло, - процитировала она своего знаменитого соотечественника Г. Гейне,  это был ее любимый поэт.
 
    Ганс не умел страдать, как-то не выходило. Он всегда спасался из самого, казалось, дурацкого положения - вот, например, в истории все с тем же деревянным сортиром, - то, что про них с Рудиком в конце концов просто забыли, была заслуга Ганса – он просто наставил ствол Рудику в висок, и приложил палец к губам – без ствола в ухе ни одно живое существо не могло выдержать этот фекальный ад (а другого не бывает).

Так что собственную любовную трагедию он собрался пережить сразу после шторма - резким и решительным броском.

  “Ничего, - думал Ганс, - сейчас заведу мотор, прилечу к этой сушеной "Мертвой Голове" - Бриману, утоплю его в море, выпью шнапсу, разойдусь”.
   
    Однако в тот день проведению было угодно распределить удачу не среди тех, кто обладал видимыми благами, о которых смертные могут только мечтать (раритетный биплан «Ньюпор», ящики золота, Рио, мужчина, женщина, пистолет, и, наконец, шквал – как испытание, хоть кино снимай.)

Внезапный, страшной силы порыв шквального ветра понес самолет в открытое море. Желанная девушка визжала, как могла, начинающий пилот крутил ручку штурвала в разные стороны, как будто таким образом можно было запустить антикварный мотор, пока не вырвал его, что называется, "с мясом", - таким образом, он, совершенно безо всякого страха перед стихией, демонстрировал своей принцессе силу.
    
Ветер то поднимал “Ньюпор” в воздух, то вновь кидал его на воду. От одного такого удара с треском отломилось и повисло на растяжках, и пыльных тряпицах, правое крыло - вместе с шлюхенмановским добром.

 Одну за другой отрывало нервюры, как спиливало каким-то мгновенным лобзиком, и с таким дребезжащим звоном, словно вылетали клавиши из рояля.

    В один такой момент, когда надежда на то, что их принесет на какой-нибудь клочок суши, растаяла, Гретхен лишилась чувств - от страха.
   
 Ганс перестал терзать ее тело - он вдруг ощутил себя славным рыцарем Лонселотом, в той его трактовке, какой его когда-то подкинул мировой литературе Гривадий Гарпожакс.

   Немец был счастлив - он не верил в смерть, как не верил в нее тогда, когда с ее приходом смирился Рудик, растопырившись в том белорусском очке, как корова, которую запихали в бомболюк "СУ-21".

   Левое крыло все еще торчало, а к нему были привязаны шлюхенмановские ящики - в них было золото.

   Ганс расхохотался, и грохнул кулаком по приборной доске "Ньюпора" - та осыпалась, как труха, а девушка сползла к нему в объятия. Ветер пел ей колыбельную.

______________________________________________


Одиссей сказал на прощанье своей Красной Соколице с синими глазами, ибо мы собирались в поход – обратно на Итаку:

- Нас раздирает между тремя святыми чувствами, и каждые тем сильнее, чем ближе ты, счастье наше – посиди пока в золотой клетке, раз и навсегда, ибо не надо тогда колотить себя по грудям, и заявлять, что все вы мастера, а я, стало быть, ТА САМАЯ Маргарита, только в более широком смысле слова, и что ты заранее молилась - эти вагинальные стандарты нас мало интересуют, для нас главное – идея.

Подошел Патрекей, напустил  на Соколицу нашего бешеного кота (56 кило – он и маленьким котёнком был о среднюю пантеру, потому что не было его*), и тот снял с неё новейший жучок «СОНЯ», и поняли мы, что Соколицу – Мастерицу нашу пасут с того самого момента, как она забила нас крылами, спасая от самих себя, а стало быть, от заранее предсказанной измены.

Пасет, как видно, демон, такой, что непременно с лицом Архангела, и напасти не избежать:

Как сказал Иосиф:

«Друг Телемах, Троянская война  закончена»,

от себя добавим, что и Соколицей случай типичный: её тогдашний хозяин так и не получил ее назад, но наслал стаю каких-то чертей – но мы-то были хоть и после войны, но значит в форме, ни хрена, отбились, и Соколицу не отдали – она каталась, привязанная в тороках у (*) Буцефала (Быкоголового, и объезжен он был – Александром – Двурогим*), а когда она просилась на охоту, Одиссей орал:

- Тридцать раз подумай, прежде чем в следующий раз осмелишься просить об этом!!!

Он отказывал ей в основном её кайфе: разлететься кругами, аки голубю, а от туда, с немереной высоты, завидев жирного, серого гуся, пуститься стрелою вниз, и стать невидимой, резать воздух со свистом, отбить ему башку: хоть и не ворон он, а всё ж не наша птица, такая птица для нас – корм.

- Тебя, птица счастья моя, никто никогда ни с кем не перепутает, ни днем, ни утром, ни после смерти, ни до неё – таких, как ты, больше нет.

Он боялся, что она Соколица эта, улетит, и удача к нам не вернется.

Так что мы только и делали, что пели:

Бог нам послал тебя, птичка Божия!
Если б не ты, не видеть бы нам ни еды, ни удачи, ни твоих соколиных перьев – в красный окрас, да такой, которым светится вот эта стотысячная задница какой-нибудь кремлевской шлюхи, ибо платье это – из драгоценных камней.

В тайне от (*) мы всё ж таки выпустим тебя на волю полетать, предварительно натянув вот эту твою служебную панаму на пояс целомудрия, - чтоб на нас не подумали, что мы какие ретрограды.













    Глава шестнадцатая: "ДЖАХАД, ДЖАХАД..."


«Царствие Аида», - объявил Одиссей (*), и плюнул в бездну.

Господи! – взмолились мы. -  Грехи наши велики, как безгранично время, которого нам не осталось.
Позже мы назвали это место

«психбольница для ноль-ноль седьмых»,

где главный девиз для агентов: убивает не трава, а жизнь. (Что с женщиной, что без них*).

Что в Пост, что в Святки, что в разговение – мы спутали навеки эти времена, ибо не постились, потому что нечего было жрать, кроме мяса, с нас в ночных кошмарах про Страшный Суд подёргало кресты,

Подушки бывали как переполненные памперсы, от слёз и пота,

И водка забирала, как в болото, потому что, как говаривал Р. Киплинг:

«Так всегда бывало весной».

Этой точки нет на карте земли, поскольку есть под землёй место со всеми его глубинными презервуарами и резервативами, ровно как и над землёй (это как а сказке про земной и небесный Иерусалим, придуманный тамплиерами*), так что это уже не точка на карте, это уже карта, только чёрная, и всегда крестовая.

(специально проголосовали «ЗА», что б потом кто не прозвал нас грибниками, а то еще чего – группой грибов, особенно если рассматривать весь этот кошмар из ближнего космоса*). 

Аид!

Крикнули мы ещё за 13 лет до этого очередного подвига Одиссея Хитрожопого (*). – Ты же изо всех сил хочешь казаться современным, так иди к нам – мы тут придумали Новое Искусство, основная характеристика которого чисто греческая:

«Ни х(ПИСК)уя, ни х(ПИСК)уя».

Тут имеют насильно, но зато дают добровольно, поскольку здесь, под жуткой символикой, которая, хоть и выглядит, как буква на той двери, что разделяет полы строго аналитически:

«Ж».

 И у тебя в аду – тоже, помнится, пребывали одни бабы:

на них весь грех за Трою – Елена пока еще не здесь, но для неё есть место.

(Плюс Ковчег, оказывается, в закладе, и скоро запросится к родным берегам, - выходит мы, как балласт собственному кораблю, все время гребём не в ту сторону, изыскивая на жопу приключений, и постоянно рассуждая, где ж он, наш красный «Кадиллак» с тигровыми сиденьями, ах, да, опять погоня, и всё про наши души (SOS – это для нас всё равно, что гипс носить, а тут ни рентгена, ни хрена похожего на ту систему, под которую ещё можно лечь*).   
 
Беду предвестили такие тараканы, которых ни один «Комбат» не брал, ибо длина такого лабиринта была равна количеству лавок Блакамана Доброго, героя Г.Г. Маркеса, которые начинались здесь, а кончались там, где сейчас рассвет – здесь же, у Аида, всегда ночь*).

- Аид! – вскричал (*). - Ты тоже часть сервиса, раз берешь деньги за вход. А как же быть с основной заповедью?

- Какой это? – вскричал Аид, плавая в таком пространстве, которое может только присниться, и то с похмелья. – «Подмывайтесь, я иду?!»

- Да нет, «кто скинет Зевеса, и пойдёт на крест?!» Поэт же пел? «Вот только жаль распятого».

(Он вспомнил, что нет ни хавки, ни к ней аппетита, и приблизился к сытому обмороку, ибо главное оружие против голода – воображение, которое, по заявлению специалистов от конфессий, «враг Дзена»*)

Чёрная лошадь как правило не проходит, но светится, так и Одиссей (*), черной лошадью не прошёл, но засветился – адским огнём.

Так что если он и проиграл этот дурацкий кастинг, то только потому, что это была не его игра, так что на самом деле поход к Аиду был выигрышным, ибо подбросила (*) ближе к Зевесу, нежели ещё куда, ибо кто побывал в Гостях у Аида, и не остался у него навсегда, ибо там всегда было чисто «кавказское»
гостеприимство, то есть чреватое ожиданием выкупа, а мы к этому времени изрядно поиздержались, да и выкуп за нас было заплатить некому, да и не больно надо – мы сами из любых жоп привыкли вылазить, то есть то вылезем из неё, то обратно залезем, и выглядим после этого, как Ульянов (Ильич наш дорогой*), в образе Вильгельма Телля, с пятиметровой правой ягодицей (в длину*), покоящейся на классической далианской подпорке,  в русской охотничьей классической традиции такая хреновина называлась завсегда «рогатина».


ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Загадка Вильгельма Телля» 1933, холст, масло, 201,5 -  346 см. Современный музей, Стокгольм.

Перед этим Одиссей (*) всю ночь уговаривал Калипсу дать ему без истерик, но та не вняла, (он умолял к нему хотя бы прикоснуться, потом ему показалось, что весь этот вулканический остров вибрирует, что случалось обычно, когда богиня сама себе лизала, то есть, проделывала себе то, что в миру доступно теткам не ниже значкистки ГТО*);

За что ему было просто сказано, что он – охуе(ПИСК)вший маньяк, и был повернут к нему зад в манере нагульновскогой Лукерьи, аминь.

Так что сердцем его постепенно завладел дьявол, приглашая насладиться той частью своего царства, где бабье отвечает за свою  вагину, а не сутенер, то есть, обратился к феминисткам.

К этому времени мы сами себе отменили цензуру, ибо были озлоблены, голодны, и походили на стадо позопрошлотысячных скелетов.

- Так здесь же та же Греция, только через жопу-с- сказал Аид.

(*) спросил его:

- Ну-с, какие у вас тут спецэффекты, кроме дыма и огня?!

(Так говорил Патрекей, у которого был, как и у Великого Мастурбатора, имеющего базу танка т-90 с, недавно проданного Саддаму в количестве 130 шт., да и не (ПИСК) у него был, а циркулярка – из чистого золота, про это в «Парамант» снимали кино, но продюсер оказался трансвеститом, так что ему этой циркуляркой и проехали*).

-Здесь всегда рады гостям, - сказал Аид. – Но после застолья всех имеют черти, - вон они, разминаются.

Мы, наконец, развернулись, и увидели оранжевое зарево над чугунными котлами, везде там были боксёрские ринги,  и бабы там бились за счастье присесть на чёртячью участь, чем бог послал, а чертей, как видно, не хватало. («Вот и безработица»*).

Черти были какие-то сказочные, все в латах стали С-75, все с каким-то говном, типа секир, на которые Ваня Грозный сажал своих стрельцов (помнишь, Вася, чувака такого, по фамилии Скуратов?!*), и сплошь все были, как железные дровосеки в поисках своих забытых сердец, а царь мёртвых Аид, стало быть, был тут за разводящего, местный, стало быть, пахан.

- Ну что, промассируем простаты?! – вскричал (*), оглянулся, но нас не увидел – ибо мы всё ещё торчали с заклеенными ушами, и сирены распевали свои песни на погибель ему одному.

Когда же наша миссия оторвала нас от этой сучьей суеты, мы увидели (*), заливающего себе в пасть огненную воду (!*), и вещающего:

- Я такой же солдат, как и ты, только у тебя яйца обуглились, а у меня тоска по Родине. Вот, видишь, скажем, на мне калоши советского производства, так вот, французы говорят, что у них гондоны лучше американских, а на мне такая резина – триста лет назад в них старуха с колокольни шлёбнулась, сама вдребезги, калошам хоть бы (ПИСК).

- А что это за слово такое? – спросил Аид. - «ШЛЁБНУЛАСЬ».

-  Не туда слетала.

- А что за старуха? – спросил Аид.

- Смерть.

Тут мы, обнялись, и зарыдали.
Пока мы рыдали, Одиссей (*) с Патрекеем, взяли смерть за уши, да и разорвали её на части, так что ровно оказалось пополам, в аккурат по (ПИСК)дячему периметру.

И пошёл потом (*) гулять по адским, как грится, стремнинам, волоча по обеим рукам это чисто славянское изобретение – бабу с метлой, пополам порванную, так в ступе и оставшуюся.

Он орал:

«Мне было весело с ней!»,

и только лет через сто добавил:

« Но всё же ж стрёмновато»,

ибо время значения не имело – уплыло оно.


ИЛЛЮСТРАЦИЯ

Кат.1, № 360
«The Persistence of Memory» (Soft  Watches) 1931.

__________________________________


       Как-то раз Великий Комбинатор Остап Бендер открыл, как всегда наугад страницу, своего знаменитого ежегодника, именованного им, как новую транскрипцию и без того огромного количества переводов “1001 НОЧИ” - это была страница 599.

    В который раз он был поражен собственной прозорливости - то была его одна задумка, готовая сработать после выселения маленького, но гордого чеченского народа с родных мест родным генсеком – в сорок восемь часов.

    Суть аферы заключалась в том, что бы, по примеру Великой Екатерины, переселить сюда поволжских немцев, дабы те со свойственным им педантизмом, под видом японских одуванчиков высадили здесь маковый  Эдем, а потом выпустить чеченов обратно, предварительно собрав с Эдема урожай, заложив плантации на подпольной бирже в Гон Конге, а потом  получить за все это государственную страховку и сталинскую же премию - на подставное, разумеется, лицо.

   Приветствие организаторского таланта генсека, он перечитывать не стал - в конце концов, любой человек имеет право выпустить конформистский пар - хотя бы в собственном дневнике, разглашению не подлежащего и на массовые тиражи не рассчитанного. Но зато потом шла афера под номером “600” -

 Там не было ни дебитов, ни кредитов, там стоял один пароль, называемый  "Сека". А "Секой" называлась карточная игра, в которую Великий Комбинатор играл неплохо, но даже ему никогда не приходило в голову, что за нее можно получить 10-килограммовый мешок с золотом, если оказаться в нужное время в нужном месте - без гроша в кармане (это тебе не бабки под проценты в трехлитровую банку положить, хотя по пьяне бывало и такое*).

    Остап вспомнил, как перед этим удача слегка отвернулась, а фортуна, как видно взяла недельный отпуск - он был задержан прислугой одной парижской вдовствующей неформалки, при  попытке вынести из ее дома некоторые предметы живописи, кое-какие драгоценные металлы и камни, а так же небольшой компактный магнитофон, с целью его реализации в стартовой капитал - дело намечалось в королевстве Тонга, что недалеко от Новой Зеландии - у Великого Комбинатора возникла мысль продать неграмотному королю этого небольшого островного государства проект, касающийся выдачи гражданства беглым австралийским каторжанам, проект назывался:
               
                "Мировой интеллект - на пользу природе".

   Остап отсидел в каком-то сыром подвале с арабами, ни слова ни знающими ни по-русски, ни по-французски, зрел перед собой первых всадников этого апокалипсиса, потом с ними же сбежал - расстались друзьями, звали в гости, но адреса не оставили.

 Трое суток он валялся на ортопедическом матрасе "Муза", и ловил на ниточку голубей из чердачного окна отеля, где его приютила знакомая консьержка, - голубями он отъедался, консьержкой наслаждался, стараясь забыть предыдущий вдовий кошмар.

   Фортуна законифолила крылышками столь же внезапно, сколь только что забывчиво ушла - он просто проснулся, вспомнил, что голуби ловиться перестали, кончился хлебушек, да и они не дураки. 

   Он надел лучший пиджак, лучшие штиблеты и свежую капитанскую кепку со старой киевской мусорской эмблемой, и спустился в бар - там сидел, умирая со скуки и тоски по своему гарему, пакистанский плейбой, звали которого Аль Казук Хапар.

    Между делом Остап научил его играть в “Секу”,  потом последовали три хлопка, и какой-то курьер в челме-самолете и сапогах-скороходах приволок два мешка - один с золотом, другой - с таким гашишем, от которого, как потом говорилось, "слегка кружилась голова и здорово повышалось настроение", а на самом деле любой человек выпадал из нормальной, деловой жизни ровно на неделю, и был счастлив, даже при наличии несчастной любви.

    Дело было в той непричастной мине, с которой Остап от дурной зеленой пыли "сурово отвернулся", сказав, что у него "самого добра такого завались". (Что до пыли золотой, то сказал коротко: "если и от этого откажусь, то обижу вас, дорогой Аль Казук Хапар".)   

    Дело было в том, что Остап понял - когда эти воины востока  украдут расЧИПленный, или расЧИПят украденный атом, то поставят эту купленную цивилизацию, как говорится в народе, "раком". 

     Великий Комбинатор некоторое время мучился, ставить  этот свой подвиг в реестр, или нет - потомки могли заподозрить его в сокрытии истинных причин такой щедрости, однако потом доверился бумаге, и все встало на свои места, за исключением одного - прямо перед цифрой “600” следовала ремарка, как бы к делу мало относящаяся.
   
    Вот она:

    “ Когда- нибудь Голливуд спровоцирует Джихад, потому что эти евреи-сценаристы дадут в своих порнофильмах полную инструкцию, как похитить и запустить ядерную бомбу.”

   То ли явная, неподдельная ориентированность пакистанским миллионером в развратном круге игры, столь решительно пожелавшего расстаться с деньгами, произвела на Великого Комбинатора такое сильное впечатление, то ли он вдруг вспомнил трактаты старика Нострадамуса, и представил себе грядущий Апокалипсис настолько явно и отчетливо, что ему стало жалко тех, кто в этой жизни так и не успел получить никакого удовольствия - ни разу, например, не выпив того утреннего кофе, который должен быть только после запаха прерий - того, что в избытке имел Р. Киплинг.

   Перед ним был тот из его всадников (Апокалипсиса), что ежедневно зубрил Коран, и поэтому соблюдал святую его формулу, ту, что писана в Хадже, в суре двадцать второй:

22 (11). Среди людей есть такой, кто поклоняется Аллаху на острие: если его постигает добро, он успокаивается в этом; а если его постигает искушение, он поворачивается своим лицом, утратив и ближайшую жизнь и последнюю. Это - явная потеря!

22 (12). Вместо Аллаха он призывает то, что ему не приносит ни вреда, и пользы, это - заблуждение!

22 (13). Он призывает того, от которого вред ближе пользы. Плох господин и плох сотоварищ!

   Все эти три аята Великий Комбинатор перевел "степному волку", со свойственным ему тактом - по-русски, так, что тот так ничего и не понял 1.*

-------------------
1.  "....Если тебя обувают красиво, то ты будешь последним лохом не от того, что распознаешь обман, а потому, что если не дашь ему денег тому, кто очаровал тебя, значит, ты не настоящий джигит. А если дашь, а потом об этом пожалеешь - грех еще больший…"
----------------

    “Ислам покорит мир, - подумал тогда Остап, в холле парижской гостиницы “Монмартр”, любуясь на джигита, вытаращившего глаза на голых баб с подаренной ему на память карточной колоде, и немедленно заказывая себе стол с икрой и водкой. - Как бы мы не кувыркались, это у них все ключи, от квартир, где деньги лежат, они не боятся смерти, а когда отправляют христианина в другой мир, или дарят ему мешок с золотом, то, так или иначе зарабатывают себе место в раю".
               
      Великий Комбинатор всюду возил с собой подарок того пакистанца: номер “Исламик Ревю”, - этот плейбой был по образованней той группы, с которой он бежал из участка.

   В журнале была статья американского еврея русского происхождения Г. Гамова, который нашел среди апокалиптических текстов Корана  аят, который толковал, как указание Аллаха на водородную бомбу, а именно:

                “Небеса были дымом”.

    Все было в Коране, и указание на разбегающуюся Вселенную, образование Звезд и Галлактик, а так же на материал, из которого создан мир, и откуда он  черпает свою энергию.

    Американский еврей доказал, что там была вся наука, даже гелиоцентрическая теория Коперника находилась не где-нибудь, а в 36-м аяте 40-й суры:

      “Солнцу не надлежит догонять месяц, и ночь не опередит день, и каждый плавает по своду”.
               
       Все ученые мужья плавают на этой утлой лодочке великодержавности и веры, и англичане, и американцы, и истинные арийцы. (Других арийцев с подачи ученейшего мужа Ю. Семенова просто не бывает - какой же он к чертовой матери ариец, если не истинный?*), и те русские, кто успел сбежать из СССР - те, кто остался не в счет.

       Плывем, плывем, потом вылазит с плота неизвестно откуда какой-нибудь чучмек с автоматом,
     - Вот, теперь-то мы и сбросим всех евреев в море! - орет он, и все, кто с ним.
   Однако сионисты остаются с антисемитами, девушка уходит с французом, распевая марсельезу - этим все равно, с тех пор, как русские сожрали обмороженную армию Наполеона, как чукчи строганину.

  С террористом никто никуда не идет - его боятся все, и он от этого звереет. 
   
     А посему, между тем, как истинным арийцам бушующая стихия мешала заниматься своим делом, то есть тем, что Роберт Штумпфель в своем труде назвал “Культовые игры германцев как источник средневековой драмы” (Ха; Ель, -166), Генрих Белль рассмотрел “Глазами клоуна”, играющего в свой “Биллиард в половине десятого”;    трое благородных мусульман, подвиги которых воспело такое количество ученых мужей, что всех и не упомнишь, (ограничимся народным произведением “Рыцарь в тигровой шкуре”), занимались своим  кровным делом - нагоняли добычу, на манер горного орла, случайно запорхнувшего на океанские просторы.

   Любимый читатель может, при желании, легко представить себе подобную картину - вот летит беркут, весь в пегих перьях, как в овечьей бурке, чуть задремал, вдруг потом открывает свой орлиный взор, регулирует лучшую среди порхатых друзей оптику, и вдруг внизу себя, вместо привычных гор со стадами жующих не поймешь чего горными баранами, он вдруг видит внизу то же синие небо, только в нем уже не летают, а плавают.
   
   Конечно же, Беркут закайфует, как и каждый нормальный охотник, тем более, если море это будет теплое, а вокруг полным-полно голых теток.

  Итак, трое горных орлов в своем священном порыве домчались до Одессы, останавливаясь только для того, что бы залить бензин - они проехали через Сталинград, Элисту, дальше - степями до самой Одессы, (за ними уже гналась половина советской милиции, но никак не могла догнать*).

  Скоро они вступили на пляж в Одессе, море было холодным, пляж - пустынным, а февраль - праздничным, ибо они сразу нашли и технично похитили Абрама Рабиновича, вместе с удочкой и свежими бычками, а после  повезли пытать к нему же на квартиру – по адресу: Дерибасовская, д. 13, кв. 13.

    - Скажите мне, где север, и я вам скажу, где юг! - орал Рабинович, вырываясь из железных когтей, но тщетно - это был совсем не тот пароль (Согласно этой реплики его должны были душить кредиторы только послезавтра, и те были - крымские татары*).

   Хитрый Рабинович, увидев рядом со своей задницей дымящийся паяльник, и представляя себе, как возрадуется вся Дерибасовская, сперва собрался отправить мстителей в другую сторону света, в Индию, однако, он недооценил Абдуллу, - оказывается, тот либо знал, либо догадался, что у Бразилии нет границы с Кашмиром.

   Они долго смотрели друг другу в глаза, точно в той позиции, как это было в Красном Кутаке Саратовской области европейской части СССР:  ответчица - в мешках, истец – вверху, к насилию готовый.

   Рабинович лежал на тюках, и ждал, когда же его изнасилуют, ибо видел по глазам Джавдета, что тот орел, находящийся с идеале универсальности; Абрам Карлович оценивал, насколько ему сейчас может быть полезен Саид, и, самое главное, насколько разумен самый их главный горный орел - он все никак не мог запомнить его имени, и потому называл его Абдуладзе.

    В мешках, на которых возлегал Абрам Карлович (должно быть в древнем человеке варварское зерно*) было его следующее изобретение, после витаминизированных консервов “ВИСКАС”, заменявшего бабкам стрихнин.

  Это было новейшее средство от женской менструации - прокладки из сдобренной одеколоном “В полет!”  стекловаты, использующейся обычно в теплоизоляции канализационных труб диаметром в три дюйма (89мм).

    Рабинович, этот гений обмана, разложившись на товаре, не мог не обернуть ситуацию в свою пользу, а потому распростер руки к мстителям, и проговорил свою стандартную реплику:
    
     - Друзья мои!
 
 Этим он навлек на себя рывок Джавдета, на которого такие слова всегда действовали стандартно - он отрезал голову и уста, их произнесшие, ибо сколько было у него друзей – всегда его сдавали.

  Однако, как и в процессе пыток краснокутакской вдовы Катерины Матвевны, Джавдета придержал Саид, так что тот вновь полетел на пол, пробив своей железной головой коробку из-под контрабандного товара.

  Товар посыпаться, сверкая сертификатами «минздрава», на счёт его полезности, дальше выпали листки с инструкцией по применению одеколона «В полёт», если надо было быстро вылечить цирроз печени.

   Рабинович не мог не использовать ситуацию в своих коммерческих целях, как киплинговская Багира не могла не поменять дохлого быка “там, у излучины” на пацана, прекрасно зная, что тот в скором времени поимеет все индийские джунгли, навсегда разделив животный мир на зверьков «вредных» и «полезных».

  Рабинович был не глупее кошки,  потому пукнул и сказал:                “Ой!”, предварив в жизнь прекрасное напутствие для всех самураев - “Лучшая защита - выпадение”, и еще вспомнив фронтовую песенку “Батальонный разведчик”, и именно тот ее куплет, где поется про “Я телом ее наслаждалси”, потом: “Я бил его в белые груди”.

А потому он полез под кровать за протезом, припевая «а там писаришка штабной».

    Хотя Рабинович был лагерным писаришкой, а под койкой не оказалось штабного, он сообразил, что лучше зарыться в прокладки, и не болтать в ущерб Лысому, памятуя, каким образом тот расправлялся над врагами:

так владеющий искусством ремарки драматург заменяет "падает, умирает", на "встает, танцует", - если к нему вдруг приходит женщина, и приносит ему, скажем, водки.


    Джавдет поднялся с пола, весь в гигиенических средствах, как ежик в яблоках, и с вопросом в глазах, чувствуя  тик в левом глазу. 1*.

--------------------------
  1. - Подозрительность - она мешает нам жить, - говорил Одиссей (*) понимая граненый за праздник согласия, труда, и еще чего-то (это было 7 ноября, но новому стилю). -  На ней зиждется весь изыск шекспировской драматургии -  все, адюльтеры, убийства, письма, платки, духи, климаксы, шпаги, забвение, смерть - все это торчит своими волосатыми ногами на подозрительности. Она губит окружающую нас среду, как казаков темперамент. Особенно кубаньских - это у них принято отплясывать на протезах, демонстрируя жизнелюбие.
________________________________


  - Что это у тебя - Тора, в которой суд Аллаха? - спросил Джавдет. - Мы низвели Тору, - судят по ней пророки, которые предались.

      В результате короткой стычки "за истинную веру", мстители обзавелись и паспортами, и контрабандным товаром, и адресом Лысого, (Рио – де – Жанейро), и, что самое продуктивное, южнокорейским сухогрузом “КИМ ЧЕН ИР”, идущим в Сеул, но по воле трех вооруженных международных террористов, переориентировавшим свое беспечное, как первая любовь, плавание, строго на запад.
 
   Южные корейцы отправились в противоположную сторону, ибо взяты были в залог, или плен - нету никакой разницы, у нас всегда военное время, человечество за всю свою историю прожило совсем без войн всего 44 дня, как говорят историки, но был бы жив Шопэнгауэр, наш пылкий Шопэнгауэр, никогда не верящий историкам, он бы и эту цифру опроверг - человечество не жило в мире ни одного дня.

    Абдулла, разворачивая корабль на запад, предварительно отрубив капитану голову, (ему показалось, что тот все время щерился), назначил на его место первого помощника, вышел на мостик и объявил по громкой связи:

                -  Я песни люблю.

 Так сказал немногословный оратор, пускающий корабль в дальнее плавание, подразумевая то, что мы называем изыском музыкального вкуса, а совсем не ДЕЖА ВЮ.

 Он сам никогда не путал свои музыкальные феномены с эффектом собственной ассоциативной памяти -  в отличие от многих «мастеров налёта» мира сего, Абдулла игнорировал попадание типа “Дед мороз – детство»; «шняга» - зона; гимн  - Родина и т.д.

 Он просто избирал лучшее, что может быть у композитора, а то и целого народа, ибо был уверен, что никакой гений не мог при жизни сочинить больше того, что смогут оценить потомки, будь они даже тридцать раз необъективны – нужна всего пара музыкальных тем.

  Абдулла потребовал всякий следующий день петь ему  увертюру Дунаевского к фильму «Дети капитана Грандта», под которую с детства лил “красивые крупные слезы”, от чего первый помощник заулыбался навсегда.

     - Рули в Бразилию. Знаешь где? - спросил его Абдулла.

   Первый помощник кивнул, - ему было всё равно, куда гнать посуду, от него ушла жена.

     - Хочу поймать одну лысую обезьяну.

   Первый помощник опять кивнул - он ни слова не понимал на языке гор, но ему было предварительно подробно объяснено на английском наречии Рабиновичем, куда и зачем плыть - сам же одесский вор был любезно предоставлен свободе - на границе нейтральных его бросили в объятия февральского шторма на крохотной шлюпчонке, ему были любезно возвращены и снасти и бычки, со словами: "Мы не воры, мы - мстители".

  Джигиты не спрашивали ни у какой таможни никакого "добра", просто уплыли ночью на запад, вот и все.
   
    Транс атлантический переход стартовал: остаток корейской команды  молча отрабатывал долги помилования, матросы старались не показываться мстителям на глаза - когда те желали обедать, то рис уже дымился, а когда новые хозяева корабля смотрели на горизонт, выстроившись на носу, словно старинная корабельная скульптура, изображающая спортивно-хореографическую композицию под названием “Трехглавая кукушка”, мир  безмолствовал.
   
   На  четвертый день пути, сразу после выхода из Гибралтарского пролива, у берегов Морокко, прямо напротив порта Касабланки (дело было ночью, манящие огни проплыли мимо, корейцам было не велено никуда заходить), между джигитами случилась разборка.   

   Лунной ночью, сидя каждый на своем ящике из-под стекловатных гигиенических прокладок “Возьми ее”, созерцая огни Касабланки, согреваясь под лучом аварийного прожектора разыгрывая на  квадратном деревянном ящике, участники погони разыграли партию довольно популярной на Кавказе игры “В очко”.

    После трех с половиной часов молчаливой, беспрерывной игры, когда Саид с Джавдетом уже были не в состоянии укладывать свои израненные  задницы на целевые, и пусть даже ни хрена не впитывающие прокладки, Абдулла, которому везло в карты, и как показала ситуация, в любви, почему-то встал, стал сам себе насвистывать джаз, стал как-то странно передвигаться, будто им кто-то управлял - казалось, он сам дивился собственной прыти. ("Кто верил, кто утратил веру..." – сказал Поэт*). 

    Танцуя, он чихнул, поправил чалму, и горячо заговорил о боге.

    - Коран - он учение любит, - сообщил пританцовывающий совсем не в традиции мусульман, Абдулла.

 Остальные террористы, ни хрена не поняв, тоже пустились в пляс, - для них это было счастливым избавлением от игры по их воротам.

- Отец сказал мне, - продолжил танцующий Абдулла. - Садись на коня, и возьми сам, все что хочешь, если ты сильный и смелый. И вынес мне Коран, а я думал - раз сказал про коня, значит даст коня. Так-то вот.

    - Мой отец мне ничего не сказал, - медленно, старательно скрывая гримасу перенапряжения, произнес Саид. - Джавдет убил его в спину. И забрал барана.

    Абдулла вопросительно взглянул на Саида - так оценивает орлицу орел.

    - Больше у нас не было, - добавил Саид.

    Абдулла  с облегчением  вздохнул, а потом дал из своего  "ППШ" короткую очередь в ящик с прокладками - они разлетелись в ночи, на фоне звезд, белыми птицами, похожими на чаек.

    - “А те, кто усердствует в наших знамениях, пытаясь их ослабить, - они в наказание будут ввергнуты", - пропел Абдулла, представляя балагановскую голову, плавающей в четверти.

    Саид медленно вознес руки к небу, и тоже блеснул цитатой:

     ”Тех же, которые не веровали, я накажу сильным наказанием в ближайшей жизни и в последней, и нет им помощников!”

        Настала  очередь блеснуть эрудицией Джавдету, и он не заставил себя ожидать:

     Он выхватил из-под бурки пару  пасатиже с красными заизолированными ручками, (первые у  него были, вторые он вКрасном Кутаке отбил у Катерины Матвевны, те самые, которыми правил серпы и молоты красногвардеец Сухов, на них тоже было клеймо “Комбриг М. В. Колун” - это было первое суховское именное оружие*)

     “О, сонм Джинов и людей!   
    Если можете проникнуть за пределы небес и земли, то пройдите!”

   Ссора состоялась. Каждый из джигитов понял слова, сказанные неграмотным Джавдетом, не понимающий сути, за ними таящейся, по-своему.
   
  Образованному Абдулле стало ясно, что выходит новая компиляция из обрывок и фраз Книги Книг, звезды разом упадут на землю, и срочно нужен жертвенный баран.
 
   Они встали, как вкопанные, и  напоминали возвышающиеся в ночи три армейские ротные палатки, только с головами. 

 Дальше в ночи звучали одни только цитаты, мутящие и без того богатое мужское воображение:
 
     “Всякий раз, как сготовится твоя кожа, я заменю ее новой кожей, чтобы ты вкусил наказания, Саид!” - взвизгнул Джавдет 4-й аят 59-й суры, опять запамятовав, что он - никакой не Пророк, а просто пожиратель чужой овцы.

    “Тот, кто толкует Коран по собственному усмотрению, попадает в ад, - сказал Саид 5-й аят 3-ей суры, и взмахнул рукой с кинжалом.

   Командир бригады быстро сообразил, что сейчас по шершавым черным бурками может политься алая горячая  кровь, и жестом остановил зреющую драку.

     “Держитесь за ветвь Аллаха все, и не разделяйтесь, и помните милость Аллаха вам, когда вы были врагами, а он сблизил ваши сердца, и вы стали по его милости братьями”, - сказал  98-й аят 3-й суры мудрый Абдулла, и отвернулся справить нужду, а заодно испытать прокладки.

 Саид с Джавдетом сразу стали рвать друг другу глотки и захрипели, как два тоскующих быка, которых перецепили кольцами в ноздрях.

    Они на всякий случай побросали свои кинжалы на палубные доски, исключительно для того, чтобы дожить до судного дня (то есть присесть на золотое судно, вносимое и выносимое разноцветными рабынями), они двигались в ритме ламбады, творили в ночи свой кавказский танец - и были, как символ всякой схватки.

    Черти душились, рядились, клялись без крови.

    Саид уже сжимал богомерзкий кадык собрата по вере, и врага по жертвенной овце, он уже собрался вырвать его и забросить в черную воду соленого небытия, как Абдулла вдруг выхватил в очередной раз свой ППШ, подбросил ящик с прокладками прямо под свет прожектора, и стал держать его короткими очередями в воздухе - что, что а стрелял он неплохо.
 
    Джигиты решили, что палят в предупредительном порыве, дружно присели и решили, что спор есть спор, но истина дороже.

   Плавание продолжалось. Террористы, взявши друг друга за руки, а кинжалы в зубы, отплясывали лезгинку на просторной палубе сухогруза.

   Потом они заставляли свободного от вахты, первого помощника капитана “без головы”, которого уже давно жрали черноморские моллюски, наладить прожектор под углом в 45 градусов по отношению к воде, и подкидывать им для стрельбы  контрабандные прокладки в воздух -  у них были крылья, они летали, как бумажные галки, и придумал их Рабинович - ему хорошие идеи всегда приходили во сне.

    Средства разрывались в воздухе, как воспетые Великим Сальвадором заминированные лебеди, джигиты жаждали сражения. 

    Привинченный наручниками к штурвалу корейский матрос мечтал о буре, которая смыла бы этих дикарей с палубы корабля, в трюме которого жил его любимый  “крысиный лев”, выживший среди всех крыс в трюме, куда раньше боялись заходить люди, и сожравший как-то с десяток котов, выписанных из Лиссабона - прямо с порта.

   Он мечтал запустить своего крысиного льва прямо главному террористу, тому, что с бородой, прямо в галифе.

  Первый помощник, подбрасывая товар, рискуя быть застреленным, думал то о маме, то о своей первой любви.
   
    Когда джигиты расстреляли все свои патроны,  их сморил сон, и они разлеглись прямо на палубе. Бедный кореец свалился в кучу прокладок недалеко от них. От страха появилось недержание - он не стыдился своих нахлынувших недугов, потому что разочек уже как-то бывал в залоге, правда у арабов, и больше всего на свете боялся, что это когда-нибудь повторится. Как говорится, дождался.

   Погода была удивительно хороша, был полный штиль, корабль спокойно бороздил океан, и Абдулле приснился сон.

   Снилось ему, что он - своем, мусульманском раю, что он - ангел, летящий на крыльях, дарованных за успехи в Джихаде, над прекрасным городом - с дворцами, наложницами, рабами, верблюдами, жарким солнцем на небе, желтым песком в долине, и синим морем - если смотреть по правое крыло.

    Снилось Абдулле, что он счастлив, как никогда, и летит он к Пророку Муххамаду с докладом о новом кандидате на райское поселение.

    И понимал Абдулла, что Мухаммад непременно будет экзаменовать его, младшего, надо понимать, ангела, на знание Корана, и что если он, Абдулла, этот экзамен не сдаст, сам Муххамед срубит ему башку, и что попадет он после этого в ад, про который в Книге Книг тоже все достаточно внятно сказано, - зубная боль, и никаких тебе гаремов, если только активный и мужской.

    Вот он увидел старичка, летящего на ковре-самолете,  маслянистыми глазами обозревающего там, внизу, на площади этого небесного Багдада, продаваемую блондинку - должно быть, отбитую у католиков в каком-нибудь небесном сражении за веру, вот старик выдернул из бороды волосок, вот он сказал страшное заклинание:

     “Трах-тибидох-тох-тох!”, - и (о, чудо!), красотка сидит у него на цветастом ковре, без чадры, прозрачных, с небесными звездочками кальсон, и в таких же звездных трусах.

      - Хоттабыч! - представился старичок девушке, еще раз сказал заклинание, растворился в пар, залетел в бутылку, и вот красавица уже выпивает его, как старое, но крепкое вино - из горла, а тот тащится.
      
    Абдулла приглядывается, чтоб запомнить, на кого стучать Мухаммаду - и мчится дальше, ибо знает, что у него миссия, но на всякий случай запоминает это волшебное заклинание – «трах-тибидох-тох-тох».
    “Джин, наверное”, - думает Абдулла.
   
   Снилось Абдулле, что летел он дальше, а черные крылья его шуршали на ветру - вон она, торчит самая высокая в мире башня, в ней восседает Мухаммад, выше только Аллах.

     “Куда,  - думает он, подмахивая себе черными крылами, - куда ж залететь? В дверь или в окно? Если в дверь - так это каждый может, даже и не ангел, - приходит Абдулле спасительная мысль. - А вот в окно - в окно могут залетать только ангелы и птицы, больше никто".

   Таким образом, сомнения проходят, и Абдулла залетает в окно - он так решил, и сказал себе метров за десять (локтей) - да будет так, и вдруг (о, ужас!), он не вписывается в узкую бойницу башни, и сносит крылами весь разноцветный витраж.

   От звона стекла Абдулла проснулся. Он посмотрел на звезды - их было столько, что, казалось, были бы они изумрудами, и собери их всех в мешок - только какой-нибудь небесный великан смог бы столько унести.

    “Это бесконечное время - между мной и тобой", - пел марокканский трубадур в горящей огнями Касабланке, которая фонарями борделей мешалась с дорогой в Млечный Путь.

    Абдулла решил во что бы то ни стало продолжить просмотр своего чудесного сновидения, и встретиться с пророком Мухаммадом.
 
     - Это знамение, - еле прошевелил бородатыми губами Абдулла, осмотрел с презрением и жалостью своих храпящих спутников - им тоже, наверняка, снились сны, но только безо всякого знамения.

    Он быстро уснул, и во сне себя поздравил – ибо, наблюдая Млечный Путь он  взмолился, и Аллах избавил его от объяснений с Пророком за разбитое стекло - в самой высокой в мире башне, - в этом небесном Багдаде.

   Более того, он увидел прямо перед собой самый красивый кальян, который он когда-либо видел при жизни.

     Он обнаружил у себя в зубах штуцер, потом сладкий дым в легких, а потом уже и кайф - он смело поднял глаза и увидел перед собой Мухаммада.
   
   Пророк полулежал, развалившись в ложе из шкур горного барса, кушал виноград, сортов которого рядом с ним пребывало не меряно - а так же всего остального.
      
   “Где ж вы кони, мои кони, что несут во весь опор?” - подумал почему-то Абдулла, и от собственной мысли содрогнулся - он вдруг представил себе, как среагирует Мухаммад, если он начнет сейчас нести этакий вот неканонический текст, но потом быстро успокоился, совершенно отчетливо представив себе бесконечность своего путешествия в недра Книги Книг - прямо на небеса, - в этот небесный Багдад.

       - А из плодов пальм и лоз мы берем себе напиток пьянящий и хороший удел, - сказал Мухаммад, хлопнул в ладоши, и кальянный штуцер, слегка поизвившись в пространстве, залетел пророку в рот. Абдулла прочел 16 Аят  42-й Суры:
      
- Поистине, в этом знамение разумных!

    Мухаммад посмотрел на Абдуллу нелюбезно, и выронил изо рта штуцер:

       - А те, кто усердствует в наших знамениях, пытаясь их ослабить - они в наказание будут ввергнуты! - сказал Пророк 38-й Аят 3-й Суры, трижды хлопнул в ладоши, златая дверь без скрипа отворилась, и в башню - откуда-то, как показалось Абдулле  с самого синего неба, залетела та самая красотка, что присаживал к себе на ковёр тот хитроумный джинн, что назвался Хоттабычем. 

      - Фатима! Дочь моя! Прочти, кто там просится с земли в Рай?
 
     И приснилось Абдулле, что он в этом правильном мусульманском Раю, с поклоном передает Фатиме, прекрасно зная, что она Мухаммаду никакая не дочь - а какого-то жидкообразного шайтана наложница, свиток, та разворачивает его и читает не «Усама Бен Ладан», а совсем наоборот:

                “Доди Аль Файед”.

   Тут видит Абдулла нарастающий гнев в глазах Пророка, и вдруг говорит то самое проклятие, каким шайтан Хоттабыч заманил эту, якобы Фатиму.
   
    И увидел он прямо перед собой кривую саблю пророка Мухаммада, и услышал он свои последние слова:

  47 (4). А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то удар мечом по шее...

     Абдулла проснулся в поту, и увидел, что на небе собирались тучи, стал накрапывать дождь, прожектор потух, а корабль раскачивает.

   “Убегаю от шайтана, побиваемого камнями!", - взмолился Абдулла, и возмечтал забыть этот сон, но чем больше он старался его забыть, кутаясь в бурке и, щупая кинжал, тем больше подступал страх перед этой ночной бездной - кругом была черная вода и черное небо, и не было вокруг ни пустынь, ни гор - земля осталась позади, впереди никакой земли он не видел.

____________________
    В тот день здоровенный бродяга лось увел у нас двух лучших выжлецов - Габоя и Журая, и наша ГОНчая стая осталась без вожаков - братьев.

   Мы молча попивали коньяк, и смотрели на огонь, обставив камин стульями, диванами, шкурами и книгами.

   Одиссей (*), кажется, взял за правило усугублять всеобщую тревогу чтением Юнга. Он носил “Феномен духа” с собой даже в гальюн ковчега, и выходил из него, скрипя зубами.

   Кто-то из нас спросил его о качестве стула, а в ответ он прочел тот кусок об “Улиссе”, который его, по видимому, особенно раздражал.

   - Мне самому никогда не пришло бы в голову относится к автору “Улисса”, как к шизофренику, - написал профессор. 

   - Ну и что? - не поняли мы.
   - Да кто он такой, чтобы относится, или не относится к  Джойсу, как шизофренику? Еб(ПИСК)аная профессура.

    Для того, чтобы отвлечь (*) Одиссея от чтения шизофреников, мы стали вспоминать Поход Александра, звали которого в священной книге мусульман «Двурогий».

   Мы начали с помпезного Квинта Курция Руфа, и нашли то, что надо:

    “После этого он подошел к Кавказу и расположился там лагерем; некоторые называют эту гору Парапамисом.”

   Потом перешли к бесстрастному Арриану:

“....Не следует, впрочем, подвергать слишком точному исследованию древние сказания о богах. Если их мерить естественным ходом событий, то они неправдоподобны; если, однако, допустить вмешательство божественной силы, то они покажутся до известной степени правдоподобными...”

    Как только кто-то из нас прочел эти слова Арриана, тот явился сам, он стоял в стороне, и лицо его выражало только голые факты, которые и есть - знание.

   - Есть и у других писателей сведения, которые показались мне достойными упоминания и не вовсе невероятными; я записал их как рассказы, которые ходят об Александре. Если кто изумится, почему мне пришло в голову писать об Александре, когда столько людей писало о нем, то пусть он сначала перечтет все их писания, познакомится с моими - и тогда пусть уж удивляется.
   Я полагаю, что не без божественной воли родился этот человек, подобного которому не было.

   - А если не допускать “вмешательства божьей силы”? - спросил тот из нас, кто временами ни хрена не верил.

    - Если не допускать, то не было и Александра, и кота нашего Муррза – не было ваще! - ответил ему Одиссей (*), и врезал по столу: Арриан исчез. А кота и не было.


      
   Глава семнадцатая   “ЕСТЬ ЛИ БОГ НА МАРСЕ”.      


  Настал тот день, когда Одиссей (*) загрустил в  гостях у царя мёртвых - Аида, ибо задался тем вопросом, которым, по старой византийской привычке, принято было мучиться, во всех известных измерениях.

   Мы открыли бутылку с грибами и банку с самогоном, и после таковой, чисто охотничьей комбинации, прозрели донельзя, ибо заговорили с хозяином этого, красного от огня и крови подвала, об искусстве.

   В личной беседе Аид сказал нам, что юношеские грезы привели его как-то в загадочный интеллектуальный туннель, в конце которого пребывал некий Председатель, шевеливший свои тонкие, синие губы в гримасе, и говорящие забавный текст:

   - Искусство - искус.

- А кто он – этот самый Председатель. Он что же – круче тебя, Аид? Или круче той сестрёнки, имя которой – смерть, мы ж её, как ты видел, на части порвали, и к ногам твоим уложили – вон она, уползает прочь, умывая твои мраморные полы какой-то сине-зелёной жижей, - такая же кровь у Посейдона, уж не маманя ли она ему?!

Мы обратились за поддержкой к (*), но он стоял, как вкопанный, - видно,  забыл предупредить нас, что с некоторых пор завязал играть с богами в карты, сразу после того, как послушал песни сирен.

- Прости, капитан, - сказали ему мы. – Но ты ж сам залепил…

- Чего ещё я вам там залепил?! – заорал Одиссей (*), ибо у него были другие планы – уйти наверх, а они тут были, как видно – все родственники, и Смерть, и Царь Мёртвых, и прибывающие бесконечным потоком грешники, свои грехи усугубляющие.

   - Уши, - дружно ответили мы,

И ТОЛЬКО ПОТОМ МЫ ЭТУ СМЕРТЬ СПРОСИЛИ, А ЧЕГО ОНА, СОБСТВЕННО, ОТ НАС ХОТЕЛА?

Мы вспомнили единственный глаз Полифена, посейдонова сына, и зарыдали ещё пуще – ни хрена хорошего он там и тогда не предвещал, а этот гоблин ещё круче, видать, в прошлом люберецкий.

Между этими двумя подвигами нашими, прошло немало лет, и всё это время вместо затяжного прыжка из единой (ПИСК)зды (мать Земля*) в братскую могилу (синее море*),
мы испытывали сплошное удовольствие, которое, по мнению Ж.И. Кусто, ныне покойного, но знающего толк в королевских жестах:

«лучшее, что бывает в жизни». 

Ибо:

Сразу после того, как в заветный четверг крякнул розовый петух (так на св. Руси называют геену огненную, то есть ту африканскую падальщицу, что бегает по прерии, когда индейские дети обкурят её керосином «Джонсон анд Джонсон»*),

Аид предложил (*) пройти к котлам с женщинами.

- Это рыбы, - сказал Аид. – Как говорил Тиберий его ещё нет с нами, Рим не родился, а котёл готов: «little fishing». 

Они нежны и преданны, они умны, тонки и женственны, но они уплывают, когда чувствуют смерть. Но отсюда они не уплывут, здесь они, как видите, просто уха, и «заливные потроха».

- А это скорпионы, - продолжил Аид, пока Одиссей (*) таращился в котёл с теми, на кого ему больше всего в жизни везло (рыбой была Пенелопа, и никто не знал, дала ли она Алкеною, или кому-то другому жениху, ну да мы знаем, что там с ними было потом, она–то как раз была верна (дала пару раз какому-то залётному пастушку, но разве ж это измена, по нонешним-то временам?!*),

- и за подвиг такой была в ожидании счастья, которое  в морях не потерялось, потому что как (*) вернулся, так сразу и запил, и затосковал, счастье её бабье закончилось.*

- Скорпионы, - самый активный знак, после львиц, но те просто дрючатся, а эти – все поголовно с манией самоубийства, и все их мужчины не отвечают устремлениям, отчего должны убиваться вместе с ними.

- А здесь – все подряд, - дирижировал дальше царь мёртвых Аид, пролетая на бреющем, «то явится, то растворится».

- -Это как? Ваше мёртвое величество.
- Лесбиянки. Брюнетка – с брюнеткой, сестрёнка – с сестрёнкой.

Мы проверили воду в бассейне – тридцать шесть и шесть.

- А шлюхи – где?

- Везде, - Аид обвёл своей бесконечной рукой всё это внутриутробное пространство Зевса.

Тут и мы подгребли, ибо разлепили уши, а сирены охрипли, и попрыгали в котлы – каждый в свой, и сразу пожрали друг дружку, да и Аид, видать, с ними накувыркался, подлил маслица в огонь – козирожихам, со словами:

«А вот они, мои любимые».

Любимыми он назвал тех, кто безо всяких намёков на нравственные муки, или какие-либо сожаления о чём-либо, плавали в этом раскаленном томате, и в отличие от рыб этим отчаянным девкам в огненном томате было хорошо…

- Ну да ладно. Не в этом дело! – прочёл мысли Аид. – Просто это трехмерные раз, шлюхи – два.
У них нет знака, нет души, нет мозгов, ни хрена нет из того, что так мешает вам жить, смертные. (Он осмотрел нас, сплюнул и утёрся – рукавом прозрачной тоги*).

- Ну, ни хрена, - подумали мы, да так, чтобы он мысли наши не просёк, - теперь мы все знаем, ты нас не одолеешь, и мы тебя сами выкурим отседова, ибо перед нами варилось то, о чём можно было только мечтать, тетки с идеальными формами, без претензий на моногамию и постоянных угроз отправить в КПЗ.

В них не было этого проклятого вируса, по дикому совпадению названного в честь такого прекрасного слова, как СКОРОСТЬ, а так же  наших югославских плавок двадцатилетней давности, купленные в Питере по карточке, ибо были мы тогда на гастролях в театре Комиссаржевской, где вся сценография поднимается на второй этаж вручную и канатами.

Времена всё опошлили, и вот мы пьём горькую, и засыпаем в презервативах, а здесь их не надо,

здесь вообще ничего не надо, ибо это и есть настоящий покой от клинической смерти, до которой сирены, помнится, едва не довели Одиссея (*), ибо он рискнул прослушать их сладких голосов – все эти басовые струны, на которые был всегда настроен – соль, ре, ля, ми….

Здесь та самая воля, без которой нельзя, и без отношений тоже нельзя, а они у нас как у нормальных людей, только друг с другом, в самом лучшем смысле, ибо нас не разлучить, хотя мы друг другу уже порядком поднастонадоели.

Но, по странным причудам судьбы, мы не смогли поставить точку здесь, в царствие Аида, мы не захотели ни на миг прервать этого повествования, ибо знали:

пока мы вместе, нас не сломать.

Мы намотали на запястья  бинты, а потому уже 16 унцовые пакистанские перчатки «BULL S», и, перегнувшись через край котла, крикнули во пламя:

- А у нас – в квартире газ!!!

И если бы законодатели наши не были такими идиотами, как кажутся, то давно бы уже послушали самого трезвого с похмелья изо всех русских фашистов (либеральных демократов, и разрешили б многоженство, и не мыкался бы наш (*) по белу свету, а сгрузил бы всех своих богинь прямо к Пенелопе в предбанник, и что б эта тётенька, не помним, как имя отчество, простите, предварительно произвела влажную уборку, и стёрла жениховые остатки – кишки, говно, и все дела.

И жили бы все вместе, и счастливо, и в достатке, и богини и царицы, и детки были бы друг у друга на виду, и всякую эту маковую дрянь отследить легче, да и бабы всегда друг на друга настучат, ежели чё.

- Настучите же, в бога душу мать? – спросили мы, перегнувшись через край котла. – Можно, в конце концов, хотя бы под клятвой кому-нибудь из вас верить, или нет?!            

Этот вопрос был для виртуальных теток неуместен, как и торг.

Ибо нам предлагали чужие тела за наши деньги, тут они друг у друга переспросили, типа, где этот феномен (они имели в виду, конечно, царя Мёртвых, и врага живых: это он начинал последним, а кончал всегда первым*), - все еще заорали Аиду, который только что, со словами:

- А вы думаете, мне легко? Знать, что ты в аду, и никакая любовь тебя не спасёт, и в этом грядущем цунами всем этим бабёхам посмывает бигуди, по каким местам их не накручивай.

Аид выволок за шиворот из котла со скорпионами самую крашеную курицу, и сказал:

- Вот. От соприкосновения с этой тётенькой дохнут не только педики в возрасте молочных поросят, но и ваш этот Муррзик, слава Зевесу, которого нет.

- А как звать-то?

Она звалась, мы ж валились на чужие стрелы, торжествуя своими наглыми харями, не брезгуя точёными  напильниками – до того захотелось ей понравится, чтоб, за одно и подосрать Аиду, потому что была эта самка – его собственная дочь.

«Если повар нам не врёт».

Меж тем Одиссей (*), как всегда проигнорировав советы учителя, (он обычно говорил: «Я сам-сусам могу давать, едрёна вошь, советы, а ты, старый пердун, будешь уволен*),

нащупал в портках то, что еще не отъели мурены – посейдоновы слуги,  и сказал Аиду:

- Аид! Вот она, очередная победа над смертью.

Мы оглянулись – всё это царство было похоже на американскую автосвалку, после того, как её спалили напалмом с воинствующего звена «Фантомов», естественно, под «Полёт Валькирии» Р. Вагнера – лучшего дружана Людвига Второго Баварского, которого, как уже много раз упоминалось, утопил в озере собственный психотерапевт, а потом утопился сам, чтоб его возмущенные селяне не отправили – сюда же, в этот пылающий подвал, в совместную парную, где сервис идеален, - тазы разносят черти, и можно не стесняться.

Мы подумали, что сейчас хорошо бы отобрать отсюда тачку, здоровую, широкую, но не американскую, потому что они задолбали, суки, а немецкую, поскольку в нас кровь ариев, и нет крови ни сиу, ни каманчей;

тут-то мы и увидели этот перламутровый «Опель – сенатор» 83-го, оставалось только воткнуть в него движок 2000-го и перебить номера, и выгравировать «Веселого Роджера»,

и звать вон из того, углового котла, или его жанровой стилизации, всех архиепископов, а отсюда выгребать дарохранительниц, что делали, значит, массаж,

на этих старомодных сидениях, в этом расплавленном салоне всех парящихся здесь женщин, матерей России,

которые даже если бы и предъявили разом за их разбитые тачки, оставался всё равно – только этот «Сенатор».

И вон тот движочек нам, пожалуйста, хоть и ворованный, но 8-цилиндровый, да мы взлетим на этой тачке в поднебесье, она нас вынесет отсюда к звездному небу и холодной Луне – здесь у тебя жарковато, Аид, повелитель мертвых, а мы все ещё живые, и мы сильнее тебя.

К темному небу и этим самым нравственным законам, о которых собрался присоветовать Патрекей, да наткнулся на тяжёлый взгляд (*) – капитаном-то всё едино, был он.

- Сколько стоит движок? 200 баксов?! Сто пятьдесят, давайте его возьмём, ребята, это ж по цене, что сибирячка в «Интуристе» (снесли его, а звали – девушку - Алёна*),
а тут их плавает – как в проруби на крещение – желающих оздоровиться.

   Меж тем Аид, мудями бодро встрепенувшись, посмотрел на свой черный, весь из абсидиана (вулканическое стекло*), мобильник «Рибок», взглянул на огненное время, и возвестил, что у него после ланча групповой секс, и что нам пора бы удалиться отсюда на (ПИСК*).

На прощанье он нам сунул рецепт, как можно дать новорожденному телку, чтоб он заглотнул плешь вместе со скальпом, а потом твоё мясо сожрёт мать-корова, и всё едино – путёвка в мёртвое царство*)

Мы обкашляли это дело, как грится, в комитете, и решили, что Аид сам пусть идёт на (ПИСК), а мы тут, в котлах с этими икрящимися рыбами, ядовитыми скорпионами, беременными львицами, кусачими блохами, перетрёмся на весах,
к тому же тут пар плюс четыреста тышш по Форенгейту, а мы давно не мылись в бане, точно с тех времён, когда валькирии в количестве трёх не заманили нас прямо сюда, честно выполняя свою прямую задачу «избирать мёртвых»;

то есть соответствовать англосакскому заговору от «невралгических болезней»:

«Гром грохочет, да, гром грохочет, когда они на небе скачут. Храбры они были, когда скакали по земле. Могучие жены…»

и злая фея, забыли как её, да ещё бы век не вспоминать, превратила нас в тот же самый зверинец, век воли не видать.

Чуть позже Одиссей (*), здесь же купил у какого-то колдуна (тот только что обрёл веру, и потому срочно распродавал имущество*), и расколдовал нас.

__________________________

       Кариоки говорят:

“Если бы какому-нибудь небожителю наскучил Рай, он мог бы спокойно поселиться на Паките”.

      Альфонс Шлюхенман уже пять лет прикидывал, как ему сподручнее купить этот дивный клочок суши, но остров не продавался.      

       Его можно было потрогать, на нем можно было пожить в гостинице, или даже приобрести жилье, но хапнуть его целиком, а тем более унести с собой, как некогда, воплощенные в  социалистическую недвижимость бриллианты мадам Петуховой, было нельзя.

Мэр Рио принимал подарки, курил сигары, пускал дым, загадочно улыбался, в конце концов сказал «нет», и пригласил начальника службы безопасности.

   Однако, Альфонс Шлюхенман не был бы таковым, если бы постоянно не умудрялся перехитрить судьбу. Будучи уверен, что происхождением своим обязан непорочному зачатию ангелов  (по Э. Сведенборгу - самых верхних небес, а стало быть, тех, кто в самых цветастых одеждах*), вовсе не наблюдал на себе никакого дьявольского камуфляжа,  да и  сатанинского товара в железных сундуках.

   Он таки не упустил случая поселиться на Паките, а заодно и устроить себе                “лежбище”, сразу в двух ипостасях - земной, и, что называется, “подземной” (любители всякой мистики называют ее “небесной”, подразумевая то обстоятельство, что человек, когда его закопают, взлетает непременно на эти самые “небеса”*).
      
      Шлюхенман, безусловно, был мистиком, хоть и не понимал, зачем это ему, человеку, которому суждено обладать несметными сокровищами Третьтего рейха, штудировать философов.

       Так что “обрести покой” Шлюхенман решил именно здесь - на территории земного рая, стремясь, даже после своего последнего сексуального припадка (он мечтал умереть на женщине), схорониться под “мотивчик этот заводной” - стало быть, румбу-самбу.
    
    Он купил себе участок на местном кладбище, ровно через месяц после того, как высадился с подлодки Бримана в Рио, (то есть в апреле 1945-го), а тех, кто имел наглость восседать у соответствующих врат, он предупредил, что если они не сторгуются, то закапываться придется ростовщикам.
 
     Местечко было достойное самой Пакиты - кладбище производило впечатление кусочка облагороженной дикой сельвы, элегантно постриженного под парк.

  Местечко изобиловало птицами и  мелкими зверьками, называемых "паки"-  симпатичными крысками, величиной с коробку от “Барби”, бесконечно снующими между памятниками и склепами. Упокоиться в этом раю, представлялось Шлюхенману  делом, не менее святым, коим для него был секс.
      
   Была чудная ночь. Ювелир шел лунной ночью по кладбищу, и заставлял изнывающего от духоты Рудика читать при лунном свете надписи на могилах - по причине приобретенной во время войны на сексуальной почве слепоты, сам он мог по кладбищу лишь передвигаться, предоставляя своему Ангелу хранителю заботиться о том, чтобы он не ушел в подземный мир преждевременно.
      
    - Я ни черта не понимаю на этом их дурацком языке, босс, - прохрипел Рудик, сдвигая шляпу на затылок, и напряженно оглядываясь - он никак не мог поверить, что счастье, наконец, ему улыбнулось, и сутенера своей возлюбленной Гретхен можно будет спокойно закопать в чьей-нибудь могиле, а заодно решить свои финансовые проблемы.
   
- А ты читай по буквам, - сказал Шлюхенман таким уверенным голосом, что Рудик вновь засомневался - нет ли здесь опять какой-нибудь подставы.
- “w”, “G”......- начал было мычать Рудик, одним глазом читая, другим вызревая врагов, но Шлюхенман прервал его:

      - Смотри, Рудольф, (он всегда звал его “Рудольф”, когда созерцал либо природу, либо бабу, дитя её*), какая красота! Мне кажется, что ты все-таки умрешь богатым. И даст Бог, это время наступит быстро.

       Они стояли в самом центре кладбища - перед Шлюхенманом возвышалось громадное штурвальное колесо, возле которого в грубоватом изыске были уложены якоря, цепи, ванты.

       - “1893-й год”, - чуть не плача, прочел Шлюхенман. -

                “Самоотверженным в жизни, смелым в смерти,
   соотечественников - моряков”
     __                1912 г.”
      
      Кто эти матросы, Рудольф? А может, их утопил наш приятель Бриман?  Он ведь уже воевал тогда, при Гинденбурге?
       Я всегда прихожу к этому месту, друг мой, и размышляю о бренности бытия.
      Как ты думаешь, кем я хотел в детстве стать?
      
     Рудик перестал вынюхивать свидетелей, и постарался по быстрому прикинуть Шлюхенмана в разных видах деятельности человеческой.

      Представился маленький, толстый, очкастый, слюнявый гад, падающий в могилу здесь и сейчас "очком кверху, линзами – в благодатный чернозём".

      “Хватит, пора, - подумал Рудик. - Сейчас мы куда-нибудь дотащимся, и  я его похороню. Не на могилу же эту моряцкую он попёрся, в такую даль? Нет, здесь что-то не то”.
       
  Дрожь приближающегося избавления, мягко прошуршала по его могучему телу.
   
    - Я думаю, вы хотели стать моряком, - радостно сказал Рудик.

       Шлюхенман оглянулся, блеснув линзами своих очков в свете  сияющей Луны.

- Ты порой не такая дубина, какой хочешь казаться, - сказал он восхищенно. - Да, я действительно всегда хотел стать моряком, только не сейчас, в эту паскудную эпоху, а во времена благородных пиратов, когда не было еще этих подводных лодок с их вонючими капитанами, а были крахмальные белые паруса.

 Ничто не могло победить патологическую тягу этого человека ко всему накрахмаленному - вплоть до того белья, где крахмал не полагается.

 -  Не смотря на это, я всегда завидовал Бриману, потому что он все-таки моряк, хоть и без парусов. Наверное, очень приятно, нажать какую-нибудь красную кнопку, как клавишу рояля, и поплыла твоя торпедка топить  врага.
       А когда я был маленький, и у меня не было этих дурацких очков, я любил ходить на берег моря, и слушать, как оно шумит.

- Кто шумит? – думая о своём, вежливо поинтересовался Рудик.      

- Море, идиот. Так устроена природа человеческая, мой юный друг - гадить в под себя, потому что кажется людям, что пучина эта абсолютно регенеративна.
- Это как?
- Бесконечно восстанавливается.              Мы не знаем историю этой страны, вот в чем наша ошибка, - продолжал Альфонс. -  Мы думаем, что если успели разбомбить Европу и половину Азии, то уже и историю учить не надо. История не знает, что я – истинный продолжатель Бейкона! Этот английский монах вселился в меня, потому что изобрёл очки.
      
   - Вы о чем, босс? - переспросил Рудик, лаская в кармане свой “Борхард Люгер”, и вспоминая Гретхен.
       - Я о том, дурья твоя голова, что надо было учить португальский язык.
       - А на хрена он мне?
       - Вот-вот, “на хрена”.  А что ты думаешь дальше делать?
   
   Рудик набрал в легкие воздух, и закашлялся, надо было изобразить неопределенность.

     - Я не знаю, босс, - соврал Рудик.
      - Врешь, все ты знаешь, - сказал Шлюхенман, совсем, как фюрер перекрывая ладонями родильный отросток - этот жест всегда объединял всех, кто думает, что смерть его в яйце - а каком не знает.

      Он представил себе, каково было бы привести на это замечательное место Гретхен, всю в трауре, в шляпке таблеточного фасона, с черной вуалью, вышитой лютеранскими крестами, в короткой траурной юбке, в траурном же поясе, не менее траурных ажурных чулках.   

       - Нет, в длинной юбке лучше... - сказал он вслух, любуясь перспективой.
       - С кем это вы, босс? - спросил не без тревоги Рудик, ему не терпелось крикнуть над могилой «быть добру!», и покончить со злом.
      - С душами погибших моряков, разумеется, - не оборачиваясь отозвался Шлюхенман, и продолжил терзать своё  воображение.

      “Пусть лучше будет голая спина, и так до самой задницы - чтоб были видны слегка ягодицы”, - продолжал мыслить ювелир, и сотворенная из мистических молекул фантазия, вдруг материализовалась под  правой ладонью: Альфонс  ощутил проблески желания.

Он представил себе, как можно было поставить свою секретаршу  раком, прямо на груду этого железного морского хлама, да еще так, чтобы она держалась обеими руками за ручки штурвала.
      
   “А достанет? - подумал Альфонс, и, сощурясь под линзами, в которых бесовскими огнями бликовала огромная, в полнеба, Луна, прикинул высоту. - Достанет,  - успокоил он себя. Особенно, если наденет шпильки пять дюймов. Нет, семь”.   

       Потом он прикинул, что все придуманные прелести жизни никуда не годятся, потому что сам он получался вдвое ниже этой кладбищенской любовной композиции.

       “Почему ж я раньше ее сюда не привел? Засуетился. Забыл про “Остров любви”, - как называл его этот вечный беглец, Жуан Четвертый”.

- А куда мы идем, босс? - разорвал кладбищенскую тишину голос эсэсовца, гулкий, всплеск из недр.
 
       - Ах, да, - сказал загрустивший миллионер. - Мы идем на мою могилу, Рудольф. Там я зарыл часть своего капитала.

      Ювелир обернулся, и увидел в лунном свете своего верного слугу, который, казалось, стал раздуваться – разумеется, от  радости. Рудик возрадовался так, что едва не уронил в десятый раз взведенный курок на боек - прямо в кармане.
   
  Холодный пот прошиб его, он представил себя с дырявой мошонкой, - накануне бесконечной радости, счастья и богатства.

       - А где... - едва смог вымолвить Рудик, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, - где она?
        - Кто “она”?
        - Ну, могила.
        - Здесь, недалеко. Иди вперед, дружище Рудик, прокладывай дорогу, глаза у меня теперь не то, что раньше.
       
     Рудик бросился на север.
        - Я правильно иду?
        - Нет.
    
    Тогда он  развернулся, и махнул на юг.
        - Теперь правильно.

      Эсэсовец, разгребая нависшие сверху лианы, шел гигантскими  шагами, и благодарил своего бога-исполина Вотана, за редкую удачу победить иноверца, отнять у него добро, избегнув греха - враг будет похоронен на кладбище, в том месте, которое купил, и о котором мечтал, которого хотел - то есть ничего криминального.
      
   Он не видел в Шлюхенмане врага - он смотрел на него взглядом унюхавшего свинячье сало без соли, усталого волка.
      
    Он не чувствовал никакой злобы, он испытывал лишь нетерпение - удача, долгожданная удача, наконец-то провела по Рудику свой скользкий взгляд - этот, что, ли, отсидел три дня в говне?

  Где-то там, наверху, может быть на Луне, а может - на Марсе (дитю войны,  больше подходил Марс*), Бог Вотан смотрел в реестр, где было немецким языком написано - два слова:

                “безвинно отсидел”.

За это ему полагался стандартный боекомплект: мешок со звонкой монетой, баба (это была Гретхен*), и остров с пальмами, бухтой, прислугой, и что б, как пел Поэт,  “ни друзей, ни врагов не видать".

«А что, - думал он. – И первую, и вторую войны устроили евреи, - чтоб от своих же, мир подчистить, и породу не паскудить. Как это Адольф не догадался?»

      Рудику нравились кладбища.
  Своим  великолепно сохранившимся мозжечком  он хранил воспоминания, как в сейфе, - этот орган стоял на страже полушарий, и “левая” муха туда не могла пролететь.

Он прекрасно помнил, как они ночью лазили по кладбищам, раскапывали могилы в поисках ритуальных украшений или еще чего. Иногда они вешали на крестах заранее пойманную живность - на этом месте воспоминания о тяжком довоенном детстве Рудика прервались, ибо под ногами проскочила живность вполне натуральная - это была “паки” - тварь очень похожая на крысу, но не крыса.
      
  - Здесь, - услышал он позади себя, и вздрогнул – ярко-красная, похожая на весь марсианский ландшафт, вспышка осветила череп изнутри - он вдруг понял, что Альфонс привел его сюда, что бы убить и закопать.
 
    Перспектива обогащения уменьшилась, сморщилась, сплющилась, протухла, исчезла. Бог Вотан ухмыльнулся, сплюнул, растворился в ночи. Рудик, чуть сгорбясь, стал медленно поднимать руки, инстинктивно прикидывая, на каком удалении находится полуслепой Шлюхенман, и откуда у него, вообще, мог взяться пистолет.
      
     Он настолько увлекся этими расчетами, что не заметил, как его босс давно уже  возник прямо перед ним. 
   
  - Опусти клешни, идиот, - сказал Шлюхенман. - Зачем мне тебя убивать, а тем более, здесь? На моей собственной могиле?

     Рудик оглянулся. Перспектива вновь расцвела, как цветок тропика, а тропик заалел, как вареный рак - такой, каких они пацанами ловили в Рейне, пока его не засрал своими заводами Крупп.

    Наконец, прямо по курсу, Рудик узрел в лунной ночи мраморную плиту, на которой готическим шрифтом было начертано то, отчего взгляд его съехал на переносицу:

      Альфонс Шлюхенман
манист, публицист, художник
борец за свободу всех угнетенных
        бразильцев, негров и евреев

                1890 - (..............)
                От друзей, почитателей
                и поклонников таланта

- Да, да, - тихим, дрожащим голосом сказал герой, что памятник себе воздвиг. - Таинственная связь времён с измерениями.

   Здесь Альфонс заплакал, Рудик заметил, как тот полез в карман своего твидового, двадцатилетней давности, пиджака, извлек накрахмаленный платок, и стал протереть очки.

    Рудик понял, что лучшего момента он не дождётся, и занес над богопротивной потной лысиной Шлюхенмана свой, как его называл обладатель 10-го дана, изобретатель стиля “Годжи-Рю”, Гоген Ямагуши - “карающий “шуто”” - ребро ладони, твердое, как все железо утопленного Бриманом немецкого линкора “Тирпиц”.

      Он машинально взглянул на лацкан пиджака - ему показалось, что на него приземлился светлячок - он щелкнул пальцем, но светлячок не улетел.

     Страшная  догадка зигзагами пронеслась по черепу, как пленная сигнальная ракета - Рудик провел взглядом по темноте - за красным светлячком тянулся прямой, нитевидный луч, по всей длине которого как будто плавали бурые облачка (то возносились с кладбища к небесам отмаявшиеся бразильские души).

      Он пошарил ошалелыми глазами по сторонам, и, в конце концов, увидел перед носом черный штык лопаты, который торчал, как задник ночного балагана, на фоне двух софитов, светящихся в свете Луны, очков Шлюхенмана.   
      
   - Да, Рудольф. Грозный ты мой примат в пиджаке и брюках. Ты уже, наверное, собрался выставить дату кончины.
      - Чего? - не понял Рудик.
      - Не беспокойся, кретин. Шлюхенман вас еще всех продаст, купит, снова продаст, и снова купит. А потом снова продаст. Вы еще не знаете Шлюхенмана.
    
- Почему же, знаю. Вот стоите вы, а вот ваша могила, - сам того не подозревая, бесстрашно сострил Рудик. 
 
      - Я знаю, что здесь стою, идиот! - рявкнул Шлюхенман. - А насчет могилы - культурный человек всегда должен об этом заботиться заранее. Вот ты, например, как собираешься подохнуть? Поделись-ка планами.
   
  - Не знаю, - признался Рудик. Его совершенно подавил уверенный тон этого еврея, всю войну обувающего его высокопоставленных соотечественников. Плюс, конечно, красный луч снайперской винтовки.

      - Но зато ты что-то знал, пока в твою дубовую грудь не прицелился снайпер, - Шлюхенман порылся в карманах, достал клочок бумаги, и протянул ее своему телохранителю. - Вот, прочти.

      - У меня грудь шесть литров в обхвате, босс, - сказал Рудик, примеряясь читать при лунном свете. - Потому что я с детства занимался водным полом.
      - Мне плевать, каким там полом ты занимался - я-то, кстати, знаю, каким, может он и водный - не знаю. И прекрати меня называть этим дурацким американским словом - “БОСС”!

      - Так мы ж в Америке! Только в Южной. Или я вас тогда, в сорок пятом, не понял? Во те на. И где ж мы?
    
- Мы на кладбище, Рудольф. А кладбища везде одинаковые - в сущности, там лежат покойники. Читай.

       - А как мне теперь вас называть? - переспросил-таки Рудик, оттягивая момент знакомства с текстом приговора.

   Он  вспоминал, как их с Гансом в спецшколе учили, как надо вести себя перед расстрелом, главное, не бздеть, - говорил инструктор, а как этого добиться, он так и не сказал.

       - Меня надо называть - Шеф, - донеслось из темноты.
     - Хорошо, шеф. Там написано -
                "Трехлиней-ка",
- последние слова он прошептал с благоговейным шепотом, ибо не было в его органических анналах пружины, способной перекрыть эту пахучую железу страха отправиться в ад.

-      - Правильно, потому что "Трехлинейка" господина Мосина, сказал Шлюхенман, - это новая русская снайперская винтовка, с оптическим прицелом.
      - Четырех с половиной крат, - дрожащим голосом продолжил Рудик.    
      - Верно, - сказал Шлюхенман, - из этой штуки тебе сейчас начнут дырявить грудь. “...с лазерным лучом, дальность....
      - 400 метров.
- Ты смотри. Ну-ка, и под патрон...

- 7,62 мэмэ на 54мэмэ - от трехлинейной же винтовки. Я постоянно читаю военные обозрения. У меня по русскому оружию была пятерка в спецшколе. Пощадите, шеф! Я ж пять лет, верой и правдой, ни шагу вперед, ни в сторону, ни назад, вообще никуда и ни с кем - ни боже мой!
 
    - Да? – с издёвкой переспросил Шлюхенман, и, засунув руки в карманы брюк, стал прохаживаться по кладбищу, как кутюрье по подиуму - на генеральной репетиции. - И ты никогда не трахал Гретхен, и сейчас не лапал в кармане свой этот дурацкий “парабеллум”, и не приходило тебе в голову закопать своего босса и шефа, взять золото, и рвануть с моей бедной немецкой девушкой куда-нибудь на Багамы?

      - Ни боже мой, босс, ай ты, боже мой, этот. Шеф! Вот она мне упала, эта ваша Гртехен, я, в смысле...
      - Куда это она тебе упала? - не понял Шлюхенман, он рассчитывал русским оружием произвести гораздо больший эффект на свою гориллу. - Как это понять - “упала”? Да я не удивлюсь, если ты заберёшь и мою бабу, и мой бизнес!
      - Да никак не понять, шеф! Это она сама попросила!
      - О чем?
      - Да обо всем. О чем она меня только не просила.
      - О чем?!
      - Да все больше по хозяйству. Да и еще кое о чем.
      - !!!???
      - Что б я не подпускал к ней Ганса.
   
  Шлюхенман оглянулся. Никого не было - в традиции острова влюбленных не входило лазить по кладбищам, тем более при такой, в полнеба, Луне. Он вспомнил о Гансе. О Гретхен он уже сегодня вспоминал.

      - Ганс твой хорошо водит самолет?

      Над кладбищем Пакиты нависла зловещая тишина. В горле Рудика застрял короткий, как холостой выстрел, хохоток.

      - Ганс вообще не умеет водить самолет, - с явной надеждой на реабилитацию сообщил Рудик. - Самолет водить умею я. В смысле - видите, шеф, как я ценен? 
      - Не шевелись, а то он будет стрелять, - вопреки ожиданиям Рудика, злобно сказал Альфонс. - Что ж вы мне раньше не сказали?
      - Вы мне рта открыть не дали, шеф! - взмолился Рудик.
      - На хрена тебе рот открывать, дубина, если ты им ничего путевого сказать не можешь! - заорал Шлюхенман. – Ну, и что теперь? У них пять ящиков с золотом. Моим золотом.

     - А как вы думаете, куда б они полетели, если бы Ганс умел рулить на самолете? - с хитрецой в голосе спросил Рудик, однако позы сменить не рискнул - на его лацкане по-прежнему светился пучок красного света - как памятный значок всех русских снайперов - “смерть СС” (Не хватало только медных монет на очах, как это было у князя Потемкина, от которого после эксгумации склепа обществом “Знание - сила”, остались в трех ящиках - в одном кости,  во втором ордена, в третьем - какая-то труха - и все это когда-то было великим любовником*).
   
       - Я никогда не думаю, а всегда знаю, Рудольф.
      Если бы не ты, а этот вонючий осел Ганс умел водить самолет, то он бы полетел туда, куда бы сказала ему Гретхен. А потом бы она известила меня, - мы бы с тобой прибыли на место, Бриман пригнал бы туда свою эту засраную лодку, только для того, чтобы разделаться со мной, и мы бы все зажили, как прежде - дружно и спокойно - Гретхен со мной, а вы все - друг с другом, вы ж все бодрые немецкие офицеры, вовсе не такие глупые, как думал о вас Черчилль.
      - А что это за место, шеф? Ну то, кудав вы отправили Ганса?
      - Это - остров.
      - А что за остров?
      - Тебе понравится - суша, омываемая со всех сторон водой. Остров святой Елены.
       - А там есть кладбище?
       - Есть, - сказал Шлюхенман. - Там одна единственная могила.
      - Чья, интересно?
      - Очень интересно?
      - Можете не говорить, шеф.
- Отчего же, я скажу. Там похоронен Наполеон Бонапарт. Император Франции. Бивший, бивший, конечно.   

     Рудик вытаращился на руководителя, - тот стоял в классической императорской позе, заложив руку за лацкан.

      - А с этой могилой - как? - вновь начавшим дрожать голосом возопил Рудольф.
         - В каком смысле?
         - Эта, как ее...
         - Пакита.
         - Ну да. Это разве - не остров?
 
- Этот уже продан, дубина. Хотя, признаюсь, слезть с него труднее, чем с героина, а труднее, чем слезать с героина, можно только с Гретхен – ты-то уж точно знаешь, почему на неё бросаются такие парни, как ты и Ганс.

Рудик моментально успокоился, поражённый признанием.
- А вы что же…
- Да, да. Бывало. Ровно с тех пор, как я понял, что она меня обманывает. Я ведь, доверчивый, как и все мужчины, Рудик. Её, простите, на глазах дрючат такие, как ты, а я и не верю. Так что, бери лопату, выкапывай яму - вот здесь, -  Шлюхенман пару раз подпрыгнул на собственном могильном холмике, словно желая убедиться, не расступиться ли под ним мать - Земля, и не проводит ли она в свою бездонную адскую прорубь очередного питомца.

      - Скажите своему русскому другу, что б он не стрелял - ей Богу, у меня ничего такого в мыслях не было, - быстро сообразил Рудольф, ибо стоял под смертью.
      - Точно?
      - Бабушкой клянусь! - бодро ответствовал Рудик, и реплика была опять от лукавого - он за сотню червонцев каких-нибудь “У. Е.” без разговоров зажарил бы на одном вертеле и бабушку, и дедушку, и всех, кто бы под руку подвернулся, включая Ганса - своего лучшего друга.
 
      - Раз бабушкой - тогда ладно, но смотри!      
      - Смотрю! - заорал Рудик, вытягиваясь, как после ежегодной выставки на плацу - с собачьей медалью “очень хорошо”.
      - Куда ты все смотришь, дубина! Вот, Ганс полетел - до первого, пади, столба.
      - Там море, шеф! Поднять этот, как его, гидроплан он сможет, а упадет у Бримана - там недалеко.
       - Это наше счастье, что там море, - сказал Шлюхенман, присел на крашеную в чистый зеленый цвет лавочку, вынул из брюк блестящую “зипперовскую”, зажигалку, открыл крышку, поднес ее к губам, и, прокашлявшись, сказал: - Алло, Иван. Перерыв на обед. Прием.

        - Вы ж не курите, шеф!
        - Тут не только закуришь, тут запьешь, - грустно сказал Шлюхенман, и добавил, - или ещё чего похуже.

   Он взглянул на атлетический военный образ, и собрался было поспрашивать про Гретхен ещё, но быстро уговорил себя не ныть.

    - За десять лет совместного сидения в сортирах не могли договориться, кто у вас умеет на самолете рулить, а кто нет.
        Ну, давай, сын третьего рейха, навались на плиту - копать надо под ней.
    
   - Пусть сначала ваш человек снимет с меня прицел, - пробубнил Рудик, который совершенно потерял чувство реальности, а все от того, что совершенно не боялся покойников - у него вообще не было воображения.
- Ах, да, - Шлюхенман закрыл зажигалку - красная точка на могучей ватерпольной груди Рудика, сломавшего столько носов вратарям, как говорят в этом виде спорта, “с толчка”, исчезла.

      - Мы всего трое суток в сортире этом сидели, - через четверть часа промолвил Рудик, стоя по пояс в сырой земле - что-что, а ямы копать он умел. - А вовсе не десять лет, как вы говорите.

      - Ну и что? Ваша жизнь - все равно дерьмо. Что твоя, что Ганса, - брезгливо вещал Альфонс Шлюхенман, с нетерпением заглядывая в яму. – Вы всё равно никогда не заработаете славы, чтобы потом от неё отказаться.
      - Вот и он так же сказал.
      - Кто?
      - Ганс тогда, в Белоруссии. “Жизнь, говорит, дерьмо”. И еще - он плакал. Выплюнет это славянское говно - и плачет.
      - Тут, пожалуй, всплакнешь. Брррр. А что, Ганс, совсем летать не умеет? Уронит он золото, или нет? - в который раз заклокотал горлом “шеф”, и ибо у него тоже слезы подступали “за злую судьбу”.

     - Если до самого Бримана уронит - то потом найти можно будет, там везде мелко. А с другой стороны - может и не взлетит.
     - Да уж, лучше б не взлетал.

     Лопата зазвенела, как гимн старателям.
     - Есть, шеф! - воздал в звездные просторы Рудик.
     - Не ори так. Вытаскивай.

     Рудик напрягся, и вытащил из земли деревянный гроб.
     - Смотрите, шеф - это гроб!
     У Шлюхенмана сдали нервы.

      - Я и сам вижу, что гроб, дорогой ты мой Рудольф, железный офицер с деревянной головой! Гробов никогда не видел? А в чем бы я, интересно, закопал золото - может, в кошельке?
   
       Внезапно Альфонс пропал голосом во тьме, - как будто и не было его никогда.

    - Что такое, шеф?

    - Арахнофобия, вот что, - вновь возник Шлюхенман. - Паукобоязнь. В следующий раз, когда я рвану на этот Дикий Запад, я обложусь пауками, - пусть ползают. Буду привыкать.

       Ни хрена не понявший Рудик, легко подтолкнув тяжеленный ящик подальше от ямы, то есть, проделав операцию, посильную, как минимум, для четверых особей мужского пола со средними данными, вспомнил, что гробов-то он в своей жизни видал предостаточно.

       - Шеф! - внезапно воскликнул Рудик. - А давайте откроем!
       - А чем ты его откроешь?
       - Лопатой!
       - А заколотишь чем?
       - “Люгером”! А я и ладонью могу, - и как бы в подтверждение своих слов вынул свой хваленый “Люгер” и согнул у него ствол.

       - А как же теперь из него будешь стрелять, дубовый ты придурок? А если у тебя будут этот гроб отнимать? Может, у какого-нибудь бразильца кто-то помер, а гроба нет?

      Рудик мухой разогнул ствол обратно, с совершенно идиотской репликой: “А мы ее поссать сводим!”
      
         Шлюхенмана такой довод убедил.
          - Валяй.
 
      Рудик ловко поддел лопатой крышку гроба, она отлетела в сторону.
      В лунной кладбищенской ночи, под тенями тысяч пролетающих летучих мышей (у них как раз настало время пить свежую кровь - как водится у влюбленных, в ней больше лейкоцитов), заблестели в деревянном гробе золотые челюсти.

      Пролетавший мимо в ночном сумраке ангел подивился этакой сатанинской картине - ему как раз было хорошо видно это с высоты птичьего полета - и гроб, и золото мучеников, а рядом, как и положено пребывать возле этого черного товара - убийца и ростовщик. Это на райском-то острове - Паките.

     "Жизнь - дерьмо!" - думал Рудик, запустив руку в бликующий металл, за который, в самом прямом смысли, гибли люди. 

  Он поискал точку у себя на теле - ее не было.
      "А может, хрен с ним, со снайпером?" - думалось эсэсовцу, и он поднял глаза на Шлюхенмана, - тот развалился на просторной лавочке, и спокойно наблюдал за сценой.

      - Что, радировать прицел? - спросил еврей с усмешкой.
      - Не надо, босс...э-э, шеф. Что дальше делать?
      - Дальше - заколачивай, - приказал Шлюхенман, и посмотрел на небо. - Надо же? Какая красота!
      
   Рудик надел свою шляпу на кулак, и приколотил каждый гвоздь по очереди - по удару на гвоздь.
     - Твою энергию, Рудольф - да в мирных бы целях! - сказал ювелир восхищенно. – Нынче цель такая - берешь гроб на плечо, и волочешь его к деревянному пирсу.
      - Пешком!?

      - Пешком, любезный, иначе Иван за тобой не успеет. Сядешь в пролетку - он пристрелит тебя, и в результате ты останешься и без ящика, и без работы. Тащись до деревянного пирса, клади свою задницу на гроб, и не горюй -  загрузимся на паром, и поедем на карнавал - у меня уже полгода, как куплен билет на почетную трибуну. Учись экономии, Ганс! Если покупаешь место заранее, то билет на тридцать процентов дешевле. Ибо в этом, знаменательном для всех нас, 50-м году, на карнавал стали продавать билеты. И я этот билет купил, дружище Айсман.
     - Рудольф.
     - Ну да.

      У Рудольфа глаза вылезли на лоб еще больше, чем когда он увидел натуральный металл - в таком количестве. Даже ему, воробью, что называется, стреляному, бывавшему в таких переделках, которые нормальному человеку и представить себе трудно, было дико слушать на кладбище про карнавал, стоя перед гробом, набитым золотыми челюстями, да еще под прицелом русского снайпера.

      - Зачем вам на карнавал, шеф? Мало ли что! - с тоской промолвил Рудик. - Зачем нам на карнавал?
      - Не нам, а мне, - где будешь ты, знаем только мы с Иваном.
А про карнавал так скажу - я каждый год посещаю этот прекрасный бразильский народный праздник. Надо быть полным идиотом, чтобы быть в Рио, и смотаться из него за день до карнавала, на который у тебя полгода назад куплен билет - в первый ряд. Чужую культуру надо ценить, Рудик. Ченгиз Хан со своим стадом оборванцев вы(ПИСК)еб полмира потому, что уважал чужую культуру, тоже и Александр Македонский.
   К тому же, если бы ты, скажем, читал газеты, а не порножурналы (здесь он поперхнулся*), то знал бы, что нынче на яхте Аристотеля Анасиса, этой греческой гадины, которая думает, что ему можно беспрепятственно браконьерствовать в мирной Атлантике...
    
    - А чего он вам, шеф?
    - А то, что он привез Великого Мастурбатора, а с ним, - его русскую подругу, ее зовут Гала.
    
     Рудик не въехал.

     - А на хрена ему какая-то шлюха, если он сам себе - Великий Мастурбатор?
       - В этой жизни, главное - не потерять нить ее разнообразия, - сказал Мастер Сексокристаллооптики.      
  А еще он, - мастер пукнуть.
             - Чего?!
             - Возродить воздух, вот чего. Ты не корчил из себя идиота, Рудольф, хотя бы потому, что вы - самая пердящая нация в мире.
                - Это не так, шеф, - озлобился немецкий плейбой. - Самая...

    Он хотел было высказать какой-то антисемитский лозунг, типа,

                “бей жидов, спасай арийцев”,   
однако ком застрял в горле, когда Шлюхенман вновь блеснул знанием:

   -  Это - книга века, дорогой! - он выхватил из кармана раритет, - «каждому слепому - книжку в подарок»,  поскреб пальцем - должно быть по оглавлению. - Введение! Общее определение пука как такового! - Разновидности пука, в частности, отличие пука от отрыжки, и полное доказательство определения пука! Разновидности! Постановка проблемы! О полно-вокальном, или большом! 
   “Кто же это, интересно знать, могут мне возразить, собираетесь вы проводить обоснованную классификацию отдельных разновидностей пука?
   Это голос неверующего!”

    - Господи, какая красота! - возник из темноты, до боли осязаемый голос эсэсовца.
    - Дорогой мой фриц, это не мои строки, - это слова Сальвадора Дали, Великого Мастурбатора. И завтра мы увидимся с ним на карнавале.
Ну, ступай.
      
Рудик, изрядно подпортив чистый воздух тропиков, взвалил гроб Шлюхенмана на плечо, - его качнуло так, что он едва не свалился в могилу - обладатель ямы его поддержал.
      - Тише, тише! Немецкого офицера не должны смущать такие мелочи, как ящик с золотом.
      - Сколько там, шеф?
      - Двести килограммов, - не без гордости сказал Шлюхенман. - Ну, иди себе. Никуда не сворачивай, а то простимся без подъемных.

      Рудик побрел по пустынной улице, - под горку к самому синему морю, вспугнув своим диковатым видом по пути пару влюбленных  - черного юношу и белую девушку. Девушка заорала, юноша от страха кончил в штаны, после чего пара стремглав помчалась вниз по мостовой - прямо к морю, вероятно, отужинать.

      Шлюхенман с кряхтением пробрался в кусты и снял с ветки тропического деревца, очень похожего на акацию, фонарик собственного изобретения - он никому не доверял изготовления всяких разных примочек.

     Он думал о завтрашнем карнавале  - как он пристроится в команду какой-нибудь фавелы по-захудалее, где бабы дают за флакон самого дешевого одеколона.

      Гроб был извлечен, могила чернела в звездной ночи. Жизнь была не столь прекрасна, сколь неповторима.  а он, Альфонс Шлюхенман, сколь забывчив, столь и незабвенен.


______________________________

Позже, в дружеской беседе, когда мы просто чифирили, и пели песни о любви, Патрекей одним движением руки содрал с Муррзика его черную шкуру, вместе с его виртуальными блохами (раз шкуры не было, то и жить им было, естественно, негде*).

После чего закончил историю про наше путешествие во Ад.

Он сказал:

- А ты, царь мёртвых, кто, собственно такой? Как говорят американские негры, у которых в жопе так же темно, как в этой твоей камере пыток: срань господня.
Ты – мой персонаж. Я в шутку создал тебя, сделал из тебя бога, и забыл заправить смерть в твоё правое яйцо.
Я в шутку создал тебя, а теперь рыдаю над тобой. Потому что забыл схоронить – в этой братской могиле.
Так что подбрей затылок – я пришёл.

- Останетесь погостить? – спросил Аид.

- Нет.

- Ничто так не завораживает, как чистая бездна!!! – заорал Аид, ибо понял, что нас ему не удержать.

- Ни хрена, - сказал Одиссей (*). – Мы все, воины Итаки, усираемся ради последующих ощущений, чтоб протащиться от бортовой качки после сабельного похода, а также,
чтоб промять мошонку при верховой езде: чтоб в ушах потом звенело, когда погнала небесная стая;
Что б зубах не свербило, ибо там пребывал загубник от легочного аппарата от акваланга «Дрегер».   
А на большом и указательных пальцах правой руки мозоль то ли от одиночества, то ли от сбора целебных трав – с бескрайних степей;
А то ли от лучной стрельбы, ибо никто из нас не любил лишнего шума.
Если мы останемся здесь, то лишимся последующего кайфа, который зовется – жизнь.

Потом Одиссей вспомнил своё высокое звание (*) (Хитрожопого*), и сломал себе путь от ГОНщика до каскадёра – за 5 мин., ибо дипломатия такая была – народная – не спасения технику вырабатывать, а уничтожения этой самой техники.

Сказав это, он покинул царство мёртвых, а мы быстренько за ним, ибо, как пел Поэт:

«Ада с тобой нам не надо.
Холодно в царстве теней».

Потом он спел «Бешеную Лейзи», и  перекрестился.

Так (*), в возрасти 39 лет, во второй день Великого Поста, оставил все свои зубы на куске кабанячьей солонины, той, что грузили в «Ковчег» как раз для каждой твари по паре:

 кота Муррзика, который впоследствии вообще, оказался кошкой, которой нет, а потом опять – котом; а тут как раз и Крысиный Король Пётр обзавёлся семейством (он единственный, кто выжил у Аида, где все, поголовно – мёртвые, такая радиация, что живут – пауки да крысы*);

разумеется, наши боевые Доги с монтажными поясами вместо ошейников, их всех звали Нордами, и были они родными братьями – в одночасье родились, в одночасье померли;

 те славные собачки зимой по сто кило, летом по 85, что являлись воистину ГОНчими универсальными, ибо среднего подсвинка разрывали на части за 0,5 парсек, даже не залетая к «Большой Медведице»;

и фокстерьер Крючок, падла, к размножению не способный, и потому злой на весь белый свет, ибо кроме него самого, и, разумеется, Патрекея, никто не знал, как здоровенный барсук трехлеток отгрызает яйца, и каково потом обманом проникнуть на Ковчег. Так что с фокстерьерами накануне Второго Пришествия было покончено, за исключением самого Крючка, который был бессмертней самого Кащея, потому что не было у него яиц, чтоб хранить заветную иголку, мы, ежели б нашли её, то непременно бы сломали;

и ещё ряда товарищей, тех, что загребали воды вокруг Ковчега;

 так вот:

все мы видели, как настала эра Марса, ибо на небе сошлись два звёздных признака, не тех, о которых говорят доморощенные астрологи, а конкретных до неузнаваемости:

(*) перекрестился, ибо десятью годами раньше послал на (ПИСК*) богов греческих, одним этим крестообразным движением обратив их в болванов, то есть, осуществив свою заветную мечту – быть всех круче, даже Патрекея.

Задумайся, тот, кто выловил эту бутылку из вод:

Все мы выплыли из этой свалки Аида только потому, что была обратно дорога: перекрестился бы (*) при входе, всё бы было иначе.

Ибо не попросил бы Одиссей (*) прощения у женихов, предварительно их всех замочив совместно с Телемахом, вспомнив о Прощённом Воскресении, а те не смогли его в ответ поздравить, ибо были мертвы – вон они, они на вход, а мы на выход, они – навсегда, а мы – на экскурсию, да ещё на новой тачке из старых железяк;

Вернулся Одиссей (*), помнится, один разбудил нас:  нам снился Аид.

А еще мы видели людей в чалмах, колпаках, и бритых елдаках, которые палили ракетами по статуе Будды, и всё сразу соединилось – финал той книги, которая давно написалась,  - он был известен только Одиссею (*), Патрекею и Муррзу.

И наш собственный финал, ибо мы знали, что мы есть, пока пишем эту книгу, а значит живём, а стало быть – кому-то снимся (до сих пор*). 

   Он открыл эту прекрасную книгу на 50-й же странице, и торжественно вычленил нужную нам всем реплику:   

КОРОЛЬ РИЧАРД. Трубите трубы! Бейте барабаны!
                Чтоб не слыхало небо глупых баб,
                Что лают на помазанника Божья!
                Трубить сильней!

    Мы повытаскивали свои схимы под названием “добра молодца набор”, подоставали охотничьи рожки, и затрубили “на драку”, но тринадцатый никак не подгребал.

 - Где твой брат? Где бедный Кларенс? – спрашивали друг друга мы, и кони наши смотрели на нас – с подозрением.*

___________________________



                Глава восемнадцатая:   "Пакита"


«Я обратил внимание, что большинство из вас, разговаривая по беспроволочному телеграфу, чешет себе яйца», - сказал как-то Муррз, чистым баритоном, потом растолкал всю эту свору молодых котов, и пробился к этой своей драной кошке, - так вот, всё, что вокруг сидело, стояло и орало – было, а Муррза - не было.

   В тот день мы так кота и не дождались, и пробежали кросс - до матери Волги, а потом устроили себе полноконтактную тренеровку по специальной программе - одели перчатки и разбили друг другу хлебальники.

   Прибежав обратно, до нашего особняка в Жаворонках московской области мы приняли душ, помлели в бане, выпили кофею, и включили тинейджерское телевидение.
   
  Там Вася Стрельников устроил “ЗАД-ПАРАД“, и мы попросили нашего дежурного технолога отмерить размеры пространства во всю сцену - нам хотелось, что бы это утро ознаменовалось таким количеством задниц, которых, как сказал Вася, должно было проплыть по потокам сознания не менее 400.

   Вася  напомнил о статистике, (которую, как самостоятельную науку, зарегистрировал Прекрасный Зинберг (И. Ильф)*), и сказал, что  у всех исполнителей, практикующих кто-чем, больше всего запоминается качество статисток.

 Среди опрошенных (он не сказал, какого пола опрошенные), 82 процента заявили, что помнят только задницы.      
 
   Мы сели кружком, и стали все, как один - сплошное внимание.

  На 10-м месте оказалась “Offspring” и кто бы мог подумать, все почему-то решили, что они окажутся на 5-м - этот отчаянНый парнишка, похожий в чем-то на Хулио Чкалова, если бы это был Балаганов - в молодости, стал-таки звездой, и многие думали что “Offspring” - это он и есть - Petti Fly.

9-е место - “Dog eat Dog”, различных задниц показывали 9 раз, но не так обильно, как в “Offspring” - там всего пять, но зато по 25. 

8-е место - 12 задниц! “SOLE - 4,5, 6” - Gretin ledy wihc it
 дамская группа, - тетки возбуждают на изнасилование негритоса - точ в точ - Майк Тайсон, и нет рядом с ним только покойного Гасса Домато. Тайсон кидает купюрами, но, суки, сюжет затянут. Потом Тайсон поет. И мы понимаем, что это-таки - Тайсон, только с бородой.

7-е место. На седьмом месте у нас рвануло напряжение, да так, что включенный бортовой компьютер - в другом конце каминной залы  сначала потух, а потом стал пищать с той интонацией, которой мы сами у себя перекрываем земной кислород - (ПИСК*).

 Мы включили ящик, и увидели Васю Стрельникова, который порекомендовал передернуть затвор, “теперь у вас под носом помашут задницами 14 раз и это не предел, и показал “Monster Magnet” - “Spase Lord”.
    Здесь работали ультроспортивные тетеньки, все в красных купальниках, подчеркнуто обтягивающие максимум задниц, все дорого, респектабельно и возбудительно.

  - Такое произведение понравилось бы Великому Мастурбатору, - сказал Одиссей (*).
  - Почему именно это?
  - Потому что он любил такую хореографию - естественную в своем парадоксолизме.
   
   Мы так и ахнули, лишний раз подивившись его (*) (хитрожопости).

  На 6-м месте пребывал Уилл Смит - но   “Getting ligi yith it”, 
а не то произведение, которое порой портило настроение, когда мы пребывали не на юге Нового Света - в “Maiami”, где, как говорил Великий Комбинатор, гуляют и пьют без закуски.

5-е место Эглессиас, но не тезка нашего Героя Чкалова, а младший, Энрике - “Lime Temiks”.

   - Этот чувак потерял всех своих поклонниц, когда на небосклоне появился этот пуэрториканец, рекламирующий “Рерsi” вместе с этой толстой обезьяной с вечным траурным бантиком, - сказал тот из нас, кто вчера вечером отнял у группы тинэйджеров журнал  “COOL”.
    Солистка, как и у пуэрториканца, была хороша.

   Здесь Вася кинул нам информацию, как ГОНчей стае кость – мол, вместо этого клипа хотели поставить “мамбу номер пять”, но оказалось, что у того бодрого туземного немца снималась пара трансвеститов.

 Одиссей (*) сразу сообразил, что та костоломная негритоска как-то странно скачет, он еще сказал, - смотрите, пацаны! а ведь у нее между ног…

    Мы так и обомлели.
    - А с чего ты взял? - спросили мы тогда.
    - А он и сейчас…

Мы присмотрелись - так ни хрена и не поняли, а может быть сработал де-жавюционный эффект, и каждый из 12 присяжных выбирал себе трансвистита, и лишний раз убеждался, что ни хрена в этом не понимает.

4-е место, 21 задница - 21 очко, - сказал Вася, - “Dzyvelima”. Это произведение мы так и не увидели, ибо лишний раз вспомнили о божественных совпадениях, которые, как ни крути, назывались в узком, сугубо специализированном кругу, как Провидение, ибо, как тут же выяснилось, путем несложного математического расчета (на который даже мы били способны, с чем у всех тут было плоховато, так это с элементарными дисциплинами), можно было добраться до самого глубокого дна истины.
 
    Нам показалось, что если 21 переписать наоборот, то получиться суд присяжных (наш, самый гуманный суд в мире), и все это совпадало с количеством задниц, оказавшихся на 4-м месте, впрочем, если бы это была не десятка, а, скажем, двадцатка, то этот  клип оказался бы скорее всего на 12 - и тогда вообще лафа, можно мчаться к Фабию Яковлевичу, и воевать за права Авторов.
 
3- место принадлежало  “GRUPP  DOG  DRILL”, их хитом: “Lovely  Sain” - задницы показывали хоть и часто, но все они плоские, а стало быть, по латиноамериканским меркам, они считались все до одной - инвалидными, к тому же их постоянно мазали глиной.

2-е место - “B - TRIBE”,  “Fatal, Fatal” - это про нас, когда нас всех подорвут на одной, сверхмощной мине.

    Сюжет - такой, от которого хочется жить и работать.
Идет престарелый гаучо, и не обращает внимания на теток, он
в молодости водил через границу наркоманов, потом оторвало придатки - они присел погадить на мину.

   Старая пиратская песенка, про Ямайку - на гитаре бацает чувак - в возрасте свежего мамонта, явно индеец, к тому же беглокаторжный.
 
  Гаучо останавливается только возле солистки фламенго, и тут у него обнаруживаются в ушах наушники “Sо-ня”.

  - И, наконец, лидер хитпарада, - сказал Вася, и расстегнул брючата, прямо, как наш Александр Степаныч на Копакабане. -
 - 1 - место. “Aphex Twin”.   “Windoow liker”.

   Мы отпали. Это произведение кислотного искусства, могло стать вехой в истории “до каких пор нас может шугануть наша же алхимия.

   Это порождение цивилизации могло было назваться - “АНТИзадница”, ибо, как это произведение точно доказало, “не вся та задница, что блестит”. Ибо есть еще и голова, а она бывает такая, что в нее и дать-то неудобно.

  Тут мы с тревогой переглянулись, ибо каждый из нас подумал о том своем, что бы он мог такой голове предложить. Оказалось - только удар по воображаемому паху.

   - Такой кинец не понравился бы Великому Мастурбатору, - сказал Одиссей (*).
   - Почему?
   - Пора бы уж соображать, - сказал он нам  с упреком, и тут мы поняли, что в перспективе у нас - дальняя дорога. - Потому что он ни разу не упомянул Босха, будь тот трижды Иероним. А у лидеров этой, сугубо жопной десятки - лица с полотен.
   
   - Почему?
   - Да потому что Босх не умел рисовать. Он был чистой воды плагиатор, ибо передирал свои полотна с инквизиторских комиксов, типа “Молота Ведьм” Я. Шпенгера и Г. Инститориса.

  Он показал нам телерекламу английской “Independet”, где рекомендовалось эту газету читать, - это была полная, хоть и слегка ремиксированная, копия клипа “U-2”, где Эдж просит не мочиться в водосток.

   - Этот ролик взял в последнем году навсегда уходящего тысячелетия все призы на “Каннском льве”, да еще приз журналистских симпатий. Чистый плагиат. Так и у Босха - плагиат от Великого Сальвадора, который еще не родился, но уже действовал догматам на нервы.
   Босх - идеал догмы. Ни кто из них не был в настоящем аду, и адом мы называем обыкновенный земной дискомфорт, на самом деле - ад схож с Раем, а искусство, по словам О. Уальда, лишено всякой пользы, стало быть, нам всем туда дорога.

   После этого одиссеевского, как всегда (*) (хитрожопистого*) монолога, мы пошли седлать коней, заодно и “распарить” “запарку” нашим ГОНчим в сараях, ибо борзые, как им было и положено, валялись в особняке и жрали со стола, бывало даже кошачьего.

   Мы выдвинулись сразиться с врагами.

Сразились, победили.

    Похоронив врагов, пальнув в облака, тем самым воздав им почести (они хорошо дрались, и красиво умирали*), мы решили отныне, присно, и вовеки веков (Амин*) не давать выводить нас из себя, - каким угодно задницам, даже если их было 400.

   - А чего все так расстроились-то? - спросил тот из нас, что нынче не догнал, и перегнал.

   - Да все из-за этого первого места, - сказал Одиссей (*), гарцуя на своем Буцефале, - от них, как и от всех нас, исходил пар недавнего сражения. - У нас все так - по количеству, и даже не задниц, а показов. Тоже и в парламенте.   

   Мы вновь вспомнили об и ныне здравствующем Квентине, открывшего тайну мягких часов Сальвадора Каменеч Куси Фарреса, графа, маркиза, и проч., проч., проч. (Друг отца Буча растворил их в своей заднице, и они поплыли – от жизни – к смерти *).

    - Вот и мы будем спокойные, как слоны, - сказал Одиссей (*), и тут же предложил двигать задами в ритме BeastiаBoys, придерживаясь их же неторопливого мастерства выживания.

   Потом мы заметли, что (*) Одиссей, спокойный, как слон, выхватил из кармана своих утепленных, китайских кальсон, доставшихся ему по наследству от дедушки, “Феномен духа” К.Г. Юнга, и прочел:

   - Если судить по воздействию “Улисса” на современников, то оказывается, что его ограниченность воплощает в себе более или менее универсальные черты. Так что “Улисс” пришелся своим современникам в общем-то ко времени. У нас, должно быть, существует целое сообщество модернистов, которое многочисленно настолько, что с 1922 года сумело поглотить 10 его изданий....”.

    - А что это за сообщество такое? - спросили мы, мужья ученые.
    - Те, кто не впадает “в эту адскую скуку”. В ту, которой упивался Босх. Которого при жизни так демонстративно проигнориовал Великий Сальвадор, он же - Мастурбатор.
    - А кто впадает? Ну, в смысле, в скуку.
    - Этот самый Юнг.
    - А кто он нам?
    - Он нам пример того, кто никогда не скучает, - сказал Одиссей (*), явно тешась воспоминаниями - он у нас тоже никогда не скучал, прямо как этот самый Юнг. - Вот текст его нескучного заявления:

“.....Они не впадают от нее (от книги*) в адскую скуку, а, наоборот, растут вместе с ней, чувствуют себя обновленными, продвинувшимися в познании, обращенными на путь истины или готовыми начать все с начала и, очевидно, приведенными в определенное желательное состояние, без которого лишь жгучая ненависть могла бы подвигнуть читателя на то, чтобы внимательно, без фатально неизбежных приступов сна прочесть все эти 735 страниц...”

   - Ну, мы ж не читатели, а писатели, так что нам все эти приступы не грозят, - сказал тот из нас, кого в самом начале этих 735 страниц прозвали “Зоркий Сокол”, прямо, как того восточногерманского индейца - Гойко Митича.

  Он плюнул в окно, взял со стены свой американский, сугубо спортивный, а иногда и охотничий, лук, колчан со стрелами, вскочил на своего донского мерина, и, не смотря на свежую рану, помчался в лес - отводить душу.
   
   Через некоторое время мы сделали тоже самое, и никогда уже об этом не жалели.   
----------------


    После дождичка в последний четверг февраля года 195О-го, вечерочком, когда уже всходила луна, и темнота, казалось отступила навсегда, яхта Никиты Оттовича Шмидта-Паниковского, шведской верфи "Сван" с двумя пассажирами на борту - Остапом Ибрагимовичем Бендером и Александром Степановичем Балагановым - приближалась к Бразильскому острову "Пакита".
               
        Поход был спланирован четырьмя часами раньше, когда вахтенный матрос самого фешенебельного изо всех бразильских яхтклубов (потому он и носил название “Бразилия”), ударил бутылкой о склянку столько раз, сколько показало в этот момент на хронометре капитана Никиты Оттовича Шмидт-Паниковского - девятнадцати часам бразильского времени (тот как раз подумал - а взгляну-ка я на хронометр! Подумал - сделал.)
 
     Еще часом раньше концессию совершенно внезапно покинул Хулио Валериевич Чкалов, потомственный вождь, которого Александр Степанович Шмидт-Балаганов машинально (как будто что-то сорвалось с какой-то романтической какой-то волны его памяти) прозвал “Вениту”.

       Он запрыгнул к рулю своего коллекционного лимузина, крикнул в небо на родном наречии племени Наска:

          “Отец! Я наконец-то оседлал моего демона, сейчас я      его употреблю!”, - вдарил по газам и умчался в неизвестном направлении. 

      Балаганов, которому к этому времени достаточно пьяным директоратом концессии (понятно, кто пребывал в директорате), было приказано стать боцманом и ставить грот-парус, проявил рвение.

      Он стал медленно взбираться по мачте в сторону самого «топа», который торчал на высоте восемнадцати метров над уровнем моря, как это бывает обычно у крейсерских яхт подобного класса.

      Балаганов продвигался на свою вертикаль с упорством натуралиста-маньяка, желающего попасть в рай по водосточной трубе, - там венцом всего желанного мироздания, пребывало гнездо птеродактеля с птенцами.    
 
   В Зубах он держал верхний край основного паруса, то есть верхнюю часть неравнобедренного треугольника, который представлял из себя тряпицу, весящую на яхтах с вооружением такого типа, не меньше ста пятидесяти килограммов.
      
   Яхта на двигателе постепенно отходила от берега, на пирсе царило оживление - многие экипажи успели полюбить этого англо-русского парня, который, видимо, так упражнялся, дабы подкачать мускулы перед охотой на африканского буйвола - в одиночку, с одним только знанием в глазах (которое - сила), бразильским флагом на пробковом шлеме и кукурузой членом в бриджах - он перед этим с упорством бойскаута (трудового бобра*), в голом виде нырял в воду.
 
  Где-то на десятом метре, тряпица перевесила, и мужественный парень (а с виду - обыкновенный, сельский), с криком: “А, Бля!” полетел вниз, и со всей дури рухнул на палубу - расширив своей задницей «форлюк» до нестандартных пределов, конструкцией не предусмотренных.

       После этого Балаганов был разжалован из боцманов в юнги, наказан заводным щелбаном по лысине - от Великого Комбинатора, и запуган угрозами физической расправы со стороны капитана, который в таких случаях не шутил - по нему было видно.

    - Я вам подарю борцовский бандаж с дырками для “ушей”, - сказал командор, и занес уже ногу для удара по яйцам, но на полпути остановился, ибо вспомнил, что авария случилась по причине служебного рвения.      

       Юнге было приказано смотреть вперед, и тот, опять же, из лучших побуждений, полез на самый верх упомянутой уже совершенно вертикальной (даже отвесной), гладкой, как его собственная лысина, мачты на упомянутую уже высоту, перед этим надев себе на шею палку колбасы “Бразильской”, которая напоминала  русский сервелат.

      На высоте шестнадцати метров он перекинул ногу через верхнюю краспицу, пропустив мачту между ног, и стал смотреть вдаль, употребляя колбасу то в качестве еды, то в качестве импровизированной трубы, должно быть, подзорной.   

       В  десяти кабельтовых от берега яхта, донашивающая свое святое имя, поравнялась с южнокорейским сухогрузом

                “Ким Чен Ир”,

 где юнга, которому к этому времени удалось прогрызть в этой колбасе горизонтальную дырку (так гюрза сбрасывает старую шкуру, дабы засияла новая), периодически отбиваясь от разъяренного попугая Шмидт-Паниковского (верхняя краспица (распорка для вант*), была его любимым местом), увидел знакомое до боли кавказское трио, все в полном одеянии кавказских мстителей.
      - ПривЭт пЭрвому бразильцу! - крикнул Абдулла, после чего расхохотался и добавил. - Дикари!   

       Балаганов спустился по внутреннему штагу на голых ладонях, и спалил себе всю кожу (однако, если бы вот так спускался любой другой человек, с клешнями помельче, он просто остался бы без рук), после этого он, дымя на ходу, бросился в воду, и вновь стал тонуть - сухогруз, словно арфа приветствия, проследовал в сторону грузового порта Рио, туда, где когда-то был украден русским индейцем Чкаловым гитлеровский лимузин.

  Капитану пришлось совершить оверштаг (полный поворот кругом - тот самый, о котором писал У. Фолкнер), и выуживать из воды юнгу, который не тонул только из-за того, что был привязан ремешком - головой к пробковому шлему.

  Тут же к месту трагедии припорхнула попугаистая птичка, и нагадила в его вентиляционное отверстие, как в жерло вулкана - такова была его месть за покушение на персональные нары. 

   Юнгу выудили, яхта шла известным директорату курсом, все, и Феникс (напомним – так звали попугая*), знали, что начиналась другая жизнь.
 
   Море было плоское, гладкое, и блестящее, озаряемое закатом Солнца, как синего мрамора стол.

  Яхта резала воды Гуанабары с тихим шорохом, и все новые члены команды, что пребывали на борту, были заворожены зрелищем.

    Зашло Солнце, взошла Луна, показались огни.
 
     При полной Луне весь архипелаг имел совершенно фантастический вид. Нечастые, теплые блики, освещали его помимо желтого улыбчивого светила - на островах  не было электричества.

      Капитан стоял у штурвала, у него на плече сидел попугай в красных подштанниках по имени Феникс, и чистил перья - он уже оценил все эти красоты, когда его новый хозяин занимался извозом богатых туристок, в основном гражданок США - как-то раз он был даже посажен на штурвал, и рулил сам - своим железным клювом.

      - Цель прямо на огни, моя премудрая путеводная птица! - сказал ему тогда  капитан, и ушел пить с тетками в каюту - искусить плодов сексуальных революций, теперь уже на водах.

    Ныне – бывший командор пробега «Арбатов – Черноморск», ставший на кораьле квартирмейстером, и вицебоцман, разжалованный в течение двух часов в юнгу, стояли на носу, старший брат облокотился на широкую спину младшего, и молчал. Младший трясся мелкой дрожью сам, и заставлял вибрировать судно.

      Фениксу сразу не понравилась эта суета, и особенно поползновения Балаганова на его законное гнездо на мачте, он начинал нервничать, и даже дошел до того, что сам у себя выдернул из хвоста перо и воткнул его в шляпу своему последнему владельцу.
 
      - Что вы так трясетесь, Шура? - вопрошал молочного брата Бендер. - Возбуждает? Да, я понимаю - такая красота. Хочется обломать вам последние зубы - ну зачем вы бросились в воду?
      
      Балаганов ушел от ответа.
- Какая в… жопу красота, командор!? - взревел он  внезапно, и попытался оторвать стаксель-шкот.
 
      - Что это с вами? - не понял Остап. - Неужели вы так впечатлены тем великолепным приветствием, которое  послали трое этих кавказцев с борта корейского сухогруза "КИМ ЧЕН ИР"? Я так понимаю - они вас застали прямо в прыжке, когда вы вдруг решили второй раз в этой пятилетке за неделю - утопиться? Судьбы, судьбы, судьбы.

      - Каково было приветствие? - крикнул от штурвала Никита Оттович - не смотря на мерно постукивающий дизель,  его было хорошо слышно - вечер был тишайший, и  речь над водой лилась, как песнь цыганской гитары - той самой, что пела давеча про любовь и про бедность.   

       - Они поприветствовали нашего друга, как первого человека, нога которого куда-то там ступила, - сказал Остап, слегка обернувшись к капитану.

      - А, это когда он сидел на верхней краспице? - отозвался капитан, подкидывая Феникса вверх, словно  отправил голубя с запиской любимой - прямо в ночь, и крикнул: "Разомни-ка, птичка, крылья!"

 - Просто Александру Степановичу в данный момент хотелось бы взять пращу в зубы, и залезть в Елисеевский за колбасой - через центральную витрину.
      Ностальгия в Рио, капитан! Ностальгия! Нам с вами этого, наверное, не понять. Мы с вами из другого теста.

       - Да. Наверное, из другого, - задумчиво сказал капитан, и посмотрел в небо - там птица его удачи приземлялась на ту самую верхнюю краспицу, на которую недавно взобрался Балаганов, и сидя на которой он умудрился повстречаться - нос к носу с теми, кто приехал спрашивать за долги, а заодно пустить его скальп и задницу на барабан.

           Изумляя звуками человеческих горестей и страхов, бывший бортмеханик и уже разжалованный боцман,  отправился в парусную кладовую, куда его определили жить, валяться на парусах и лить ностальгические слезы - ибо он понял он, что Катерина его предала, и напустила кавказцев на след.

      То, что на борту этой корейской серо-зеленой посуды были мстители, сомнений не оставалось - бортмеханик узнал бы голос Абдуллы из тысячи - вопрос был только в том, узнали ли они его.   

      "Узнали! - билось в мозгу бешеным, с дикими перебоями, пульсом. - А где-нибудь в Туле сейчас холода. А этот попугай. Молчит! И не тявкнет".

     Шура Балаганов плакал в подушку, и тихо проклинал одноглазого капитана: он дико ревновал его к командору. Старший брат мог защитить его от врагов, и одноглазый, какой бы он русский не был, был непонятен.
    
        Меж тем, пока яхта подходила, мерно стуча дизелем, к берегу "Острова любви", сердца руководителей концессии, ставших работать, как любят говорить у русских, "на паритетных паях", тихо оттаивали.
    
   - Да, - сказал задумчиво Остап Бендер, смягчив свой грубоватый обычно баритон до последней степени плавности, - в мире есть еще отдалённые места.
    
  Сказав это скорее самому себе, а заодно и окружавшим убегающую неизвестно куда Вселенную мириадам звезд, Великий Комбинатор переместился к центру судна, и спрыгнул в кокпит рулевого, где, словно одинокий командир в личном окопе,  мечтал одноглазый капитан.
 
     - А скажите, адмирал, - сказал Остап тихо, чтобы не будоражить ночь. - Как зовут ваш великолепный бриг?
   - Я вам уже говорил.
   - А это был я?
   - Дело касалось вашего, как видно давнишнего спутника,      
   - Балаганова?
   - Наполеона. Бриг зовут "Фортуна".
            - Да, крыть нечем.
      - А в чем дело? – дружелюбно спросил Шмидт-Паниковский, и жестом предложил Бендеру-Задунайскому встать у штурвала.
            - О, благодарю за доверие.
- Цельте прямо к берегу, причалим с правого пирса - напротив вон того парома. До места четыре кабельтовых, ваша первая вахта, господин квартирмейстер. У нас пааритет, как у Флинта с Сильвером.
- Но Флинт боялся Сильвера.

- На это не надейтесь. Минут пятнадцать, чтобы обсудить план действий.

      Сказав эту короткую, но внятную речь, Никита Оттович уселся в кресло рулевого, закурил сигару, пододвинул к себе двухлитровый сосуд, и приготовился слушать.

      - Что это у вас в бутылке? - спросил Великий Комбинатор.
      - Ямайский ром. Не могу вам предложить - простите, вы заступили, а я сменился.

      Остап ощутил приятнейшие из прикосновений внезапно набежавшей волны, - он положил яхту чуть вправо, и слегка подрезал ее.

       - Все правильно, Остап Ибрагимович, - поддержал действие капитан, и сглотнул из бутылки - грамм сто.
       - Спасибо. Начнем с названия, - "Фортуна" - это прекрасно.
Я о другом - давайте сменим рекламное клеймо. Мне всегда казалось, что женщина на корабле, как и за рулем – преступник, хоть она трижды богиня удачи. Начинаются предательства и убийства. Я не против чьего-то бюста у вас на бушприкте - но давайте остановимся на каком-нибудь кентавре.
      
     - Давайте. Я так понимаю - спереди мужик, а сзади лошадь.
        - Сзади - конь. А в руках разящие стрелы. У нас общий псевдоним - братья Шмидты. Чкалов на время улетел - но он вернется. Вы случайно не знаете, кем был этот самый Очаков, в честь которого был назван крейсер вашего батюшки?
     - Который? У меня их...
 
    В этот момент Остап вдруг увидел, что рулит прямо на рыбацкую лодку, а из темноты отчаянно машет какой-то мужик в сомбреро. Великий Комбинатор положил руль резко влево, отчего внизу, через переборку, послышался звук падающего тела - там свалился с уложенных парусов Балаганов, только что задремавший, а до того рыдающий по белым, в крапинку, березкам, а так же по ивушкам неплакучим, сгибающимися ныне под тяжестью слегка подмерзшего снега, который, бывало, со звоном падает на наст - февраль пребывал на Родине, здесь же, в Рио, все было, как “не в этой жизни”.
    
     Мужик в лодке не стал дожидаться, пока его раздавит белым, как снег, и стремительным, как торпеда, телом своим, возникающая во всем своем великолепии из темноты, яхта,  бросился в воду, и стал уплывать, увлекая за собой в ночь желтое сомбреро, которое волочилось за ним, как тормозной парашют скандинавского истребителя "Утка".
    
   Остап успел проделать маневр, однако нос рыбацкой лодки с легким скрежетом прошипел по всему борту – до самой кормы, как бы подчеркнув великолепие линии – как будто её прочертили мягким карандашом.
      - Пятерка вам за маневр, - сказал капитан, легко забросил во тьму страданий спасательный круг и, помолчав, добавил, - по стобальной шкале.
      - Что ж вы меня не предупредили? - спросил Остап, переводя дыхание.
      - А вы не знали, что мирных рыбаков Пакиты нельзя топить? Без специальной на то лицензии? Дал бы полсотни, если бы вы не царапнули по борту этим внезапным препятствием,  - капитан оглянулся, и примерил расстояние до растворяющейся в ночи лодки и ее купающегося хозяина. - Так что с названием? Вы меня заинтриговали нашим всеобщим родством. В этом что-то есть. 
   
   Попугай уяснил ситуацию, слетел с мачты, и, попорхав над Бендером, не веря глазам своим, серанул ему на фуражку, не попал, и полетел обратно наверх, с укоризной взглянув на капитана.
 
    - Чего это он? - спросил Остап, проводив птицу взглядом.
- Он дорожит этой посудой. Быстро привык к роскоши, и не хочет отвыкать. Так мы будем...?

      - Будем. Будем. Я не помню, кто такой был Очаков, но папа наш - Шмидт. Предлагаю назвать ваш корвет....
      
     - Это - крейсерская яхта, - терпеливо объяснил капитан. - Если вам не хватает пушек - их у меня здесь несколько, я вам показывал.

      Остап с ужасом вспомнил эту недавнюю демонстрацию - он в очередной раз засомневался в психическом здоровье своего нового компаньона, когда увидел, как блеснул его левый глаз: тот слетал в каюту, быстро вернулся, и предъявил на обозрение пулемет собственного изобретения. 

      Возникла пауза. Гуанабара подносила на своих волнах судно, которому в добрый путь меняли флаг.
      
      - "КРЕЙСЕР ШМИДТ", - сказал Остап Бендер. - Как вам?
      - Мне нравится, - охотно согласился капитан. - Вам швартоваться, квартирмейстер.

      - Нет, уж, давайте сами, Никита Оттович.   
      - Не могу. Я в «нирване».

      Остап покачал головой, собрался было заявить, что он уже выпил не меньше, и все-таки и приготовился причаливать. Он почему-то вспомнил свой Васюкинский турнир, в котором он, в конце концов, спасся от толпы.

 Он посмотрел наверх и увидел на самой верхотуры мачты обращенное к нему око   молчаливой птицы.

      - А что ваш попугай все время молчит? - спросил он капитана. - Давайте научим его говорить.
      - Он дал обет, - сказал Шмидт-Паниковский коротко, и встал за спиной у командора. - Право руля. Теперь посмотрите вправо. Видите огни?
      - Я думал, что это звезды.
      - Нет, это Губернаторский остров. Похоже, мы здесь все бредим островами. Лучшее, что бывает в жизни – сафари на острова.
      - Сафари?
      - Сафари на языке Суахили - путешествие.
   
       - Так что "Губернаторский остров"? - переспросил Остап, не желая отвлекаться от обязанностей вахтенного рулевого. - Как здоровье благодетеля? Как живется его бренному праху?
   
   -  Там полтораста лет тому была стоянка королевского галиона, - сказал капитан, взялся за ручку газа и сдал ее назад - дизель убавил обороты.
 
      - Большой был галион? - спросил Остап.
      - Да нет, он так только назывался. Просто баркас, типа того, который вы только что чуть не утопили, только раз в пятнадцать больше. Жаун четвертый совершал на нем морские прогулки - примерно, как сейчас мы с вами.
      
    - Да, нынче будет королевская прогулка, если только разыщем подзащитного. Если не разыщем, то нам по паре - по вашей же шкале Рихтера.

      - Прогулка в любом случае королевская, потому что король Жуан тоже был эмигрантом.

      Остап решил не остаться в долгу и тоже блеснуть осведомленностью - ни к чему не обязывающий тон капитана стал его слегка раздражать, - он вдруг подумал, что ему впервые после долгих лет перерыва приходится упражняться с репетитором, а он от этого, мягко говоря, отвык.    

      - Тем более - в изгнании, - сказал Остап Бендер. Всё, как у нас, только попышнее - парики, аркебузы, ливреи, дымный порох. И даже этот ушедший в небытие чисто юридический термин - "сесмария".

      - Что это такое? - спросил капитан, аккуратно отхлебнув от бутылки, и это не ускользнуло от взгляда командора.

      - Жалование во владение. Сейчас на территории Гуанабары остался только один человек, которому пожаловали остров - его зовут Юрген Бриман. Этот человек палил по любимому линкору фюрера вместе с русской подводной эскадрой, он был фактическим героем и союзником страны, в которой я обладал единственной свободой - волеизъявления.
      - Надо к нему сходить - вы не возражаете?
- Сходить? - удивленно переспросил Остап. - А, ну да. Сегодня  же - если нынче изловим Шлюхенмана. Чуть позже - если не изловим.
      Однако его процедура с островом - не совсем "сесмария". Вот четыреста пятнадцать лет назад, когда Эстасио де Са пожаловал Пакиту двум своим приятелям - Диего Балде и Инасио ди Бульоэс, - там был сесмария.

      - Вы что, кончали курсы экскурсоводов? - спросил Никита Оттович,  поправил штурвал - на две ручки вправо, и мягко скомандовал: "Так держать".
      - Нет. У меня просто была знакомая девушка - индеанка. Она, когда смотрела по утрам с Копакабаны на эти зеленые точки островов, говорила:
                "ipak-ita".
      - А что это такое?
      - "Камни, ушедшие с неба".
      - Красиво.
      - А потом она царапала меня по моей старой, разбитой жизнью спине, своими острыми коготочками, и говорила:
      
                "paca-ita".

      - Это, кажется, крыса. Ее  подает в качестве деликатеса один местный итальяшка - живодер проклятый. Его кабак называется  "У святого Антония".
      - Точно. "Paka-ita" - "здесь паки".
      - А как индеанка?
      - Роман прошел, завяли помидоры, капитан. Все хорошее быстро кончается. Я просто дал ей пятьсот крузейро. "Любовь, - говорит, - это русские придумали. Чтобы денег не платить".

     - За пятьсот крузейро я бы вам подставил Сару Бернар - она как-то каталась на этой яхте.  Мы подходим, Остап Ибрагимович. Мечта нас, похоже, заждалась.
  Мы переименовываем корабль – предупредите, пожалуйста, юнгу, что бы он больше со шконки не валился, - а нас здесь полы не казенные, как говорили в "местах".
      
   - Вы на него не обижайтесь, - сказал Великий Комбинатор и отдал штурвал капитану, когда до пирса оставалось метров двадцать - дабы не прижать бортом пару рыбаков, сидевших с удочками, свесив босые ноги с пирса. - Когда хотят облагородить интерьер, заводят долматина, а когда хотят перекрыться, заводят волкодава. Даже если у него нет зубов, впечатление он порой производит неизгладимое. Правда?
      
  - Правда.  Вы стихи не пишете? Столько метафор, - сказал с улыбкой капитан, после чего крикнул по-португальски, чтобы рыбаки убрались с «Деревянного» причала. - Вы любите рыбачить?
      - Вы перепутали жанр и образ, адмирал.
      - Да ничуть. Просто о своих давних пристрастиях к рыбам вы сами не догадывались. И всяким там рыбалкам.
- Послушайте, адмирал, - сказал Остап Бендер, - даже если вы выставите меня с борта вашей прекрасной яхты, и даже если это будет выглядеть, как ореол всякого русского чувства такта - я все равно останусь с вами, потому что прочно засел в вашем сердце.
     "Мы нужны друг другу", - как говорил друг моего детства Коля Остенбакен моей же подруге детства, в ту пору еще невинной, Инге Зайонц.   

     - А я видел такое в кино, - сказал капитан. - Еще до войны. Там тоже были все друг другу до смерти нужны. По рукам.
      
     Из каюты выглянул юнга Балаганов, не забыв по пути обуть свою босую голову в пробковый шлем, подаренный молочным братом, пару дней назад, и с тех пор, казалось, прошла вечность.
      
   Первым на острове любви юнга увидел   молодца, в пыльном пиджаке и мятой шляпе, восседающего верхом на гробе с кистями и "клозетом", и грустно глядящего на Луну. Он сидел спиной к ним, как греческий лазутчик на Троянском коне, у которого под задницей целый город с пьяными бабами и горами золота, а личного счастья не было и нет.

   Молодец что-то нервно стряхивал с пиджака - вероятно каких-то тропических вошек, какими их мог представить себе русский вор вне закона, давлеемый чуждой ему атмосферой - очень крупными, со здоровыми зубами.   
 
     - Привет первому пакитянцу! - крикнул капитан. - Бросайте вон тому “шифонеру” на гробе конец - будем десантироваться.
   
     Шура засуетился, и рванул за ремень бриджей.
     - Да не этот.
      - Прямо – сцена из Шекспира, - осторожно предположил командор. – Ромео в склепе Капулетти.
   
   Рудик, услышав русскую речь позади себя, ту самую, отдельные слова из которой он знал и визуально, и, что называется - по всем статьям, втянул голову в плечи. Он совершенно не беспокоился, что его назвали молодцем, ибо этого не понял, а понял он одно - русский снайпер, вооруженный оптической трехлинейкой, был не один, их было, как минимум, трое, и они решили кинуть Шлюхенмана, а его пристрелить - это в лучшем случае, а в худшем - утопить в дерьме, в отличие от итальянцев, которые, к примеру, замарывают в цементе. 
      
   "Вот мы, германцы, великая держава или нет?" - думал Рудик, не оборачиваясь на смерть, явившуюся не с суши, как предполагалось - а с самого синего моря. - Почему нас всегда побеждают то евреи, то русские, то негры, - все, кому ни лень?"
   
   Он стал медленно поднимать руки вверх, и как-то весь скрючился, ибо подобная поза причиняла ему явное неудобство.
 
    - Да, - сказал капитан, соскакивая на дерево пирса. - "Нет повести печальнее на свете".

      На пирсе возник Балаганов - его качало так, что его пробковый шлем мотался в ночи, как туфовый маятник.
      - Александр Степанович, вы остаетесь за главного, - сказал ему Остап. - Ничего не трогайте и никуда не уходите. Ясно?

      - Ясно, - сотрясаясь всем телом, и лязгая зубом о зуб, сказал Балаганов.
      - Вы знаете, где дом ювелира? - спросил Бендера Шмидт-Паниковский, олгядывая деревянный пирс, такой же гроб, и твидовый пиджак мужика на гробе.

      - Да, вот адрес, - Бендер извлек из кармана брюк клочок бумаги. - Надобно будет взять извозчика, здесь, если мне память не изменяет, рай пешеходов. Тех самых, что создали этот мир, и благоустроили родную планету.

      Друзья двинулись по пирсу к берегу, Бенберу вдруг стало хорошо, как гончей, которая всё время «добирала», а нынче натекла на след. Он обернулся к яхте, увидел чуть не плачущего Балаганова, который стоял, обнявшись с мачтой.

- Что вы трясетесь, бортмеханик? – крикнул командор пробега. - Заболели? Возрадуйтесь свободе, Шура! Ликуйте тому, что вы - чистейший образец папуаса, ибо не имеете собственности, которая так отягощает - оглянитесь на того несчастного полупленного австрийца - он ею обременен.
      -Чем?!
      - Собственностью.
      - Мне и так нищтяк, - буркнул Балаганов.
      
      Компаньоны вышли на площадь, где у невысокой каменной ограды выстроилась длинная очередь извозчиков - желающих прокатиться было мало, ибо была глубокая ночь.

       - Извозчик! - крикнул Остап ближайшему вознице, и на реплику со своих козел показались разнообразные лица работников этого рая.
 
------------------------
 * Мы смотрели в окно, за ним была ночь, и начиналась вьюга.

   Вот уже сто тысяч лет, как пропал тот наш кот, которого не было, но которого постоянно кто-то где-то видел, и это создавало легкую нервозность - мы все нелюбим неопределенность, либо кот есть, и его надо кормить, либо его нет, и его кормить не надо.

   Одиссей (*) вынул из кармана все того же Юнга, и у нас сдали нервы.

   - Давай спалим в праведном огне, и феномен, и дух, и науку и искусство, тем более, что оно искушает, - попросили его мы, но он не услышал, и открыл заложенную страницу.

  - Таких мест в “Улиссе” всего два, - сказал Одиссей (*). - Даже Карл Густав это заметил, хоть и все время спал.
    У нас их будет тоже всего два:

“Легкий кораблик, скомканный бумажный листок Илия плыл рядом с бортами больших и малых судов, посреди архипелага пробок, минуя новую Уопинг-стрит, на восток, мимо паром Бенсона и рядом с трехмачтовой шхуной “Роуз-вин”, пришедшей из Бриджуотера с грузом кирпича”.

   - Давайте послушаем Бенсона, какой-нибудь его вокал - под гитару? - предложил тот из нас, кто любил и мог делать предложения вовремя.

   Это был один из тех чарующих русских, ноябрьских вечеров, когда стихия возбуждала огонь в нашем камине, и с тем делался транс - он показывал нам такие картины, от которых становилось, черт возьми, хорошо.
---------------------- 





                Глава девятнадцатая: "Привет участникам погрома!"


    КАТ. № 2., стр. 225.

“Искушение св. Антония”, 1946.

   - Этот Великий сюжет некий испанский дядя, который так любит писать книги, назвал “уже традиционным для искусства Дали ироническим бредом”, - сказал Одиссей (*).
-----------------------------

Прошло ещё немало лет, и Одиссей ((*) – ХИТРОУМНЫЙ) вернулся из бездны Антонием святым, то есть постоянно искушаемым, и стал умирать от любви.

Он сказал:

- Слепой поэт соврал, что я добровольно уплыл с острова Калипсо.
Богиня покорила меня, и теперь  - натуральная ломка. Всё не так, ребята.

Прошло немало времени, пока он начал соображать, и если бы мы были смертны, то жизней б наших не хватило б, чтоб измерить его тоску:

мы пребывали в дрейфе, был полный штиль, паруса напоминали бечеву с замерзшим бельём, реи, гики –далианские подпорки,  и в этом была причина – управляй этим кораблём, не управляй – хорошая была жизнь на этом острове.

Острове Калипсо.

- А что у вас там случилось?

* Да так, нервный срыв, - сказал Одиссей (*), и ветер наполнил парус – кошмары кончились, однако вернулся из запоя Муррз – чёрт, которого не было.

РОДОСЛОВНАЯ (ПРОИСХОЖДЕНИЕ*) КОТА МУРРЗА, КОТОРОГО НЕТ.

Перестаньте третировать ангелов, а то они забудут вас хранить.

Патрекей.

Когда рождался Одиссей (*), батька Патрекей, лучший на Руси ловчий, повесил над его колыбелью тот самый лук, который сам потом не смог натянуть;

мы ничего не повесили, потому что то время не было нас в Итаке, ибо мы пребывали в других образах, всех до одного нами же выдуманных, ибо крылья росли за спиной, а что до бесконечного сейчас, так уже выросли – вот они, полюбуйтесь, мерцают палевым цветом, и свет говорит нам, что надобно присматривать за (*), пока он где-нибудь, как ему и предрекают смертные, загнётся на какой-нибудь пике в периферийном цыганском кабаке (вспоминаем о Трое, и часто грустим*),

а где и когда точно – никто не знает, ибо он на то и (*), чтобы совершенно игнорировать собственную линию жизни, которой у него не было и нет, как того Муррза, который тоже присутствовал при его рождении, но только посеял огненных блох на небе – об этом уже говорилось, и не раз.

Не говорилось только о самом Муррзе – том объекте магического реализма, приручить которого пробовали все,  кому не лень: Гомер, Вергилий, оба Плиния, и даже священные шлюхи в соитильных храмах Месопотамии. 

Все началось с того, что вожак нашей ГОНчей стаи, звали которого Журай, объединившись с мятежным духом своего родного брата Гобоя, сгоревшего в семимесячном возрасте от интерита, (мы слез море пролили по нём, ибо уже в семь месяцев гонял, как сивый мерин, и даже как-то сожрал целиком подраненную слегка козу: её подранили, потому что сперва подумали, что это по лесу скачет голая баба, или ведьма – того лучше, пристрелить такую – лишний грех замолить);

так вот, Журай натуральный, с Гобоем покойным, повторимся, мятежным духом его, ибо сказано нам было раз и навсегда Патрекеем – нельзя душой привязываться к ГОНчим, ибо это расходная собака – с ей надобно всякий раз прощаться навсегда, как только та в лес уходит, (а мы взяли, и полюбили его, как родного сына, да и Журая взяли уже после того, как Гобой сгорел, а ровно через восемь лет сгорел и Журай, за этот самый грех, о котором речь ниже*);

Две наши собачки, два русских пегих выжлеца – видимый и невидимый, приволокли на грудь Одиссея (*), то, чего не может быть, когда тот, разбившись предварительно на ушастом «Запорожце» (ЗАЗ*), вернее, безухом, потому что оба уха уже давно оторвали, ЗАЗ, у которого никогда и нигде не сыскать тормозов, поэтому тормозили из него то правой, то левыми ногами;

Приволокли на грудь Одиссея (*) двадцать три (23) черных кота, ибо хотели сделать ему приятное, а проснувшись, Одиссей (*) чуть не сошел с ума, ибо был с перепою, и решил, что вокруг не дохлые черные коты, а в груди у него вместо пламенного мотора – белая «белка». 

С тех пор объединенный кошачий дух тех котов помойных, что положили свои жизни (фактически*), чтобы сделать приятное (*), что едва не привело к его физическому и моральному, утреннему аутодафе (сушняк*)

В виде одного Муррзика и ГОНяет нашу ГОНчую стаю, как хочет, и где хочет, приговаривая:

     "Ежели кто и дерзнет подвергнуть сомнению высокие достоинства этой замечательной книги, то пусть не забывает, что ему придется иметь дело с умным котом, у коего есть в запасе острый язык и не менее острые когти.

;;;;;;, ;;; 18...
                ;;;;
               
                ;;me de lettres tres renomme. 1*

--------------------------
   1. В английском языке есть выражение ”green like a cheshire cat”  - сардонически улыбается, как чеширский кот. Наш всегдашний комментатор (не будем пока называть его прекрасного, звучного имени), объясняет это тем, что Чешире продавали сыры, похожие на голову улыбающегося кота.

   Второе - что Чешир - это палатинское графство (earldon) и что над этим высоким званием смеялись даже коты.

   Еще одно - что в царствавание Ричарда Третьего там жил лесничий Катерлинг, который, когда ловил браконьеров, свирепо ухмылялся.

   В фантастической повести “Alise in Wonderland”, Л. Кэррол наделил Чеширского кота способностью постепенно исчезать, пока от него не оставалось ничего, кроме улыбки без зубов и безо рта. О котах в Килкенни говорится, что они отчаянно дрались между собой и пожрали друг друга так, что остались только хвосты. Сказка эта датируется ХУ111 веком.

  Нам подходили все эти позиции - и кот наш ухмылялся тем, чего у него не было (потому что не было кота, вернее, он был, но никто не желал связываться с Конфуцием); тот егерь, что свирепо ухмылялся, был кастрирован самым воинственным из нас,

а потом и вовсе исчез - кто-то видел его в обществе нашего Муррза, который гонялся за ним по Жаворонкам, как собака Баскервилей за собственным хозяином (по документам получалось так); и последнее - наш Муррз был продуктом выживания в многочисленных схватках, так что получился кошачий лев.   
------------------------------   

   - На то он и тот самый кот, которого нет, чтобы его когда-нибудь не стало, - сказал тот из нас, кого мы обычно звали Одиссей Хитрожопый (*).   - Может этого кота, которого нет, когда-нибудь и не станет, но скоро будет нечем кормить стаю, потому что кончится корм, которого он якобы не жрет. Потому что его нет. Я достаточно ясно выражаюсь? 

   - Уж куда ясней! - сказал тот, которого, согласно этой всеобщей тайной доктрине, давно не было - он считался пропавшим без вести. - Однако что за книга?

Вышел батька Патрекей, за ним Муррз, и оба стали с черного по белому травить основную байку двадцать первого века, правда травил один Муррз, а батька токмо рот открывал (вот и сейчас слово Муррз этот грёбаный редактор (он доктор, раз нас лечит*), подчёркивает Муррза красным, вроде, как и нет его*).

Дело было так: был когда-то Муррз вполне натуральным котом, и даже не чёрным – а пятнистым, то есть котом классического сибирского окраса, и совпадал этот окрас со всей нашей ГОНчей стаей – те самые рыжие пятна с черной каймой, которые не должны были сливаться в одно пятно, и не переходить в крап: то есть на шкуре каждой из наших собак должна была пребывать карта континентов всех планет бесконечной Вселенной (Вот такой я парень – сказал как-то Муххамед Али, которого звали, как Пророка с одной стороны, и предводителя сорока разбойников – с другой*).

  На боку того Муррза, что носил пятнистую шкуру, была карта Вселенной, тол есть бесконечного пространства, получается, - того, чего мы утлым своим разумом объять не можем;

и вёл он мученическую жизнь, ибо был постоянно пинаем Патрекеем, сами посудите:

если такой вот дед, этакая вот глыба, который если бы захотел, то мог бы управлять собственным образом то в шкуре Святого Старца, а то и вовсе, - самого главного чёрта, которого царь мёртвых Аид звал – Председатель, чего-то в этом мире захотел, то всенеприменно поимел бы, в том числе любую бабу, а если надо – то и мужика;

даже Одиссей (*) старался с Патрекеем не связываться, ибо мы только начали наше бесконечное плавание, а он его уже давно закончил.

Патрекей пинал Муррза так, что тот со временем вообще перестал чувствовать как боль физическую, так и нравственную (та, которая бывает после того, как изменил весь мир – и всё одному тебе, ибо мир изменился, а ты остался такой же*);

Муррз последние полторы тысячи лет своей жизни – с тех самых пор, как ожила его мумия в гробнице Инхатепа;

летал от этого бесконечного пинка ровно столько, сколько было во Вселенной войн – как частных, так и общих;

он не жрал, потому что, как только он подкрадывался к своей миске для кильки, то кильки не оказывалось, а лежали там беременные тараканы, убитые токсом;

(кот не выносил запах их жира, ибо была это не килька, касатка - килькой она была только для Патрекея, к  тому же, напомним, он носил на своих боках эту бесконечную карту – четко окаймленную его собственными яйцами, которые, как и положено, блестели, как дембельская бляха – в солдатских трусах*).

Когда же Патрекей всё же кидал ему в миску консерву «Завтрак туриста», то есть того продукта, благодаря которому чартерный бизнес рухнул, как когда-то эпоха мультимедиа (хайтек*),

то у Муррза не всегда бывал аппетит, и потому он прокрадывался через дырку в сортир, чтобы запрыгнуть в бидё и выключить за собой кислоту,

но дырка была замурована, то был вход в могилу его бывшего хозяина – Фараона, который не выдержал измены, кота не дождался, и умер от разрыва сердца (отлетел сокол, коты в персональных пирамидах не тусуют*).

Мы не сразу заметили этого вселенского рывка, столь причудливого скачка в поведении Муррза – он вдруг стал разбегаться от западного борта ковчега, куда его никто не приглашал (у него не было пары, и сам под «тварью» не подписывался*);

и биться о восточный: он хотел покончить с собой, ибо тот, кого он обожал – совершенно по-собачьи, истязал его, игнорируя всякую плоть – считайте, что мир этот был настолько тонок, что все конфликты были закамуфлированы – под чистый воздух.

* На самом деле ловчий Патрекей был банальным гипнотизером, - сказал какой-то придурок на его братской могиле, но мы то знали – рано радуешься, дурак, нашего ловчего в этой общей яме нет, ибо он, если захочет, перехитрит самого (*), и как он тут сам закопался, так сам и выкопается,

и если бы ему в тот момент попался Муррз (а он попался, ибо пришёл встречать его – из могилы, было дело, было, было*), то хана была коту – так и порешили.

Порешили! Такое если кто и видел, то не забудет, ибо Муррз был привязан на длинный шест впереди телеги на паровом приводе (дрезина*) а за ней была пущена ГОНчая стая, которая уже было, настигла Муррза, привязанного на шест, как вдруг мы, уже разлив по взрослому, и, намазав икорку (прислали из Камчатска, два бурдюка, а из дружественной Абхазии – беспонтовой бормотухи*);

вдруг явственно узрели, что мертвые с косами стоять;

а кот, наш сумасшедший кот Муррз, носящий на бочине карту того, чего мог написать только Дали, в немыслимом масштабе;

вдруг сорвал с шеи петлю, взвился вверх, как рыжая ракета, бросился вниз, как пикирующий сапсан (СУ- 29*);

и оставил от нашей, лучшей в мире стаи то, что хоть и было, но на которое смотреть было противно, ибо!

Ибо!

Все наши борзые выжлецы поджали хвосты, и разом передохли,

потом настала тьма,  и началась эпоха скептицизма;   

ибо Муррз после всех перенесенных мук восстал, и стал отчего-то не святым, а наоборот, совершенно черным, как та ночь, в которую все валятся по ямам, и там уже ориентируются по тлеющим бычкам.

Мы разом взглянули на Патрекея – тот и ухом не моргнул, как будто знал всё наперед (этот знал*).

И выходит, что Муррз сменил карту Вселенной, где все океаны были белыми, (особенно, если кота помыть*), на чёрную пустоту той комнаты, в которой никогда не бывает света, и за которую до сих пор платит парень по фамилии Малевич, потому как наказан скребстись о стену в полной темноте;

кот бродил вокруг нас, как та тьма, без которой нельзя, ибо вечный свет утомляет.

_______________________________


     Технический и экспедиционный директора концессии взобрались в анналы тарантаса, Бендер показал вознице адрес, тот причмокнул, как свистнул, поднял вверх длинное кнутовище, хлестанул по крутым задам паре вороных, и "карета прошлого", как когда-то обозвал ее великий комбинатор, двинулась в глубину острова.

      Кучер, быстро сообразив, что подсадил к себе ночью двух иностранцев, бросил вожжи, и сел в пол оборота, - предварив в синематограф манеру Джима Кэрри, когда тот играл тупого.

      - Ну вот, - сказал с тоской Остап. - Опять комикадзе. От Вологды до Кинешмы, му(ПИСК)дями не докинешь ли?

      - А, русские! - начал свой стандартный треп возница, стартовав со всенародного клише. – Доедем. Вокруг (ПИСК)зды три часа езды.

      Изумлённые концессионеры подняли глаза и разглядели в свете Луны того,
кто стал вдали от советской родины изъясняться на чистейшем языке татарских скифов.

Это был смуглый старичок в шляпе с причудливыми ленточками, которые развивались, не смотря не полное безветрие.

      - Да, - сказал Остап Бендер. - Порнухой начали, порнухой и закончим, - как сказал Эзенштейн, - и обратился к извозчику. - Мы - баварские немцы, Как вам должно быть известно, любезный, самая трудолюбивая нация в мире.

       - Да харе (ПИСК)дить, - хихикнул старичок. - Ездют-ездют. Немцы, китайцы, нанайцы, и все как один - мирные работяги. Бл(ПИСК)лядь-кручина, дурак, кто тужит. И все сюда. На остров. Это правильно - остров у нас замечательный. Остров у нас - необыкновенный. Другого такого нету.

     - Что ж в нем необыкновенного? - спросил его капитан, подмигнув командору здоровым глазом. 

    Старичок радостно посмотрел на Никиту Оттовича, перегнулся через козлы, и похлопал его по плечу.

     - Разуй глаз, солдатик! Воевал, небось? Добился чинов с послаблениями? Правильно. Генерал без звезды, что кобыла без узды, а баба - без (ПИСК)зды. Но, могучие! Я в кучерах уже двадцатый год, и все никак не налюбуюсь. Как будто камушки в море взяли, да и сбросили! Те, что помельче - все в кактусах, толстые, как питоны; камушки покрупнее - все в сельве. А в бухте - дельфины, дельфины! Только вот недавно бульдозеры завезли - роют что-то, роют - все испоганили, местами лес, как сбрили. А была когда-то земля – как целка! Были кудри, да оборвали курвы. Нефть ищут. 

     Внезапно лошади встали и слегка попятились назад.

     - Что там еще? Из недр забил фонтан? - спросил Остап недовольно.
     - Да нет! - обрадовался воскликнул старичок, взмахнув своими лентами, как у молдавской невесты. - Это - паки! Зверушка такая, шустрая – без мыла в жопу лезет. Слыхали?

     Вместо того, чтобы отвечать на вопросы, раздосадованный всяческой задержкой Остап недовольно поморщился, промял ладонь, и хлопнул возницу по спине, - тот немедленно развил бешеный аллюр, что сразу стал обгонять гуляющих влюбленных и пожилых джентльменов.
    
- А в ясный день наш остров - как клумба с пестрыми цветами, тут радоваться надо, а немцы эти ваши, - два х(ПИСК)уя сметаны, да плешь творогу, - словыно ни в чём не бывало, проорал кучер, как теперь стало абсолютно ясно, русский от мозга до костей.

       Неожиданно позади тарантаса застучал мотор, и Шмидтовский директорат увидел обгоняющий их грузовик.

* Все, - сказал технический директор. - Кончился пешеходный рай.

* Он у нас один, - поспешил успокоить его дедочек с лентами невесты. - Харчи развозит, да только старый он, грузовичок-то. Пер(ПИСК)дячим, как говорят в Бразилии, паром. Водила там, - полный кретин, ты ему сцы в глаза, а он говорит: «Божья роса». Хулио зовут.

* Наш шофёр тоже носит это редкое латиноамериканское имя, - сказал Остап.

* Да все они тут, водители, х(ПИСК)уй на х(ПИСК)уй менять.

* Токмо время терять, - вступил в разговор капитан.

- Смотри, немец, а как по-бразильски шаришь! – воскликнул кучер, и со свистом взвил кнут, и хлыстанул правой кобыле по изъезженному крупу, - та немедленно обо(ПИСК)сралась. – Ну вот, Дарья – об(ПИСК)сери в округе проруби.

     Тарантас медленно полз вдоль набережной - справа дремала голубая Гуанабара, с лунной дорожкой, как нарисованной.

     Слева по пути располагались виллы господ - одна другой краше. Остап, пытаясь собраться с мыслями, изучал местную архитектуру - он отсчитал домов десять, и не заметил ни одного сколько-нибудь похожего дома или сада.

      "Акулы проклятые, - думал Остап, не вникая в беспрерывную болтовню старика, и с раздражением оглядывая изыск убранства одних из самых дорогих мест поселения в этом мире. - Олигархи сволочные. Реквизировали миллион. Хранить деньги надо не в банке, и даже не советской сберегательной кассе. Хранить их надо в чулке, как мадам Грицацуева, моя бывшая жена, чемодане, как ибн Корейко, или в крайнем случае во гробе, как..."

      Тут Великий Комбинатор поймал на себе взгляд компаньона, который светился в ночи, как у белого кота.
      -     Мысли о богатстве? - спросил капитан.
      - Не совсем, - уклончиво сказал Великий Комбинатор, и вновь прихлопнул по спине счастливого жокея, который к этому времени уже успел рассказать, почему Пакиту называют "Островом влюбленных", и комментировал творящийся вокруг ночной разврат:

* Вон парочка на лисипедах, вон парочка - из харчевни выходят, вон девушки - подружки – лесбиянки, им бы пару приличных ху(ПИСКёв свить, да вбить.

 Вон юноши друг с дружкой - эти, значит, голубенькие - этих с каждым годом - все больше и больше к нам приезжают, ну, правильно, жо(ПИСК)па не горшок, не разобьется.

      - Послушайте, красавец! Мы уже достаточно прокатились - а где же дом, что указан в адресе? – спросил Остап.

* В каком - таком адресе?

      Великого Комбинатора бросило в пот.
      - Того, которого я тебе в руки дал, слышь, дед. Купил бы вола, раз жопа гола, на тебе мёртвых ср(ПИСК)ать возить, - разделяя слова, стараясь говорить тихо, а потом добавил своим неизменным, "позванивающим" шепотом, - ты куда дел адрес?
      - Ах, адрес! - хихикнул развеселый старик. - Искурил однако!

      Великий Комбинатор уже начал было подтягивать к себе лихого кучера за пояс, но тот вовремя расхохотался.
* Где-где! Тебе и рыбку съесть, и…
* Ну?!
* Вот он!
      - Где?
* Да вот он! - закричал румяный кучер, радуясь произведенному эффекту. - Вот он! Очки протри! Ювелир там живет!  Дом себе построил - точ в точ церковь, вот человек - хочется ему все время поближе к богу! В раю кто хочет быть, и здесь подоле быть, ко мне тот прибегай, послушай и внимай.
* Охрана есть? – поинтересовался капитан.
* Два пса, злые, как черти, и двое - в пиджаках, даже самую жару - страшные. Как моя жизнь.

      Концессионеры повернули головы налево и увидели в ночи дом, на который настойчиво указывал бразильский кучер - дом представлял собой точную, только слегка уменьшенную копию - капеллу святого Роке, которая появилась на острове в 1697 году.

  Крепостные стены дома были снабжены узкими бойницами, забранными тяжелыми решетками из кованого железа.

- Так вот, господа налётчики, - понизив голос, молвил проницательный дед. -
Каждый божий год, шестнадцатого августа, в день этого святого Роке, в  церковь забивается, - тут левая кобыла взбрыкнула и заржала. – Цыц подъ(ПИСК)****ь, когда не велят! – вновь заорал дед, и быстро вернулся к разговору. - О чём я?

* О празднике святого Иоргена, - терпеливо напомнил Остап.

* А! Ну, вот, ходила девушка во храм оракул вопрошать, узнать, чем можно ей себя от бледности спасать.
  - Ближе к телу, как говорил Мопассан.

* А он говорил? – поинтересовался капитан.
- Да.
- Больше вопросов не имею.
- А, ну вот, - продолжал осведомлённый кучер. - Этот евреюга чо удумал:
экипажи баркасов, вроде вашего, что причаливали прямо сюда, к этой синагоге, - на ней же не написано, тюряга это, или храм, правильно? Я правильно говорю?

* Правильно ты говоришь, - хором прошипел экипаж.
- Ну вот, этот гад лично выносит на бульвар шланг с обыкновенной водопроводной водой, и продаёт её за святую. Во, гнида, да? Любви источник, вот он, говорит. Те и башляют. А источник-то совсем в другом месте, в храме, на горе. Он мне, обмылок этот мутный, как-то хвастался, - дом, говорит, за счёт туристов, окупил. Полностью, б(ПИСК)ля!!! А тут что? Кобылой хлеб пахал, кобылу и пехал, природное ль имел он к оной побужденье.

Концессионеры вновь оглянулись на дом.
Весь этот католический ансамбль окаймлял высоченный бетонный забор, с  пропущенной поверх его пределов колючей проволокой. Внутри было темно, но проволока светилась в ночи, играя пробегавшими по ней киловаттами.
 
    Шмидт-Паниковский, не двигаясь с места, сверлил взглядом железобетонный барьер на пути к финансовому счастью.
   
   - Вот здесь, должно быть, один миллион ноль-ноль копеек, как в толстомордой юности, - сказал Великий Комбинатор.

       Джентльмены удачи удалили развеселого возницу на расстояние, предупредив его на всякий случай, чтобы он ничему не удивлялся, в противном случае будет уволен, тот, пожав плечами, отъехал и не шевелился.

* Не горячись, дед, - яйца в жопе не испечёшь, - сказал ему во след Бендер

* Не е(ПИСК)и, и не уе(ПИАСК)бён будиши! – крикнул во тьму бразильский начальник русской тачанки, и сделал, как просили.

      Шмидт-Паниковский и Бендер-Задунайский стояли на некотором расстоянии от забора - ближе к морю, и курили на ветру сигары.

       - Мы опоздали, - сказал капитан. - Это точно.
* Откуда такая уверенность? - спросил Остап, прекрасно зная, что компаньон прав: в доме не было признаков жизни. Можно было, конечно, и пошарить, но…

* Наконец-то есть на кого переложить ответственность за синдикат, - сказал Бендер.

* Собачки. Если бы в доме было, что брать, они бы бросались на забор. А так отрабатывать не перед кем - хозяин отчалил. Какой-нибудь привратник дает пожрать и стрижет кусты акаций.
     Идемте куда-нибудь перекусим. Я голоден, как тот ротвейлер за высоким забором - киряем за мой счет.

     Остап стоял, молча дымил сигарой, и наблюдал за домом.
     - Что ж, во всяком случае, теперь наши шансы увеличились. Если нашего парня нет здесь, то значит, он есть где-нибудь ещё.
    - Вы удивительно догадливы, квартирмейстер. Ну, и где же?
    - Завтра на карнавале. Девушка подзащитного с развратным именем Гретхен сообщила, что он за полгода купил себе билет, и назвала ряд. Так что можем расслабиться, и приготовиться. На крайний случай, у меня в акушерском саквояже две открытки стоимостью по сто тысяч баксов.

    - Так что ж мы паримся? Это надо отметить.
    - Но я бы не хотел их продавать, вот в чем дело, - сказал Бендер.
    - Тем более.

         Компаньоны прогулялись по набережной до коляски - старик дремал на козлах, уронив шальную голову, потом вздернул её, и заорал в темноту барковскую песенку, как будто продолжил только что прерванный разговор:

* Пресильным я огнём,
* Дражайшая, пылаю,
* Трясу своим му(ПИСК)дом,
* Шма(ПИСК)тиною качаю!!!

     Увидев своих пассажиров он искренне обрадовался.
     - А, братья – разбойнички! Ну что, не застали ювелира? Иль здесь голов удалых нет?
     - Откуда вы знаете, что хозяин дома -  ювелир? - спросил Остап, взбираясь на кожаное кресло.
* Да все знают, он же купил себе место на кладбище, и схоронил там всё своё золото, об этом на острове каждая собака знает. Он сегодня приезжал.

      - Ну..? И давно ли он уехал? - преодолевая внезапно наступившую челюстную судорогу, осведомился Бендер.
      - Должно быть, уехал он, - уверенно сказал возница, смачно причмокнув вороным. - Он сначала заехал со своим верзилой - не помню, как зовут. А потом я их на кладбище увез.            

      - Куда?!
      - На кладбище.
      - Ромео! - крикнул Великий Комбинатор и со всей силы хлопнул себя прямо по капитанской кепке, подаренной ему как-то на уикенд немецким подводником Юргеном Бриманом.
      
  Старика погнали на пирс, тот домчался, как мог, - со скоростью, являющейся для его лошадей неприемлемой. Еще издалека было видно, что никакого верзилы с гробом там не было.
 
   Зато был Балаганов, который сидел на крыше коюткомпании и писал при свете Луны письмо любимой - в районный центр Красный Кутак Саратовской области, на котором он изобразил сам себя - в фас и в профиль.

     На портрете он был похож на Уинстна Черчилля во время бурской войны, только что сказавшего недавно прибывшему офицеру - "Черт возьми, вас еще вчера прислали, а вы уже умудрились получить ранение!" - и тут же севшего сочинять донесение в "Таймс"- взрывы вокруг его не волновали.

  Именно с таким выражением Балаганов бросил взгляд на директорат концессии. 
      - Роберт Бернс, - сообщил озлобленный Остап. 1.*

---------------
    1.  Вероятно как раз в это мгновение Балаганова посетило вдохновение, он сатанинским взмахом поднял к ночному светилу карандаш, и показался концессионерам тем " Большевистским Некто", что танцуя Кан-Кан снес головой полуторатонную декорацию известной оперетты П.П. Платонова "Чивенгур", представляющую из себя  сюрреалистическую стилизацию под православный храм (этот лунный лик был настолько силен и мысленно энергичен, что сам вокруг себя создавал сценические образы)*.
--------------
 
  Балаганов не знал, кто такой Роберт Бёрнс, соорудил из бумажного листа  кривую галку, и пустил ее вверх - попугай, увидев такое дело со своего бессменного поста вперед смотрящего, сложил крылья, и камнем бросился за ней - он всегда следил за тем, что б с корабля "гвоздочка не пропало".

    Феникс поймал галку клювом, и присел на плечо капитана с видом победителя - он стал первым  попугаем в красных подштанниках на страже цензуры.
    
    - Предложение в силе, - сказал Шмидт-Паниковский Бендеру-Задунайскому.
     - Какое предложение?
     - Посетить «Святого Антония».
     - А птица? Она тоже с нами пойдет? Оставьте птицу.    
    - Нет. Птица со мной.
   Балаганов, не скрывая радости от только что побывавшей у него в гостях лагерной музы, приблизился к директорату, слегка зацепившись по пути  правой полуштаниной своих бриджей за носовой леер.

     - Ювелир этот ваш - сел на паром, вместе с этим мужиком, который на ящике сидел. Уплыли, - с этими словами он указал направление, куда уплыла надежда, словно это был вовсе не товарищ Балаганов, а шведская героиня Фрекен Бок, показавшая небесную траекторию последнего полета Карлсона, размахивая ему на прощание штанами с пропеллером.
      
     Пауза, последовавшая за этой репликой, была доступна не каждому мастеру старого еще МХАТа. 
    
   Шмидт-Паниковский, чувствуя надвигающийся скандал, взял Бендера-Задунайского за руку.
    
     - Мы можем догнать паром, утопить его, и забрать гроб.
     - А пассажиры?
     - Пассажиров можно не топить. Длинная очередь из моего любимого пулемета по Луне - и паром можно будет считать реквизированным, погода хорошая, помаленьку доплывут. Можем даже завести им пластинку с самбой - чтоб гребли ритмично. Погода хорошая, помаленьку догребут. С ночным светилом от этакой стрельбы ничего не станется.
    
     Остап помолчал.

      - Сядем в ДОПр. Вам нравится сидеть в тутошнем ДОПре?
      - Странный вопрос, - сказал капитан, и легонько щелкнул по клюву сидящую у него на плече птицу, все еще с ненавистью взирающую на Балаганова, и забрал у нее из клюва белый лист бумаги.
 
    Директора разобрали "галку", с ее на них уставилась разрисованная рожа вора вне закона - Александра Степановича Шмидт-Балаганова, в виде достаточного изображения льва с густой гривой и без морды - ее Балаганов себе не успел дорисовать.

      По набережной прокатился звук самбы - той самой, которая единит сердца, - сколько бы их в этот момент не враждовало.  Все трое - Великий Комбинатор,  одноглазый капитан,  беглый вор, и старая молчаливая птица - повернули головы туда, откуда доносились сии божественные звуки.
   
  - Идите, Шура, - сказал Остап тоном человека, которому вдруг открыли дорогу в светлое будущее. - Идите. Допиливайте свою гирю, а  то я исправлю свою же ошибку, и вас на ней же утоплю. 

    Про акт возмездия Шура Балаганов не дослушал – камнем бросился в форлюк, растянулся на белой парусине, и горько зарыдал, - ностальгия, становящаяся смертельной грозила перевесить страх подохнуть от кинжалов мстителей.

Директора концессии побрели обратно к пролетке, откуда им приветливо помахивал рукой все тот же жизнерадостный сторожил - весь в лентах, как бы лишний раз подтверждая, что ничего в этом мире за последние четверть часа не изменилось - все родившиеся детки были записаны в толстые книги, все гробы откопаны и увезены в неизвестном направлении.

       Никита Оттович с Остапом Ибрагимовичем направились навстречу чудной самбе, которая звучала в исполнении небольшой группы бразильцев, готовящихся, вероятно, к представлению на карнавал.

     - Дед, за минуту домчишь до "Святого Антония"?

      Старик, выдержав минутную паузу, сказал:

      - Домчу.

      Тогда Никтита Оттович отпихнул телегу ногой и сказал по-бразильски:
       - Мчи.
        - А тот ваш, лысый, уже ужинал? - спросил старичок Остапа - тот сразу же напялил на себя, что называется, "улыбку номер семь" - без всяких промежуточных - с этой вечной приставкой "полу".

* Поэта кормит вдохновенье, - сказал Остап.

Именно в этот момент старик радостно подпрыгнул на коже своих старинных козел - еще с Жуана 4, и вознес руку к лиловым небесам. 

     - Так вот же он! Святой Антоний!

     Заведение оказалось буквально в двухстах метрах от деревянного пирса, с которого, если рассуждать логически, не так давно в буквальном смысле "уплыл" гроб с деньгами.
 
     Великий Комбинатор, перешагнул за порог заведения - несколько столиков, полторы дюжины стульев, икона со святым Антонием, пара репродукций акварелей Дебре, а так же копия с одноименной картины Сальвадора Дали - работы Мануэля Баладаса. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-------------
(ИЛЛЮСТРАЦИЯ), - Кат. № 2, стр. 225.

"Искушение святого Антония, 1946, холст, масло; 89,7 Х 119,5 см..
Бельгийский королевский музей изящных искусств, Брюссель.

   
----------
 
      Остап оглянулся. В углу сидел чернокожий юноша и целовался с белокожей девушкой, Задунайскому это зрелище настроения не повысило.

     Перед концессионерами возник крохотного роста лысенький итальянец, готовый, судя по выправке, ради своей фирмы на все.

     Никита Оттович вместе с Фениксом водили по нему каждый своим глазом, как по горе конопельных семечек.

     - Ну, что же, - сказал он хозяину по-русски. - Веди нас, дремучий Сусанин.

     - У вас здесь кредит? - осведомился Бендер.

     - Этот ваш друг - старичок на козлах, сказал, что мы в Раю. Иметь в Раю деньги - грех. "Скорее верблюд в игольное ушко", и т.д. - слышали, наверное. Так что поужинаем пока на халяву, а кредит откроем потом.
         
  Только сейчас друзья заметили, что хозяин заведения раздувается, краснеет, падает, встает, закручивается вокруг своей оси, раскручивается обратно - казалось, что если бы ему сейчас суждено было умереть,  то он бы окочурился с восторогом.
    
    - Русские! - заорал толстячок по-итальянски.
     - Ну, и что? - переспросил капитан подозрительно.
     - Халява! Халява! - прыгал мужичек, теребя белый фартук, как та девчонка свой единственный платочек.
   
  - Смотрите, он знает, что такое "халява", - сказал Остап, грустно осматривая все ту же разномастную пару в углу, потом он решительным жестом отстранил хозяина, пошел к стойке и сел на высокий стул, устремив взор на вереницу бутылок. - Мне надо выпить, - сказал он, не оборачиваясь, подошедшему, уже в обнимку с  хозяином харчевни, капитану яхты.

     - Слышал, красавец? - спросил по-русски Никита Оттович итальянца, который был ему ровно по пояс. - Мой друг хочет выпить.

* Вы его тестируете? - спросил Бендер, вычислив, наконец, ту бутылку, которая, как ему показалось, на него посмотрела.
     - Красавец! – вновь воскликнул Шмидт-Паниковский, осмотрев потную лысину итальянца. - Тебя как звать-то?

    - Маорицио! - завизжал итальянец. - Я был в русском плену! О, "Сталин – вождь, Дуче - (ПИСК)дор гнойный!", - крикнул он по-русски. - Правильно?

* Да оба хороши, - согласился Остап – он только сейчас почувствовал, что  индейца ему явно  не хватает.

    Друзья выпили граппы на аппенинских травах, крепостью в семьдесят пять градусов. Самогон пился легко и приятно, потому что производился, видимо, лично для себя, а не на продажу - от остальных бутылок воняло перепревшим виноградом.

     Остап посмотрел прямо в глаз Никите Оттовичу и примерно с минуту наблюдал, как с него слетело напряжение.

  - Ну что, Волверстон? - спросил Великий Комбинатор. - По второй, или подождем крокодила без хвоста?

     - Никогда не называйте меня "Волверстон", Остап Ибрагимович, - сказал одноглазый капитан серьезно, но без злобы.

     - А Нельсоном можно?
     - Нельсоном можно.

     - Это почему же? - спросил Остап, разлил по следующей, и улыбнулся девушке, которая на миг отвлеклась от поцелуев с негром, и смущенно опустила глаза.

     - Потому что Волверстона не было, а Нельсон был.
     - Ну и что? Вот сейчас мы есть, а как только мы оглушим эту четверть, уверяю вас, нас с вами и не будет. Так пока мы есть, давайте дадим друг другу полную свободу.

     - Я не то чтобы понимаю. Я это знаю.

   Остап Бендер предпочел закрыть эту тему, сославшись на  Евангелие:

      - "Лекарь, лечись сам".
      - Точно, - согласился Никитта Оттович, и оба выпили.
    
       Мужчины помолчали, за стойкой перинался итальянец.
      - Ну, где мясо? - спросил его капитан.
      - О! - подпрыгнул тот, и побежал на кухню.

      - Согласуем план действий? - спросил Остап, откусывая кончик своей неизмененной сигары и все тем же стандартным, но достаточно элегантным жестом предлагая ее жестом капитану, однако Феникс его опередил: он взял сигару, и со злобным удовлетворением принялся  раскидывать с сигары хлопья, словно тормоша кукурузный початок.

      - Нет, меня моментально развезет - пробовал, - пояснил капитан. - Феникс знает.

      - А так - не развезет? Будете Колосс, да только не Родосский? Мне всегда думалось, что мир  не может обойтись без чего-нибудь подобного, - по моему, франко-американская статуя свободы - тот же греческий колосс. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).


------------------
кат. № 2, стр. 238.

“Колосс Родосский”, 1954,
Холст, масло; 68,8 Х 39 см.
Художественный музей, Берн.

“Эта картина Дали, - пишет Марко ди Капуа, - а так же картины “Александрийский маяк”, и “Стены Вавилона” образуют серию картин на исторические сюжеты, поэтика которых очевидно (!*) навеяна стилем модных тогда голливудских “суперколоссов”.

   - Если бы не этот звездно-терновый венок, задевающий облака, - сказал Одиссей (*), после того, как он, после бесконечного созерцания шедевра, выпал из обоза, - он мог бы волне сойти за русского Добрыню, только голого. Русский - на глиняных ногах, и немецкий - с 350-мм пушками, все они, в конце концов стали голливудскими, - благодаря Хичкоку, и классическими - спасибо Великому Сальвадору.
   Взгляните на эту крохотную публику, копошащуюся у ног  Греческого Колосса! Это единственный случай во всей живописи Мастера, когда такая дистанция между человеком и его творением подтверждена архивом.
   Все остальное – миф.

      - Так нет. Вы хотите послушать мой план, Остап Ибрагимович? -  спросил капитан. - Сегодня я нажрусь, потом мы загрузимся в яхту, и займусь личной жизнью под гитарное трио.

      - Вы же не управляете яхтой в пьяном виде?
      - Кто это вам сказал?
      - Ваш внутренний голос.       
      - Мой внутренний голос говорит мне, что она сегодня придёт в яхтклуб сама. Такова наша судьба на грядущие сутки. А вашего писателя поставим на нос - что бы акул разгонял.

      - Да, похоже, он нас всех прославит, - горько сказал Бендер.
      - Вы действительно собираетесь ловить Шлюхенмана на карнавале?

      - Да. Возьмем его прямо на блатном месте. Сядем напротив, и будем высматривать его в большой морской бинокль. У него такого бинокля наверняка нет - к тому же он слепой, так что мы его высветим раньше. Если этот жмот покупает себе билет за полгода, чтобы получить на него скидку, то он уж точно туда явится. Жадность фраера погубит.

      - А если у него начнётся лихорадка, и он не доползёт до самбадрома, есть другой план?
      - Есть.
      - ?
      - Заехать сначала к Бриману на остров, и устроить там засаду. Если уж он выкопал гроб с золотом, то, будет вывозить его из страны - это вы его напугали своей стрельбой. Там уж наверняка будет морской бой, адмирал. Но тогда мы не попадаем на карнавал.

      Шмидт-Паниковский ухмыльнулся, русские ударили по рукам, и разлили по стаканам.

* Правильно, - согласился капитан и с прищуром оценил напиток на свет.
- Главное, что бы нас там нашел заведующий отделов прогнозов, продолжал Остап. - Если мы уйдем к Бриману, то все может перемениться - не найдем ни Чкалова, ни "Газель".

      - Да, возможно обратно мы уже обратно не причалим - все эти революции на водах лучше оставлять без свидетелей. Шлюхенмана надо утопить.

      - Опять вы за свое! - искренне оскорбился Великий Комбинатор, и  почувствовал, что его изрядно качает на стуле.
      
- Ладно, ладно, пошутил. Давайте-ка лучше мы с вами выпьем, Остап Ибрагимович, - сказал одноглазый капитан, повернул голову к тому месту, где не так давно стоял хозяин заведения, когда-то томившийся в русском плену.
      
   Время проглотило свой неумолимый промежуток, и итальянец возник, как из преисподней - в одной руке он держал мачете, в другой - извивающийся еще крокодилий хвост.
   
   - Этого звали Клаус, - гордо заявил мясник "по совместительству", и помахал хвостом перед носом у корабельной птицы - та с отвращением выплюнула последний лист бендеровской сигары.

- Почему Клаус? – спросил Бендер.
* Потому что я всегда не доверял немцам, - сказал римлянин.

     - А скажите, - вкрадчивым голосом пропел итальянец, топчась на месте и расточая томные ахи (Остапу сразу показалось, что где-то он уже такого же экземпляра видел), эта ваша белая яхта стоит у деревянного пирса?

     - Наша, - уверенно произнес капитан, награждая деревянную стойку ударом такой силы, что продолжающий лизаться негр в углу прижался к стене, а путеводная птица  каркнула под ворону-москвичку.

     Хозяин подпрыгнул на месте, и спел дурным тенором итальянскую арию:
               
                "А поутру она вновь улыбалась
                Перед окошком своим - как всегда!"
    
    - Больше не пой, - посоветовал капитан, почесывая свой небольшой, но сильный кулак.
   
      Тут Остап вспомнил, где он уже видел нечто подобное - Авессолом Изнуренков - человек, умудрялся острить в областях, где не было ничего смешного.

    Образ явился из невероятного  небытия – не потому, что поющий итальянец имел точно такой же тенор, а потому что этот Нью-Изнуренков тоже смешился странными вещами - например своей увлеченностью культовой индейской кухней, обыкновенного европейца, как правило, повергающей в шок.
    
     - А кто шкипер? - осведомился итальянец. 
     - Я шкипер, - сказал Шмидт-Паниковский, и оттянул черную повязку с того места, где пятью годами пребывал голубой глаз.

     - О! Никаких больше вопросов, никаких! - воскликнул двойник Изнуренкова, но тут же задал новый вопрос, - а скажите, шкипер, КАК НАЗЫВАЕТСЯ ВАША ЯХТА? 
     - "Крейсер Шмидт", - терпеливо ответил, Никита Оттович. - И прекратите давать клятвы не задавать вопросов - убьет молнией.

     - А раньше? Вы знаете, как ваша яхта называлась раньше? - перепрыгивая с ноги на ногу, то есть, исполняя  стандартный танец человека, опаздывающего в сортир, вновь осведомился хозяин.
     - "Фортуна", - прокашлял Бендер, раскуривая очередную сигару.

     - Нет, - торжествующе воскликнул итальянец, уже с довольно почтительного расстояния, все еще потряхивая крокодильим хвостом, - пять лет назад, в 1945-м году, в порту Гонолулу она называлась "Сирена", и принадлежала она дону Карлеоне.

     Великого Комбинатора, который до сих пор довольно сдержанно наблюдал за сценой, хотя уже давно почуял неладное, наконец, прорвало.

    - Знаете, я утомлен плаванием.
     - На "Сирене"?
     - Можете называть нашу яхту "Сирена", - сказал Остап злобно, - но до сих пор она называлась "Фортуна".
Так ее назвал мой друг Волверстон, - он повернулся к Шмидт-Паниковскому. - Простите, капитан в таком случае он бы ее назвал "Изабелла" - в честь Изабеллы Бишоп, но так как и она была плод воображения Рафаэля Сабатини, то к нам бы она не имела никакого отношения.
 
   Остап рванул рубаху у себя на волосатой груди, и показал итальянцу татурировку.

   - Эй, торговец дохлой рыбой. Узнали лик? Нет? Это – Наполеон Бонапарт. Для этого парня Италия была - не Италия, он был корсиканец, и фортуна от него отвернулась. Ясно?
      - Нет! - заорал итальянец.

      - Еще мгновенье, и вы поймете. Ибо некоторое время назад советом учредителей яхта переименована в "Крейсер Шмидт" - в честь нашего общего дорогого батюшки. Теперь ясно? Валяй, наливай. Раз подписался.

     Итальянец осторожно приблизился к совершенно пьяным концессионерам и разлил им еще по стакану.

     - За мировой прогресс! - крикнул Остап, и вновь повернулся к девушке, - на миг ему показалось, что он уже любит ее, но каким-то образом с ней оказался негритянский юноша - должно быть, чтобы подержать опахало.

     Русские выпили, итальянец удовлетворен таким пояснением не был.
     - Позвольте! - воскликнул он с  отроческой назойливостью. - Я узнаю эту яхту из сотни! Я ходил на ней коком - вместе с доном Карлеоне!
     Эта яхта называется "Сирена", и ее пять лет назад...

     - Идите к чертовой матери со своей "Сиреной!  - заорал Остап так, что влюбленные в углу вновь перестали ласкаться, а Феникс чирикнул - совершенно по-воробьиному. - Кто такая - эта "Сирена"? Это родственница ваша - "Сирена"? Мама ваша - "Сирена"? Или это любовница ваша - "Сирена"? Что вы пристали к людям? Португальским, немецким, итальянским и русским языком вам говорят - что баба эта ваша, с рыбьим хвостом и бЭз (ПИСК)зды, как коровы без звЭзды, переименована в "Крейсер Шмидт", а "Студибеккер" я в последний момент снял с пробега!

     Остап выпил, подтянул к себе итальянца за крокодилий хвост, занюхал им самогон, и сказал:
      
    - То есть с регаты. А он морочит нам голову. Знатоки. Убивать надо таких знатоков.
   
   - Правильно. Давайте его убьем, Остап Ибрагимович, - спокойно рассудил Шмидт-Паниковский, гоняя пустой стакан по стойке. - Поверьте мне, так будет лучше.
   
- Тихо, тихо, я убиваю только по субботам. А суббота...
     - Завтра.
     - Завтра.
     - Завтра будет поздно, - сказал Никита Оттович, и собрался уже было перемахнуть через стойку бара - к  той самой двери, в которую только что устремился гостеприимный итальянец, однако Остап галантно придержал его за штанину, в результате чего капитан присел  на полку, скопировав, сам того не подозревая, суперобложку детской энциклопедии "Ла Русс" - того тома, где детям рассказывалось о морских разбойниках, благородных, щедрых, справедливых.

* Этим дурным промыслом поздно заняться никогда не будет, адмирал, - медленно произнес Остап. -  Верьте мне, старому и битому воробышку.

* От чего же не матёрому и недобитому волчаре?

* - Слишком много форсу.  А сейчас я хочу уйти отсюда. У меня пропал аппетит. Не хочу жрать живьем рептилий, ни живых зверушек. Надо же что удумал мясник проклятый - "Искушение святого Антония" - тот самый бессмертный сюжет, который разделил Сальвадора Дали и Макса Эрнста. Образы толкутся безо всякого спроса, дорогой адмирал.

     Сказав свою, вызванную изрядной долей граппы речь, Великий Комбинатор перегнулся за стойку, реквизировал от туда четверть, и направился неверной походкой к выходу, по пути срезав угол стола так, что чудом после этого устоял на ногах, едва не выронив волшебный сосуд, прямо на стол разномастным влюблённым, полились настоенные травами градусы вдохновения.

     Тут он встретился глазами с чернокожим юношей, который как-то некстати заулыбался и почему-то закивал - мимику сию можно было понять двояко - либо паренек выражал восхищение тому, как столь крупный мужчина, которым и являлся на самом деле Остап Бендер, элегантно избежал падения, либо наоборот - как издевательство по поводу того, что тот же самый, и не менее мелкий дядя не увидел перед собой стол.    

      Додумывал эти две версии Бендер уже на пути на пути к объекту - им ныне безусловно явился негр.
      - Мне нравится ваш муж, - сказал он выкатившей глаза девушке.
      - Он мне не муж, - рассеяно открестилась девушка.

      Сердце изрядно пьяного, но всегда Великого Комбинатора, дрогнуло от радости.

      - Ах, так ты еще не муж? Тогда, давай, отстранись от нее. Вот испохабились нынче! Фемиди! Я те дам - "Фемиди"!
      Еще раз прикоснешьься к ней - получишь вот этой бутылкой по  башке! Понял?!

      На понятном всем бразильцам португальском языке, Остап сказал лишь последнее слово, так что темнокожий юноша, поспешно отсаживаясь от белокожей девушки, поспешно забормотал "понял, понял..." оглядывая Бендера полными ужаса глазами.

   Остап остановился: внимание технического директора вновь привлекла копия с полотна Дали "Искушение святого Антония". Он подошел к картине, снял ее со стены, перевернул, и прочел написанную на тыльной стороне холста дарственную надпись:

    "Дорогому Мауриццио с пожеланиями от Метра в следующий раз подавать носоржьи рога, со всеми приправами. Метр и Гала ждут приглашения на карнавале.

                2 февраля 1950 года, Мануэль Баладас."
      

     - Надо же! - воскликнул Остап Бендер, вручая копию вконец перепуганной невесте негритянского юноши. - У меня тоже намечается встреча с любимой!

      Шмидт-Паниковский догнал Бендера-Задунайского на набережной - минут через пять.
       - Обещал жениться, - сообщил он, - клялся и плакал.
       - Что это вы с ним сделали, расист вы этакий?
       -  Nоthing.

       Капитан помолчал, а потом спросил тоном умного школьника:

       - Интересно, что будет в этом мире, когда пролетарии всех стран возьмут с дуру, перестанут предохраняться?
      - Начнется белая сегрегация, - равнодушно ответил Бендер.
      - И как же с ней бороться?
      - Я думаю - все дело в безотходной технологии! - крикнул в лунную темноту Гуанабары Остап Бендер. - Есть еще вопросы?
      - Один единственный. Можно?
      - Валяйте. 
      - А что это вы его все время называли Фемиди? - спросил капитан, принимая в руки бутылку и хлеб.

       - Был один прецедент, - сказал Остап, глядя на Луну, разросшуюся до гигантских размеров. - Так звали председателя изоколлектива железнодорожных художников. Но я стараюсь не вспоминать об этом.               

      - За вашу память, Остап Ибрагимович! - торжественно провозгласил Шмидт-Паниковский, и запрокинул четверть над глоткой.

      - На хрена она мне, адмирал? Ужасный век. Ужасные сердца. Представитель коллектива Фемиди увел тогда у единоличника-миллионера девушку. Прямо из стоила. Как сказал бы один местный наездки: маленький ху(ПИСК)ёк – в (ПИСК)зде королёк. Сволочь.

      - Остап Ибрагимович, не расслабляйтесь. Итальяшка узнал яхту. Я действительно увел ее из Гонолулу. Я хожу на ней с сорок пятого года. И я её никому ее отдам.

     До "Сирены" - "Фортуны" - "Крейсера Шмидта" они шли молча.

За ними тихо вышагивали две пузатые  и добрые гнедые кобылы, влекущие за собой тарантас, на котором дремал возница.

    На пирсе дожидались клиентов  цыгане. Мужчины тихонько перебирали струны на своих испанских гитарах, девушка своим невинным голосом напевала бразильскую румбу, и в песне этой была вся мыслимая грация звуков, уходящих своей последовательной чередой - в ночь.

    Все это зрелище ничуть не смущало восседающего на «баке» Балаганова, который как раз сейчас высунул свой желтый язык, послюнявил карандаш, закончил следующий автопортрет.

    - Остается теперь только запечатать этот шедевр в нашу бутылку и отправить с райского острова прямо на восток, - прокомментировал ситуацию Великий Комбинатор, сглотнув остатки граппы.

   Качество такого самогона позволяло испытать иллюзию просветления, так оно и показалось тем, кто видел директорат концессии с пирса - то ли Бендер-Задунайский со Шмидтом-Паниковским были так освещены Луной, что напоминали собой идеальную графику  всеми любимого кича;

то ли от них и правда исходил свет, которого они, каждый по своему, всю жизнь набирались. Светилась и птица Феникс, которой было излучать свет дано за молчание. Которое – золото.
      
Великий Комбинатор аккуратно вынул из рук юнги бумагу, и заглянул в нее - воистину, Балаганов возвышался, как истинный художник.

По  сравнению с первым автопортретом, который, вместе с какими-то невнятными строками, типа “Балдеешь, падла”, был перехвачен Фениксом, этот был явным шагом к вершине.

Вместо лица по-прежнему пребывал пустой, "белый" квадрат, однако шевелюра имела рыжий цвет (видимо, он добрался до вахтенного набора цветных карандашей, когда-то принадлежавших дону Карлеоне).

   Теряющий равновесие Остап, молча свернул картинку, засунул ее в бутылку, тщательно заткнул ее пробкой, раскрутился, как будто всю жизнь больше ничего не делал, а только молоты метал, и закинул четверть в соленую воду, - назидание потомкам пролетело на фоне занимающегося рассвета.

      - Никогда не жгите своих портретов, юнга! - воскликнул командор, двигая бёдрами, под песнь юной бразильской цыганки. - Лучше вы их  отправляйте в вечное путешествие.
   
           - А доплывет? - спросил с надеждой старый юнга.
      - Должно, - ответили концессионеры, и сделали жесты цыганскому табору взбираться на борт - оба просто посмотрели в ту сторону - даже не выжидающе, а просто - как смотрят младенцы  в мир - прямо из утробы (или как джин из той же самой бутылки, которую накануне проглотил кит, и так далее*).
   
    Цыгане вступили на "Крейсер Шмидт", яхта пошла навстречу судьбе.
________________________________________

P.S.

Господи! Мы прочли эти строки, ПОЗДРАВИЛИ Конфуция с писеглазием, зарегистрировали пере дозировку Авиценны (то есть испытал магию нашего черного кота на себе*), потом спели куплет «нулёвого» Чистякова «человек и кошка порошок тот примут, и печаль пройдёт», затем погладили Муррза, которого нет, против той шерсти, которой быть не может,

и тем самым  сотворили «Торнадо», тот самый, который в 74 снёс пол Калифорнии, а в 98 – святые купола в Кремле;

и все эти кремлёвские шлюхи, стали железными, тупея от страха;

присели на завалинок той избы священника, которая сгорела, ибо жили в ней черти, что пугали нас по ночам, да так, что взбесилась стая, да ушла на сотню лет – бродить по окрестным лесам;

а сами мы едва не перестреляли друг друга, да и самого святого старца, что этих самых чертей по святости своей прикурил;

ибо не были уверены – мы это всё еще, или это уже ни хрена не мы – тени наши бьются с нами все эти пятнадцать раундов, отпущенные на времена скитаний.

Именно тогда мы вышли из пылающей избы (само, так сказать, возгорание, по научному - пирогенез*), кинули шинели на снег – там сразу же отпечатались наши тлеющие образы, воздали очи к чёрным небесам,

и сразу увидели то, что раньше казалось далеким лунным светом:

пару глаз нашего чёрного кота Муррза, который держал все эти сокровища наших пылающих сердец в своих мягких лапах с дамасскими когтями.

Потом мы спели:

Вот так, и в счастье, и в беде,
Без лишних слов, без громкой фразы,
Простую делают в воде
Свою работу водолазы.

(«Привет участникам погрома!!!», национальная премия*).

* А что потом?! – спросили мы вверх, сидючи на тринадцатом ряду, сплошь по тринадцатым местам, ибо тринадцатых мест – всегда чертова дюжина.

* Как что? Пришел Патрекей, сказал вам, - что, черти, подкиньте, что ли, дровишек. А вы что же?

Мы дров нарубили, и хворосту подкинули. Наступала первая осень, и всё вокруг засыпало, как усталому лосю, осень, осень… 
___________________________________________________







                Глава двадцатая: "КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ"


        Сегодня был праздник, и мы раздвинули размеры ящика до вселенских пределов - посередине должен был пребывать ринг, вокруг ринга - ров с кислотой, а бьются нынче - Мадонна и Майкл Джексон, вторыми номерами- Эвандер Холефилд с Михуилом Тайсоном (Тайсон предпочетает идти на пошлые уловки, типа - глянь, Эд, с крыши огни видать, может, там твой дом, - и (ПИСК*) ему.

   Оказалось, что это были финалы, а полуфиналы мы проспали, точно так же, как проспали, подобно И. А Бунину (“А случалось мне проспать охоту!”*), и охоту - ГОНчие по вольерам заскулили, огрызнулись, демонстративно обосрались, и расползлись по будкам;

 борзые сосворились, и поскакали в соседнее село - на ****ки, мы же, поискав глазами образа, так и не стали креститься.

   На завтрак у нас было по вареному яйцу, куску черного хлеба, сыра, потом тот из нас, кто больше всех следил за собой, примчался в кроссовках, трусах и майке, с импортной сумкой, набитой творожной массой с курагой и черносливом.

   - Хорошо бы сейчас Джорджа Майкла - он всегда собирает таких теток, что потом можно мастурбировать - во временной бесконечности, - сказал тот из нас, кто когда-то кинул в одиссеевскую кепку фант 12-го колибра, начиненный снарядом под выпмелом “пять нулей в стакане” (его звали то Механик, то “Сбежал от Нянек”, то “Засидчивый”, то “Нулевой”), за всё его пристрастие к патронам.

    Пользуясь тем обстоятельством, что мы с утреца, порхая крыльями, растянули монитор - во весь небесный купол, мы показали Засидчивому всех теток этой земли - одновременно.

   - Никогда не думал, что такое возможно, - сказал Одиссей (*), заворожено оглядывая небеса - они все, сплошь состояли из разного размера, цвета, масти и напасти - исключительно вагин. - Надо быстро взяться за дело, пока у них у всех одновременно не начались схватки. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

-----------------
КАТ. № 2.
стр. 129,
“Утренние фантазии”, 1932,
Холст, масло, 81 Х 100 см.,
Благотворительный фонд Морзе; экспонируется в Музее
 Сальвадора Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США.
-------------------

  - Марко ди Капуа, будь он неладен, - объявил Одиссей (*), и приоткрыл занавес, вероятно он считал эту картину Мастера одной из самых совершенных творений на земле, и потому пригласил самого мистера Капуа, отправив за ним в Барселону тройку удалых ДОНчаков, забыв поменять сани на колеса.

  - Дали обретает безукоризненную точность, - начал гнусить нам с утра этот знаменитый испанский критик, - в трактовке форм, он ясно отдает себе отчет в силе взаимодействия каждого элемента, который включает в свои композиции.
  Поэтому он и блуждает среди скал, отыскивая многообразные перспективные решения, чтобы изобразить нечто вроде могильника, поместительного и уютного, в котором покоится нежная материя, излучающая сияние, создающая энергетические поля.
   А вокруг - бесконечно малые элементы жизни, укореняющиеся в скалах.

    Докладчик помолчал, а тот из нас, кто был нынче особенно настроен срубить какому-нибудь козлу его глупую башку, не удержался, и спросил:

   - Слышь, католик, а ткни пальцев в этот самый “поместительный могильник”?

     Одиссей (*), не дожидаясь смертоубийства, которые потом непременно влекли за собой массовую порчу настроения, и споры,  (а кто будет со всем этим говном возиться*), вытолкнул испанца за кулисы, вернулся, взял указку, и сказал:

    - Видите этот козлиный череп внизу? Узнаете?
    - Узнаем, - сказали мы. - А когда это ты успел?
    - Это - утро Полины, господа. Теперь к делу - козлиный череп вещает все то, что вы только что слышали, и будет вещать он это до тех пор, пока в это черное небо не перестанут чмокать траурной помадой (пусть это будет “МАКС ФАКТОР”), этими своими губами летающие там вагины.

   - Это красненькое, что такое? - спросил из нас самый усомнившийся, прямо платоновский Макар.

    Мы наградили его 12-тью затрещинами, но любя - и он это знал, а потом внушили (большинством голосов), что это - красный “ПРЭЗЕР”, мы увеличили ему изображение, памятуя, что мы здесь все проходили отбор, и среди нас дальтоников, как не бывало.

    Одиссей (*) пошевелил рычагами, и увеличил изображение этого красного кондома - до бесконечности, и мы отчетливо увидели на его дне спящего Великого Мастурбатора.

    - Видать теперь? - спросил Одиссей (*).

    Мы, как нам и предлагалось, отпали и сразу успокоились.

   Глаза разбегались по перспективе - кто-то из нас порывался открыть Тайну Ключа, того самого Золотого Ключика, который мог бы нам приоткрыть тайну над бесконечной плевой этого “возвращения в невинность”, там прямо слева от этой кривой золотой железяки, подходящей к единственному во Вселенной Замку, которого не сыскать было цивилизациям, - за всю их историю. (Потом, разумеется, летучий, весёлый, праздничный корабль, который позже благодарные потомки назвали «Одиссей Хитрожопый (*)».

 Кто-то кого-то этой невинности лишал, но это был лишь дьявольский, искушающий, отвлекающий от истинной картины маневр - ибо истина, одна на всех понятная, лежала на самом дне огромного красного кондома, который в пору одному только Творцу, а венцом такого стерильного соития, являемся мы, со всеми нашими ГОНчими, БОРзыми, конями и потрохами, а висит над нами - голова Спящего.

    Здесь Великий Сальвадор одарил нас своей высшей метаморфозой - мы метнули взгляды по углам - там, в этом бесконечно “КВАТРО” разошлись те музыканты, которые были Великие Импровизаторы, и они сделали нам музычку, ибо торжественность момента не нуждалась в какой-то дополнительной мысли, - мы увидели, как крохотная голова Великого Мастурбатора, белая - по красному, выросла до “самых верхних” небес, и покрыла собой все имеющиеся в этом безумном, дурном, но прекрасном мире, пространство, и мы вновь услышали голос Мастера - он звучал ото всюду, ибо всюду был он:

    “Утомленный светом дня,
        Мучившим Великого Мастурбатора
          С самого восхода,
            Его безмерный нос,
              Уткнулся в анисовую поверхность равнины,
                Его громадные веки опустились,
                Его лоб съели страшные морщины,
                А шея вспухла оттого,
                Что на ней поселился знаменитый фурункул,
                В котором копошатся муравьи,
                Сковывая его в этот вечерний час,
                Когда еще слишком светло,
                А между тем налет,
                Полностью покрывая его зев,
                Начинает застывать в агонии
                Огромного кузнечика,
                Который неподвижно прильнул к нему,
                Приклеился к нему в течении вот уже
                Пяти дней и пяти ночей”.   
               
     Казалось, что именно в этом месте, как пел Поэт, “остается одно, просто лечь - помереть”, но оставалось выяснить последнее обстоятельство этого, по настоящему далианского, мироустройства - с какой стороны испоганили всеобщую прозрачную небесную сферу - сверху, или снизу.

     - Со всех сторон, - сказал Одиссей (*). - Вагины везде, надо только как следует поискать.

   - А не устроить ли нам “Праздник Ерша?” - спросил из нас тот, кто сегодня был самый заводной.

    Не успели мы сообразить, что нам теперь делать с этим, внезапно свалившимся искушением, как Ковбой (да, да, это был он*), пустил трехлитровую банку с пивом по кругу - по часовой стрелке, а бутылку с водкой - против часовой. На Одиссее (*) напитки соединились, и мы пошли «плясать в избе».
   
Во время безумной этой пляски Одиссей (*) вдруг остановился и заорал – и далеко было его слышно:

- Красивая война грядёт, ребята! Авианосцы, ракеты, субмарины, «СУ», «F», «Х», «У», и т. д. Но мы всё равно всёх нае(ПИСК)бём. И англичан, и турок. В память об адмирале Ушакове – он не проиграл не одного сражения.

Мы бросили пить, и вошли в тот Храм, где пребывала его чудотворная икона.

- Жизнь воина – жёсткая штука, - молвил нам лик Святого Адмирала, – но унывать не стоит. Слава Потёмкину.

    Что было потом, описанию не подлежит, ибо умер Иван Семенович Барков - певец забав русских. Но он остался в наших сердцах. «С своей, Гомерка, балалайкой, и ты, Вергилишка, с дудой».
- А про Великий Рим – ничего нет?
- «Представь на мысль плачевну Трою…»

Рим, Рим! – орали мы.

«Есть! «Надвинув Етну, юшку вытер –
Бессилен встати Енцелад…»


Варварская обувь, та, что прошлась по Риму, и пощадила христиан, тоже не сразу стала самая анатомическая, и Ивановские Соколицы с синими глазами не сразу повылазили в Москву.

То же и елдаки наши: человеческого языка не понимают, а понимают только женский, и еще желательно, что он был в голове, а голова, как заметила Майя Михаиловна Плисецкая, как и «Анна»,  «на шее».
- Между прочим, - сказал (*), - в сенате все вопросы решались – исключительно качеством кайфа.

- А что за кайф? – тут мы все, как один, кой-чем встрепенулись.

- Не имеет значения. Я-то думаю, что все, конечно, решает, общее число лесбиянок. Даже не качество – просто число. Ибо число есть форма, а содержание этой вашей бесконечной истории никого не интересует. Народу было и будет интересно, что ему по кайфу, а что – нет.

- Ну что, много там было лесбиянок? – спросил Патрекей, пробежав свою десятку и отпарясь «по-черному».

- Половина страдала, а половина – прикидывалась.

- Да, вот вам вечный город, термы. Вот вам поле для конфликтов, - выйдешь в поле. А там тысячи, да что там скромничать, десятки тысяч.

- Кого?

- Да лесбиянок же. А чего душу травить? Кто сказал, что вечный РИМ – это кровь и пот. Да кто вам такое сказал? Вспомните, как выломили речь в сенате, без трусов и в тогах – любо дорого было смотреть – тому, кто видит, и слышать невозможно тому, кто глух – от рождения!

- Ага. А вы попробуйте поруководить хотя бы шестьюдесятью дебилами – вот они вам дадут про(ПИСК)сраться, особливо, ежели сидевшие. А вы – целая Евразия под жопой! – встрял со свойственным ему тактом Патрекей, и мы, взглянув на него, сказали:

- Ба! Так это ж цезарь. Цезарь, ты который?

- Оставьте ловчего в покое, - сказал (*) грозно, и продолжил свою римскую эпопею. – Это было лет за двадцать до Кровавого Яйца.

Мы вспомнили, ибо Кровавым Яйцом звали Калигулу, так что привязались легко – как по данным геофизики – к пермским солям, правил Тиберий, скрывающийся нынче в мерцающих веках под патрекеевской личиной (небритой харей*).

Помнится, разлезлись по термам, запустили кому мурен, кому пираний, (*) запустил себе рыбок золотых (все орал, «кам ин, май литл фишен!», словно Тиберий он, а не Патрекей*).

Под водой стали бурлить те, кому кого Зевс послал, но Муза не пришла – она дерзнула пренебречь нашими божественными прикосновениями, и над круглыми задами (тогда воздух был чист, и все зады были круглыми, а чего им, спрашивается, не круглеть, если всего навалом, и столы ломились от явств, и (ПИСК*) стоял, и деньги были*), смиренных рабынь всех видов и мастей замигала надпись:

«Минутная готовность, суки!»

- Давай повспоминаем Колизей, дорогой (*)! – проорали мы, толкаясь – нас было в ту пору двенадцать на одно очко, прорубленное прямо в сундук мертвеца – за бутылкой рома. – Во где рубка была! Главные люди в стране – гладиаторы!

- Вы видели Никодима? Никодима не видели? Смотрите – вон он строчит последнее евангелие – неканоническое, прямо от себя, и ходит – за угол, налево. Человек как человек, но до чего ж так звонко щемятся в его кошельке зеленые монеты: благая цель – перекрыть грядущего Ницше, чтоб тот не сказал, что мол, и римляне стали армянами после того, как узрели в яйцах Давида – чистый цемент,  и песка там было процентов на девяносто. Египетского песка!

Он пишет потомкам, что прокуратор Пилат до последнего отбивал Христа у евреев, сам получил несколько ударов, а потом, с горя, велел выдать на живодерню своего любимого пса – предка наших боевых догов, ульмского происхождения и голубого окраса – их всех звали Нордами, и судьба их была трагична.

Всмотритесь в его коммерческое письмо: это он, неизвестный неканонист Никодим кладёт Пилата вместе с его булгаковским псом на иудейскую эту амбразуру (не выговорить на идише*).

Он, этот прославленный прокуратор, защищая Спасителя, должно быть, предвидел явление в Возрожденный Вечный Город  конной статуи императора Константина, подпоркой бронзового коня которому служил гвоздь с Распятия (гвоздь подарила ему матушка, сделав сыновьей боевой эмблемой тот самый Крест, а как звали скакуна – история не знает, однако часто путает его с Вещим Олегом, который про своего коника сказал: «Каков был! Я ездил на нем, как на танке»*).

- Кончайте трудиться! – крикнул Одиссей (*). – Нету талантов, нету соблазнов, меньше будем водки пить, здоровей будем.

(Дословно: (*) имел в виду те монеты, коими Великий Александр сорил, не слезая с набитой холки Буцефала, (да простят нас итальянцы, речь в конце концов идёт о греках,  - покоренные народы задарили ему коровье седло, а сатрапы проглядели*). –

- Гаси станок! Покамест – мастурбируйте, а там поглядим, как закрутиться спираль – может, вылезет из гробницы какой-нибудь фараон, и научит нас, как самим промумифицироваться.

__________________________________


   Дон Карлеоне  восседал, в кресле Людовика 14, и слушал телефон.

Так продолжалось ровно полчаса, и случай сей был небывалый - мафиозный клан в полном сборе сидел вдоль длинного, чероногорского ореха стола, за все это время никто не проронил ни слова, даже как следует не вдохнул, и, соответственно, не выдохнул.   

     Наконец, дон повесил на телефон трубку, нашел под столом кнопку, и попросил кофе.

      Поведение дона означало, что весть была сногсшибательная - когда последний раз он заказывал себе кофе, то собирался помирать от пулевых ранений.
   
   Все помнили, что тогда он выпил чашечку кофе и стал жить, а другим долго жить приказал - прямо как зарегистрировал  завещание.

       Молчание длилось еще минут пять, после чего все присутствующие уже готовы были просто залезть под стол - у каждого имелись маленькие и не очень грехи перед Доном, но после такой экстремальной ситуации всякие мелочи повсплывали в памяти присутствующих, как прошлогодние покойники.

  Мафиози с нервным сосредоточением мозговали, чем поступившая по телефону весть может обернуться для каждого из них лично.

      Наконец, дон усмехнулся (такое могло быть под силу только Марлону Брандо, да и то только в лучших его картинах*), и сказал:

      - Знаешь, Джаванни, моя яхта нашлась.

      С Джаванни, который после утренней дозы героина летал над столом - то вдоль, то поперек, полился пот.

      - "Сирена"? - спросил он, словно натуральный козел заблеял по-итальянски.

      Последовала следующая пауза, которая для Джаванни длилась уже дольше, чем для всех остальных - для того, чтобы вспомнить всю свою (в триста душ*) родню, жену, детей, и со всеми проститься:  он закончил мамой.

Он вспомнил, как в раннем детстве, после того, как его отмордовали дети конкурирующего клана, он переночевал на свалке и отморозил ноги, матушка переволновалась, и заставила его засунуть ноги в кипяток.

С папой же он простился, вспомнив, как тот спросил: "Тебя свои мордовали, сынок, или те, местные?”
      
  "О, мама!" - успел только подумать Джаванни. – За что ты меня тогда так, по-глупому, согрела».

- Кацци востри (ругат., итал.*), радость-то какая, правда, Джаванни? - спросил дон.

      - О, да, Дон Карлеоне, радость, радость! - в очередной раз сорвал голос Джаванни, точно так же, как в первый, после чего нарочито подпер челюсть обрубками пальцев левой руки, которых он лишился ровно пять лет назад, именно тогда, когда он глумился над гонолулскими шлюхами в извращенной форме - на день победы 9 мая 1945 года, и в это время то ли какой-то однорукий, то ли какой-то одноглазый псих увел любимую "Сирену" дона, в балласт которой он, вдобавок, безо всякого на то "добро", загрузил пол тонны героина, произведенного из афганского мака, растущего  только к югу от Кандагара, и нигде больше.
      
    Героин был упакован в двенадцать водолазных костюмов, реквизированных с трофейных немецких субмарин, с русскими буквами, - должно быть, их проштамповали на таможне.

     - Ну-с, сын Белларибо и Белабаджио, и чего ты не спрашиваешь, где яхта? - неторопливо произнося слова, спросил Дон.
 
   - Да! И где же она?

     Дон опять помолчал - тут ему как раз принесли кофе.

     - Бразильский? - спросил Дон.
     - Вам прислал мистер Гаринча-старший, - ответил слуга.    
     - А, эта кривоногая обезьяна? А что, есть еще и младший? 

     - Да. Да. Очень шустрый мальчик, круглая сирота, - озабоченно промолвил слуга.
 
     - Надо же, - все тем же тихим голосом сказал Крестный Отец. – Что ни утро – то знамение. Пакита - любимый островок для любого в этой обезьяньей стране, у кого хоть что-то есть в голове, "порко мизерия" (чертова нищета, итал.).
      Моя любимая "Сирена" только что отчалила с Пакиты в сторону Рио - ей теперь владеют трое русских.
      Помнится, Джаванни, ты пять лет назад спел мне песню про то, что вас атаковала неизвестная подводная лодка, с какой-то странной надписью, и что “Сирену” торпеда развалила пополам, все, кто мог, погибли, а ты чудом спасся. Ты блеял про свою "порко дестино" (несчастную судьбу, итал.*), порко ты кане (свинособака итал.*). Я так понимаю, ты просто замочил этих своих дружков - наркоманов, чтоб они тебя не вложили.  Ты хотел меня обмануть, Джаванни. И тебе это почти удалось. А вот вождь русского пролетариата Владимир Ленин (Ульянов) говорил, что тайное всегда становится явным.
      
- Дон Карлеоне, я все объясню, я...

   - Сейчас звонил Мауриццио, - продолжил крестный отец, как будто он разговаривал сам с собой, - эти русские разгромили ему его "Святого Антония", а потом выкрали подлинник Сальвадора Дали, линчвали негра прямо на глазах у его белой бабы, потом втроем трахали эту самую белую бабу на глазах у разлинчеванного негра.

     - Во, дают, - сказал кто-то из правого  ряда мафиозных товарищей, но тут же замолк, словно кол проглотил - все знали, что крестный отец терпеть не мог шума на сходнях.   

     Дон внимательно посмотрел на автора реплики "во, дают", после чего, заговорил опять - как молотком невропатолога по коленям простучал - всем и вся:

     - Опыт эфимерен, а искусство вечно. Антонио, он там просит возместить ущерб - давай это будешь ты, чтоб поменьше трепался. К тому же Маури назвал трактир в твою честь.

     Мафиози смущенно рассмеялись - в битые кулаки.

     - А сколько, Дон Карлеоне? - вновь как-то резковато рассек атмосферу Антонио.

- Теперь - сколько скажет. Ты же не станешь унижаться малыми гонорарами? К тому же он нашел яхту. Ту самую, которую наш друг Джаванни пять лет назад так бездарно потерял. Прямо в день победы над Дуче и этой его актриской. Как её.

- Кларрой Петаччи, - пропел какой-то тенор.

     Взоры обратились на тенора, потом опять на Джаванни, который был все меньше и меньше заметен над столом - как будто кто-то вынимал у него в минуту по позвонку.

     - Маури сказал, что на этих  русских страшно смотреть - они у него там заживо пожрали весь зверинец - один, со следами ампутации головы, поедал "паки" (крыса такая), другой, у которого вместо глаза серп и молот, а у попугая на плече - красные трусы красных бригад, заживо съел Карла - это был его любимый аллигатор. 

     - А третий? - застонали итальянцы, - какой из себя был третий?

     - Третьего он разглядел в подзорную трубу - трактирщик сказал, что тот  сидел в африканском шлеме на палубе моей "Сирены", лысый, как пушечное ядро и огромный, как конная статуя Карла Великого, и чистил пулемет, который больше похож на гаубицу. Так сказал Маури.

     - А что такое - "пакита"? - осведомился совсем уже белый, как снег Джаванни, голос которого теперь уже напоминал последний вздох барана, которому уже минут пять, как отпилили рога - вместе с головой.

- Тебе это уже не надо, - задумчиво сказал Крестный Отец, - потому что тебе там уже никогда не побывать.

       Тут произошло событие, которое потом вошло в энциклопедию:

             “Организованная преступность, памятники, имена», - в редакции знаменитого на весь мир папарацци Фернандо Мандуччиаса,
       как случай беспрецедентный.

       Джаванни вдруг истерично захохотал, и разразился речью, которая  упомянутой энциклопедии была воспроизведена полностью, как эталон самого отчаянного наезда на Дона Карлеоне, если не считать тех случаев, когда в него стреляли из автоматов:
      
    - Старый дурак! - заорал Джаванни, - всех не перестреляете! Хватит издеваться - из-за какой-то ****(ПИСК)овозки под тряпочными парусами людям пальцы рубить! Мне, мужчине в расцвете лет! А теперь еще и башку - я не позволю! Я не гидра какая -  у меня новая башка не вырастет! Вы мне здесь все завидуете - потому что меня бабы любят бесплатно, а вас всех - за деньги! Озверели все! Права не имеете! Мафия называется! Стадо армян и (ПИСК)доров! Да что б вы здесь все "мортаччи туа" (издохли, итал.*). На себя посмотрите! (ПИСК)дор на (ПИСК)доре сидит и (ПИСК)ором погоняет! Всех не перевешаете! Вы - не народ, а я - не Муссолини, у меня есть волосы и талия! И хрен у меня стоит, а у вас ни у кого не стоит! У меня, для того, что б встал, кверху ногами вешать не надо! Так-то вот! Смотрите! Все смотрите, как умирает настоящий мужчина!
      
С этими словами Джаванни, этот прославленный сицилийский ёб(ПИСК)арь, егрой порносериалов, о котором ходили по публичным домам легенды – в основном по поводу того, сколько он умудрялся за вечер проигрывать шлюхам в лото миллионы лир, вскочил на стол, скинул нижнюю часть смокинга, некоторое время провозился с трусами, возле которых - прямо по швам, при помощи классических резинок от дамского пояса, висела пара никелированных кольтов - в ажурных кобурах, замаскированных под гольфы.

      Джаванни, выхватил кольт, и со стандартной репликой, явившейся в двадцатом столетии неким универсальным штемпелем в жизни, и чуть меньше в литературе:

                “Так не достанься же ты никому”! 

      выстрелил себе в член, но промахнулся: пуля со звуком “ага” провинтила дерево, и из круглой дыры взвился серенький дымок. 

  После этого, с потерпевшим по  всем мыслимым и нет, статьям «фиаско», Джаванни сделалась типичная бабья истерика - он дико захохотал, одновременно разрыдался, и упал навзничь - со стола на пол.
   
  - Я найду этих русских, я привезу вам их уши, глаза, яйца, жопы, ноги, руки, и все это - на вашей яхте, дон! - заверещал Джаванни в расписной потолок, распластавшись на самом дорогом в мире паркете, но совершенно напрасно - крестный отец уже подал знак, и парня поволокли к дверям.

     - Привезите до того, как закончим, - сказал Дон.

    - Да здравствует мафия! - послышался последний вопль из-за дверей, потом  все стихло.
    
     Дону Карлеоне это напомнило реплику из спектакля московского художественного театра, который он видел на Бродвее, еще до войны. Спектакль назывался что-то вроде "Трагического оптимизма". Там тоже двое белых офицеров, перебежавших к красным на крейсер, крикнули перед расстрелом: "Да здравствует революция!" Но какой-то сифиличный сиплик  им не поверил.

    "И правильно сделал!" - подумал старый Дон, вспомнив заодно, как забрызгивая слюной  трубку, орал Маури:
    - Они назвали "Сирену" - "Крейсером Шмидтом", Дон Карлеоне!!

    "Все из этого русского трагического оптимизма, - решил старик. - Был ли этот сифиличный матрос на самом деле? Хотя, все мы - жертвы собственных прообразов. В этой жизни выживает тот, кто родился под звездой. А кто под чёрной дырой - тому и жить не надо”. 

     В особняке вновь воцарилась тишина.
    
  Новая пауза длилась минут пять, ее прервал Джонс - американский выскочка, личный адвокат Дона - сицилийские итальянцы, как две капли похожие, как только что выразился покойный уже Джаванни, на горных армян, после  того, как те побывали под континентальными (черноморскими*) турками, прищурились: они ненавидели Джонса за то, что Дон посвящал его во все свои дела, а их, кровных своих сыновей и родственников - ни во что не то что бы не посвящал, но и вообще ни в хрен не ставил.       

- Ключ, - сказал Дон, - себе больше никому. – Если бы первый помощник на «Титанике» не взял с собой ключ от сейфа, где был большой морской бинокль, когда списался на берег, айсберг бы рассмотрели, и будущим поколениям не о чем было трепаться. 

- Позвольте реплику, босс? - спросил адвокат Джонс, потомок ирландских крестьян.

-  Валяй, сынок, - разрешил дон Карлеоне, в свою очередь, сыграв на нервах сыновьям.
        - Как вы думаете, это - русская мафия?
    
   Последовавшая за этим очередная пятиминутка была занята раскуриванием сигары.

      - Я думаю, что даже если какая-то там мафия и есть, то ей до нашей - как отсюда до Пекина - раком. Пусть музыка для немцев, а для русских - в крайнем случае баня. Ну а для итальянцев - опера. Вы когда-нибудь были в опере, синьоры?

     Аудитория одобрительно захихикала, ошибочно оценив формулировку, как шуточную, и прекратила веселье только после того, как заметила, что крёстный отец задумчиво осматривает каждого в отдельности.

       - Не были вы в опере. А я там, между прочим, иногда пою - когда никого нет. Вам ведь некогда - вы же все больше по публичным домам. Однако я не знаю, где ходила моя яхта последние пять лет - если на ней пиратствовал эта русская банда, то это может отразиться на количестве голосов избирателей.

      Новая пауза заставила задуматься даже тех, кто думать не мог чисто по техническим причинам.

      - Имейте в виду, если меня в этом году не изберут пожизненным депутатом сицилийских рабочих, и этих, как их...

      - Крестьян! - подсказал Джонс.

      - Ну да, то все присутствующие могут считать себя уволенными, и, стало быть - пожизненными безработными, потому что я уж позабочусь, что бы вас никто ни на какие работы не брал - даже теми, кто у ассенизаторов на подхвате.

       Тут со своего места не без труда поднялся крохотный старичок, в наряде католического священника.

Это был  архиепископ Доминико Дордини, который сразу после публичного надругательства над Дуче,  завязал со своим  католическим прошлым, потерял «обет», и поменял компанию (Во время войны он вместе с другим служителем культа - архиепископом Дженаро Вералино, консультировал Римского Папу Пия-12, который и без того был антисемитом, и консультировал синод, как ыкурить из Ватикана  евреев*).

    Сему мужу Высокого духа сему было столько лет, что у него об этом давно никто не спрашивал, он был старше самого древнего человекоподобного существа, зарегистрированного Гиннесом в графе "Мастера обитания".

      Возможно, что на самом деле архиепископ Доминико Дордини и не жил так долго, как о себе говорил, однако в «закормах» ходили упорные слухи, что он - не только заядлый антисемит, но и воплощенный дьявол - взгромоздившейся из преисподней с персональной миссией - избавления всего потомства господня от лишних ртов, то, ради чего и затеяна была вторая мировая война.

     Он явился в Ватикан подбивать тогдашнего папу на антисемитский бунт, хотя на самом-то деле все его походы финансировал человек, иногда подписывающийся

                А. Ш. М. (Альфонс Шлюхенман).

       Пия-12, как о нем говорили современники, человека безвольного, к тому же антисемита, Дордини было переубедить, как говорят ватиканские священники - “как два пальца” - крестным знаменем.
      
        Мафиози с надеждой воззрились на “Пастора” (как они его любовно называли), ожидая, что тот как-нибудь исхитрится перевести тему - от лишений к наградам.
      
     - Помолимся за вероломных евреев! - призвал архиепископ, принял соответствующую позу, и добавил, - быть добру, и оно вернётся, как любовь.

- Ни хрена себе, проповедь – сказал кто-то, после чего  члены семьи вновь  собрались выждать очередную пятиминутку, но Дон Карлеоне, бывало, раз в двое суток переставал быть верным собственным традициям, особенно в те моменты, когда его начинал мучить геморрой - профессиональный недуг всех крестных отцов.

      - Ну и что? - спросил он Пастора. - Покажите мне здесь хоть одного вероломного еврея?

      Члены семьи скользнув взглядами по Самому, уставились на Джонса, но тот лишь шире раскрыл глаза - он смотрел всегда только на Дона, как и было положено его личному адвокату.

       - А то, - невозмутимо сказал Доминико Дордини, - где это ты видел, чтобы кого-то в этой стране избирали пожизненным депутатом? Мы не в Колумбии! Мы в Сицилии!

       - Усраться можно, - подытожил Дон. - А вот был такой в России лейтенант Петр Шмидт, который угнал целый крейсер с пушками, только без брони, вот его выбрали пожизненным депутатом. Правда, потом, как обычно - ноги в цемент. Я подозреваю, что эти русские переименовали мою “Сирену” в  честь этого самого лейтенанта.   

    - Не слышал про такого, - признался пастор, и опустился на свое почетное место - прямо напротив крестного  отца.

      - Книжки надо читать, - сказал Дон. - Сдается мне, что у них, русских этих, есть традиции, хуже, чем у япошек, из этой, как ее...

      - Якудзо! - выкрикнул с места образованный не по годам Джонс, и вновь испытал на себе сверлящие взоры сверстников.

         - Точно, сынок, - сказал крёстный отец. - Традиции - это серьезно. Я, например, до сих пор такого не слышал - чтоб угоняли крейсера, а потом называли в честь тех, кто угнал предыдущий. А у русских - сильные морские традиции. Адмирал Кутузов - тоже, по-моему, одноглазый. Ушаков - этот, если мне память не изменяет - без ушей, канонизирован, ибо не проиграл ни одного сражения. У них фамилии дают - по внешним признакам. Так ведь, папа Римский?

      Архиепископ, болезненно поморщившись, отвернулся - он еще помнил те времена, когда во всем был порядок и с ним во всем советовался  Пий-12.

      - Так, крестный отец! - отрапортовал Джонс, и тут же получил по гениталии остроносым ботинком от старшего сына Дона - Анжело.

         - Надо ехать, папа! - уверенно сказал этот формальный наследник. - Я могу - и вон,   Марчелло. Правда, Марчелло?

      Поднялся Марчелло - средний сын, редкой красоты юноша, которому действительно было на всю эту мафию - наплевать. Джаванни был его другом, и поэтому только что произошедшая процедура умерщвления была ему неприятна.

   - Да, папа. Мы поедем туда, и вернем “Сирену”. А этих русских - ноги в цемент, и с какой-нибудь крыши. Или в воду. Утопим их, Анжело?

       - Утопим, Марчелло.

       Возникла очередная пауза. Сыновья стояли, ожидая решения.
   
       С места опять поднялся архиепископ.

       - Отправь деток в Рио, - сказал он, перебирая чётки с черепами ящериц-круглоголовок. - Детки хотят на карнавал. А карнавал стартует завтра.

       - Я не могу рисковать детьми, старик.

      - Но папа...   

      - Расплатитесь сначала со шлюхами! - сказал крестный отец, и вновь обратился к Дордини. - Им же нельзя доверить дохлую мороженую свинью зарезать - оттрахают, и то не до смерти. Гуманисты. По пути их захватит какой-нибудь Бушетто, а если нет, то их запеленают русские. К тому же в Бразилии говорят на...

       - Португальском, - поймал мысль епископ.

      - Вот - вот. А они не умеют говорить даже по-итальянски. Они не знают язык Цезаря, кардинал. Моим бедные, недоношенные дети.

       - На детках Мадонна отдыхает, - подтвердил кардинал, едва не пустив  слезу всепрощения.

      Адвокат Джонс все это время корчился от боли, потому что дюжие дети своего крестного отца стояли каждый на джонсовской ноге - Анжело на правой, Марчелло - на левой.
   Адвоката спас звук подъезжающего к подъезду лимузина. Скрипнули тормоза и всем стало ясно, что сейчас состоится церемония - вот-вот должны были внести наглядное пособие по устрашению всех тех, “кто покусится”.

      Вновь воцарилась пятиминутная пауза, которая на этот раз ознаменовалась боем часов Людвига Баварского, тех самых, что дон Карлеоне выкупил как-то в Лувре. Директор музея долго не соглашался, но когда обнаружил у себя в койке вместо экономки, кровавые яйца своего любимого английского будьдога, который что с яйцами, что без - был страшен, как две части того, чего не может быть, то согласился.

      Часы пробили двенадцать раз:
      отчалил “Крейсер Шмидт”, нашлась “Сирена”. Там, в полушарии западном, наступало утро, здесь, в полушарии восточном, наступило время дневного ланча.  Там, на “Крейсере Шмидт”, одноглазый капитан Шмидт-Паниковской держал юную цыганку за подбородок двумя пальцами, и сверлил ее черные глаза своим мутным голубым глазом; здесь, на Сицилии, дверь распахнулась, и двое верзил   внесли поднос, прикрытый кружевной белой скатертью.


      Блюдо толкнули к середине стола, оно некоторое время скользило по дубовой поверхности, по пути с него сползла скатерть - там покоилась голова Джаванни, с собственным фаллосом во рту (основанием внутрь).

      - А вот и наш двуглавый орел. Что есть в таком зрелище? Ничего, - повторил Дон царя Ирода, когда тому на блюде подали голову Иоанна Крестителя. - Ничего, кроме истины. Наши деды говорили, что кровь мерзавца проступает буквами правды. Взгляни-ка, средненький мой отпрыск, что там получился за текст.
               
Марчелло всегда видел одно и то же сновидение -  будто он звезда чечётки, масштаба не меньшего, чем Фрэд Астр, и бредет он в ритме американского степа и крушит все на своем пути - и как будто он ростом с Кин-Конга, под ним не сраная Сицилия, а Нью-Йорк, где он всегда мечтал жить и работать.
Он бывал в городе своей мечты во всех кварталах, и видел любую вывеску - в том числе и ту, которая проступала кровью на ритуальных жертвах резни этих волосатых обезьян с Ямайки,   но то, что он увидел на листке, только что снятом с этой "двуглавой" композиции, напомнило ему какое-то старое школьное уравнение.
      
    - Ну, что? - спросил крестный отец, - наступит время, сам поймешь, наверное? Читай, Марчелло. Там должно быть написано:

              “Так будет со всяким, кто покусится”.

       - Нет, папа. Здесь такого нет.
       - А что же там, святой Франциск?
      
Послание взял Анжело.
        - Тут “икс”, “игрек”, и какая-то хреновина.
       Сзади подошел архиепископ.

- Ну-как дайте-ка, детки, я взгляну, - сказал он, надел круглые очки, и стал похож на черную муху. Дедок всмотрелся в пергамент, и сразу затосковал.       - Это русское слово, - выдохнул бессмертный святитель.  - Джаванни, мальчик мой, откуда это у тебя?
       - Ты что, кардинал? - спросил дон Карлеоне злобно. - Макаронами объелся?

       Все участники совещания посмотрели на голову Джаванни, и ошалели: по дикому стечению обстоятельств именно в этот момент у казненного мафиози открылся левый глаз и отвисла челюсть.

      Тусовка оцепенела и поледенела - у всех присутствующих создалось впечатление, что голова Джаванни вот-вот заговорит человеческим голосом.
      
Кардинал, которого к этому моменту уже отнесли на место, вдруг вновь подал голос:
       - Что он там сказал, мне ни черта не видно!
- Ты мне, в конце концов скажешь, ёба(ПИСК)ный ты пастор-шланг, что в ней за русское слово,
черт бы вас всех не видал? – сказал дон Калеоне. - Дайте-ка  сюда.

      Пергамент прогнали по правому ряду, образованной части кворума стали мерещиться масонские знаки. Когда сатанинский санскрит дошёл до дона, его можно было отправлять в прокуратуру - все члены клана оставили на нем свои отпечатки.
      
- Ну и что здесь невероятного? А, ваше преосвященство? - спросил крестный отец.

    - На рушком шашгоне это ошнашает - “шметь”, - задумчиво прошамкал архиепископ, затем поправил челюсть, и добавил. - Такие слова употребляются в тюрьмах. Это послание от них, крестный отец. От тех, кто сейчас владеет “Сиреной”. Я так думаю. Там кровью написано?

      - Да, кровью.
      - Точно. Значит “кровавый конец”. Можно еще перевести, как “кровный (ПИСК)дец”.
      - А ты откуда знаешь?
      
       Архиепископ встал и задрал подбородок.
      - Потому что я служил при Папе Бенедикте пятнадцатом - сионисте, при Папе Пие двенадцатом - антисемите, и оба в совершенстве знали русский язык. 
      
      - Отлично, вот ты и поедешь, - медленно, расставляя слова, сказал дон Карлеоне, и всем стало ясно, что совещание подходит к концу. - Джонс, ты как всегда оказался прав, сынок - не такое простое это дело, тут речь идет о чести семьи. Бери два билета до Рио - себе и преосвященству, найдите яхту, договоритесь с русскими. Предложите им вместе задушить япошек - они уже обнаглели, подтягивают свои товары в Мельбурн, мало им Америки. Если не сообразят, что надо договариваться, - я пришлю людей, убейте их. Убейте их всех. Мне все эти фокусы с кровавыми надписями напоминают игры шаманов на Гаваях - а у этих, я слышал, в Сибири своего хватает, чукчи, грибы, все такое. Скажите им, что нас не запугаешь - у нас самих на Корсике всяких ведьм и колдунов - хоть топор вешай, но вешаются пока несчастные влюблённые, - он кивнул в сторону, куда удалилось блюдо. - Сынок, ты знаешь португальский?
    
        - Я знаю испанский, дон Карлеоне, - сказал Джонс.
   
     - Ничего, сынок, когда я буду премьер министром этой страны, то найму тебе учителей португальцев - так, для развития. Ваше преосвященство, а скажите, стану я премьер министром этой страны?
      - Будете, крестный отец. А я буду Папой Римским.
    
    Дон против обыкновения сплюнул на паркет, и заговорил быстро и отрывисто, как будто стрелял короткими очередями.      
    
     - Вот и побудь миссионером в расцвете лет, продай там наш сицилийский самогон, - чего порожняком пар гонять. Выпьем за римский синклит и святую инквизицию! Всех шлюх - на подиум, а подиум - поджечь! Давайте, ребятки, дуйте за моей лодкой, и не задерживайтесь.
   А теперь быстро уберите это дерьмо из моего дома.
    
Клуб "добровольных невольников" переглянулся.
    
- Да уберите эту глупую башку с моего стола, и выбросите из моего дома.

      Он встал и вышел из-за стола все той же великолепной, что и всегда, пружинистой походкой.
 
   По длинному коридору он прошел к себе в кабинет, нажал кнопку, ушла в сторону дверь - в огромной зале с двумя гигантскими витражами - там не было ничего, кроме большого зеркала - у стены, и не меньших размеров телескопа - у окна. Он подошел к зеркалу, сел в кресло, раздернул шторы, зажег четыре свечи и посмотрел на себя.
   
    "Вероятно, на людей действуют какие-то непонятные комбинации - из трех букв", - успокоил он себя, и тут же бесконечная череда этих паскудных символов уже начала было напрашиваться на новую конструкцию (была б система, назвали б "Ниппель"*), но неожиданный полет зеленобрюхой мухи отогнал истину.

  Он снял парик, и посмотрел на себя.

     «Неужели до этого мира снизошел тот самый клоунский интернациональный комплект, плюющий на деньги именно потому, что они - не люди, они - монстры, и поэтому они этот самый металл легко теряют и так же легко находят. Они будут рассматривать друг у друга свои страшные раны, и даже не спросят об их происхождении.       
      Если это - те духи, которых невозможно распознать, то я проиграл.  Так в той книге Гофмана не сразу распознали крошку Цахес».

      Он расчехлил телескоп.

      На небе непонятно откуда взялась Луна, и сразу попала в объектив.

    “Что за черт, вроде был день? - подумал рассеяно дон.
Какие-то одноглазые пираты с попугаями и русские турки с кепками от немецких подводных флотов. Мистика какая-то".

     Он посмотрел на небо, и распознал в созвездиях свою любимую легенду, всегда казавшейся - его собственной судьбой.

     Он увидел ужасного монстра Тифона, сидящего внутри вулкана Этны, вместо ног у него были змеиные хвосты, сто голов дракона, его крылья застилали солнце, и сыновья его были ветры. Его имя надолго пережило его самого - самый ужасный ураган назвали “тайфун”.

     Вот он бьется с Зевсом -  у него был серп, твердый, острый, как алмаз. Тифон вырвал его у Зевса и умудрился перерезать ему жилы на ногах и руках. Затем он пленил немощного Зевса и заточил его в пещере, завернув его жилы в шкуру медведя и издевательски положив их рядом с пленником, который лежал под охраной страшного дракона.

     Раздался странный звук. Этна начала свое ночное извержение - была ночь.



   
      - И я дождусь, чем кончится игра!- проорал Одиссей (*), голосом Ричарда (третьего*). - Шесть Ричмондов, должно быть, вышло в поле:

  Я пятерых убил, а не его!
  Коня, коня, полцарства за коня! 

    Тот из нас, кто был самый запасливый (это был опять Механик*), кинул (*) Одиссею бутылку “белой лошади”, на том нынче и успокоились, но рано: мы вспомнили, что Британия как-то была римскими задворками, что до Израиля – тут историки бьются, как куры за стеной.

- Что ни говори, а Риму подосрал Иуда.

Сказав это, он заглянул Иуде в ясны очи, и те из нас, кто еще не удалился присесть на «аутодафе» (каждый на своё*), увидели четвертую версию предательства, такой, как зарядил ее нам Великий Мистификатор – Борхес.

- Это как он еще зарядил? – вспылили мы.

- С неким сатанинским пылом, - сказал (*), а потом прочел:

«С потрясающей ясностью он (Иуда*) он заранее  продумал свои грехи. В прелюбодеянии обычно участвуют нежность и самоотверженность; в убийстве – храбрость; в профанациях и кощунстве – некий сатанинский пыл (!*). Иуда же забрал грехи, не просветленные ни единой добродетелью: злоупотребление доверием (Иоанн, 12, 6) и донос».

Мы злобно переглянулись, вычисляя среди нас того, кто готовился продаться – пусть даже с «веревочной петлей на залитым кровью поле».

Мы уже были готовы издохнуть хором от разрывов бесконечной своей аневризмы, которую можно было проложить – на весь экватор, как некогда это проделал Нильс Рунеберг, в 1912-м году, - кажется, в том году ушел «Титаник», разбивая пространство своим, никому еще тогда неизвестным «SOS”; но в помещение, где стоял станок, вновь ворвался (*), и взмахнул, чем Бог послал.

- Не дергайтесь, рыцари круглого стола! Он уже накрыт, и посередине стоят Святая Чаша. Кто-то уже взял на себя грех, заявив, что Иуда – тайное имя Бога, мы же вновь обратимся к тому фатальному обзору, в который посвятил нас Борхес. Весь этот греховодный морг собрал вместе он, и только он. Помянем:

Илью и Моисея, которые на горе закрыли себе лица, чтобы не видеть Бога; Исайю, павшего ниц, когда его глаза узрели Того, чьей славой полнится земля; Саула, глаза которого ослепили на пути в Дамаск; раввина Симона Бен-Аззаи, который узрел Рай и умер; знаменитого колдуна Джованни из Витеборо, который обезумел, когда ему удалось узреть Троицу; мидрашим, которые презирают нечестивцев, произносящих Шем-Гамфораш, Тайное Имя Бога, и т. д., и т. п., да мало ли еще прозревших и узревших?   

(От себя добавим ловчего нашего, батьку Патрекея, который сам не раз в этой жизни, а особенно в предыдущей, видел такое, отчего сам собой возносился небесный планктон – прямо к звездным пастбищам, где ныряют в бездну огромные и мудрые киты*).

А Рим?

«Валерий Соран умер из-за того, что разгласил его тайное имя, - сказал Борхес – Великий Мистификатор, пребывающий ныне в легком недоумении от того, что шайка негодяев морочит его нетленный дух, добавив:  какая же бесконечная кара будет назначена ему за то, что он открыл и разгласил грозное имя Бога?»

- Бога, это который потом вознесся во плоти? – спросили мы, напрашиваясь (*) на комплимент.

- Вернитесь в Рим, братья Елдаковы, - со злостью сказал Одиссей.

- Как – как?

-  Нерона тело подводило? Сенеку подвело!

- А чо злой-то?

- Полнолуние.

Мы взглянули под ноги – под нами была лунная пыль, а любимый Гилмор выводил свою «Черную сторону».

Мы взглянули в бездну – там, на далекой нашей планете, вне времени  и денег наши  духи шли через Форум, предупредить Цезаря.

Но, повторяем, Луна была полная и мы не дошли.

__________________________


                Глава двадцать первая: "КАРНАВАЛ" 


“Доска безумных ассоциаций” (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)
1931 Г.,

   - "Смерть - ничто, голубица - совесть", - гвадемальская поговорка, сказал как-то Одиссей (*) - А что, господа присяжные заседатели. Не запалить ли нам весь этот шоу-бизнес?

  - Точно! - вскричали  мы, запахиваясь на ходу в красные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие, фиолетовые  овечьи бурки, и с третьего этажа на второй соскакивали во в многообразном множестве своем.

    - Хлеба и зрелищ! - научил как-то орать римский сенат свой же римский народ.

     Не хотелось нам в тот радостный день изводить себя и других требованием идей немыслимых, например - вечный пир во время вечной чумы и т.д., можно спорить с теми, кто имеет во время войны такой экстаз, который не даст ни один хлеб и ни одно зрелище - все мы, числом 12, (13-м был Одиссей (*), бесились и неистовствовали с тех самых пор, как по теории того же Т. Маккены, самого главного шамана современности, обезьяна объелась первого галлюциногенного гриба,  у нее настало просветление, и стала она тем самым первобытным человеком, который хрена не соображал до тех самых пор, пока не изобрел атомную бомбу, и человечество вдруг перебздело и сообразило.
        - Пятидесятый год, господа присяжные заседатели, - вещал (*) Одиссей, расхаживая возле пылающего сосновыми
поленьями камина - это, воссоздающее нам все картины мира, хайло (типа: “Свет мой, зеркальце, скажи”*), было выложено той керамикой, которую мы достали у берегов Родосса, когда там пьяные купалися.
   
   - Аллегаторы были самыми плодовитыми, женщины самыми красивыми, пираньи самыми прожорливыми, русские самыми счастливыми, а первые хиппи еще ходили в восьмой класс средней школы, и не знали, что такое героин.
   Вспомните:
    Человечество доводило себя до экстаза самыми гуманными за всю свою историю способами, не смотря на холодную войну, от которой у военных чинов и политиков леденели яйца.

     Отсюда и та самая цветастость тонов и буйство красок - год пятидесятый - сексуальная революция в Швеции - то есть тот самый прогресс, который, например, в латинской Америки просто не заметен, потому что такая революция здесь существовала уже десять тысяч лет, и ее провозгласили индейцы Амазонки, знакомые с устройством Вселенной именно потому, что не имеют другой собственности, кроме лука, стрел и набедренной повязки.

   Год пятидесятый: всего год назад, 29 августа 1949 года в СССР испытали атомную бомбу, схему которой за небольшую сумму продал советам Клаус Фукс, а нынче, в году пятидесятом, его уже арестовали в Англии, скоро наступит июль, и президент Эйзенхауэр, в рамках проекта "Охота на ведьм", арестует супругов Розенбергов, а директор ФБР Эдвард Гувер заявит, что все пойманные ведьмы должны быть изжарены на электрическом костре, и упадет железный занавес.   
   
   Год пятидесятый - еще никогда мир столь явно не напоминал большой театр, с его безумными декорациями, и  противопожарной атрибутикой.

   Год пятидесятый - в СССР снимается документальный сериал "Летопись полувека", а в Бразилии в тропических лесах Амазонии по-прежнему полным-полно диких обезьян. Они скачут по всему этому мыслимому гербарию. Он произрастает на этой влажной земле, под ней, над ней - какой смысл загромождать свою жизнь тем, что - мусор? 

(То же и правосудие, которое стоит денег, и потому - для идиотов, а так же та зомбированность скандинавских детей своих революционных отцов, которым секс видится исключительно причиной деторождения? Это обстоятельство знаменует шведские пристрастия Великого Комбинатора - бездушных людей легче очаровывать, им, в конце концов - все равно, будут они очарованы, или нет - у них шведская семья, а мы, будь немного поглупее, куда б талантливей шифровали древние тексты *).
 
    Год пятидесятый - уже пять лет, как все продвинутые мужи мира сего сначала объединились для того, что бы дружно обоссать холм третьего рейха, а потом разъехаться делить бабло.
   
  А лимузины? Взгляните на хулиовский, - Одиссей (*) выглянул в окно, где, неизвестно откуда, “к подъезду подкатил кабриолет”, и оставалось только выйти платье “цвета фиолет, в манто и удивительном колье”, - он к нам еще приедет, - то самое средство, которое не передвижения, а сами понимаете чего, - в мирной обстановке Копакабаны выглядит не то, что у ворот этого дурацкого, никому не нужного бункера - ох уж эти немцы с их этим вечным фундаментализмом - они из обыкновенного публичного дома умудряются сделать склад боеприпасов - это у них с тех самых пор, как римский народ подзаткнулся, перестал требовать зрелищ, и стал довольствоваться травой,  водой и дымом.
   
     Год пятидесятый! Человечество уже десять лет, как поделило Польшу, уже пять лет, как оно второй раз поделило Польшу, и еще 17 лет, до того, как оно ее поделит вновь.
    
  Люди прекратили легальную продажу друг друга, и за убийство вот уже пять лет, как стали сажать в тюрьму.
    
   Над Вайомингом ПВО США, которые, как никто, трясутся за свое воздушное пространство (через какие-нибудь сорок лет внук генерала Паулюса, поклявшегося отомстить за свое поражение в Сталинградской битве сорок второго года, приземлится-таки у кремля, пользуясь чисто русским гостеприимством*), прогремел ракетный залп с земли, и одновременно с истребителей посланы две ракеты - "воздух-воздух" - и та самая тарелка, только что, буквально пять минут тому земного времени, сбросила свою лучшую женщину на карнавал в Рио, так сказать, "пересидеть паузу", пока та сфотографирует военные объекты Пентагона - в фас и профиль, уже падает на каменистый песок пустыни, как пел Поэт "слегка покривив отражатель". ( Через двадцать лет ЦРУ рассекретит кадры из морга, где вскрывают кишки родного брата той, что коронована нынче на золотом троне в Рио*).
   
     Здесь мы, признаться, ни хрена не поняли, и решили, что Одиссей (*) говорит нам одно, а думает о чем-то другом, должно быть, об адском самоустройстве, однако мысль ему сбивать не стали, а когда кто-то из нас потянулся за носовым платком, а нам показалось  - за “Веблей-Скоттом”  (он у него имел хайло 11 мм, ибо насморк был нынче - у Ковбоя*), то тут же был от(ПИСК*)зжен, и на три дня из есаулов разжалован в рядовые выжлятники, и поставлен в конюшню, что называется, “на говно!”

 -  Год пятидесятый! - орал Одиссей (*), как будто он только что вынырнул из этого самого года 50-го, и вот-вот был готов туда обратно занырнуть. - Никто не обходит этот Новый Колизей, ни по кругу, ни по прямой, вопрошая толпу кровожадных граждан - "добить" или "не добить", - двадцатый век гуманен до странного - еще недавно он отправлял себя на тот свет руками тех же, кто ощущает себя временем, а поделив себя на половины - кровавую и бескровную, он зрит плоды гуманизма.

    Год пятидесятый - ни тебе разгуливающих по арене цирка львов, и вообще ничего угрожающего. Если кто кого и забивает до смерти, то, хоть и без правил, но зато в восьмиугольнике, кто зашел, тот нарвался, кто не спрятался, тот сам виноват.

 Первый город на Западном полушарии, разрешивший такое у себя - вольный Рио, в котором именно в этом году стали продавать билеты на карнавал, и вполне возможно, что некий Шлюхенман купил билет у “бишейрос” некого Бендера, она оба этих высококлассных афериста до сих пор лазили по разным крышам, но теперь начался дележ территории - все хотелось, чтобы их персональный ад был, согласно теории Великого Сальвадора, а по совместительству и Данте, “схож с раем”. 

   "Год пятидесятый" - твердит себе на ночь стальной пигмей, непременно добавляя, как слова из молитвы: "Жить стало веселее", уже чувствуя свой недалекий конец, (вот он, рядом), и, представляя себя в окружении семидесяти миллионов загубленных душ, тех, что отпустил он на свободу - вечную и никем не оспоренную, - от “туда” ещё никто не возвращался.

   Он засыпает, и видит пророческую картину, как кто-то разгребает за три года до Нового Тысячелетия  архив дочери Л.Н. Толстого, и находит там документы, подтверждающие, что он, великий кормчий, по молодости побирался в качестве стукача царской охранки - и такой человек построил такую красоту, как шпилеобразные каменные избы в городе Москве, а та, что на Красных Воротах, - просто находка для террористов, потому что, ежели чо, провалится в  самое метро.   

   Не иначе, как Одиссей (*) собрался нынче учредить какую-нибудь партию, типа “Покой и воля”, ибо ассигнования получены, и свое существование на поверхности матери-Земли надо было как-то отрабатывать, - решили мы.
 
- Но не до такой же степени! – драли мы глотки, но (*) Одиссей не слышал - он говорил, ибо был нынче - всего этого премудрого спектакля постановщик.

   -  Год пятидесятый, - заливался наш (*) (Хитрожопый) Соловей,  - на территории старейшего восточного континента процветает справедливое государство - там самые главные люди - профессора, писатели, артисты, политбюро и т.д., и для того, что бы сесть в тюрьму, надо уж очень разозлить генсека, - наступает относительный покой, и никому не дадут сдохнуть с голоду, - поднимут, приберут, поселят. 
    
   Я вижу, вы подустали, но вот последнее, и можете начинать жрать свою водку - подкопеночков уже принесли, так что последнее - год, как уже тридцать раз упоминалось, пятидесятый.

    А мы не живем ни в осажденных городах, тихо вздрагивая под мерным стуком штурмовых бревен; мы не будем ни убиты, ни изнасилованы (в массовом, имеется в виду, масштабе, ибо природа, как говорится в чьей-то диссертации, не заботится о единичной жизни, а заботится она лишь о сохранении вида*). 

Год пятидесятый: - была суббота второй недели февраля года пятидесятого.

   Мы помолчали, и прежде чем начать распределять роли в этом домашнем спектакле (Вселенная - Нам - Как Дом Родной*), все-таки спросили, что ж за подкопеночки такие, - многие из нас не могли припомнить, что ж за грибы такие, с  виду на мясо похожие.

    - Жрите, дети, - сказал Одиссей (*), почесывая под буркой свою (*). - Подкопеночки - на чистом зерне.

     Тут мы и сообразили, глядя в зеленые очи нашего кота Муррза, почему они у него светились огнем презрения.   

      Подкопеночками являлись полевые мыши, зажаренные на углях - прямо в нашем “окне в мир”, только с купированными хвостами.

   Мы выпили водки, и закусили подкопеночками, рассчитывая на то, что при почти уже полученном гонораре, можно было бы не экономить на мышеловках, ибо думали, что в свете предстоящего спектакля Одиссей (*) придумал нам какую-нибудь очередную мулю, что б в мирное время, стало быть, совсем не свихнулись без экстремальных видов спорта - мы уже неделю как не ездили на охоту, дабы проверить себя на выдержку – дублировать звон костей и сладость поцелуев, за этим видимым – за кадром.

- Ладно,  - сказал Одиссей перед тем, как отправить Ковчег – в поход. – Ни слова о Золотом Руне – особенно при моряках. Потому что никто не сможет его украсть лучше вора, - так сказали Ясону, царю Илока.
_____________________________


   Карнавал набирал силу: вот уже с неделю, как всякая работа (то, что именуется этим хитрым словом "деятельность на благо нации") - прекратилась. Магазины закрылись. Притоны опустели. Клерки, посыльные, кондуктора, выволокли из-под диванов законсервированные на целый год костюмы - зеленые, красные, лиловые, и, конечно - голубые в блестках.

    Секретарши, официантки, продавщицы, работницы социальной сферы – в общем, в самом лучшем смысле этого слова - женщины различного поведения, скинули с себя все, что только можно, и воткнули, куда положено, страусиновых  перьев, и стали похожими на птиц.

     В ту субботу второй недели февраля года одна тышша девятьсот пятидесятого, перед самыми трибунами, выстроенными на авениде Вергаса, происходила  ежегодная “чума”:  громыхали оркестры, извивались в огненной пляске тела, вспыхивали попадающие в лучи прожекторов блестки на фантастических костюмах.

  То, что нынче творилось в Рио,  можно было сравнить только с тем самым праздником, который бывает раз в жизни, если только представить, что вся жизнь была - сплошным праздником.
 
  То есть, ежели перевести эту позицию на язык астрономов, которые все мироздание привыкли измерять световыми годами, и взять за сплошной праздник год натуральный - то счастливой за этот год была одна только секунда.

    Зрители шумели, как могли в -  первую ночь, все еще были свежи и резвы, потому что впереди были еще три ночи безумных празднеств.   

         Есть сведения (и они верны*), что некоторые ученые мужья, общаясь с марсианами, давали им послушать различную музыку - джаз, блюз, рок, Иосифа Дывыдыча Кобзона, и божественную румбу-самбу.

     Инопланетяне, не стесняясь в своих витиеватых выражениях, и размножающиеся, как мы знаем из песен Поэта, почкованием, вымели из этих сокровищниц культуры все, кроме божественной румбы.

    А потом, когда они в очередной раз дразнили своими безобразными (как и весь их юмор*), гримасами ПВО США, и случилось это как раз в последний вторник февраля года  1950-го от рождества Христова пролетали над Рио, то выбросили прямо на трибуны живую представительницу своей инопланетной расы, уже имевшей опыт сношения с человеческим самцом - а именно летчиком Севрюговым, похищенным вместе со своей этажеркой во время поисков полярной экспедиции под предводительством О.Ю. Шмидта, на 84-й параллели в 1934-м году - от Рождества Христова, и которая была у себя в созвездии ГОНчих Псов (сами они называли свою планету - "Выжлецов и выжловок"*) - королевой красоты последнего светового года (Ее еще называли "Чемпионка черной дыры"*).
 
  Она приземлилась прямо на трон, предназначенной для первой красавицы Рио (настоящая красавица спрыгнула по мелкой нужде*).

   При виде ее огромных глаз и зеленого бритого черепа никто даже и не удивился, потому что настоящая королева имела похожие черты, но в той самой мере, которая - та пропасть, отделяющий наш безупречный вкус от небезупречного.

     Шлюхенману, который, с поздней половозрелости усвоил старое высказывание не менее древнего английского лорда:               
               "Хочешь быстро разориться - играй на скачках, приятно - имей женщин, а гарантированно - займись сельским      хозяйством",

королева красоты, которую везли на огромном золотом троне, водруженным на золотую карету, запряженную двенадцатью (*!) гнедыми лошадьми, не понравилась - он выдерживал земной стиль, характерный для периода все-таки довоенного.
(Чрезмерно задранные задницы он воспринял, когда влюбился в Гретхен*).    

   Шлюхенман предпочитал разоряться приятно - на Карнавале. Тем более, что он, не был таким дураком, за которого его принимали друзья по классу гимназии, все те, кто в последствии передохли в нищете, а он, стало быть, финансист и философ, вознесся со своими ворованными челюстями до сексуальных небес - таких, что в результате ослеп, если кто призабыл.

   Для Шлюхенмана карнавал представлял эстетский интерес:
    он смотрел в подзорную трубу, выискивая мулаток именно такой комплекции, которую он больше всего любил - это когда размеры бюста и бедер ровно на дюйм превосходили стандарт моделей образца года 1950-го. (У него ради подобного рода развлечений имелась небольшая заначка в виде долларовой десятки - именно американские купюры производили на мулаток неизгладимое впечатление).
   
  Альфонс, поводив с треноги своим  телескопом, оценил буйство ночных красок, который и был тем светом, который - музыка, а стало быть, - их величества РУМБА, САМБА, и немного ЗВЕЗДНОГО ТАНГО.

   Художник - ювелир и ученый - авантюрист, Альфонс Шлюхенман вдруг пришел к совершено неожиданному сравнению - ему вспомнилась русская дореволюционная купюра - он не помнил ее достоинства, но он помнил свои ощущения - богатства, пестроты, и размеров, соответствующих его тогдашних понятий о роскоши.
   
   Он устремил трубу на трон королевы карнавала, на который только что приземлилась севрюговская инопланетная женщина, которая была лучшей у себя в созвездии “ГОНчих псов, а здесь пребывала ожившей, коронованной жабой гигантских размеров.

 Альфонс внимательно изучил ее в свои окуляры, сплюнул, и нацелился к столу жюри, находящемуся в двухстах метрах вправо - на его же, правой трибуны - если вперить  взор навстречу этому бесконечному шествию. 
    
  Ювелир зацокал языком - он сразу увидел в ряду дружно прихлопывающего жюри первых знаменитостей - испанского живописца Сальвадора Дали, его русскую подругу Гала, сэра Питера Устинова, только что снявшегося в голливудском триллере "Нерон" в роли Нерона, и какую-то красавицу, имеющую хорошее, судя по чертам лица, происхождение, но совершенно не похожую ни на пять мулаток, которых он уже отследил для пяти попыток, ни на Гретхен, вокруг задницы которой носились все его мечты последних семи лет.
   
  Шлюхенман увидел людей, в общество которых он не попал бы ни при каких обстоятельствах - даже если бы решил купить всеми своими мыслимыми и нет деньгами полотна Великого Мастера - ювелир чувствовал это, он знал это, но понять не хотел, почему эту таинственную скамейку, билет на которую нельзя было купить ни за какие деньги, как тот особняк, выстроенный коммунистами на деньги мадам Петуховой, не может занять он, человек, думающий так же как они, ощущающий так же, как они, и как некий самосозерцательный образ, имеющий те же самые желания, что и они.

      Он уже собирался перевести трубу на приближающийся трон с начинающей нервничать красавицей, так и не дождавшаяся корабль с собратьями, и потому к этому моменту на всякий случай растворившейся в желеобразное состояние,  и принявшей решение начать новую жизнь - среди людей (к тому же здесь ей понравилось, таких, как ее пленный Севрюгов было столько, что их дурными телами можно было устлать дорогу - в родное, ГОНчее созвездие*), как внезапно прожектор полоснул по всему ряду, занимаемом жюри, и остановился на прекрасном испанском профиле Дали который не стал себя уговаривать, завернул усы к верху, встал и раскланялся публике, - Гала потянула его назад. 
      
     - Черт возьми, меня никогда не узнают, все думают, что я - Зигмунд Фрейд, - сказал Гений, повинуясь желаниям своей всегдашней музы - единственной на все времена.
     - О, да - бразильские иезуиты - помнят его, хотя, наверняка, не знают откуда, - посвятила всех присутствующих в свою нелюбовь к иезуитству Гала - и посвятила по-русски.
     - Все это - только повод, - произнес с всегдашним своим чисто испанским пафосом Мастер, - Самое главное на свете - это Гала и Дали.
      Потом идет один Дали.
      На третьем месте, разумеется, окружающий нас бардак, снова включая нас двоих.

      - О, Сальвадор, - сказала Гала, виновато оглядываясь на сэра Питера Устинова, вероятно узнав в нем будущего луаруата двух Оскаров, ректора английского университета и президента ЮНИСЕФ - у этой женщины было чутье на гениев.

      - Ну и что? - спросил Дали.  - Все мои способности к скандальным этим триумфам обнаружились еще в самом нежном возрасте - и смотрите, как мне все это блестяще удается. 

      - Что удается? - спросила Гала.

      - Доказывать вам всем, что я не сумасшедший.
Посмотрите на трон с первой красавицей Рио - разве вы не видите, что она - инопланетянка?

- Вполне возможно, - внимательно всмотревшись в лик красавицы, проезжавшей на высоченном золотом троне как напротив их судейских кресел, сказал Устинов.

      - Так почему же тогда вы не бьете в набат и не созываете комиссии по прогнозам на будущее, вы же писатель? Неужели вам безразлично то, что с нами будет?
      - Совсем нет, - защитился Устинов.

      - Конечно нет! - воскликнул Гений, - просто вы не верите, что в этом троне - инопланетянка. Вы думаете, что это - маска. Но уверяю вас, сейчас там женщина из иного мира. Совсем из иного.

Он обратился к рядом сидящей девушке   

      - Кристина, оцените. Вон та зеленая красотка с бритым черепом и огромными черными глазами - реальна во плоти. А вы - нет.
     - Дон Сальвадор в своем репертуаре! - захохотала Кристина, и захлопала в ладоши.
     - Дон Сальвадор всегда на сцене, - сняв с себя шляпу, добавил Дали. - Что вы смеетесь, милая девочка? Я не был бы гением, если бы не видел того, что не могут увидеть остальные.
    
Устинов, помолчав, обратился к Гале:
      - Скажите, спутница Гения, а вы - видите то, что видит он?
      - Конечно.
      - Расскажите.
      - Но я не могу.
      - Почему?
      - Потому что не хочу.

      На этих словах Гений рассмеялся.

   - Если хотите, я вам скажу, - сказал Великий Сальвадор. - Эта женщина живет на Марсе, и все, из чего она состоит - это и есть молекула любви, а когда она слышит румбу - она начинает делиться на молекулы дизнуклеиновой кислоты, потому что румба для нее - любовь и есть. Смотрите, она сейчас растворится на свои же антипротоны, и перейдет в жидкообразное состояние. 

    Марсианка разлилась по стулу, и стала большой, зеленой лужей.

      - Как вам нынче карнавал, забыла вас спросить? - осведомилась Кристина, носившая в то время еще фамилию - Анасис.

      - От этих ленивых шедевров - увольте, - сказал Великий Сальвадор, и вновь взглянул на трон - на нем из воды возникло желе, и вновь можно было узнать ту, что бразильцы выбрали себе секс символом.

   Потом она вновь растеклась, исчезла.
      
   - Этот карнавал - ленивый шедевр? - переспросил Устинов. - Но чем он отличается от двух предыдущих?

      - Тем, что на этом карнавале я увидел вторую в своей жизни элегантную женщину - она только что была на троне. Теперь ее нет.

      Он взглянул на свою жену и эксклюзивного продюсера с той нежностью, на которую способен истинный испанец - "от мозга до костей", - как сказал о нем Фрейд.

      - Первой, разумеется, была ты, моя прекрасная Галарина, моя олива, мой гений, моя победоносная богиня Гала Градива, моя Елена Троянская, моя Святая Елена, моя блистательная, как морская гладь, Гала Галатея Безмятежная, - та, что ведет меня вперед!

      - Дали, таких парней, как ты, уже больше не делают! - воскликнула Гала, и чмокнула своего Гения в губы.

      Устинов воззрился на трон - там была красотка абсолютно классического покроя.
      
        - Она просто сняла маску, - сказал англо-русский писатель.
 
      - Ничего вы не понимаете, юноша, - сделал заключение Дали. - Говорю вам - у вас перед носом постоянно происходит тысяча событий, которым вы никогда не придаете значения - меж тем вы уже побывали римским императором, и вам в это время было как раз столько же лет, сколько прожил Нерон - тридцать один. Я видел это кино, - там прямо перед вами провели четырёх леопардов на поводках. Скажите, вам не было страшно? Они бы могли вас сожрать. За то, что вы святотатствовали над римским императором,      вы считаете, что вами не интересовался его дух? Они, эти духи, имеют клейкую, как липучка, притягательность. А потом они улетают, как сверхзвуковые клопы. И не пытайтесь, кстати, понять, о чем я вам говорю - не пытайтесь понять ни мою речь, ни мои картины - я сам в этом ни черта не понимаю. 
     Но та, что сидела только что на троне, а потом - либо испарилась, либо распалась на атомы, либо протекла, как размягченные часы моей памяти - я никогда не забуду того, что сейчас видел. Я видел. А вы - нет.

    - Никто никогда не забудет того, что видел сейчас, - сказала Гала, вглядываясь в пестрящую огнями тьму карнавала.

    - А все остальное, как Матисс - торжество буржуазного вкуса и панибратства.

    - О, только не Матисс! -  взмолилась Кристина. 

    - Ну, тогда, Бретон, - сколько лезть на рожон, и отделаться легким испугом!

    - Может быть, тогда Арагон?

    - О, перестаньте - с этаким карьеризмом, и такая ничтожная карьера, ради бога, остановитесь, здесь нет никакого Арагона, - весь универсум того, что вы видите перед собой - это мечта, которая никогда не сбудется, но это - не совсем Рай. Потому что кругом - демоны, а ад, разумеется, с раем схож – вот, поди, разбери, кого мы только что видели.

     - Вы видели, - поправил метра действующего метр будущий.

     - Я - не видел ничего. Точно так же, как я ничего не сделал для сюрреализма - тем не менее, величайший сюрреалист, что мне все время вам об этом говорить - вы же сами все прекрасно знаете.
     Разлейте это испанское вино, господа! - воскликнул гений, извлекая из-под ног своих  бутылку, и поправив цветок жасмина за ухом. - Видали мы сосуды и попузатее этого, в которых, вдобавок находилось в записке божественное число Раймонда Луллиа.

     - Ну и что вы с ней сделали, Дон Сальвадор? - спросила Кристина

     - Не далее, как сегодня я нашел такую бутылку в водах Гуанабары чье-то послание в Россию, и Гала сказала мне, что соединение  трех символов в этом послании - и есть божественное число. Таким образом, я победил Время, господа, предлагаю выпить за это. Размягченные часы моей памяти! Осознаете ли вы меня?

     - И какое же это число? - спросил Устинов.
     - Конечно же... Не помню, господа. 1*

-----------------
  1. Метр, конечно, имел в виду двенадцать, плюс один.*
---------

    В конце концов, это не имеет значения, - главное, я теперь видел, как выглядит истина в чистом виде.

     - Почему "чистом", дон Сальвадор? - никак не могла успокоиться Кристина.

     - Потому что весь текст смыло морской водой, господа.
     Возблагодарим Зигмунда, Господа! И громче всех местных оркестров восславим главу его последней книги, под названием “Психология сексуальности”, где главная глава – конечно же "Сосание"! Помните “Андалузского пса”, которого снял, якобы, не я, а Бюнуэль? Тот самый, что ныне подъедается в Голливуде и клянчит у меня денег? Там Симона Марёй, сварливая, слабоумная, с большими сиськами, сосет, сосет, сосет… палец ноги мраморного Аполлона. Все гении мира поделили идею сосания про меж себя, и сосут, сосут, сосут.
 Прославим это великое открытие, ведь Фрейд был ученый, господа, прежде всего ученый, да и умер он после того, как увидел написанный мной его портрет.

    - Расскажите, метр, это же безумно интересно! - попросила Кристина.

    Дали, сощурившись на луч прожектора, пробившего ему прямо в глаз, пошевелил своими антиницшеанскими усами, взглянул на Кристину, взял ее двумя пальцами за подбородок, и сказал:

     - Дорогая моя красотка, вы никогда не попадете на мои полотна.

     - Но почему?
     - Во - первых, я пишу только Гала, во вторых - в вас нет ничего от носорога.   

     - А в Гала есть? - спросила Кристина.

     - Я и есть носрожий рог, милочка, - сказала Гала.

- Смотрите, Кристина! - сказал Питер Устинов, подавая ей небольшой театральный французский бинокль. - Этот лорнет достался мне от моего русского прадедушки - Бенуа.
    
       - Одни русские, - сказала Кристина, прикладывая вещицу к глазам. - Наверное, это хорошо.
    
  Прямо перед ними шествовала следующая за инопланетянкой партия карнавального парада - пятьдесят - по двадцати пяти очень друг на друга похожих мулаток - впряглись по двум параллельным канатам из той самой пеньки, которой испанцы удавили одного из предков Хулио.

(При виде этого шествия Шлюхенману вместе с его подзорной трубой сделалось дурно*).

      Они везли на себе огромную каравеллу, давний прообраз которой принадлежал некогда Колумбу, - на палубе, как на сцене, происходило представление: матросы и офицеры бились со злыми пиратами, наряженных в соответствии с классическим стандартом - платки на головах, у всех не хватало одного глаза - всегда левого, через одного – какой-нибудь  ноги. Все они раскручивались вокруг мачт на канатах, демонстрируя чудеса акробатики. 

     Они дрались и стреляли, и делали это так натурально, что привлекли внимание  Дали.
     - Дон Сальвадор, по-моему, этой команде надо отдать первое место. Милая Кристина, посмотрите, пожалуйста, под каким номером у нас идет  каравелла Колумба.

     Сразу после реплики Устинова  каравелла дала залп из орудий правого, а потом и левого борта - пушки стреляли беглым огнем, проиграв самый яркий аккорд той самбы, что стала в 50-м самой популярной.

     Все  блатные ряды (включая, разумеется, жюри), оказались окутанными разноцветными конфетти  - раздались запахи детства тех, у чьих родителей хватало денег на пистоны.

     - Ну вот, что я вам говорил! - воскликнул Дали, в неповторимом своем восторге. - Так могут кричать только те испанцы, которых воспел Фрейд, а стало быть - никто, кроме Гения, - китайцы изобрели этот проклятый порох, а я, видит Бог, никогда не любил ничего китайского.
    Я бы назвал эту картину гм...
                "Как ныне взбирается вещий Олег"      
или:
           "О, женщины! Как вы уживаетесь со всем своим внутренним устройством, и таким количеством губ?"

   За последнюю ремарку гений удостоился от своей спутницы и модели легкой затрещины - это выглядело, как если бы Дали вдруг подавился, и ему надо было хлопнуть по спине. Потом она прошептала ему на ухо:      
               
     - Мне кажется, миру вполне хватило твоей "девственницы, содомирующий со своим целомудрием".

     - Ты же сама прекрасно знаешь, что недостаточно, - возразил своей всегда неверной жене, ее верный порой муж.
    - А я бы назвала эту каравеллу "Невольничьим кораблем", - сказала Кристина.

    -  А кто тогда будут невольники? - спросил Устинов.       

    - Матросы.

    - Помнится, у Генриха Гейне невольниками звали "грешников черных".

                "Не гневайся, боже, на них, ведь они
                Глупее скотов безнадзорных.
 
                Помилуй их ради Христа, за нас,
                Испившего чашу позора!
                Ведь, если их выживет меньше трехсот,
                Погибла моя контора!"


-----------

     В этом месте  нам надобно было прервать повествование, дабы сожрать погубленную накануне дичь (на столе был заяц, который, как в последствии признался тот из нас, кто его замочил, “и мяукнуть не успел”; дудак (дрофа*), которая оказалась недощипанной и недожаренной, вдруг сорвалась со стола, и улетела - в самые верхние небеса, Одиссей (*) впоследствии заметил, что это был тот самый маркесовский ангел; а еще нам подали 12 банок варенья, и пока мы его поедали, то успокаивали себя единственной мыслью, что оно засахарилось, на самом деле мы поедали этих самых “подкопеночков” дерьмо, ибо академический гонорар мы про(ПИСК)****и за полтора суток, крокодил не родился, кокос не созревал, и даже молитвы - не творились.

      При таком раскладе Одиссей (*), прекрасно понимая, что  выход единственный, как и приход (которого не было, такой приход был иллюзорен - по сути своей*) - углубиться в работу, и не ехать на охоту, а стало быть - не дать убить коням - копыта, а собакам - лапы, и ни хрена не добыть - шел дождь, и вся дичь залегла, как говорится - “намертво”.

 - Надобно  проделать какую-то попытку некого интеллектуального прорыва, - говорил Одиссей (*), глядя на нашего жирного кота, и размышляя - кто следующий?
 - В противном случае мы рискуем либо потерять нить, либо перепутать жанр, либо влюбиться безответной любовью, а стало быть - наутро пустить себе пулю в лоб, и потом выяснять со своими ангелами, по какому праву лишил себя того, что дадено Создателем - головы.

    Не зря он это все сказал, ох - не зря - решили мы, ибо до нас начало доходить, чего ж мучились - вот он, тот, от кого зависит ваша участь, чуть ниже – дантевский Ад, повыше – догматский Рай, и все это бесконечно, как время, и ада на самом деле нет - иначе как допустить, что грешники (то есть мы, мужья ученые*), будут вечно смеяться над благими помыслами Творца, но глянь - там так же нищтяк, просто выглядят они, грешники, перед ангелами "самых верхних небес" - как вылитые черти.
 
     - Гляньте, какая там  веселая компания, - говорил разгоряченный, (*) Одиссей, -  и все предаются там как раз тем вопиющим занятиям (съемкам порнографических фильмов, например - кто не знает такого греха, тот, ваще, не грешник*).
 
   Ничего в этом сложного нет, - продолжал (*), просто на мгновенье представьте себя Неопознанными Летающими Объектами, этакой эскадрильей тарелок - (Господи, за всю историю этого паскудного мира (и такого прекрасного, прости, Господи!*), никто, кроме нас, так по-дурацки себя не называл!*), только не стадом дебилов, рулящих по небесам в запаянной кастрюле, и, как советовал кто-то из нашего же предисловия, “поэт должен быть поэмой”, - кажется, какой-то француз, - короче, тарелка должна быть тарелкой, а объект - объектом. Я нормально изъясняюся?

   Нам нравилось, а чо.

   - Эх, не я вас народил, и не мне над вами глумиться - спорол (ПИСК*) Одиссей (*), и перенесся прямо - по ходу прожектора, который освещал тот самый карнавал, на котором
нам нынче суждено было побывать, приняв стоические образы этой самый хулиовской мамашей, которая была одной из тех тварей, что породило воображение Великого Сальвадора.

   - Ну, и как вам там? - спросил Одиссей (*).

   Нам там было хреново, - но поэтому он и был у нас самый (*), и  умудрялся ловить кайф тогда, когда его в каком-то кабаке выловило 12 обманутых мужей (нас там не было, иначе жизнь была бы не иллюзорна, а абсурдна, в натуре*), и самого едва не перевели в желеобразное состояние (хрен бы они его перевели, (*) был в форме*).

   - Теперь взгляните на последнюю страницу этого вашего интимного дневника, в который ни одна училка в мире не напишет тебе замечание, потому что вы все уже взрослые  и потому - глупые.   
       Если точно следовать нашей ученой инструкции, и посекундно вспомнить всю предыдущую минуту, а потом представить, что минута эта - была жизнь, то можно превратиться в НЛО, и пронестись по лучу этого самого волшебного прожектора от трибуны, где сидят существа вполне материальные  - однако и сейчас они оставили о себе лишь легенду - потому что нету их с нами, - он оглянулся по углам, выглянул в небеса, и сказал кому-то - Пардон, отцы, я вас не заметил, здравствуйте, Валерий Палыч, как леталось?

  В этом месте нашей бесконечной мозаики, и элементами строительства которой были, по мнению академика В.В. Глейзера, не слова, а буквы, вскочил кто-то из нас, забыв о договоре, - не вмешиваться в друг друга дела.

   - Братья! - вскричал он, как будто у него не разу не было в жизни так, что, в конце концов его окружали медсестры, и поэтому его сразу оттащили спать, но крикнуть он успел, - мы тут переносимся к тем, кто живет в мире ином - нематериальном, ибо тех, кого мы любим, как правило не бывает с нами - и вот тут пади, узнай, кто есть, а кого нет и не было? Может, не было и нас, мужей ученых?   

    Мы, мужья ученые, рискуем постоянно, даже чаще, чем те канатоходцы, что ходят со страховкой - у нас такой страховки нет.

   Среди нас есть представители такой редкой ученой профессии, как бионика, - науки брать пример с животных, и всегда побеждать, потому что при человеческом упорстве развить себе ноги до упругости, присущей зайцу, скажем, русаку.    
   
   Так что ученая комиссия по наследию трёх Великих, решила сделать длинную петлю, и вернуться прямо под нос ГОНчим по своим же следам - факт для природы практически ежедневный. Поэтому с ходу хватаем томик Плантона - он у нас прямо рядом с Ваней Барковым - стихи для услады, а истину - вместо клизмы на ночь, и читаем в том месте, где он говорит о вечности, как таковой - он там именует нас, мужей ученых, как (мы цитируем, порой, его, или тех, кто вместе с ним, то есть -

                "СЛАВНЫХ МУЖЕЙ ДРЕВНОСТИ".
- Читать Платона мы не будем, - сказал Одиссей (*) ловчему Патрекею тоном, в соответствии с нормальной дистанцией царя до ловчего, расстояние вытянутой руки, - потому что сегодня 1 02 2003, в 9.16 – по их времени, и  в 17.16 – по нашему взорвался “Шаттл”, а там был – первый израильский космонавт.
- А что случилось?
- Бен Ладан сглазил, а в Голливуде научили, как. Слава героям. Чьи это мощи, дед?!
- Где?!
- Да вон,  в подвалах Ватикана – в древнем сосуде, исполненном в зелёных изумрудах?
- Мои.
- Да ты – святой. Итак!
 Вот он луч прожектора, вот он на противоположной трибуне, вот он (Слава Богам!) – “Великий Комбинатор”.

    И последняя деталь, прежде чем вновь вернуть то благодатное время, и те волшебные дни, и город мечты…

    Тут еще тот из нас, кто больше остальных был оскорблен властью (с ним это случалось постоянно), вскочил, разбил о желтый кафель стакан, и спел на какой-то заводной мотивчик (Кажется, это была Бьёрг*),  мы подхватили эту нужную мелодию, только чтобы он успокоился, и Одиссей (*) продолжил:

  - Признаемся себе - то, что мы сейчас видим, вместе с теми НЛО, что любезно приняли наше приглашение, - это сцена, не поддается никакому описанию - тем более без понятых.
     Ибо:

______________________________

     Великий Комбинатор Остап Сулейман Берта Мария Бендер Бей,  сидел в семнадцатом ряду на трибуне, противоположной той, от которой его в данный момент отделил "Невольничий корабль" Герниха Гейне, как его нарекла девушка по имени Кристина, мечта любого жениха, ибо была дочерью человека, для которого не было ни границ, ни законов, - греческого миллионера Аристотеля Анасиса, - в ее честь он назвал яхту.

 Технический директор был пьян до степени, для него обычно не характерной.

     Поскольку к первому дню "основной" карнавальной четырехдневки - шествию между трибун по авениде Вергаса, Остап Бендер не спал уже три ночи подряд, то как раз на четвертую он, как несколько раз сказал юнга Балаганов, "въехал в хутор".

    Остап делал вид, что смотрел в бинокль, на самом деле он урывками, какими-то кривыми, то немыми, то звуковыми, то цветастыми, то черно-белыми кадрами зрел то, что было вокруг окуляров: шоу одной из самых популярных школ Рио “Салгейру”, которая избрала для своего спектакля либретто дайджеста массовых переселений в Рио  - со стороны Атлантики.

   Он видел, как после традиционного, пышного фейерверка, знаменующего выход каждой школы на “самбодром”, “матросы” авангарда дали отмашку, и на “Маркеш ди Сапуаки” выплыл пароход “Ита”, вокруг мачт которого крутились на веревках, как ему с пьяных глаз показалось, крутились, ряженые в матросские тельники, здоровенные шимпанзе.

   Потом изображение исчезло, и он услышал исполняемую хором самбистов, песенку:

   “И вот я еду, увлеченный морем соблазнов.
     Я - не более чем один из авантюристов,
     Направляющихся в Рио. Прощай Белен!
     Прощайте, продавцы птиц,
     Изобильные рыбные рынки штата Пара.”

   С правого борта корабля, того самого, который то появлялся, то исчезал в сознании Великого Комбинатора, с борта вываливались торговцы лангустами Мараньяна, попадая под ветряные мельницы Риу-Грандиду-Норту, - те самые, что нагоняли на эти паруса спасительный ветер - один раз Остапу пригрезилось, что он мог протянуть руку, и пощупать веянье атмосферных наплывов - в этот момент он сообразил, что ему предстоит “дальняя дорога”.

  Он закрыл глаза, и все поплыло вокруг, все растворилось в вихре этих осязаемых звуков - справа от него сидела какая-то немецкая туристка, постоянно что-то оравшая на своем родном языке - в этом году на земле карнавал в Рио был единственным местом, где на немецкую речь если кто и реагировал, то хотя бы без злобы.

    Потом он открыл глаза, и увидел эту псевдоготику городов Пернамбуку, и праздник батраков в Алагоасе - они пели гимн плодам любви Сержипи.

   “Я качаюсь на волнах в море мечты....
     Время несет надежду и тревогу,
     Корабль идет курсом на поиски радости...”

    Здесь Остапа Бендера мотнуло вокруг оси так, что ему пришлось ухватиться за тощую коленку немки, после чего он вспомнил весь немецкий, который нынче сконцентрировался в банальное “битте”.

          Корабль “Ита” тем временем подошел к берегам Баии, на которых как раз восседало 50 душ жюри, и весь  бардак запел:

“....Я приплываю в Рио-де-Жанейро,
       Землю самбы, мулаток и футбола,
       Я живу в волшебном мире его карнавала...
        Взорвись сердце от радости...
        Идет моя прекрасная “Салгейру”,
        Заражая счастьем, сотрясая этот город...” 
    Отсмотрев интермедию, и отхлопав соседской немке по ляжке, Остап попытался в бинокль отыскать Шлюхенмана.
 Он не мог найти никакого подобия искомого объекта в трибуне напротив, потому что там было темно, но самое главное - он как раз стал проваливаться в колодец нирваны, который был соткан из бесконечного похмелья - и, соответственно, процесса апохмеления, тут ещё грянул залп из всех орудий  корабля.

     В тот самый миг, когда Остап заснул, пытаясь вычленить проклятого мильонщика - как он теперь понял, как сделать вещь невероятную по мизеру счастливых комбинаций, ему приснился сон - длиной в мгновенье, как на празднике Макумбы, когда он увидел голую Гала, надкусанный гранат, а пчела была натуральная - просто перелетела в другую реальность, такие случаи в жизни Бендера уже были.
   
   Он стоял в очереди у колодца нирваны,  рядом с ним пребывал учитель, и всех, кто ему задает вопросы, бьет, куда попадет, своим "Хоссу" (палка с кухонным “ершом”).

    Он несколько раз видел себя в этой очереди со стороны - он просто барахтался в воздухе, к его заднице прилипло какое-то кресло, и он знал, что оно от какого-то махолета, который построил русский летчик, но так на нем и не полетел.

    И вот он подходит, наконец, к учителю, собирается ему что-то рассказать про махолет, а если он про это слушать не будет, то хотя бы отдать ему труд всей своей жизни - книгу "1001 ночи", которая была последней редакцией этих сказок Шахразады, но учитель вдруг нахлобучил ему на уши наушники, врубил звук, ударил его свои хоссу, и отправил лететь в колодец, - под ненаписанную еще гитарную рапсодию Саттриани (еще раз - Великий Мастурбатор Гитарного Грифа*).

   Он летел, как ему показалось, очень долго, но воды так и не увидел, он только набирал скорость, все время вычисляя, когда ж ему приземляться - ветер трепал шарф, пиджак и кепку, он пытался парусить своим акушерским саквояжем, но тщетно - вокруг была полная тьма, населенная невидимыми призраками. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------
  КАТ. №2, стр. 201,
"Улица Талии", Палладио, 1937, Холст, масло; 116 Х 88,5 см. Фонд Эдварда Джеймса, Уэст Дин.

  "Дали считал театр Олимпико в Виченце самым таинственным и самым совершенным среди эстетически прекрасных мест этого мира. Палладио потрясает силой абсолютной зрительской достоверности, основанной на традиционном для Италии сопоставлении оптически иллюзорной сцены с амфитеатром. У мастера из Винченцы пять улиц сходятся в искусственно усиленной перспективе. Эта достоверность одушевляет фигуры,  скрытые в темноте, и они приходит в движение, начинают сиять, словно превращаясь в живые напольные светильники", - докладывает премудрый регистратор, М.д. Капуа.

    Состояние Великого Комбинатора, сидящего в карнавальном Рио прямо напротив Великого Мастурбатора, позволяло первому улавливать мысли второго: что театр Олимпико в Винченце, что “Маркеш ди Сапукаи”, или авенида Вергаса в Рио, - одна и та же стихия безумного действа, а  призраки, загримированные, по мнению Капуа, под светильники, -  всего-навсего персональная генеалогия каждой головы, которая получает персональный  удар от своего учителя его колючим "хоссу".
 
   В перспективе видна объятая огнем фигура, держащая на вытянутой руке обруч - это падающий в колодец нирваны Великий Комбинатор, а на обруче, если воспользоваться лупой, то можно рассмотреть птицу Феникс - попугая, вернувшегося на Родину, и освятившего путь тем, кто эту Родину обрел.
 
 Если же вооружиться, хоть школьным, но все же микроскопом, то на подштанниках Феникса можно различить микроскопических Хулио Чкаловых, а если взять электронный микроскоп, то на трусах тех Чкаловых во плоти, что во множестве находятся на красных подштаниках Феникса, окажутся в изобилии сами Фениксы в своих красных подштанниках, и др.


Очннулся Великий Комбинатор с ощущением, что ему во сне отбили барабанные перепонки, и преподнесли ненужную истину, которую всегда можно было оспорить, да все некогда: он застал свой выход из транса в момент последнего мгновения залпа корабельных пушек.

    Бендер, успев за одно мгновение целебного сна  проспаться так, что пора было вновь похмеляться, произнес пересохшими за секунду такого глобального сновидения:
      
        - Все назад, контора умерла...               
 
    и сразу же приложился к початой уже бутылке - из личных, корабельных запасов капитана, который сидел рядом, и переживал то же самое состояние, что и Бендер, но не столь активно - он не спал, и не бодрствовал, ему не снилось никаких нирванических колодцев, а стало быть, его не били своим "Хоссу" никакие учителя, он вспоминал свою цыганку во всех мыслимых и нет позициях, которые она принимала на борту его яхты, и ему было пока довольно тех переживаний, что являются у любого нормального мужчины самыми сильными. 

     Балаганов тут же снял свою лысую голову с кулаков, Шмидт-Паниковский же сфокусировал взгляд по направлению к судейской скамье - он увидел там всех пассажиров соседней яхты "Кристина", принадлежащей греческому миллионеру Аристотелю Анасису.
   
   - Гляньте, товарищ Бендер! - сказал радостно "вор-бортмеханик" - именно данный образ он принял нынче, раз назвал командора товарищем. - "Шаваняйка" (девушка, женщина, жена, любовница, сожительница*), с соседней баржи. Ее и без бинокля разглядеть можно.
    
     Бендер поискал и нашел.
- Тряхните кудрями, чупчик кучерявый, - грубо отверг все восторги пьяный Остап - он нашел глазами ту, с которой танцевал танго, - да, это была Гала, его банковская заложница, его давняя, еще по России, любовница (он тут же вспомнил Казань, 1913 год, Гала уезжала в Давос лечиться от туберкулеза, он, гимназист с рогаткой в кармане, махал ей рукой).

    Задунайский перевел окуляры на ту юную совсем девушку, что сидела справа от Дали - и сообразил, что это - дочь знаменитого греческого миллионера - беспредельщика, Аристотеля Анасиса.
    
    - Надо нам бросать пить, Никита Оттович, - с трудом ворочая языком,  сказал Остап Бендер. - А то я так как-то то ли в Кисловодске, то ли в Министерских водах, завис с одним нехорошим человеком, и едва не вывалился из фуникулера. Из какого - не помню. Он тогда поймал меня за талию, а потом, через пару месяцев, устроил мне средство от перхоти, имя которому - немецкая гильотина "Желетт".
 
    - А вон и конкурирующая фирма, - сказал Шмидт-Паниковский, прикладывая к здоровому глазу левый раструб бинокля, словно это был оптический прицел, -  правый он держал на манер ружейного цевья.

     - Какая еще фирма? - спросил Остап. - Склеп Кроманьона - кто эти таинственные люди?
    
  - Взгляните, Остап Ибрагимавич, - сказал капитан, обмениваясь с компаньоном средствами опьянения и увеличения. Балаганов было тоже протянул руку, но удостоился предупредительного рукопожатия капитана, который еще и добавил негромко:
    
      - Тебе еще сегодня рулить, Шурик.
   
  Остап Ибрагимович взглянул в окуляры, и был немало раздосадован тем, что увидел: у входа на противоположную трибуну их рассматривали в бинокль столь же нахально, - он узнал того самого трактирщика, которому он так долго собирался съездить по башке, и который узрел в "Крейсере Шмидте" чью-то "Сирену".
    
   Трактирщик передал свой бинокль крохотного роста старичку, в котором Великом Комбинатор сразу разглядел служителя римско-католического культа, старичок передал бинокль подтянутому американцу, который постоянно держал рот, как говорил иногда его друг Коля их общей  подруге Инге - "куриной жопкой".

     - Это итальянское трио - по мою душу, - сказал Никита Оттович, и хлопнул правым кулаком о свою левую ладонь – зазвенела песнь грядущей оплеухи. – Схожу-ка я на абордаж.

     - Послушайте, - с трудом произнес Великий Комбинатор, - я понимаю, что надо постоянно готовиться к войне, но по сравнению с Россией - вся эта ситуация даже не смешная. Ну, чего вам за ними гоняться? Слушайтесь главного князя Тьмы - мистера Воланда - сами придут и отдадут все, что надо.

     - Не заигрывайте с Воландом, Остап Ибрагимович, - сказал капитан.

    - И не собираюсь, - открестился Остап Бендер, наблюдая за тем, как капитан Никита Оттович Шмидт-Паниковский встал, отпихнул от себя какого-то не в меру трезвого, судя по ностальгической полувоенной амуниции, немца, и направился вниз, дабы пересечь авениду Вергаса, и настичь погоню.
   
    Командор с болью благословил капитана, - он не стал его останавливать, ибо мысленно уже проследовал за ним.

    Затем он посмотрел на Балаганова, с намерением проститься и условиться о встрече - на далекой, снежной Родине, но, уидев лицо молочного брата, он заметил про себя, что лучше б он на него вообще никогда не смотрел.
    Юнга забылся, и изваял в ночи карнавала такую физиономию, на сходство с которой не смог бы претендовать ни один хичкоковский образ, даже самый знаменитый, под названием "нет, этих я еще не мочил".
("вплоть до", и плюс вышка - по статье 58 УК РСФСР от 1926 года как "враг народа"*).

Балаганов смотрел, как Абдулла, Саид и Джавдет шли в колонне румбистов, при полном параде - в бурках, папахах, кинжалах и т.д., тащили за собой на привязи упирающегося барашка и угощали всех желающих вином из бурдюка.
     Они  догнали пешим ходом огромный барабан, который был так велик, что позволял выплясывающему на нем негру ни в чем себя не стеснять - он изображал некоторый прообраз "чечеточного" рэпа.

  Пьяные мстители, не раздумывая, полезли по тискам барабана, как альпинисты по скалам, волоча за собой барана, который упирался рогами и копытами, как мог.

   У забирающегося последним (это был Саид), Великий Комбинатор, который наткнулся, наконец, полем зрения на группу захватчиков, заметил тряпичные ботинки "прощай молодость", и напрягся: он отнес эту обувь в разряд "то, чего не может быть".

   Он проследил дальнейшие действия собратьев по континенту: те скинули танцора в руки фавелудас, перерезали барану глотку, и стали, передвигаясь в исконном кавказском ритме, собирать его кровь в бурдюк.

   Те потомки ацтеков, что восприняли эту жертву, как славу их низвергнутым богам, возопили от счастья, большинство же зрителей таковое действо осудили: трепыхающийся баран, разбрызгивающий вокруг себя алую кровь, привлек внимание дам, и сопровождающую их буржуазию.

   Затрещали корзинки, изорвались  картонки, завыли собачонки. Разъяренные фавелудас, изрубившие для строительства своего барабана все племенное бычье стадо (всего восемьдесят голов), и истратившее на "заплясательную" дрессировку своего же делегата все профсоюзные взносы, полезли наверх, как тараканы на бега, но, узрев обнаженные фамильные тесаки нетрезвых бандитов, попрыгивали обратно - в толпу.

    Непосвященным все это могло показаться частью карнавального замысла, однако Великий Комбинатор моментально разгадал интригу (в собственной, разумеется, редакции), и твердо решил нынче ни в чем сегодня себе не отказывать: он встал, оглядел трибуну, и пошел вниз, по лестнице - творить на земле справедливость, совершенно забыв о богатстве.

   Сам же Альфонс, давно уже разглядев на противоположной трибуне (той, что ближе к морю), сначала одноглазого налетчика, а потом уже и афериста, наряженного в капитанскую кепку его адмирала его же подводного флота, спешно ретировался, иначе не был бы он Шлюхенман.

У самого выхода с трибуны он, заметив своего телохранителя Рудольфа, стоящего в сторонке с его, Шлюхенмана гробом на перевес, развернулся и взглянул в свою компактную подзорную трубу - прямо на барабан, мысля, сколько же надо было извести на его круглую сцену кожаных задниц, и тут он увидел мистера Бендера, взбирающегося "как вещий Олег", мстить "неразумных хазарам".

   Он перевел трубу в сторону стола жюри, - там великий художник дан Сальвадор Дали, голливудский Нерон - сэр Питер Устинов, Гала Дьяконова и Кристна Анасис, отчаянно жестикулируя, показывали на главную сцену карнавала,  разворачивающуюся позади этого эстрадного барабана: там, возле следующего, в сторону мыса Горн, выхода из трибун, одноглазый Паниковский, правой рукой мордовал какого-то лощеного американца - как водится, в бабочке, и с губками "бантиком"; левой рукой он придерживал (пути Господни неисповедимы) его старого приятеля - кардинала Домигико Дордини.1*

___________________________
 У Дордини было такое же лицо, как у американского советника Тэлбота, когда тот узнал о вводе российских войск в Косово, - их встречали, как армию освободителей, а Тэлбот сошел с ума.
 (Он попытался повеситься на своей цветастой бабочке, но ему сначала не дали, а потом – уволили).

    Когда он вернул трубу на барабан, - там происходил спектакль, в котором один белый лебедь бился с тремя черными коршунами, так что Шлюхенман окончательно решил ретироваться. Он подошел к скучающему Рудольфу Шумахеру, постучал ему по гробу, и сказал:

   - Отказываешь себе буквально во всем, лишь бы вас, дураков, содержать. Купил себе еще в прошлом году билет, прямо рядом с жюри. Так нет, повылазили русские рэкетиры, как стая опарышей.
   - Куда мы теперь, шеф? К Бриману - на "Икс", "Игрек", и хрен ее знает еще, что там за буква.
   - Нет, с "Мертвой Головой" они, похоже, договорились, а может, и утопили. На Бендере - его капитанская фуражка, с "Мертвой Головой". А тот, длинный, ну, одноглазый, помнишь его?
   - Ну да. Он еще стрелял из автомата.
   - Точно. Он там, в одиночку мордует итальянскую мафию, а попика, наверное, они возьмут в залог. Этот человек им составит опись всего добра, дружище Рудик. Едем в Сан-Паулу, иначе у нас отнимут наше добро.
   - Это еще зачем?! - возопил Рудольф, подкошенный гробом.
   - Там у меня еще немного деньжат, а в лесу - летающая тарелка. Ты когда-нибудь летал на летающей тарелке, Рудик?
   - Нет, - признался Рудик, он вдруг сообразил, что Гретхен ему не видать.         
   -  Придется полетать, - уверенно заявил мильонщик, - а пока пешком дружище, пешком. А там купим тачку. Кругом полным-полно русских снайперов. Они везде. Они поджидают тебя, Рудольф, двигайся осторожно, не урони гроб.
    - Может быть, мы все-таки поедем на машине? - резко спросил Рудольф - у него уже не оставалось сил.
     - А шофер? Он же тебя опознает. Придется его убивать, а зачем нам лишние трупы? Нам лишних трупов не надо. Давай, торопись.

   Взвился на черные небеса салют, заволновались трибуны, Великий Комбинатор взошел на самый большой в мире барабан со своим стандартным призывом: "Ах, такое отношение?!"

   Почему он туда полез, загадкой осталось даже для него самого, - алкоголь всегда являлся самым губительным из тех веществ, что действуют, -  никто в этом мире не является исключением.
   Остап уже забыл, что на самом деле пробирался к Гала исключительно для того, чтобы продать ей свои раритеты, а заодно и познакомиться с дочкой Анасиса. Для общения с женщинами он, как всегда, предпочел вдохновение, при всем этом был начисто забыт Шлюхенман, тут еще возник этот проклятый барабан, а ностальгический фасон бывшего соотечественника вызвал в нем бурную ярость.

   Остап Бендер взошел на кожаный круг, как будто здесь во все времена было предписанное место, и он стал скидывать от туда мстителей, как это было принято в английских версиях телевизионных гладиаторских боев: Абдулла, ничего такого не ожидавший, и спокойно терзал барабан клинками, - то с головы, то с носа, то с сапога, и срывал за это аплодисменты,  полетел черным орлом, распушив полы бурки, в толпу ряженых фавелудас, которые этого только и ждали; Саид было взмахнул кинжалом, но получил по папахе той самой бутылкой, до которой  технический директор имел несчастье дорваться; Джавдет спрыгнул сам, но перед этим крикнул в пространство иностранное слово: " Pidoras".

   После всех этих героических процедур Великий Комбинатор сплясал на барабане, чем так же сорвал аплодисменты зрителей, потом он разбежался, и прыгнул в людскую бездну тем изысканным манером, который профессионалы называют "ласточка".

   - Герой принял сверхъестественное, как реальность, - сказал метр Дали, поднялся с места, и жестом предложил своим спутникам покинуть театр. -  Герой - тот, кто восстает. Кровь слаще меда, господа. Кровь всегда слаще меда.
    - Но все только начинается, - робко возразила Кристина.
    - Все, что могло быть, уже произошло, - сказал Великий Сальвадор.
    - Этот мужик, что сейчас плясал на барабане, - и есть тот турецкий адмирал, - сказала Гала.
    - Да, он, пожалуй, из другого мира. Ведь из другого, да? Этот  персонаж, кажется, менее материален, чем королева красоты Рио - 1950, похожая на жидкую жабу. Думаю, сунуть ее в краску, она бы превратилась в рисунок расшитого дон-кихотовского платья. Она создала ощущение той земноводной влажности, которая явилась полной противоположностью приступам исступленной суши. Химера из химер. 
     Если ваш батюшка закажет мне картину то я готов поработать, милая Кристина. Я думаю, это будет "Открытие Колумбом Америки". И все-таки моя врожденная интуиция, которая по чуткости может сравниться разве что со счетчиком Гейгера, подсказывает мне, что королева красоты этого карнавала была инопланетянкой. Каждый волен быть сам, и давать возможность другим стать теми, чем им заблагорассудится, во всех своих проявлениях и отправлениях, кишечных расстройствах и фосфогенных галлюцинациях - хоть моралистом, хоть аскетом, хоть педерастом, хоть копрофагом. Хоть феминистом, хоть инопланетянином. Пора работать, господа.   
    Больше здесь смотреть нечего, господа, я предлагаю ехать на яхту, повар Аристотеля грозился изготовить нам какие-то чудеса, только бы это был не шпинат. Видит бог, я не ем шпинат.      

    Две знаменитые пары покинули трибуну, Балаганов со своего места увидел в окуляры бинокля, как благодарные фавелудас приняли Бендера в объятья, как героя, и стали передавать его грузное тело из рук в руки, - мужчины крепко держали его на весу, голые женщины (все в перьях), старались дотронуться до его смуглого тела, а то и до медального профиля. 
    Мстителей ждала немилость, - они растворились в толпе, разыскиваемый вор "вне закона" пускал благодарную слезу, - он видел, как его командор свалился с голых, рук, изобразил псевдореверанс, взял под козырек, и пошел на выход - тот, что был в противоположной трибуне. Страх охватил Александра Степановича: он опять остался в полном одиночестве среди чужих, не в меру радостных людей. На этих трибунах нынче он оставался единственным русским.
    
    Остап Бендер покинул карнавал. Он прошел еще шагов пятьдесят в неизвестно направлении, - его задирали голые женщины, мужчины, девушки и юноши: поголовно все плясали самбу, и двигали задницами, - пьяный Остап не мог оторвать от всего этого глаз. В какой-то момент ему даже показалось, что он сошел с ума: по ходу действия он уперся в темно-вишневый "Хорьх", в котором восседал улыбающийся Хулио Валериевич Чкалов - его "земной" сын.

    - Садись, отец, поедем ко мне, - сказал индеец, и открыл перед Бендером дверь, - потом добавил, - сегодня, здесь, на своей родине, я вновь увидел свою мать, - она сидела в королевском троне, - он показал отцу ремешок из сыромятной кожи у себя на шее.
    Великий Комбинатор, ни черта не понял, "упал" в машину, кабриолет медленно пополз по авениде Вергаса в северном направлении. Машину забрасывали какими-то белыми цветами и разноцветными конфетти.
 
 Мощная мулатка, на которой ничего не было, кроме набедренной повязки, звездочек на сосках, и огромных страусиновых перьев на голове, впилась Бендеру в губы, да так сильно, что тот слегка пришел в себя.

    - Голосуйте за Жуселино Кубичека де Оливейра, и заграница нам поможет! - проорал великолепный Остап, и лимузин стал набирать скорость - беспрерывно танцующего люда стало меньше.

   Мягкие часы Мастера проползли еще на сантиметр, - индеец мчал по авениде Атлантика, увозя пьяного отца в сельву, дабы подготовить его к путешествию – тот спал, и диссонировал пространство своим храпом, который появился у него после того, как ему, хоть и удачно, на все-таки когда-то, в России, зашивали глотку.

   Ему приснилась сцена из жизни, из той ее героической части, когда его "обложили" завистники-управдомы, которые не хотели верить в лучшую жизнь. Ему снилось, как он оказался в тюрьме, ему "горел" срок, и  предстояло убедить юного следователя, что он, Остап Бендер, "ни при делах". Через три дня он вышел из КПЗ, - следователь, выпив стакан спирта с ним "на брудершафт", сказал ему тогда:
    - Я сразу понял, что вы не при делах, Остап Ибрагимович.
    - Ну, ты же профессионал, - сказал ему тогда Бендер.

   Реплику он произнес уже вслух, и одним глазом взглянул на небо: там по околоземной орбите летел первый спутник Земли - со Стрелкой, и Белкой - в дублирующем экипаже, - он увидел звездное небо, и почувствовал, как Вселенная на его глазах расширялась, а внутри проявился основной нравственный закон для мужчин его возраста:

  "Если ты проснулся с перепою, и у тебя ничего не болит, это означает, что ты уже помер".

    Это известное клише зашевелилось, как у красавицы плод, если у  кого была мама, и кто был плодом, зачатым не во время рокового припадка под забором, а в двуспальной койке - по любви, тот поймет - тогда ты непременно с этим законом родишься, если какая-нибудь сволочь, не посоветует ей сделать аборт.

  Земного отца меж тем проняло - он уже перестал болтаться между явью, которая была, не менее прекрасна, чем его сон, который был еще круче, чем звездная явь - грань потерялась где-то в беспросветных джунглях, где одинокий убийца - ягуар, выловил из болота огромного амазонского сома, и волок доедать его на мелководье - так, что бы его омывала водичка, и что б не донимали паразиты.

____________
   Тут с одним из нас случился какой-то полуприпадок, когда он снялся с места - в аллюр, разогнался, и на полном скаку впечатался в железный фонарный столб - старого, еще чугунного образца - вся эта канитель была воспета в предисловии, в том месте, когда все мы бросили по фанту в одиссеевскую, (*) кепку. (Это происходило в имении А.Н Островского, в его Щелыковском имении, между Кинишмой и Косторомой*).

Мы просто подняли головы,  спросили у светила: интересно, а как она устроена, эта вот (ПИСК), и мы сами себе нажали по кнопкам.

- Это какая? – спросила Луна и нахохлилась.

- Да вселенная же. Когда ж мы дойдем до нашего известного предела?  Что время, что пространство? Кто был на троне, - мать Хулио Чкалова – сушёная жаба, или та, что не смогла вернуться – в твоё ледяное лоно?

 Ты так же моргала, когда в Москве 1999-го театральные деятели свободного толка дарили друг другу “Золотые маски”: шла война на Балканах, Одиссей молил за мир, валяясь перед Распятием в Меньшиковской башне (в той, что на Чистых прудах*) всем было приказано заткнуться, мы всех послали, нам перекрыли эфир;

 в Малом театре справили юбилей “Короля Густава Васса” Стриндберга (этого антисемита и алкоголика, последний раз это произведении ставилось как раз в сорок первом).

Что до нас, так нам больше нравилась пьеса, где девка коммунистического толка мочит единственного мужика на Райском Острове, потомственного аристократа, и тем самым реформирует сюжет мироздания, (она называется: “Сорок первый” - Адам вовсе и не отравился свободой (что это было там вообще за яблоко*), не просто остался с голой жопой, оказывается – его вовсе не стало, а формальным искусителем была любовь – женщины к мужчине*).

А сам король Густав! В честь его Величества построенный корабль не простоял и получаса -–он перевернулся и утонул – тоже прообраз, трагический прообраз всех имеющихся ныне “Ковчегов” (тварей – по паре, а надежных судов нет, если только из нержавейки*), тоже, между прочем, нехилая реформация – ибо из корабля потом задели мавзолей, не хуже Ильича нашего дорогого (какое-нибудь ему царство в придачу, впрочем, если бы не он, мы все – 12 рыл и один (*), никогда и не встретились, и не родились, ибо существовала свободная от всего мира – наша бессменная команда). 

Итак, Луна, мы собираем с тебя пыль – тогда, перед двухтысячным юбилеем нашей межпланетной станции, которая летит в бездну, верхом на своем безответном “SOS”.

Мы и тогда собрали с тебя пыль под “dark side” – а помчались домой - под “Rat bat  blue”, предварительно заглянув в город Амстердам – там как раз чалил “Ковчег” с мокрым от холода (*).

Луна! Европу обсирали железные грифы,  мир содрогнулся и заткнулся – отсюда было хорошо видно? Какая нелегкая вынесла тогда тех, кто там, внизу, шастает по этой голубой планете – там, там-тарам, там-тарам? То бишь, “под облаками”, как пели когда-то “Самоцветы”? Ах, там было “над облаками”? Ну да ладно.

А видно ли было отсюда, не сойти нам с этого лунного места, как царица Клеопатра въезжала в Рим, торговать, так сказать, вагиной? А эта – с позволения сказать, королева Рио? Та самая, которой король Момо должен был передать ключи от Рио – в нашей власти подправить  эту линейную магистраль, и сделать так, что бы ключ получила Гала, как обещал ей Великий Комбинатор, но она этот ключ не получит.

- ?
- Сука она была.




                Глава двадцать вторая: "Белая стена"   

         Время проистекало так, как могли передвигаться  далианские часы - они ползли по всем тем пейзажам, которые мы наблюдали, с позиции оказавшегося на суше осьминога (полураком*).

     Один раз, после того, как покойный король Джон пальнул из пушек - по всем крохотным клеткам, где сидели воробьи (как поведали нам позднее в “Крематории”*), часы заползли на самый старый в обозримой антропоидной истории фаллоимитатор, и повисли на не его зачехленной части, показывая свое вечное “6”, “6”, “6”.

   Порой Часы показывали картинки, ибо они, в зависимости от даты, принадлежали разным королям, и раз уж они показали нам Джона, то он сидел в  своем мятежном 1215-м году, и подписывал нам, двенадцати рыцарям Стола (он был уже накрыт*), “Великую хартию вольностей”.

   Мы прочли свои рыцарские привилегии, и не стали распространять их на всех - самим было мало, потом взглянули на Джона, и сразу же прорвались на тышшу лет назад, дабы убедиться, что он - и есть Одиссей (*).   

- Ты ли это, двужопый! - воскликнули мы, и (*) лишний раз простил нам наши оплошности с именами, да он и сам расписывался каждый раз по-разному (часто бил по харям насильников*), так что, можно считать, мы никогда и не расставались потому, что всякий раз в комиссиях по наследию надо было заверять божественный автограф - мы говорили, что у (*) хронические переломы всего, что только можно.

   Мы прикладывали каждый - свой отпечаток любого из уцелевших на наших псовых охотах пальцах, и дактилоскописты вешались целыми подразделениями, ибо по их ё(ПИСК)баной теории, на всей земле им не приходилось находить двух одинаковых отпечатков - вроде рисунка на правой бочине у африканской зебры, по которой принято примерять течение любой жизни.

    - Двурогий! - поправились мы, и такая поправка показалась (*) приемлемой, - он обладал точно такой же дыркой в черепе от удара кирпичом, какую получил Великий Александр после битвы с поретаками, когда надо он взобрался на скалу Хориена (Высота скалы была 20 стадий, и Святое войско продвигалась не больше, чем на 12 локтей, тут-то в царя и запустили скальной глыбой - она была из обсидиана, с какими-то загадочными знаками из трех букв, никому не скажем, какими - камень тот мы возим с собой*.)

   Часы показали нам время, когда стадия измерялась в метрах (184, 98*), да и локоть тоже (4624*), да и талант стоил 24 руб.25 к., а драхма - 24,5 коп, и все золотом, да и сама форма царской, кудрявой головы была идентична с (*), - прямо как на монументальной скульптуре “Битва с амазонками” - неизвестный скульптор как раз запечатлел тот момент, когда большинство амазонок отвоевались, и встали раком - они так сдавались на милость победителю, так что мы переместили свои задницы подальше в Византию - что Итака, что Македония - эллинизм, он и в Африке - эллинизм.

       Для того, чтобы нам было сподручнее представлять себе пра-пра-прадеды наших, и никому неизвестных отцов, мы воткнули в предполагаемое его основание классическую чернильницу - Одиссей (*) как-то ее купил на киностудии “Союзмультфильм”, ее играла, покойная нынче, народная артистка Московского театра им. Александра Сергеича, Л. Викланд - в одном из своих интервью она призналась, что мечтала сыграть Снежную Королеву с 1932-го года, однако злая режиссерская воля сломала ее амплуа, - пришлось отыгрываться на крёстной матери.

    Мы захватили с собой Далианский Имитатор - он был изготовлен из единого хлебного мякиша, побывавшего перед этим в зубах известного в тамошних кругах тираннозавра, который был настолько агрессивен и хищен по гнусной сути своей, что не стал глотать то, что не было мясом. (Кому из нас, плотоядных, легче живется, взять хотя бы того же Ле Вегу - кто скажет, что он - ретороград?  Все новое - один (ПИСК*) - старое*). (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------------------
КАТ.№2, СТР. 124.

“Антропоморфный хлеб”, 1932 г.,
Холст, масло, 24 Х 33 см.
Музей Сальвадора Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США.

Марко ди Капуа, наш извечный оппонент, называл этот хлеб “Бесполезный хлеб Сальвадора Дали - хлеб несъедобный, символ похоти”.

    Мы назвали этот сушеный батон самым рационально используемым - за все историю хлебопекарен.

 “Это был хлеб аристократический, параноический, софический, иезуитский, необыкновенный и обессиливающий”, - сказал о нем сам Великий Сальвадор.
------------------------------
      
  Так вот, прошел как-то мимо этой элементарной, как все гениальное, инсталляции Одиссей (*), вернулся, выдернул резинку из трусов, подвязал батон, перевел стрелки, мокнул перо в чернила, и написал на стене этого вечного огня - в нарисованном камине:

“А мы, писатели, всё пишем, грехи свои усугубляем”.

    Потом он вдруг рванул к погребку, выволок от туда всю имеющуюся чачу, и стал пить.

     Когда мы спросили его, не пора ли подзавязать, он попросил воткнуть в розетку наш бортовой компьютер, и спросил:

   - Ну, господа присяжные заседатели, или рыцари круглого стола, с вольной хартией под мышкой, что вы там видите?

    Мы, все, как один, вгляделись в экран, и увидели там

                “WORD - 3000”

       - Ни х(ПИСК)уя себе, - сказали мы себе, что ж это был за кайф, если мы пропустили за последнюю тысячу лет столько смен парламентов, правительств, и что самое обидное - тысячу бразильских карнавалов.

       - Самое обидное другое, - сказал Одиссей (*), забивая чопик в пустую бочку из-под чачи, выдержка который была, как только сейчас выяснилось, 1000 лет, а световые они были, или не очень - точно не знал ни кто, кроме, разумеется, (*). - Самое обидное, что я так долго не знал латинский язык, и не думал, что...

     - Да, да, “Уллис”, - дружно сказали мы.

     - Да нет, - сказал Одиссей (*), и выхватил из кармана все того же К.Г. Юнга - за последние 1000 лет некогда правильное лицо известного психотерапевта приобрело форму волосатого кукиша.

        (*) стал читать комментарии некого доктора Дэ. Броуди, в прошлом возглавляющим цюрихским издательством “Rhein Verlag”, опубликовавшим в двадцать седьмом году прошлого столетия немецкий перевод “Уллиса” (2-е и 3-е издания - в 1930 -м году).

      В комментариях мы не увидели ни х(ПИСК)уя ценного, однако на глаза нам попалось письмо Юнга Джойсу, которое начиналось словами:

“Ваш “Улисс” задал миру такую трудную психологическую задачу, что ко мне как к предполагаемому авторитету в психологии обращались несколько раз...”

   Дальше мы позволили себе расслабиться, ибо предстоял отходняк после этого 1000-летнего ГОНа, и слушать этот текст урывками - в ритме “ APOLLO 440” -  “Heard go Bum”, когда предстояло убегать, ГНАться, чтоб потом нарваться, - на самих же себя.

   Пока мы выбирали себе принцип консистенции этого “КАЙФА - 3000”, до нас доносилось:

“...источник значительного напряжения...”

“..ибо от меня потребовались большие нервные и умственные затраты...”

“...как сильно я скучал, как сильно я роптал, как я ругался....”

    - Да пошел он! - сказал тот из нас, кто уже колдовал над колбами.

“...и как восторгался....” 

        - А, это уже ничего, - не зря мы так и не спалили всю эту психотерапию в камине. Камин, вон, до сих пор пылает, а психотерапии - как не бывало.

“....А последние 40 страниц, которые я проглотил одним глотком, - это нить подлинных жемчужин от психологии. Полагаю, что только чертова бабушка понимает столько же в действительной психологии женщины; мне, во всяком случае, до прочтения книги было известно меньше...”

   - А что там у нас в последних страницах? - переспросили друг друга мы, и заглянули в Бездну - там как раз их, сорока-то и не было,  так бы мы может, и узнали что-нибудь новое про то, что нас тут всех породило.
 
   - Да не в том дело, что нас тут всех породило, это и так ясно - кто нас всех тут породил, - сказал Одиссей (*). - И не в этом долбанном Карле Густаве, чёрт бы его не видал, а в этом самом Эд. Броуди.

    - А что, в самом деле, этот самый Эд. Броуди, - со смутной тревогой переглянулись мы, ибо пребывали мы - в будущем, а оглядываться приходилось - в безвозвратное прошлое.

   - А то, что мы, распевая подвиги Великих, забыли про Мистификатора.

     Мы так и ахнули, а дежурный алхимик разбил колбу, и мы простились с бессмертием, ибо такое средство находится всего один раз - за всю его историю.

      Распростившись с Надеждой, Одиссей (*) напомнил нам, что на первом томе “Тысячи и одной ночи” в переводе уже упомянутого нами Эд. (!) Лейна, сына доктора Теофилуса Лейна, каноника Херефорда (этот деятель вымарал из Великий Книги все путевые места).

   - Этот перевод Сказок был подарен Великому Мистификатору (простите за напоминание, но это у нас - Борхес), - сказал (*), - его другом Па. Кейнсом, в нем же и была найдена рукопись, которую позже Великий Мистификатор перевел на испанский.

    - Ну и что? - спросили мы в который раз - за последние 1000 лет.

     - А то, что эта рукопись принадлежала перу некого Эд. Броуди, - дальше он цитировал, - “чья подпись замысловатым росчерком  стоит на последней странице”.
   Он был шотландским миссионером родом из Абердина, насаждавшим христианскую веру сначала в центральной Америке, а потом в тропических дебрях Бразилии, куда его привело знание португальского языка.

   Там Броуди обнаружил племя Иеху, которые:

“...сжирали сырыми трупы высших жрецов и королей, дабы впитать в себя их достоинства....”,

новорожденного короля уродуют:

“... выжигают ему глаза, отрубают руки и ноги, дабы суетность жизни не отвлекала его от дум...” 
   
а королева, которой не было дозволено видеть своего короля, предложила этому Броуди:

“....себя в присутствии всех своих камеристок...”,

но его сан и его убеждения:

“....побудили отклонить эту честь...”.

И далее, последний комментарий Броуди в переводе Великого Мистификатора, хоть он и терпеть не может, чтоб его так называли:

   “...Еще у них есть дар предвидения; они со спокойной уверенностью объявляют о том, что случится через десять или пятнадцать минут. Например, возвещают: “Мошка укусит меня в затылок” - или: “Скоро мы услышим крик птицы”. Сотни раз был я свидетелем проявления этого удивительного дара. Долго думал о нем. Мы знаем, что прошлое, настоящее и будущее - каждый пустяк и каждая мелочь запечатлены в пророческой памяти (!) Бога, его вечности. И странно, что люди могут бесконечно далеко смотреть назад, но отнюдь не вперед. Если я помню во всех подробностях стройный норвежский парусник, который видел, когда мне минуло четыре года, то почему меня должно удивлять, что кто-то способен предвидеть ближайшее будущее? С философской точки зрения память - не менее чудесная способность, чем  предвидение. Завтрашний день более близок к нам, чем переход евреев через Черное море, о чем мы, тем не менее, не помним...”

     Не дожидаясь следующих лекций о флоре, мы разбили вражий флот.
-----------------------

   Великий Комбинатор сидел в хулиовском «Хорьхе», машина стояла перед зелёной стеной джунглей, водителя не было. Он открыл глаза, и сразу закрыл их, как говаривал старый астраханский браконьер, дедок по фамилии Севрюгов, - "В зад обратно", или, как выражалась предшествующая нам бригада гребцов Одиссея – с некоторых пор переквалифицировавшихся в управдомы, ученых мужей "сейчас же сомкнул сонные вежды".

     Голова болела так, как будто по ней отплясывали канкан, все сорок разбойников, и осёл Али Бабы - башка была, как та азиатская пещера, которая на команду "Сим-Сим" откройся", всегда закрывалась.

     Он вспомнил, болела ли она когда-нибудь так, как сейчас, и насчитал тройку эпизодов - они располагались в памяти вне времени, а по характеру полученных повреждений.

     Второй, это когда ему по ней настучали румынские погранцы.
     Первый - это когда голову отрезал его бывший подельник по фамилии Воробьянинов. Тогда он испытал это неповторимое чувство – ему казалось, что голова лежала рядом с телом, и раскалывалась сама по себе - должно быть с непривычки, и он никак не мог понять - то ли душа его еще в теле, и он смотрит, болея ей, на свою голову, то ли суть человеческая все-таки в мозге, и он с сожалением переживает за отделенное так пошло тело.    
     В третий раз подобная мигрень случилась во время вынужденной посадки частного самолета одного торговца левыми акциями - из Колумбии, - тогда аэроплан вписался прямо в ствол высоченной пальмы.

Возник Чкалов, - он откуда-то вернулся, и раздвинул перед своим "земным" отцом висящие сплошным ковром зеленые лианы - как будто у собственного  лесного театра этой бразильской тайги открылся занавес.
 
   Взору Великого Комбинатора представилась индейская деревня, по которой все, и взрослые, и ребятишки, пребывали только нагими, - рядом была река, наверное, какой-нибудь приток Амазонки - над водой свисали плотной завесой кусты ярко-зеленой сельвы. Река шумела так, как будто пела свою давнюю мелодию, как бы наигрывая:
                ”Моя вода давно уже напела все на свете”.
    Деревня состояла из одного единственного строения - это был забор, окаймляющий круглое пространство.

    - Это территория племени Яномами, - сказал Чкалов. - Она называется Шабона. На этой площади живут души умерших. С утра здесь сожгли умершего шамана, и сегодня заступает новый. Их Бог - гром. Забор - это мир. Вон тот мужик, - он обратил внимание "земного" отца на карабкающегося вверх по персиковой пальме голозадого папуаса, с торчащей сквозь нос белой стрелой, - лезет разбудить своего Бога. А все они - его дети. Это племя -  самое свободное в этих лесах, и самое древнее. У их женщин красивая грудь. Они никогда не воюют.
        - Совсем?
    - Почти.
    - А где мы? - спросил Бендер.
    - У истоков Ариноко, на границе с Венесуэлой.
    - Где?!
    - Там, где нет никаких церемоний, и когда женщина хочет мужчину, она просто вешает в его доме свой гамак - с этого момента они - муж и жена.  В этом племени все - великие путешественники, и завтра их здесь уже не будет. Они ничего с собой не возьмут, потому что это им будет ни к чему.  Дальше на север - земля племени Макеритара, там растёт такой кайф, что оттуда не возвращаются.

      На центральной площади, диаметром метров в десять, явно готовилась арена - бойцов еще не было, но зато половина мужского населения племени - человек пять, валялась в гамаках, и предавалась пукомании - каждый из мужчин племени упражнялся в подражании песни быстрой и пресной реки, остальные по очереди хохотали.
      Остальные сидели на корточках по парам, и задували себе изо ртов по ноздрям через длинные бамбуковые трубки что-то такое, отчего каждый потом тут же преображался в петуха, только совсем не агрессивного, - мужчины племени после каждого такого “задува” просто начинали кудахтать и хлопать крылами.
     Появился Хулио, - он возник из-за кустов, и сразу же приземлился в свое водительское сидение.

       - Наша родня? - вежливо осведомился Бендер.
       -  Нет, сейчас покажут такой бой, какой ты больше никогда не увидишь.
      - Куриная коррида? С ума сойти.
Какие ставки? От дохлого петуха уши?
- Ничего напрягать не надо, - сказал Чкалов, а потом улыбнулся – точ в точ, как его "верхний" отец после благополучного приземления в Аляске. - Они уже все сделали за тебя, теперь только смотри.
      
Чкалов, жестом казиношного шулера, неизвестно откуда извлёк, а потом протянул ему пробитую в двух местах  ржавую немецкую каску.

      - Это - "АЯХУАСКА" - ВИНО МЕРТВЫХ. Индейцы кечуа называют это - "Вино душ". Тебе как больше нравится?

      - Мне никак не нравится. Отвези меня домой.
      - У тебя нет дома, и быть не может, потому что ты - мой отец. У кого есть дом, тот перестает двигаться, а значит умирает. Потому что не знает, что дома у него все равно нет. Пей,  и тебе будет хорошо. Не надо этого бояться, это надо просто знать.
    
  - Я и не боюсь, - сказал Великий Комбинатор, и вдруг обнаружил, что действительно дрожит всем телом, не смотря на жару. ("Малярия какая-нибудь, господи, зачем я приехал в эти джунгли", - подумалось ему).

      - Одну дырку надо зажать, из другой польется вино. Эти дырки не от пули - они от стрелы, которую выпустил тот петух, который тебе понравился. Он мне тоже нравится.

     - Петух стреляет стрелами?!
     - Да.
       - А что это, "Аяхуяска"? - спросил Бендер.

       - Это - сок древесной лианы. Индейцы кечуа называют ее "са-апи".
Еще здесь сок аейота - это кактус, индейцы Соноры, ну и, конечно - "ТЕОНАНАКАТЛЬ".
       - А это что такое?
       - Это - гриб. Он растет только в двух местах Вселенной - там, где был твой одноглазый капитан, и в Мексике. Раз в год тамошние придурки варятся в этом грибе, эта церемония называется "Веладе". Мы отвезем Одноглазого отведать этого гриба - он порадуется. Я рад, что мы вместе.

      - Господи, твоя воля, - сказал Остап, и заерзал на заднице. - Куда плавает, зачем плывет, за кем плывет. И самое главное -  на что плывет.

      - Останешься доволен, - радостно произнес Чкалов, и похлопал "земного" отца по плечу.

       Великий Комбинатор набрал в легкие тропический воздух, и спросил:
       - Чем я останусь доволен, черт меня подери?   
       - Тем, что потом увидишь, - он вновь предложил жестом, как видно новый “наслаждения источник”.
      
     Остап сплюнул, выпил и сразу увидел торчащую в каске стрелу. Ту, которой не было.
      
     Из кустов вышел шаман в рогах и боевой раскраске (Остап, или та философская сущность, которую он к этому моменту себя представлял, сразу сообразил (сообразила сущность), что шаман этот знает что-то такое, чего в этом бренном мире не знает ни кто, кроме таких же продвинутых шаманов.
 
    Шаман нес впереди себя барабан, он безо всякой помпы всех от души поприветствовал, - мысленно извинившись перед Великим Комбинатором, который если бы сейчас всего этого не понимал, то и ни черта бы не услышал, за весь этот маскарад, мысленно привлек внимание дерущихся несуществующих (“Ведь это, черт меня подери, так, и никак иначе!” - воскликнула в этот момент Остаповская сущность), петухов, дал знак им приготовиться, и сразу ударил в свой барабан - двумя молниями одновременно (их было десять, и извергались они из каждого десятого пальца, а всего у колдуна их было сто).

   Барабан стал издавать неведомые, небесные звуки, означавшие начало войны добра со злом.
      
   Остап представил себе это настолько отчетливо, что запросилась мысль, а как естество его среагирует на эту вечно торчавшую над теменем информацию, его внутренний голос.

 Тут же какой-то неожиданный визит неизвестного демона (он был невидим, ибо не имел измерения, даже двухмерного), прервал его доступ к самому себе (он всегда считал, что его внутренний голос - это часть его самого, только наоборот, потому что советует всегда какую-то хе(ПИСК)рню, потом черт убрался (он просто зашифровал эту мысль - не лету, - неведомым шрифтом на неведомом языке, но потом он, Остап Бендер, вновь спросил себя о чём-то – вопроса он уже не помнил), однако удаляющийся демон УЖЕ ответил, -

«Мысль о миллионе, которая уже стала проверяющим моментом в вечной теме - принц я, или нищий? - сама по себе ничего не стоит, как и сам миллион потому что ничего не стоит этот дурацкий призрак. Это - не богатство, это - говно, по этому молчи, внимай, слушай, и ни во что не вмешивайся - творящийся здесь праздник - для тебя, а если тебя опять заедает тоска по этой круглой, с шестью нулями, цифре, то представь себе, что ты мог бы сейчас за один твой внешний вид сидеть в тюрьме, где-нибудь в родной совдепии, под видом управдома-вредителя.
      А в России февраль, попрохладней местного. К тому же здесь – лето, а там – зима.

      “Значит, все наоборот, - решил Великий Комбинатор, и ощутил приступ страха – на мгновение все, кто был в круге, показались ему переодетыми ментами, к тому же русскими, - они и в здравом уме не любил встречать здесь бывших соотечественников, это были в основном журналисты, с жаждой в глазах. - И праздник не для меня, и опять какая-то ловушка. А может быть, и нет”.

Остап уселся поудобнее, и приготовился смотреть.
       Двое индейцев вынесли из зарослей - каждый по своему бамбуковому ящику, открыли дверцы, и оттуда вышли петухи - кто видел хоть раз в жизни мультфильм, тот сразу  бы понял, что они существовали только в одной - плоскостной проекции, а все их хождения по кругу и движения вокруг своей оси - это только варианты на тему единственного измерения, которое подразумевалось в этом предстоящем бою.
             Один петух был плоский, но настолько ярко крашеный, что был он, как сплошная цветастая клякса, а когда он крутился на месте, то создавалось впечатление, как будто кто-то переворачивал страницу.
 
   Второй петух был, соответственно, черно-белый, - за ним не было ничего, и почему-то Бендеру сразу стало ясно, что он победит. Была в этом двухцветном колдуне, демонстрировавшем возможности черно-белой графической мультипликации, какая-то, прямо-таки русская безнадёга, которая перебивала всю агрессию того, кому должно было быть сподручнее топтать на каком-нибудь рисованном насесте своих несуществующих кур.

       “Тот, у которого ни хрена нет, злее бьется”, - резюмировал Великий Комбинатор, и вновь взглянул на своего проводника, которого опять не оказалось, -  он исчез.

      Бендер, был заворожен предстоящей картиной боя: черно-белый с цветастым пока что расхаживали друг на против друга - строго по часовой стрелке, с половины шестого до половины седьмого, потом – наоборот.

      Наконец, петухи бросились убивать друг друга. Это нельзя было назвать в полном смысле слова дракой - битва подразумевала, что варвар-победитель собирается постичь мозги побежденного и забрать его душу - как минимум.

 Остап непостижимым движением памяти воспроизвел пятнадцатый век, Италию, где “сходились лицом к лицу два войска, генералы сравнивали численность, доблесть и расположение отрядов и решали, кому из них надлежит проиграть сражение”.

     Бендера восхитил такой подход к войне - он увидел себя, закручивающимся в этом вселенском вихре, в стандартном своем наряде - кепка, пиджак, жилет, брюки, саквояж, шарф, пара штиблет с апельсиновым верхом, разумеется, без носков - пугающим из своей фирменной рогатки всех демонов и дьяволиц - те разбегались и растворялись в дыму пространства, как будто и не было их.

      Крашеный петух, зная, что проиграет, внезапно обвинил того, черно-белого, в том, что тот - не настоящий - как тот Иван Грозный в кино, или Лжедмитрий - в натуре. Тогда черно-белый кинулся на крашеного, и разбил его буквально на две части, - так на мгновение показалось Бендеру, - но тот остался в своем ”рисованном естестве”, и как будто сам этому удивился.

      Остап закрыл глаза, и ущипнул себя на ухо - перед невидимым взором его творилось то же самое, только в оранжевых софитах закрытых век.
      
   “Выходит, это все это крутится у меня в башке, и нигде больше”, - сокрушал он видения силами интеллекта - той его части, который еще был подвластен мозжечку. (Бендер отметил про себя (вне себя), какой же это все-таки ключевой и нужный орган - мозжечок - орган, ведающий работой рук и ног).

      Он открыл глаза - на капоте восседал индеец, и почесывал зеленую от хождения по сельве босиком пятку. Он был в своих круглых очках для слепых - Великий Комбинатор вдруг отчетливо понял, что именно эти очки принадлежали Михаилу Самуэливечу Паниковскому, и это обстоятельство его совершенно не удивило, ибо в этом бразильском вестерне уже присутствовал одноглазый гаучо, который вобрал в себя все причуды такого героического кровосмешения.

«А так же, - думал, и видел течение своей мысли Остап. - Ведро в багажнике, ладья в кармане, золотой баран на шее, Балаганов - как медаль, висит там же; всеобщая собачья родословная, и, как последняя слеза девственницы, сам Пилот - Хулио Валериевич Чкалов, воплощенный Будда, потомок раскаявшихся людоедов, ставших позже почтенными горожанами города, разумеется, дантевского, как раз на 9-й авеню - пятый котел справа, как говорили греки:  царство мёртвых, и правит там – Аид».

     Упомянутый Герой протер очки, проверил их на свет, сощурясь то ли от солнечных лучей, то ли от дыма бесконечной своей самокрутки - Остапу представилась она, эта его самокрутка, длиной как раз в солнечный луч, - Пилот повернулся к нему, и кивнул.

      - Ты прав, отец, так оно и есть, - сказал Вождь, и вновь открыл занавес -  перед ним возникла Белая Стена.

    Это было то, чего не было, это была единая преграда ко всему, что истина и не истина в этом мире и в том, - стена светилась своей белизной, потому что это был занавес Острова Театра - которого не было.
     - Что это? - спросил Остап Бендер.
     - Ничего.
   Занавес раздвинулся - в Театре было тихое лесное озеро.
      Великий Комбинатор сразу же сообразил, что он на родном континенте, - потому что сейчас маг Хулио демонстрировал ему то, что есть у него в голове, и то, что называется - его памятью.

      - Не надоело? - спросил Режиссер.

      Остап молчал. Он понял, что все сказанное сейчас Проводником не звучало вслух - в ушах звенело, а мысли считывались с пестрящих вокруг молекул воздуха - они в солнечных лучах были похожи на колибри.

      “Я очарован этим спектаклем. Ничего страшного. Я просто приехал в театр. Я действительно, давно не был в театре. Со времен Колумба. Главное - не расслабляться и ничему не удивляться. ВЫ умрете - о вас забудут, мы не умрем - и будем  всегда", - прозвучала вдруг мысль, как ГОН ранним ноябрем, когда ломкий утренний воздух начинает звенеть. 

   По небу летали разверзнутые души сражавшихся петухов, со всеми анатомическими подробностями добра и зла: где-то внизу, на этом бесконечном столе для сатанинским трапез, пребывала пара грудей и кое-какие детали влагалища, и это была Ева. Она была, как утоптанная стадом мамонтов курица.
      
      - Эту схватку выиграло зло, - подумал Остап.

   Наверху порхал Адам, обнимая самого себя за талию - третьей рукой, как символ полной мужской самодостаточности.

  Великий Комбинатор взял ладонью лоб, ибо стал испытывать серьезное беспокойство, как бы он у него не "поплыл", - ему вдруг показалось, что нечто подобное он видел во время своих скитаний по России в поисках счастья, когда ему не было и тридцати.

   Вдруг он прозрел и увидел дату своего прошлого видения (оно было утренним).  Это было 23 июня 1927 года, когда он с Ипполитом Матвеевичем на лодке приближался по Волге к Чебоксарам.

   "Семафор с левого берега изогнулся в двояковогнутом стекле. Синие купола Чебоксар плыли словно корабли. Сад на востоке разрастался. Бутоны превратились в вулканы и принялись извергать лаву наилучших кондитерских красок. Птички на левом берегу учинили большой и громкий скандал...".

    - Стул, - заорал тогда он. - Администратор! Наш стул плывет!   

    - И корабль плывет, - прошептал Остап в этом трагическом "сейчас" - на другом континенте, а стало быть, на другой планете. Он вспомнил, что мать его была графиней и жила нетрудовыми доходами. - Прежним остался только размер обуви. Больше не осталось ничего.
(ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

----------------
Кат. № 2, стр. 91. "Сюрреалистическая композиция", позднее переименована в  "Плоть первокурицы", 1928.
Холст, масло; 75,5Х62,5см, Фонд Гала-Сальвадор-Дали, Фигерас.
---------------

    - Где, черт возьми оно, мое золото?! - заорал неожиданно для самого себя Великий Комбинатор. - Почему мне, теплотехнику и истребителю, папа турецкий подданный так и не оставил наследства?!

   Откуда-то последовал невидимый знак Чкалова, - капот преобразился в солнечную дорогу, освещаемую белым светилом. Вместо чьих-то яиц залетали мешки с золотом, перевязанные прочными канатами, такими, которыми душили те, кто открывал Америку, тех, кто принял их, как вернувшихся богов. 

  Призрачное золото-счастье пребывало здесь - его уже не надо его искать, за ним не надо было никуда ГНАТЬСЯ. (Иллюстрация).

--------------------
 Кат №2. Стр.256.

"Путь загадки", 1981, Холст, масло; 139 Х 94 см. Фонд Гала-Сальвадор-Дали, Фигерас.
---------------

        Вновь появился Пилот (это уже был не Хулио - а его прозрачный прообраз - сразу стало ясно, что это был – черно-белый петух, захотевший разыграть с ним, как со зрителем, основную карту этого лесного шоу, но это так, проходной момент на фоне всех этих чудес), и задернул занавес.
 
    - А я думал, что ты так ни разу в жизни и не расслабишься, отец. Как тебе? - спросил черно-белый петух, принявший хулиовский образ.

      - Грандиозно! - тихо сказал Остап Бендер, и выражение сие показалось ему настолько удачным, что он закатился веселым смехом.

      Занавес вознесся, и он увидел самого себя, сидящим в лимузине - рядом с собой. Напротив него, сидел такой же Хулио Чкалов - премудрый Вождь всех племен, какие только есть: его внутренний голос все-время что-то говорил, и всё о том, что лучше его не слушать.

- Сейчас мы простимся с ними, они нам больше не нужны, - сказал индеец.

«Красиво, - подумал Бендер. – И вокруг, и то, как он меня развёл. В натуре.»

     - За темно-вишневый кабриолет! - спокойным голосом сказал Великий Комбинатор, и допил остатки той жидкости, что предоставил ему для обряда просветительского очищения русский индеец - рыцарь Вселенной Хулио Валериевич Чкалов.

      По местным физическим законам то же самое произошло с ними же представителями - только в другом измерении, куда они вместе заступили.

     Там, за гранью Нехулио Невалериевич Нечкалов, покрутил ручку настройки и нашел несуществующую мелодию - она транслировалась из другого мира - третьего.
   
     Бендер пребывал там, куда не хаживали самые отчаянные антропологи и знатоки всяких знаний, и здесь, опять же в этой бесконечной цепи «переходов», совершаемых с такой скоростью, что у собственных образов вскипала кровь, - "мелодия, которая заиграла теперь и у них - была прообразом "короля скорости" - темы, витавшей в атмосфере всегда.

Он с предельной ясностью обозревал Вселенское пространство, и едва не увидел лица собственных ученых мужей - кто такое видел, для того этот факт - практически запредельный, потому что когда закладываешь их в бумажьи уста, руками видит, а очами - слышит сидящий рядом Председатель - вот, мол, братец, какие у нас с тобой веселые дела.

      Сельва жила. Пели птицы. Орали звери. На самой верхотуре деревьев, на высоте  - тридцать метров и выше, прыгали огромные черные длиннохвостые обезьяны "каата"; посередине носились друг за другом все виды игрунков-мармазеток, этих единственных в своем роде обезьяньих альтруистов - карликовых, золотистых, лысоухих.
 
    За ними присматривала пятнистая кошка - "маргий", она прилегла на ветку, - в сельве воцарилось перемирие.

      По тихой ночной воде, мягко шевеля железными лапами, проплыл ягуар. Как видно, он нацелился на огромную выдру, которая полоскалась, лежа спиной на воде. Однако ягуар проплыл мимо.

       Тот, зазеркальный Бендер, посмотрел над собой, увидел мифический плакат: "Охота запрещена", вынул рогатку, и запулил чугункой в сельву - все живой с визгом, хрустом и треском, разбежалось.
     - Что это за законы, если их не нарушать? - спросил он, кажется, сам себя.
     Не он. А тот, кого он сейчас видел.

      Он видел себя и свои мысли. Он понимал, что наблюдает сейчас ту единственную реальность, которая на свете есть, что все они тут, кто говорит, курит, пьёт, строит, воюет и ворует – пришельцы и жалкие оккупанты, грубо говоря – интервенты, и когда-нибудь за всё придётся платить.

 Главное - он видел дела. Это он, тот, юный и радикальный, как Жанна Дарк, сначала обзывал "Старая сволочь"! под небесные звуки аукционного молотка, а потом и бил по голодным брюхам бедных стариков - то Воробьянинова, когда он пропил 22О рублей; то Паниковского, когда он кинулся в Черноморск за своей долей.

      Это он довел бедного проповедника и настоятеля церкви Фрола и Лавра отца Федора Вострикова, до сумасшествия.

Это он повстречал, а потом прогнал от себя свою любовь, потому что перед ним встал выбор – или остаться самим собой – поэтом, многожёнцем, и, наконец, Великим Комбинатором, или превратиться в то, что бывает везде, где царит это самое счастье, где всегда следом – настоящее горе тех, кто привязан по-настоящему.

(В конце концов, он и сейчас понимал, что перед ним – всего-навсего зеркало, а все остальное – то, что на родине называлось «манага», только здесь – покруче), у того самого одноглазого любителя выскочил и второй глаз - но это уже не имело никакого значения, потому что тот от этого удара, как писали потом в протоколах "утонул, не найден".)

     Это тот, сидящий напротив, изрядно наряженный во все заграничное, Остап Сулейман Берта Мария Бендер Бей, зрел на него, почти что Агнеца Божьего, только изрядно поиздержавшегося, с хитрой сумасшедшинкой в карим глазу, а то и сумасшедшей хитринкой - в зависимости от того, как освещала его там, в бесконечном этом  зеркале, беспощадная, злая Луна: он видел свои  крыла – белое и чёрное, а кто зрел   в ее желтом, таком интимном на фоне синей ночи, свете, пребывал человек, мысли которого записывали мужья - ученые и не шибко, как заклинание - сколько всякой шпаны желало подпеть этому дивному танго - "Голубого Эльдорадо", сколько народу хотело быть похожим на него – то есть того, кого не было – настолько был прозрачен его образ.

    Бендер любовался Несобой, впитывая каждую секунду - на вес золотой унции.

    - А ты, Пилот, - спросил он своего "земного" сына Чкалова, который то ли обратился в черно-белого петуха - победителя, то ли петух - воплотился в индейца, здесь, в их единственной реальности. - Кто ты - там?

    - Меня там уже нет.
    - А кто же там? Если не ты?
    - Тот, кто с тобой разговаривает.

    Остап представил себе весь дзенбуддизм в виде распахнутой карты. Где прямо в центре - иероглиф истины, в конце концов, если этот иероглиф никогда нельзя расшифровать, то я буду хотя бы знать, как он выглядит, - пытался комбинировать Великий.
 
   "Если он говорит, что его там "Уже нет", то значит, что он там все-таки был. Если он там был, и ушел оттуда, но знает, как оттуда уйти».

    - От туда не уйти, - сказал тот Чкалов, что пребывал за зеркалом, - стало быть, не Чкалов. Потому что настоящий Чкалов никогда не врал.

    - Ни х(ПИСК*)уя себе, - сказал себе тот Бендер, за зеркалом, то есть тот Бендер, который собрал в себе на данный момент все не искоренённое в себе говно. И оно поперло.
   
   - Сейчас, еще немного, и поедем, - успокоил Пилот Командора, - надо перекусить.

     Индеец встал, вместе с ним - за гранью плохого и хорошего, встал со своего места не он - тот, которого уже не было.
   
    - Между прочим, - сказал Небендер Нехулио, который уже поднялся, и, как предполагалось, собрался помчаться за хавчиком (не стоит забывать, что там была нехорошая, порочная его модель). - Некий персидский медик по фамилии Авиценна погиб страшно подумать, как давно - в 1026-м году от передозировки Опия - и это первая зарегистрировання смерть наркомана. Я ведь, наверное знаю, Хулио Валериевич, что от пере дозировок, так же как и от инфарктов, мрут вот такие пятидесятилетние бодрячки, как я. Как ты верно выразился, без денег и без дома.

Пока Бендер говорил (а он произносил слова так, как будто они звучали в записи, воспроизводящей, на двадцать оборотов медленней), из сельвы вернулся Хулио и принес что-то в зажатых ладонях. Тот, что в зеркале, Бендер, сожрал какого-то паука, и над ним высветился какой-то сатанинский нимб - вроде летающей тарелки, да ещё с антеннами.      

      После этого синий свет вокруг ярко-желтых ламп панельного освещения - их, невозможного в природе "Хорьха", превратился в «индиго». 

Он увидел, как тот Чкалов, или кем он в данный момент пребывал, взял за край бурную Амазонку, как натягивают на себя край синего одеяла, и оказался под  этим покрывалом, - как под пологом, только очень высоко натянутым, потому что это стало небом - вокруг была ночь, ночь, ночь.
    
    На него выплыла огромная анаконда, он поплыл навстречу ей, держа в зубах свой мачете, вместо того, чтобы срубить ей голову, просто обнял её, и поцеловал в нос.
   
 Огромная змея, качаясь, поплыла на дно этой безумной ночи, в которой не было ни воды ни воздуха, и постепенно исчезла, растворилась.

     Потом Хулио вышел на берег, и стряхнул одеяло реки.

    Дальше зеркало стало играть со временем, - лимузина уже не было, они с Хулио сидели у костра, и молчали, - они вернулись в собственные образы, прежние вышли из игры.



        Потом он, открыл крышку бардачка, вынул от туда спининг, и пошел блеснить, как видно пираний.

- Хорошо, что я съел этого твоего  паука, - прервал тишину Великий Комбинатор.
   
- Ты вкусил надежды, - сказал Хулио. - .
Мы сюда больше никогда не вернёмся. Это была самка птицееда. В это время года ее еще очень трудно бывает выманить из норы. Сношаться она лазает только в марте. И тут же поедает своего жениха. Сейчас я ходил к этой норе, - я приметил ее еще тогда, когда ждал тебя.
Я нашел ее нору, сломал соломинку, привязал к ней колючку от мексиканского кактуса - я  высадил его очень давно - тебя еще не было на свете. Я пощекотал ей клитор, - она привела мне всё своё потомство.

"Весь город моей мечты, как тот петух, - подумал Остап. - В нём бывает хорошо, но всегда чего-то не хватает. Потому что всегда кажется - может быть еще немного лучше.
    Есть на свете место, где все самые красивые женщины - только твои, и самые красивые изумруды - у тебя в сундуках, а такая мелочь - как большая белая яхта и такой же белый гидроплан, и если уж совсем опуститься до деталей этого туалета, то пусть последует джентльменский набор, - одеколон, бритва, пара белья и - это легкое, как воздух, слово, СВОБОДА.

    Хулио сел в машину, включил заднюю скорость. И стал пробираться задним ходом в абсолютно плоском пространстве - для Остапа Бендера в этот момент было абсолютно ясно, что их окружает и за ними наблюдает огромный мир, - который вдруг разом стал виден.

    Ночь светлела, ибо это оказалась все-таки ночь, - весь свет погас, его сожрали джунгли.


  Потом мы пустили бриллиантовое яблочко на тарелочку с голубой каемочкой, и сказали: “свет наш, зеркальце скажи”.

   - Что же оно сказало нам, зеркальце наше? - спросили те из нас кто в этот период между “WORDами” спал особенно крепко.

   - Оно сказало, что Великий Копола на своей вертолетной атаке в “Апокалипсисе” пользовал “хип-хоп”, а не Вагнера, в том случае, если бы понял, что этот самый “хип-хоп” Вагнера хоть сколько-нибудь, да и поновей, - сказал Одиссей (*), и показал нам последний компакт ушедшего тысячелетия.

     - Ну и что там? - спросили мы, ибо у поверженных в свои любимые позы амазонок не было ни правых титек (они удаляли их себе, чтобы лучше стрелялось из лука, особенно на скоку*), ни каких-либо приспособлений, на которых можно было слушать приличную музыку, а не эти их идиотские песнопения.

      - Битлы, квины и роллинги.

      - И все?

      - И все.

Потом (*) сел в свой царский трон, и застрелился, чем Бог послал - мы едва успели его остановить, ибо перехватили ключ от ружейного сейфа.

   Мы так никогда и не узнали - в натуре он теперь всадник без головы, или только прикидывается - чтоб от него по лесам по разным сторонам света убегали гнилые егеря, а дамское племя амазонок, про которое бесстрастный Арриан говорил, что его вообще, не было и нет, без боя сдавалось - в соответствующей позе.
-------------------------------


       Глава двадцать третья: "ПОДАРОК ДЛЯ АРХИЕПИСКОПА"


- Хорошая смерть – сгореть в чистом космосе! – сказал Одиссей (*), когда рванул последний «Шаттл», и парень в чалме плясал КАН-КАН, не отходя, что называется, от рычагов (007 не успел выскочить из своей психбольницы*). – Вон, у нас, в России, семьдесят тысяч в год травится левой водкой – и жизнь у них, поганая, и смерть – собачья. Чего ж скорбим? 
Ежели Ковчег Моисея – толи у эфиопов, толи исчез, то какого ж мы ходили в походы – за Веру? Восемьсот два года назад  мы искали храм Соломона, ибо зарабатывали себе на хлеб интеллигентным рэкетом, и в Шотландии нам сказали, что ковчегов Завета было пять.

   Мы проспорили ровно столько времени, сколько его натикало на мягких, далианских часах - в сумме это была цифра метрического возраста нашего грядущего персонажа, взятому, к тому же, в бессрочный залог, - считай, до самой его физической смерти. 

    - Ну, и где же ваша вера?!

    Тогда мы прикинули к своим двенадцати обветренным устам нашим - по охотничьему рогу, и протрубили Одиссею (*), что, мол, так верим, что сейчас все пойдем, аки по суху.   

   В таком случае, - подумали мы, надо бы проследовать по тонкому, добродетельному пути, который был бы одновременно удовлетворял всем божествам, и афроамериканским, например, - та же Макумба, - чем вам не та самая комбинация, которая претендует на новое божественное объединение?

  Самое приятное в такой Великой Комбинации то, что мы стали на одну позицию с теми, кто всякими научными словами говорил - бывшие Боги - это нынешние Боги низвергнутые, а стало быть - падшие.

  Выходило так, что степень божественной подпитки шла на руку технократам - в таком случае она подтверждала закон сохранения энергии, и ни хрена, кроме закона сохранения энергии. 

    По времени этот пессимистический пассаж совпал с новыми чтениями Одиссея (*). Он все время молчал, а когда мы собирались на охоту, то взвалив задницу в седло, взял за правило читать вслух что-нибудь про себя.

   Иногда он говорил нам, а стало быть -  самому себе:

    - Если этот му(ПИСК)дак, который сам в конце концов сошел с ума, сказал Джойсу, что тот “не шизофреник”, то это было гораздо хуже, чем если бы он сказал ему “он был шизофреник”.
  Этих писхотерапевтов надобно сажать на кол.

   Он успокоился только после того, как нашел документальное доказательство какого-то джойсовского кореша, кого – не помним.

   Оно звучало так:

   “Доктор Броуди констатировал, что Юнг рассматривает Джойса и “Уллиса” как в принципе один и тот же клинический случай и притом якобы поистине немилосердно. Он послал статью Джойсу, который в ответ телеграфировал:

“Повесить пониже”, т. е. в переносном смысле:

“Покажите, когда она будет напечатана”.

(Джойс  цитировал дословно Фридриха Великого, распорядившегося повесить пониже один критиковавший его плакат, чтобы тот могли обоссать все, кто только мог задрать ногу.
   - Пониже чего? - спросили мы того из нас, кто конкретно занимался этим научным исследованием.
    - Сразу за театральными афишами - ниже только ад, - услышали мы в ответ*).

   В тот день взгляд его упал на строки, которые вышибли из наших пегих ГОНчих, псовых БОРзых, и гнедых ДОНских (все русские), рассчитанный на неделю вперед охотничий азарт - мы взяли такое поле, которое уже год, как не помнили, ибо ДОНчаки не скакали, ГОНчие не ГОНяли, борзые не доГОНяли - все получали удовольствие от процесса.
______________________________

     "Никогда не вернусь в эти проклятые джунгли, - думал Остап, глядя на Гуанабару с высоты горной дороги, ведущей - из "тех зеленых пещер, в которых не счесть алмазов", прямо в Рио - вдоль побережья с севера.

   "Хорьх" покрывал предоставленный ему Чкаловым путь небыстро, будто любовался перспективой Атлантического перехода.

"Роскошную жизнь ведем, - подумал Остап Ибрагимович Бендер -
   
Девочки, наркотики, водяра. Яхта. Флигель. Только денег нет. Нет этих шуршащих бумажечек и звенящих кругляшичек. Они все в сундуках мистера Альфонса Шлюхенмана - преступника, активного маньяка - сексуально-научного человека, намотавшего себя уже на двадцать пожизненных сроков, (если бы был бессмертен), и в тоже время ни разу не сидевшего в тюрьме. Деньги находятся у того самого субъекта, который наплевал на правосудие и международное право, закон, наконец, как Аристотель Анасис наплевал на "Грин-Пис", и херачит своих китов у берегов Перу.
Альфонс Шлюхенман! Готовься, я иду к тебе, вот только почищу перья".
    
   Он достал из черепашьего футляра свои драгоценные очки, и замаскировал под ними свои красные, как у вареного рака, глаза.
           - Да, отец! Если уж смерть, то обязательно хорошая! Тебе бы бросить пить огненную воду, иначе смерть наступит утром, на горшке.
     Остапа прорвало:
      - Все пьют.
      - Какие "великие"? - переспросил индеец.
      - Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом. Маркс называл внука "шнапсиком", а собак - Виски и Тодди. Энгельс свою женщину - "Шато-Марго 1848", и запустил дела в конторе, имел сизый нос и черную репутацию. На свое семидесятилетие он угомонил шестнадцать бутылок шампанского.
     - Сколько?
     - Шестнадцать. Сократ перепивал всех в округе, - все ложились под стол, а его мысли оставались ясными и понятными - как всегда.
   Царь Александр - Двурогий - Македонский ни разу трезвым не сражался - и побеждал всех.
  Ференц Лист ежедневно укладывал по двадцать чашек кофе и по десять бутылок шампанского, - и был, как сказал про него тот же пьяный Энгельс - "всегда навеселе".
   Моцарт в последние годы жизни допивался до того, что все время падал - то дома, то на улице. В конце концов, он убился о камень на мостовой и умер от опухоли мозга, и никакой Сальери его не травил.
   - Отец...
   - Слушай дальше, сынок, - продолжал высказываться Бендер. - Его коллега - которого так и звали - "Глюк", скончался от белой горячки.
   
    - Белая горячка, а что это такое?
    - Белка-то? Это - сказки Гофмана. Когда он писал свои сказки, то пил литрами, и смотрел в темный угол комнаты – оттуда, в конце концов, шеренгами лезли черти. А наши с тобой родные русские царицы? По папиным-то линиям?
   Елизавета Петровна пила запоем, Екатерину споил Меньшиков, по утрам он заходил к ней, и говорил: "А чего бы нам выпить"?
  А цари! Особенно по линиям маминым. Ох уж мне эти самцы монархизма.
  Александр Третий, когда падал, то хватал всех прохожих за ноги, и помер от алкоголизма.
 Царь Николай Второй придумал закусывать коньяк лимоном, и глентвейн "Шахерезада". Родной брат Ильича нашего дорогого, когда был начальником крымских курортов, лично прикончил запасы Ливандийских винных погребов, и был за это уволен.
  Сам Ильич наш дорогой "пивко сосал" - и "медку лизал".
  Уинстн Черчилль, - тот, что гостит недалеко от Зоркого Сокола - Шмидт-Паниковского, на яхте китового Браконьера - Аристотеля Анасиса, покупал на один год четыреста бутылок армянского коньяка "Двин", и выпивал бутылку в день.
  Мой друг и учитель - Наполеон Бонапарт, - здесь Великий Комбинатор "рванул рубаху", и показал портрет. - Пьет пиво до сих пор, и никак не может угомониться.
   И, наконец, сынок. Великий писатель земли индейской - Уильям Фолкнер, тот, что написал великий роман «Сарторис», год назад он специально вышел из запоя, что бы слетать в Стокгольм, и трезвым получить Нобелевскую премию. Сынок! Тогда я пребывал в Гётеборге на театральной ярмарке, надо было купить, а потом продать, парики, свет, звук, труппу, ну, неважно, потом я поехал поездом в Стокгольм, - это очень красивые места, сынок, дорога прорублена в скалах, и напротив меня сидела такая женщина!
* Так что с «Сарторисом», отец?
* А, да. Премию получил Уильям. А когда получил, то сразу ее и пропил, - вот, недавно у него деньги закончились.
   C Хемингуэем случилось тоже самое.
   Алкоголики! Что ж нам теперь, "уж лучше грешным быть, чем грешным слыть", - сказал как-то Шекспир, который тоже нализаться был не дурак. Ох, не дурак был Шекспир нализаться. К тому же не он, как выяснили, а граф Ретлинг.
    - А большая премия?
    - Миллион баксов.
  - Наливай, отец, - уверенно сказал индеец, бросил руль, и сложил ладони в "стакан". Я хочу сыграть в небе – на бамбуковой дудке.
   - Хорошо излагаешь сынок, - сказал Остап. - Вот тебе за это подарок, - он снял с себя очки "капли", инкрустированные мелкими бриллиантами, и подал их индейцу. - Эти очки видели много чудес, а все чудеса в этом мире - в карманах у лохов, ты уже меня прости.
    Чкалова этот жест привел в небывалый восторг - он решительно бросил управлять машиной, надел очки, положил пятки на руль и воздал руки к небу.
    - Это - как любовь, - сказал он. - А любовь, как волна. То есть, то нет.

     - Была у меня любовь, - размечтался Бендер, придерживая руль. -  Как-то в Гонолулу...
     - Зоркий Сокол - от туда родом, - сказал Хулио, водружая очки на нос и с довольным видом попыхивая цигаркой.
     - С чего ты взял?
   - На боку его большой белой лодки - наклейка от пива. Там было написано "Гонолулу".
     - А как ты разглядел?
     - В бинокль.
    - В общем, была у меня там любовь с одной гонолулкой. Она хотела за меня замуж, иначе - ни в какую.
     - Ну и что?
     - Пришлось стать ее крестным отцом.
     - Значит, она моя земная сестра.
     - Нет, для того, что бы ты стал ее земным крестным братом, ты должен переменить веру.
     - Желаю щас же. Поздравь меня, отец.
     - Поздравляю.
    - Какая разница, кто - бог? Главное, что он - твой отец, - сказал Хулио, и дружески улыбнулся Бендеру. - Так что с сестренкой? 
* Можно было конечно, и жениться, но тогда надо было где-то щучить себе левый паспорт, а так - все честно. Так я ее крестным отцом и остаюсь.
    Хулио согласился в ту же секунду.
- Она - как конопля, - сказал покладистый вождь.
     - При чем тут твоя конопля? Тебе не надоело каждую минуту заниматься этим сельским хозяйством?
     Хулио замолк, и с улыбкой уставился на дорогу.
     -               
                Семена конопли.
                Это песок в моих часах.

     Машина плавно набирала скорость - примерно по пять миль в каждые пятнадцать минут, и сейчас скорость была уже запредельной для горной дороги, ведущей с озера в Рио.

    На авениде Атлантика Остап попросил Хулио притормозить, и купил у разряженного в Кин-Конга пацана, свежую "карнавальную" газету - это был утренний выпуск "РИО".

  На первой странице была запечатлена его фотография как раз в тот момент, когда он на карнавале бутылкой разбивал голову Саиду.

    Статья Мандуччиаса, этого папарацци -призрака, который умудрялся быть везде одновременно, называлась:

                "Советская межнациональная рознь в Рио".

  Во первых строках писано там было, как показалось Остапу, дикими буквами:

      “Зеленый костюм, желтые ботинки, лунный жилет - не попадал ли этот  главный персонаж карнавала образца года 50-го, сплясавший нам на огромном тамтаме пляску православного архангела, своего рода танец мщения, в свое время под лошадь? Налицо последствия аварии - откуда такой темперамент…?”
   
- Взгляни, отец! - воскликнул Чкалов, взмахнув новой самокруткой. -  Там, в блаженных тихих водах, плавает мой дракон.
      - Какой к чертовой матери еще дракон? - спросил Бендер, и поймал себя на том, что уже давно перестал щериться на кличку "отец".

      - Тот, о котором ты только что подумал.

      Остап нервным жестом ринулся к бардачку, дабы извлечь тот предмет, что давно стал неотъемлемой частью индейского обихода, и нацелить его окуляры на воду, но вспомнил, что бинокль остался у Балаганова.

Тогда он взглянул на море невооруженным глазом – там действительно плавал дракон.

     Он был огромен, и его было хорошо видно - зеленый, с красной пастью, белыми зубами, страшными глазами, и ушами, как у кролика, увидевшего себя на обложке “PLEY BOY”.

      - На этом драконе прилетел мой предок по моему "верхнему" отцу - Валерию Павловичу Чкалову, - сказал Хулио.

      Остап вновь пролистал “RIO”,  на  суперобложке журнала он увидел того же самого дракона, только не утром, как сейчас, а при свете прожектора с вертолета - ночью.
               
“Плод воображения чумных самбистов, истративших племенное стадо на барабан, - надувного дракона - унесло в море внезапным порывом ветра. Плавает, как настоящий”.
    
      Остап совершенно растерялся в том, что Чкалов во время их визита в грибную часть сельвы, назвал “тысячью мгновенных путей”.
   Однако, повод для визита в редакцию был найден, да только идти туда было незачем.
    Там не было бриллиантового стула.
    Там не было  Шлюхенмана.
Там, возможно, был Фернандо Мандуччиас, но он представлял клан "веселых нищих", с которыми Остапу Бендеру никогда не было по пути.
   
   Так что он решил продолжать в жизнь в мерном ритме джентльмена удачи, и стремиться туда, куда вела его Фортуна.

   “Похоже, у меня два пути - либо бросить вестись на предложения пилота, либо попасть в сумасшедший дом, - а у меня до сих пор ни бразильской прописки, ни страховой карты», - думал Остап, и начал перебирать в памяти страховые конторы, которые он ещё не кинул. Таковых на свете не осталось. Недвижимости у него не было, – до сих пор он предпочитал проживать в отелях.
Потом он настроился, как обычно, на внезапный дифферент того колеса, что раскручивает её величество Фортуна, и, как говорят в Одессе, «попёрло»:

Первое. Он вспомнил изобретение, о котором ему рассказал администратор какого-то советского театра, с которым он некогда «томилси» по «пустяковому делу», в сколь близких, столь и далёких «тридцатых»: оказывается, ещё в шестнадцатом веке некий шотландец  Роберт Стрирнинг изобрёл двигатель «внешнего сгорания» (Быстро запатентовать, продать и продать патент, если не удастся поймать Шлюхенмана).    
         
Второе. Относительно недавно, в развратном Стокгольме, один пьяный нобелевский лауреат по техническим номинациям (фамилии он не помнил, кажется, он изобрёл водород для бомбы, или наоборот), в кабаке «Лондон», что на «Дрёттен-Гаден» (недалеко от здании Рейхстага, где эти самые премии раздают), намешав водки «Абсолют» и шотландского же эля, поделился с ним невероятными прогнозами на будущее.
Он сказал, что примерно к двадцатому году следующего столетия запасы нефти иссякнут, человечество, окончательно засрёт атмосферу, как он выразился «до озоновых дыр», и будет вынуждено перейти на альтернативный источник энергии,

- И это будет не водород и не атом! – воскликнул тогда лауреат, промахнулся локтем мимо стойки, и едва не разбил свою гениальную голову – Остап его вовремя подхватил.

- Так что же? – поинтересовался тогда Великий Комбинатор, подливая учёному в пиво одеколон «DALI», (водка кончилась). – Пересядем на мулов? А чем утилизировать экскременты? Трудом голодных и рабов?

* Луна! – сказал учёный. -  Гелий «три». Этот газ бывает только на Луне. Энергия будущего. Никаких радиоактивных отходов. Поверьте мне, дружище, выиграет тот, кто скупит лунные кратеры.

«Продать, что ли Луну? - размышлял Бендер, развалясь на анатомическом сидении «Хорьха», и глядя на перспективу Атлантики: горизонта не было, пространство пребывало сколь  нежно-голубым, столь бесконечным.

- Летаешь, отец? - донеслось из-за руля.
* Ну да, - промурлыкал Бендер, и вспомнил проект ещё одной аферы, за это утро…

Третьей. Она называлась «Water golf» («Водный гольф»). Всё началось, как всегда, с визуального ознакомления: как-то раз, раскручивая английскую королевскую семью (один арабский магнат мечтал жениться на принцессе, и выдал «подъёмные», все пошли на обустройство кооператива «Королевская невеста»), Великий Комбинатор увидел, как гостивший там же ещё один жулик, (ещё один соискатель руки принцессы а стало быть, конкурент), занюхав через свёрнутую в трубочку, десятифунтовую купюру, колумбийской коки, взял клюшку для гольфа, и стал пинать ею по шарам, вспенивая чистую глади озера, распугав дремавших лягушек.
«А что? – подумалось тогда Бендеру, мирно уничтожающему запасы шампанского, - к чему эти дурацкие правила? Люди не играю в гольф, потому что им лень вникать в детали, да и поля – дорогое удовольствие. Достаточно запатентовать не тонущие шары, зафиксировать на воде круг, в диаметре метров пятьдесят, а потом сужать его, по мере отсева участников соревнований.
Он вспомнил, как на радостях, незаметно спихнул жениха в мутную воду, и тот едва не утонул, запутавшись в прибрежной тине.

      - Так куда ж мы ГОНимся, отец? - осведомился Хулио, - к этому времени он перестал наблюдать за воспоминаниями своего "земного" отца, который, как было ясно, на некоторое время “упустил свою метлу”, и та порхала сама по себе.
      Пилот плавным, но ловким движением изловил что-то в воздухе и подал родителю.
      - Что это? - подозрительно спросил Бендер.
      - Метла.
      Вождь раскрыл ладонь - в ней ничего не было.
      Остап вздохнул облегченно, и сказал:
      - Нам в яхтклуб, пожалуйста. Хватит маневров, пора и повоевать.
      - Кто это сказал?
      - Наполеон.
  Хулио понял нажал на газ, бросил сцепление, дернул ручник - “Газель Томпсона” вновь развернулась на месте, - он покрутил ручку настройки приемника - возникло то, чего все это время им так настойчиво не хватало - божественная “румба-самба”, - торпеда понеслась навстречу цели.

          У самого въезда в Рио их догнал тот самый рокер по кличке Дьявол, который появлялся в самые переломные моменты последней недели их общей судьбы - он вновь был в наряде православного священника, и пел песенку юной Бриджит Бордо:
"Мне никого не нужно в моем Харли".
    Дьявол пребывал с банкой пива "Мастер-Климакс", в бороде, черных саблевидных очках, с огромным золотым православным крестом на бычьей шее,  цилиндром на голове. Длинная, чёрная плащеница, и длинные кучерявые черными волосы развивались на ветру,  стандартный обрубок сигары дымил не меньше мотоцикла - этот тип постоянно пребывал в двух измерениях - рокерского и православного, а то и наоборот.         
   
  Дьявол притормозил рядом с кабриолетом, злобно чихнул, выплюнул сигару, демонстративно выкрутил до предела ручку газа, хлопнул когтистым сапогом со шпорой - своего "Фэт Боя", - врубил третью скорость, и рванул вперед так, что переднее колесо этого трехколесного драндулета задралось кверху, - Великому Комбинатору показалось, что поп взнуздал огнедышащего коня.

      - Слушай, сен-пай ("старший ученик" - японск.*), - сказал Остап. - Кто это такой? Ты  его знаешь? Он случайно не собирается украсть наши деньги, которых, к тому же, и нет?

     - Этот мотоциклист - Дьявол, - медленно сообщил Хулио, столь же демонстративно давая рокеру уйти, сколь тот рвался вперед.  - Ну да я сварю его в кастрюле. А потом - трахну прямо на мотоцикле.
     - Зачем?
     Хулио с удивлением взглянул на отца.
      - Он мне нравится.
     - Почему же ты его не догонишь, и не трахнешь его сейчас же? Ты что, боишься забеременеть? Так за это во Франции пылится миллион. 
     - Еще один миллион! Но он мне не нужен, я не трахаюсь за деньги, отец. Зачем нам гоняться за дьяволом? Ты же видишь, - он все время гонится за нами. Если бы он за нами все время не гнался, и не кусал за пятки, неужто мы б все-время куда-нибудь двигались? А, отец? Черта надо хоть раз, да трахнуть.

     - А ты можешь сделать так, что б его больше не было? Зачем нам в компанию такого православного деятеля? Тяжелый рок - компания с рокером.

     Хулио засмеялся так, что в который раз бросил руль на произвол судьбы.

     - С ним встретится Зоркий Сокол, и они будут биться. И это хорошо. У этого попа есть еще танк "Харли Дэвидсон" - страшный, как черт. Говорят, на таких воевали - где-то за океаном.
   - С чего ты взял, что они будут биться?
   - Я курил о нем. Когда мы пустимся в плавание, дьявол найдет себе летучего "Харли". Говорят, - плохой мир лучше хорошей войны. Или: плохая машина лучше хорошего "Харли". Глупость. "Харли" плох только в сезон дождей, а зачем на него садится, если идет дождь? В дождь надо ездить на "Мерседесе" - как у нас.
"Хорьх" нырнул в гулкую нору старого туннеля, Бендер поймал себя на том, что стал любознателен, как подписчик какого-нибудь техно дайджеста.

    - Ты не в курсе, как там мои кавказские соотечественники, - спросил Бендер.
    -  Не бойся за них - они живы.
    - Да я как-то и не очень боялся.
    - Они ходили по пляжу - во всех своих шкурах в такую жару, потом их нашел тот американец, который привез с собой пятнадцать шлюх - помнишь, папа? Наш русский дядя едва не стал "Гуляйголовой".
    - Да, помню, - недовольно поморщившись, сказал Бендер, - он вспомнил, как они ехали в банк "Бразильский кредит" по этому туннелю - неделю назад - и тоже с дичайшего похмелья, только в обратном направлении.    
    - Они захотели купить мою машину, и даже сфотографировались - вместе со шлюхами.
    - Теми же самыми?
    - С ними. 
   
  В знак доказательства своей верности традициям недельной давности, Хулио выудил из бардачка свеженький, еще пахнущий типографским лосьоном, журнал для зайцев "Pley boy" под номером вторым за год 1950-й, на суперобложке которого были запечатлены все трое.
    Стоящие во всей красе на фоне темновишневого "Хорьха" - Абдулла - в центре, Саид - права, Джавдет - слева, были облеплены голыми девками.

* Н - да. За нами – «четвёртая» власть. Какой от неё толк? Надо подумать.
- Настоящих мастеров никто не знает, - глубокомысленно сообщил Чкалов.

        "Газель Томпсона"  проскочила мимо  "Ботофаго", самого старого стадиона Рио, и выскочила на набережную залива.
    Наклонив глазастую голову, "Хорьх" произвел последний рывок вдоль решетчатого каменного забора, исписанного матерными лозунгами, и, занеся свое грациозное (как и положено такой породистой лани), тело в изящном вираже, успела проскочить между закрывающимися створками ворот яхтклуба, который и называться никак иначе не мог, как, разумеется, "Бразилия".

      Лимузин, подсев на корму, простучал на мостовой, ведущей к пирсам, возле которых было пришвартовано великое множество яхт всех видов и размеров, прямо до стоянки "Крейсер Шмидт".    
   
    - Что случилось с космолетом, господин Пилот? - спросил Бендер, принюхиваясь - пахло паленой резиной.
    - Мустанг обезножил, - сказал Чкалов. - Еще в "норе", - две задних.
     - Рокер сглазил?
     - Надо покурить.
   
    Бендер вышел из машины и взглянул на задние колеса - резины на них уже практически не было, диски стали идеально квадратными, с них поднимались дымчатые испарения.

     - А деньги есть? - не унимался командор.
     - Есть.
     Пилот извлек из потайного кармана своих черных трусов с красными попугаями внушительную пачку крузейро, и предъявил ее Бендеру.
   
     - Откуда дровишки? - спросил Великий Комбинатор, не пытаясь сопротивляться наплывающей радостной улыбке.

     - "Голубчики" выдали за шлюх и за извоз. И задаток за "Мерседес", - он постучал по крышке капота.
     - ????
* Я не знал бы их язык, если бы не повстречал тебя, отец. Я уже курил об этом. 

      Великому Комбинатору понравился аргумент, но на всякий случай он вновь впал в наставления:
    
     - Знал бы фюрер, какую приправу ты возишь в бардачке, - сказал он тоном рембрандтовского отца. - Так полил бы себя керосином еще в сорок первом. 
          - Знал бы ты, что в этом бардачке возил этот твой фюрер.
    
     Остап повернулся взял бинокль Канариса, и осмотрел корабль: в «кокпите» пребывали капитан корабля Никита Оттович Шмидт-Паниковский,  попивающий пивко, а так же вор в законе, а ныне - юнга, Александр Степанович Балаганов, поедающий желтый банан.

  Бортмеханику в пору было называться Александром Степановичем Шмидт-Балагановым - он всем своим видом показывал, что таковую, чисто производственную награду давно заслужил.

     - И что же в этом своем бардачке возил наш любимый фюрер? Неужели свой любимый план "BARBAROSSA"? - спросил Бендер дымившего уже вовсю индейца, слегка обернувшись через плечо. 

    - Вот, смотри, - с этими словами Хулио вновь утрудил себя походом бардачек, и извлек от туда янтарный футляр. Он открыл его, и двумя пальцами какой-то клочок шерсти - похожий на ту часть шкурки, которая обычно бывает у крысы - на самом копчике. - Там был еще пузырек с каким-то клеем, но я его выменял как-то на траву. На "прайе".
   - Где?
- Прайя - песок, отец. А песок - на Ипанеме.
   Хулио вновь сосредоточился на бездонном бардачке, как на изобильном роге, и выудил оттуда черную телефонную трубку, с отгрызанным микрофоном и червеобразным куском красного провода, прозрачный зонтик, и, наконец, большое желтое блюдо с какими-то желтыми личинками.

   Индеец пересчитал личинок - их было пять.

   - Дети Клэрэтты, - пояснил Чкалов.
   - Кто такая Клэрэтта?

   - Ее уже нет, но она в моем сердце, - он погладил сушеную паучиху у себя на груди.
   
    Внимание Бендера привлек огрызок фотопленки с чьей-то фотографией. Он осторожно отлепил фото от тарелки, понес его к глазам и ахнул - то было фото Адольфа Гитлера при полном параде.

   - Откуда отодрано? - спросил Великий Комбинатор.

   - А вот, - Хулио вновь порылся в бардачке, и извлек коричневое удостоверение, на котором готическим немецким шрифтом было написано:

---------------
       Удостоверение №1, партия национал-социалистов, Член Партии №1, Адольф Гитлер.
                "1" 
-------------

- Дорогой Хулио, ведь все эти раритеты стоят больших денег. Я как-то слышал о партбилете члена КПСС под таким же номером. Должен быть третий. На черный день хватит.
   
   - Черный день? Что это такое?
 
    - Это тот день, когда родился вот этот кадр со свастикой вместо усов, как говаривал дон Сальвадор.
   Бедный Ерик, - сказал Великий Комбинатор, оглядывая новые трофеи, и погружаясь в созерцание предметов. (Иллюстрация).

--------------- 
Кат. № 2, стр. 198.

"Загадка Гитлера", 1937, Холст, масло; 51,2 Х 79,3 см.
Частное собрание.
Дали вспоминал лето пятьдесят второго:

   "Я написал картину, предсказывающую смерть фюрера. Она называлась "Загадка Гитлера". За нее меня подвергла остракизму часть нацистов и наградила аплодисментами часть антинацистов, хотя полотно (.....), быть может, не несет в себе никакого сознательного политического элемента. В то время, когда я пишу эти строки, я откровенно признаюсь, что у меня и теперь нет ключа для того, чтобы разгадать эту знаменитую загадку".

- Нынче, на летательном взлете Века и Тысячелетия, можно со всей ученостью констатировать, что загадка разгадана, - сказал Одиссей (*).
   Если внимательно всмотреться в левый край холста, то можно разглядеть овчарку Блонди, сидящую под зонтиком - как символ бессмертия, заработанного, если и по ошибке, то ошибке высшей. На вечное житие в райской долине синезеленой Гуанабары обрекся не человеческий сын, мечтавший о чистоте расы, а собачья дочь, единственная, которой досталась доля отведать одесских "вискас", и после этого не издохнуть.
-------------

    - Слушай, Хулио, - сказал Великий Комбинатор, отрываясь от раздумий о бренном мире и адских стремнинах. -  А ты что-нибудь ешь кроме этих своих пауков?
    - Самки птицееда - мне хватает на год. Ты мог бы зарядиться так же, как и я, дорогой отец.
    - Нет, спасибо! - воскликнул Остап, - я, видишь ли, Хулио Валериевич, страсть как люблю свои рыбные четверги, и никогда не поменяю их на паучьи субботы - даже раз в год.
   Представь себе, сколько мне останется раз в этой жизни поужинать?

     - Медленно плывёшь – долго думаешь, - задумчиво произнес Хулио, забыл обо всем, что было сегодня и вчера, и уложил гитлеровские косметические принадлежности на место, и придирчиво осмотрел “Крейсер Шмидт”. - Весь черный кайф - в ее чреве.
       - Похвально, юноша, питаться надеждами, но нужна рекогнасцировка, - ответил Бендер и вновь ощутил небывалый прилив сил - он чувствовал, что Хулио был прав, хотя и не пытался понять, какое из своих знаний он вложил в это самое растяжимое в мире понятие “кайф”.

     Именно с таким настроением Остап Бендер преодолел по пирсу расстояние от лимузина до яхты, равняющиеся длине трапа.

   Хулио неторопливо покинул безногую "Газель Томпсона", подошел к монументальному бугру на местности, изображавшему в метафизическом смысле чайку, такой, какой ее видел чеховский Треплев - падающей с неба, в виде дробового шпига под нумером семь в голодном брюхе, облокотился на него, и стал сворачивать «косяк».   
           - Эй, на шхуне! - крикнул командор, вбежал по трапу и увидел на палубе тех, встречи с которыми ждал, и на встречу с которыми надеялся - капитана и юнгу.
* Здравствуйте, бриллиантовая рота! - воскликнул он, разулся и прошелся по палубе.
- Здоровей видали, - картинно надкусив банан, высказался Балаганов.
    Остап выдержал, и посмотрел на то место, где восседал молочный брат так, как будто там лежит куча благородного лошадиного помета.

Он продолжил:
      - Господа Шмидты! Вчера перечитывал письма Екатерины Великой, которые она, апохмелившись, крапала  в свой международный департамент. Знаете, что она там пишет?
      
      Команда не знала, и Остап процитировал на память:

    “Где мне еще найти соединенное дружбой объединенное семейство?”
   Алексей Орлов, господа, - продолжил Великий Комбинатор, - вы себе не представляете, оказывается, так же - Задунайский, как и я - он тоже бился на этом крутом берегу. 
   Псевдоним “Задунайский” был жалован в году 1770-м, сразу же после того, как оный получил и граф Румянцев - но тут какая-то интрига, сами понимаете - Екатерина была женщина, обладающая многими добродетелями.
   
   - Вы что-то напутали, Остап Ибрагимович, - сказал капитан, поливаясь пресной водицей из бутылки из-под гаванского зелья.

   - Ни хрена, капитан. Орловых было пятеро, и все братья - вот что интересно, - оживленно начал полемику Бендер, вставая в  позицию, разработанную когда-то Плехановым, и быстро усвоенную тем Ильичем, что был предыдущим бригадиром кочегаров - на "Челюскине", - заправил руки за жилет. - И нас, Шмидтов, тоже пятеро. Считайте - капитан, я, повар...
   
     - А кто тут повар? - хриплым голосом спросил Балаганов, всем своим видом давая понять всем встречным и поперечным, что посвящен в какую-то страшную тайну, знание которой возвышает его с чина "возможный претендент на долю" до звания “обладатель доли”.

        - Вы, Шура, как часовой механизм в этой нашей ядерной бомбе, - сказал Остап, и лишний раз  провел бортмеханика ладонью по лысине. - Эх, нет с нами мадам...

       - Да, нет с нами мадам, - немедленно подхватил Балаганов.

       - Нет с нами мадам Тюссо,  вот она на свои куклы изводила патлы гильотинированных.
       - Чего?! - не понял Балаганов.
    Остап промолчал, и стал вспоминать, кого он имел в виду под пятым Шмидтом, вспомнил, что подразумевал он попугая Феникса, однако капитан вяло, но все-таки зааплодировал. (Балаганов, преданно глядя на капитана, моментально срисовал его жест).
   
    - Вы абсолютно правы, Остап Ибрагимович, - сказал Шмидт-Паниковский. - У нас заложник.
   
   Командор схватился за шкот, - набежавшая волна качнула яхту на борт, но всем показалось, что он качнулся сам - от радости.

    - Неужели Альфонс? Снимайтесь с якоря, мы едем в закорма.
     - Лучше, - сказал Шмидт-Паниковский.
     - Лучше Шлюхенмана ничего в этом свете быть не может, друг мой, - восторженно заявил Остап, и даже поднял вверх указательный палец правой руки, - он верить не хотел, что братья-Шмидты - Балаганов и Паниковский, изловили кого-нибудь другого.

     Великий Комбинатор бросился вниз по лестнице в коюткомпанию, и тот, кого он увидел, заставил его в который раз за утро, по меткому выражению товарищества старорусских поэтов (с ограниченной, как и полагается, ответственностью), "му(ПИСК)дями бодро встрепенуться".

      Перед ним сидел старик Фунт, зицпредседатель черноморского "отдэлэния" арбатовкой конторы по заготовке рогов и копыт, которого увезли в тюрьму как раз двадцать лет назад - только без пикейного жилета, а в культовых католических одеждах – широкополая, черная миссионерская  шляпа лежала рядом - на столе, рядом с уже ополовиненной бутылкой рома.

     На плече у него сидел абсолютно пьяный попугай в красных подштанниках, который в буквальном смысле лил слезы, жалобно подвывал, а то и злобно каркал.

     - Думаете вы, люди, почему молчит эта птица? - спрашивал сам себя старик, и себе же отвечал, - потому что у нее злые люди вырвали язык.
     При виде Великого Комбинатора старичок вытянул шею, привстал, и уронил себя обратно на крутящийся табурет.
     - Я слышу звон костей о дерево рулетки, - прокомментировал ситуацию Остап. - Ваша фамилия не Фунт?
     - Нет, - отрезал старик, выдержав соответствующую паузу, в соответствии с этим вечным регламентом клуба "Тех, кому за двести".
     Бендер сошел с лестницы и сел на диван, - тот, что располагался по правому борту кают компании, следом сбежал по лестнице практически голый капитан (на нём были плавки и пиратская повязка), за ним на заднице скатился юнга, обронив по середине слалома свой пробковый шлем.
     - Где я его мог видеть? - спросил Остап капитана. - Ах, да. В бинокль на карнавале. Он что же, тоже пьяница?
     На такую реплику командора попугай в красных подштанниках дотянулся клювом до барометра, и коротким, но сильным ударом разбил у него стекло.
    Старичок зацокал птице, и поднес ей к клюву стакан, - та сначала заглянула, а потом и выпила, предварительно громко, совершенно, как это делал Ф.М. Шаляпин, прополоскав горло. 
          - Чай, кофе? - холодно спросил Шмидт-Паниковский, поводя красным от похмелья оком. - Кофе нет.
        - Чай, если можно, с парой кусков льда, - сказал Бендер.
      
        - Юнга, подсуетитесь, - приказал капитан. 
   
       Балаганов похлопал рыжими ресницами, но не смог понять, как можно пить чай со льдом.

        - Этот "фартовик" толкует, что может быть нам полезный, - быстро проговорил бортмеханик.
       (В этот момент он как раз вспомнил о пятидесятитысячной кассе взаимопомощи, именуемой в народе "общаком", и о гнавшихся по его стопам черных ангелах*).
             - Это он вам сказал? - спросил Остап.
            - Мне, - радостно объявил Балаганов. - И блондинчик слыхал, - он кивнул на капитана. -  Хавки ему не надо, сам помрет, пить можно не давать - вон воды сколько кругом.
        Капитан с командором этого, кажется, начавшегося уже пробега, переглянулись, каждый по-своему оценив такую изобретательность бортмеханика.
        - Ваш родственник меня пугает, - хрипло промолвил капитан. - Он уже второй раз называет меня "блондинчик".
      - Меня сегодня не напугает никто, - сказал Остап Бендер.
      - Архиепископ Дордини, - представился старичок низким голосом, подняв коричневые веки, меняя лики и корча Фениксу гримасы (а Феникс корчил гримасы демону). - Доминико Дордини.
     -  С приездом, - сказал Великий Комбинатор и с интересом осмотрелся, - каюта явно докомплектовывалась одной восковой фигурой, как будто она тут пребывала всегда. - Как там с еженедельником "Ватиканская жизнь"? Станок работает? Контора пишет?
     Слышали последнее воззвание Лиги Наций, святой отец?   
        «Ни капли в рот, ни сантиметра, извините, в…»
   То есть общественность всего мира поднялась одновременно и против педерастии, и против алкоголизма. То есть убрали, даже не покарав. Понимаете?
       Бендер взглянул на попугая, тот с готовностью кивнул - как будто все понял и сразу пошел в завязку.
       Балаганов после этих слов развернулся и пополз вверх по лестнице на палубу.

   Старичок задрал бритую челюсть, и сказал:

   - Моя фамилия - Дордини.

   Он с пять минут помолчал.
    - Доминико Дордини.
    - Ну и что? - терпеливо осведомился Остап, он узнал переодетого демона, - ибо двадцать лет назад такого уже видел, только того звали Фунт, он был в пикейном жилете, и был тюремным ангелом-хранителем. - Что это у вас, кстати, за шмотки? Вы что - фотомодель? Или вы модель папы римского? Если на что-то претендуете, то войдите в образ как следует - иначе модельный бизнес станет промышленностью, и все попрутся в монастырь. 
    - Эта ваша лига наций - полное говно, - сказал, помолчав, священник. - Там все перепутали "Ни сантиметра в рот, ни пальца в жопу". Эту молитву придумал в Ватикане папа Римский Родриго Боджиа. Но он был плохой папа.

   Заявление произвело на директорат определённый эффект.

    - Так что? - спросил Великий Комбинатор, и вспомнил пушкинские "Маленькие трагедии".  "А Бонаротти? Или это сказка тупой, бессмысленной толпы - и не был убийцею создатель Ватикана?"
    - Был, - уверенно заявил дедок.
   - Так Боджиа чем плох? - изумился Шмидт-Паниковский, сверкнув голубым глазом.
    - Играть во власть трудней, чем в фанты, - сказал заложник. -  Женщин любил, мужчин, детей и всякую скотину. Шалун. Хотя, царь Давид тоже имел пятьсот юных дев, а успокоение нашел у жены слуги. Этот слуга теперь - черт, и низвергся он только для того, чтобы лично зажарить царя Давида. Сейчас работает в библиотеке.
     - Красиво врете, - сказал Бендер. - Вам бы, святой отец, в суде выступать.
     - Выступал как-то. Членом суда, хреном туда. 
    Беседа стала напоминать "перекрестный" допрос. Капитан пребывал в роли "доброго", командор - "злого".
    - А как же с вечностью мук? - спросил Бендер.
    - Смешно думать, что дьявол будет вечно смеяться над святыми помыслами Творца. Мы, кардиналы, обязаны это знать. И никому про это не говорить. Даже вам.
    Дедок обвел присутствующих строгим взглядом.

    - А что же Боджиа? - не унимался Бендер, - его этот вопрос интересовал с детства. 1*

-----------
1. Единожды он  был даже высечен в гимназии на "Слове Божием" - он тогда сидел на одной парте с Гала.*
---------

    - Любил пошалить, - пояснил старичок.
        - Ну, понятно.
        - Хотите, расскажу, как отдыхал Родриго Боджиа? - спросил Дордини, и сразу стал помирать, со всеми характерными смертельными признаками - пеной изо рта, судорогами, западанием языка и др.

    Старик с минуту восхищал концессионеров этой отчаянной борьбой за лишний вздох целебного морского воздуха, столь полезного для здоровья, когда же тот, окончательно собрался скончаться, Никита Оттович Шмидт-Паниковский быстро вытянул свою черную от загара руку, и схватил старика за кадык.
     - Как, уже? - спросил его Остап.
     - Пульс есть, - подтвердил капитан, и подержав старика еще немного в руке, и добавил, - еще есть.
     - Смотрите, он же умер, - сказал командор. - Он даже издает трупный запах.
     - Нет, Остап Ибрагимович, он просто пукнул, имейте снисхождение к пожилому человеку - естественно любое выделение газов у него имеет трупный запах.
     Остапу поплохело, и он плюхнулся на пристяжную тахту.

    Было жарко, пьяный попугай начал было поблевывать дедку на голову, но не тут-то было, - капитан взял его за клюв и запустил в дальний угол каюты: тот расправил в воздухе крыла, что-то крикнул, сложился в торпеду, и в безумном этом пике  запорхнул куда-то за спинку кресла - того, на котором уже начинал попахивать живой еще старик.
       - Ну вот, что я вам говорил, - упрекнул капитана Остап. - Бесстрастная птица - и та сошла с ума.
      - Он спит, - приятным голосом сообщил Шмидт-Паниковский, с любовью глядя на старика. - Чудо, а не дядя. Я, кажется, этого демона употреблю.
      - Да вы что, с Хулио Валериевичем. С ума все посходили?
      - С этим можно и с ума сойти - легко.

     Великий Комбинатор вновь с сомнением оглядел упитого заложника.
    - Может, его пока в морг? У меня там двоюродная сестра замужем.
    - Нет, пусть тут пока посидит. Как говорится, "кому жизнь - "Буги-Вуги", а кому - полный бред". 
    - Собираем вокруг своей божественной идеи всякую нечисть, - недовольным голосом сказал Бендер, оглядывая дедка.   Что он вам тут рассказал про Родриго Боджиа? Я страсть как люблю истории про культовые мошенничества. Есть, конечно, и честные деятели, - но те уж совсем от лукавого - хотят обмануть Спасителя и на чужом хрену, простите, велосипеде, въехать в Рай. Ваш казачок-то - засланный. Я сегодня встретил одного такого, только православного. Вам понравится.

      - Правда?
      - Чтоб я издох.
    Успокоившись таким образом на предмет перспективы дальнейшего очищения от грехов и всякой другой скверны, капитан яхты "Крейсер-Шмидт" - Никита Оттович Шмидт-Паниковский, одноглазый блондин ростом метр девяносто, беглый каторжанин, пьяница и путешественник, человек, как скажет о нем позже Великий Комбинатор, "хороший, но больно набожный" (иногда еще - "неплохой, но только одноглазый" или еще - "все бы ничего, но любит пострелять"), аккуратно присадил легендарного черта во плоти, а по совместительству - архиепископа и вечного куртуазного махинатора, к спинке кожаного яхтенного кресла, - того самого, в котором любил погреть свою итальянскую задницу легендарный дон Карлеоне.

     - Ну, рассказывайте, что за поноптикум, - потребовал Президент международной ассоциации «Водного гольфа» (как он с некоторых пор себя называл), Остап Бендер. - Я так понимаю, мумия была захвачена вами на карнавале.
     - Точно так, - не без удовольствия доложил капитан.
     - И кто ж с ним был?
     - Уже далече. В страхе разбежались на х(ПИСК)ер. Какой-то мафиози, судя по аллюру, центральный американец, живущий в Европе, а второй - наш гостеприимный друг, в кафе которого вы проявили себя, как расист.
     - Я?
     - Вы.

     Остап оглянулся - никого, кроме дремлющего эмиссара римско-католической мафии, и пьяного попугая в красных подштанниках, пережившего свою пред предпоследнюю хозяйку ровно на двадцать лет, хотя в ту пору ей уже было пятьдесят (о чем говорила показанная через посредство мужей ученых на весь мир пасть "к поцелуям зовущей, всей такой воздушной"*), вокруг не было.
     - Зачем взяли? Я, как квартимейстер, должен знать, много ли он употребляет довольствия.
    - Лысый сказал, что поимеет сам себя в череп, не снимая шлема, если не оптимизирует этот процесс.
    - В этом ему можно верить.
    Друзья, не сговариваясь, оглядели каюткомпанию: обстановка была соответствующая убранству кровожадного пирата Шарки, столь красочно описанная А. Конон Дойлем - смесь роскоши и беспорядка соседствовали с отстрелянными конечностями друзей и почитателей.

    Из-под кресла до слуха комбинаторов доходил мирный храп попугая, как будто там пребывал впавший в зимнюю спячку мумий тролль (а был как раз февраль*), валялись стекла от антикварного барометра, который Дон Карлеоне выменял на жизнь у одного бельгийского адвоката, увлекающегося лошадьми.
(Этот барометр  был одним из первых подобных приборов на Земле, и не было ему цены*).
   
     Старик вонял. Шлюхенман сбежал. Житие становилось невеселым.

   Великий комбинатор помолчал, засунул палец в рот и звонко свистнул - под креслом перестал храпеть так ничего и не сказавший попугай Феникс (здесь Остап вспомнил, с чего начались дебаты Света с Духом), дедка подбросило в кресле, и он заорал:
                "Это мой трон!"

                КОШАМАР ДОМИНИКО ДОРДИНИ, ЯВИВШИЙСЯ
                ЕМУ В ПЕРИОД ПРЕБЫВАНИЯ В ПЛЕНУ НА ЯХТЕ "СИРЕНА"- "КРЕЙСЕР ШМИДТ", НА ВТОРОЙ ДЕНЬ КАРНАВАЛА В РИО.

     Ему приснилось, как будто его везут в лимузине, роскошней которого свет не видал, с юной красавицей, с  которой ему предстояло провести ночь, - он заглядывает себе под сутану, и видит там   пергамент, разворачивает его, видит контракт в пользу инквизиции, а в нём - двенадцать хренов, и все, как в библейском раю - один из алмаза, другой из сапфира, третий из аметиста, и т. д.,  и все указывало на то, что подобные райские дары были абсолютно нефункциональны.
    Дальше в этой мгновенной галлюцинации, ему пришли стихи, которые он счел самым решающим в своей долгой жизни озарением.
    Они мелькнули перед невидящим взором его на идише, он мгновенно их перевел, и сразу забыл, вот он оглядывается, и спрашивает девицу, - сколько же вам лет?
     А она отвечает - девяносто четыре.
    Но вы выглядите гораздо моложе!
    А она ему, - это мы запросто.


    Пергамент собрался в черную летающую капсулу, а девушка преобразилась в столетнюю старуху, к тому же голую, со взглядом «простреленной навылет волчицы». 

     Свист Остапа пришелся как раз на тот момент этого замечательного сновидения, которое могло присниться только католическому демону без возраста, - в предпоследнюю  секунду,  и случилось так, что как раз в то мгновения он едва не помер – во сне, от страха перед взглядом ведьмы, которую, как он успел сообразить, когда-то собственным указом спалил на костре инквизиции.
     Он увидел первые страницы контракта - его с сатаной, но успел прочесть лишь вот что:

         "Пришел (в тексте пропуск)
          Условились, что встанет она раком.
                (пропуск)
            Я, нос отворотя, сильнее стал вбивать.
                ( в тексте пропуск)
          Доселе я таких примеров не видал.
          Достоин, чтоб твой (пропуск ) в кунсткамере стоял.
    
(Эти строки он прочёл вслух*)

    - Надо будет сверить, - ворчал Бендер, у него вновь начинала болеть голова.
    - Его портрет находится как раз между св. Петром и папой Григорием Великим, под «спинакером» оказался альбом Дона Карлеоне, и мистер Дордини мне себя показал.

    Никита Оттович в подтверждение своих слов показал Бендеру альбом - все было правдой, - с высокого потолка храма Остап рассмотрел в антикварную лупу (это было то самое стекло, от  которого запалили сначала Парфеон, а потом, через много лет, солнечным зайцем ковырял бутылку шампанского - 2000, шеф Пентагона, генерал Г. Шелтон*).

Со страниц фолианта глядела хитрая рожа Доминико Дордини.
   
      - Он мог сделать этот подарок, чтобы впечатлить босса. Впрочем, это - ваши дела, хотите взять его себе - на здоровье. Когда не будет слышна божественная румба - самба - заставим его распевать нам псалмы. Пусть звучит музыка сфер.

    - А куда вас возил индеец? - спросил капитан.

    - К себе на родину, но об этом позже. (Остап не смог объяснить, что с ним было, даже если б очень захотел - даже самому себе).
      Он вновь шевельнул своими одесскими ноздрями - на этот раз ему послышался нафталин, пополам с русским  одеколоном - "Красный мак", продающегося в той же Италии, под видом французских духов "Опиум" по воле Рабиновича, побитого, но не сломленного - этот одеколон ему прислали в подарок бывшие прихожане, но пузырек так и не взорвался - тратил отсырел.   

* Мы всех замочим. Всех, - уверенно сказал самому себе Балаганов, сидя верхом на «гике», и, почесывая ляжки,
им же самим. Его уже, безо всякой качки, уже начинала мучить морская болезнь*).

      Он скомкал уже почти законченный автопортрет с собственной шевелюрой, и запихал его в глубокий охотничий карман своих "хаки"-бриджей,
    К этому времени он, по совету командора, уже нарисовал примерно четырнадцать собственных изображений, и все с волосами - на последнем росли уже сплошные волосы - физиономии практически не было, да он и не знал, как ее рисовать - волосы же получались, и Командор пробега Бендер, как-то высказался, мрачно оглядывая последнее полотно:  "натура сама напросилась".
    Балаганов никак не мог уяснить смысл этой бендеровской реплики, хлопнул себя по ляжкам, «при этом из его рта вылетел плевок, быстрый и длинный, как торпеда", и хлопнулся на палубу.

   Из недр кают компании немедленно возникла голова Шмидт-Паниковского.
  Капитан впервые за время знакомства со своим сводным братом, снял черную повязку, и предъявил юнге пустую глазницу, по которой, словно какой-то мелкий и злой карлик, прошелся четверным плугом - там застыло то время, когда медведь, озверев от удара самопального тесака, заревел в черное небо, и рев этот пролетел во времени, как и его медвежья душа.

     - Юнга, - сказал капитан с досадой в голосе, - Сейчас же возьмите швабру и уберите свою блевотину. Если вы этого не сделаете, то  ваш глаз будет гарантированно натянут на вашу же жопу.

    - Но блон...
    - А потом выкину с лодки.
      Капитан продул повязку, словно ствол своего любимого автомата, и сбежал по лестнице вниз - там ждал его основной компаньон. Шмидт - Паниковский даже не услышал жалобный, а потому неприемлемый в земной атмосфере голос бортмеханика:
    - Ну, блондинчик.
    
    В каюткомпании похмельный священнослужитель покрутил головой, увидел перед собой дюжую фигуру Великого Комбинатора и заверещал, как будто продолжил только что прерванный разговор.

      - А этот, папа Римский, Пий-12, мне и говорит, - на кой, говорит, черт они мне нужны, эти ваши евреи?
      - Вполне возможно. Он ведь был зажат в тисках собственной беспристрастности, - согласился Остап.
       Никита Оттович уже было прицелил в бокал кардинала еще вина, однако Остап Ибрагимович произвел упреждающий жест, сказав:
       - Не стоит, капитан. У нас нет средств, чтобы отправлять тело папе его  - Пию 12 обратно в Ватикан.
       - Папа -  человек измученный еврейским вопросом, - прошепелявил старик, нацелившись на стакан.
       - Папа ваш был антисемит, - со знанием дела сказал Великий Комбинатор.
    - Нет! - в неожиданном экстазе воскликнул кардинал. - Давайте помолимся за вероломных евреев! - сказал он мне как-то ночью, он по ночам ходил бухать в архивные подвалы, и все искал там какой-то таинственный свиток.
       - Какой? - хором спросили концессионеры.
Старик не слушал. Он пребывал в «католической» нирване, и отстукивал соответствующие ритмы каблуком, - когда-то американские интервенты в Бонне научили его отстукивать морзянку, - по старости кардинал забыл, что к электричеству он нынче не подключен.

     Он сказал:
     - Он еще и расист, ваш этот папа Пий-12.      Я как раз имел счастье пребывать в Европе по духовным делам, открывали с папой казино.
     - ?...
     - Да не с римским папой, - разве б тот му(ПИСК)дак догадался открыть казино - он был с детства ссался в свою рясу. Ну конечно, с Папой - Карлеоне.
      А Папа как раз в это время   потребовал не размещать негритосов союзных армий в Риме, "дабы не пугать белокурых ангелов".
      Помолчав немного, старичок выхватил со стола стакан с вином, влил его в себя, как в адскую бездну, и тут же высказал совершенно противоположное мнение, - своему предыдущему.
      - Нету Бога, - сказал он со злобой, характерной для дерущихся насекомых (они делают это абсолютно бесстрастно), - Просто ОН желал, чтобы ОНИ приняли христианство и шли вместе с евреями навстречу судьбе.

Капитан с командором переглянулись и задумчиво воззрились на заложника, который, по всем признакам, убегать не собирался.

- Хотя бы пусть возьмет кадило и освятит судно, - сказал капитан. 
     - Воистину - на хрена попу гармонь.
      - Есть бог! - не унимался лазутчик, зыркая глазами по углам каюты, где перебывало немало итальянских и прочих красавиц, и он это хорошо помнил. – А врагов сожгите, свидетелей – в цемент, гони всех на х(ПИСК)уй со двора.
      - Если вы ищите образа, так здесь их нет, - перекрестил допрос капитан Шмидт-Паниковский. - Никак не найдем православного попа, чтобы освятить судно.
* Не ваше судно, заметьте, не ваше!
    - Ах, Америка, - эта страна, где гуляют и пьют без закуски, - пропел Великий Комбинатор, и обернулся на лестницу, вспоминая, как пару десятилетий назад он назвал невероятным способом возникшего на жизненном пути Балаганова  "вечным оборванцем".

     Оборванец скатился по лестнице вниз головой с двумя огромными сумками, - зеленой и красной, с эмблемами самых дорогих в Рио универмагов. Он сел на пол и добродушно улыбнулся, - компаньонам стало ясно, что юнга пьян, как говорят в Одессе, "в соплищу".

     Сейчас он соответствовал обстановке, и походил на героя немецкого порно, когда действие происходит где-нибудь недалече - в мексиканских храмах ацтеков, и ожившая мумия индеанки налетает на естествоиспытателя с сачком.
   
     - Вы что, успели сниматься в рекламе? - равнодушно спросил Остап Бендер, раскуривая сигару.      
     - Нет, это он явился замаливать грехи, - сказал капитан, налил себе мускат, кинул туда льда, и крикнул на ухо Дардини:
     - К вам "сиуч", дедушка.
     - Кто такой - сеуч?
     - "Добрый вестник".
     Кардинал погрозил капитану пальцем, и проделал пару призывных жестов  явившемуся грешнику.
     - Иди, иди сюда, странник, - грозно потребовал старичок.
     Вместо того, чтобы принять приглашение, Балаганов как-то совсем по-детски насупился, поправил шлем, так и не нащупав козырек, и заорал благим матом:
     - Попы, ****и, карнавалы! Когда жидов громить будем?!
     - Фестивали, конкурсы, концерты, - поправил Остап. - Зря улыбаете рот, - как говорят в Одессе. - Послушайте, кардинал! Докажите нам, что вы ангел, а не зомби. Отпустите грехи нашему юнге - он в молодости зайцем прокатился на трамвае, а теперь никак не может об этом забыть. Удалите из его памяти такую вещь, как трамвай - сделайте так, чтобы он не видел так же никаких трамваев - даже во сне. А заодно и поездов - потому что они так похожи на трамвай.
   
* Отпускаю! - рявкнул старик, быстро оживляясь, и, не глядя на стоящий перед ним на коленях объект, небрежно перекрестил его, справа на лево, потом наоборот, потом выставил все бутылки на стол.

Старик злобствовал над бутылками, передвигая их по скользкой поверхности стола - того, что Дон Карлеоне отнял у губернатора Борнео, не смотря на то, что сам был в карточном проигрыше, - он шарил с мастерством напёрсточника.
      - "Витаж-резерв"! "Рим - резерв!" - кричал старик. - ""Брют-елоу", и, под завязочку - сухое, - "Деми-Сет"! Да вы тут, как я погляжу, неплохо живете! У вас, я смотрю...
* Да, да, контора, - подтвердил Остап

     Духовная особа пропустила реплику Остапа мимо своих мохнатых ушей  с кисточками, как у песчаной рыси.
     - Начнем с "Витаж-Резерв", - сказал Дордини, и разбил пробкой плафон центрального освещения коюткомпании.
     Команда застыла, но у капитана бродили сложные мысли, плетущие запредельные чувства.    
Выстрел шампанского возвестил о времени, пробка разбила люстру.

   Угнав пять лет назад яхту из Гонолулу, Никита Оттович обнаружил на ней единственный предмет русского происхождения - а именно военно-морской плафон, сделанный по заказу московского завода "Электролюстра" (Знал бы Бендер, что над его конструкцией трудился тот самый голый инженер, с которым у него как-то состоялся интимный разговор в Москве, году этак в двадцать седьмом.

Так что если бы упомянутое действие произвел, скажем, вор в законе Балаганов, или еще какой лагерный деятель, то он был бы непременно нокаутирован, - здесь же, сейчас же, но перед ним сидел пьяный священник, и это коренным образом меняла дело.
          
     - Откуда спиртное? – спросил Остап.
* Бормотуху эту вашу - бородатый черт принес. А мне-то чо? Вот и  маюсь.
    
     Остап в мгновение побледнел, и пулей вынес свое мощное тело на палубу.
     Ему приветливо помахал из лимузина Хулио, а потом сделал жест в сторону удаляющегося православного рокера, - тот ехал медленно, диск переднего колеса дымился ободами.   
     Когда он вернулся в каюту, довольно насмотревшись на все эти магические южноамериканские свидания, то увидел, что капитан вновь приводит в чувство Дордини, а Балаганов за его спиной лакает самое дорогое в мире шампанское.

      Старик очнулся, и опять стал давить авторитетом, заламывая руки и закатив глаза:
      - О, мадам Клико! Поставщица папского двора.
      Как мы его распивали на похоронах папы Пий - одиннадцатого? В 1939-м году! Великий был папа!  Это он нашел могилу апостола Петра в пещере Ватикана! При жизни мы с ним каждое утро спускались..
      - При чьей? - опрометчиво переспросил капитан.
      - Что при "чьей"?
      - Я говорю…
      - При моей конечно. А при чьей же еще! Ну и при его, конечно. Что вы мне уже два часа голову морочите? Отдавайте "Сирену", вытряхивайтесь по одному, ноги в цемент. Яйца - всмятку. И топитесь по очереди. Мне надо идти на Сицилию, свистать всех наверх! О, Сицилия! Волшебный остров!  Какие там хорошие девушки! Отдаются, стоит завидеть рясу.
* А что же мадам Клико? Сама разве не из Сицилии? Разве это не она разводила виноград для папских подвалов? Межу мелких коечных процессов? - спросил Бендер. Он сплюнул, и уселся в кресло на вертящейся ножке.
Епископ явно обрадовался такой осведомленности.
     - А как мы пили  с управляющим ватиканским архивом, этим тихим англичанином, его преосвященством, Чарльзом Бармсом? Какие он мне показывал бумаги!
     Бумага об отказе утвердить развод Генриха восьмого Екатериной Арагонской! Отказали, и все, - хоть хреном вышибай. Потом мы пошли в подземную церковь - преисподняя Ватикана! Могилы ста сорока семи римских пап!
    Старик заплакал, и добавил:
       "Был я легковерен, в наслаждениях людских, часто неумерен" - висит у входа к могилам.

  - Сам бедный Ёрик, или, его череп? – осведомился Остап. - Однако, этак мы скормим всю грядущую роскошь не потомкам, а совсем наоборот. "Демонишен", - как поется в песенке Роберта Берса.
Короче, дед. Ты будешь рассказывать про Шлюхенмана, или нет, старая ты... преосвященство.
     Сказав это, он как бы случайно подправил кресло - вместе с епископом.
    Попугай, приводящий себя в порядок на самой верхотуре мачты возрадовался, что вовремя убрался из кают компании. И был, как всегда, прав.
    
     Старик заработал, как тот ГОНчий выжлец, что получил от ловчего - по яйцам, плюс обещания к расстрелу.
          - Точно! - воскликнул старик. - И Шлюхенман мне как-то сказал, что когда ему придется увозить свои мешки с золотом, то он для этого еще до войны прикупил себе островок. И тоже - святой Елены.
     - Где? - еле сдерживая взрыв эмоций, вопросил Остап Бендер. - Где этот остров? В Средиземноморье? Тот самый остров, где похоронен Наполеон?
     Дедок по-куриному окунул голову в плечи.
      - Какое еще к чертовой матери Средиземноморье. Там же папа, зачем ему делить свой остров с каким-то Шлюхенманом? Нет, это в западном полушарии. Сойти с этого места - неделя пути под парусами. Могу показать.
     Остап обвел аудиторию торжествующим взором, похлопал себя по карманам, нашел сигару, отгрыз конец, прикурил, и погнал по свежим следам:
      - Прошу записать в судовой журнал, а я продублирую в личном справочнике: "1001-ая ночь с Шахразадой".
      Текст следующий, господа, текст следующий:
           Вскоре выступаем. ТЧК.

Кардинал! Если мы поймаем подзащитного, я вам подарю Библию с гравюрами Гюстава Доре.
Момент настал. А истина - она в дороге.
     Кардинал посмотрел на Остапа с явным интересом.
       - Свободен, раб божий.    
       - Благодарю. Молитесь за меня. Молитесь, молитесь, молитесь.
Нам предстоит путешествие в царство Аида поднабраться сил, а не умереть.
      Шмидт-Паниковский покачал головой.
* Откуда?
* Приснилось.
 
      Старик уснул.
      Великому Комбинатору внезапно стало весело.
      - У подзащитного этих мешков больше, чем у вицекороля Индии, двести восемь лет назад, когда на Землю занесла нелегкая ангела Сведенборга.   
      - Каких мешков? - деловито осведомился Балаганов.
* Где деньги лежат, - сказал Остап Бендер. - Как вы думаете, Никита Оттович, Шлюхенману оставить пару сотен?
* Зачем ему?
* На шлюх.
* Перебьётся.

      Капитан двусмысленно улыбнулся, налил себе шампанского, слегка пригубил его, потом подумал, и выпил все. - Нет, с таким напитком можно грабить кого угодно.

   Бендер оттянул епископу правое веко - признаков жизни сначала не было, но потом они появились - святой отец посмотрел на стакан. - Послушайте, ваше преосвященство! А сколько вам платит этот ваш дон Карлеоне?
      Старик загрустил.
      - Ясно, - сказал командор и подмигнул капитану. - Наша ассоциация гроссмейстеров, пиратов, беглых каторжников, и посвященных в Тайну вождей предлагает Вам место зицпредседателя и долю - в случае реализации клада.
- А что за доля?
- А какую надо? - поинтересовался Бендер.
     - Половину, плюс ваши харчи. Само собой - шампанское не гавенней этого. Я скажу, где его купить.
     - А ключ от квартиры?
* Какой еще ключ? Ах, ключ!
* Что любите?
     - Макароны.
     - Идет, - сказал Бендер, и расстегнул воротник.
     На груди Великого Комбинатора засиял золотой баран, а под ним Наполеон все так же, как и тридцать, двадцать, десять лет назад, красовался Бонапарт.
     - О, этого я знаю! Я шел с барабаном по трупам австрияков, а он все стоял на бугре и махал треуголкой – сказал старик.
     - А вы что?
     - Смиренно вторил отцу-настоятелю.
     - А что вторили?
     - Конечно "да".
     - А сколько он давал?
     - Он отдавал все.
Командор и капитан переглянулись.
- В таком предприятии без батюшки как-то стрёмновато, - сказал капитан.
* Верите в приметы?
* Да. 
     - А если я не соглашусь? - в полный голос спросил новый компаньон.
     - Тогда мы берем вас без доли, - вынес окончательный вердикт одноглазый капитан, и произвел легкий поклон под восхищенным взглядом Великого Комбинатора.
      - Согласен на долю, - быстро проговорил старик, нахлобучивая на голову колониальную миссионерскую широкополую шляпу.
* Ближе к телу, - сказал Великий Комбинатор, не давая священнику очухаться.
Все регалии рекомендую забыть, мы все здесь со своими маленькими слабостями, но не надо поить спиртным птицу, не надо называть "Крейсер Шмидт" - "Сиреной".
    Все сирены споют нам после - разумеется, сразу за островом циклопов.
    Всё. Подавайте заявление уполномоченному по копытам.

Наверху послышались какие-то банные шумы, по лестнице скатился, на этот раз ногами вперед, сам
Балаганов встал, отряхнул задницу, и застыл в дверном проеме, картинно раздвинув ноги и разведя руки. 
    - Черножопого бьют! - заорал он, всплеснув, как всегда, рыжими кулачищами.
    -  Кто бьет? - деловито осведомился Бендер.
    -  Черножопые! - заорал Балаганов, и рванул обратно - вверх по лестнице, которая только что вела строго вниз.
   
  Великий Комбинатор взглянул на капитана, и сразу же стал опасаться за судьбу треста: он заметил  знакомый уже блеск в правом глазу капитана Шмидт-Паниковского, который вспыхнул, как пара золотых зубов его покойного отчима, Михаила Самуэлиевича.
     Он отодвинул стул вместе с осатаневшим от такого жизненного ритма, личным секретарём покойного экс нуцци - папы Пия-12, извлек из-под стола Генриха четвертого свой заветный сундучок, небрежно уронил его на стол, открыл крышку, извлек от туда  по очереди  составные части своего любимого детища
   На стол легли:
1. Ствол.
2 Цевьё.
3. Тренога.
4. Приклад.
5. Шептало.
6. Пара магазинов.

    Пропев в воздух сильным баритоном "Ла-ла-ла!", и выдержав секундную паузу, он стал в ритме серебряного молотка аукциониста собирать свой пулемет.
    - Сейчас будем стрелять зверей, - сказал капитан, когда произведение стрелкового искусства, то самое, про которого сицилиец рассказывал с Пакиты по телефону, закрасовалось на столе дона Карлеоне.
    - О, нет! - простонал Великий Комбинатор.
    - Спокойно. Остап Ибрагимович. Я им спою куплеты мухи це-це: "Спят усталые зверушки".  Вы не видели главного технического новшества, - таинственно сказал Шмидт-Паниковский, нахлобучивая на ствол здоровенный глушитель. - Пришлось уменьшить мощность патрона - там нитропорох, примерно на пол-грамма, зато все - бесшумно и эффективно.  Все это называется - "SARS" - "снайперская винотовка специального назначения" - 8,58мм - "модель 300" фирмы "Рисеч Армамент Индастриз". Длина ствола 610мм с продольными ребрами, он заключен в "плавающую" муфту. Дальность прицельной стрельбы - полтора километра. Представляете, Остап Ибрагимович? Сейчас в этом радиусе все звери вымрут.
   - Обождите палить, адмирал, дайте шанс шахматной дипломатии, - резко сказал Остап.
         - Это за мной, - обреченным голосом промямлил кардинал.
         - А вы им надо?
         - Им надо яхту. Жалкие, ничтожные люди. Если это - америкашка Джонс, скажите ему, что меня здесь не видели, а потом убейте. И ничего не говорите, про то, что я здесь напился.
       - А что в нем такого страшного, в этом вашем Джонсе? - спросил капитан, - у него уже все было готово к бою. - Сколько их там, этих ваших мафиози? Десять, двадцать? Всех к матери поставлю раком.
      - Джонс один, но он может нанять людей, - сказал трезвеющий старик. - Маури не в счет, - этого трахнули еще в сибирском плену. Это он предложил дону отправить меня в какую-то бельгийскую богадельню. Сволочь. Бабки меня обожали, дедки - ненавидели, они зрели мой член в бане, и видели во мне соперника. Я у них на танцах играл на фортепьяно. Убейте "сифилийца". Он у себя в кабаке мучает животных и разводит негров. Убейте всех - я хочу с вами на остров Шлюхенмана.
        - Разомните спину, как говорят в Одессе, - сказал Великий Комбинатор, - а мы пойдем посмотрим. 
   
       Никита Оттович Шмидт-Паниковский с чувством передернул затвор и смахнул слезу со здорового глаза - от предвкушения драки у него порой случались судороги.
      Остап Ибрагимович Бендер опередил его - он первый оказался у лестницы, и через мгновение уже показался на палубе - первым его капитанскую кепку узрел с высоты шестнадцатиметровой высоты Феникс.

     Ему, зрелому пархатому самцу, имеющему за спиной крылья, а в носу - железный клюв, которым он играючи разгрызал стальной «штаг», картина виделась с прологом и эпилогом - одновременно.
     Он прекрасно помнил, как один из его бесчисленных хозяев (этот был колумбиец, депутат, боровшийся за лозунг - "каждому неприкасаемому - по картелю", придумавший самый большой в мире кондом (1 км в длину, 1,5 т. весом), приспособил его зубодробительный клюв под средство для вскрытия кокосовых орехов. 1*

--------
1. Мэтр Дали сказал как-то - “с зубодробительным ароматом”*).
--------

Феникс встряхнул перьями, и нахохлился: в недосягаемом диапазоне - во всяком случае, для бутылок, которыми в него частенько в пьяном виде бросался  капитан.
     Феникс забор, на котором явственно виделся ей самый вопиющий изо всех всемирных студенческих лозунгов, вписываемый обычно учащимися механических, анатомических, и геологических факультетов - “ИКС”, “ИГРЕК”, и еще какая-то фигня - к делу не относящаяся, и дело, вообще, было не в заборе - смешно было бы думать, что птица, которая как раз двадцать лет назад, согласно справочнику по орнитологии, едва справила святое тридцатилетие, и которая как раз на свой день рождения разразилась длинной тирадой, полностью повторявшей голос Великого Комбинатора, удовлетворилась бы каким-то расписным забором, правда, в одном из самых навороченных в мире яхтклубов.

      Проспавшийся попугай умилился: он впервые в жизни увидела выезжающего из-за угла рыцаря, катящегося на своей овечьей шкуре.

      Явившаяся птичьему оку группа из трех человек - двое пеших, один, «конный», имела такой вид, что их основным заработком в этой жизни было - проверять на собственной ж(ПИСК)опе, заминирован какой-либо объект, или просто он в аварийном состоянии.   

  Попугай взглянул вниз - прямо под ним, на тридцатиметровом удалении, строго вниз, стоял у мачты русский  человечище, и дрожал так, что тряслась мачта.
    
Она тряслась с таким пугающим резонансом, что гудел такелаж - так обычно бывало при шторме в пять баллов, и то не на яхте, а на катамаране “Торнадо”, когда пьяный капитан взял его покататься, а потом при резком боковом шквальном ветре перевернулся.
   Феникс повис вниз головой и в таком положении заметил белое блюдо капитанской фуражки Бендера, выглядящей, как предложение на нее серануть.
     Великий Комбинатор взглянул в небеса и мысленно матюкнулся. Потом он устремил взор на пирс, и увидел своих «карнавальных» друзей:
    
    в центре композиции, на кресле каталке восседал Абдулла, у которого, по предварительному  диагнозу Бендера, после двух контузий подряд, произошел  паралич.

Черная его бурка отравленным водопадом ниспадала на инвалидную коляску, и непосвященный мог подумать, что проплывает карлик, танцуя лезгинку -  Абдулла был бледен, и глаза его светились грозным огнем.
      Справа от него стоял Саид, правой рукой держась за кинжал, левый опираясь на коляску. Его голова, поверх чалмы, была наспех перевязана исподней армейской, испанского покроя, рубахой,  чалмы, и голова получалась невероятно большая, - в стиле древних сиддхов, самых воинственных кашмирских бойцов.

       Слева от Абдуллы вышагивал небритый Джавдет, без видимых повреждений, но в черных очках - так обычно ходят в том же Кашмире те заклинатели змей, которые получали производственную травму (в ха(ПИСК)рю плюнула кобра).

      После беглого осмотра элитной части, израненной в боях, Остап Бендер сказал: “Ого! Егерьский полк”, и вышел навстречу делегации, походкой Генриха Четвертого.
      Он  пошел на корму, облокотился на кормовой релинг, и сказал грозно:
      - Воины Мухаммада! Зачем вы послали ангельскую дщерь Фатиму на белом коне - в невесты Гитлеру? У него уже была девушка, разве вы не знали? Её звали Ева, она была матерью матерей.
Вот ты скажи, о тюрбоносный турок, - попросил Остап.   
      - Я не посылал никакую невесту! - крикнул Саид.
- А зачем обидели казенного водителя? Зачем мешали отдыхать, отступники от СССР?
    
      Все мстители, кто как мог, обернулись и посмотрели на лимузин.
       Потомок диетического людоеда Баийьи и сексуального гиганта Карамуру, Хулио Валериевич Чкалов, сушил мраморные пятки на приборной панели своей огненной колесницы.
 
      На глазах у него была светонепроницаемая повязка, на трусах - изображение того самого попугая, что  висел вниз головой на верхней краспице грот-мачты, чтобы рассмотреть творящуюся в этом мире безумную жизнь.

     Остап Бендер перевел грозный взгляд на Багаганова. Тот стоял, все еще прижавшись спиной к мачте.

     - Зоря чиста, и утро будет ясно. Песню последнюю пропой, пригожий Лель.
* Били они его по башке, головешки долбанные, ей богу, командор, век воли не видать! - проорал эксбоцман, и рванул на себе тельник - о том, что он его украл у капитана, знал даже попугай,
- Спасибо, Лель. Как будто я увесистую чашу, тягучего хмельного меду выпил.
       Остап обернулся и увидел капитана Никиту Оттовича Шмидт-Паниковского, который трясся от хохота, лежа в одних плавках в шезлонге, цвета морской волны: вид бывших соотечественников его явно веселил.

* Отдайте Лысого! - крикнул Абдулла в сторону архаичного Востока. -  Он украл чужие деньги. Его голова должна быть в этом мешке!

      Он извлек из-под полы своей бурки вышитый какими-то  знаками мешок, похожий на афганский бурдюк для гашиша (в русской транскрипции - “в кисете вышитом - душистый самосад.) 
       - Иди, иди сюда, Лысый, - поманил Джавдет, глядя сквозь свои инвалидные очки в синие небеса - как будто он призывал к себе не провинившегося вора, а небесного ангела.
      Саид ничего не сказал: только безграничное мужество кавказского воина и истинного мусульманина позволяло ему до сих пор держаться на ногах: навряд ли какое другое живое существо выдержало бы такую пытку.
    Он стоял в самый разгар паленого бразильского дня, на самом солнце в бурке, а так же в сорок лет, как нестиранной челме Дербентской фабрики “Красный неизвращенец”.

     Саид создавал в своей абсолютно бритой, и все же, некогда вшивой башке, “эффект Авраама Термоса” (на такой жаре в этом термосе все передохли). 1*.

----------
1.     Хитрый Джавдет, когла перевязывал Саиду папаху, спросил с издевкой: ”А может снять?”, прекрасно зная, что Саид никогда на это не согласится, и незаметно проложил несколько ворованных прокладок “KEFRI” на лбу и на затылке (самый уязвимые у джигитов всего мира места*), что бы тот ошибочно уловил аромат раннего утра, и после этого сошел с ума.
      - Какой-такой “панель”? Сегодня ж крестный ход! - заорал тогда, на хулиной фавеле Саид, и глядящие на него поняли, что Джавдет своего добился.
_______________________

      Ныне Саид боролся за жизнь - на зависть любым другим работающим приспособлениям, даже грузовику ЗИЛ-156 "ЗАХАР".

      - Бог подаст, - сказал Остап коротко, тем самым ясно дав понять бывшим землякам, что разговор окончен, и обжалованию не подлежит.
       Балаганов взглянул на старшего брата так, как посмотрела бы овчарка Блонди на капитана субмарины Бримана, если бы он вывел у нее блох.

- Мы отрежем вам головы, - только и смог сказать Саид, и сразу поник, видимо, силы оставили его.
     - Н-да, - сказал целящийся из своего пулемёта по чердачному сооружению Саида капитан Шмидт-Паниковский. - Где у него там голова?
      - Как сказал Руслан Людмиле: “Лети себе хоть до звезды, а быть тебе без...”
       - Бороды, - подтвердил капитан, и почесал себе под плавками член. - Эх, поле зрения не то. Не то поле зрения.
      Он покрутил резкость оптики своего любимого оружия. - Смотрите, Остап Ибрагимович, - вновь побеспокоил он единоличного и навеки избранного  парламентария. - Кажется те самые япошки из ювелирного магазина.
       Остап присмотрелся: по территории яхтклуба катилась вперед веселая гурьба каких-то монголоидов, вся поголовно облаченная в морскую форму.
       - Нет, это - не японцы, это - корейцы.
       - Откуда вы знаете?
       - Эти беседуют с характерным подвизгом – у меня дар улавливать акценты. Бернард Шоу назвал это “эффектом пигмалиона”.
 
    В это время мстители тоже решили развернуться и посмотреть, на кого это так разглазелись их кровные враги и похитители воровских общаков, а заодно и проверить сохранность того транспортного средства, которое они уже три дня, как считали своим.
      Этот их маневр головами и стал очередной их роковой ошибкой: кавказские идолы на таком расстоянии не действовали, а небесные орлы, как видно, отлетели по крупной нужде.

       Трое из галдящей гурьбы морских офицеров остановилось, присели, растопырили руки в жесте, означающем на всемирном языке площадных драчунов: “Все назад!”, и раскрыли глаза до известных природе пределов.    
      Они увидели и сразу же узнали тех, кто издевался над лучшими их представителями (они среди них пребывали) в течение всего священного месяца “Рамазан”.
      Бывшие заложники собственного сухогруза не верили своим глазам: израненная добыча сияла перед носом, и ничто не мешало унести ее в логово, надругаться над ней, а потом употребить в пищу донным крабам, или прибрежным пиявкам.

Моряки бросились окружать маленький, но гордый народ. 

       - Господа флибустьеры, а кто из вас был в Испании? - оглядев  экипаж, спросил Великий Комбинатор. - Ну, ничего. Сейчас увидите бой быков. Снимите шляпы. Обнажите головы. Сейчас состоится вывоз тел.
        Он не ошибся.
       Стая корейцев, дети улиц, на которых с молоком матери и затрещинами отца учатся «тейк-ван-до», моментально окружила кучку советских граждан кавказской национальности, алчащую чужих голов и лимузинов.
       Минуты три поупражнявшись в классической комбинации - подъемом правой ноги куда-нибудь под локоть - в печень, и два прямых в башку (на Саида это все никакого впечатления не произвело - он был защищен чалмой), группа “Месть мстителям”, поволокла кавказское трио к воротам яхтклуба, возле которых стоял чернокожий вахтенный матрос, который давно уже наблюдал за всем этим театром Питера Брука.   
       Саида и Джавдета несли на руках,  Абдуллу же катили на ворованной инвалидной коляске.

      - Как говорил капитан Джеффри Торк, победивший всю испанскую Непобедимую Армаду: “Я не могу осознать это!”, - сказал Остап Бендер, глядя на "извоз".
      - Товарищи китайцы! - проорал Джавдет безо всякого кавказского акцента, тыча пальцем в голову Абдулле. - Это вот этот меня заставлял, зверь, голодранец, падла! Да здравствует товарищ Мао!   
     - Прах покойных был вынесен на руках близкими и друзьями, - сказал Великий Комбинатор.
     Дальше, за воротами яхтклуба, когда кавказских товарищей проводили, как говорили немцы в оккупированном Киеве, собираясь в публичный дом:
                " на вечерний прогулька",
послышались, согласно изысканному лексикону «чернокнижных» поэтов, «хлопки по э(ПИСК)алам», подтвердив старую истину, не знающую границ: «Fortyna - non penis»
   
    - После непродолжительной гражданской панихиды, - продолжил Остап, - тела были преданы земле, - закончил Бендер.

    В этот момент позади "Крейсер Шмидт" грянул пушечный выстрел - все оглянулись, и увидели, что в пол кабельтовых от них отчаливает в сторону Атлантики яхта Аристотеля Анасиса "Кристина" - на борту стоял Великий Дали, рядом с ним - Черилль и Анасис.

    В руках у Дали пребывала дымящаяся аркебуза, на грот парус "Крейсер Шмидт" со свистам шмякнулась цветастая залипушистая клякса.

      - Позолотите все вокруг! - воскликнул Гений, торжественно оглядев экипаж "Крейсер Шмидт". - И красные гвоздики, скошенные на великолепных полотнах Карпаччо!
    В самой середине этого дерьмового века я открываю эру БУЛЕТИЗМА!
   
    Яхта отошла, Келикий Комбинатор посмотрел на парус.
     - Автограф Гения. Все призраки растаяли, художник, уплыл, осталась картина.
     Подошел Чкалов, встал на край пирса и улыбнулся, показав безупречный прикус.

    - Я сегодня бросил курить, учитель, - сказал Чкалов.
    - Правильно, сынок.
    - Табак. Табак вреден для здоровья - я  недавно курил об этом.
      - А о чем ты еще курил?
      - О твоем брате - я назвал его Стервятником.
      - Почему Стервятником? Я могу скорее представить, что полетит непокорный буйвол.
     - У стервятника такой же глазастый череп, и на нем нет волос. У таких, как я, другая жизнь. Нам меняют имена. И у него должно быть новое имя.
      - Что ж, - сказал Великий Комбинатор. - Птицы не люди. И не понять им, что нас в эту самую даль ведет, - как напевал Куинси Джонс - юный, но великий композитор. Откуда продукты?
      - Дьявол их привез. Вы поели?
      - И попили, - грустно сказал Бендер, глядя с борта "Крейсер Шмидт" на воду.
      - Этого вождя надо поить и кормить. Надо отправляться, отец.
      Остап помолчал.
      - Потребуются расходы, - он похлопал себя по пустому карману. - Хватит запоев. Командовать парадом буду я.




«РАЙ»

«Как думает солдат убитый
Что он пребывает в Раю»,

- спел как-то Булат Шалвович – этот скромный солдат лежал в театре Вахтангова, как живой, и даже бритые панки стояли в очередь – с цветами. Не перевелись еще, значит, бритые панки.

* А что  всё это значит? - спросил тот из нас, которые всем имеющимся головным приборам всегда предпочитал белое сомбреро, и потому не мог ездить верхами – сдувало, как воздушный змей, с косяком «Мальборо» на фиксе золотом. (реформированная реклама «Ностальджи»*)

* Ты о чем?
* Я о том, что Рай - это Розовая пантера под музыку Генри Манчини, когда есть приличный кайф. Мы ностальгируем по тем временам, когда еще не все продавалось, а покупалось еще меньше.
* А какая серия?
- Та, где бык остается жив, хоть и был зол и постоянно нападал на розовую пантеру, это было в Испании – на Родине Великого Сальвадора. 

- Если уж вы хотите посетить ад, то так и скажите, - возник Одиссей (*). - Я был там сегодня с утра, и возвращаться туда не намерен. Предлагаю Рай – надеюсь, никто не будет возражать, что верхние небеса обладают некоторыми преимуществами – хотя бы потому, что нам, Истинным Слугам, хоть изредка, да и надо посещать то место, которое многие желают называть собранием кардиналов, хоть  и кардиналами там – и не пахнет.   

К тому же мы совсем уже забыли Борхеса, нашего третьего Великого, хоть и всякого из наших Великих можно было бы легко поставить первым, но вдумайтесь - в этом невысказанном балансе самым честным было бы поставить по алфавиту, чтоб никому обидно не было – надеюсь, ни у кого из присутствующих не было бесцельно прожитых лет.

Борхес ад обозревал, Дали – живописал, Бендер же (он в данном случае последний, ибо подлинный комбинатор никогда не оставляет после себя следов, если только в чьей-то памяти, но нет у него никаких отпечатков, ибо, как и нашего кота Муррзика, не было его*), проживал выданный ему бессмертный отрезок, ибо по настоящему бессмертен только тот, кого на самом деле не было, и не оставляет после себя спорных вопросов, и пребывает в данным ему Автором Раю (получается, Сведенборг прав – по адским щелям страдают от вечной немытости лишь Гении Реальные, а стало быть – грешные все, вдобавок еще и грехи свои усугубляющие, как сказал Поэт – тоже грешник, и тоже сейчас в Аду – и будем надиктовывать его всегда с большой буквы, потому что наши вселенские низы – тоже Божье Попущение, вернее, результат всегда существующего баланса*).

* Херня всё это, – сказал Патрекей, первый на Руси ловчий. – Вам надо было у Аида не по бабам, да автосвалкам лазать.

* А чо?

- А то, что нынче там – одни католики.


P. S.

Сегодня, 11 августа 2000, освобожден из психушки в дер. Котельничи венгр по имени Тамаш, АГЕНТ 007, последний военнопленный второй мировой;  28.01.86 – «Челенджер». 1.02.2003 – «Колумбия», и обломки космолёта продают через интернет провайдеров, в тот же день в космос взметнулся российский «Прогресс».

* Немного осталось до прихода Председателя, - сказал Патрекей, и Муррз заорал, как резанный, хоть и резать было нечего – не было его. Однако то, чего не было, боялось Председателя.
* А уж (*), - тем более, - сказал Патрекей. - Он же всех греческих Богов на (ПИСК) отослал, и, как уже писали в жёлтой прессе, тем самым превратил их в болванов, и провозгласил Христианскую веру.
«С буддийским акцентом, - подумали мы. – Чего ему председатель?» Муррз прошёлся вкруг небесного монитора, который стоял на границе сред, мы переименовали его в Маррса. Хватит этой ё(ПИСК)аной гомановщины, - решили мы. 






       Глава двадцать четвёртая: "Скромное обаяние буржуазии"


Мы как-то спросили у Патрекея, правильно ли Одиссей Хитрожопый (*) сделал, что замочил всех женихов Пенелопы. И не только.

* Он же бык, - ответил Патрекей
* ?!
* Реинкарнированный Двурогий, - писали о нём в Коране. Он поэтому и кобылу свою прозвал: Буцефал.

Мы задумались, ибо, насколько нам было известно, этих двух героев разделяла тысяча лет – да только Александр воевал позже.

Лет сто мы уповали на то, что он – и есть пророк Махаммад, и только недавно кто-то умудрился заглянуть в Коран – начался отходняк («мухмурлук» по-болгарски*), а лучшее от него средство – верховая езда, и ещё желательно, что повод был, - найден и натянут.

       В тот день мы отработали в манеже, наше творчество грозило перевести наше ГОНчее сообщество в идеальный союз.

   Однако назревал конфликт - он внешне не был ничем выражен, но напряжение присутствовало, - сначала оно было неощутимо, но потом мы увидели на стенах дома следы серых мышей, ведущих по отопительной трубе - вверх.

   Мышей было всего семь, они проходили сквозь стены, и мы сообразили-таки, что ни хрена это не мыши - это группа паскудных, серых демонов, присланных по наши души.

     Одиссей (*) решил, что смена климата, цветов, времен года, необходима, иначе житие наше стало иметь вид какого-то загородного клуба - до того приличного, традиционного и спортивного, что от всего этого уже начинало тошнить.

    - В пору хоть Диккенса читай, - сказал Механик, и (*) сразу выдал это изобретение за свое - в конце концов, номера банковских счетов у всех были одинаковы, все были президентами одних и тех же организаций, жили в одну и ту же эпоху, читали одни и те же книги, имели одних и тех же женщин, ибо если кто-то кого-то не поимел, то мог поиметь репутацию человека незаинтересованного.

    Одиссей (*) слетал в библиотеку, и принес Александра Сергеича пополам с О, Генри.

      - Если уж стали играть на комбинациях, то пора начинать на комбинациях выигрывать, - сказал он, и стал читать:

                О Командоре:

                ..."А был он горд и смел, и нрав имел суровый..."
                "О тяжело пожатье каменной его десницы...."

                "Маленькие трагедии" А.С. Пушкин.

                "Я знаю место, где живут такие олухи, что когда у них не берешь деньги, они кидаются на землю и начинают рыдать! (от счастья)" - О, Генри - трест, который лопнул - Джефферсона Питерса и Энди Таккера.

    Потом он заглянул в свой любимый словарь фени, и сразу нашел там единственное шведское слово:

          "БЛЮМСТРЕМ" - 1. Состояние наркотического опьянения.                2. Блаженство.
                ( Д.С. Балдаев "Словарь блатного воровского жаргона - "ФЕНЯ", том 1 (от "А" до "П"*)

   - Чтобы это значило? - спросил кто-то.

   Мы переглянулись - молча.

   - Ну, точно, демоны, - сказал Одиссей (*).

  Мы повынимали именные шпалеры, и стали палить в потолок - были убиты все семь демонов, и мы потом долго осматривали трупы.

    - А с виду ничем от обыкновенных мышей не отличаются, - сказал кто-то, мы опять переглянулись - следов недавних высказываний ни у кого на устах не пребывало.

* А кто мне скажет, почему у нас в гальюне живёт этот Крысиный Король, - спросил Одиссей (*). – К нам девки в гости ходить перестали, потому что говорят, - в нормальных сортирах можно отдохнуть, а  вашем -  затылок кто-то дышит.
Тогда (*) ворвался  в гальюн, и подстрелил Короля -   из воздушного пистолета – в ухо наповал. Это был красивый выстрел, он даже вошёл в антологию. Но позже об этом.
___________________________

      9 февраля 1950-го года от Рождества Христова в "Длинный" зал сицилийского имения Дона Карлеоне вычурный шотландский  слуга в обористой юбке (его держали из сострадания ко всему неитальянскому), принес на бесконечно разматывающимся проводе черный телефон. Этот   человек ходил в манере морского баклана, - постоянно вытягивал длинную, тощую шею.

       Старый слуга задумался о своей далекой  Шотландии, и вошел без стука - по телефону его предупредили, что дело срочное.

       Когда он отворил дверь, и просунул в нее голову, как на конце извивающегося кожаного кнута, то очам его представилась картина, для внутреннего обзора не предполагающаяся: знаменитая журналистка Стэлла Рубинштейн, брала у Крёстного Отца интервью, пока тот беседовал по телефону.

      Подняв свои несказанные глаза на змееподобную голову шотландца, она даже не поперхнулась, а только спросила:

     - А скажите, гм, дон Карлеоне, гм, а с чего мы вообще, начали? Какая была основная мысль нашей беседы. Путеводная, так сказать, нить?

     Дон, который вот-вот собрался  интервью кончать, долго думал, скормить слугу вместе с журналисткой своему белобрысому карликовому пуделю, благо тот всегда был под рукой, потом подумал "Журналистку-то за что? Она, как Лаура - просто дура", а потом раздумал убивать и слугу - он вспомнил, как кардинал Дордини говорил ему, что у того, кто не воздержан, развивается склероз.      
   
     Дон Карлеоне долго, как говорят в Одессе, "слушал в трубку", сказал шотландцу: "Кофе,  а потом - уволен", закурил сигару и минут пять помолчал.

     Потом он под изумленным взглядом Стэллы, которая, тут же бросилась что-то рисовать себе в блокнот, встал с кресла, и, не глядя на циферблат, набрал четыре номера.

     - Алло, - своим эстрадным тенором произнес Дон, - соедините меня с господином Фрэнком Синатрой. Да. Да не Фрэнком - сенатором, а Фрэнком Синатрой, девушка! - он поклонился в конец охреневшей Стэлле, и стал говорить дальше, - Алло, Фрэнк? Всё поешь? Слушай, этот капитан какого-то там вашего сраного авианосца, всё еще твой молочный брат? Что, такое не забывается? Слушай, а ты помнишь мою яхту шведской верфи "Свон", мою любимую лодку, которую у меня из порта Гонолулу угнали в день победы над Германией? Нашлась!
      Она теперь швартуется в яхтклубе в Рио, рядом с "Кристиной" этого греческого беспредельщика - Анасиса. Ей теперь рулит банда русских мафиози, и они взяли в залог моего любимого кардинала - они могут его заставить в бреду, или под пыткой, наврать про меня черт знает что.
      Фрэнк, дружище, я тоже любил когда-то петь соло, сделай мне одолжение - попроси этого своего янки поднять со своего авианосца какой-нибудь самолет, или вертолет, и сбросить бомбу на эту мою любимую яхту. Нет, не ядерную, господь с тобой, там же - карнавал.
      За кардинала не волнуйся - ты же знаешь его любимую поговорку – что-то о путях Господних,  - главное, чтобы эти русские пошли на дно.
      Что? Взорвали шахту лифта? На двадцатом этаже?! «Интуриста?!» Там же мой офис. "Нью-Йорк, Нью-Йорк".... Выходили трое черножопых, а их никто не остановил?! Охране  мало платят?! У кого дети?! Ладно, я им повышу оклады.
      Да, я хочу именно так - что б с авианосца, что б бомбой, что б скосило под хлопушку - никаких отравителей я к ним посылать не буду, это вопрос чести семьи. Никто не заметит - там все время все взрывают.
   Да, так их, "картошечников" проклятых. Они и так  - угроза демократии во всем мире, империя говно(ПИСК)едов, да вдобавок еще и с атомной бомбой, злобные, вонючие придурки. Да что друг другу объяснять. Фрэнк, дружище, сделай это для меня.   
    Спасибо, Фрэнк, - сказал на прощание Дон Карлеоне, кинул трубку на аппарат и плюхнулся в  свое анатомическое  кресло.
    
    - Не желаете полюбоваться зрелищем? - спросил крестный отец.
     - Желаю, - ответила тетка, слывущая в определенных кругах, как образованная.
    
   Крестный отец вновь накрутил пару цифр, как пару формул нарисовал, или столько же куплетов спел.
     - Алло! Мой вертолет на площадку, вылетаем через тридцать минут. До Палермо - к самолету.
   Скажите - в Южную Америку, я не хочу, что б никто не знал, что я лечу в Рио. Что знают двое, то знает свинья, как говорил один хитрый немец, так что отойди в другую комнату, и застрелись. Вот и я говорю, беспредел. Ладно, шучу - сиди, дрочи, пока не вернусь. И еще вот что!
(У него повысилось настроение, ибо он встретился глазами со Стэллой).
     Стэлла Рубинштейн, закамуфлированная под журналистку агентка "Массада", с такой выслугой, что Мате Хари могло только присниться, восхищенно осмотрела, а потом и ощупала всего Карлеоне. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------
Кат.№ 2. Стр. 214.

Портрет Елены Рубинштейн (ок. 1942-1943 г.), Холст, масло 88,9 Х 66 см, собрание фонда Елены Рубинштейн, Нью-Йорк.

В книге "Невысказанные признания" Дали вспоминал Елену Рубинштейн весьма критически. На портрете она предстает в образе легендарной царевны Андромеды, прикованной к скале своими собственными драгоценными ожерельями.
______________________

    Утром третьего дня карнавала некурящий Хулио Чкалов, с обновленным экипажем на борту (кроме Феникса, его оставили охранять яхту), мчал на воскресшей резине - как оживший символ всякой разной фениксологии.

   Накануне - под вечер, директоратом треста было решено подзаработать, что называется, "подъемных".

   Шмидт-Паниковский решил  выступать в "восьмиугольнике" - на боях без правил, и как его от этого не отговаривал Бендер, одноглазый боец был непреклонен.

   - Напрасно стараетесь, Остап Ибрагимович, - говорил капитан, между заныриваниями с борта и попиванием заначенной бутылки шампанского - прямо здесь, в кокпите, как в окопе, где они с Бендером составляли план дальнейших действий, под рундук был замаскирован холодильник, откуда постоянно что-то доставалось и выпивалось. - Я езжу туда биться два раза в год, мне это успокаивает нервы. Кроме того, там лежит моя доля.      

   В перерывах между уговорами "не связываться с бразильскими костоправами", Великий  Комбинатор долго и молча смотрел на пирс, как будто чего-то ждал.

     Его пытался вывести из себя гуляющий по соседней яхте под французским флагом, огромный белый кот, который, тоже глядя на берег, орал, как резаный.

   - Мадмуазель, - обратился великолепный Остап по-французски к невозмутимой даме, как всем показалось, глуховатой должно быть, хозяйке кота. - Вы же умная женщина, отрежьте своему коту яйца. 

     Дама характерной для всех "кошколюбш" и "кошколюбош" возмущенно фыркнув, заволокла орущего кота  в каюту, а когда тот внезапно замолчал,  Бей-Задунайский сказал многозначительно:
    - Свершилось! Скоро кошки родятся.

  Он успокоился только тогда, когда, наконец, увидел фотографа, волокущего за собой старый магниевый фотоаппарат, и соответственно наряженного.
   
Съемка была организованна тут же, главной фигурой был кардинал Доминико Дордини - его выволокли из кают-компании, где он оккупировал капитанское кресло, и заставили позировать впереди остальных. Немедленно проявленная фотография, была отправлена с нарочным, куда, Великий Комбинатор сказал только капитану.
   
   - Завтра поедем грабить шведское посольство, - растягиваясь на личной кровати, пояснил Бендер.
 
  - Почему именно шведское? - спросил капитан.

    - Самая миролюбивая нация. Немцы - злы, румыны - необразованны, англичане - жадны, американцы - о них и вспомнить не хочу. СССР – даром не надо. Остаются шведы.

    Никита Оттович хмыкнул - он таким объяснением был вполне удовлетворен, но у него были на завтра свои планы.

   Утром третьего карнавального дня было решено разбиться на две группы - Бендер, Балаганов и Дордини отправлялись к беспечным шведам, как выразился Великий Комбинатор, "искать вдохновения", Чкалов должен был дальше везти Шмидт-Паниковского - сражаться за деньги, и заодно быть его секундантом.

     Город бурлил, ликовал, грохотал и метался. Когда лимузин с четырьмя аферистами пробирался по улочке Косме-Вельо, напротив здания румынского посольства, недалеко от подступов к горе Корвокадо  (не везде можно было проехать), на членов экипажа "Газели Томсона" с верхних этажей старого, колониальном стиле особняка, повалилось какое-то барахло, а потом полилась вода, потом мука, потом перепрелая зола.
   
    Все, как один, задрали головы, и увидели смеющихся девиц - их было, как и положено, двенадцать, и все они, практически голые, танцевали на длиннющем, (во все здание), верхнем этаже.

    - Спокойно, девушки! - крикнул Остап ввысь.

- Жого ди энтрудо! - закричали девушки, и шибче затанцевали.

    - Привычки европейского мракобесия кочуют за океан, - сказал через некоторое время Великий Комбинатор, когда лимузин, наконец, выбился из объятий очередной "самбистской" школы.

     Он критически осмотрел бывшего заложника и действующего компаньона, и стряхнул с себя остатки того старого барахла, что вылетело из окон. - Ваша работа!

      - Почему? - раздраженно спросил "новый пассажир".

  - Потому что это вы испоганили самый прекрасный карнавал - этой дурацкой традицией. Я слышал, что даже император Педро Второй как-то стал жертвой таких омовений нечистотами. Извинитесь.
    - Вы - жалкий, ничтожный человек! - быстро заявил Дордини.
      - И это вы говорите мне, своему спасителю?
      - Извиняюсь!
   - Так-то лучше, - сказал Остап. - А то бы сейчас вам пришлось идти обратно на Сицилию - пешком.
    Сосредоточьтесь, юноши, на задаче, доверьтесь мне, и забудьте обо всем, что вам действует на нервы, - свободно болтал командор пробега, пока "Хорьх" медленно пробивался к Шведскому посольству - улицы Рио были набиты танцующими людьми - белыми, черными, коричневыми, желтыми, зелеными, оранжевыми, на полпути их окружила приплясывающая группа в перьях, разукрашенная в тонах, которых не бывало даже в тропиках. 
      
  Они ложились на машину, раскачивали ее, не обращая никакого внимания на раздраженные взгляды группы аферистов.
   
   - Прекратите хамить! - сказал по-русски Остап Бендер ближайшему бразильцу, который тряс задом как раз напротив поопухшего за последние дни, лица Великого Комбинатора.

      Новые антилоповцы вертелись в машине, как птенцы птеродактеля в жерле постоянно греющегося вулкана.
     - Первая группа морских пехотинцев, слушайте меня, пока мы торчим в пробке, - сказал Остап Бендер тем голосом, от которого бортмеханику всегда хотелось вытянуть руки по швам.
 
Остап купил газету, и продемонстрировал ее с видом магистра Белой Магии, который отодрал голову кролику в год зайца на глазах у всего Грин-Пис.      

- Почему вы не читаете газет? Газеты нужно читать. Никита Оттович, вы, я полагаю, уже догадались, о чем я говорю.

       - Знаю, - ответил капитан, одной рукой принимая газету, другой подтягивая к себе  за кожаный поясок в виде коричневой змейки с зелеными глазами, очаровательную бразильянку.

Увидев в ее пупке какую-то фальшивую драгоценность, он откусил ее, издав звук, характерный для ножниц по металлу, тех, что в элитных штурмовых подразделений армии США называются "крокодил", и применяются для разрезания заграждений из колючей проволоки.

* Кто и откуда, милое чудо? - спросил капитан, темнея веждами, и вытащил из карманов последние деньги.

      - Оcтавьте ребенка, адмирал, - с тенью некоторого раздражения сказал Бендер. - Поговорим о деле.
      
      - Я вам забыл сказать, Остап Ибрагимович, я эту девушку как-то спас от хулиганов. "Бедная Инеза! Глаза, одни  глаза".

      - Уж тогда - Лаура. Спросите, сколько раз, она вам изменяла. 

     - Я так понимаю, вы намерены предложить мне  кубок Атлантики? - спокойно осведомился капитан, отпуская девушку. - Я вас правильно понял, Остап Ибрагимович?

* Именно так! - воскликнул командор пробега

     - Вы уверены, что шведы дадут вам деньги? - спросил Шмидт-Паниковский.

     - Стопроцентную гарантию не может дать даже страховой полис. Правда, я в последний раз я не мог застраховать свой капитал только потому, что никогда не давал никому никаких взяток - это мое правило. К тому же эти деньги были моими, но перед этим они были еще чьими-то - прямо, как ваша яхта. На земле столько жадных людей, вы себе даже не представляете, Никита Оттович.
     - Почему же, представляю.

     Машина поравнялась со старинным зданием в колониальном стиле,  с  пристегнутой к стене табличкой "Посольство Швеции". За забором слышался визг мотора газонокосилки, да такой, от которого с утра, после выпитого накануне немалого количества спиртного, можно было сойти с ума.   

     - Да, кстати, - сказал капитан, оглядывая железные ворота с огромным шведским солдатом на дверях - его «прикид» напоминал скорее форму дорожной полиции - все было сделано для того, что бы его заметили, и почему-то выкрашенный в белый цвет автомат. - Наша яхта - шведского производства.

     - Да что ж вы раньше-то не сказали? - искренне возмутился Бендер, и развернулся к старику. - Ваше преосвященство! Надо срочно менять диспозицию. Будете читать лекцию на тему:
                "Грядущая белая сегрегация в Родезии". 
    
     - Только ограбление! - вскричал Балаганов и с надеждой воззрился на пленного кардинала. - Слышь, дедуля? Ну, почему бы, не ограбить?
  Со мной один крендель сидел, погоняла у него была "гинеколог", знаете, как бабки брал, а, командор?
    
     - Я прошу вас, Александр Степанович, заткнуться и сидеть тихо. Сейчас бывают пираты? – спросил он капитана.
* Бывают.
     - Отрезают языки священникам?
     - Вместе с головами.
     - Прекрасно. Кардинал!

     Архиепископ очнулся ото сна, (ему снился Председатель),  вздрогнул, с ужасом воззрился на Балаганова, и перекрестился.

-       Очнитесь, кардинал! Сейчас вам придется выполнить трудную миссию - все представление в этом учреждении страны, движущейся от неразвитой шведской семьи к развитому шведскому социализму, вам придется молчать, можете не надувать щеки, и запомните - у вас не так давно, во время войны с немцем, личный враг королевских династий Густава Васса и Карла Двенадцатого, капитан пиратской субмарины Юрген Бриман вырезал язык - за пропаганду шведской семьи у него в бригаде, бр-р-р-рр, команде.
     Ясно вам?  Полтора часа придется побыть жертвой аборта. И еще - имейте в виду, что в этой стране всякая уголовная инициатива процессуально наказуема.
      Балаганов! Никакой кражи, даже если вас посадят на мешок с деньгами. Ни машинально, ни перорально, ни вагинально. Понятно?

      - Ни хрена не ясно, - признался Балаганов. - Мы бомбить гребем этих говнов пидомотных, ушканов лупоглазых, цац задроченных? В натуре? Или мы дрочить туда все идем? Простите, командор - турбинировать.

Остап задумался, потом решительно направился к воротам.

     В одиннадцать утра пополудни в кабинет культурного атташе посольства Швеции в Бразилии пешком явился нарочный и передал пакет.

     Атташе, неимоверно мелкий очкарик, всю жизнь из-за этого комплексующий, злобно взглянул на нарочного.

    Тот был вчетверо больше культурного атташе, но раздражал еще и тем, что был до такой степени бесцеремонен, что у культурного атташе постоянно возникал вопрос - или нарочный дебил, либо наглец, не по годам развитый (мальчику было лет этак двадцать восемь.(1*).


1.Он пребывал как раз в том самом прекрасном возрасте, с которого Великий Комбинатор начал свою знаменитую летопись "1001 ночь", а Великий Мастурбатор в этот момент писал свои испанские натюрморты*. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).
_________________________

кат. № 2, стр 135.

“Сюрреалистический предмет, способный измерить мгновенное воспоминание”, 1932.

Холст, масло; размеры неизвестны (!).
Частное собрание.

   “В ящике слева возникает “Сюрреалистическая композиция” 1928 года”, - комментирует все тот же критик (М.д.К.*), однако, сколь бы не пытались осмыслить этот холст, мы решили назвать это стиль, - “чисто советским твистом”.

  Это наш замечательный бортовой компьютер дядя называл “ящиком слева”, даже не упомянув о том, главном для нас обстоятельстве, которое можно было бы назвать в наше “пост”ЗИНГЕРовское” тысячелетие - настоящим чудом.

   Мы всмотрелись в неизвестные размеры этого Шедевра, и лишний раз поклялись душить этих, как пел нам Владимир Семенович, “очкастых частных собственников”, не пожелавших делиться информацией даже с М.д.К.

   Это было действительное измерение, как назвал его Сам, “мгновенного воспоминания”, ибо из того хлебного “фаллоимитатора”, который мы секунду назад положили на “ящик”, наблюдая по нему творчество Мастера 28-го года, и которого Одиссей (*) буквально у нас на глазах снял свой, некогда белый, носок, и отвязал фал, вылезло то, что и должно было когда-то быть - пара яиц, уже зажаренных, и все на фоне грядущего путешествия. 

   - Обратите внимание, каким пошлым образом порой застывает время, - сказал Одиссей (*).

      - Почему это “пошлым”? - возмутились мы, потому что никак не могли пережить тот факт, что никто не знает размеров этой картины, ибо она пребывает в каких-то жадных, волосатых руках.

        - Потому что никому из присутствующих уже никогда не будет двадцать восемь, как вы тут не раскарячитесь со своими осинениями.

   С этими словами (*) нажал на “Enter”, и “Сюрреалистическая композиция” в нашем любимом бортовом “ящике” запестрила золотыми облаками, как мешками с желанными монетами.

  Любимый Порт-Льигат Великого Мастурбатора был спокоен, а на самой новой и самой развитой космотехнологии «компьютеростроения» мы начертили новое клише, теми самыми, вечными чернилами, как дату выставили:

      “И нам недавно было всем - по двадцать восемь”.
___________________

    Мальчик нахально наряжался не по годам вызывающе: при идеальном облике десятикратного второгодника школы для уголовников со смещенной сексуальной ориентацией, и этой немодной уже со времен кончины Гитлера манерой складывать руки в центре родильного отростка, пальцы были всегда видны все - шесть на правой руке, и четыре на левой, так что если смотреть ему на кулаки (от  них было невозможно отвернуться), то можно было прочесть слева направо:

                "S W E D E N" , и дальше -  " K A R L"

     Юноша как бы приглашал дорогого соотечественника лишний раз убедиться в величии собственной нации, давшей миру Сведенборга, Бельмана, Викстена, Нордштрема, Еберга, Стриндберга, Карла 12 и, соответственно семью - в самом шведском смысле этого слова.

Такими призывами он отчасти компенсировал отсутствие двух пальцев на левой руке.
   
    Атташе в который раз прочел патриотические слова, и возблагодарил Создателя, что он не немец, что сейчас не тридцать седьмой год, что у того на руках написано не "НITLER", и что всякий раз при виде такого вот идиота не надо было вскрикивать "ХАЛЬ!"
 
   Культурный атташе Свен Бохенсен, которого официальные лица, близкие к администрации мэра Рио, называли "культурный советник", мечтал свалить домой, в Стокгольм - самый чистый и мирный город в мире, где все его соотечественники по пятницам аккуратно напивались пивом, а потом сливали его в местах, специально для этого приспособленных, - и до того культурно, что не было такого ни в какой другой стране в мире.

    В городе его детства если кто и дрался, то только чёрные по пятницам, а если кто и воровал - то те же самые чёрные по четвергам, тогда хитрые продавцы в самой старой части города
выставляли специально для этого всякий мусор, и вешали на нем ценники - подобным образом не приходилось платить муниципалитету. При этом у него там была пара шведских же семей, укомплектованных из собственных аспиранток (на родине он читал лекции об истории отечественной литературы).

      Нарочный юноша прервал раздумья культурного секретаря,  и вручил ему два пакета.

      Пока секретарь искал по столу очки, нарочный сообщил:

      - Одно письмо - господину послу Швеции в Бразилии, господину Фридману, а второе вам.

      - Да, да, спасибо, - сказал культурный секретарь, и стал шарить у себя по карманам, машинально выискивая мелочь, но нарочный спас паузу от неловкости:

      - Я вскрыл письмо к послу, - сказал он таинственным голосом. - Там премьер-министр пишет, что они начинают строить "Социализм с человеческим лицом". Вот здорово! Никогда не знал, что у этой советской хреновины, может быть лицо, как у человека. А вы как думаете?

      Культурный атташе нашел, наконец, очки и воззрился на юношу - тот выжидающе смотрел, и лыбился, как показалось, шире обычного.

      Лицо нарочного почтальона показалось ему той самой вывеской, под которой далее должна была, по замыслу правительственных еретиков, развиваться его любимая страна. Можно сказать, Родина.   

      Бохансен собрался было вскрыть письмо, адресованное, непосредственно, ему, но оказалось, что и его письмо распечатано.

      - Но послушайте, как вас там, - не выдержал посольский чиновник. - Может быть, послу наплевать, чем занимаются в этой стране его подданные, а мне  - нет!

     Юноша вытянулся в постойке "Смирно", и устремил веснушчатый, слегка курносый, чисто скандинавский нос в потолок патриархального здания.

     - Ну, интересно же! - сказал скандинавский патриот.

     - Интересно. Мало ли кому что интересно, - пробормотал культурный секретарь, - извлекая из большого конверта, представляющего из себя безупречный, в итальянском стиле герб с двумя буквами:
                "D" и "K",

     Дип-курьер ухмыльнулся во всю ширь своего столь, ассоциативного лица. Вид культурного атташе веселил его.

     Оставалось только, в связи с данными ему по «справке» правами (1*), треснуть этому бедолаге, явно незаслуженно получающего свои крузейро, и тайно посещающего любовницу (она была родом с Гаити, работала в публичном доме, в прошлом - синагоге), по его культурной башке.

______________________
  1. Дип-курьер уже задушил как-то в очереди за кефиром двух таких очкариков, и его отправили на исправительные работы в тропики, признав невменяемым. Все в посольстве и за его пределами знали об этом*. 
__________________

     У него всегда был наготове его правая рука, со стороны которой он махал с оттяжки так, что мог убить любое, имеющее место в данную эпоху на Земле существо.

   Этот ненормальный посыльный, дип-курьер, второгодник, бой-скаут, дебил, и т.д. был знаменитый на всю Швецию уличный боец, которого в Бразилию переместили еще и по чисто коммерческим интересам - именно в Рио, как ни в каком другом городе процветал этот бизнес - стравливать между собой «отмороженных» со всего мира.         
   
Этого парня побаивался даже морской атташе - Александр Ебстрем, вечный плейбой в капитанском мундире.
(Бабы изо всех остальных посольств были от него без ума именно потому, что он взял за правило всегда платить, как и всем шлюхам - истина, на которую плевала вся остальная часть шведского посольства, привыкшего все и всегда делать на халяву (общая черта всех народов, стремящихся к социализму, особенно к развитому).
    
       Юноша прошагал по холлу, пропукав знаменитую тему Саймона и Гранфункеля "Воздушная кукуруза", и удалился на карнавальное шествие.

     Атташе взглянул на фотографию, оставленную нарочным - на ней была изображена группа господ, стоящих на борту большой белой яхты, строго по ранжиру - слева на право.
   
    Все, они выталкивали вперед себя упирающегося старикашку в мундире итальянского епископа.

     На оборотной стороне он прочел:

    Соратник папы Пия-12, архиепископ Д. Дордини, посланник Ватикана, проездом в Париж, с лекциями:
     "Как нам обустроить Швецию".    

        Культурный атташе возвел глаза ко входу в зал, и увидел всех присутствующих на снимке, что называется, «в натуре», за исключением белого пятна с торчащей, словно из перистого облака, самокруткой,  ни одноглазого кудрявого блондина в черной повязке, не было и попугая.

     Оставался  атлетически сложенный брюнет, похожий на испанского букмейкера, торгующего ставками на “бумбумы” (задницы*) в карнавальном конкурсе самбы под видом “карнавалеску”, протянувший руку, как арфу приветствия.

    - Хей! – сказал незнакомец, (это было приветствие.)
    - Хей, - вяло произнес советник, пытаясь улыбнуться.

     - Умоляю, выслушайте нас, - сходу, быстро заговорил гость. - Взгляните на этого почтенного старика - еще некоторое время назад он мог зарабатывать себе на хлеб проповедями, но по пути сюда, высаживаясь со шведской яхты на побережье Бразилии со своей христианской миссией, он нечаянно наступил на полу своей сутаны, повалился наземь и откусил себе язык.

    Культурный атташе приподнялся над столом.
   
      - Простите, а кто вас сюда пустил? Вы что, с карнавала?

    - В известном смысле да, если все мы - плоды любви, а карнавал - любовь и есть. Видимо, ваш клерк с белым автоматом на входе узнал автомобиль миссии, и не счел нужным нас задерживать - да вы спросите обо всем у него.
   
    - Но ведь выходные! Черт возьми, у всех карнавал, а здесь черт знает что. Присаживайтесь.
    
     Миссионеры разложили задницы по пуфикам, как девушки, пришедшие на конкурс.

        - Слушаю вас.

* Попробую кратко, - сказал Великий Комбинатор, бегло оценив остановку.
   
Через пятнадцать минут объяснений  атташе задумался.

  Карнавал подразумевал и театрализованный рэкет, и рэкетирующий театр - в этом благословенном городе болталось столько аферистов, что порой у порядочных людей приходилось спрашивать документы, и у них их, как правило, не было – Бразилия давно не воевала лишь косвенно, и народ забыл, что такое «комендантский час».
 
    В такое время город жил по своим законам, и ключи от него нынче пребывали у самого толстого клоуна -  только он мог и казнить и миловать.

Бохансен представил себе новую фестивальную миссию - вокруг света, да еще по новому пути.
      
* А зачем нужен новый путь из «Варяг в Греки»? по этой самой… Волге? - спросил он. – Мистер…
* Бендер.
* Мистер Бендер. Украина уже больше не советская республика?
  - Советская, конечно, но всё может быть, Карфанен ведь тоже был римской провинцией, пока не возник Ганнибал. Кто знает, может там тоже народится какой-нибудь (ПИСК)духаило, взбунтует казаков, и они черканут в султанат.  Миссия сюда, миссия туда - вот вам и обе половины истории.
  На эти деньги мы также собирались на нашей шведской яхте проследовать через Атлантику, до Средиземного моря, через Босфор - в Черное море, и дальше - вверх - по Волге, через "Нью-Васюки" - вверх, до Кинишмы, Костромы, по Волго-Балту - до Финского залива, и далее - до острова Готланд.
    По пути можно будет привязывать к бакенам плавучие благотворительные казино, то есть, лотерею, - старинная деревянная архитектура поволжских пристаней подразумевает подобный исход.
   
     - Простите, на какие, вы сказали, деньги?
     - Что? - не понял Остап, он уже чесал дырку в кармане.
     - На чьи деньги вы собираетесь осуществить эту самую... акцию.
         - Я думаю, на американские доллары, - он вновь посмотрел на Дордини, тот пока играл, как доктор прописал. - Завтра служба оптимизирует смету, и мы вполне уложимся.
    К тому же вы забыли про Готланд.
           - А зачем вам надо на Готланд?
     - Как? Разве это не шведский остров? Общество любителей географии, которое я в данный момент представляю, будет сурово протестовать.
     - При чем тут Волга, при чем тут Готланд, я не понимаю. Я-то тут при чем?
   - Как? - продолжал разминаться Остап, думая о ниже-среднем шантаже, как о крайнем средстве. - Дети Поволжья, те самые дети Поволжья, на кормление которых я потратил лучшие свои годы, подросли - и от этого факта отмахнуться нельзя. Они стали пенсионерами от культуры, пенсию они не получают.
  Один-единственный пенсионный фонд на всю страну, и тот государственный - вы можете у себя, в Швеции такое представить? Им нужна гуманитарная помощь, и мы должны протянуть им эту помощь. Она может пребывать в любой форме - консервы, шприцы, таблетки, одеяла, короче, всё, что можно продать местному муниципалитету.     Проделав этот нелегкий, но праведный маршрут, мы убьем трех зайцев: накормим стариков, проложим "Новый путь из Варяг в Греки", и будем вести по пути активную пропаганду шведского образа мысли, и шведского стола – наш немой епископ мог бы почитать лекции про вас лично – на пальцах.

- По Волге, говорите?
- Именно по ней. Следует учесть, что сейчас в Киеве, царе городов русских, гостит какой-то петлюровский потомок, и всякое движение по Днепру судна с гуманитарной миссией затруднено повальным  бандитизмом, грабящим с обоих берегов.
   Если вы помните те тревожные времена, все набеги половцев на предыдущие миссии совершались как раз в те моменты, когда суда тащили волоком. К тому же - Румыния не благоволит к стране советов (Бендер протёр сломанный когда-то нос).

     - Прямо, не знаю, чем вам и помочь. Достаточное количество продуктовой помощи я так быстро не организую. Сами видите - карнавал.
    
* А не надо организовывать никаких продуктов - мы сами все организуем, - бодрил лоха Бендер, наконец-то чувствуя, что  пескарь слабо, но клюет. – Ну, сами подумайте - тут шторм, а мы муд(ПИСК)охайся, о, прости Господи, с этими продуктами.
Сумма в десять тысяч зеленых вполне бы спасла проект.

    - "Зеленых" - это что такое, я не понимаю.
* Долларов. Если у меня память не отшибло, американская валюта имеет цвет весенней сельвы.

Атташе задумался. Он поймал себя на мысли, что уже ищет деньги, чтобы отдать их не знамо кому. «Может, я под гипнозом?», - озарило дипломата.          
    -  "Новый путь из варяг в греки" - звучит! - провозгласил Великий Комбинатор, трамбуя лоха, чем бог послал, не давая ему расслабляться. - Кстати, я знаю секрет пропажи шведского судна "Йончо-пинг", исчезнувшего с грузом дорогостоящего спиртного в 1916 году.
    
     - Это к морскому атташе.
     - А где он, атташе этот ваш?
     - Сейчас выйдет - у него-то выходной. Вы что же, русский? - спросил он Бендера.
     - О, да, - сказал Великий Комбинатор, предвкушая "выход нумер два". - Долгие годы, проведенные в застенках гестапо, бррр, Че-Ка, создали у меня определенный стереотип, как все-таки должны жить люди.

     - Ну, и как же они должны жить?
     - Счастливо, как написано в американской конституции. То есть должны иметь право на счастье, - то, чего не хватает в СССР. Ни счастья, ни прав. Так что я, скорее грек, если быть совсем точным - папа мой был турецко -потданный, и лично участвовал в дележе Кипра. Но кое-что есть и от варягов. Приседая по утрам, кричу на восток: "Один!"

       Атташе почувствовал, что этот разговор начинает утомлять не его, как тому было положено в казенном учреждении, а его гостя, который уже минуты две, как сидел, и скучающе смотрел по сторонам.

     Он пристально всмотрелся ему в лицо, и стал вспоминать, где же это он его видел эти карие глаза. Наконец он вспомнил: недели с две назад он со своей девкой, собрался прошвырнуться по Гаунабаре на только что привезенном из Швеции катере.

Катер у него сначала угнали, а потом вернули, но без документов  и без карбюратора - вся система бензоснабжения была переделана по-немецки просто - напрямую, путем искусственного впрыскивания вправленным в систему опреснительной установкой, изготовленной из итальянского велосипедного насоса "Ланча".

      Сейчас культурный атташе не мог отделаться от мысли, что именно эту мощную фигуру он видел на своей кровной лодке, когда она направлялась в сторону небольшого островного архипелага Каррагас.           

      Человек в пробковом шлеме, сидевший напртив, обливаясь потом, и протирая синие черепа на своем красном теле, уселся за пишущую машинку - некий суперсовременный шведский полу суррогат электрической пишущей машинки с ЭВМ, и, осветивши свое страшное лицо экраном, пришел в неописуемый восторг - он стал обыгрывать ящик в  карты.

     - Попрошу там ничего не трогать! - крикнул атташе, и криком этим вызвал заливистый хохот вора в законе, - он вспомнил себя двадцать лет назад, когда “писателем” бы не он, а Бендер.

      - Вы отвлеклись, мистер, - миролюбиво сказал Остап. - Десять тысяч долларов спасут экспедицию - мы, как общественная организация, готовы подписать любую бумагу. Подпишет легендарный епископ – непьющий, к тому же, как я уже упоминал, немой.
      - Какую бумагу?
      - Любую.

      Великолепный Остап поставил на стол прямо перед бохансеновским носом свой, весь в золоте, акушерский саквояж, открыл его, - там, как в том адском колодце, куда сбрасывают деятелей всех канцелярий, оказалась гора разнообразных печатей, угловых штампов, фирменных бланков.

   - Взгляните, дружище. На моей далекой родине это называется: “Эффект изобилия”.

    Дверь распахнулась, и в зал вошел морской атташе, капитан Ебстрем.

   Он имел уши Кларка Гейбла, бороду Авраама Линкольна, белый морской китель, и взгляд, проницательный, как у всех его коллег, которые, также, как и вышедший к нему навстречу  Остап Бендер, с детства мечтали жить и работать в Рио.

  Ебстрем собирался проследовать на выход, дабы занять свое место на трибуне подходящего к финишу второго дня карнавала, однако был остановлен у самого выхода.

   - Великолепный образец ювелирного искусства, - сказал Остап, жёстко пожимая морским атташе руку, и как бы мельком обратив внимание на его массивное, золотое кольцо. - Тесей доказал, что он - Посейдона сын, когда достал со дна - точно такое.

     Ебстрем увидел растрепанного Бохансена, и моментально оценил ситуацию.

    - А у вас на шее я вижу ту самую толику золота, что Моисей вывез из Египта, и переплавил в Тельца, - сказал он, кивнув на остаповское “Золотое руно”.

    Настала очередь Великого Комбинатора.

    - Моисей привёз ещё и ковчег, - сундук с электричеством. Случай, - как выразился один мой приятель, - сказал Остап Бендер.
    - Кто же?
* Анатоль Франс. Он ещё сказал, что самый чистый и удобный для проживания, - Стокгольм, позже его заявление прокомментировал журнал Ридерс-Дайжест.
* Ну, и как?
* Нормально.
    - Александр Ебстрем - морской атташе.
    - Это тот самый случай, - сказал Великий Комбинатор, не представляясь, - когда хорошая идея тут же находит спонсора. Я лично не верю в возможность выбора - всё решается на небесах. Именно сегодня мне показалось. Что небеса нам благоволят.

   - А что за идея?
   -  Построить на будущий год сооружение, которое я бы назвал, “самбодром”.
     - Да, но я по водной части.
* “ Водный Самбодром” на понтонах - часть карнавала будет проходить прямо напротив Копакабаны.

    Заметив здоровый блеск в глазах Ебстрёма, Остап взял его под руку, и увел в сторону, - тот не сопротивлялся.

    - Представляете? Огромное сооружение на понтонах - что-то типа большого десантного корабля, с одной стороны исполнители загружаются, с другой - выгружаются, сплошное движение всевозможного водного транспорта - пироги, каяки, катамараны, конкурс на лучшую “гулянку” года - такой призыв должен запустить в этой части континента новую, резную промышленность.
     - Почем?
     - Пока - по дереву.
    В то недолгое время, пока Ебстрем все это себе представлял, Остап крыл, не давая ему опомниться:

   - «Водный Самбодром» можно окружить кольцом океанских лайнеров - вот вам и готовые зрительские трибуны.
    Потребуется специальный фарватер - объявим конкурс инженерных проектов во всех университетах мира, за год, Бог даст, управимся. Техническую сторону я беру на себя.
   Представляете? 7 декабря 1951-го года, десятилетняя годовщина японской воздушной атаки на Пирл-Харбор, а у нас - уже в феврале театрализованное шоу - все натуральное, и самолеты, и линкоры, и люди, и звери, и пусть все это тонет в единой бразильской воронке.
Такой ход придаст карнавалу новый, антивоенный пафос.
А тут еще войны в Корее. Первейший лозунг - “Руки прочь”!
Там же можно будет устроить первый межпланетный турнир по Водному гольфу, - Президентом международной ассоциации этого нового, прекрасного спорта я как раз являюсь. Подумайте: присутствующий на карнавале Сальвадор Дали может запустить первый мяч, а Гала разрежет ленточку, Аристотель Анасис пожертвует нам со своей яхты золотой нужник.   

    - А деньги?
- Они фактически лежат у вас в кармане, так что проект практически переходит в вашу собственность, плюс я гарантирую свое скромное участие. Денег будет некуда девать, где же ваша интуиция человека, знакомого со штормами.
   
    Ебстрем пришел в восторг.

   - Но это всё стратегия, – продолжал великолепный Остап, - Тактика – потребует расходов, но реалии того стоят: есть сведения о потопленном шведском галеасе "Йончопинг", отправленном на финское дно немцами во время таможенного осмотра в ноябре 1916 года. Вы знаете, что там был за груз?

    - Груз тянет в эквиваленте на испанский галион с золотом индейцев, - спокойно сказал морской атташе. - Нам с вами, уважаемый, до конца дней бы хватило. Вы знаете координаты?

* Координат не знает никто, а вот само судно может узнать мой друг, известный антифашист, когда-то утопивший «Тирпиц».
* Да вы что? По моим сведениям, его утопила союзная авиация, и две английские миниподлодки.
* Сведения устарели, друг мой. Мой друг вам всё расскажет, он живет на маленьком островочке в архипелаге Кагаррас, (при зазвучавшем названии архипелага культурный атташе прислушался),  на подводной лодке, там же и готовит, стирает, и убирает за своей уникальной собакой, когда-то её звали Блонди, она была любимой овчаркой фюрера.
* Да вы что?! Она жива?
    - Жива и процветает: Адольф накормил её не ядом, а эликсиром бессмертия. Знаете, бывает – перепутал. Сейчас, как вы наверное, знаете, проживает в Антарктиде, на своей военной базе, на средства «Ананербе»
  -  А кому продать?
  - Коньяк с сухогруза?   
  - Ну да. Для начала.
    - Продать можно це-ка ком-партии Советского Союза, у меня там дядька вторым секретарем. Обставим, как обмен социалистическим опытом. Коньяк-то русский.

    - Судно-то шведское, - уверенно сказал Ебстрем.
    - А воды - финские, - подтвердил Великий Комбинатор. - Месячная командировка, и вся техническая документация в кармане, и на подъем коньяка, и на спуск “самобдрома” на воду - в родную, так сказать, среду. И главное – на спорт. А то, знаете ли, тревожно за подрастающее поколение – оно развращено сексуальной революцией.
          - Сколько?
          - Смешная сумма. Пятьдесят штук.
* Крузейро?
* Баксов.
* Десять.
* Послушайте, капитан, - сказал Остап Бендер. – Человеку с внешностью героя «Унесённых ветром» грешно умалять своё достоинство мизерными гонорарами.  Хоть и книжку написала баба.
- Так это гонорар? – сощурился Ебстрём.
      - Контракт.
* Нереально. Двадцать.

Возникла неловкая пауза. Собеседники соображали с такой скоростью, что ясновидящий Чкалов, мчащий Шмидт-Паниковского в своём кабриолете на другом конце города, задрав, по обыкновению, на рыжую панель шоколадные пятки, увидел над зданием посольства летающие цифры.

* Кстати, - прервал паузу Ебстрём. – О Третьем рейхе пару слов.
* Надеюсь, бЭз протокола. Итак в ушах звенит, как говорил шеф гестапо Мюллер.
* Разумеется, - моряк понизил голос. - Тот вишнёвый «Хорьх», что привёз вас в посольство – ваш?
* Работает по найму. Но когда-то он принадлежал как раз тому, чья овчарка проживает на Кагаррас с моим другом.
* Ни хрена себе. Не продаёте?
* Продаю, но не сегодня. Могу взять задаток, прямо перед экспедицией, мой шофёр, его зовут Хулио, пригонит кабриолет в любую точку назначения, желательно, чтобы это был Рио, - мы отходим из яхтклуба «Бразилия», Дали, Черчилль, Анасис и, разумеется, Елене (Гала) Девулина – Дьяконова – Манн – Элюар - Дали, будут утирать слёзы, бросать чепчики, и размахивать гирляндами.   Имейте в виду – в перчаточном ящике парик и усы – самого. Там будет дочка Аристотеля Кристина, - рекомендую, богатая невеста.
* Чем докажете?
* Вы о чём?
* О Гитлере.
* Доказывать не надо. Пойдём посмотрим. Пахнет немецким нафталином.
* А точно его?
* Знаете, я ценю комплименты, но вы переоценили мою интуицию.
* Сумма?
* Десятка поверх оговорённой.
* Двадцать?
* Шестьдесят тысяч американских долларов, - разделяя слова, сказал Великий Комбинатор.

Заметив начавшую ломку у шведского морского атташе, он мысленно поздравил себя с победой.
    Ебстрём прикинул, как показалось Остапу – хрен к носу, - идея была рентабельной даже в качестве чистой информации, и в случае бесследного исчезновения до сих пор безымянного автора проекта, c валютой «на кармане».

     Морской атташе еще раз осмотрел афериста, и у него повысилось настроение.

     - Что вы там сказали про случай? - спросил Ебстрем.
     - Это не я сказал, а Анатолий. Франс. Для вас - просто Толик. Только в этом мире не бывает никаких случаев, - глубокомысленно заметил Остап Бендер. - Бывают только ухабы - на извилистой дороге судьбы.
* Я выпишу чек.
* Знаете, меня тошнит от этих чеков.

Через полчаса было подписано соглашение, - Великий Комбинатор свистнул нахлебников, (немой епископ что-то долго говорил культурному атташе на итальянском, потный человек в бриджах, шлеме и наколках попытался вынести машинку, но, встретившись взглядом с командором, быстро установил её на место), вышагивал по зелёному газону, похлопывая конвертом то по ляжке, а то и по золотому саквояжу.

     - Лед тронулся, господа присяжные заседатели, - сказал он, когда процессия под шведско-бразильскими флагами покинула территорию шведскую, и оказалась на территории бразильской.
Он поймал такси, заглянул внутрь, и увидел за его рулем чудную красотку - практически голую. Она весело ему подмигнула, и кивком указала на сиденье - рядом с собой.

    - Командовать парадом буду я! - сказал ей Остап Бендер, вынул стольник, написал на нём «Яхтклуб «Бразилия», отдал «водиле», расцеловал епископа, и умчался в неизвестном направлении.

    Морской атташе Ебстрём за пять минут придумал, где ему приукрасть понтонов (это была дружественная Германия*), и как обставить “морской самбодром” гражданским флотом - это вполне мог быть и флот военный, опять же из Германии, который можно было поставить в режим плавучих баз, и там селить туристов.

         Культурный атташе проводил взглядом из окна своего кабинета команду шведской яхты "Свон",  налил себе остатки "абсолютной" водки, и в тот момент, когда амброзия теплой, мягкой волной  уже достигала двенадцатиперстной кишки, он поперхнулся. 

     Культурный советник вдруг отчетливо вспомнил, как он сидел в укромном местечке  на мостках, там, где река впадает в море, ловя со своей гётеборгской невестой, на поплавочные удочки всякую рыбу, и любовался на свой любимый белый катер, который еще и ста миль не прошел, и думал:

    "Вот сейчас поймаю три, нет, пять рыбок. А потом сяду с девчонкой в свой небесно-голубой катер, и поеду с ней в открытое море - что может быть лучше?"

    Только он  про то подумал, как откуда-то из кустов выскочил вот этот самый атлетически сложенный брюнет, с криками "пардон, пардон", пронесся по мосткам, прыгнул в катер, и стал крутить стартером.

    На все окрики с берега самого культурного советника, тот, кто нынче назвался Остапом Бендером, и с таким вдохновенным чувством рассказывал ему, культурному советнику, о новых морских путях, а советнику морскому - про сверхновые концептуальные фестивали, со спортивным уклоном, только улыбался, но последние слова он вспомнил отчетливо:
           "Завтра, я же сказал, завтра!" 
   И действительно, на следующий день, ранним утром он "машинально" приехал к этим самым мосткам, и красавец-катер плескался в волнах.

     - Боже. Сначала этот дебил-посыльный, потом этот аферист, потом морской атташе, затем - посол. А я, как всегда - вдвоем со своей  шведской культурой.
   
  Так, или иначе - посол дружественной социалистической Шведской державы вручил своему новому доверенному лицу какие-то грамоты, а его английскому слуге, должно быть колониальному полковнику Вест-Индии, и национальный стяг.
               
                Звали лицо - Остап Бендер


------------------------------
   Как-то вечером Одиссей (*) застал нас  том самый момент ожидания, который не кончается никогда: мы смотрели на экран нашего “ящика” далианского образца 1928 года, и ждали, когда же все-таки эти облака, бегущие над размеченными мостками, которые были предназначены исключительно для того, чтобы по ним можно было разбежаться, и броситься - в никуда, превратятся в “Путь загадки” 1981 года (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

----------------
КАт. № 2, стр 256.
-------------

    Одиссей на то и был самым среди нас (*) (хитрожопистым), что моментально сообразил как надо жить дальше, взял клавиатуру и обнаружил там стрелочки вниз, вверх, право, влево.

    Он нажал кнопку со стрелочкой вниз, и облака полетели на нас, он нажал кнопочку со стрелочкой вверх - они полетели обратно.

    - Этот путь бесконечен, - сказал Одиссей (*), картинно выстаивая в дверях собственную скульптуру. - Видите, в 28-м году Моэстро все пронумеровал, в 1981-м - ни хрена. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

--------------------   
КАТ. №2, СТР 91., “Сюрреалистическая композиция”.
---------------------

    Если вы прогоните все пузыри за эти 53 года, то они, в конце концов, превратятся в золото. То есть нам открывается источник, до которого практически доковырялся Раймонд Луллиа. За дело, ребята!

   Тут он заметил, что его какой-то с утра еще черт, снимает нас из укрытия на видео.

(*) сначала подал ему какой-то загадочный знак, потом поймал, разбил камеру ему о рогатую башку.

   Нам стало жарко черта, ибо в старых инквизиторских трактатах мы вычитали, что грех демона в сравнение не идет с ведьминским.

    - А что ты ему за знак подал, а, (*) ? - спросили мы.

    - Пусть остальные думают, что я убрал эту пленку характерным движением руки - на расстоянии, - сказал (*).

     - Ну да. А ты можешь?
     - Могу, - он показал. - К тому же он мог растрепать всем кому не лень, каким образом из мешков появляется “воздух”, и наоборот.

    Мы так и охренели, - до сих пор никто не желал прикасаться ко всем этим проклятым кнопкам, и вести самый чистый на земле образ жизни - умываться, купаться, стираться, все такое.

     Потом мы с горя решили посмотреть, чем это мог порадовать нас нынче хотя бы российский канал, мы запустили ящик, и увидели на экране монитора (*) Одиссея.

* И когда я уезжал на эти самые небеса, свора старух вперемежку с блохастыми собаками, желали мне счастливого пути, а потом и вообще, плюнули на весь этот амбициоз, и полетели вслед за мной.

Мы же, после полдника перекурив, чем Бог послал, прикидывали грядущую педерастию Алкеноя, - того, по мнению Одиссея (*), из женихов Пенелопы, которому она дала.

Мы понимали, что Гомер был слеп, мог чего и перепутать (такой факт был налицо – ибо добровольно читать Одиссею в переводе - что голову самому себе сломать, причём добровольно, как и положено во всякой любви*).

Мы по очереди нарисовали разные картины такой расправы, и подивились нашей изобретательности.

Классического отъедания придатков никто не отменял, тем более, новейшими инженерными способами, например теми, что изобрёл комиссар Гарптшторф Бобу Сенклеру – герою Ж.П. Бельмондо, в кинокартине «Великолепный». (Инициалы не путать с «А.Ж.П.» – это значится по генсековскому спецшифру, как «Активная Жизненная Позиция».

Там крыске килограмма на полтора зубы пропитали кислотой, она проходила сложный тоннель из дверц и микросхем, которые сама размыкала и замыкала, двигаясь к заветной цели - заднице героя, но комиссия по экологии решила, что крысу переглючит, и она, так что посеяли бешеную крысу, а бешеная крыса хуже чокнутой овцы.

На самом деле история такая: Одиссей (*) вернулся из похода не виде старца, а в идеальном обличии  - том идеале спортивной формы, которую можно себе набрать, шестнадцать лет мотаясь по морям, и, беседуя с Богами, регулярно посылать их НА (а дальше всё по Владимиру Семёновичу – «Чего это вы там? А нас посылают обратно»*).

К тому времени, (которое хоть и забыто, но «слегка» не считается»*), (*) уже познал заклинание, формулирующиеся так:

* Ах, вы ещё и мяса не жрёте? Поэтому у вас и груди такие девичьи.

* А мы жрём мясо, - с дуру признались женихи, взглянули разом на свои груди, и поняли, что ловить уже не (ПИСК*), ибо (*) начал речь.

* Ну что, граждане писесосы, писелазы, пидарасы.
Маслозавод.

* Я!!! – завизжал Алкеной, и был таков, ибо полетели яйца от шпонки в белой оплётке, и повисли на заборе этого долбанного постоялого двора – иначе не назовёшь.

Оставшиеся женихи заметались по двору, аки куры, и половина уже без бошек, и стали орать про то, как они уже прозвонились папам с мамами, а те – на прямой анальной связи с ФСБ.

Но не было им пощады.

Одисей (*) никого не пощадил, как он потом оправдывался в суде, дескать, как это он, согласно Баркову «тридцать нахалов уёб» (ен зе битте*) - «В раж вошёл. Искушения было слишком велико. Тебя нет, ты там по морям  и окаянам маешься, въ(ПИСК)ёбываешь, как папа Карла, а тут такое количество движущихся мишеней еб(ПИСК)ут твою жену.»






Глава двадцать пятая: "БЕЙ ЧЕРНЫХ, ПОКА НЕ ОБЕЛЕЮТ,
                БЕЙ БЕЛЫХ, ПОКА НЕ  ПОЧЕРНЕЮТ». 
      
         ....Есть упоение в бою, и бездной вечной на краю..."
               
            "Чума ума, свела умы, с последнего ума".

         "Как в этой бездне не ковыряйся, золота там все равно нет", - из высказываний того деятеля, кому Балаганов ассистировал на абортах, а погоняла у деятеля была: «гинеколог».

______________________
14. СМЕНА ПЛАНА.
Кат. 1, стр. 568, № 1272:
“Tuna Fishing” 1966-1967

Бывали моменты, о которых вспоминать по-настоящему тяжело:
к примеру, шли мы как-то курсом строго на юг, потому что какая-то шпионка из подвала Аида  сказала, что на пляжах Малибу полным-полно точно таких же, как она, только во плоти. 

Был полный штиль, как вдруг море разверзлось, вынырнул чертяка Посейдон, схватил писиющего за борт Одиссея (*), и был таков.

Мы так и охренели, потому что, как выяснилось потом, этой ночью все видели один и тот же эротический сон: та самая красотка, что в царствие мёртвых отправила на, так сказать, освежиться, говорила кошачьим голосом: «Грин писссссссссс…»

Только мы приняли эту утрату как непременную часть морской жизни нашей, разверзлось море, явился Посейдон, и выставил на палубу пузырёк, мы заорали: разливай!!! – но в бутылке оказалось письмо Одиссея (*) Пенелопе, и если бы так было что-нибудь другое, то возник бы бунт на корабле, а так, слюну сглотнули, и вчитались, ибо знали: у (*) от нас не было тайн, к тому же письмо начиналось словами «Моя любовь», и неизвестно, кого он любил больше, Пенелопу, Телемаха, или мироздание (богов он, как писал слепой греческий старец, послал, как только кончилась осада Трои, и получил своё Еней, хоть римлянин и сделал его героем*).

Мы взмолились, искупались, и принялись за чтиво:

«Моя любовь!

Жизнь -  это пятнадцатираундовый поединок, и неважно, сколько он длится, даже если раунды эти – микроскопические.

И раздвинув немыслимые шторы этого синего моря, где обязательно, согласно регламенту (поединок расписан), я всякий раз убеждаюсь, что если б там, куда я стремлюсь верхом на мечте (в народе – метла), произрастёшь ты – где-то возле склона, плющём увитого, и ты там такая, что придёт, наконец, единственное известие, что приплывёт в бутылке – из-под джина – тебя пошлю я, только на пару мгновений раньше (вселенских, разумеется).

Так что если по-прежнему гнать эту тройку с бубенцами, то, боюсь, придётся поменять лошадок – на этой единственной переправе, а я к ним, удалым, уже попривык: сгорела стая гончих, а на борзых стали экномить – давно уже привыкли покорять этот сколь нулевой, столь и прекрасный мир, по которому бродит Господь – освещая путь своей паяльной лампой, ибо не было бы тьмы – никто б не разглядел Измену, а глядится она сквозь твои  дымы, моя любовь…»

Мы переглянулись, потёрли бутылку, выгнали от туда залётных крабов, потёрли стекло, и увидели, как Одиссей (*) играет царю морей на гуслях, а тот рыдает.

Текст показался слегка замысловатым, и решили мы, что он, мол, зашифрован, и надо нам его разгадать.

- Это он отрабатывает глаз Циклопа, - решили мы, и стыдно нам стало, ибо поджопники мочили все, кому не лень, а гуслярил – один капитан.   
 _______________________________

    Высадив у шведского посольства первую группу захвата, которой командовал мистер Бендер, тот самый, которого  Балаганов двадцать лет назад, в городе Арбатове, назвал "мосье", Хулио Чкалов помчал Никиту Оттовича Шмидт-Паниковского в горы - прямо по западному грейдеру, где ему предстояло сразиться с кем-нибудь из местных, или зарубежных "Киборгов".

    В период глобальных тектонических "наездов" Североамериканского плато на Южноамериканское, когда динозавры рядились в своем мезозое, люди бились в палеозое, а континенты делились, тот самый великан, ради услады которого ацтеки, инки и майя принесли в жертву столько "женщин и кур", вдруг помер, окаменел, а потом и вовсе раскололся пополам, образовав две вершины, разделенные узкой щелью пропасти, как будто мачете рубанули, - от темени до самых до окраин.

   Снизу казалось, что два этих осколка некогда величественного монстра "плывут" друг к другу. Это была гора Педро Дойс Ирмаос (два брата). Старший брат защищал невинную сельву от развратного Рио, младший - развратный Рио от безбрежной Атлантики. Авенида Нимайера была вырублена в крутом склоне, упирающемся в морское дно. 

   Два Брата соединялась с соседней горой длинной седловиной, на которой ежегодно, на третий карнавальный день, устанавливался "шатер" огромной ротной армейской палатки, в которой проходил  регулярный чемпионат  по боям без правил, - Рио был одним из тех немногих городов мира, где таковое мероприятие было официально разрешено.

   Дорога шла то по естественным туннелям - с узкой полоской света наверху, то по классической горной дороге - больше похожей на козью тропу, то у основания каменного вала. Город перехлестнул его на трехсотметровую высоту и скатился по океану - это место называлось Росинья.

   Когда друзья поравнялись с плавными холмами, покрытыми свежей зеленью лугов, - территорией самого богатого в Рио гольфклуба, капитан заговорил.

   - А скажи, друг мой Хулио, тебе никогда не хотелось ограбить этих вот дурных гольфистов? Что это, вообще, за спорт. Если гольф - это спорт, то онанизм - это тяжелая атлетика.

- Точно, - сказал индеец, который пребывал в пике блаженства: его немецкий конь, покрывая под углом в пятьдесят градусов милю за милей, не нагрелся ни на градус.

- Ну что, устроим себе праздник, дорогой брат? - спросил радостно Хулио.
         - Сломанных костей?
         - Ну да, праздник.
         - Ну да. С ними.
      - Знаю, - ответил Хулио. - Тебе там не победить.
      - Откуда ты знаешь?
      - Ты неделю пил огненную воду.
      - Ерунда, - сказал Никита Оттович. - Это не пятнадцать раундов с профессионалом, здесь все по-другому. Здесь все ясно с самого начала.
      - А там?
      - Где?
      - Где бьются пятнадцать раундов. Ничего с самого начала не ясно?
      - Там - не так. Там бы я не победил. А здесь - вполне. Главное, чтобы не попался какой-нибудь борец - тогда я проиграл.
      - Ты не умеешь бороться?
      - Практически нет. Только бить.
      - Я вижу по тебе - если ты сегодня будешь драться, потом будешь долго болеть.
      - Долго болеть я буду в любом случае. Ты думаешь, я рвусь отдать кому-то свои кровные кишки? Я зарабатываю денег на регату.  Вношу свою долю.
      - Ты - капитан. Тебе не надо вносить долю.
      - Я сам знаю, что мне надо, а что - нет.            
      Они опять замолчали. "Хорьх" полз вверх, как будто получал от этого удовольствие - климат менялся с каждым витком дороги вверх - становилось прохладно и ветрено. Чем выше поднимались компаньоны, тем меньше становилась лагуна Гуанабары, даже самые большие яхты казались мелкими белыми пятнышками, а где-то вдали, милях в пятидесяти от берега - в открытое море, виднелся огромный океанский лайнер.
- О, знамение, - сказал капитан.
- Хорошее знамение?
     - Да как сказать, Хулио. Не очень. Как призрак Вавилона для  царя Александра.
     - Должен появиться человек, который тебе поможет.
     - А деньги?
- Плюнь на деньги. Они у нас уже есть.
    
     На очередном повороте, за которым - с одной стороны была неизвестность, с другой - пропасть, друзья увидели давешнего посыльного шведского юношу в патриотических наколках, того, что рассекал на своем мотороллере, - в той же самой манере - отталкиваясь ногами, не включая мотор.

    - Да, я бы так не смог, - без зависти заметил Никита Оттович, когда они поравнялись со шведским гонщиком, - этот жеребец с запалом. 

     Он набрал в легкие воздух, и крикнул, стараясь переорать весь этот ветер в бразильских горах:  "Юноша, вам помочь?!"
      Швед упирался, и творил в своем роде чудеса, - видимо он так и не поменял первую передачу.

      - Давай кинем ему конец, - сказал капитан.   
      Чкалов оттянул свои черные трусы в красных "Фениксах", взглянул себе в лоно соответствующей зоны, и, как всегда, перестал смотреть на дорогу.

      - Да не этот. Не обижайся, брат, - некогда выучить португальский, дела.
      Швед остановился и вопросительно взглянул на нечистую, как ему показалось, пару, и пока он размышлял, что ему сейчас надо с этими людьми на горной дороге делать, или с ними делать не надо ничего, индеец дернул ручник, с ловкостью обезьяны перелез по салону назад, и кинул  шведскому бою тот конец, который ему в данным момент полагался.

     Тот, скорее машинально, чем осознанно (сознание - категория бессильных и убогих), взял трос в ту руку, на которой пребывала татуировка с названием родной страны (если вдруг забудет или заблудится), машина поехала, трос натянулся, растянулся, зазвенел о натуги, поездка продолжилась, каждый сосредоточился на своём, они быстро забыли, что на конце у него волочится шведский фельдъегерь.

Они помолчали, - дорога своими плавными, дикими горными пассами, окаймляла гору, как Вавилонскую, башню в на знаменитом полотне Брейгеля.
    
   - Зачем мы заезжали на Леблон, а, Хулио Валериевич? Думаю, что не просто так.
     - Открой бардачек, - сказал Вождь.
     Капитан, сверкнув глазом на голубое небо, открыл, как в бездну нырнул 1.*

----------------
1. Потомок Дракона, мельком зыркнувший в этот момент на Шмидт-Паниковского, увидел бесконечный круг - одна и та же гильотина плавала по горизонтали, и срубала всем героям любовникам мира, их несносные головы.
   
       "За нашу встречу, доктор Гильотен!" - звучала мысль (*), выраженная  замысловатом его письме, как все четыре струны контрабаса "СОЛЬ" - "РЕ" - "ЛЯ" - "МИ", а мы, кому в этот раз посчастливилось присутствовать, рыдали по нотам:

«Моя любовь!
Ты уже давно сводишь меня с ума своим потрясающим изобилием, и все эти сраные англичане, сыгравшие на твоих семи листьях, как на ху(ПИСК)ёвой волынке («спасите Грейс», кто не видел), скоро уйдут под воду, и сгинет Стоун Хендж – то самое место, откуда я порой выдавал свои молитвы, и всегда со мной была ты, а когда тебя со мной не было (скажем, ты застряла на таможне),  я всегда возвращался  за тобой, рискуя Волей и Покоем.

Моя история – это история войны с собой, ибо сейчас на ринг выйдет моя тень – моя несметная тень, и Посейдон ударит в гонг.

Дело не в том, когда в этом заканчивающемуся вот уже целую вечность бою, ты всё-таки убьёшь меня, моя любовь.

Просто моя тень выигрывает по очкам: ведь это – вылитый я, только на мне красные трусы, а на нём (ведь это я) – чёрные, так сказать, траурные.

В этом ринге ограничений нет, кроме тех, которые с самого начала означил себе сам: поскольку раундов пятнадцать, то надо успеть отиметь эту кочевую жизнь по всем статьям, и всегда есть надежда, что твой поединок известен только Создателю, ибо я – АНГЕЛ, раз прозвался НИКТО, и путь мой расписан – суждено захлебнуться, значит, – так тому и быть, но сейчас пора сделать поклон – второй в самом конце, если будет, чем кланяться.

Самое главное открытие, которое произвела на свет ты, моя любовь, моя марихуана - моя тень уйдёт от меня, когда я всё-таки улягусь, сломившись от внезапного прямого в брюхо, то это будет лишь технический нокаут, а с техникой у меня всё нормально.
Итак, раунд первый…»

__________________________________

В недрах того лона, что Бендер, рэкетируя беспечных шведов, назвал «перчаточный ящик», из-за спининговой катушки, выглядывала и двигала зобом огромная, ярко-зеленая тропическая лягушка.
   
     - Знаешь, Хулио, - а ведь это – та самая ляга, что сидела на троне первой красавицы Рио. Я заметил её в тот самый день, когда ты повёз земного папаню травиться, а я взял в залог архиепископа.     Знаешь, со мной как-то была одна история - в Москве.
     Мне было двадцать лет, попался мне как-то на Сухоревке крендель один - погоняла у него была, Малыш. Он был очень маленького роста, ни  хрена не весил, и был в свое время чемпионом этого сраного СССР по тяжелой атлетике.
     - ?....
     - Штангу толкал.
     - ?...
     - Ну, не важно, железяка такая. Короче, он присел как-то в "крытку", за то, что в "Поплавке"...
     - ?...
     - Крытка – тюрьма, «Поплавок» - ресторация такая, размещалась она Москве-Реке, в двухэтажном дебаркадере. А в "Поплавке" этот самый мужик - Малыш, как-то голыми руками порвал на части каких-то четверых нерусских, а потом весь этот мусор выкинул в реку - "раков подкормить" - он так мне говорил. Двое из них оказались при погонах.
      А когда он освободился, и мы с ним познакомились, он отвел меня к себе на квартиру, а по пути рассказал историю: снял он квартиру у господ, те  свалили, и оставили ему живого пингвина, а на лапы, что бы он паркет не портил, надели ему обыкновенные кеды. Что такое "кеды", ты знаешь, друг мой?
    - Да, - сказал Хулио.
    - Нищтяк. Ну, думаю, пингвин, так пингвин, чего мне его кеды, правильно? Если бы я тогда знал, что через год увижу четверку пингвинов, летящих по небу, и волокущих по небу желтую надувную лодку, с доктором Айболитом в КэБэшных погонах. Можешь себе представить, что все это в купе такое? Бред сумасшедшего. Откровения Иоанна Богослова по сравнению с такими штуками, - детский лепет.
     - В этом мире бывает все.
     - В этом мире бывает все то же, что и в том - мне покойники рассказывали, друг мой.    
      Приходим в квартиру, я такого себе на самом деле представить себе не мог - стоит императорский пингвин, с папиросным бычком во рту, в кедах, все как положено - ну, чучело, и ничего, кроме чучела. Я, собственно, этого и ожидал. Как вдруг птица эта как серанет! Я все к тому клоню, жаба у тебя в бардачке, не насерит?
     - Не успеет, - уверенно сказал Хулио.
     - Понятно. Мне надо ее поцеловать в нос, и она превратится в царевну - вот с такими губами, - он показал, губы у него были в меру мясистые и постоянно алые. - А полцарства?
     - Да. Сделай это.
     - Расскажи, зачем.
     - Видишь, там, рядом с лягушкой, мешок из травы?
- Вижу. Он тоже шевелится. Там что, мокрица? Сношается со сколопендрой? Смотри, Хулио, ты покушаешься на божьи законы.  Мокрицы породят сколопендр, сколопендры - мокриц, потом те народят какой-нибудь темный гибрид, и все это говно сожрет нашу бриллиантовую эру.
- Это она и есть, - сказал Хулио любуясь на лягушку – Моя мама.

Никита Оттович с сомнением потёр рукавом чкаловский амулет.

- А это – кто?
- Это – её мумия. 

     Капитан саркастически хмыкнул, и достал из бардачка мешочек - он был сплетен из кустов конопли, - внутри происходила вялая жизнь. Шмидт-Паниковский извлек то, что было внутри мешочка  - это был, сплетенный из тонких, мягких, сырых, волокнистых сучьев, манжет, и в каждой ячее этого манжета торчало по огромному тропическому муравью - задницами наружу, клещами внутрь.

      - Приторчали, родимые, - сказал капитан.

      Хулио Чкалов впервые за все это время улыбнулся, после чего, преодолев новый поворот, затянулся всеми шестью литрами своих легких - они ему достались от прабабки, которая была большой серой птицей.

    - С муравьями позже, а эту зеленую женщину ты лизнешь по загривку сейчас, - сказал он на выдохе.
      
  - Тантрический секс! - с этими словами,      капитан похлопал его по спине, другой рукой придержал руль - не успей он на долю секунды, по теории дарвианцев, гитлеровский "Хорьх", этот темно-вишневый долговязый красавец с железными мускулами,  должен был двинуться под откос, и таким образом прервать разговор.      
   - А что мне делать с этой "ежовой рукавицей"?
     - ?...
     - "Ежовый сортир". В лагерях такое место называлось еще "стоянка".
      
  - Рукавица - это тебе на правую руку. После этого в ней будет столько силы, что можно одним ударом убрать скалу Пао-де-Асукар - "Сахарную Голову", вместе этим ее "небесным трамваем". Но это помогает только воинам. Если бы ты не был воином, то эти муравьи просто растащили твою руку, - на тысячу кусков.
     - Спасибо, Хулио. А что делать с лягой?
      - Эту девушку сразу надо будет скинуть вон в ту пропасть. Но перед этим ты должен поцеловать ее.
      - В губы?
      - Нет, ты лизнешь ее прямо про меж рог, потом ты должен ее сразу выбросить во-он туда. Как можно дальше. 
      Хулио характерным для только для него жестом объял Вселенную - она была для него там, где море соединялось с небом.

      Капитан осмотрел Атлантический океан, осторожно извлек палевую с салатным отливом, всю в бурых  пятнах, красотку из бардачка - она была столь огромна, сколь очаровательна.    

      Бока и задница царевны свисали с небольшой ладони Никиты Оттовича, и будущая невеста постоянно подбирала задние лапы, что бы ей было удобней сидеть и водить своим ницшеанским кадыком.
    - Что-то я не хочу ей ничего лизать, - высказался строгим голосом капитан. - Хулио! Пусть она останется вот такой. Говорящая ляга прикольней. Что мы, принцессу не найдем?
    
   - Нет, - упрямо тверидил Хулио. - Ей надо лизнуть. Ты смотри, какая ляга! Ты что, не помнишь свое детство? Вспомни, как ты был совсем маленький, брал головастиков в рот.
   - Я тогда еще был недостаточно развит.
- А попасть в нее на лету не надо? - с любовью глядя на тварь, спросил одноглазый капитан, извлекая из-за пояса антикварный граненый литой револьвер французского производства, называемый "Сен-Этьен".
- Попади в неё! - воскликнул Хулио (это означало, что он сказал это громче обычного). - Сделай это, и жертва будет дороже в столько раз, сколько дней мне было бы лететь на моем драконе до Луны.
- Это ж твоя мама.
- Ей пора к верхнему папе.
- А вдруг твоему верхнему папе не понравится, что я лизнул твоей маме, да ещё – промеж рогов?
- Он будет рад.
- Почему?
- Потому что ты – мой морской отец. Станешь им через Время.

Они помолчали.

     - А за сколько долетишь до Луны? – спросил Никита Оттович Шмидт-Паниковский, морской отец Хулио.
     - За десять Лун, если при попутном ветре. Лизни жабе, и ты увидишь бога индейцев "матсес" - это племя, где каждый индеец - это дух ягуара. Ягуара не может одолеть ни  один человек, если он не Бог. Но если ударить его по ушам рукой в таком манжете - умрет всё, что может умереть. После этого они берут душу ягуара, и сами становятся ягуарами.
     - А ты? Стал ягуаром?
     - Нет.
     - Почему?
     Лягушка квакнула так, как будто глотку настраивала любовница Анасиса Мария Калас, бывшая Кармен Хули как будто не расслышал.
               
     - Жаба заждалась. Она влюблена в тебя. Она хочет умереть от твоей пули - в лёт. Ей надоела такая жизнь - сидеть и квакать. Лизни маме промеж рог, Зоркий Глаз, и станешь моим морским отцом. То, что ты за это получишь, называется "САПО".
     - Я соглашусь, когда ты мне скажешь, почему ты не стал ягуаром.
- Я не могу взять душу ягуара, потому что я не ягуар.
- А кто ты?
- Дракон.
- Дракон круче?
- Больше возможностей. Не промахнись!

     Никита Оттович Шмидт-Паниковский поднес эту, сырую мерзость к своим алым губам, которые так любили трогать руками девушки с пляжей бесконечного Рио, и лизнул ее промеж ее очаровательных, с тонкими набалдашниками, как у классических инопланетян, светло-коричневых рожек.
    
    Вначале ему показалось, что у него взорвалась голова, он, вспомнив, как играл в раннем отрочестве  водное поло (по совместительству с боксом, у них тренер был по совместительству- и там, и сям - на все руки футболист), запустил объект в самое синее небо - туда, где оно невидимой, тончайшей шелковой нитью, соединялось с океаном - он не увидел, куда полетела эта страшная, ядовитая, зеленая тварь, но он видел гигантского, плетущего нить горизонта, вечернего паука, который и был – надежда.   

(иллюстрация.)

____________________
  Кат.№2, стр.208.

        "Вечерний паук надежда", 1940, Холст, масло; 40,5 х 50,8 см, Благотворительный фонд Морзе, экспонируется в музее Сальтвадра Дали, Сент-Питерсберг, Флорида, США. *

«Мы возвращаемся к этому шедевру Дали с сопутствующими звуками – эта музыка заставляет его ползти только вверх, а огненного коня выскакивать из гаубичного жерла, в окружении раскалённых картечин…» - сказал как- то Одиссей, до посейдонова плена, - вспомнили мы, и вернулись к письму, что доставил Сам:

Первый раунд называется «ТРУБА», и пусть раунд этот впредь так и называется: «ТРУБА» - ибо это вполне конкретный предмет, может, он и сейчас где-нибудь торчит, возможно, он пронзает землю – из океана в океан, мы нырнём в неё, и вынырнем другими.

И любое зрелище так или иначе в конце этой трубы 324мм, в бурении называемая «кондуктор» чревато зазеркальем, ну так ты ж, б(ПИСК)ля, не Алиса, а гораздо хуже – ты прозрачен и невидим для этого мира ровно до тех пор, пока интересуешься им с высоты своего полёта, а он – по своему высок, ибо счастье всегда рядом – впрочем, как и несчастье тоже.
Вот тебе и раунд первый – здесь было всё, ибо это было началом шоу под названием ГОН.

Раунд второй.

Это – чистая истина. Постоянный риск от встречи с тобой. Моя любовь.
Это даёт ровно ту дозу адреналина, что бы либо стать прозрачным, либо засветиться окончательно, нужен постоянный риск – оправданный это кураж над судьбой или не очень – не нам решить – Боги распорядились по своему (это я реплику тени, потому что перед этим какой никакой перерыв, но была, между прочим, и охота), которая всегда – пуще неволи…
А много лет спустя понял, что дело не в том, какая ты на самом деле – всё дело во мне и шествуешь ты по старым караванным путям – все новые пути не для тебя, потому что никому до сих пор неизвестен этот промежуток  – корабли пустыни, бредут, загребая песок от воды к воде, вдоль магнитных полей той планеты, где произрастаешь ты, моя любовь.
Потом труба – подзорная, направленная вертикально вверх, – это мой телескоп, я с теми, кто сейчас наблюдает за Вселенной, и жду встречи с всевидящим Оком, моя команда сечёт за подлетающими блюдцами, и нередко с тем, чтоб доложить о ней средствам ПВО, у меня ж здесь – ежели война, то междоусобная, ибо главное в моей Вселенной – это мир и покой, который, судя по последним словам того, кто пленил меня: воля и есть.

«Человек в гармонии только с самими собой, любовь моя, - сказал мне Посейдон, одинокий утопленник, такой же, как и я. - Только с самим собой».

- Он вспоминает о нас, - говорили мы, когда нас уносило всё дальше и дальше от того места в океане, где не было ни широты, ни долготы, и мы едва не сказали этому растравливающему душу пергаменту пушкинское: «Гори, письмо любви…»

Но не сказали: этого не захотел Посейдон, который, как следовало из письма, полюбил Одиссея (*).

Мы переглянулись, и решили (ибо знали*): любовь зла.    
________________________________

     Капитан увидел в своей правой руке револьвер, на котором еще осталось тепло рук предыдущего гаучо, того самого, которого застрелили на этом самом месте - сорок пять лет назад какие-то грязные негроидные полицейские.

     Он выстрелил, и пуля, та самая пуля, которая ждала своего часа столько бесконечных, темных лет, ошпарила нарезы старого восьмигранного литого ствола.

     Она, одиннадцатиграммовая небесная торпеда, насладившись этой теплой струей под свою многострадальную, еденную зеленой ржавчиной, медную шкуру, ощутила, наконец то мгновение, ради которого была водружена в гильзу - горячее дыхание черного пороха, который выдувал из своих потаенных недр смертоносную бурю.

     “Что греха таить, насколько все-таки приятно пахнет бездымный порох, и насколько погано - дымный, оказывается, не все, что делалось в старину, было лучше”, - успел подумать капитан. 

    В это мгновение он обнаружил, что целится правым, отсутствующим глазом, - и от того, что он уяснил себе собственное возрождение, он испытал натуральный оргазм.

    Он посмотрел на Хулио, тот излучал свет всех цветов радуги, и что-то говорил на нечеловеческом языке, кажется - все это была правда.
    - Смотри, - сказал индеец, - смотри, как красиво летит твоя ржавая пуля.   Совсем не дурна.

    Шмидт-Паниковский обернулся, и увидел, что пуля долетела до самой середины своего пути, к парящей в пространстве зеленой древесной жабе.
    Однако дальше все было в соответствии с чисто русским фольклором.
      На лету жаба стала перерождаться в дивные формы и цвета -
она вдруг превратилась в ту девицу, которая и была в этом сущем мире - любовь.
     Когда же пуля-дура, позировавшая авторам проекта в фас профиль до нее добралась, проложив свою небесную траекторию, как сверхзвуковой перехватчик, девица рванула на себе вагину - та раскрылась, как розовый бутон.

    Она обнажила свою левую грудь - такую, что капитан едва не выпрыгнул из кабриолета, и не сделал он этого только потому, что увидел - они давно уже парили в воздухе.
     Внизу была постепенно удаляющийся серпантин извилистой дороги, потом показалась вся гора Педро Дойс Ирмаос целиком (два брата). Один брат сдерживал напор безумного карнавального Рио, воды океана, и оба были сосредоточены на своём.

Внизу проплывала стоящая прямо на плоской вершине горы огромная батальонная армейская палатка, вокруг лазили какие-то микробы, похожие на людей - мастера по изничтожению себе подобных голыми руками и ногами.

   Он увидел пирамиду перерождений в идеале и одновременно, она застыла, как монумент свободе от всего на свете, в том числе и от  любви, их автомобиль освещал фарами свой прерывистый, пульсирующий путь во Вселенной - а путь был зыбок, хоть и предписан к спасению; а дальше - больше - опять чья-то выдающаяся по выпуклости задница и встречающая любого путника компания Председателя, во главе с Самим, прикрывающим своей натруженной в казнях кистью усталое чело - как будто не было у него больше сил на все это смотреть. Где-то в стороне подпирала небо единственная уцелевшая колонна храма Артемиды, сожженная Геростратом - любовником царицы Климетины, а под ней - замурованы все ключи от, тех дверей", что вели к долгожданному изобилию, где предполагался покой, но он, как оказалось, только снился. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ)

-------------------
1. Иллюстрация: Кат.1., карт. 331, "Imperial Monument to the Child-Woman", 1929 г.  *
                Кат. 2., стр. 93,
   "Имперский монумент женщине-ребенку, Гала (утопическая фантазия), Холст, масло; 140 х 80 см. Национальный музей - центр искусств королевы Софии, Мадрид.

    «Метр сочинял: "Гала-Галюшка, уже в это время обожествленная, встает и возносится несокрушимой скалой, чтобы защитить Сальвадора от неуверенности, от пустоты, от одиночества, от детских страхов...», - говорил Одиссей (*) до посейдонова плена 1 *

   Мы вспомнили: практически то же самое требовал Вождь, имеющий в отцах трёх русских Героев, от жертвенной самки - некая индульгенция за единственный, всеобщий грех собственного выхода "в свет" *. (Когда Бог спускается на землю, это всегда чревато новыми катаклизмами, а без войн такое не случается).

Мы стали читать дальше:

Всё просто. Моя труба – цилиндр. Как цилиндрические стволы старинной двустволки, и вот она – охота, то есть то место, куда меня выносишь ты, моя любовь – это синий лес моей нескончаемой охоты, где я один, заключивший себя в ореховую скорлупу, и живущий – царём целого пространства, я плыву во времени – оно выносит к самым красивым выстрелам, которые я вспоминаю чаще, о своём израненном сердце, что разбито на части (и теперь его хватит на всех…)

Моя любовь! Здесь на глубине, прямая трансляция с Юпитера, где поют киты: это дом их чистых порхающих душ и помыслов, и я ещё вернусь сюда…:

Я рву гортань в трагической песне - тебе, моя любовь, и как только глотка сядет, я остановлюсь, и закончится всеобщий штиль – Посейдон пленит меня навеки.

Моя любовь! Ты, что меня никогда не предашь и  не оставишь, а если и убьешь, то не насмерть, и ежели я загнусь от того кайфа, который меня всё ж таки убьёт – то значит смерть моя такая.

А выстрелы, вот они, сходу:
я, превращённый Афиной в старца, тяну тугую тетиву, и посылаю стрелу «в угон» какому-то сраному жениху, она втыкается ему в шею, он поворачивается ко мне, и я не вижу его – он умер, и то, что осталось от этого ряженого клоуна, валится, как сорванный с облака небесный завсегдатай – бит на все сто, и ору в небеса:

- Афина, ты видишь? И пусть после этого хоть кто-нибудь скажет, что мочить этих воров – грех?! Да грех – не замочить!   

Всё просто, - сказали мы.
Ни  хрена себе просто.

«Вот только жаль Распятого», - пел нам Поэт.
_________________________________

   
     Шмидт-Паниковский вновь повернулся к своей девице - вместо нее, на том месте, где она только что летала по небу, олицетворяя собой любовь, как говорили советские поэты, "к женщине", плавно, зигзагообразно, летел бантик, в деревенский, зеленый же горошек, а так же еще некоторые подпорченные взрывной волной (индеец называл ее "жертвенной"*), детали женского туалета - передняя часть ажурных трусов, розовый носок, должно быть, прорванный осколком; отклеившаяся накладная ресница, практически сухой томпакс, как будто его только что обронила снегурочка, принесённая в жертву костру; два каких-то провода, разорванная на две части мошонка - и сам член, который то ли после этого лягушачьего яда, то ли и в натуре - пребывал  трехметровым.
1, 1 а).

-------------
    1. иллюстрация. Кат. ;1, стр. 456; карт. 1015:

        "Galatea of the Spheres, 1952" 1. *
------
   1. «Как видно Метр Дали тоже нередко хоть мысленно, но все же разогнал свою возлюбленную Гала на атомы, - тот же принцип лег в основу классического русского перерождения  рептилии в царевну - ведь его девушка  была русская, и никто в истории двадцатого века не воплотил этой зоологической идеи в жизнь - рукой, разумеется, и устами Гения, которому ей, обыкновенной русской лягушке (правда, путешественнице - одна и та же деталь премудрого славянского фольклора -  всякая "женщина-миф" должна сначала побыть лягушкой), удалось запудрить мозги», - размышлял Одиссей (*), до посейдного плена. 1.*
-------------
       1 а. ) Иллюстрация, кат. №1; стр. 490; год 1957; карт. 1102.

                " St John"
----------------------------------
   
    Шмидт-Паниковский взмолился, и посмотрел всеми, теперь уже четырьмя глазами, на шестирукого уже к этому времени индейца, тот сидел за рулем своего летающего лимузина, излучал добро и творил истину.
    "А истина - в траве", - говорили глаза проводника, и вновь показали на ту материнскую любовь, что была сначала куплена, потом посажена в бардачок, затем обласкана, выброшена в пропасть и застрелена "в лет".

    Она была прекрасна, и вот-вот должна была освободиться, вывалившись в "иное" время-пространство, ломая железные прутья
несвободы, подгоняемая полуметровым фаллосом, накручивающим на себя холодный металл "нелюбви".
(Иллюстрация ).

-------------------
Кат.№2, стр. 241.

         "Содомское самоудовлетворение невинной девы, 1954 г, холст, масло. Собрание "Плейбоя", Лос-Анжелес.
    
    "Рог носорога, древнего, ископаемого носорога, - на самом деле рог легендарного единорога, символа целомудрия.
     Юная дева может приклоняться к нему и забавляться с ним, - это так же морально, как и во времена куртуазной любви", - так отзывался о своем творении сам Метр, а мы продолжали читать, Посейдон послал грозу, мы собрались у мачты, и кувшины наполнялись водой:

Я – на том караванном пути обмелевшей Эмбы, где вокруг на тысячу лье – нет другой воды, но шествовали караваны, я бреду голый, с отечественной курковкой 16 калибра, на шее, по реке плывёт змея: я думаю, что это гадюка, и наступаю ей на хвост, как вдруг змея всплывает, и раздувает капюшон: ни хрена, это кобра, она в сто раз сильнее гадюки, она легко борется с течением, и плюёт в меня, стараясь попасть в глаза – я ухожу всё глубже и глубже, а она за мной – я падаю на задницу, и в падении палю: где башка, а где рептилия, и только сейчас я вижу вспархивающего селезня – по горло в воде я успеваю выстрелить, тот валится, как сорванный с облака небесный завсегдатай – бит на все сто, и ору в небеса:

- Бл(ПИСК)ядь, ну почему ж никто не видит, не поверят же!   Вот вам – очередная Аидовская шлюха, а вот – падший ангел утратил свой бреющий полёт – теперь ему дорога в самые верхние небеса, он своё отстрадал, а сейчас я сожру его, всем чертям назло!!!

Всё просто.
Ни  хрена себе просто.

А вот, Аид, тьфу, Посейдон, давай, наливай! Нет, я хочу. Что б ты сам, спасибо.

Или выстрел у ухо крысиному королю, когда он взбирался по отвесной трубе в моём Люблинском сортире: перед этим меня уверяли, что такой вот чемодан с блохами и со всеми имеющимися средствами к жизни на любой планете без всякого пространства, из воздушного пистолета убить невозможно, но крысиный король покусился на ту, с которой ты мне не нужна, моя любовь, моя Марихуана: я помню, как это было: она стояла голая, а он пытался запрыгнуть в помойное ведро, которым она прикрывалась – он принял смерть героя, и ни одна падла из его серого прайда потом не сунулась.

Да хрен с ними, с выстрелами, а сколько было удачных хлопков по этим волосатым тыквам?! А, дружище Посейдон!?

- Интересно, чем они там травятся? – спросил залётный демон (их в море полно*), и тень сомнения пробежала по рядам гребущих: Одиссей на то и (*).

- А картинка-то того, - сказали мы и сели на вёсла. – Возбуждает на покорение Трои, хоть заново её отстраивай, мать её ети.
__________________________


   Капитан почувствовал, что начинает гореть изнутри. С него ручьями покатился пот, а кровь по жилам помчалась с утроенной скоростью - он увидел себя не как страдающую от бесконечных травм и ударов плоть, или как одинокую, и посвященную в основную тайну Вселенной душу 1. *)

-------
     1. Нет, о грехе он в этот момент не думал, он уже давно понял, что никакого греха в этом мире нет, - есть нежелание обрести покой, каким бы он привлекательным не казался. *
----------

       Он увидел свою кровеносную систему, по которой бешеными, селевыми потоками низвергалась во Вселенную ручьями раскаленная кровь его - она окропляла останки любовного идеала, который пребывал всё тем же стандартным набором дамских атрибутов, или во Вселенный начался хаос, и он на мгновение показал свой мысленный предел  - эта невидимая обыкновенным глазом бабья канитель,  этот дурацкий бантик и т.д., все это уливалось его, Никиты Оттовича Шмидт - Паниковского собственной алой кровью. Как видно - дурной.

     Сердце бешено забилось, выскочило из прозрачного тела, сделало круг по небу, и, слава Богам, вернулась обратно. Потом началась рвота, и он увидел себя, вывернутым наизнанку, но он, неимоверным усилием воли, вернулся в собственную плоть.
   
      У капитана осталось  сил лишь на то, чтобы оглянуться - там, кувыркаясь и звеня всеми своими деталями, летел за ними мотороллер, распространяя за собой розовый облачный шлейф по чистому синему небу.
    "Где-то я что-то похожее в этой жизни уже видел, - подумал Никита Оттович. - Ах, да. Желтая надводная лодка".

     Где-то внизу, делая постоянные сальто "прогнувшись" вперед-назад, падал шведский кулашный боец, колотя себя руками в рыжеволосую скандинавскую грудь.

   Он, звали которого "Танк Ларсен", принимал всякую опасность с восторгом - он все равно знал, что всегда с ней справится.

Танк был просветленным тупицей - он был бойцом, падающим в пропасть - если она была для него потенциальным противником, то ее надо было просто победить, и все.

     Внезапно полет прекратился - капитана перестало колотить, они вновь ехали по горной дороге, он посмотрел на Хулио Чкалова, тот по-прежнему, попыхивая своей гигантской самокруткой, рулил своей немецкой колесницей, и ничего такого особенного не делал.
     - Про музыку забыли, - с грустью сказал Вождь, - с музыкой веселее.
     Он покрутил ручку настройки - на средних волнах возник какой-то реформированный джаз - такого капитан еще не слышал.
     - Как тебе? - спросил индеец.
     - Я летал?
     - Да, ты летал.
   
Шмидт-Паниковский оглянулся - на фале за ними все еще волочился казенный мотороллер - но почему-то бесшумно. Фельдъегеря на нем не было 1 *.

_________________________
1.  "Мужи ликийские!» – запели мы единым баритоном. – «Что забываете бурную храбрость?» (Илиада, песнь 12, "Битва за стену" )*
_______________________

     Мир принял свой регулярный порядок, который нынче стал казаться столь же нереальным, какой ему сначала нереальной показалась большая зеленая ляга в хулиовском бардачке.

   Капитан вдруг непонятно в какой связи вспомнил, как как-то в камере предварительного заключения хлопнул  разводящему дверью по голове, а потом еще, и еще, пока голова у того не стала плоской, как блин - в тот день он бежал из "Лефортово".

     "Господи, спасибо тебе, что спас меня тогда", - тихо взмолился капитан, - он вдруг почувствовал необыкновенную легкость и страшную силу - она как будто до сих пор дремала в нем. Она спала,  как любовь в стихах все тех же советских поэтов, в основном песенников. Сейчас она проснулась, и открыла глаза.

     - Слушай себя, - сказал Вождь, и запустил косяк в пропасть - он пролетел, как ракета.
    
     Капитан вслушался: ему стали понятны разговоры птиц в небе и зверей в сельве так, как будто везде, одновременно он разговаривал с собой сам, и был целым миром одновременно - вокруг была пустота, и вся жизнь на  земле проистекала внутри него. Короче, он стал Мирозданием.

   - Ху(ПИСК)ле думать, все давно придумано, - только и сказал, обычно старательно избегающий таких выражений, капитан.
     - Ты звал меня, Карающая Рука? - спросил Хулио.
     - Нет, это я о своем.
   
Он почувствовал присутствие Ангела, но не своего. То был Ангел
вообще - тот мастер, что вечно парит в небесах, а потом появляется среди людей, но только тех, кто способен понять, что рядом с ним - Ангел.

     - У тебя есть во что переодеться? - спросил Чкалов.
     - Ничего нет, все улетело в космос.
     - Бейся в плавках, а на яйца надень бандаж.
     - У меня на родине он называется "намудник".
     - Буду знать.
     - На руки можно что-нибудь намотать? - спросил капитан, полностью положившись на волю проводника.
     - Зачем?
     - Что б руки не лечить.
     - Наматывай. Но не забудь про рукав. С ним ты – неуязвим, как огненная саламандра.
     - Мне кажется, что я уже сейчас всех их завалю.
     - Ты еще не знаешь, с кем тебе предстоит сразиться?
     - А ты - знаешь?
     - Знаю. С Дьяволом.
    
     Как только Вождь произнес это самое "с Дьяволом", их сразу догнал и перегнал давно знакомый волосатый рокер, весь в  православном прикиде - на теле, и танковой модификацией "Харли" - под седлом. Он, словно по традиции приветствовать уважаемого, но все же врага, поравнявшись с только что отлетавшим "Хорьхом", поставил свой трехколесный "Харли" на дыбы, громогласно захохотал, рыкнул своим «полуторным» движком, срезал дорогу, помчался круто вверх, проделывая чудеса кроссовой акробатики, и заскочил в предгорье - почти на самое плато.
    
   - Он что, тоже лизал этой жабе промеж рог? - поинтересовался Никита Оттович, настраиваясь на драку.
   
- Как мы - не может никто! - уверенно сказал Хулио, и заметил, что даже в открытом кабриолете изрядно запахло бензином, а потом он стал выливаться на лобовое стекло.
- Сгорим? – спокойно осведомился Капитан. 
- Нет, - невозмутимо ответил Вождь.
     После очередного витка по этой дороге жизни, смерти и, разумеется, любви сначала к ближнему, а потом и к женщине, лимузин, вырулил на вершину - то было великолепное горное плато, посредине которого стояла огромная ротная зеленая палатка, - все было так, как увидел в своем персональном полете: «ведомый» капитан Никита Оттович Шмид-Паниковский, и «ведущий» - Хулио Валериевич Чкалов, потомок Великих. 
Приёмник поймал мелодию столь прекрасных, сколь незабвенных негритянок: "Oyshen fantesi";
       по плато, с которого, казалось, была видна вся Бразилия, ходили люди разного цвета кожи и вероисповедания, а еще выше - там, где уже не летали никакие птицы, кроме белоголовых орланов - на английском вертолёте «Мак-Дониел», знаменитый папарацци, Фернандо Мандуччиас.

Рядом с ним сидел тот же самый североамериканский фотограф с английским акцентом Джон Элсом, которого Хулио Чкалов как-то по утру раскрутил на пару стольников.

     Мандуччиас стоял в позиции, любимой в «широких кругах» (раком), прямо у той двери, через которую бизнесмены обычно выбрасывают стукачей - с петлей на шее.
     Он наблюдал за ситуацией, попутно наговаривая прямо в эфир репортаж о предстоящем турнире. Шум двигателя и свист лопастей вертолета сильно затруднял трансляцию, так что Мандуччиас «борол» обстоятельства, как мог.
Джон Элсом, с заряженным уже фотоаппаратом, до сих пор не сделал ни одного снимка, потому что был очарован Мандуччиасом, который уже минут пятнадцать показывал ему свою откормленную задницу, и, казалось, ничто в мире не могло его смутить, - даже победа Зла над Добром.
     Фернандо вещал в микрофон:

     "Да, да, друзья мои, это я, да, это я, ваш звездный репортер, - вы меня, конечно узнали, это я, рубаха-парень, который ни черта в этой жизни не боится, потому что нет в мире обстоятельств, которые бы могли меня сломать. Шучу.
     На самом деле, я трусовато летаю на вертолете бразильских ВВС, взятых в аренду моим главным редактором, который тут недавно сэкономил на взятке (шутка) - всем известно, что на это мероприятие нашего брата репортера, того самого, про которого соотечественник рядом сидящего парня (шутка) - Марк Твен сказал - что эта та самая порода людей, которая вынимает из кармана огрызок карандаша и начинает клянчить на выпивку. Впрочем, это мог сказать и О, Генри.
     За последние пять минут мало что изменилось - порнонодиву, которую так ждет наш рубаха парень Джон Элсом -  все звёзды мира в очередь ломятся у него сфотографироваться (чего он  в них нашёл?), еще не привезли - хотя я лично думал, что она прикатила в этом темно-вишневом в "ретро" кабриолете, кажется немецкого производства, а, ну да, я постоянно видел его в Сантус-Дюмон, - это тот самый знаменитый на весь Рио индеец, который, говорят, воплощенный Будда - я в этом лично как-то убедился после того, как он покатал меня по городу - за время поездки он не сказал не сказал ни слова, а все время дымил марихуаной, и даже мне предлагал, а я, разумеется, не посмел отказаться - воплощенному Будде отказывать нельзя, как женщине, которая дает. (Шутка). И просит (шутка.)
      Путь лимузина мы отследили примерно с предыдущего оборота дороги, ведущей сюда, на вершину, как ее называют фавелудас, "Сундук - горы" - место, где каждый божий год, на третий день карнавала, в 11 утра начинаются битва, рубка, схватка - бойцов в восьмиугольнике, - как правило, здесь побеждают наши соотечественники, однако нынче наш бессменный чемпион - наш дорогой земляк, человек, который может в буквальном смысле слова задушить любого на этой планете (кроме Дьяовола) - его же пиджаком, Хелио Грейси, мужчина, который поднял рейтинг бразильского джиу-джитсу на недосягаемую высоту для всяких там боксов, тай-боксов, карате - тейквандо, айкидо, сумо, и прочей белиберды.
   Мастера японского джиу-джитсу давно уже не появляются здесь - они, как известно, уже давно утратили приоритет в национальных видах спорта....
     Кто они, вообще, такие эти самые японцы? Проигравшая войну держава…»

     В этот момент Мандуччиас прервал репортаж, потому что ощутил чью-то лапу на своей никому не подотчетной жо(ПИСК)пе (он был свободный художник), после чего встретился глазами с, лукавыми зенками английского порнофотографа  - Джона Элсома.
     - Еще раз тронешь мой зад, полетишь вниз. Понял?! - проорал Мандуччиас, и сразу продолжил свой треп в микрофон:

   «О чём я?! А, да. Кто они, эти бойцы? Они те же старатели. Те же, как говорится, «горинпейрос».
      Победитель сегодня получит три миллиона отечественных крузейро, что соответствует восьми тысячам американских долларов - хватит ли этих денег на последующее лечение, да, да, дорогие мои соотечественники и их гости, те, что ломятся сюда раз в году со всех сторон света на святая святых - карнавал; лечиться и тот, кто выигрывает - оторванные почки, печени, селезенки, прямые и слепые кишки, коленные чашечки, и, наконец, б-р-р-р, те самые яйца, по которым здесь тоже бьют - голыми руками и ногами - все это надо будет потом лечить, а бывает, что и лечить ничего будет не надо. Бьются здесь жестоко, порой и насмерть…»
 
      На эти словах Мандуччиас вновь повернулся к Элсому. Тот, спохватившись, стал фотографировать все подряд, и в какой-то момент едва не вывалился из вертолета, но Мандуччиас взял его своей нехилой рукой за грудки, и сказал так, что бы тот отчетливо видел артикуляцию его усатого рта: "Смотри не вывались, мачо".
   
Он продолжил:

«Я как-то был на  прииске Серра-Палада, старателей там не  называют "полумбарес" - те лазают только под водой, и получают побольше, чем "горинпейрос", но рискуют больше - конкуренты могут перекрыть шланг от компрессора, и тогда кому как карта ляжет…
То же и здесь...»

     Мандуччиасу показалось, что он сказал что-то такое, о чем можно тут же садиться, и писать большую умную книгу, и он лишний раз проклял эту суету, и эту бесконечную погоню за гонорарами, однако, у него была одна стервозная любовница - героиня одного местного бесконечного сериала про любовь и верность, а та требовала содержания, иначе обещала уйти к какому-то наркобарону.   

           Он, как истый артист пера, оглянулся,  ища аплодисментов, но единственный пилот занимался своим прямым делом - иногда шевелил ручку управления, а в основном пользовался служебной связью для личных переговоров с женщинами - они с Мандуччиасом были  старыми приятелями, ибо постоянно проходили в борделях по одним и тем же "телам", вкусы совпадали.
      Так что вместо одобрительного взгляда «молочного» брата, он опять получил собачий взор этого голубого порноагента, тот млел в окружении  бодрых мужчин.

Мандуччиас, несмотря на всю свою бомжовитость (он всегда выдерживал один и тот же холостяцкий стандарт, - шляпа, галстук, пиджак, брюки, носки, и какие-то французские сандалии, - все это было разнообразного цвета, но в одну дуду - от желтого до коричневого, он был, как пели на Руси в известном романсе про "Профа Фомича" - "мужчина видный".

Его пилот имел классический вид рулевых вертолетов ВВС обеих Америк, тёмные очки в виде "капель", черные усы, идеальный ирландский профиль,  и атлетическое сложение, и Мандуччиас. Были настоящими гедонистами, - получали удовольствие буквально от всего.
     Звали пилота Карлос Маккена - самым притягательным для всех женщин, что  попадались, в этом мужике была манера все свое свободное, и служебное время, двигаться в такт румбе. 

Танцевал румбу он в любом положении - сидя на очке за читкой газет, в строю, на парашюте, под водой, над водой, расслабляясь, и, разумеется, руля своим вертолетом - то же происходило и сейчас.
      Поскольку он был настоящим асом, вдобавок и везучим (он летал только в пьяном виде), то командование ВВС перестало обращать на это внимания - его уже собирались отправить в Корею, но потом раздумали.

     Так что, находясь меж двух таких самцов, Элсом совсем потерял ориентацию, и фотографировал голубое небо.
     Мандуччиас решил, что пора прерваться, плюнул в микрофон,  и пересел в кресло второго пилота.

     - Ну, как я сегодня, умно рассуждаю? - спросил Фернандо, поправляя наушники.

     - Фернандо, ты му(ПИСК)дак, - сказал, пританцовывая всем телом у себя на сидении, Карлос Маккена. (Понятно, что и вертолет копировал его танец, поэтому его так и прозвали: "Танцующий вертак"), - вот лучше послушай, что мне пришла за радиограмма.

     С этими словами летчик, сделав румбисткий пасс правой рукой, отключил внешнюю связь, и оставил только связь внутреннюю.
     - Сейчас на меня вышел мой непосредственный начальник, и приказал, что бы я нынче ночью утопил прямо на рейде одну ворованную итальянскую яхту, вместе с компанией русских мафиози. Они решили, что если на них во время карнавала ахну по ней «ПКУРС», то все примут это за салют. Хитро придумано?
- А что это такое - ПКУРС? - поинтересовался Фернандо.
- Противокарабельный управляемый реактивный снаряд, жо(ПИСК)па. Знать надо таки вещи.
- На хрена мне?
- Ты ж писатель.      
     - А, да, - ему нравилось, когда его называли не папарацци, а писателем. - Вот, сволочи, - скрипнув зубами, сказал Мандуччиас.
     - Почему? Ты что, не хочешь все это увидеть собственными глазами и заработать денег?
    - Дорогой, я не убийца.
- А я солдат, дорогой. Я, кончено, могу послать их всех на х(ПИСК)уй, но потом меня лишит моих маленьких регалий, и «зашьют» насильно.
- Это как?
- Вошьют в задницу торпЭду, идиот.
- Торпеду?!
- Всё.

   Пилот оглянулся на Элсома, приветливо ему улыбнулся, погрозил пальцем, вынул флягу, и, сколько смог, сглотнул «Белой Лошади».
- Любимый напиток Фрэнка, - сказал он Мандуччиасу.
- Какого в (ПИСК)зду Фрэнка?
- Синатры, темнота. Мне стуканули ребята с базы, что этот самый итальяшка вышел на нашего командующего как раз через него.
- Кого?
- Через «Голос», кретин. В Штатах Фрэнка зовут просто «Голос».
- Почему?
- Да потому что он им поёт, а тёлки тащатся, му(ПИСК)дило ты моё.

   Мужчины - военный пилот и гражданский журналист, переглянулись, и не сговариваясь занялись своим делом - Карлос Маккена бросил машину в пропасть так внезапно, что голубой английский потомок, проживающий в США, а снимающий своих баб в Бразилии, или, как их еще называли на заре "кольтостроения", "белый переселенец", вновь чуть не вывалился из открытой кабины.
 
     «А что, - подумал Джон Элсом, изо всех сил пытаясь изобрести способ приклеиться к суровой мужской компании. - Видел же я как-то одну порнозвезду - все было при ней, и ангелочек с крылышками, и совершенно мужской член, и даже цветок в бутылке, которая торчала из бедра..." - к несчастью, все это потом оказалось  чистой мистификации - ему насыпали в стакан клофелину, а член ему приснился в бреду - бумажника не было, а на подушке помадой было написано «Прощай, педик! – и дальше цитата Мао, - Мойся внутри женщины, а не снаружи!»*

СМЕНА ПЛАНА
---------------------
         Иллюстр., кат.1., карт 1439; стр. 648:
   " Les Vins de Gala et do Divin".
______________

     Маккена жестом предложил Мандуччиасу подержать машину в воздухе (он нередко подменял собрата, когда они катали по воздуху женщин и девушек), и отправился в хвост: самое удивительное, что именно под управлением вездесущего Фернандо машина стояла  воздухе, как вкопанная.
     Он вернулся минут через пять, и принес с собой 10-кратный оптический прицел, который он быстро содрал со своего казенного пулемета.
     Танцуя румбу, Маккена принял управление, молча вручил приятелю прицел, и показал пальцем на лимузин.
     Подкрутив кольцо настройки, Мандуччиас увидел русско-индейские затылки сначала знакомого секунданта, а потом - и бойца.
     В какой-то момент вертолет завис слишком низко - с основания стало срывать палатку, не смотря на  железобетонный фундамент.
     Из палатки вышел Хелио Грейси, и погрозил в небо кулаком, - Маккена захохотал, качнул машину на себя, тем же самым движением, которым ковбой разворачивает на в «оверштаг» своего мерина, - вертолет отвалил.

СМЕНА ПЛАНА
____________________________
   1. Иллюстр., кат 1., карт 925, 926, стр. 418.
      
   "Holliwood Cover illustration for "Sanset" Dual image to be vieved two ways 1947.  "
     -------------------

    С плато "Старшего" брата открывался совершенно фантастический вид на бухту, и город Нитерой -  столицу штата Рио-де-Жанейро. Воды Гуанабары были ровные и темные, они пестрели белыми точками яхт, тех, что выходили в море, океан был, как ему и положено, бесконечен 1*.

_______________________________
1. Великий слепой щедр и в мыслях своих - спиваемся мы, "рать беотийских мужей предводили на бой воеводы" Гомер, Илиада, "Язва, гнев".

А вот бесстрастный Арриан: “Александр тут же принес жертву Дионису и сел пировать с друзьями. (7) Некоторые сообщают (если только можно этому верить), что многие из бывших тут с ними почтенных мужей македонских были охвачены Дионисом: увенчав себя, они стали взывать к нему; воспели “эвое!” и вели себя как вакханты”.
   
      И далее:

    “Пусть этому кто хочет верит, а кто хочет нет.”

- А сего это Алькаида ни хрена не берёт на себя никакую ответственность? – вступили мы, очнувшись от раздумий. – Сегодня Югославия исчезла с карты мира, за пару дён до того – при входе в плотные слои атмосферы рванул космолёт с первым евреем на орбите. Сегодня в Лондоне вся абстрактная живопись ушла за бесценок. Задумайтесь об этом.
____________________________________________

   
Мандуччиас продолжал:
    Еще какие-то сорок минут назад мы являлись свидетелями того зрелища, ради которого мать Мария народила всех нас на свет - темно-вишневый "Хорьх" того знаменитого индейца-таксиста, который знает весь Рио, простите, я волнуюсь, дай сюда попить, (ПИСК)дор ты проклятый, это я не вам, дорогие радиослушатели, все, хватит, меня трясет от одних этих ваших дурацких воспоминаний, теперь дайте сказать в эфир:
    Совсем недавно этот индеец летал на этой машине недалеко от нашего вертолета, вернее, он пролетел мимо, но нас не заметил, и что самое интересное - за ними летел на привязи этот самый "Танк Ларсен", который ничего и пропукать-то не может, кроме своей этой шовинистской бельмановской песенки, - он некоторое время продержался в воздухе, потом свалился в пропасть - в те же магические кусты…    Фух. Дай воды!
Видели бы вы, какими глазами смотрят на меня, журналиста – фотограф и лётчик, - они не понимают, о чём я говорю, потому что один верит только с свой член, а другой – в свою задницу, я же верю – во всё на свете, ибо, как тут выразился недавно Великий Сальвадор Дали –в экслюзивном интервью моему еженедельнику «Фотос и Фатос»: «Вселенная, друг мой Фернандо, - это качественный кич, взять хотя бы мою Америку и моего Колумба, вы видели на этом троне первой красавицы Рио жидкообразную Марсианку?!»
И ещё он сказал: «Видит Бог, арабы сожрут нас, как варвары Рим. И всё в две тысячи третьем. Господь, храни Америку, она всегда думает, что неуязвима».
   Так что, дорогие радиослушатели, нынче здесь происходит то, чего не может быть, и многие в это не поверят, однако наш привет неверующим - наш дорогой порно-фотограф, лучший фотохудожник "Плейбоя", все это заснял.
     Заснял, Джон? Он сказал, что да. Завтра он проявит свои снимки, и мы увидим портрет того всадника, имя которому "Смерть".

 (иллюстрация).

----------------------
  Кат№2, стр. 170.

"Всадник, которому имя - смерть", 1935, Холст, масло, 65 Х 54см., частное собрание.

"Фон - компактная группа кипарисов - восходит к Острову Мертвых" Беклина. Дали еще не раз обращается и к основному мотиву из Апокалипсиса (от., 6,8)", и т.д., и т.п. - пишет М.д.Капуа, регистратор Гения, излишне порой вдохновенный.

А вот голые факты:
 
   в 1927-м году, в доме №7 по Перелешинскому переулку, в русском городе Старгороде, не принадлежащем к лучшим домам города, в квартире бывшей хозяйки попугая в красных подштанниках по имени Феникс, Елены Боур (к поцелуям зовущая, и т.д.*), прямо над пианино, висела репродукция с картины Беклина "Остров мертвых".
   Эту репродукцию в 1945-м году в Гонолулу продавал некто В.М. Полесов, ожидая того, кому он должен был передать Феникса - "птицу, возрождающуюся из пепла" - им был капитан и кулашный боец - Никита Оттович Шмидт-Паниковский.

    Как писал Прекрасный Зинберг Ильф: "… в раме фантази темно-зеленого полированного дуба, под стеклом. Один угол стекла давно вылетел, и обнаженная часть картины была так отделана мухами, что совершенно сливалась с рамой. Что творилось в этой части острова мертвых - узнать было уже невозможно".

  Оказалось, что узнать возможно все - в этой части острова стоял высокий  шатер - "дом, где разбивались и морды и сердца", который стоит на горе Педро Дойс Ирмаос - острове мертвых (все мы когда-нибудь умрем).*
______________________________________

- Фернандо, если ты и дальше понесёшь в эфир ахинею, я полечу домой, - сказал пилот.

- Так ты не видел?! – заорал Мандуччиас. – И не во что такое ты не веришь?
- Нет.
- А вот! – репортёр вытащил из-за пазухи какой-то кулёк с орехами, развернул его и сразу стал читать, стараясь переорать шум движка:
«В прошлом году, который еще по самой конфигурации цифр казался таким послевоенным, когда правительство...
“Власти вербуют на службу шаманов”.
  Каков слог, а?
  Читаем дальше -
    “Правительство Бразилии, на территории которой расположены так называемые “легкие планеты” - леса Амазонии, озабочено последствиями ежегодных лесных пожаров, в результате которых выгорают огромные зеленые массивы.
    Поскольку пожарные не всегда способны эффективно противостоять стихии, чиновники считают, что на помощь лесам могут прийти колдуны. Маги, в совершенстве владеющие приемами афробразильского таинства “Сальвэ”, уже выразили готовность помочь своему народу и правительству. Специально отобранные шаманы при помощи колдовского ритуала будут ежегодно вызывать обильные дожди и ниспосылать...”
      "И ниспосылать!" Каков слог!
   “....и ниспосылать ливни на землю. Количество осадков в течение сезона будет равномерно распределяться по огромной территории Южной Америки...”

- Так это твоё произведение? – спросил пилот.
- Моё.
- Чего ж ты хочешь. Каждый дро(ПИСК)чит, как он хочет.
___________________________________

Мы читали зашифрованное письмо Одиссея, и просветлялись дождевою влагой:

«…слегка охренеший от тех имиджевых несостыковок, коими одариваешь ты, моя любовь, я - мистер НИКТО, в любой момент уйду сквозь стену – я игрок другой лиги, и те, кто имеют со мной дело, порой проникаются до такой степени, что болтаешь лишнего – невозможно, в конце концов не перепутать направления, а пятого конца (света) вся равно нет (это они так думают);
иначе бы очнулись в раю, где нет безбожных кардиналов: для них котелок гораздо ниже, вон там, взгляни, моя любовь. Наклони свой тонкий стебель, и подари мне то, о чём прошу – в ответ я гарантирую какоё-нибудь гражданский подвиг, типа, набить хлебальники превосходящим силам – это на некоторое время отвлекает от суетности, ложащейся на чело не хужей терновника, в народе – проволоки колючей.
Мою игру знаем только мы с тобой, у остальных она – другая...»

Далее шёл небольшой пропуск – должно быть, чернила смыло солёной водой – толи из глаз наших, толи из моря, но последующий текст был ясен и читаем, как никакой другой:

«… тогда не был нарушен основной закон бойцов, которые рискуют выходить к восьмиугольнику и ломать там себе жизнь – за сраную штуку баксов – ты мне один раз попалась такого сорта, так сказать, «боевого», один узбек подкинул, себе на голову, он не знал, что я выхожу с ним биться, и с самого начала он понял, что всё просрёт – я видел свою мысль и силы во мне было столько, что я мог ушибить слона – б(ПИСК)ля буду, мама, так что бывает, что и восток срёт под себя, не хужей, чем запад…»
_________________________

     Из темноты, с той стороны, где светился огнем цигарки секундант Хулио Чкалов, полетело в воздух, а потом упало на ринг, белое полотенце.

    Капитан Шмидт-Паниковский, оторвался от Дьявола, опустил занёсённую для решающего удара руку, усиленную в триста раз муравьиным манжетом, возвел изумленный глаз к источнику этого чертова полета, и увидел Чкалова. Тот стоял у клетки восьмиугольника, и смотрел на  него, как на того блудного сына, которому, суждено было вернуться.

   Никита Оттович под гробовое молчание этого почти стивенсоновского "клуба самоубийц", вышел с поля боя, покинул шатер, и сел в лимузин - за рулем уже восседал и запускал мотор Хулио, через секунду лимузин покатил вниз.

    Если бы не муравьиный манжет, Никита Оттович Шмидт-Паниковский  испытывал бы ощущение человека, что ложится под поезд, а поезд на его глазах идет под откос. С одной стороны - срываются планы, с другой - высвечивается старт новой жизни, на котором крупными буквами написано: "ПРОНЕСЛО".
Однако манжет был.

       Они помолчали.
    - Может, муравьи не той породы? - с трудом сдерживая гнев, спросил капитан.
    Хулио сделал несколько витков по дороге, но потом в необычном для себя темпе заговорил:

    - То, что все приняли за белое полотенце, были трусы мисс... - он посчитал по пальцам, и как всегда бросил в этот момент рулить, - мисс. Февраль. Или мисс март - там была одна кудрявая блондинка - мисс февраль, и жгучая брюнетка - мисс март. Я катал их как-то по Копакабане, пока отец с дядей лили в себя огненную воду. Плавали, как рыбы. Видно, какой-то из них ты понравился, и она решила спасти тебя. Она не знала, что ты напичкан этим муравьиным допингом.
   - На жгучей брюнетке не могло быть белых трусов, значит, их кинула - "Мисс февраль".
   - Правильно, значит, черные трусы летели где-то в другом месте.
Как ты себя чувствуешь?
    - Пароход перекушу.
    - Ты его пока не снимай, он тебе еще пригодится, - сказал Хулио. - Сколько знаю белых - ни у кого нет обоняния. Я вот, к примеру, за один день пути (две луны*), женские трусы от полотенца отличу. По запаху.
    - У меня за жизнь шесть раз ломали нос, - раздраженно сказал капитан. – Хоть в карман наложи - ни хрена не чувствую.
   
Капитан осмотрелся - мир вокруг был величественен и прекрасен. Для того, чтобы спасти себя от наступающего приступа самоудушения, надо было рассудить обстоятельства.
    - На моей родине говорят - "что ни делается, все к лучшему", - сказал капитан.
    - На твоей родине живут мудрые люди. Там летал мой небесный отец, там же родился наш - земной. Он взял столько денег, сколько нам хватит - доплыть до острова.
    - Откуда ты знаешь?
    - Он продал водный гольф. Я курил об этом, скоро твоя очередь, мой морской отец.

   Фернандо Мандуччиас, недавно выпавший из вертолёта бразильских ВВС, висел на ветке, зацепившись за нее той самой вешалкой, что как-то пришила к пиджаку его бедная мама, приговаривая –

“вспомнишь мать, засранец, когда тебе совсем худо будет”.

        Что бы совсем не замерзнуть на горных ветрах, он, покручиваясь вокруг своей оси, читал, как стихи, строки розового романа Стэллы Рубинштейн:

       “Руки ее опустились, и длинные пальцы остановились всего лишь в нескольких дюймах от узкой ее талии. Он притянул к себе ее бедра, нежно готовя все еще одетые их тела к более серьезным объятиям. Она охотно сдалась, осознавая, что какая-то часть ее всю жизнь ждала его ласки, его захватывающих, калейдоскопических объятий. И тела их инстинктивно задвигались, начиная танец любви. Любви!”

    Где-то я все это уже видел, - подумал бесстрашный репортер, и вспомнил восьмиугольник. - За таким универсализмом - будущее! Если любые поршневые процессы в этом мире означают соитие, то все в этом мире означают либо драку, либо любовь.

    Одновременно с тем прозрением, что сразу же вызвало у  Фернандо желание писать повестуху: “Взгляд в пропасть”, прямо перед ним возник вертолет, ведомый его другом Карлосом Маккеной, битком набитый теми звездами “Плей Бой”, что вызывали у всех зайцев планеты эрекцию.

    Писатель понял, что спасен и счастлив - привиделись сразу и конец диссертации, и четкая, хоть и слегка вычурная формулировка:

        “Любые, даже самые апоколиптичные книги, пишутся с надеждой на спасение".

    Девки трясли своими отборными на конкурсной основе грудями, высунул свой объектив американец чисто английского происхождения, и замигал вспышками,  вертолет дунул с лопастей лишнего ветра, пиджак развалился - автор “счастливого конца”  полетел дальше в пропасть, под девичий визг, латиноамериканский мат бразильского пилота, и сучьи выдохи голубого фотографа, он кричал:
                “Мама-а-а-а!!!” 

       то есть он был не в состоянии, как говорится, “прикинуться” 
просто он давно решил, что именно этот предмет приносит ему “госпожу удачу”.

      Мандуччиас летел в пропасть, орал “мама”, вокруг него, вытворяя фигуры высшего пилотажа, барражировал вертолет.

      Уставший от ударов судьбы репортер, пролетая “над гнездом кукушки”, подумал: “мама, в чем я согрешил? Может быть, в том, что так любил ставить на задницы своим спящим любовницам больших тропических пиявок, а когда те напивались крови, стрелять по ним из воздушки?
     Ну, так то был знак - и в любимом озерце, том, что в ботаническом саду изобиловал большим количеством пиявок, их не оказалось - как будто какой-то опытный ловец процедил сквозь электрический сачок всю, поголовно, колонию.

   Было то карнавальное время, в которое голые бразильские мужики сходились с полдников, и начинали веселиться с точно такими же голыми, только девками.

    Бразильский пилот барражировал на своем вертолете, и, наблюдая, как Мандуччиас распушает на себе парашют (он всегда в вертолете, ведомым вечно пьяным Карлосом Маккеной - бразильским военным асом, на всякий случай надевал средство спасения, пора было им, наконец, воспользоваться.) 1 *

-----------
    1. "Спасем Мандуччиаса", - крикнул Одиссей (*), когда заметил, что репортёр готов приземлиться, как говаривал царь мёртвых Аид, «никуда». – Куда мы без свободной прессы?
---------------
    
    Маккена перекрестился, подмигнул девицам, забыл про Фенрнандо, и стал испытывать на себе то, как говорят индусы "могучее чувство", которое называется ожиданием счастья - он вдруг ясно уяснил себе, что у него появилась уважительная причина единолично отдохнуть с двенадцатью плейбоевскими королевами 1949-го года, не изводя себя никаким молочным братством с излишне эксцентричным Мандуччиасом, про Элсома он сразу забыл.
Могучий член летчика элитных подразделений бразильских ВВС Карлоса Маккены, зашевелился в ритме румбы, и уперся в ручку штурвала.
   "Никакая в мире девка не может изобразить такое прикосновение", - подумал ас, и улыбнулся.
   Он видел с высоты птичьего полета, как по горной дороге, спасают от дьявола свои души те самые бродяги, которых никогда и ни с кем не спутаешь.

    Маккена послал своей вертолет "Мак-Дониэл" вертикально  вверх, - девки завизжали, потом бросил его вниз - они завизжали еще звонче.
   Город мечты Великого Комбинатора был, как тот улей, в котором сколько пчел, столько и расцветок - величественная карнавальная чаша мимикрировала волнами - то короткими, то длинными - и только море было по-прежнему, небесно-голубым, и небо было почему-то темно-синим, и летчику показалось, что просто земля и небо поменялись местами.

   Он оглянулся в салон - девицы плясали вокруг фотографа, вертолет раскачивало, как "фонарь" буровой вышки без оттяжек и без колонны.

    Он поймал взгляд той радости, что первая на него всмотрелась, коротким кивком подозвал ее к себе, и произошло в точности то, что читал на лету Ф. Мандуччиас, не в силах оторваться от розового романа С. Рубинштейн:

    "Она подобралась к нему, как кошка, и стала расстегивать ему пахнущий свежей сыромятиной ремень, а потом подобрались и все остальные - машину перекосило, и она стала падать, падать, падать...."

   Конца этой истории никто не знал - у Фернандо, слетающего с вершины Педро Дойс Ирмаос на парашюте,  внезапным порывом ветра вырвало из рук книгу, и он, провожая ее бесстрашным взглядом, сказал себе:               

                "Продолжение следует!"

- За ними опять погоня, - еле ворочая языком, сказал Великий Комбинатор, глядя с "Крейсер Шмидт" в бинокль, как по извилистой дороге дальней горы скатывается гитлеровский лимузин,  за которым по восходящим воздушным потокам летел на парашюте бразильских ВВС любитель розовых романов Стэллы Рубиншиейн - Фернандо Мандуччиас. - За ними падает с небес - премудрый регистратор. 



 Глава двадцать шестая "ТРАМПЛИН В ПРЕИСПОДНЮЮ".


 
    - А хрен бы мы знали Великую Истину Александра Сергеича, если б не “ящик”, - сказал тогда Одиссей (*).
- ?
- «И случай, Бог изобретатель», - мы включили трансляцию.

     Там было, разумеется, МТV, и попали мы на “МОВУ”, - наш герой Маленький Принц улетал вместе с прирученным лисом со своей любимой планеты, и было в это законное движение.

    - Пора линять, - сказал Одиссей (*), переместившись в экран. - Наши ангелы велят нам сменить эту паскудную сушу, где нас скоро будут вылавливать по одиночке, на ту воду, над которой носится Святой Дух.

Тут мы сообразили, что (*)  идёт в записи, а сам он – в плену, и захотелось нам продолжить чтение последнего письма его, того, что выставил нам в изумрудном сосуде чертяка Посейдон.

Чистая вода у тебя тут, Посейдон! И я пою тебе, играя на гуслях, сплавляясь по этой дикой реке – на глубине, доселе неизвестной: Экклезиаст, Экклезиаст! Как ты не прав! И под водой бывают реки!!

«Благодать, или благословение, ниспошли на подручных своих», пел Владимир Семенович, всю жизнь писавший про тебя роман, моя любовь, моя Марихуана, правда назвал он его: про девочек, просто забыл переименовать на «Про тебя».
Моя любовь.
Ибо дураков ты делаешь глупее, а тех, кому подвластны миры и пространства – умирают от тебя…Моя любовь.

     В мониторе запела и задвигалась Валери Эттен (Valerie Ettene)

     - Мощная бабенка, если она, конечно, не трансвистит, - заметили мы. - И жопой вертит нищтяк. Ее можно было в задничный хит-парад, если, опять же (здесь повторились*), это не мужик с всей этой гавенной ампутацией.   

    Наши ангелы ГОНят нас дальше, если сожгли в этом адском пламени наши сердца, и всё что мы так любили, - было дальше в письме, а мы глядели на гром и молнии, низвергающиеся с черных небес. - Они сожгли нашу ОХОТУ. 
   Так что если мы им не внемлем, то они сожгут и нас. Хотите сгореть?

    Всем больше нравилось пожить, если, конечно, представиться ТОТ случай, что был, по Александру Сергеичу - Бог Изобретатель”, а по нам - неподписанным божьим законом.

   - ПоГНАЛИ, походим под парусами, и погадаем на старике Гомере, - взбодрились мы, взглянули на небо, и увидели, что демона подбила наша стрела, выпущенная давным-давно, и успевшая обогнуть белый свет: он, словно ворона с оторванным крылом, или очередью отрубленный пропеллер, крутился, заваливаясь вниз - куда-то в те болота, которые мы даже верхами не могли преодолеть.

 -  Должно быть, это  был купидон, и он не промазал, - перемигнувшись, решили мы, и стены плена, арендованного у местного демона за хрен с маслом, начинали падать.

Но и это были воспоминания – далёкие, как сон, ибо ныне
Нас несло по воле ветров без Одиссея (*) – Посейдон его похитил.

Из-под воды послышалось пение Марии Каллас, и, вслед за пузырями по синей воде – голос (*):
- Слышь, Посейдон! Как двигается мужик!
- Да это – не мужик, это – баба.
- Да нет, дирижёр! С красным плащом на плече.
- Да это ж язык. Давно уже дирижирует, а водичка – солёная. Солёная водичка!!!
 ____________________________________


 Утро было светло и чисто, в южноамериканских джунглях шла своя обычная жизнь.

    Все говорило за то, чтобы замереть, застыть во всем этом зеленом великолепии.

   Один только, согласно старой русской псово-охотничьей терминологии (ГОНной*)  "смычек" (два пса на сворке*), ГОНял по джунглям, олицетворял этот самый "трагический стоицизм" - в дремучих зарослях сельвы, сверкая правой линзой своих неимоверных очков, скрывался от света божьего Альфонс Шлюхенман.

   Прибыв на место, он  отодвинул стену свисающих на них лиан, и представил чудо немецкой техники.

    Рудольф очнулся от одного стресса, дабы сразу получить следующий, ибо увидел он огромную летающую тарелку.

    Ему показалось, что все виденное им до сих казалось детским бредом - даже его трехдневное сидение в сортире в обнимку с этим дебилом Гансом, который, как видно было по настроению Шлюхенмана, все-таки знал, как водить самолет, и просто всю жизнь от него от этого скрывал.

     - Когда Юнг сказал, что летающая тарелка - это человеческая душа, он даже сам не предполагал, насколько был прав.

    - Какой такой... - промямлил Рудик и встал - с него слетели изодранные в клочья брюки, из задницы по-прежнему торчало несколько игл какого-то местного гигантского ежа, которые покачивались при каждом шаге как головной убор из перьев вождей африканского племени Масаи, воспетых все тем же Хемингуэем в его "Зеленых холмах Африки" 1.*

----------
   1. "Перья покачивались при каждом шаге вождя", - писал Великий Эрнст.
------------------ 

   - Такой, который Карл Густав. Ученик моего лучшего друга Фрейда.
   - А это - что?

- Это, дорогой мой немец - летающая машина Циммермана, - сказал Шлюхенман, выходя на поляну, и собирая какие-то цветочки, похожие на лютики. - Первый экземпляр был построен в 1942 году и обладал скоростью горизонтального полета не более 700 км в час.  Конструкция (Модель №1) представляла собой диск с лопастями, вращавшимися вокруг кабины с пилотом. 
    Эта модель назывется ф-7 (модель 2), ее диаметр 21 м, она сконструирована инженерам - твоим тезкой, Рудольфом Шривером и Отто Хабермолем и изготовлен в Праге. На испытаниях в сорок четвертом году она показала скорость вертикального взлета 800м в секунду и горизонтальную скорость 2200 км в час.
       Через год, 14 февраля 1945 года, дисколет 42 м, созданный на заводе "Ческо Морава", при испытаниях поднялся на высоту 12, 4 км и развил горизонтальную скорость более 2000 км. В час. Так же над ней трудились специалисты из Маутхаузен.
  Понял теперь, почему я привёл тебя сюда?

  - Потому что я умею, это… рулить на самолете.
  - Дубина. Я привел тебя сюда потому, что тебя зовут так же, как и ее создателя - Рудольф. Это - символично и сексуально.
   - Вы советовались с этими, как их...

 - Оракулами? На хрена они  мне? Я сам магистр астрологии. Сейчас наша звезда в зените, Рудольф, и ты будешь держать путь прямо на нее.

    - Я не знаю, где это, шеф, - взмолился Рудольф.
    - Зато это знаю я, - отрезал Шлюхенман. - Ты знаешь, что такое "космическое риэлторство"? 
    - Космическое что?!
    - Риэлторство, жопа. Я уже продал участки на Луне и на Марсе.
    - Я в этом ничего не понимаю, шеф. У меня никогда не было своего дома, и я бы хотел получить свою...
    - Ты думаешь, - я сумасшедший? - заорал Шлюхенман. - Или те, кто купил эти земли? Нет! Просто прогресс, благодаря нам, ученым мужьям, пустил свои щупальца в космос.
  В муниципалитете Сан-Паулу мне за небольшую взятку заверили документы, по которым я стал владельцем восьми планет Солнечной системы и их естественных спутников.
   
 - Что это вы такое говорите, шеф, я не понимаю, как это можно продать...
    - Все можно продать и купить, дорогой Рудольф.
    - А что вам в этом космосе, шеф? - созрел для вопроса Рудик, а потом, как ему показалось, сострил. - У вас там тоже могила с золотым гробом?

    - Почти угадал! - ответил пораженный Шлюхенман. - Если верить тем ученым мужьям, которых всегда и везде - по двенадцать рыл на один полштоф (0,6 л*), то находящиеся на околоземной орбите астероиды (всего их 416) располагают запасами золота и платины в сто раз больше, чем эта чертова земля, на которой все только и думают, как кинуть великого мыслителя.

   Рудик оглянулся.
   - Это кого?
   - Меня. Вот увидишь - уже в следующем столетии из-за космического золота начнется  новая лихорадка.
   - А мы доживем?
   - Овчарка Адольфа, дорогой Шумахер ты мой, Рудольф. Овчарка Адольфа, - та самая, которую поимел на лодке Бримана твой друг Ганс Шванц. В этой дохлой псине - тайна всего на свете. Старуха Блонди носит в её себе.
   - А она у него не издохнет? - деловито осведомился Рудик, - ему было приятно осознавать, что он ни разу в жизни не позволил себе оскверниться - во всяком случае с сорокапятилетними овчарками.
   - Эта сука бессмертна! - торжественно объявил Шлюхенман, поцеловал воздух, и двинулся вперед - прямо на предмет, столь напоминающий противотанковую мину - для звездных войн. - Все это задроченное "средство Макропулуса" - обыкновенное клонирование. Пленные немецкие евреи в Англии уже все давно придумали, они открыли ТЕЛОМЕРЫ - участки хромосом в клетках, которые используют для клонирования организма. Это еще называется - "биологические часы" - почти как на той картине Сальвадора Дали, видел ее?
    - Чего?
    - Галу. Она сидела на карнавале - на расстоянии вытянутой руки. Глядя на нее, я понял, что бессмертен.
   - А что эти ваши пленные евреи, шеф? - спросил Рудик. - Я бы тоже хотел жить вечно.
   - Их перестреляли "ангелы мести".
    - Это еще кто такие?
    - Охотники за головами. Вашими головами, дорогие СС-совцы. Английское подразделение, на которое раскошелился лично Унстн Черчилль: Петер Мэйсон  Эрик Баркуоф. Знал унтершарфюрера Гульмута Фоккена?
    - Кто ж его не знал. Он лично замочил трех англичан. Каких-то агентов. А потом из их задниц сделал себе ночник. Затейник был.
    - Пришили в лагере американской зоны - в сорок пятом. А потом труп завернули в брезент и выкинули - возле госпиталя. А Отто Ортгиса знал?
    - Знал. Пидор, и пер только малолеток. Шеф этого сраного гитлерюгента.
    - Что ты думаешь, расстреляли. Он стал в Мюнхене каким-то крестным отцом какой-то дурацкой мафии, его пристрелили прямо в постели - вместе со шлюхой.
    - К чему вы все это мне рассказываете, шеф?
    - К тому, что если уж эти самые англичане взяли себе за цель перехерачить всех оставшихся в живых эсэсовцев, то лучше тебе лететь на Луну. Пока туда не добрались американцы. Но они туда уже хрен сунуться - космос куплен и будет распродаваться за немалые деньги.

   Рудик уронил гроб, упал на вспухший  зад, и тут же вспарил обратно на ноги - он понял, что прощается с этой грешной землей, на которой не было места ни ему, ни Шлюхенману.   

    Тарелка стояла на поляне. Слегка накрененная на бок, она снизу стала зеленой от наросшего на ней мха.

   Они подошли ближе, Рудик, подволакивая сундуки поближе к аппарату, тронул его рукой, и блеснув осведомленностью, сказав:
      - Железо!
      - Сам ты "железо"! - передразнил Шлюхенман. - Алюминиевый сплав.

    Они обошли ее со всех сторон, и эсэсовец увидел, как перекосилось у Шлюхенмана лицо - он как будто увидел карикатуру на себя, рожденную  извращенным воображением голодного карикатуриста.

    Рудик вытаращил глаза наверх, и увидел все ту же проклятую надпись, что украшала и белорусский сортир, и бримановскую субмарину.

    - Это не кончится никогда. Мистика какая-то, - со злобой сказал Шлюхенман,  и воззрился на Рудика. - Чего стоишь? Полетели!

    Он выволок из кустов какое-то подобие лестницы (это были нарубленные колья, перевязанные лианой), и, приставив ее к люку, жестом пригласил первого космонавта подняться на корабль..

   Рудик надел на себя ремни золотых сундуков, и полез вверх, - ручка поддалась, и он оказался в кабине.
   Картина, которую он там увидел, повергла его в новое уныние.
  Взгляд его сделался таким, каким бы он одарил свою любимую Мариту Рек, ежели б та случайно свесилась с того самого, заветного “очка”, вместе с остальными белорусскими партизанками.

    Кругом копошились змеи, ползали пауки со сколопендрами.
 Он посмотрел по сторонам - какие-то мышевидные твари сидели на темно-зеленом  проводе вряд, грызли семечки и скалились, аки злые духи.

   У штурвала (если это приспособление можно было бы так назвать) сидели три человеческих скелета,  двое в «нигляже»,  один, в форме аля "партай-геноссе", и тоже смотрел прямо перед собой, правда у него из пустых глазниц, как из орудийных портов старого пиратского фрегата, торчали чьи-то злые морды семейства куньих.

   Следом в кабину забрался Шлюхенман, по-хозяйски осмотрелся, и вдруг скукожился от внезапного приступа хохота.

    - Не дождались.
    - А кто это?
    - Да это ж Борман. Человек, у которого было все золото Партии.
    Рудик перекрестился.
    - Какой был мужик! - продолжал свою речь Альфонс Шлюхенман. - Такая башка, со средним-то незаконченным образованием! Представляешь, как бы он взлетел, если бы у него было высшее образование, а? - он обернулся к Рудику. - А не попилотировать ли тебе эту тарелку, а, космонавт ты, или нет? Давай, осваивай технику, здесь всё просто - специально для идиотов… А я пока выволоку это нацистское дерьмо.

   - А куда полетим?
   - Для начала на остров святой Елены, пополним золотые запасы, а так же запасы пресной воды.
    - А потом?
    - Я же сказал -  на Луну.

   Шлюхенман, уже захвативший за шиворот и партай-геноссе Бормана, и двух бывших немецкого ассов, сбросил их из открытого люка - прямо змеям в пасть.

  -  Всем сестрам - по серьгам! - крикнул Альфонс вслед рассыпавшимся на тростниковом трапе, бывшим конкурентам, потом вернулся к Рудольфу, просверлил его полуслепым взглядом - сквозь разбитое отравленной стрелой стекло. 

    - Вон там, на потолке, инструкция, как на всем этом “икс”, “игреке”, и еще хрен знает чем - летать.
    Ты читай, а я пока перекушу.
     Рудольф поискал глазами инструкцию - на ней плясал огромный богомол, и была она написана с немецким педантизмом - для дебилов.

   Он плюхнулся в крутящиеся, с остатками кожи кресло, и стал осваивать путь не небо, однако тут ему по ноздрям ударил запах разнообразной жратвы.

   Шлюхенмал сидел у вмонтированного в какой-то резервный блок сейфа, - мягкий, волнами льющийся свет падал на разноцветные бутылки, консервы - тюбиков не было.
 
   - Традиция, а не анархия - мать порядка, дорогой пилот, и питаться надо так же, как отцы и деды, - сказал Шлюхенман, развернувшись к Рудольфу - тот увидел на нем новые, космической формы, очки.
    Он со звоном откупорил шампанское, и добавил:

  - Давай, друг мой, немного отпустим узду нашей судьбе - вынесет, куда надо. Доверяй себе. Если тарелка по Юнгу - душа, (а он был далеко не дурак, особенно до французских шлюх), значит, сейчас мы влезли в чью-то душу. Давай, рули.

   Через какое-то время то свободное племя, что показывало Великому Комбинатору бой петухов – в иной реальности, дождалось знамения, а ожидание длилось тысячу лет, и было предсказано:
   
в небо со страшным дымом, ревом и огненным извержением, взмыло огромное блюдо, наполовину серое, наполовину зеленое.

    На борту блюда было начертано то же самое, что и на каком-то деревянном сортире, который стоял у начала просеки будущей трансамазонской магистрали - прямо под автографом, позже съеденного местными «пацанами», ловца бабочек (позже нашли велосипед):

      "Здесь еще не ступала нога человека".








_________________________________
Из письма Одиссея (*):

Посейдон сделался пьян, и стал двигаться в такт той музыке, что я ему назначил: у меня она вышибает чистую слезу, а он рождает шторм – это вам, пацаны, чтоб не расслаблялись, ибо и мой плен, и песни, и танцы его – предписаны, и срок нашего путешествия изменить нельзя, и я вспоминаю, вас, друзья мои, в соответствии с  европейской формулой стерилизации (чистый интеллект), однако с чисто российским опытом жизни в деревне, хоть она и трижды чего-то там столица.

Проходит ровно столько времени, чтобы вспомнить мой последний отсюда побег: я всплывал ровно столько, чтоб разглядеть в этой тьме собственный столб, и вот удар, я сижу, и думаю: не проколотился бы я по молодости в этих любимых и ненавистных единоборствах, хрен бы я восстановил дыхание после такого удара, после которого рёбрышки пощелкались, как перепревшие семечки.

Трамплин – в преисподнюю! – ору. Но чувствую – живой. Значит, не сейчас, любовь моя, и я молю того, к кому каждый пытается пробраться – на единственную исповедь: не сейчас, Господи!

Чем они там занимаются, в своём кино: сплошное враньё, а мою гольную правду послушать, так никто не поверит. А посему молчу:

верит только тот, кто лично видел, распили себя бензопилой, а потом воскресни: попросят ещё раз показать, и то не поверят: так устроены мозги, или что там у них за вещество такое.

По отдельности – ещё туда-сюда, а вот в комплекте – ни хрена.
___________________________________

"...Что жизнь? Если она отрадна унынием и пустыми желаниями...." ("Маленькие трагедии", Дон Гуан - А.С. Пушкин*).

«Суть приключения  дорожные, а не островные», - как ошибочно писал рукой Х.Л.Б. некий Пьер Менар, автор Дон Кихота, - заявила часть мужей ученых.
" Ни хрена не ошибочные" - возразила вторая часть, и доказала:
"Виною тому - бытие".
_________________________________________________

На обратном пути у Хулио со Шмидт-Паниковским сломался их гитлеровский, «Хорьх», и они были вынуждены полтора часа  ковыряться в двигателе, чего один  терпеть не мог, а второй просто радовался той удаче, что принесли им всем эти летящие над рабицей бикини.

Хулио захватил белоснежное, с мельчайшими кружевами белье еще там, на месте сражений, долго наслаждался запахом, а как-то едва не упал в пропасть.

- Занюхай, Серебряный Молоток! - сказал индеец. - Этот аромат - спасение.

- Извини, друг мой, я в этом ни хрена не понимаю, - заявил Никита Оттович - он был брезглив.

В конце концов, Чкалов водрузил трусы на антенну, провозгласив таким образом "секс во спасение", или "спасение в сексе", как основную доктрину грядущего путешествия.

В туннеле авениде Нимайера, той, что вырублена в крутом склоне, лимузин "вскипел".

- Это ты сглазил своим белым флагом, - сказал капитан, с тоской оглядываясь по сторонам, - кругом были только скалы, - машин не было.

- Давай ты ее починишь, Серебряный Молоток?

Капитан пошел чинить лимузин. Он открыл капот - в лицо ему ухнул пар, и он едва успел прикрыть единственный глаз.

Шмидт-Паниковский подумал, что если бы он именно сейчас стал сочинять роман, то он написал его быстро и легко. (Во всяком случае, так ему показалось, и стал чинить мотор, звеня ключами - он снял головку блока, но увидев прогоревшие гнезда, сказал индейцу то, что должен был сказать:

- Знаешь, Хулио, если бы твой автомобиль был лошадью, я бы тебе посоветовал пристрелить ее. Скажи, ты когда-нибудь менял масло?
- Нет. А надо?

Шмидт-Паниковский хлопнул капотом, да так, что металл зазвенел, как дамасский меч, который, как известно, выплавлялся при самой низкой температуре.

- Садись на мое место, - сказал индеец. - Ты же этого хочешь.

- Да. Не стоит откладывать. Феминистки говорят, что автомобиль - это средство личной гигиены.

- Это кто такое? - изумился Чкалов - как видно, такая позиция его поразила.

- Их еще немного, но они погубят мир. Это ж надо, такую машину сравнить с каким-то сраным средством.

Никита Оттович завел вечный движок, - тот простучал с немецкой прямотой о том, что он созрел для того, что бы нырнуть в тот колодец нирваны, что зовется свалкой.

Движок можно было починить, отрегулировать, и стал бы он толкать свои безукоризненные поршни вплоть до Второго Пришествия, однако "Газели Томпсона", этому совершенству технического искусства, арийской роскоши и последующего за ней бразильского беспорядка, менять ездоков явно не хотелось.

Капитан оценил этот жест железного Буцефала, как можно более плавно тронулся с места, и покатился под гору - к фешенебельному Леблону, с которым и соседствовал тот яхтклуб, который принял русского пирата на ворованной итальянской яхте шведского производства за плейбоя.

- Когда я попрошу тебя повести мой корабль, не откажи в любезности - встань за штурвал, - сказал капитан, притормаживая у пирса, - они хлопнули по рукам.

- А что твой “земной” отец, ты связался с ним по воздуху?

Индеец со значением кивнул, - он прощался с конем, ибо знал, что осталось им ездить вместе немного.

Хорьх докатился до яхтклуба, как самокат под гору:

“Крейсер Шмидт” покачивался на волнах, отбрасывая на воду своё великолепное отражение: он любовался собой, как Нарцисс.

Земной отец Остап Ибрагимович Бендер,  стоял на корме, опершись на релинг, и, широко улыбаясь, курил сигару.

Перед яхтой, на пирсе, лежала куча всякого добра, по палубе носился Балаганов, изображая бурную деятельность; где-то у правого борта, загорал  архиепископ Доминико Дордини - в своей последней командировке на воле.

Великий Комбинатор оглянулся на кардинала, сложил ладони рупором, и крикнул Шмидт-Паниковскому:

- Он льет слезы за все человечество!

Капитан взобрался на борт, подошел к командору, они обнялись.

- Что это у него там. Никак бельё? Ограбили Коко?
- Это белое полотенце, знак перемирия.
- Ни хрена себе, фасончик. Я такое как-то нашёл у себя в пиджачном кармане, с ароматом «Klema», и надписью: «Папочка, будь умницей».

Огромный белый кот перестал орать, попугай Феникс ударил клювом в краспицу, вспомнив о вопиющем своем, птичьем одиночестве; юный Эдвард Олби, наблюдающий эту сцену с пирса (его впервые взяли на карнавал*), решил стать драматургом, и тут же придумал либретто своей знаменитой пьесы "Двое в зоопарке".

КОМАНДОР. Как схватка?
КАПИТАН (помолчав). Индеец заставил жениться. Теперь я его морской отец.
КОМАНДОР. Поздравляю.

(Оба оглянулись на индейца, - тот бережно снял с антенны белые бикини, и что-то выгребал из бардачка).

КОМАНДОР. Он прощается со своей огненной колесницей.
КАПИТАН. Он в форме.

Хулио последний раз почесал пяткой темно-вишневый борт, перевалил обыкновенный холщовый мешок через плечо, и по обезьяньи ловко, взобрался на борт "Крейсер Шмидт".

ЧКАЛОВ. Вперед, отцы. Я научу вас извлекать стрелы. (Выудил из мешка гамак). Поднимайте паруса, и мы спасемся.
КАПИТАН. От кого?
ЧКАЛОВ. От себя.
КОМАНДОР (посмотрел на капитана). Больше вопросов не имеем.

Через сорок семь минут, накануне праздника 23 февраля 1950 года,  когда весь советский народ готовился праздновать день советской армии и военно-морского флота; в день, когда земля крутилась под созвездием Рыб, как изумрудная мозаика, и подпольные оракулы обещали счастье тем, кто отправлялся в последнее морское путешествие, яхта "Крейсер Шмидт" вышла в море.
----------------------------------


- Герои, наши обильные слезы - по вам, - сказал нам
тогда Одиссей (*), мы же любовались на него - в телемониторе, он красовался там с обильной, «треххусовой» банкой какой-то красноты (хус - 3,283 литра*), -  По тем, кто с улыбкой шел на крест, даже если не верил, что смерти нет.

Мы переглянулись – шторм перенесли нормально, без потерь.

Никакого скарба, кроме оружейного, с нами не было - все погибло в пожаре пламени Аида, у нас не было ничего того, чтобы могло стеснить нашу свободу (в том числе и передвижений), и если бы не Маррсик, - обладание тем, кого нет, всегда обязывало, а то можно было взмахнуть крыльями, и полететь через стратосферу.

Была ночь, мы присели на крышу нашего старомодного «Нового Ковчега», и смотрели то на звезды, то в “ящик”, - там выступал сам (*).

Наши лица были похожи на призраки - до того ясно светил нам всем по мордам этот пророческий свет, особенно на Маррсика - в этом мире, среди всех видов графической топографии, доверять можно было только его дымчатым усам - порой по ним пробегало электричество, “и Одиссей (*) в ящике заявлял, что, мол, работа завершена некорректно”. (ИЛЛЮСТРАЦИЯ).

---------------
КАТ.№ 2.
стр. 126.
“Свечение Лапорта”, 1932,
холст, масло;
109 Х 80,
частное собрание.

- Картина задумана как дань итальянскому физику Джамбаттисте Делла Порта, того самого чернокнижника, что придумал “camera obscura”, и написан трактат “Magia naturalis”, - сказал возникший, наконец, ловчий Патрекей, и, подав Маррсику знак, указал на Одиссея (*): его можно было заметить, если посмотреть на маленькую фигуру справа от фрагмента нашего группового портрета, который сам Дали  называл “Наш паровоз - вперед летит”.

За нами - упомянутая скала, которую как-то завоевывал Божественный Александр.

Наши взгляды, как видно из Шедевра, устремлены в будущее, а будущее наше было всегда прекрасно, что бы нам не предстояло.
---------------------