Сердце синатры

Алексей Дэлль-Василевский


«СЕРДЦЕ СИНАТРЫ»

(«MARIGUANA»)

(Роман в стиле «АТРИУМ»)



«Тот, кто придумал игру,
в ней навсегда и чемпион, или - никогда не станет в ней чемпионом. Выбора нет».


«..Красота женщины, которая с тобой,
Суть качество жизни, которая сейчас,
Моя любовь, марихуана…»

«…Мне не нужна никакая магия.
     Я повелеваю пространством
     Магами засранным».   




Воин Тени.


День первый
Я подошёл к дому и вытер ноги о половик.
Я постучал.
Голос спросил: «Кто там?»
«Я, русский», - ответил я.
«Чего тебе надо?»- спросил голос.
«Я не могу постичь суть своего существа и от всей души прошу мне помочь»,- сказал я.
«Уходи»,- сказал голос.
«Моя душа не знает покоя, Учитель, успокой её»,- сказал я.
«Принеси сюда свою душу, я её успокою»,- сказал Учитель.
«Я искал её тридцать три года, я всё ещё не могу ухватиться за неё»,- сказал я.
Он открыл дверь, и я увидел его.
«Ну вот. Теперь она успокоена раз и
навсегда»,- сказал он.




2 июня 1998 г.

Я спрашиваю Бориса: ты что-нибудь слышал про пятое измерение?

Конечно, он слышал.

Он про него всё знает, и даже то, что теоретические физики вплотную подошли, чтобы соединить две «мембраны», и тогда пространство духов станет осязаемым, или, напротив: мы станем осязаемы для них.

Пятое измерение, Борис! Называются «мембраны». Если поля локализованы на мембране, то в этом случае гравитационное взаимодействие сильнее всего остального: гравитация у нас слабая, а в пятом измерении – сильная, вот они, призраки, в том числе и коммунизма, 94 год, модель – «Рендел – С», и последний проект «Радион» - скалярное безмассовое поле.

Так что все наши космические эксперименты с Борисом проделываются с дополнительным упреждением на «пятое измерение», - новый фундаментальный масштаб.

За нормальные, «невикторианские» сутки мы облетает вокруг земли шестнадцать раз, поэтому день и ночь для нас длятся по академическому часу, так что по нормальным, обывательским стандартам, у нас тут интересная жизнь, - они не знают, что околоземная орбита – чистая фикция.

Учёные говорят, что в этом зеркальном мире гравитация очень сильна, и любое движение здесь – не меньше скорости света, и на самом деле, всё проще простого – выползая каждый из своего водолазного костюма, что зовётся «бренное тело», мы разГОНяемся, как надо, и если останавливаемся, то разве что, отлить, - здесь, в наших дополнительных мандатах – на полную свободу от всего, мы встречаемся с теми, кого уже нет, и кто ещё будет.

Однако, здесь тоже, смотря как посмотреть: если мы, реальные космонавты, есть измерение, допустим, седьмое – то духи, строящие рожи в иллюминаторах, есть измерение первое. 

Параллельные вселенные первого уровня – это всего-навсего продолжение нашей Вселенной.

Всего-навсего. Где твоё бабло, Абрамыч! Начались коммерческие полёты на МКС, в «миру» про нас за-бы-ли!

Именно в нём, самом, что ни на есть, первом измерении нас сорвало с орбиты, однако, мы получаем с почтовым голубем свежую прессу, и, стало быть, читаем:

 «Стыковка “Мир” и “Шаттл” обязательно состоится!»
(Это про нас*).

Мы недавно исправили бортовой компьютер, американский астронавт, не помню, как зовут, бьется в истерике - хочет домой, на войну, потому что заглянул недавно в перископ: (тут заранее употреблю цензуру*),
а его жену е(ПИСК)ёт какой-то латинос, толи негритос, - он задницу не разглядел, если честно, то из космоса, любая задница – без особых оттенков, в этом отношении нам далеко до этих, как их, Борис? (Это мой помощник*).

БОРИС. Инопланетян.

Я. Точно

Стыковка произойдет завтра. - 3-го июня по лунному календарю: сегодня 2-е, и мы спешно привинчиваем к потолку биде, - говорят, что с ними летит какая-то баба (её зовут, я помню, потому что командир, не хрен собачий – Канголиса*),

 опять, значит, что б никого не зачать, в конце концов это уже далеко не военная тайна, что в безвоздушном пространстве еться невозможно - карающая струя разлетается по всему нашему “Миру”, и все это больше напоминает минет с коброй, только наоборот - это она плюется на пять метров, а бедная американская астронавтка - только уворачивайся, к тому же у них своего добра навалом, - это наш астронавт какой-то полудохлый (он нам изрядно надоел), нам уже два года не присылают сюда оклад жалования, и каждый раз с одинаковой формулировкой - на хрена вам там деньги, а вам там, мол, и так нищтяк - на вас смотрят все, кому не лень, мол, как вы там не можете починить этот сраный компьютер, то у вас все ключи от выходного люка ломаются - один раз вообще пришла телефонограмма от главного конструктора - что б вас там через пять минут не было (у него  тоже порядком иждивенцев, верховный торопит, не маленькие, понимаем).

Стукачи на земле следят, как надо, - мол, вы и так герои, хренле вам еще надо, - возвращайтесь домой, долетайте до самого Солнца, я Земля, я своих провожаю.

И неведомо им, что мы давно уже пускаем пузыри, перекрыв все известные рекорды падений и взлётов, что на самом деле нету нас, наш мирный отсек – на дне океана, здесь за гигантскими кальмарами ныряют влюблённые кашалоты, и в каком мы пребываем измерении – основной мотив моих бесед с Борисом.

Пока он спит, я включаю запись нашего прошлогоднего разговора на счёт того, что есть – эти самые скачки по пространствам, начиная, скажем, с пятого, если наше нынешнее положение взять за «единицу».

Конструкция такового бытия похожа на куст дикой конопли, где в разных местах материализуются киборги, «люди в чёрном», чистые элементы «фолк» (Кощей. Горыныч. Яга. То есть – искусственно вашими евреями, Боря, демонизированные боги; далее -  инопланетяне, «отважные и т.д.», матросы Христофора, затевающие бунт, в тот момент, когда  святые каравеллы подходили к Багамским островам – глянь, Боря – там теперь моря лесбиянок, вот Христофор выходит на мостик, видит светящегося червя, принимает его за огни – началась сезонная депрессия, в общем, сколько кустов твоих,

моя любовь, моя…

 марихуана,

столько и пунктов населения бесконечного пространства Вселенной, по которым плывут далианские мягкие часы - в конце концов и у Александра Сергеевича была не поэзия, а, как теперь говорят эти (ПИСК)дарасы от науки, а явление «десинхроноза».   

Вот конструкция:

 Мы – первые, и единица - мы сами, с нас, всеми забытых, легко начинать любое счисление, первое – наши сны, или жизнь тех, кому снимся мы;

Второе, - это наши воспоминания,

Третье – чистое творчество, то, что пребывало в воспоминаниях, ибо сейчас – не до него.
Четвёртое – любовь, скажем, к Женщине,

Пятое – к Богу.

- А остальные два?

- Эти поля – на волю победителя.

Я прекращаю слушать теорию, и перехожу к практике:
здесь же, на этом вечно пьяном борту, и сочиняю тебе песнь,

 моя любовь,

 моя марихуана,

 тебя со мной нет, потому что всё, что я здесь тобой засадил, порвала эта сука-любовь, которую ещё надо зачать, а ещё космонавтка, вот и уестествляей её после всего этого.

И пишу тебе письмо, которое седьмое измерение и есть – чистый вымысел, потому что того, что я сейчас сочиню – на самом деле быть не может, ибо сегодняшние реалии настолько пошлы и обыденны: мы то на взлёте, то на дне, тебя со мной нет, в эфир не тявкнешь – на нас благодать, ибо ловим мы различные движения Вселенной, и я, как космический диджей, записываю голоса духов, на первый взгляд, элементарным движением: на кнопку.

Взгляни на меня, плачущего по тебе, битого воробышка, к святому отцу взывающего, тебя потребляющего уже стаканами – в запой;

Я давно уже закончил этот роман, и бросил его, на съеденье свиньям, сломав сначала, как предателю, хребет,

Но потом вижу – ты, моя любовь, возвращаешь туда, где мы давно уже побывали, или, как выразился как-то Фицжеральд (Хем сказал про него, что тот был неврастеник),

, не знаю, правильно ли я написал его фамилию, впрочем, дело даже не в этом, вернёмся мы к своему бесконечному течению, или нет, просто музыка сфер всегда новая, ибо такой танец твоего воображения случается всякий раз, как последний, и я падаю ниц перед тобой, моя любовь, моя зелёная трава, которую всё время приносит мой серый кардинал – у него с некоторых пор нет правого глаза, но он как тот Волверстон, что косил под Блада, и если б не баба, то всё могло быть и по другому – говорил дед по папе – Великий мужик, так что все мы возвращаемся на круг,

 моя любовь.

Моя марихуана.

О чём я?

БОРИС АБРАМЫЧ. Ясный перец, о любви.

Я. Так это ты появился безо всяких регалий в грузинском аэропорту, попить- пожрать, и выебать бабёнку? Что….двадцать пять?! 

Тут непременно подают микрофон – так удобнее:

Это, как говаривал английский писатель Д.К. Джером: «хотите покажу вам парочку черепов, а мы ему: «пошёл ты НА!!!!!!»

Не любить тебя,

моя любовь,

моя марихуана….


 это значит – не любить собственный мир, а любовь моя – вон она, чернорыжая кошка, свернувшаяся калачиком на моей красной подушке, потому что в моём мире (он именно этим и привлекателен*),

Всякая непрочная фаза отсутствует, ибо он конструктивен, как и любой хаос:
(Этот финт в боксе называется: «Лёгким движением руки, яйца превращаются в элегантные шорты», в новелле «повествовательное искусство и магия» Хорхе Луиса, здрасте, Хорьхе, Абрамовичи, поздоровкайтесь с Гомером, он вновь слеп, им вновь воспевает совсем не Трою, что Шлиман раскопал.   

Вот он, основной приём:

Моя женщина – лучшая, и пока она тут дрыхнет, озаряя своим волшебным дыханием мой полуночный свет – прямо на Луну (секи, Борис Абрамыч, мы пролетаем над темной, самой воспетой её стороной, я захочу сделать ей приятный сюрприз – легко перевернуть всю свою прошлую жизнь, и бросить к её к ногам, - ибо она совершенна. И совершенством своим освещает бриллиантами Вселенную – наша любовь – на небесах, но нам и в шалаше – нищтяк, так что наше с тобой путешествие, Борис, чистая иллюзия, грубо говоря, я залазаю на собственную крышу, и шлю Вам сигналы, медитируя под кремль, накладывая собственное вето на всю деятельность тамошних астрологов, - включаю в своей, собственный мир, и отсылаю на (ПИСК) – болтаться по вселенной, отныне весь этот мат будет заменяться строгой цензурой, бля буду, мама.

И последняя деталь: после всех этих фатальных полётов «Шатлл», где постоянно сгорают какие-то импортные провода, мне, как командиру корабля, полагается стряхивать с борта «залётных» интервентов, закамуфлированных под наши «Востоки», «Союзы», «Прогрессы», и т.д.

Я держу в руках старый контракт с НАСА, где вся цифровая информация – это их собственность.

Летает какая-то снюхавшаяся баба, борющаяся за свои права, и кто-то из нас, наиболее при жизни на земле, пока ещё там жить было можно, выкинул в «открытый» космос её персональный скафандр, вместе с кокаиновой заначкой, помадой, и т.д.

Итак, начнём с повтора: никаких понтов здесь нет, и жизнь хреновая, потому что всё, что я любил и ненавидел, осталось там, а нас, напоминаю, сорвало с орбиты.

Моя любовь.

Моя марихуана.

Пусть эта литература будет измерением пятым, раз уж этому миру всегда нужна оптимальная схема –  плавающие яйца – в бесконечном шахматном поле.

Все, что было, ушло безвозвратно. Осталась, похоже, только память. Единственное, что нельзя вытравить до конца. Но ежели я с вами вот так, запросто, разговариваю, то значит и воспоминания - позади.

Остановись и вскинь взор ко звёздам – я сочиняю.
Я пишу письмо последними чернилами – на белый лист бумаги, и когда чернила кончатся, кончится письмо, тогда я запечатаю его в бутылку, и выброшу в открытый космос.

Итак!

«Моя любовь!

Жизнь -  это пятнадцатираундовый поединок, и неважно, сколько он длится, даже если раунды эти – микроскопические.

Это говорю тебе я, твой давний поклонник, твой верный раб, воздающий тебе мысли, звуки, которые, в конце концов, становятся тем, что «в начале было» - за три пятнадцать до начала Войны: этот «мир» упал раньше, чем я метнулся под канат, финтуя с собственной тенью: надежда избавиться от неё не умирает.




И, раздвинув немыслимые шторы этого синего леса, где обязательно, согласно регламенту (поединок расписан*), я всякий раз убеждаюсь, что если б там, куда я стремлюсь верхом на мечте (в народе – метла*), произрастёшь ты – где-то возле склона, плющом увитого, и ты там такая, что придёт, наконец, единственное известие, что приплывёт в бутылке – из-под джина – тебя пошлю я, только на пару мгновений раньше (вселенских, разумеется*).

Так что если по-прежнему гнать эту тройку с бубенцами, то, боюсь, придётся поменять лошадок – на этой единственной переправе, а я к ним, удалым, уже попривык: сгорела стая гончих, а на борзых стали экономить – застроили Планету, и мы давно уже привыкли покорять этот сколь нулевой, столь и прекрасный мир, по которому бродит Господь – освещая путь своей паяльной лампой, ибо не было бы тьмы – никто б не разглядел Измену, а глядится она сквозь твои  дымы,

моя любовь.

Моя марихуана.

Ты уже давно сводишь меня с ума своим потрясающим изобилием, и все эти сраные англичане, сыгравшие на твоих семи листьях, как на хреновой волынке («спасите Грейс», кто не видел*), скоро уйдут под воду, и сгинет Стоун Хендж – то самое место, откуда я порой выдавал свои молитвы, и всегда со мной была ты, а когда тебя со мной не было (скажем, ты застряла на таможне, но я ещё вернусь за тобой, (ПИСК - здесь, далее – цензура, но пару раз сострить можно*)  БЛЯ буду, папа).

Моя история – это история войны с собой, ибо сейчас на ринг выйдет моя несметная тень, и судья ударит в гонг.

Дело не в том, когда в этом заканчивающемуся вот уже целую вечность бою, ты всё-таки убьёшь меня, моя любовь.

Просто моя тень выигрывает по очкам: ведь это – вылитый я, только на мне красные трусы, а на нём (ведь это я*) – чёрные, так сказать, траурные.

В этом ринге ограничений нет, кроме тех, которые с самого начала означить себе сам: поскольку раундов пятнадцать, то надо успеть отЫметь эту жизнь по всем статьям, и всегда есть надежда, что твой поединок известен только Создателю, ибо я  прозвался НИКТО (Одиссей Хитрожопый*), и путь мой известен – суждено упасть, значит – так тому и быть, но скоро последний раунд, и лучше заранее сделать поклон – если будет чем кланяться, когда рефери (он же – Председатель*) прогавкает «пора».

Самое главное открытие, которое произвела на свет о ты, моя любовь, моя марихуана, - моя тень уйдёт от меня, когда я всё-таки улягусь, сломившись от последнего «прямого в брюхо», но это будет лишь технический нокаут, а с техникой у меня всё нормально.

Итак,

Раунд первый.

Гляди, Борис, я сочиняю:

Мой родной дед заворачивает меня в простыню и несёт по коридору, коридор пройден, он упирается в дедовский кабинет, на его старинном дубовом столе с зеленым бильярдным сукном, стеклом накрытом, стоит пишущая машинка «Москва» с вправленным листом.

Дед подносит меня к машинке, и печатаю: «Мама».
С тех пор, как говорится, «срезало на гармонии», которая оказалась –

Чистый  кинематограф.

Можно сколько угодно пенять на книги и мечты, но должна быть экспозиция: конечно же Жан Поль, ребята. Была такая киношка, где он играл с ещё юной Жаклин – он Боба, она Диану.

В литературе он Герой, в жизни – писатель, и все его ухищрения написать «настоящую» книгу кончаются бесконечными приключениями его Героя, которые – его книга и есть, и в какой-то момент его Героине в образе грядущей любви, его Злодей заявляет: курите, это всего-навсего:

МАРИХУАНА.

Она хохочет, но именно после этого сердца соединяются – чего они там себе удумали, но случайностей не бывает.

Бывают только кочки на прерывистых ухабах судьбы.

Далее: восьмиметровый кусок уже давно проржавевшего железа,
«ТРУБА», и пусть раунд этот впредь так и называется: «ТРУБА» - ибо это вполне конкретный предмет, может, он и сейчас там лежит, материализуя вечность, как вечная эта весна времени и пространства:

там я сушил тебя, наблюдая единожды, как обдолбленные лётчики с вертака обстреливали ПТУРСами (ракета такая, воздух – земля «называется «противотанковый управляемый снаряд»*),  уходивших от погони казачат со взведёнными курковками: надежда дяденьками питается.

Тогда ещё ты, моя любовь, моя марихуана, в основном торговала собой, и я сидел на мешках с твоими рубленными головами;

и любое зрелище так или иначе в конце этой трубы 324мм, в бурении называемая «кондуктор» чревато зазеркальем, ну так ты ж, б(ПИСК)ля, не Алиса, а гораздо хуже – ты прозрачен и невидим для этого мира ровно до тех пор, пока интересуешься им с высоты своего полёта, а он – по своему высок, ибо счастье всегда рядом – впрочем, как и несчастье тоже.

Раунд первый – здесь было всё, ибо это было началом шоу под названием ГОН, вот послушайте, братья и сестры, ибо лучше того, что выдаёт хорошая небесная стая, подхватившая оленя на вечерней зоре по сырой весне, в мире не бывает.

Слышите? Это многократное эхо.
 
Моя труба его рождает. Мой охотничий рог, весом в тонну – такие штуки выкидывал Великий Александр, дабы враги решили, что он –великан, они частенько находили у себя такие подарки, и от этого дурели их боевые слоны.

Поэтому я из этого, абсолютно вымышленного мира, периодически выныриваю (разумеется, через трубу «кондуктор», триста двадцать четыре миллиметра в диаметре, напоминаю, применяемой для обсадки нефтяных скважин – из-за них начали драться давно, а кончили недавно – немного восточнее*), и оказываюсь в следующем, где мерно и неторопливо вожу по бумаге пером (никакого станка, ни Гутенберга, ни Билла): это объяснение в любви. 

Я пишу его частями, запечатываю в бутылки, и отправляю со своего острова – прямо на Восток, где, возможно, его когда-нибудь прочтёт та, с который ты мне не нужна.

Моя любовь.

Моя марихуана.

Вот оно, следующее измерение, называется:


                СЕРДЦЕ СИНАТРЫ

Вылез из водички как-то, где-то на Багамах, попил из крана - вода соленая, вспомнил Владимира Семеновича:

«а я докажу вам на деле,
на что способен»,
в первом куплете «аскет», во втором – «скелет»,

потом включил фашион тиви, а там - в натуре, самая классная  тетка в мире, во всяком случае - из тех, кого этот мир в своих недрах обнаружил - Найоми.

Сколько у тебя было любовников, моя Клеопатра? Сколько?! Так что ж это за ****ство вы над собой допускаете, девушка?

- Да, у меня было много любовников, - отвечает моя шоколадная красавица. - Секс - это обмен. Энергиями.

Ни хрена. Нет здесь никакого обмена.

Сплясал с ней танго (жанровая стилизация под камаринского*) - это да, чуть больше чем секс, чуть меньше, чем жизнь, потому как танец.

Он у нас – чуть больше, чем смерть, моя любовь. Моя Марихуана.

Раунд второй

«Амстронг умер в 1971 году, «оставив миру ниспосланный миру звук», что до первого в мире космонавта на Луне, так это снял на камеру «Арефлекс» Стэнли в павильоне Голливуда

- Какой-такой Стэнли?

- Кубрик, жопа. Американцы никогда не высаживались на Луну. Так что оба Амстронга глюкуют»

________________________

Бутылка вернулась, обогнув землю, прямо на «МИР», вскрыл её, читаю: не было там про любовь.

«Колодец Нирваны», это, в принципе, любовь и есть, но только к истине, и здесь, разумеется, без тебя не обходится, моя любовь.

Моя Марихуана.

Итак:

Первый раунд закончен, и первый перерыв между ним и вторым (всё только начинается, ибо поединок предписан по руке: свои пятнадцать я пропрыгаю, ибо длина каждого из них – совсем не ясна*) и есть – колодец.

Глоток, равный по полноте трёхлитровому «баллону» с «Жигулёвским», ибо время такового перерыва как раз совпадает с расцветом этой марки (круче «Венского», хоть и таже рецептура*) – не было другой, потому держава была.

Секи, Борис ты мой Березовский! Песенка-то про тебя. Через иллюминатор нумер «раз».

Это - КОЛОДЕЦ НИРВАНЫ.

Можно сравнить с «трубой» (по ощущению*), но есть разница в проекции времени на пространство (и наоборот*), ибо «труба» - это промежуток между ситуациями, во времени свободными, а в пространстве – реальными, ибо они – чистая литература, а стало быть – зафиксированы в слове, которое «в начале было», хотя слово это – чистый звук – на весь вселенский аул. 

Рядом с нами подлетает, прямо над этой персиковой дорогой облаков, и бесконечной очереди каждый за своим “Источником наслаждения”, наша станция «Мир», она моментально преодолевает
полутемный коридор, с длинным столом, за которым – все мы, а на нём – изобилие, которого нет – оно иллюзорно.
Зрелище такое, что нам всем, невидимым ссыльным труженикам, про которых все давно уже забыли, очень нравится, - смотрите туда! – ору в небеса, поднимаю башку, а небеса все – давно внизу.

- Кто это, - спрашиваю, вы же их всех знаете, вы же любили их, вы же молились на них, они были для вас всем! Вот они, сидят за столом, те - кто сгорели в той жизни, как и положено - в сорок лет, потому что так надо, так надо, так надо, - слышу я свое собственное эхо - которое проносится над этой бесконечной чредой розовых облаков, на которых выстаивают очередь из людей и животных, где все мы – теперь понимаем, что один раз в жизни видим один и тот же сон, - мы сошли с орбиты, но вместе с теми, кого любили, простили, и помним всегда.

Мы остаёмся - ждём своей очереди, и всех лупит своим ХОССУ наш мудрый Учитель, которому на всех нас наплевать - он сам ни черта не понимает, потому главная ошибка для него – сказать кому-то, что наконец-то всё стало ясно в этом мире.

- Кто сказал, что учитель ни черта не понимает? - кручу я головой, допрашивая экипаж, но мне молча показывают в отрытый космос, - нет, это наши кумиры, всякому есть место,
у каждого свой высокий бокал, у них там бывает темно – наверное, они на том самом месте, которое один господин с бабьим именем, некий бывший шведский инженер и провидец по имени Эммануил, назвал Адом.

Так вас сюда просто не пустят, господин ангел, у вас слишком пестрые одежды, вы слишком высоко рванули, и если на небесах на самом деле все так, как вы говорите, если, как вы выразились “так называемые гении” в  самом деле, торчат в какой-то вонючей щели, той самой, которую вы им уготовили,
 тогда пропади пропадом ваш вшивый рай, потому что теперь мы видим тот самый адский срез, куда мы всем нашим экипажем очень хотим попасть -  пусть здесь похуже климат, но зато какая компания - вон в углу стоит, и что-то наигрывает Владимир Семенович  - я всегда мечтал дотронуться до его великой руки, так пусть я это сделаю в аду, пустите меня туда, мне всегда хотелось в баню. Спасибо тебе, Господи!

С уваженьем дата, подпись.

Это жизнь. А сейчас, Борис, литература для следующего послания, впрочем, я и прошлое не отсылал:

- Ну, вот скажи, и не соври, хотя бы раз в жизни: ты смотрел хоть раз такую порнуху, чтоб потом было мучительно не больно за то, чем некогда заняться (я не имею в виду знаменитый фильм Тинто, ибо, это хоть и лучший фильм о Риме, но по монитору ты смотришь почему-то, как две супертётки ласкають полуметровый фаллос, а то и чуть раньше – те же тётеньки, и уже без фаллоса этого безымянного, тоже недуром наяривают*).

Боже мой, сколько фантазий должно буйствовать в нормальном человеческом мозгу, но если я про это начну, то про ТО уже – не кончу,
так что ограничимся пейзажами и натюрмортами, и кто сказал, что Великий Сальвадор не снимал порно, - враньё, просто Мастер не мог светить тех, кого легко можем засветить мы, нам-то что, мы ж космонавты.

Записывай, Борис! Я гарантирую пустить такую молнию, что книга Гиннеса сгорит в огне, потому что «МИР» снесёт с орбиты, и тут резонно слышу – уже снесло, ну так, значит, не вполне достаточно, потому что нам-то с тобой, согласно Ивану Семёновичу (Баркову*),  гореть во аде с елдаками, вконец давно уже утратив мысли – а на хрена они нам, если мы давно уже не контролируем процесс, так что – я буду смотреть порнографию ровно месяц, и при этом распну себя в орбите, так что ни руками, ни ногами, до собственного хрена (я зову его Фердинанд*), не дотянусь, и рвану потом, как триста мегатонн, или чего ещё там, хрен её знает, там бывает, - вот тебе и конец, и будет новый млечный путь, если это, конечно, технически возможно.

ЦелКомудренное человечество объявило нормальное, гуманное порно, таким же запретом, как и плодом, коей лёг на тебя,

 моя любовь,

моя Марихуана,

 как и всё, что в принципе стоит денег, потому,
 что доставляет в этом поганом «МИРЕ», где правит измена, и скоро свои нобелевские премии получит пара вурдалаков с Запада – вот тогда начнётся, потому что сразу всплывёт следующая пара – с Востока, так что – твоя очередь рулить этим ковчегом – я сочиняю «в назидание потомкам»: Аскет и Век.


P.S.

Можно считать наш полёт, вернее эту его часть – первым мгновением первого раунда,  но поскольку он, этот неповторимый миг между «прошлым и т.д.», по мнению астрологов, всегда бесконечен, то и будет в этой части текста (пусть будет*), ни «чо» иное, как POSKZRIРTUM, который в свою очередь размножится в геометрической прогрессии, возведённую в степень, в такое количество этих самых   POST,  POST, POST, (их, б(ПИСК)ля, как модернизмов), что и было сказано в эфире 1-го канала какого-то февраля 2004 года, в «умном»  ток ШОУ Д. Диброва «Апология», то есть это случилось уже после того, как мы с тобой сошли с орбиты на нашем прекрасном корабле, дорогой Борис: нас просто нет, и та, с которой ты мне не нужна,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

уже совсем другая, и что самое интересное, в то время, когда мы сейчас с тобой беседуем. А это происходит, если не соврать (смотрю наш космический колендарь станции «МИР», что растворилась в океане, и я вовсе не сейчас смотрю в календарь, разрисованный ху(ПИСК)ями, дальше – «Лёшик – хмурунчик» (мелким карандашом, она была хоть цыганка, но отличница, с(ПИСК)дила у меня моё фамильное оружие, и практически влепила срок) Лёшик – это я , раз ты даже не удосужился взглянуть в мои документы).

Далее,  зелёным карандашом, прямо на двери  сортира сакраментальное:
«Папочка, будь умницей», - а та, с которой ты мне не нужна сейчас

Моя Любовь,

Моя Марихуана, (хоть я теперь без тебя – никуда, а когда тебя нет, рулю хреново – подрезают углы, и мыкаюсь в подпольные аптеки),

оставила надпись на панели – «Зигфрида, Борис», , на ломаном английском языке, давай как, наведём, в натуре, окуляры, я хочу посмотреть на свой «Бумер» 735 по имени «Зигфрид» и пронесёмся с орбиты до конкретной её точки, в манере Л. Бессона, а заодно и заглянем в измерение, где летают Золотые Галиасы – которые привиделись мне, когда я спал на верхних нарах той, которая мне была так нужна, но курила тебя наравне со мной,

Моя Любовь.

Секи, Борис, Расправь крыла наших солнечных парусов: вот орбита, вот Волга, вот Саратов, вот Энгельс – эта самая старая в Новейшей Истории, не  пугайся, сейчас ты ещё не в Лондоне, и не судишься с Абрамовичем, и сегодня уже 2011 год, последний день Божественного Откровения последнего дня Октября, последняя из Василис ушла от меня, а ты, б(ПИСК)ля, жидовская морда в тот день судился с Абрамовичем, между прочим, затратив на процесс сотни ли монесов так на всякий случай и даже (же) не этой пошлой и нестабильной «Зелени», а фунтов что ни на есть стерлингов.

Я как-то обратился к твоему аппоненту, Боря, в эфире первого канала нашего полупедрильного госудрства, из шоу Диброва Аполлогия, прямым, б(ПИСК)ля, текстом передал твоему оппоненту в судах, губернатору Чукотки, только я именно этот момент не выставил ва эфир, но он есть в немыслимых архивах, да и Дима помнит моё шоу,

А к тебе, Боря, обращаюсь сейчас, я демонизированный евреями старый Арийский Бог, Кощей Трипетович (Ваиевич) Бессмертный, и мы на этой орбите остались вдвоём, и скоро нас собьют, думая, что мы давно умерли. Потому время Оно, как в Зеркале: возникает порой наоборот, и не мы обгоняем время, а те, кто остался на бренной Земле, и те, кого давно нет, не было, не будет, однако мы видим их образы, а всё потому, что с нами всегда была она.

Моя Любовь.\

 Моя Марихуана.

Извлекаю последнюю заначку.

Хочешь я тебе расскажу, почему мы с тобой, здесь, вдвоём на орбите, это, согласно теории Божественного Данте (хоть последнюю часть его Божественной Комедии под названием «РАЙ», даже не издавали по жизни, обрати внимание, я тоже последнюю часть своего первого  и последнего романа под названьем «ГОН» издавать не стал, а всё почему?

Да она была такая.

Моя Любовь.

Моя Марихуана. 

Ну, как ты думаешь, партнёр по камере, выиграешь ты процесс с Абрамовичем в тот день, когда моя последняя Василиса упрыгала через вон ту детскую скакалку только потому, что ты не можешь-таки выслать денег?

Да я придумал такую штуку, как неоконцептуализм, и только тебе одному могу сказать, что де это всё таки такое, потому как времени нет, и мы слетим с орбиты;

Ведь я не зря прихватил с собой диван, на котором прошла вся моя сексуальная жизнь, это же портрет Мэй Уэст Великого Сальвадора, его кисть расписывала это полотно под Полёт Валькирии Магната Будущего Рока Вагнера;

Так что видите, я тоже задницу перекрываю на поле, как следует изучить которое вы можете только теоретически, вы же просто делите бабки.

(Даю ему щелбан, он лезет драться).

Дерёмся.

О Ужас.

Борис, ты иллюзорен, ибо мой поединок – моя тень, и ты мне – только снишься, иначе кошмар совместного пребывания двух мужчин – еврея и немца, в замкнутом пространстве станции, где кончилась она,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

Не кончится никогда, нас будут умерщвлять и оживлять, на радость демонам, и в укор – Богам,

Есть такая пьеска. «Привет участникам погрома», чешем репы.

Борис, я от тебя такой прыти не ожидал.

Вот они, последствия нашего с тобой пожизненного заключения на дальней орбите, мы с удовольствием констатируем, что давно сошли в открытый космос, мы выкурили всю тебя,

Моя Любовь

Моя Марихуана,

У нас осталась последняя заначка, она взорвёт нас, и мы умрём от этого последнего, немыслимого кайфа, в данный момент времени и пространства (давай слегка заякорим процесс, ведь мы практически в аду: заначка есть, но она последняя, и мы не знаем, сколько нам ещё болтаться на орбите, а вдруг ты тоже, боря, бля, Бессмертный, и мы не умрём никогда, я – вечный немец, ты – еврей, и оба родились и выросли в России.

Охуеть… Чувствую, моя любовь, надо разрядить процесс, и выглянуть в иллюминатор:

Там по НТВ ведущие мозги моей России спорят за интеллигенцию.

Вот твой соотечественник Швыдкой говорит, что интеллигенция – это то, что способен переработать что-то там чего-то..

Москва – Тель Авив, б(ПИСК)ля. Ему надо было министерством заправлять, а не шоуменить, девкам головы кружить.

Что до меня, я вот – ни хрена не интеллигент, а ты?

Ну вот, мой любимый режиссёр Смирнов, страдая за интеллигенцию, красиво покидает зал, сказав этому вашему жирному жиду Макарову, или как его там: вы не можете называть себя интеллигентом, состоя в партии, организованной руками КГБ.

Так кто кого вот сейчас зачморил, в прямом эфире НТВ, где собрались все ЗА и ПРОТИВ?

Русский еврея или еврей русского?

Рыжий парнишка из зала встал и спросил, так я чо то не понял, кто ж такие – интеллигенты!

Я мысленно парнишке аплодирую, Борис.

У вас то, у евреев, основное бабло, протокол сиона, вы заказываете войны. На своё бабло.

Вот опЯть же, мой любимый режиссёр, автор «Белорусского вокзала» (правда, почему-то я не знаю имя драматурга, а мне всегда было обидно за писателей – вот знаменитая пьеса моего друга Вовы Гуркина «Любовь и Голуби», его ж знаменитый оскароносец Меньшов развёл на тридцать лимонесов чистой зелени, ну не (ПИСК)дарас он после этого?

А, кстати, давай-ка сожрём своё овощное рагу, я приготовил, тут плавал один контейнер, в космическом, б(ПИСК)ля, мусоре – свежая, считай, закуска, из какого измерения её пригнало, знает только она, та самая трава, что кроет времена и пространства,

Моя Любовь,

Моя Марихуана.

Ах, да эфир про интеллигенцию – финал апофеоз, их даже рассадили и расставили, как надо, неведомая рука Сиона, этот усатый карлик, который трёт мозги этой же самой интеллигенции, и другой такой же, только помоложе, вот летаю тут с тобой, в безвоздушном, б(ПИСК)ля, пространстве, и думаю: в русском лексиконе слово интеллигенция давно срослось со словом аристократия, да, согласен, это далеко не одно и тоже, но в сознании того самого народа, которого до х(ПИСК)уя, и никакая чума его не берёт, и он сотрёт вас, так называемую интеллигенцию, в говно, потому как вы отчего то позабыли еврейские погромы на Руси, Астрахан снял Изыди с грузином в роли главного героя, история, полная слёз, но: в Израиле хоть на одном ток шоу есть хоть одна русская фамилия?

Это, дорогой Борис Абрамыч, всё равно, что тот же сюжет в еврейском Голливуде: нынешняя еврейская интеллигенция нашего разрозненного Государства, вон смотри, над ним как рез летим, и моля девочка, напивается, накуривается тобой,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

И её еб(ПИСК)ут спящую, ей богу, сердце кровью обливается, ладно ещё, что она с тринадцати лет жила с одним (ПИСК)дарасом в гражданском браке, он караулил нас ночами в моём дворе, а потом куда-то спешно уезжал, а потом он бросил её, ты мне так бобла и не выдал на какую-нибудь вашу же, еврейскую аферу, она ушла к другому, потом третьему, и никогда уже не вернулась.

Та, с которой ты мне не нужна.

Моя Любовь.

Моя Марихуана. 

И я тебе этого. Б(ПИСК)ля буду, мама, никогда не прощу.

Смотри вниз, Борис Абрамыч: здесь  текла Ра (её тогда так звали ) не сотни тысяч, а миллионы лет, раньше здесь был океан, это я тебе как дипломированный геолог говорю), палеонтологи назвали его «Тедис», сно(ПИСК)шались тридцатитонные ящерицы, и никто не знает, чего там у них было в это время на Луне, когда они замечали, что наши братья по разуму чистят «установку»,  собираются стрелять в них пулями «дум-дум» с летающих тарелок,

И даже история Атлантов – новейшая история, так что расслабься, о чём я?!

Борис.

Давай проо баб (yj njkmrj xnj vuyjdtybt cgecnz), но, может быть, мгновение спустя, мне скажут из дверей: «Сильвер, ты низложен, слезай с бочки», хотя в образе этого одноногого гения импровизации я не был, ибо придумал собственный персонаж, он такой же как я сейчас, секи Борис, только одноглазый.
 А как он сказал: Джентльмены! Мы идём на поиски клада...

\Давай. Перевожу взор на календарь (собирался смотреть в иллюминатор), там – та, с которой ты мне не нужна,

Моя любовь,

Моя Марихуана,

заснятая  тот момент, когда как раз тобой убилось,
 
Это ыбло неделю назад, Борис, и нас с тобой на этой орбите уже давно нет.

Нашу станцию. Взорвали миротворец, и теперь мы с тобой, вернее, то измерение, в котором мы на этой орбите давным-давно остались (по местным меркам – от парсека до мгновения назад, те, что остались, как фотография в зеркале – Вселенная, Борис, это сплошные зеркала, когда-нибудь все эти фотки просмотрят Ангелы, и они уж там решат, кому куда, а ты как думал, откуда Отец Небесный знаем про нас всё?

И основное (далеко не Всё*) его могущество заключается в том, что он может просканировать всех нас одновременно, и увидеть мгновенья нашей с тобой жизни, так сказать, орбитального полёта в измерении культурных людоедов Майя – Иллюзией – назвали их даже не те, кто приземлялся на Пауков Наска, на самом красивом плато молодых Анд (чего ты щеришься, по местным меркам это горы очень даже молодые, вот, смотри,

Видишь скачет на одной ноге, играя в классики, мечтая о грядущей любви, та пятилетняя девочка, Рождённая Индиго, моя реинкарнированная бабуля, Нина Анатольевна Гурская, потомственная графиня Ртищева, - а ведь у меня была с ней в возрасте трёх примерно лет, практически эрекция, потому как в тот вечер я впервые увидел дедовскую пишущую машинку, стоящей в центре огроменого дубового стола, на чистом зелёном сукне (Андрей Германович Василевский, мой дед, после смерти которого моя жизнь превратилась в реальный кошмар, потому как оказался, что называется, без крыши, ты можешь уложить себе в мозг всю цепь этих соединённую тонкой нитью космических событий, и последующих за этим перерождений:

Всемирный Бог, низвел всю местную обслугу, которая, спустя две тысячи лет после того, как этот аэродром посетил последний Охотник за динозаврами,

до степени вырождения и полного сумасшествия
(для них-то – еба(ПИСК)нутые мы с тобой, поскольку материализуем их мечту – в убогую реальность, мы-то - сугубо материальная субстанция, вот пощупай.

(Борис щупает)

 в которой мы сейчас болтаемся в невесомости, как яйцЫ в кипятке.

Смотрю в Иллюминатор.

Вон она, та, которой всего пять лет, на левой стороне Реки, бьёт куском шифера какого-то мальчишку по башке только потому, что он признался в любви её подружке, а на нынешний момент, когда она сфотографирована с нашего борта на нашем же, не менее бортовом  календаре, убитая тобой,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

 и ты, Борис Абрамыч, глядя на этот эффектный снимок, не раз втихаря мастурбировал – в правый карман своего розового космического комбинезона 
(у меня-то, ясный х(ПИСК)уй, аквамарин, я сочиняю нас с тобой, а значит я здесь – главный, всё по Беккету, ты персонаж, я автор, и мы вполне можем друг без друга обойтись, но на орбите мы – благодаря мне, ну, посмотри на себя?*)

 (Он подлетает к зеркалу и смотрит)

- Лысина, брюхо, слетал бы ты в космос? Это тебе не с чеченами шашни водить. А вот теперь летай, смотри, и наблюдай: здесь ты помоложе. Оставить?
 Дивiсь.

Заканчиваю, лети в свой сортир (у нас здесь у каждого свой, правда, мой – сначала назывался кают компанией, но компании нет, одно расстройство*), у Бориса же Абрамыча – свой персональный биотуалет.

Заканчиваю!
Поскольку посвящение «Игре», той самой, о которой сказано в эпиграфе, написано в 93-м когда та, что сейчас, в 98-м, уже забила этого нехорошего мальчика до смерти, и в 2011-м на этом месте окажусь я (да не ссы, я Бессмертный, будет кому катать тебя по орбите, и нарисовать – прямо на календаре), прямо на том месте фотографии, на которое ты, проплываю по космическим туннелям, особенно заглядывался, средство Макрополуса.

- О чём это ты, -  нахально спрашиваешь ты, Борис Абрамыч, словно Балаганов, принёсший весть, что бьют Паниковского: картинно застыв в дверях)

Я о Бессмертии, что бы успеть выкурить тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

ровно столько, чтобы хватило ресурсов узреть и успеть изобразить – на левой груди

Той,

С которой

Ты мне не нужна,

Божественное число Раймонда Луллиа, над коим до конца своей «безумной» жизни бился Сальвадор Каменеч Куси Фаррес, маркиз дё Пуболь.

- К чему такая спешка? - спрашивает меня Борис. 

Пауза.

- Ты прав, - отвечаю я. – И бабло у тебя, наверное, есть, но осталось на Земле, связи нет, все, кто остались там, давно умерли, вся твоя капуста проиграна в покер чертями девятого круга Данте, и сгорело вместе с банковской ячейкой, и только та, с которой

Ты мне не

Нужна, 

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

справляет своё

совершеннолетие, а я так и не дал денег ей на этого ёб(ПИСК)аного щенка таксы, о котором она так мечтала потому что здесь, с тобой. Болтаемся в 93-м, когда она ещё только рождается.

 Я тороплюсь потому, что через мгновение, а может быть и жизнь, за нас с тобой никто не даст, по версии старого сверчка  из-за какой-то там дверной щели, за которой – тот самый иллюзорный Рай, куда мы никогда не попадём, потому что д(ПИСК)рочим на плакат то врозь, то переменно,
той самой сухой, дохлой мухи (о которой так много говорили большевики).

- Кто не даст-то?

- Да никто не даст.

---------------------

Давненько это было.

В две тысячи третьем некий Жирик правильно сказал, что Россия свои таланты не выдерживает.

В тот же день того же года Катька по «ОРТ» объявила, что какой-то русский умелец из Нижнего, подковал-таки блоху, но сын не знает,  кто такая Леди Макбет, и уж тем более наплевать ему на Мценский уезд, – а на хрена ему?

Включаю ящик, там вот что:

7 июня, мой лучший русский пегий выжлец Журай трехкратный чемпион, 1998 год, сгорает в огне. В земном огне.

Я вспоминаю свою прошлую жизнь, когда мы ещё не сорвались с орбиты, потому что там, внизу, пребывала земля, а из неё появлялась ты, каким-то неведомым способом передавая кайф, избранным своим обитателям.

И жизнь там была – сплошной поединок.

Напоминаю: Раунд второй.

Это – чистая истина. Постоянный риск от встречи с тобой (ты сушишься в «ТРУБЕ») и вообще, с тобой дел до хрена, на самом-то деле*);

даёт ровно ту дозу адреналина, что бы либо стать прозрачным, либо засветиться окончательно, как белому медведю под прицелом, (б(ПИСК)ля, натуралиста, нужен постоянный риск – оправданный это кураж над судьбой или не очень – не нам решить – Боги распорядились по своему (это я реплику тени*), потому что перед этим какой никакой перерыв, но был – была, между прочим, и охота, которая всегда – пуще неволи  – «Снега Килиманджаро».

А много лет спустя понял, что дело не в том, какая ты на самом деле – всё дело во мне и шествуешь ты по старым караванным путям – все новые пути не для тебя, потому что никому до сих пор неизвестен этот промежуток  – корабли пустыни, как говорят зоопсихологи, бредут, загребая песок от воды к воде, вдоль магнитных полей той планеты, где произрастаешь ты, моя любовь.

Моя Марихуана.

Всё, что было в этой жизни, которая в том виде, на который я пока способен, стала проходить через ту трубу, где я сушил тебя для последующей перевозки – исключительно из маниакальной манеры рисковать, и на этом можно было бы закончить, ибо я сам, означая таковые скачки, дивлюсь, смеюсь и плачу, падаю, встаю, и так до самой смерти.

Однако - это интимные подробности с самим собой, и здесь нельзя экономить на электричестве, пока оно ещё есть там, где я вдыхаю твоих необъятных паров, любовь моя:

в виде индульгенции за вселенские грехи я отошлю каждого, кто осмелится мне сказать, что это не так:

всё, что здесь есть в мире путного и запретного, вместе с тобой приобретает особый оттенок, как мне сказали костоправы, но они не слышали реплику Б. Марли «трава – не наркотик, трава – религия», а у нас, в полосе весеннего берёзового сока, косят зайцы:

всё бы с тобой хорошо, любовь моя, ежели б ты до такой степени не раскачивала нервную систему, но хрен с ними, с нервами: ты всё равно – то есть, то нет, а в этом, как говорят театральные деятели, «меняющимся мире», нервы найдут, чем раскачать: то Балканский кризис, то ожидание с конца – последней капли, то друзья, то враги, то мужики, то бабы, ибо ни те, ни другие, во всяком случае, из тех, кто остался, не догадались распределить тебя по направлениям, хоть в Амстердаме и тусуют по сортам.

Допустим, этого вселенского вектора нет вообще, здесь хаос, который, как выяснил Сальвадор (Великий Мастурбатор), и есть  - самая упорядоченная структура – с тобой никакая игра в тёмную не пройдёт, так что начнём с пустоты, как говорят знатоки того Дзена, которые, помирая, орут в потолок: не жалейте заварки, евреи,

а на самом деле: чистый экран сознания, на которую если кто и харкнет, то в любом случае это будут силы высшие – любой шаг проходящего мимо таракана регламентирован, вот только вопрос: как выглядит его Бог, и если расценить, кого Создатель определил по своему подобию.

Попробуем прокатиться сквозь трубу 324 «кондуктор», которая спускается в скважину максимум на пятьдесят метров, и труба эта в жаркую погоду идеально подходит для того, что б тебя довести до «курительной» кондиции, моя любовь: она напоминает мне ствол с линкора «Тирпиц», который утопили свои, с чисто карандышевским воплем: так не достанься ж…      

Итак: я здесь один, я вспоминаю о собственных имиджах, об этаком джентльменском наборе нет данных о собственной метрике, я торчу, как прошлогодняя картечь в заднице одинокого сохатого,  он уж и не помнит, что там за геморрой, и выходит на стрелка, и для абсолютного комфорта в такой ситуации необходимо несколько вещей:

во-первых, полная уверенность в том, что где-то в бардачке либо хаты, либо лимузина, либо лодки, либо космической тарелки, имеешь своё место ты,

Моя любовь;

Моя Марихуана,

затем надо знать, где ж всё-таки изыскать тебя, (что с тобой делать, всем известно, в отличие от всех твоих меньших сестёр, когда надо кастрировать поклонников*).

Потом – это обычно позднее утро, небольшой кросс, потом, любовь моя, лёгкий (микроскопический) контакт с тобой через тот кальян, что в народе зовётся бурбулятор (чисто русское изобретение), дальше йога – ты именно в данное мгновенье пластаешься по мыслям, потом – контактный бой с мешком, замотанным скотчем (тем самым гениальным изобретением, на котором, говорят, держится вся американская экономика, обыкновенный холщёвый мешок, он всегда висит в дверном проёме, не захочешь – ёб(ПИСК)нешь, его задарил мне кореш, он не так давно взорвал себя), потом – горячая ванна, только так, чтобы никто в этот момент не стирал тебе памяти наколки: никакой любви и дружбы, никакого похмелья или никакой истомы с той, с который ты мне не нужна,

Моя любовь.

Моя марихуана.

Потом труба – подзорная, направленная вертикально вверх, мой кондуктор – это мой телескоп, он соединяет меня с теми, кто сейчас наблюдает за Вселенной, они секут за подлетающими «нечто»,
 и нередко с тем, чтоб доложить о ней средствам ПВО.

У меня ж здесь – ежели война, то междоусобная, ибо главное в моей Вселенной – это мир и покой, который, судя по последним словам Рудольфа: того ангела, которому технари подрезали крылья, и он перестал летать над сценой:

человек в гармонии только с самими собой, любовь моя. Только с самим собой.

Позднее и кросс пребывал в твоём присутствии, и я рисовал на бреге Волги сложнейшие ката неизвестного стиля собственного сочинения, скажем так:

сборник из кио-кишина, шуто-рю, айкидо и китайского «богомола» пополам с «орлом», с некоторыми элементами кошачьих рефлексов: тигриной грации, можно даже потом не напрягать их конкретными предложениями об е(ПИСК)бле, ибо дома спит и видит мою жизнь в «реал тайме» та, с которой та мне не нужна,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

 а она нынче такая, что все, кому бы я её не показал, млеют от мысли ей присунуть – и друзья, и враги, не то, чтобы они все были какие-то особенные, а то, что чертовка больно хороша.

А вспомнилось то, что сочинилось, Борис, а потом забылось, ну, что ж, давай поупражняемся: пусть это будет год 1996, лето, подготовка к оргии, которая называлась «Остров Театр – 96», и происходила с 3 по 10 сентября – погода была такая, какая была перед этим в 79-м, а последний раз – в 2003, в период релаксации, когда я сперва отрубил себе ухо, как Ван Гог, а потом и вовсе оглох на правое. Короче, рок-н-ролл умер, да здравствует кино.   

Секи, Борис, я сочиняю то, что  начиная с 94 звучало, как «афера века», «Нью-Васюки», отважных и т.д. и кто-то пустил мулю, что я собираюсь в цвет собрать все бюджетные деньги, которых и так не хватает и т.д., быстро обналичить, загрузить в мешок, и свалить в Рио, и если просто так, безо всякой надежды на хоть мало-мальски понимание читателя, предположить, что всё это «Было - не было», то можно вновь очнуться даже не девственником,
а девственницей, основная история человечества свято хранит эту легенду, которая – чистая быль, однако низвергнутый в ад старорусский бог Ярило высказался на этот счёт со свойственным всем ариям сарказмом:

«Бывает, что  девица рожает».

Взгляд в бесконечную линзу:  на другом конце света, я там,  куда совсем не собирался:

качусь на ворованном «Лендкрузере» с двумя бандюками: один кошоглазый, другой просто интересуется,
летим по колд(ПИСК)бинам, у каждой по живому мусору, я оборачиваюсь через левое плечо на фонарный столб, и ору – вон она! Это моя афиша.

Я прицеливаюсь на неё через трубу: это моё ШОУ, которое, слава Богу, «must GON on»

Это я – орущий в небеса в православном кресте, который дал мне мой друг священник, мы с ним тоже не раз зависали,
в том одеянии, что сам себе придумал: это полная реформация всего того, что кажут по «Фэшену ТэВэ»: черно-красный плащ, черно-белые крылья, фамильный кинжал, пара сигар Черчилль – одна, чтоб засунуть в зубы собственном персонажу, и тот поразился её аромату, ибо моего героя играет артист;

в ушах – прямая трансляция с Юпитера, где поют киты:
там дом их порхающих душ, и я ещё вернусь сюда, это уши «Теhniks» – с антенной;
В руках – микрофон, чтоб все слышали:

я рву гортань в трагической песнь Эверласта, по-русски: «Эй, нау» - тебе, моя любовь, которая меня никогда не предаст и никогда не оставит, а если и убьет, то не насмерть, и я ежели я загнусь от того кайфа, который меня всё ж таки убьёт – то, значит смерть моя такая.

Всё просто.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Моя труба – цилиндрический ствол старинного штуцера, и вот она – королевская забава, то есть то место, куда меня выносишь ты, моя любовь – это синий лес моей нескончаемой охоты – и в покадровом варианте, свариваясь в ванной, где я – Гамлет, заключивший себя в ореховую скорлупу, и живущий – царём целого пространства, я плыву во времени – оно выносит к самым красивым выстрелам, которые вспоминаются чаще, чем свои же разбитые сердца, вот они, сходу:

на том караванном пути обмелевшей Эмбы, где за  три тысячи лет до нас проплывал с товарами персидский купец, с дарами от Дария, того, что покорил Великий Александр;

бреду голый, с отечественной курковкой  на шее, по реке плывёт змея:  думаю, что это гадюка, и наступаю ей на хвост, как вдруг змея всплывает, и раздувает капюшон: ни хрена, это кобра, она в сто раз сильнее гадюки, она легко борется с течением, и плюёт в меня, стараясь попасть в глаза – ухожу всё глубже и глубже, а она за мной – падаю на задницу, она уходит и только сейчас я вижу вспархивающего селезня – по горло в воде успеваю выстрелить, тот валится, как сорванный с облака небесный завсегдатай – бит на все сто, и ору в небеса:

- Ну почему ж никто не видит, (ПИСК) не поверят же!   

Всё просто.
Ни  хрена себе просто.
Просто только сочинять! (Е(ПИСК)ёнать*)

Или выстрел у ухо крысиному королю, когда он взбирался по отвесной трубе в моём Люблинском сортире: перед этим меня уверяли, что такой вот чемодан со всеми имеющимися средствами к жизни на Луне из воздушного пистолета убить невозможно, но крысиный король, названный к великому греху на Пасху по имени апостола Петром (в конце концов, у индусов есть крысиный храм), покусился на ту, с которой ты мне не нужна.

Моя Любовь,

Моя Марихуана.

Я отчётливо  помню, как это было: она была нагая, а он пытался запрыгнуть в помойное ведро, которым она прикрывалась, потом он пытался проскочить по сортирной трубе, ведущей от бачка – наверх, я попал ему прямо в ухо, он был убит наповал – принял смерть героя, я устроил ему королевские похороны (повесил в целлофановом пакете на ветке вишни, прямо у подъезда), и ни одна падла из его серого прайда потом не сунулась.

Хрен с ней, со стрельбой, мы к ней всегда вернёмся, давай, Борис, умудрись-ка заварить чифиру, а я – в свою трубу, и скоро не жди:

сижу посередь Большого манежа, что недавно спалили, набиваю тобой свою трубку из мамонтовой кости, ты меня убиваешь,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

подставляешь, вокруг снуют секьюрити, и под руки меня не хватают по единственной причине: по той же самой, что по статистике из любой толпы надобно квалифицировано свалить вожатого того отряда, что явился «ластать».

А мне надо закрыть все бреши в обороне, где, как учил Великий Брюс – держать в брюхо не умеют восемьдесят процентов собравшихся, здравствуйте, те, кто встречаются мне по пути к Богу – а это черти, черти. Черти.

И самый крутой тот из них, кто встретится последним – он прикидывается тем, кто дежурит у врат. И держит тебя там ровно столько, чтобы ты стал сомневаться в его чистых помыслах.

Я здесь – наедине со всеми, на нашем одиноком острове, и только с тобой, потому что мне с тобой по кайфу даже без тебя – о моя Марихуана, ибо это песнь – чистой любви.

Я сижу посередь манежа, ФСБшники – во главе со стильной этакой волыной, бегают вокруг меня, как пешеходные кастраты.

Эта вселенная – есть театр в идеале, а сцена здесь – моё кровное место, я нашёл здесь за молитвами ту, с которой ты мне не нужна, и там была музыка – бегом сюда мою трубу, мой «пушечный» кондуктор.

Хотя как говорится, не зарекайся.

Ибо под романом нельзя подписаться: исповедь мага, ибо я царствую пространством, магами засранным.

И вот уже всё позади, и музыка, и те таинственные перепады, которые возвели этот приступ в ранг чистого вдохновения, и я вхожу в свою совершенную оболочку (другой никто не видел, «отходняки» я отбюываю в одиночестве*), и сейчас пойду на кухню, так что эти трагические строки, так сказать, тёмная сторона Луны, ибо бывали времена, когда я был ещё оленем не подбитым, ну, ничего, ещё на сколько хватит, так хватит тебя…

Моя любовь.

И ещё пара слов про плагиат, Борис Абрамыч: у Габриеля Гарсиа Маркеса есть литературный шедевр под названием «Блакаман добрый, продавец чудес», а так как большинство из известных мне библиофилов почему-то его не читал, но я-то помню:

 «так началась моя великая жизнь…»



Классно, правда, Абрамович! Соберитесь в одном месте, от вас двоит – да не бойтесь, я ж не Адольф, просто отчество у меня – Рудольфович, вот пишу вам послание, евреи, аж встаёт, прямо на кресте: вот вам меч, ровно на две тышши лет, потом, извините, братцы, вы ж мне верили. Не слышит. Да не тот. И не этот.

Таланты могут оставить, а хрен стоять, а капиталы – прибывать, ты так подумал, мой дорогой сосед по «Миру»?

Ибо мне, как тому, кто магами повелевает – для этого не нужны деньги, мне нужны всего-навсего миры и пространства, а что мне для этого надо?

Просто уловить момент: в нужное время нажать красную кнопку, и возникнет музыка сфер – смотри, и слушай, это та самая музыка, что показывает и вручает – через моего одноглазого кардинала, Огненный меч, потому что народы звали меня Огмий – это было давно, до Моисеева похода.

Взгляни, какой металл? Его нет на земле. Такой бывает только в космосе. Вот сей час махну им, и вся действительность рухнет в охотничий рюкзак старухи Путаны, которую, как известно, никто не е(ПИСК)бёт.

Борис.
 А это кто?!

Я. Это – моё ангельское войско.   
Мои ангелы, их семь, и у каждого – своя личная жизнь, они извлекают божественные звуки – мы собираемся редко, но метко.

Сегодня новый год, четвертый год, как мой меч ко мне вернулся, сегодня столетие Великого Дали, который весь этот грёбаный мир во всей его красе взял, и поимел.

 Сегодня моё шоу – называется «ГОН», потому что гоним мы, гоним, и гонщики – мы все, ибо надо почаще возвращаться к молитвам Майя – «МИР» – это космический корабль, и когда-нибудь у него сгорит, что называется, «ресурс»: и в этот момент я, как командир корабля, приму решение: просто отдамся знамению, ибо должен будет посетить нас Бог Перун в образе Небесного орла, он проложат нам путь, и когда-нибудь мы вернёмся к своим старым чувствам, то есть не повторим ошибок, которые хоть и от Бога, но призрак Сатаны.
__________________________


Труба:

Чем объяснить тот феномен, что на шлюх Фердинанд – как вкопанный, а на не очень – ни хрена?

Старый кореш, утверждает, что у них какая-то особая энергия, и вот доказательство того, что было, есть, и будет всегда:

Когда я возвращаюсь из Франкфурта на Майне – будь проклят тот день, когда я переступил порог своей этнической родине, и какой-то толстожопый велосипедист со всей дури у(ПИСК)б мне по сумке, набитой новым искусством,

И Линда, торгующая коксом (кстати ничего, и правда колумбийка, хоть, как оказалось, и бывший мужик);

и фото той, с которой ты мне не нужна – её профиль на фоне пирамиды Хеопса: это знак той, что отрубала под каждое утро по башке:

Так вот, я был солдат, что спал на ложе Клеопатры».

Но, видимо, я круче Антония, потому что ни какую армию я не унаследовал, я её создал:

а потому я становлюсь Антонием Святым, и танцую балет по мотивам знаменитых полотен Дали и Эрнста, и, разумеется, Брейгеля (младшего), хотя в прежней, абсолютно депрессивной редакции это был, конечно, Босх, - но сейчас время Вавилонской башни.

Отчего ж все художники рисуют её на подобие Пизанской, только в степени, упреждающий сознание потомка (это я*) на то, что чудо света обязательно тянет на Всемирный обвал: он в этом мире периодически настаёт, но мир утирается и скачет дальше.

Вот он, святой Антоний, борется с Председателем: когда в Хабаровске, в восемьдесят восьмом, шла моя первая пиеска, «Белая Стена», кто говорил про наркоманов, другие – это про Фауста и Мефистофеля: вот она,  первая афиша – сидит бодрый дедок лет шестидесяти, но в форме, с седой шевелюрой, пером «Parker»  в руках, и

«Dark Side of the Moon» (самое начало, продолжение, конец), стало быть, в ушах, а над ним – «Искушение св. Антония» Дали – кони, слоны Бенини, женщины, и люди.

Объект всех этих религиозно – спортивно – литературно – хореографических изысканий – святой, отбивающийся от искушений Крестом.

Главное и единственное искушение, а также - центральный момент композиции – жопастая баба, массирующая себе титьки на пьедестале от вечно горящей свечи (любовь) –  есть та, с которой ты мне не нужна. 

Впрочем, стоп. Табань, Борис.

Мы обгоняем собственную орбиту, сейчас  с неё сойдём, а куда нам торопиться?

Любовь моя!

Моя Марихуана!

Я извлекаю тебя из трубы, той самой, что у бурильщиков (я повторюсь) называется «кондуктор», практически готовую к «употреблению».

В эту затяжную весну ты прошлась по всем моим домашним клумбам. Я ращу тебя как в оранжерее, и рука у меня лёгкая, как всегда – я срублю чердак всякому, кто скажет, что взрастить тебя –  преступно.
Просто какие-то конкретные дебилы, для которых основной кайф – давить на психику всему людскому роду, взяли тебя, и запретили, по какому праву, неизвестно никому, то есть взяли и перекрыли тысячелетний опыт «проникновения» в суть, чьим-то волевым решением (что-то слышали про Шопенгауэра). 


(Спустя мгновение, растянувшееся на Время,  вокальная партия со всё той же, «тёмной стороны», плавно затихает. Язык не поворачивается,  перо не пишет). 

Искушения, Борис.

Их у нас с тобой, как грязи – по любым канонам, кроме буддийских – я варюсь в искушениях, как в котле, и вдруг они все разом исчезают:

Сразу возникает вопрос: отчего ж ломка, ежели искушений нет?

Ответ: враньё. Искушения есть всегда, просто тот, кто всех этих «далианских» слонов, коней, жирафов баб и мужиков уже поимел, тот знает, что есть побывать во грехе.

Заранее от всего этого отмахнуться – значит испугаться, что называется «подсесть», а значит согрешить, это много раз наблюдалось у тех, кто тебя единожды попробовали, и сразу же отказались: до того ты им понравилась, но «можно привыкнуть, а где потом найти дилера».

Моя любовь.

Моя марихуана.

Искушения звенят золотой монетой, - «Pink Floyd» подходит как раз к этому моменту – ровно столько пишется этот текст, и процесс подобного письма – лишь средство избавления от профессионального недуга: считать те секунды, что за тебя обязан делать Рефери, ибо лежишь ты, лежит и тень, - спарринга нет, и публика (на такое ходят посмотреть лишь сведущие люди*) орёт: долой симулянтов.

Смотри на эту живопись, Борис: начинается эра кинематографа: Храм сначала построят, потом его взорвут (согласно теории нобелевского лауреата Генриха Бёлля), а вот восстанавливать его или нет – даже в эстетике мультимедиа:

Я вижу и снимаю сцену,  от которой зависит наш с тобой полёт на «Мире» – мы познаем смерть, нирвану, затмимся, вновь станем аминокислотой, замёрзнем в голубом метеорите, и прилетим туда, куда Пошлют, мы пощадим тиранов, воздвигнем Новый Храм, и на уж на этот раз не дадим распять Спасителя, хоть выбора и не было, и Храм взорвут не те, так обязательно другие, святой Антоний взлетит, что называется «на воздух» и не успеет выдать имя Бога.

Труба, Борис.

Появляется участковый (пос. Луганское, что к югу от Саратова – не доезжая Волгограда, из которого обещают сделать второй Багдад, и это уже не литература, и не кинематограф),

бледный, как смерть – не понимающий, что происходит, - как это можно палить из «СВД», посреди населённой деревни, да ещё в смешанной форме чеченских террористов и немецких разведчиков – времён второй мировой;

и моя пьяные друзья, играющие шахидов, спрашивают у этого едва дышащего мента: есть ли у него, вообще, пистолетик, да я ещё – в валенках и форме гестапо, да и модельные тётки – в театральных шинелях на голых задах, участковый радирует в центр, нас пытаются поймать, дальше – всё по блату.

Искушения, искушения, искушения…

Слоны, между прочим, даже «бениниевские», мигрируют по галлюценогенным лопухам, это только верблюды бродят по границам магнитных полей – сейчас пойду и спрошу у корешей, который чистят автоматы, потому что сейчас поедут стрелять по Храмам – ради тот, чтобы привлечь бабки на их возрождение,

Кем хотите быть? Слонами, ну уж точно не верблюдами.

Людьми.

Теми неблагодарными тенями («подобиев» и образов), ради которых ты тысячелетиями взращивала и сжигала себя.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Я дожидаюсь нового круга и вылавливаю бутылку с объяснениями той, с которой ты мне не нужна.

Объяснениями в любви, тайной, мучительной, да ещё и зашифрованной.

Как твои дымы в атмосфере.

Моя любовь.

Моя марихуана.

Секи, Борис, как всё оно на самом деле было, и не было чего:

«Вот он уже, Фердинанд, замер в ожидании.

Тут она, как ошпаренная вскочила, и как на весь пляж заорет, что я даже подумал: сейчас приедет какая-нибудь полицейская пара, вынут по шпалеру, а я и без прописки, прямо, как у Владимира Семеныча:

«а жить еще две недели
работы на восемь лет»,

а вокруг наркоманы, наркоманы, наркоманы.

Что за текст она орала, я разобрал по нежным губам ее, а Фердинанд встал в ту стойку, что делают только немецкие легавые и только в дремучем лесу, особенно, где много папоротника, и только на крондшнепа - на вальдшнепа он так в жизни не встанет, потому что легавая немецкая, а не английская, хотя пойнтер стоит тоже ничего, только с излишним трепетом. 

НАЙОМИ. У меня была одна единственная любовь – Роберт, его звали, и я не ложусь с каждым попавшимся мужиком, даже если очень хочется.

Де Ниро, Де Ниро, вспоминаю, а это ж друг Олега свет Иваныча, ученика актерской школы моего дедушки по маме, тоже, наш Саратовский мужик - мы с ним в одном театре играли, им. Карла Маркса, герцога Лозэна, который Арман Бирон Луи Гонто, а он - князя Мышкина, не знаю, как они, я бы ставил на сцене Федины репризы в манере «Джека Талл» Яна (Андерсена, хоть этот коллектив и в дайджесте самых крутых коллективов мира), он как-то обмолвился, что они с Денирой этим твоим - кореша.

НАЙОМИ. И еще! У нас в Калифорнии есть такой африканский обычай (традиция): швырять таким вот, русско-немецким вурдалакам в штопаных майках на голом теле, по рожам торты.
Приходи, говорит, на сеновал. Если ты мужчина.

Настала ночь, явился с Фердинандом – куда же его девать, мы с ним повязаны по жизни, и по смерти, ибо ежели его со мной не будет – то и мне жизнь не мила.

Пришел, а так как раз поминки Фрэнка - единственного на этом безбожном континенте мужика за всю его историю, если учесть, что Отец Эрнст отстрелил свою головную боль на Кубе.

Маленький реактивный самолёт, должно быть, ведомый плачущим от горя пилотом, чертит в небесах сердце Героя – его больше нет с нами.

Самолёт подходит к своей критической точке: это насчёт дурацкого, непонятного риска, которому подвергаешь себя, проходя в этом мире очередное испытание.

Стараясь разбавить, как выразился сосед по койке, то есть лежаку, «дружище» Квентин:

«Неловкое молчание»,

набираю в то, что было от лёгких этот прекрасный воздух, которым здесь дышат за бабки,

и вещаю, чтоб, значит, сходу – в аллюр, потому что некогда мне – за мной всегда – погоня:

- Помнишь, детка, всю эту историю с чернокожей певицей, зовут её обольстителем именем Уитни, когда в Гонолулу у неё пытались отнять какие-то головы с Ямайки? Кажется, у неё было четырнадцать голов, но кто-то в желтой прессе, какая-то мразь из числа тех папарацци, что загнал прекрасную принцессу на бруствер, баил: шестнадцать.

Тут она как заорёт: Уитни людоедка, какой ужас!

- Да нет, - говорю, четырнадцать голов, каждая по грамму,

Моей Любви,

Моей Марихуаны.

Телохранители отбили!
У меня детка, телохранителей нет, я сам себе телохранитель, а теперь, конечно, и тебе.

Так что пришлось мне как-то самостоятельно отбиваться – в городе Актюбинске, ныне суверенном,  потому что жители его покинули, как только отменили на Руси крепостное право, и отправили всех писеглазых на свободу: жрите свою баранину, а баранов-то и нет.

- Каких таких баранов?

- Да не в них дело. А в моей марихуане. Было у меня правда не четырнадцать грамм, и даже не шестнадцать, а два раза по шестнадцать – кило, в нормальных оккупационных чемоданах, в них было по гондону…

Тут она аж зашевелилась вся:

- Если ты, грубый русский немецкий мужик, решил меня снять, как в рекламе: на гондон, пусть он даже бриллиантовый  (тут она подмигнула), то ошибаешься.

- Да нет, - говорю, - просто гондонами у нас в России называют прибалтийские водолазные костюмы, заворачивающиеся, как бюргерская колбаса.

(Тут я провёл ей по прекрасному её заду своей закорузлой клешнёй – душа ушла в пятки, а Фердинанд упал в обморок: он тоже, бывал впечатлён ситуацией, и забывал, на хрена болтается – и всё больше между ног).

Она перешла на «ТЫ», и вновь дала мне надежду, которая не умрёт, пока жив я, а стало быть – она вечна (ибо, по Владимиру Семёновичу, человек, отдав концы, не помирает насовсем):

- Что это у вас, насморк?

Снимает с себя трусы и подаёт мне, чтоб, я, вероятно, сам себе помог – с её помощью.

Я, конечно, взял, а по пути учуял: новая линия Дали: после «Дали Флор» и «Дали Мания» – это «Дали Стиль», она поражена, потому что презентация этого проекта осуществилась в мае 2002, а у меня налицо все признаки отсутствия обоняния: видно, что нос несколько раз откусан, а потом пришит, и всё не туда, не туда, не туда. 

- А травма таковая приключилось как-то после второго раунда, детка. Спарринга, в память которому – жизнь.

Смотри! Самолётик наш заходит на исходную точку, чтоб прочертить по голубому белым огромное сердце Фрэнка, а мы всё лЁтаем с Борисом на околоземной, б(ПИСК)ля, орбите. Да не смотри, отсюда нас не видно. Мы видим сердце Фрэнка с высоты, за которой – пустота и холод.


РАУНД ТРЕТИЙ

Я  прихожу (лечу) к себе, один и тот же фильм.
Бьюсь с Тенью.
- Борис! А всё-таки та колумбийка, ну, Линда, в этой самой Колумбии, ну, помнишь? Всё-таки оказалась трансвеститом, или транссексуалом, в общем мужиком.

- А как ты догадался? – спрашивает (видно тоже за границах бывал).

- А, так сиськи силиконовые. Было довольно прохладно, и я сразу понял – химия.

- Нет, - пытается задираться Борис. – Нет. Что мне о ней известно?

- А! Так во время соития (именно в этот момент меня стали одолевать сомнения, это за мой-то кровный полтинник, вру, тридцать пять (сторговался), всё в марках, по-моему, тогда ещё старуха Европа не объединилась),

Ты ей позвонил, и твоя физиономия высветилась в её телефоне, а потом, чую, боже, нет, это ж мой друг Борис, бывший председатель СНГ. Ты даже мне, помнится, подмигнул.

- Это был не я.
- Врёшь, вся ваша политика – враньё. Она ещё говорила: Борья. А я той, с которой мне не нужна,
Моя любовь,

Моя,

 как ты сам понимаешь,

Марихуана,

ну не баба же, не упустил возможность поклясться: дочка, у меня за всю командировку – в космос не было ни одной женщины.

Потом смотрю на Борю, и от одного только взгляда его он получает заводной шалапед, после которого бы крякнул и средний паршивости подсвинок.

Я подаю ему шлягер дня:

«Deep Purple in Rock», 1970.

БОРИС. Что, опять?!

Я. А что, хотца что-нибудь гораздо современней?

Так они всегда договорятся. Поэтому решаю протянуть время и пойти на компромисс.

- Парад задниц, Борис.
- Чьих?
- Лучших. Но, согласись, такой парад достоин иного измерения.
 Вот так, Борис. Нирвана, б(ПИСК)ля, нирвана, б(ПИСК)ля, нирвана, б(ПИСК)ля, нирвана.

    Рядом -  все та же щель ада, запишите в бортовой журнал, - ору я им всем.

     - Что писать? - спрашивают.

- Что видите. Внизу, прямо под облаками, маленький спортивный самолёт чертит на небе сердце Фрэнка:

      на прекраснейшей груди, прекраснейший цветок.

    Безусловно, говорю я совсем не тем языком, которым собрался отдать приказ лететь дальше на наше, столь для все мучительное, аутодафе.

- А теперь: смотрите внимательно! Вот она, очередь к колодцу НИРВАНЫ. Будем ли мы ее занимать?   Решайте каждый сам для себя, но учтите - у нас экипаж. Значит мы - вместе. Никто не  спасется, если не спасется никто... Не бойтесь! Не смейте бояться - смерти просто нет, ее быть не может, пока мы рядом - и любим друг  друга!
   Мы умрем красиво, потому что мы все - великие грешники, и никто ни разу не погрешил против себя - нас по этому принципу и собрали.

    Смотрю, притихли. Мы, все вместе, (и священник*) поворачиваем головы к правым иллюминаторам. Это просто картина Дали - та, что он не написал (но обязательно напишет*).
    
По красным облакам продвигается разноцветная очередь - здесь все, и кто был, и кто есть, и кто будет (мы-то есть, значит у нас там свое место - займем ли мы его?)

Там - кто пешком, кто на мулах, а эти – на почетном круге - им все равно, они гаучо, как один все одноглазые и в сомбреро.

По фигуре шляпы, или её форме, как писано в какой-то старой шотландской пьесе, можно определить характер ковбоя, а так же его географический менталитет:

в ход идёт всё: солома, перья, но самые крутые шляпы, разумеется, меховые, вот у одного, особо важного, прямо с полей свисает хвост анаконды, которая, судя по расцветке, жила в прошлом веке, а по движениям – жива и здравствует, кто этот человек? Охотник или миф об его геройских подвигах?

Звучит прекрасная музыка, та, которая всем по душе - со слухом здесь у всех все нормально, даже у глухих. Так что же справа? Поминальный обед, или мы все-таки дождались Второго Пришествия - и Сын Божий, сидя во главе этого стола, решил броситься в колодец Нирваны, вместе с поминальным свитком и всей этой грешной (как говорят*) компанией?

      Мне уже не нужно отпускать грехи, -  я вижу, что от очереди отошел человек, - да, я узнаю его - это тот мужик, который приходил на прием к Рональду, бывшему артисту и президенту, прямо в Белый дом, с бабой и без приглашения, и ни одна падла не посмела даже взглянуть в его сторону, - с вызовом.

Это тот мужик, лучшим другом которого всегда был виски, как мне – лучшей подругой всегда была ты,

Моя Любовь,

Моя Марихуана;

и который все в этой жизни преодолел - не было слуха, стал петь, остался без ног, перестал играть в футбол, а  бухать он не переставал никогда - мистер Фрэнк.

А вон там, на Левом берегу Волги, «лихие девяностые» лишается девственности та, с которой ты мне не нужна.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Смотри, Борис! Этот недополовозрелый отрок мучает её, в конце концов, она приканчивает этот единственный в жизни процесс прощания с детством посредством пальцев. Ублюдок. Тогда я не подозревал о её существовании, Борис. Насмешка зла.
Б(ПИСК)ля буду, мама не могу больше на это смотреть, сейчас разобью стекло в пожарном ящике, и пошлю наш «Мир» на «точку».

- Будешь бить подростка?
- А что?
- Как-то несолидно.
- Так это он тогда – подросток, а сейчас, вполне половозрелая за(ПИСК)лупа. Не хрена ты не сечёшь во временах с пространствами, Борис. Мы ж на орбите, и который год обгоняем то, что было, и не было чего.
И базара этого, считай что не было.


Я молчу, потому что пропал голос, и выныриваю в свою нирвану с самого дна этой безумной впадины – бегом от собственной тени;

Я выскакиваю сквозь облака – вдохнуть чистого воздуха, - туда, где есть средство умертвить этого долбанного купидона, и пустить стрелы не в мой разнообразными бабами израненный мотор, а в любовь роковую (если только её изловчиться подбить – на взлёте, а потом попасть – в падении, чтоб не сделать подранка).

Вот оно, убийство. То есть то, что происходит в этой жизни от случая к случаю, в быту, за деньги, случайно, в припадке, страсти, мести, то есть то, на самом деле от чего маненько отгружает, как тут недавно вернейшим образом выразился товарищ Председатель, телевизор, а не «загружает», как выразился какой-то пьяный депутат.

Ангел белый, ангел чёрный агитируют «против и за».

До такой степени активно, что они опять мелькают, как поля этого бесконечного шахматного поля: да тут в ящике два часа мультимедийных объяснений на тему ужасов, в конце которых какой-то педоидный режиссёр с жирной очкастой, лоснящейся харей, заявляет:

«Когда зрители перестают понимать, то начинают верить».

Это он, скотина, о Спасителе.

Я спрашиваю Белого Ангела, - ну как такого не замочить, избавить «Мир» от этого урода, а заодно от всего этого ужасающего кинематографа – это ж благо!

На этом отпускаем эту благостную мысль, ибо ждём звонка: откуда, неизвестно.

Отец Эрнст! Когда тебе прострелили ногу, ты, судя по всему не воспользовался морфием, раз захотел иметь трезвый рассудок.

Мне тоже прострелили ногу. Но это было на сцене – перед этим мы вкусили тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

 с одним сидевшим корешом. Артистки нашего академического театра решили, что это всё из-за них он целил по яйцам, но жаканы прошли – вместе с деревянным пыжом по левой ляжке – вот. Взгляни, пожалуйста. Шрамы пьяной памяти.

Я некогда имел трезвый рассудок, сейчас он трезвее прежнего, и мы – рядом.

И все умираем.

И если я не выберу твою смерть, значит, мы отправимся в разные стороны, а эти святые мудрецы твердят, что тот, кто отправил себя сам – навсегда остаётся  в мире снов, но где ж нам ещё встречаться, отец?!

Встань на колени, и твои мучения кончатся! Сказали тебе – но ты не встал,
меня никто не видит, кроме тебя, и мы не думаем о спасении – придёт время, и мы уйдём вместе.

На твоей небесной «Пилар».

Просыпаюсь, засыпаю.

- О пи(ПИСК)зде не слова! – орём мы все вместе, все тридцать три Божества, стараясь создать грядущему Будде тень, и это стойко напоминает те семь лет, когда Одиссей задержался, но потом зло взяло – из Итаки шли известия, и плыли они в бутылках, что наседает Алкеной, а мы, авторы всего этого немыслимого сюжета, взяли всё это, как в грузинском мультике про изобилие, называется «темная сторона Луны», и отправили – по чьим-то мозгам крутиться, и если учесть, что мир иллюзорен, то и мозгов у них нет, так что стараемся для идиотов, мы широко известны в узком кругу, но скоро, конечно, рванёт, - Председатель зря не ходит.

Во всяком случае на кайф я его развёл – вот он, по прежнему у самого сердца.
Пребывала ты там, когда как-то настигла погоня – в лесу, и тот егерь, что пешего меня догнал на снегоходе, подзабыл основную заповедь: не гонись за тем, кто браконьерит в одиночку.

Компанию накрыть можно: редкое лесное братство возьмёт на себя коллективную ответственность, но я один, и поэтому направляю свой «Браунинг» двенадцатого калибра, чуть ниже задницы того, кто прикатил меня захватить «на мясе»:

Пуля первая выносит у него из-под «стульчака» движок, вторая – рулевую, третья, ходовую, четвёртая – колёса с гусеницей, остаётся пятая пуля: но эта похмельная рожа уже не та, что раньше, и я оставляю его: раскрываю белый масхалат, и уношусь по насту, вылавливая попутный ветер: приносит в «Шестую бригаду», в месте, куда слетаются пировать призраки, смотрю: на падали пасётся стая волков: они смотрят на меня, как будто знают, что мне не до стрельбы: мы все в загоне.

Моя тень настигает меня.

Я держу удар дольше обычного, потом я перестаю держать удар, я каждое утро ломаю себе хребет, чтобы надеть кроссовки и добежать до Священного брега, за тысячу миль: эти воды уходят в чистую мечту: молиться за грех, который никогда не замолить.

Слишком много бабочек, - постоянно говорил Великий Сальвадор. Слишком много счастья и несчастья – в придачу. Всего того, что папуасы называют «огненным псом».

Так что я подношу факел к своей чёрной страсти, меня ведёт Председатель, который частенько настраивается на волну того голоса, что люди называют «внутренним», и твердит столь монотонно, сколь неповторимо:

- Она убьёт тебя. 

Моя любовь!

Спустя много лет после того, как я кинул в этот прозрачный шар последние слова, и увидел, что кусты твои напоминают идеальную пилу, а может быть, зубы акулы Мако – я ж никогда не считал ни денег, ни кустов, а когда вёз тебя, моя любовь, в

Питер, и раздавал там чемоданами нынешним классикам тогдашнего рока– этот риск был только ради риска, но по- настоящему я рискнул, мой дорогой Борис, сосед по «летящей» к своей последней точке камере, когда простил  измену, - впервые и потом.

А посему я с криком «Гори, гори моя звезда» палю огонь любви, не ставший вечным:

Гори, б(ПИСК)ля!

Под божественные струны моего космического гитариста, моего Ангела с самых верхних небес, который рыдает, молясь за меня.

Мы все погрязли в безвозвратных мыслях о грехе,
о жажде мести, которая всегда питает страсть,

чиста лишь ты.

Моя любовь.

Моя марихуана.

Ты в городах – любая, ты везде, ты вечно под запретом.

Труба, Борис.
 
Меня бросает назад, я, пьяный в зюзю, будучи студентом, бреду на периферийном вокзале к барыгам за «шафраном», не расплачиваюсь, а шафрана две полные авоськи, наступают таксисты – всего человек пятьдесят (все шестнадцать типов, по «соционике»*),

 я озираюсь, задом пячусь, за что-то цепляюсь, валюсь на кранец, все спиртное – вдребезги, и тут я вычисляю идеальное оружие для подобной ситуации: две пращи битого стекла, и главное – самому себе не снести башку, сейчас, когда недавно минул срок, как «сороковник», в жизни б на такое не подписался. 

Так что, нынче период двух крохотных трубок – орудий войны и мира – практически одинаковых, ору в небеса: они содрогнулись, ибо там было намешано три сорта: восток, запад, и юг, и если бы там был ещё и север, то нас снесло туда, где мы хотим быть – но проклятый «Мир» устроен так, что до последней грани  не  хватает «доли», и я гоню, по колдо(ПИСК)ёбинам, и лыблюсь до ушей, обливаясь слезами – потому что наша станция такая, зовётся «Миром», кончается «Войной», не было б со мной тебя,

Моя Любовь,
эта афиша, на которую я обернулся, сыграла бы в ящик, а лик мой – на каждом  столбе, как распятие.

Трублю в рога, в трубу ныряю: ночной Марсель,

Любовь моя,

ночной Марсель. Перед этим ты нашла меня в Намез, тебя предложил марокканец, прямо напротив того форума, где гладиаторы резались – в своей единственный джокер: я вышел из храма Католиков, наслушавшись «Орфея» Глюка – молитва, как сон про то, что ты за всё в ответе.

В этом городе по ночам из старой крепости выходят прогуляться контрабандисты, они предлагают тебя за 20Э – Единая Европа,

Любовь моя,

Единая Европа.

Пожалуй, это единственная точка на этом пиратском побережье,
где сказка образов не поддаётся на происки любого искусства, даже на его видимый синтез.

И вот она, загадочная картина того кайфа, который все ищут, да не могут найти: все эти люди, эти лица, сошли с иной орбиты, включая лысого негра с длиннющей сигарой – судя по аромату – это хашасса, в его глазах – ни капли тоски, ибо он – в той точке, куда все стремятся, но где никому нет постоянного места, хоть ты и забей себе угол этой стойки – тебя будут помнить, но тебя забудут, как только не станет тебя.

В Городе Мечты состоялось моё главное шоу «ГОН», прямо на столетний юбилей Великого Сальвадора: старая крепостная стена стала экраном, музыканты выстроились на узкой полосе пляжа, где обычно ночевали местные бомжи, в залив только что пришли с «Кубка Америки» самые дорогие в «Мире» яхты,  включили свои прожектора, но тут случилось то, что в русском фольклоре называется «в просак»: я прыгнул ночью с парашютом с вертолёта, но слегка не рассчитал полёт и едва не вписался в стену, так что улетел за десять миль вдоль побережья, прямо в бухту Ла-Кассис, а когда местные байкеры домчали-таки меня до старого Марселя, спектакль закончился, но публика решила, что всё было так и задумано. «Обидно, досадно, ну, ладно». 

Я проплываю вместе со своей тенью в угол ринга, потому что пора взять паузу – а то она сама меня возьмёт.

Белый кайф, Черный кайф – не моя реплика, Вознесенского, а тот имел в виду Россию, чего спорить, Россия – это Москва, Россия – это Саратов, это – Питер, это – Сибирь, которую я облазил вдоль и поперёк в качестве писателя, пьяницы, и носил я тогда шляпу.

 Галстук – это на премьерах, и сраные галифе, пропахшие ингибитором, когда бурил скважины в Западном Казахстане, это было полное сумасшествие – ибо я читаю сейчас тексты того времени, возможно во всём присутствует высший смысл, однако, если ты теряешь нюх, и открываешься полностью, то рискуешь сойти раньше времен, и твоя же тень вобьет между канатов:

ангелы подгоняют, а тень тормозит – раз уж ты вообразил себя вселенским шоуменом, то веселись на всю Вселенную – надо белый пароход – так пусть он будет.

Труба, Борис.

Подлетаем посмотреть на звезду над башней Кремля – на тебе, гостиница «Интурист»,    трое черно(ПИСК)жопых заходит на двадцатый этаж к Иосифу, самого нет, гремит взрыв, и самый изысканный подбор проституток по принципу «Интернационал» разгоняется, а гостиница сносится, мой компьютер из соседнего офиса, который тоже пострадал, уволок какой-то кривоногий майор, - Государственная Дума напротив, а им там, как всегда, чего-то не хватает, и текст, который вылезает на глазах у изумлённого майора, сохранился в веках, и попал потомкам скорее, чем земля со спутника, который как-то вновь упал на землю.

В любой момент может вломиться тот, у кого все твои левые ксивы, он кинет их, как карты, ткнёт пальцем в левую, и скажет:

- А помнишь, дружище, чудеса на авторынке в городе «N», ты прикидывался одноглазым, стал бы сейчас так рисковать?

- Нет.

- Значит, ты уже не тот! Не тот ты уже!

Ухожу в «глухую», «озираюсь, задом пячусь», ищу тень – нету её, солнце в зените, но ещё немного, и я превращусь в прыгающие солнечные часы, отсчитывающие собственное время, а заодно – и всё время, которое есть.

Потом я вышел на свободу – была весна, девки улыбались, как никогда. 

То есть я, конечно, вернулся, но под прикрытием, - не будем тешить себя мыслью, что бывает такое время, у которого совсем не было никакого преимущества, - криминал времён перестроек в этом, чисто «беспредельном» округе – «N» - «N» - «N» – Ростов, и т.д. напоминал книжку Марка Твена «Журналистика в Тенесси», только у нас - юмора было поменьше, хотя ряду товарищей удавалось и хохмить:

Например, возили из «Беркасы» Астрахнской области икорку в резервуаре рекордного Астраханского арбуза, а также арбуза из соседней Калмыкии (со всеми бумагами – прямо на ВДНХ), где шаманит чувак, даже и не подозревающий, куда шлындалась его секретарша в московском представительстве, но это уже гораздо позже, - когда я написал роман про Бендера, но в письме президенту перепутал букву, и написал к«О»лмыкия (убился тобой,

Моя Любовь,

Моя Марихуана, когда писал этому коУбою), ибо ваял послание на фоне декораций  к монументальному мультимедийному кино «Искушение св. Антония», то в подмосковных Жаворонках, то в испанском Порт-Льигате.

С икрой – красивая была афёрка: совершенно бескровная, в стиле французских боевиков шестидесятых, (Брежнев еще не помер, но в каждую минуту мог).

Помнишь эти благословенные времена, Борис Абрамыч?

«Метеор» на крыльях мчался через Волгу, кордоны, кордоны, кордоны, но никаким мусорам в голову не приходило вскрыть рекордный арбуз, да ещё с такой ксивой: наркоманы печать ваяли, на фотобумаге, потом – московский ресторан «Поплавок», но как-то раз попали под раздачу, и вышли из этой передряги живыми чудом: оказалось, что астраханская мафия охотилась за нами, три года, потому что, ребята, единожды удалось отправить рекордных арбузов на ВДНХ целую баржу, и всё с икоркой, потом карты, «краснодарский» покер. Игра. Что может быть серьёзнее игры?



Секи, Борис, в иллюминатор нашего «Мира».


Найоми, б(ПИСК)ля
Найоми, б(ПИСК)ля
Найоми.

Может, я и не похож на знатока, но я уже воспел этот аромат: за полвека до того, как его презентовали.

- Это как?

- Новое искусство. Вернее, новый подход. Просто действие моего романа происходит полвека назад, и героиня (слышала, может
у Сальвадора была подруга, и звали её – русским именем Елена, и французским – Гала) пользуется им – в пятидесятом.

Тут Найоми только хмыкнула, и начала она рассекать вокруг этих педиков, со вспышкой - она шла по этому темно-синему подиуму, как плыла, потому что она - лучшая, это правда, как правда то, что я - русский немец, а она -  американская эфиопка, а был бы я, скажем, мексиканский туарег, или скажем, палестинский иудей, то я бы, разумеется, торчал от белых баб, но мне крупно повезло - и я балдею от тебя, а ты то в разноцветных тюрбанах, заморских шелках, ты подмигиваешь мне своим карим глазом, ты просто прикрываешь его веком, а у меня даже нет эрекции, потому что, ты - как  та рыба, которая настолько велика, что забываешь, как выстрелить ей - в пасть, уведет ведь на глубину, вместе с гарпуном, и всей этой надувной системой, потом очевидцы скажут - что то была сирена, а ты не охотник, а полное фуфло, раз выстрелить забыл, потому что тут такая тетка, на которую мастурбирует пол «Мира», а эрекции все нет, и нет - переволновалси, а она была – сплыла, должно быть напугалась выпускной системы акваланга. 

Потом глянул налево - там яхта плещется, первое название у которой – «Арабелла» - дань детской мечте капитана Блада девушку моей мечты;

и вспомнил я, что лодочку-то нашу, из чистого нержавейного и антикоррозийного ворованного листа, вчерась арестовали - и были мы в тот момент в городе Старом Стокгольме, снимали фильм про старый фрегат «Васа», который был настолько разукрашен, что перевернулся возле берега при первом же порыве ветра, вот и накаркали, через неделю перескочили Балтику, вышли в Северное море, а утром следующего - оказались в Амстердаме;

там мои, саратовские братки, и все поголовно больны триппером;

и они (прошу обратить внимание на время года) лютой зимой пошли на полных (!) парусах в приличный ветер, пошли в галфинд, забыв потравить гикашкот, перевернули мою лодку, утопили шлюху (её смыло волной, лучше б утопились сами), местные карающие власти, которые тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

якобы не видели в глаза, хоть ты, как центр сферы – везде, арестовали мой корабль, и он (Борис, секи в иллюминатор), доселе стоит на кильблоках, как памятник мечте. И это в городе, где у каждого негритоса улыбка Гуенплена, потому что это – единственное место в «Мире», где ни один сраный мусор тебя шмальнуть не может (именно шмальнуть, потому что базар за «шмаль» грядет, как правда в новостях в старой рок группе «Телефон» - выглянул - ядерный гриб):

 а потом вспомнилось мне про жизнь мою несусветную - что последний дом мой, который мог быть на воде и только на ней, взяли, и конфисковали, потому что автогеном вскрыли сейф - а там все бумаги на все четыре страховки, согласно которым моя лодка за один месяц поучаствовали в шести разных регатах, и все семейных (нынче семейные у меня только трусы – потрогайте, пожалуйста).

Были времена, Борис, мы попадали в жестокие шторма,  орали «Норд-Норд-Ост!!!», пьяные были и на взводе;

так что теперь сам я в розыске – уже который год, летаю здесь с тобой под псевдонимом, и вся эта бадяга развернулась столь стремительно, словно мой (теперь уже не мой), красный, как кровь спинакер, сорвало с мачты и унесло в океан «да здравствует ветер, который в лицо», это было во времена, когда девчонка, вон та, что справляет где-то на Земле своё совершеннолетие, ещё не родилась.

Труба, Борис Абрамыч.

Никак не могу отделаться от мысли, что все это уже со мной было. И когда я думаю, что все это уже со мной было, тут же чувствую, что и это уже было. Когда я сегодня... (или вчера?) ...подошел к зеркалу и вякнул что-то вместо приветствия, то сразу вспомнил: было это все, было! А потом вспомнил, что и воспоминание об этом уже в памяти. И я о нем вспоминаю...
Ни имен, ни дат,  не помню, ничего не помню, но не могу ни хрена забыть того, чего;ни лиц  не-бы-ло!
В мозгах, понимашь ли, провал! Иногда кажется, что это не мозги, а подпольный абортарий...
;Этими стихами  кабы мне по харе...
 стихи. А;Ого  на хрена стихи?! Мы, кажется, сегодня упражняемся в драматургии. Так что хотя бы надобно выдержать порядок повествования.

Помнится, все началось с того, чем, по идее, должно было закончиться. С поединка с «неприятелем», который – собственная тень, щемящая тебя к канатам. И старое заклинание «Тень, знай своё место» ни хрена не срабатывает, потому место её – всегда рядом, и победа над ней – означает только то, что проиграл ты.

РАУНД ЧЕТВЁРТЫЙ.


Стучу по клавишам «приёмного» устройства нашего «Мира», секи, Борис: количество половых актов среди журналистов «Си Эн Эн» возросло за два часа до какой-то там бомбёжки, потому что все спустились в подвалы – и белые, и чёрные.

А надо всем этим бардаком – чертится в синих небесах левая половина сердца Фрэнка.

   - Эй - ору я. - Поднять перископ! Навести окуляры! Это – не раз разбитое сердце Мужчины. Дайте мне его рассмотреть поближе, безо всей этой толпы. О да, а вот он сам: шагает уверенно и бодро, как будто  просто поднялся за “Оскаром”, и всегда знает, что все звезды засияют, а он просто улыбнется им в ответ, а порой  упустит слезу.
   
По-видимому, он тоже увидел то, что летает прямо над этой Вселенской очередью в никуда, и наплевал на учителя с его ХОССУ, действительно, с какой стати, мистер Фрэнк  пойдёт нырять неизвестно куда, да еще что бы его при этом огрел своим ХОССУ какой-то идиот?

Может, неудачник, в отличие от нас все, летающих демонов, несущих свою вечную вахту во славу неблагодарного человечества, того самого, что дважды похоронило в кремлевской стене нашего недалекого предшественника, Юрия Алексеевича Гагарина, на самом-то деле он не взорвался во время тренировочного полёта, а умер в Саратовской психиатрической больнице имени святой Софии, что на горе под названием «Алтынка». А ты что, не в курсе? Вот так наша благодатная земля, вернее те, кто на ней жирует, справляется со своими героями.

- За что ж его так? – спрашивает Борис, запаивая чайник.

- Плеснул шампанским генсеку прямо в рожу. А имени генсека и вспомнить не хочу.
Однако, перейдём на ручное управление, слегка сойдём с орбиты, подлетим поближе, что бы побеседовать с Учителем, - в очереди разброд, ряды редеют, полно дезертиров, зреет скандал, дружба гибнет «на глазах».

 Учитель устал бить всех подряд своим Хоссу, он сам бросается в колодец, с криком «КИЯЙ!», бросив всем на прощанье, что он сам во всем этом ни хрена не понимает, да и не поймет никто. (Старая Китайская медицина, Борис, это круче, чем Новые Английские Анекдоты).

Смотрю в журнал: 9 июня 1998 года - полет нормальный, Спасибо тебе, Господи, за великое счастье любоваться окружающими нас космическими просторами!

     Кто там еще, в этой бесконечной очереди? Господи, неужели мы все?! А где ж бабы? Чего-то не видать, что же это за равенство такое, дайте присмотреться, я их глаз не вижу, может быть, это не они, а их тени, стоят и пританцовывают под дирижерскую “хоссу” учителя, - ему на все наплевать, ему, согласно твоему соотечественнику Зигмундовичу (Фрейду), по х(ПИСК)ую.

 -  Смотрите, женщина подходит к колодцу! - ору я, стараясь заглушить рев двигателей, и мне это сразу удается. Клеопатра, боже мой! Она что-то собирается сказать Учителю, мол, чего ты здесь дурака валяешь, давай я проведу с тобой одну единственную ночь, а потом тебе отрубят твою лысую башку, и ты навеки успокоишься – будет что вспомнить.

 Однако, сзади к ней пристраивается Антоний, к Антонию - Юлий, к Юлию – жена, говорящая
«Возлюбленный Цезарь! Если бы я верила знамениям, я бы не пустила тебя сегодня в сенат, потому что виделось мне – тебя должны там порубать, что называется «в говно», и первый удар будет от того, в кого ты свято веришь».

К супруге Цезаря, которая, как и ей положено, всегда вне подозрений, пристраивается весь свободный народ Рима,
Вон там – Юстиниан, кодифицирующий Право, Велизарий, громящий вандалов – вон и сами вандалы, грабящие Карфаген уже после того, как его разграбила Империя; аметь, брис – вон африканец Ганнибал, выпивающий свою последнюю чашу с героином, чтоб пережить позор предательства ещё до того, как он состоялся, да, заодно, напоследок кайфонуть, а вон Тиберий, при котором распяли Спасителя, а вот и Константин Великий – заставляет повернуть Орла против Небесного течения, и переносит столицу в Византию, а вот, заметь, Борис, первый грех первого христианского императора – он казнит жену и сына за инцест, - что-то не по-христиански, правда?

Ты сам-то кто, Борис? Должно быть, иудей? Да ни хрена, безбожник.

Так что, закаймляем круг, мне особенно нравится эта картина: Октавиан Август, щемит Кассия и Брута на Фаллипах, и те бросаются на свои мечи.

Прямо Дантевский Ад, дружище.   
И если хорошенько вспомнить, - здесь уже был Александр, и скоро появится опять, дабы вновь встретиться с Дарием, и отрезать Бесу нос с ушами, а потом усадить на кол.

- Не ходи в Вавилон! - орет ему тот оракул, которого он сам прикормил. - Увидимся в Вавилоне!

   Короче, эта бесконечная ледка-енька, и все происходит очень мирно. Однако Учитель делает упреждающий жест, и говорит:

        - Расходитесь, мне больше нечего вам сказать!

БОРИС
- Какую музыку поставить, командор?

- Давай подумаем. Пора расслабиться, в натуре,  верных нет – неверные кайфуют.

Братки притихли.

Божественный Данте Алигьери включает «перводвигатель» звучит высший из девяти Ангельских Хоров - Хор Шестикрылых Серафимов.

Пластинка летает по кораблю и играет сама по себе. Мы с Борисом танцуем в невесомости наше звёздное танго. Мы умираем красиво, как никогда.

- Труба, Борис Абрамыч, - нашёптываю ему в ухо. -
Я опять ныряю в мою идеальную скважину, кондуктор, плюс тех. колонна, плюс колонна для эксплуатации – для земли эти пять «кэмэ» – как укус комариной суки для взрослого тираннозавра, осатаневшего без любви – антропологи давно уже доказали, что их перебили братья наши меньшие – то есть мы же, только давно, и всё в битве за твои бескрайние поля – картина ясна – мы так и не  разгадали, что там была за война.

Но я перенаправляю-таки её не вверх, а вниз – там, на глубине в три кэмэ, прямо под пермскими солями, находится всего полтора метра той глины, что находится под диким давлением, и вот оно, зрелище, до которого никакой голливудский еврей в жизни не додумается, потому что все его фокусы – это чистое мультимедиа (как сказал Одиссей Хитрожопый, заходя в царствие Аида: ну-с, какие тут у вас спецэффекты, кроме дыма и огня?!*):

мы с Мастером, который раньше был, как водится, бурильщиком, да повысили его – помимо воли, сидим в его вагоне, жарим тебя на постном масле,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

чтоб, как говорится: вдарить по кишке.

Таковой расклад нас постиг после того, как гигантский тайфун едва не снёс нашу буровую (девчонку дуровую), и бригада уже закручивала привентора, что б не случилось открытого нефтяного фонтана.

Мы съедаем тебя сначала по ложке, а потом и по две, и ты поглощаешь нас, пока ещё в сознании: я сижу спиной к окну, прямо под бакинским кондиционером «26», который вот-вот захлебнётся песком, и тогда мы издохнем от жары точно так же, как только что отлетели небесам чистые души тех двух воробушков, что взлетели от твоих зернышек, и глотнули суховея: вон они, родимые, кверху лапами лежат, слегка отпустит, так выйдем, похороним.

Я вижу в глазах Мастера холодный восторг, и оборачиваюсь сам: и вот оно, зрелище для тех, кто посвятил свою жизнь грядущему кошмару.

- Ребята! - ору я в ту сторону, откуда из-под песка, из тех недр, которые никто не видел, потому что туда невозможно пробраться – там твердь той плоскости, на которой стоим, лежим, и соответственно, сношаемси;

- это же – «чайлд ин тайм», это все мы – на трёхколёсных велосипедах, много лет назад, падаем в пропасть – взгляните, и восторгнитесь:

круша бакинские привентора, из-под земли ломится американское железо (бурилка американская, 127мм в диаметре, длина трубы – десятка, «свечи» - тридцатка, колонны – «пятерка» километров).

Вахта, только что эвакуировавшаяся от наземного тайфуна, опять спасается из-под земного, как говорят детишки, чудища-у(ПИСК)бища, которое, словно невероятных размеров питон, тащится, как может.

Взрываются румынские дизеля, разлетаются тампонажные агрегаты –те КРАЗовские лапотники,  ведомые этими степными ковбоями, преисполненными достоинства (местные, и знают места твоего векового обитания, моя любовь),

над нами хохочут холмы: мы с Мастером смотрим в глаза друг другу – в зрачках по лепестку тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

потом – оба в окно – «Сундук Гора» смотрит на нас в полном умиротворении: что, спрашивает, забегали ребята, а вы думали – мать Земля будет терпеть, когда вы её дерёте пятикилометровым железом – она хоть и женщина, а всё же мать, а вы устраиваете её такую бездарную йогу, когда бурите напропалую, как вслепую травите всё то, что она на себе взращивает:

валится «уралмашевский» станок, который свалить невозможно, и вот пятикилометровый питон, этот безмозглый, слепой червь, который вылез представиться только для того, чтоб потом присниться,

 высунув башку (четырёхшарошечное долото с четырьмя шарожками, каждая – кило по сто), орёт на всю пустыню:

Бандерлоги!!!      

А мы – они и сеть, ибо все тут, как один – под гипнозом. Питон сворачивается в идеальные кольца – со скоростью летящего по волнам Торнадо – Мастер все думает, что если даже и спаслись, то скважине конец.

Я быстро прощаюсь, потому что чувствую – пора тебя косить, ибо ты где-то рядом, вон за тем холмом, в овраге, и только что ты вкусила всех этих вселенских торжеств, так дай вкусить и мне.

Поэтому я вскакиваю в кабину моего сто тридцатого ЗИЛа с поршнёй от сто тридцать первого, и мчу без кузова.

Чемодан твоих шишек,

Моя Любовь.

Пардон, голов. И каждая из них способна подвигнуть на подвиг, то натуральный, а то – интеллектуальный, ибо новый поворот способен загнать туда же - через мою «трубу» «сушилку», то есть баню, которую я приволок на тросе ещё зимой, на гусеничном агрегате ГТТ (ровно половина танка Т-34), уперевши лоб в мягкую подставку, и весело руля рычагами – не знал я ещё тогда, что соляра летняя, её б сейчас, да танка нет, угробили бараны, уронили его в «амбар» под сырую нефть.

Автомат остался, китайского производства, «АК», да полцинка патронов, так что в нашем Багдаде, я выигрываю за явным преимуществом, ежели, конечно, не офицеры ПВО, они летают за тобой, пуляя ПТУРСами. 

Вдыхаю паров, ныряю в «кондуктор», выныриваю в «Лоллет де Мар», в это испанское местечко, набитое немецкими туристами, куда меня отправил родной «Аэрофлот», потому что я не сел в самолёт, и не пустил в него ту, с которой ты мне не нужна: на таможне изъяли мои саамские ножи, да и вещи не загрузили, вместе с тетрадкой, где повесть про тебя, да всякое рисованное порно – рукой той, которая скоро поднесёт мне последнюю каплю этого любовного яда, и настанет время кошмара.

Я знаю об этом, и потому, вдохнув твоих паров, превращаюсь в мрачного охотника за случаем: я, как таёжный следопыт, который лазит со своей лайкой, а потом, когда ту сманят, ходит в одиночку:

мне не до куражу, мне бы выжить, и потому я все пристальней вслушиваюсь в тот голос, что говорит мне: она убьёт тебя.

Но я расползаюсь в новых волнах растворяющих по Средиземному морю,  чувств, и водружаю надежду на престол, с аккомпаниатором в виде  сентиментального мёрина – вон он, наигрывает, где-то в баре, внизу, мотивы Хампрдинка – мне такой винил подарили на тринадцатилетние (я врал, что на год старше), и была у меня тогда первая любовь, - на волжском острове, и всё культурно – на бильярдном столе, обдумывая, куда, чего и что (возраст нежный, а видаков не было).

Я говорю себе – нырни в трубу, и вынырни позже этой полугодовой комы, когда она ушла от тебя (и кома, и любовь), для того, чтобы понаблюдать, помрёшь ты или нет, а потом попробовать вернуться, и вот я снова здесь, в моём мутном настоящем: хоть и весна, но нет запоя, а потому – три часа в день контактных тренировок, исключительно, чтобы иметь уничтожающий (с признаками былого веселья) взгляд, и кучу финальных приёмов, о которых не знает моя собственная тень.

И где-то должен быть этот частный журнальчик – а, вот он, читаем:

«Lollet de Mar», я вынырнул из туманного дрёма, как Хитроумный Одиссей выскочил – из царствия Аида, похожего на мотосвалку, от характерного звука: думал, это всхрапнула та, с которой ты мне не нужна, на самом деле это газанула «HONDA 125», прямо под тем балконом, на котором нынче пою тебя,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Так что я немедленно запрашиваю своего Одиссея, дабы узнать правду у самого себя – когда пребывал в форме:
Смотри, Борис, «представь на мысль плачевну Трою»:

 «Царствие Аида», - объявил Одиссей (*), и плюнул в бездну.

Господи! – взмолились мы. -  Грехи наши, как время, которого нам не осталось.

И дальше – молитва за тех, кто всё ж таки улетел на этом самолёте – они смотрели на нас, мы оставались, для того, чтобы насладиться этим взаимным обманом.

Ни слова о мыслях. А ведь смерть была рядом. На расстоянии вытянутой руки – вот она, та, с которой ты мне не нужна.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Но вокруг люди. Много людей. И мир, переполненной соблазнами для неё – она, как ребёнок, а мне давно наплевать, - здесь нет такого, от чего можно прийти в свинячий восторг. Этого нет нигде, где есть люди. Я устал от людей. Но разучился быть один. А это – смертельный номер. Потому что ты – уже не ты, ты себя отдал, и тень настигает. Ты вынул душу, и распилил её перед всем честным народом для той, с которой ты мне не нужна, - только ради того, чтобы поразить её, и выиграть время, что раньше, что дальше – об этом никаких мыслей нет.

«Авось, пронесёт, зато нет греха, нет греха, и не будет, а демонам мы будем срубать головы – согласно инструкции Хитроумного Одиссея».

Иду на исповедь: Отец Эрнст, о чём ты думал, когда стрелял себе в голову, какая была твоя последняя мысль?

А может, у тебя просто сорвалась рука? У меня много раз было такое, сглатываешь «литр», загоняешь патрон, всегда имеющийся в нагрудном кожаном мешочке, снимаешь с предохранителя, засовываешь ствол в рот, берёшь «курсовой» угол градусов на двадцать вверх, чтоб, не дай Бог, не прострелить себе глотку, и…

Это последние слова, они всегда последние, потому что вспомнить о тебе, сразу же после молитвы за твой упокой, чтоб не спугнуть крылатую стезю – здесь нет никакого цинизма, потому что ты так научил.

Снега Килиманджаро, в окно влетает птица, и поёт соловьём – это не тень смерти, это просто – привет от тебя.
Снега Килиманджаро. Ты увидел её квадратную Вершину, я сейчас с предельной скоростью огибаю её, она сейчас – здесь, у каждого свой пик, где можно на миг отдохнуть – мы взбираемся к нему с разных сторон света, и  никто не знает, сколько их на самом деле, наверное, гораздо больше, чем мы можем себе даже представить:

вот здесь как-то по зиме я гонялся на своём служебном вездеходе «ГТТ», а посередине стоял матёрый волк – я разгонялся, взбираясь на вершину, потом летел с неё, но волчара всякий раз умудрялся обманывать меня, и появляться в местах, куда не долетит моя карающая пуля.

Волк это был или мятежный дух, прозрачный и неуязвимый?

Он потом ушёл по оврагам, а у меня замёрзла в трубочках соляра, и понял я тогда – не волк это был, а дух того, кто говорит: охотничек, не зарекайся, так что пришлось потом пилить сороковник верст незнамо куда, случайно вышел на кашару – повезло, а может, просто не время подыхать.

Я понимаю, куда ты держал путь, Отец Эрнст, но всё это ты написал в тридцать шестом, а последняя твоя мысль застряла в шестьдесят первом – тут-то я на свет и народился.

Я на самом деле я сюда залетел и прилично застрял, и меня бы здесь уже давно не было, если бы все эти места, где мы встречались с тобой, были без тебя,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Я взбираюсь на гору, и вижу всю картину нашей прекрасной технокатастрофы сверху: пятикилометровый питон свернулся и замер, а вокруг пасёмся мы, стало быть, все, как один, под единым, всевидящим оком.

Но была ещё одна гора, о которой я вспоминаю с тобой и без тебя,

Моя Любовь,

там, где ты мне не очень-то и нужна, и ты тогда уходишь, чтобы обязательно вернуться, и вновь очаровать меня собой – всегда неповторимой:

я ныряю в трубу, и по известному лишь Председателю нашего почтенного собрания (токмо свои*), оказываюсь в «Российских Альпах», - есть такие места, промеж Саратовской и Волгоградских губерний, здесь мои давнишние угодья.

(к моменту сих воспоминаний твоя, Борис Абрамыч, сумма взяток за тяжбу с Абрамовичем достигла 180-ти лимонесов фунтов стЭрглингов, это почти в два раза больше вчерашнего, в чём дело, Борис? Неужели скоро всё цивилизованное человечество торжественно справит традиционный Конец Света, и Спаситель явиться на землю с тем, что бы нарушить?  А затем последвательно отменить свою самую Красивую Заповедь, отомстить Неверным, а мы так и не поделим наши деньги? (может я чего не то и ляпнул, так меня поправят, вон они уже летят, ядерные боеголовки, дабы сбить нас с тобой наверняка, и послал их Абрамович,

Так ближе к Генри: «кто может ненавидеть еврея сильнее, чем другой еврей?»

Что, вызовешь в ринг? Так там моя несметная тень от разувесистого куста, издающего аромат вечного Кайфа, о котором мы можем только мечтать,

Моей Любви,

Моей Марихуаны,

Ну, и немного меня самого, секи, как играет Дэвид Гилмор на старте какого-то там французского космонавта, верхом на нашей, немецко-русско-немецкой ракете, ведь он прибывал в Байконур всё в том же пиджаке, в котором его помнят миллионы поклонников, у тебя, Борис, этих самых пиджаков, как грязи, я видел по ящику: что ни день судебного процесса с Абрамовичем, так и пинджачишека новый.

 а мы так и будем давать какому-то засранному начальнику Чукотки, твоему ж, б(ПИСК)ля, и соотечественнику, но согласно трактата Генри Миллера под названьем «Тропик рака», запрещённым в просвещённой, б(ПИСК)ля, Европе, незаконного бобла?

Труба, Борис Абрамыч, радуйся, что я в этот раз не настучал тебе по башке, вырвало – назад – в воспоминанья, прямо по «трубе»:

Сижу задницей в снегу на вершине горы. И только собрался соединиться с тобой,

Моя Любовь,

дабы обострить себе зрение и слух: слышу ГОН: мои два брата гончака, русских и пегих, Гобой с Жураем, выгоняют оленя на соседскую вершину, я смотрю на него через оптику, и сразу понимаю, что не выстрелю, не было бы тебя тогда со мной,


Моя Мароихуана,

я б пальнул всенепременно, Зелёные Холмы, Отец Эрнст, Зелёные Холмы;

  я знаю, что это мгновение Вселенной не ошеломит эхо ещё одного чемпионского выстрела – это совсем не та стезя, ты подпускаешь всех лесных духов, что есть в этом лесу, и поёшь мне своим лунным сопрано:

- Не стреляй, всмотрись – это ж ты.

И я щелкаю предохранителем – дух мой ведёт ушами, ведет по туману воздух, но тут ГОН приближается, и он ныряет вниз:

За ним вываливают псы, мной же взращенные, становятся на задние лапы, ведут воздух, чуют меня, сразу всё понимают, плюют мне в рожу – ибо для нет здесь места этим соплям, опять плюют мне в рожу – я это вижу по их глазам, а они отвечают мне – по низкому туману, и бросаются – вниз за тем оленем, который, как сказала мне ты,

Моя Любовь, я и есть.

Я потом искал своих собак почти пол года, но это совсем другая история: их напугал в тот раз мятежный дух, и этот великолепный смычок двух братьев, ныне покойных, сгоревших в огне – один пожара, другой – Штудгарского тифа, называемым у «собачников» - интерит; отьправился вдвоём –
ГОНять косуль, это ихлюбимое занятие: трепетная лань, жадно вдыхая воздух, грациозно скачет по обломкам лесного бурелома, за ней, лаская мой благословенный слух, «башурит» мой смычок, моя возлюбленная пара ГОНчих псов, словно созвездие, - ведь скоро ночь и я провожаю свою охоту в прорезь опатики, которая никогда не подводила, пока я не уронил со второго этажа свой безотказный карабин «Сайга», что создан на базе самого надёжного Оружия, и не сбил оптику, когда ходил стрелять насильников Той, с которой ты мне не нужна,


просто тогда иначе было нельзя, хотя, может быть с годами я и убедил себя, что не стал стрелять потому, что не был полностью уверен, что убью его, того Оленя - наповал и сразу, охота та было абсолютно браконьерская.

Моя Любовь,

Моя Марихуана;

Кстати, Борис, к нам летит экипаж «Союза Т 13», говорят, что мы давно замёрзли, и только на той части орбиты, со стороны которой всегда светит Солнце, нас отчётливо вилдать: станцию нашу зовут «Салют 7», и мы практически садимся на Луну.

Командует экипажем Вова Джинибеков.

Говорит: это моя работа, Станции в Космосе ловить. Вот в шахту меня спускали – началась клаустрофобия.

Смотри, подходят. Ни хрена не попадает, стыковка не состоится. Облетают. Вернее, летают по прямой, лишь корректируя свою траекторию.
Смотри, стыкуются «вручную».

 8 июня 1985 года. Исторический момент пилотируемой космонавтики, никто кроме экипажа Джинибекова – Соляных, такого в космосе не вытворял, Чкалов, б(ПИСК)ля.

Смотри, из твоей новой этнической родины США запускают корабль.

Но состыковались-то наши, сейчас  начнут рубить проход.

 Ловлю волну: они там с Земли говорят, что у нас тут вакуум, срывают болты, откупоривают клапан, секи им идёт команда уничтожить космический мусор, то есть нас с тобой. Обидно, правда?

Да и та, с которой ты мне не нужна,  Моя Любовь,

Не отвечает на звонки.

Здравствуй Вова, Здравствуй Витя.

Ни хрена. Они не видят нас. Они проплывают сквозь нас, они открывают крышку иллюминатора – к нам врывается столб света. Мы обесточены. Не работают системы. На станции – минус 7.

Сейчас они будут запускать движок, и утепляться. Лёд настает, вода замкнёт проводку, пожар, мы все погибнем.

В Америке ждут. Короткое замыкание вырубит «стыковку», они погибнут, и увидят нас, Борис Абрамыч.

Вот они дают интервью. 10 июня 1985 года. Им командуют с Земли: снимайте шапки, надо нас без шапок показать.

Борис раздевается до трусов и майки, он весь загорелый, вот куда делось всё наше электричество, нам недавно прислали счёт из управляющей компании.

Труба – Охота.

Ага, на станции плюсовая температура, лёд тает, мы плаваем в воде – в открытом космосе, Боря, зафиксируй в бортовом журнале, вода, вода, вода. Сейчас замкнёт.

Полотенца, салфетки, Вова достаёт трусы и пампепрсы Савицкой, говорит: «Света, извини».


Ага, вот запускают «Шатл» с четырьмя мексиканскими спутниками связи, с Патриком Бодри в виде «космонавта – исследователя».

Ещё шесть лет после того, как они улетели, мы болтаемся в космосе.

Секи «Амаргедон», это они передрали с нашей станции, смотри, полковник в ушанке с с кокардой с кувалдой забирается в резервный отсек, знающие – смеются, толпа – гляди, обиделась за русских. Дураки, б(ПИСК)ля.

Смотрю в иллюминатор.

Гляди, Борис, моя девушка, бля(ПИСК)дует. Давай, раскуривай. 

Мою Любовь.

Мою Марихауну.

Как поётся в старом американском блюзе в не менее старом фильме «Укуренные» с Чич Марином и Томми Чонгом:

«Когда беда приходит на порог, одна затяжка лишает в всех пустых забот».

Я бьюсь с тенью, которая порой меня одолевает.

И если прикинуть результаты этой скачки со стороны, то весь этот суд присяжных присуждает равное количество очков – мне и моей тени, скажем: почётный дан за подвижничество в спорте, и справку эту выдают японцы: ибо меня, как и многих других, заперли за то, что мы оставались в подполье, и умудрялись учить остальных.

У меня тогда была секция прямо в «цветнике», - отбоксировав в огромной оранжерее с розами, мы гонялись на минитракторах мимо общежитий, срубая самопальными  шашками авоськи с морожеными курями, присылали незнакомкам корзины цветов, ночью бесились, вызывая по окраинам огонь на себя (дабы ликвидировать эту предбоевую дрожь – расхожая метода) – о тебе, моя любовь, тогда даже и не думали, нам хватало водки, да и баб: была и там дивчина, что нервы потрепала, а лет нам было – как раз по двадцать, и было у меня тогда два брата, родных брата датских догов, по дедовской традиции, Норд и Лорд.

Я вырос с ними, взял – было пятнадцать, похоронил, обоих сразу, в двадцать три, потом довольно долго меня преследовали звуки их тяжелой и преданной поступи, они всегда были где-то недалеко, и за годы нашей беззаветной дружбы и любви они избаловали меня своим невидимым прикрытием, я потерял дар реальности, и стал абсолютным психом.

- Психом?

- Ну да, превратился в «чела», подверженного тлетворным влияниям страстей, а это, мой еврейский друг, опасно для общества.

- Страстей?

- Ну да, тому набору замыслов, мыслей о них, и самих поступков, которые полностью противоречат основной идее, на которых сидят индуизм, буддизм с ДЗЭНом и бЭз ДЗЭНа.

- А что за идея?

- Отказаться от страстей. Тех самых, от которых я, и ещё миллионы таких, как я, сгорают от страстей не потому что они склонны быть страстными или им так нравится сгорать, просто страсть накрыла.  От них порой спасает

Моя Любовь

Моя Марихуана,

Но не всегда, МАК всегда спасает, но он спасает навсегда.

Но в этом НИРВАНИЗМЕ, дорогой Борис Абрамыч, отсутствует ещё и то, ради чего мы, собственно живём, то есть что-то сотворить, дабы, как говорили греки

«будущим поколениям было о чём петь», а в полном покое, куда мы все стремимся, и которого не дождёмся никогда (по Данте), никаких поэтических прорывов быть не может, вот и меня, гляну в иллюминатор, - вижу свою реинкарнированную бабушку, только что рождающуюся, но про меня давно забывшую, и становится не по себе, вот это – настоящая страсть и есть. А не к баблу, как, скажем, у тебя. 
Кстати, у того же Незабвенного Сиддхарха (Бдящего), тоже есть заповедь: самый большой грех не быть с тем, кого любишь»,

что, как ты понимаешь, полностью перечёркивает саму идею нирваны. Представляешь, какой я лютый грешник? Я не могу быть с той. С которой ты мне не нужна.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Мы на разных орбитах, только у меня ты висишь голая, на календаре того года, когда нас с Абрамычем отключили от системы, и мы, обгоняя костями обломки «Мира», утопли в океане, но фотография сделана недавно, а сбили нас давно, никто не виноват в этой невстрече.

Слышь, Абрамыч, не смотри нам меня так злобно, а то я возьму, и обо(ПИСК)срусь, меня и справка есть, вот – тридцать минут могу пребывать в аффектогенном состоянии, для справки, сам аффект – всего тридцать секунд.
 
Хорошее было время. Хоть и не было тебя. А на хрена ты была бы там? Всему своё время.   

А может, нет? Человек судьбе предрасположен, или она ему? И сколько в этой жизни было ошибок, предопределяющих судьбу – был выбор? А что хотел?

Труба.

Нирвана – православная и четыре грации, Василием Макарычем воспетые, видят меня, и в благоговейном ужасе крестятся, - они-то соображают, хоть и машинально.

Великий Старец Серафим сказал: будет царь, что прославит меня, а я – прославлю его.

Не тщеславие ли это, прости Господи, да ещё и в юбилей?

Ни хрена не тщеславие. Кто убоится славы, тот трус. Кто не сможет от неё отказаться, тот слаб.

Отец Эрнст! Ты не был слаб, хоть и пытались осквернить твою память всякие паскудные суки, которых ты прославил и пригрел. Потому и отказался.

Любовь Моя!

Моя Марихуана!

Великий Пол Маккартни, который и коллектив свой назвал «Крылья», окрестил свою живопись внутренним стриптизом, «я уже взрослый, мне нечего стесняться», - заявил он, но когда он выступил за твою легализацию, его пообещали не принимать в рыцари. Да кто они? Вот данный рыцарь подал голос за тебя,

Моя Любовь –

не вняли, ментовское лобби сильнее всеобщей Любви к Тебе.

Моя Любовь.

Мы дошли с этой цивилизацией до последней степени омразмления, мы были  героями по подворотням - но самое главное - посадили-таки, наконец этих грязных акул из Кристи и Сотби, правда, Боря? - на год и один день - мерзкая рожа прокурора, живущего на зарплату, и прекрасное лицо того, кто развел лохов на пятьсот лимонов - красавица блондинка рядом, и наши симпатии на стороне аукциона.

У нас тут свой аукцион,

Любовь Моя.

 «Золотая Булька».

Такого нет даже на ранчо Майкла, с ним когда-то была дружна одна шоколадная красавица – Найоми.

Булька летает по афише - той самой с чего начался мой приезд, а теперь уезд - шоу состоялось, и пока оно игралось, тебя со мной не было - был коньяк,

но зато потом - может быть, в первые от премьеры не было ощущения переломанного хребта именно потому, что этот центр мироздания - мой, и ни одна б(ПИСК)ядь не может извратить из без того извращенный смысл моей религии - она моя, и, по совету Конрада Лоренца, великого австрийского зоопсихолога, на увлекательную литературу которого я подсел ещё в двенадцать, - её можно пропустить мимо ушей, ну а уж ежели вам по кайфу - то это вовсе не лапша - здесь - чистый кайф, потому, как истина:

закопайте в землю луки, раскурите трубку мира, спойте песнь о Гайявате.

Труба – система защиты, где на самом её дне – гарантия сохранения эрекции, какой-то момент настоящей энергии, её видимая концентрация, как Алеф.

Алеф. Стало быть, Хорхе Луис, - почему, спрашивают.

- Потому что мозги – как яйца, в крутую сваренные. Он же сформулировал сообщение Броуди, но самое главное – ввёл понятие «книга – посредник», хотя и неоднократно заявлял, что этакую «подантологию» придумали до него.

Я вот себе на «тридцать три», безо всякого заказа, написал пиеску «Старая китайская медицина, или новые английские анекдоты»,  так перелопатил тонну литературы про ДЗЭН, ни хрена не понял, а после лекции Хорхе Луиса, также ни хрена не понял, но сообразил вкратце.

Ресурс непонимания сузился, как программа сжатия в компьютере, и места в мозгу на это непонимание стало занимать гораздо меньше, ведь память – она, что в «ящике», что  в «чердаке», имеет строгий ресурс, так что головы наши различаются по точно такой же схеме – наличия ресурсов.      

Труба: лишился гласа, связки пересохли – немой призыв, призыв немого, ибо я сказал уже: никогда не говори ничего, и потому я срываю с себя всё, что можно, и стою голым – на волжском бреге, где меня и застала камера фотографа, а сама фотка – вот она, в коробке из-под виски – там ты.

Царица.
Полей, Морей и Суши.
Моя Любовь.
Моя Марихуана.

Сейчас – мне наплевать, сейчас меня волнует совсем другое, но было время…

Меня выкидывают с вертолёта в водолазном костюме – я скрадываю Гуся в сибирских болотах, и забрать – забывают.
Сижу неделю без тебя.

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

Ты настолько хороша, что при твоём Наличии приятно вспоминать, как помирал когда-то, то от счастья, то от горя, но так и не помер, а Главное Открытье было так близко, смотрело в лицо, дышало вновь, но так и не далось.

Или вот – ползу по сырой глине полверсты, а там – чучела; я ж в бинокль смотрел, и верховой с разведочной вышки – приносит мне букет полевых цветов – в подарок за подвиг. Что за подвиг: я полз по сырой глине в ноябре, и мне было плевать на обстоятельства – я был охотник. Оказалось, за чучелами.

Но были там и гуси – во весне. Кого там только не было, всех пернатых – по тысяче пар.

Все сгорели на Тенгизе.

Труба – Тенгиз.

Война с Землёй, и сборы - на атаку. Я командую ротой пацанов, которые на стихию ни разу не ходили, и не представляют себе, чем на самом деле рискуют – я смотрю на них, и понимаю, что им наплевать, они не боятся.

Мы надеваем по тем временам шикарные шмотки: французский костюм «Атом – два», американский акваланг – «Дрэгер», который, блин, хрен переделаешь под аппарат глубоководный, мешает какой-то хитрый клапан;

мы садимся на самоходки, подходим «свиньёй», бьём по устью скважины специальными снарядами, слега сбиваем фонтан, (то есть, заваливаем его землёй), и проскакиваем – прямо в огонь, а здесь уже всё, здесь мёртвая зона – между огнём устьем – четыре метра, и если ты преодолеешь этот барьер – вперёд или назад, то просто сгоришь, было уже здесь такое, и не раз: позавчера Серёга, волгоградский мужик, прикатил пьяный со спирту, с гитарой – прямо на фонтан, потом увлёкся – его взметнуло, а обратно прилетела берцовая кость.

И никаких серебряных струн. А музыка одна – вой подземелья, как будто шутник Аид извергает наружу все свои чёртовы вирши. И она весьма ложатся на слух – в каждом вагончике здесь – фляга со спиртом, на войне, как на войне.

Самое обидное, что весь наш героический труд всё равно – псу под хвост: у нас нет оборудования, которая позволяла бы затолкать под землю насосно - компрессорную трубу (НКТ) – с таким давлением в Сесере (а это было в СССР), бороться ещё не научились, ибо это – против правил, что потчует нас порой земля, та, с которой мы так долго боремся.

Приехали америкосы, придумали прибор, затолкали (нашими руками) НКТ, но меня там уже не было.

Я был в Щелыково на своей премьере пьесы «Трамплин в преисподнюю».

Труба, труба, труба. Я болтаюсь, как тот образ в центрифуге: не включайте! Я здесь работаю, ю, ю, ю-ю-ю-ю-ю-ю!!! 
Свидетели захода в этот «туннель» пропадают, но порой возвращаются, а мы не можем их распознать, тех же, кто может, цивилизация поднимает на смех.

Я подхожу вплотную к экрану этого вселенского порно, зову ангелов на совет:
по небу проплывают корабли, отправленные твоим именем в поход:

Бог мой!

Я вижу их святые каравеллы.
Прыгаю, уворачиваюсь, стараюсь контратаковать, но удары мои проходят сквозь тень.

Опять труба – Москва, я рыпаюсь обратно, но – выносит «лёгкая».
Здесь – какая-то дача, где тусуется тот сброд, который назвать каким либо конкретным словом сложновато. Это как раз та самая «прослойка», что паразитирует рисками тех охотников за удачей и трудолюбивых крестьян, что сползлись со всей страны великой, первым нужно всё и сразу, вторым -
ничего особенного не надо, но хочется всего того же.

Местным тоже нужно всё, но нет сил, а стало быть, перспектив, поэтому остаётся тип созерцания, о котором Антон Павлович выразился единственный раз за всю его недолгую жизнь (хотя, как знать):

- Ненавижу.

Потом отвернулся к стене, заказал: «Шампанского!», и умер.

Поэтому им остаются игры в секс, а ты,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

спасаешь этих людей от полного паралича воображения, и внутриутробного предательства всех видов. Удары в спину. Ну, ничего.

За годы скитаний вырабатывается некий новый орган, который нельзя назвать даже «третьим глазом». Если есть третий, - эти – четвёртый и пятый, и растут они на затылке.

Называется: чутьё. 

Однако, всё, что можно, и нельзя, у меня открылось, афёра зреет, но не
вызревает: семечку твою,

Моя Любовь,

в степях уже попродали на грядущую весну (её не будет*);

подряды на золотишко уже сосватали чечены, сокровища Багдада (воистину: не зарекайся, и где теперь сыскать покой – не знает никто*);

вывезли за океан: впору пиратствовать, а заодно получить на дайвинг ксиву: нынче и в бездну броситься без справки не дают.

А посему – Труба,

и во времена «пролёта» маячит мысль о возвращении – к традициям либретто, а, стало быть, и оперы:   
собственный набросок, который легко оживить в памяти, пока она ещё есть:

редактор, который про всё это написал роман, и верит мне, потому что не вру, сказал:

- У меня к этому моменту было…

Я подумал: мешок баксов, но нет – он сказал: поток сознания. 
Вот оно, глубокое очарование собственным романом – ты любишь его, как себя – когда не бздишь, и в форме.

Та, что будет со мной всегда, – она всегда одна – говорит, -  а ты бы мог быть киллером?

- Оказывается было предложение.
- Сколько?
- Сто.
- И ты молчала?!
- Потому что бы ты на сто процентов подписался.

Тогда – да. Сейчас – навряд ли. Слишком много добровольцев – среди тех, кого мне пора замочить.

Их всё больше и больше – по мере удаления той, с которой ты мне не нужна.

Моя Любовь.

Моя марихуана.

- Деньги будут в понедельник, но мы давай встретимся в воскресенье.

Я проклинаю время, когда не думаю о тебе, говорю я. С тоской глядя в иллюминатор, глядя на ту, с которой ты мне не нужна.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Поэзия, Борис.
Поэт хренеет, и ночью сочинит стихи. Потому что мы торчим совсем в другом мире – мы его уже давно не сочиняем, мы в нём плаваем, как сливы, и воем от одиночества, потому что не умеем жить в мире, или как это утлое счастье ещё называют – в гармонии с собой, и опять же – отказаться от страстей, потому что для того, что бы от чего-то отказаться, надо бы всё это поиметь с избытком.

Поэт вон – раньше времени седой, бабы, спрашиваю?

Он молчит, сверкая золотом клыков и премаляров, он ещё не молод, но уже старомоден – он – гений, потому молчит, но глаза его говорят – да, о том же и вся его поэзия. 

Ты также мыкаешься  поисках чего-то там, дружище? А ты, случайно, пролетая над землёй, у телефона в переходе, не трогаешь за плечо каждую, кто хоть чем-то напоминает мне ту, с которой ты мне не нужна…

Моя Любовь…

Моя Марихуана.

Смотри, Борис, в тот момент, когда я пишу и читаю тебе эти выстраданные строки, та, что висит на нашем бортовом календаре, моя реинкарнированная бабуля Нина Гурская, потомственная графиня Ртищева, в нынешнем воплощении - Анастасия Гуровская, - по ныне, ибо как раз сейчас, когда ты дрочишь на траву, и тратишь на какую-то ***(ПИСК)ню все эти нечестным путём нажитые фунты, б(ПИСК)ля, и стерлинги;

мы уезжаем на съёмки, сейчас я  поглощу священную чашу, выкурю последний косяк, и впарю прощальную ДОЗУ, потому как для того, чтобы это случилось, надо как минимум умереть, а потом, уже в эфирном виде, не попасться на глаза ни Белым Ангелам,

ни Чёрным, потому они только и делают, что контролируют тебя, являясь также и Хранителями, дабы потом препроводить в царствие Аида, грешники-то все.

Я как-то накануне я выудил по ящику Ангела по имени Серафим(а),  она сняла с меня проклятье:

Борис Абрамыч! Воспрянь и встрепенись.

Ту траву, помнишь, которую я якобы спустил в унитаз, когда на запасном аэродроме возникло КГБ, мы тогда ещё на брудершафт надрачивали под «Динорах, Динорах» Джорджа Бенсона?
Так вот, она у нас есть. Я нашёл её. Она застряла в контейнере, и мудрая машина (робот) поняла, что это – не говно, а

Моя Любовь

Моя Марихуана.

И не стал вытряхивать наш космический мусор. Нынче у нас другая музыка, - Джей Кей – индеец с перьями, смотри, та, что прямо с окна календаря вдруг по мне затосковала (или врёт, просто бабки нужны, а кому они не нужны, слышь, Борис, моя личная жизнь висит на волоске, она  с каждым разом меня хочет все меньше и меньше, потом совсем не хочет, потому что я, как недавно сказала мне моя бывшая жена, «развернулся на сто восемьдесят градусов», на самом-то деле, Двое Посвящённых Корешей, Саня и Серёга, провели меня в долину, куда ходили кайфовать сайгаки, а наличие рядом с плантацией Твоей,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

 с тех пор я ушёл в сторону «магического театра», о котором имел весьма смутное представление: я не представляю, как на самом деле относился Дали к Пикассо, потому, что Пикассо всю жизнь заявлял, что ваще не знает, кто такой Дали (странно, да?) Ведь оба, вроде как, рисуют.

Что касается труда писательского, раз пошла такая пьянка, и пора взглянуть  зеркало, заорав: я тракторист, раз у меня только руки почернели, - значит, на теле фуфайка была, и сказать своей скачущей независимо от образа – его огромной тени:

самый суровый тренинг, это то, чем я сейчас занимаюсь: тонна текста новой Одиссеи, которую я себе наваял, как ужас собственной участи – никогда не пристать, в другой колонке – новое кино по Бёллю «Пощадите тиранов», зовут плясать в балете «Святого Антония» - но это полная девальвация моей наличной валюты, ибо придётся поработать с режиссёром, которого снедает ненависть к миру – опасный синдром..

Моя любовь!

Среди огромного количества рисков, коим ты подвергаешь сознание, которое отрывается «по полной», а также всё остальное, которое это бюро стандартизации, с названием «государство и закон», мечтает спрятать в ближайший подвал, закопать живьём, повесить замок, и никогда не вспоминать об этом,

есть ещё один: глубина проникновения.

То есть, если ты нарушил заповедь Сиддхарха (он же – Гуатама, или Будда, и ты посмел воспеть его – в новой плоти*),

и привязался к женщине, то любое постороннее проникновение в её  лоно, ставшее для тебя воистину священным, чревато ломкой – как будто пребываешь извне – не собой, а тенью собственной.

Так, между прочим, начинались все войны. Решительно все.

Всё, концерт окончен.

Я кончил.

Моя любовь!

Ты сама смекаешь, куда мне выводить моё повествованье – о тебе.
С какого конца света ты ведёшь на этот раз свои караваны, на самая ты клёвая – с Востока.

А снизу ты кроешь, или сверху, этого не знают те, кто борется с тобой, они любят тебя не меньше моего, но грех на душу берут, как и те, кто берёт тебя за деньги.

Образы первых не вяжутся с вторыми, ибо у вторых сердца открыты, и голожопые амуры пускают в них зажжённые стрелы, - они твои вечные клиенты, но пока я тут с вами (ПИСК)жу, тень заскакивает в спину, и пропускаю один из самых тяжелых ударов, конечно в сердце.

Лежу.

Открываю глаза, Господи, опять.

ГОН по вертикали, где самые острые края – это лезвия листьев твоих, а самый волнующий аромат – слетал с твоих бутонов. 

Мой остров тонет, он опускается под воду, как венецианская могила Иосифа, но он успел написать свои письма «Римскому другу», а тебя воспеть, моя любовь – ещё нет.

Возможно, когда я завершу этот бой с тенью, догоню самого себя, и сымитирую реальную затрещину – это и будет тот сорок девятый день, на который Гуатама перестал воображать нирвану – он её достиг.

То есть – отказался  от страстей.

Был выбор? Выбора не было. Ибо второй шанс – это возможность нарваться на один и тот же хук, только под другим углом.

(ПИСК)дец подкрался незаметно, и подходил искусно, берёт Фердинанда за голову (за глотку – хрен возьмёшь, на то мы и бойцы - без всяких правил),

что бы потом убить – последней дозой любви.

Я был свободен, я и теперь свободен, только мечусь по ней, своей немыслимой свободе, как в клетке золотой, с вечной верой, что Карфаген разрушить можно, раз должно.

Но когда уже нет сил выть на Луну, когда она полная, и когда её вовсе нет;

когда кидает так, что уже скачков не наблюдаешь,

Я пою тебе песнь,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Включая такой, слегка осязаемый, но всё же – орган, моё козырное «Я» - воображение, которое, согласно (их) догматам – враг Дзэна, это созвучно последнему переводу Гамлета пера Серёжи Волнца, не «вашим мудрецам», а – «философии твоей», когда является Горацио.

Но здесь тот самый случай, когда ты говоришь себе – а не хрен бы с ним, с этим дзэном, раз такая пьянка, - любые старые буддийские анекдоты неофитов давно просчитаны, ибо состояние постоянного спарринга с собственной тенью (тут я представляю себе лицо одной бодрой тетки, я ней беседовал сегодня об искусстве*);

придало моим разноцветным крылам особый оттенок: ибо все их парадоксы происходят без тебя,

Моя любовь.

А если эти благородные и лысые, как команда футболистов в матче: «Манчестер Юнайдет – Реал, 23. 04. 2003, в Англии, в Манчестере - монахи, и два бодрых комментатора беседуют с таким увлечением, что хрен встаёт, и деньги – будут, - не избегают, так сказать, средств «стимуляции сознания, открытия чакр, и прочей хренотени», то плюнь мне в рожу дорогой Борис – ты никогда не сделаешь этого, потому что знаешь, что я прав.

На самом деле все дзэнские монахи травятся как минимум грибами, просто знать никому об этом нельзя: рухнет последний оплот, и уйдёт с Гималаев всецелая Шамбала, и давление этот фатального процесса прёт, как бронепоезд – на минные поля.

А потому весь этот бесконечный забег в чистый ДЗЭН – чистая фикция – мир иллюзорен настолько, насколько не предполагали неофиты:

нас нет, мы Майя, мы – иллюзия, но никто из них не ответил на мой единственный вопрос (а я встречался с такими людьми, их нет, они умерли, но я периодически разговариваю с ними):

Вот он.

Скажите, лысые, со всем завязавшие, и такие умные, до такой степени, что перед вами сидит какой-то абсолютно голый идиот, распределяет (вчухивает*) ваши же строительные подряды, на строительство новых монашеских келий, вы целуете этому Учителю руки, а его при этом глючит, он никак не крякнет, потому что сидит на вашей же энергии,
но монахи не плодятся, - они ж монахи, а баб приводят Основному – я видел там даже хохлушек, этих, знаете, из Приазовья.

Ответьте мне, как можно жить в таком грехе, который Сиддхарх всегда считал самым тяжким: не быть с теми, кого мы любим, и в тоже время – отказаться от страстей.

Ибо не быть с теми, кого мы любим, возможно, что и можно, надо просто молиться за них.

А молитва – это вера.
А вера – это не обязанность.
Вера – это чистая радость.

А вот на счёт той, с которой ты мне не нужна,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

 вопрос острее прежнего, ибо любые мои попытки превратиться в афериста городского, и уже перестать в конце концов когда-то быть аферистом сельским, у меня не получается – характер говнистый.

Смотри, Борис: я собираюсь на свидание с девчонкой, которая когда-то любила меня, как она сама выражалась, «безумно», а теперь утруждает себя некоторым флиртом, поверь мне, она – настоящий талант, а таланты надо финансировать.
Ты понял?

- Так бабок нет.

Ах, да. Мы ж на внеземной, еб(ПИСК)ёна мать, орбите.

Ибо достала меня – моя собственная тень.

Она пугает моё воображение, которого ДЗЭН не приемлет.
Твоё воображение – враг твой! – заявляет мне этот немыслимый, голый, без трусов, блохастый старик, который землю пахать не может, ибо может замочить при этом невинного червя (будь он трижды опарыш*);

но может иметь в Швейцарском банке счёт, простите, я, конечно, могу ошибаться – мир иллюзорен.

Моё воображение – моя любовь.

Однако оно работает с пугающим размахом:

объятия мои,

фортуна – не моя,

оглядываюсь – уже и не мои объятья, зато моя фортуна;

мчу на своём пылающем болите, какая-то старуха с рыжей таксой – длиной через дорогу, успеваю затормозить, всё исчезает, понятно, что за знак: 

еще немного, и этому раунду – кердык, а стало быть, пора поменять направление – ты уже не трава, а литература о траве, так что сейчас, или никогда, до конца, или опять – до самого начала, я буду обращаться к тебе, как собственному письму – бесконечной тебе, эти бесконечные строки.

Я начинаю шаманить, чтоб успеть за собственной мыслью, которую неплохо было бы  – успеть облечь в то слово, за которое потом не будет стыдно, я ношусь по городу, взламываю дворницкие сараи, три куста из трёх мётел, на которых когда-то собственными руками усадил (минимум трёх*), и сам же – отправил:

Непременно – паук, потому что он – надежда даже во снах, но на улице – снег, и с пауками напряг – я отправляюсь в отчий дом, там их, по идее, штук сто, и один из них, самый мохнатый, даже пытался меня, грудного, утащить к себе в паутину - да бабушка спасла.

То есть спасла меня та, которой пишу эти строки – Божественной Н.Г. – а нынче, в цепи перерождений, она убивает меня, но тут же возрождает, всё по правилам магического реализма.

Кое что ещё – всякие отвары, травы, сорванные с молитвой (отныне,

Любовь Моя,

Моя Марихуана

– ты трава, срываемая на рассвете, а беседую я – с собственным словом, которое, говорят, в начале было);

здесь не должно быть пауз, ибо любая передышка – для меня смертельна, встань и иди, я иду, жду свою нирвану, ищу место, где можно сбросить кости, и усесться, наконец, в мой лотос;

Где-то перед носом – вселенский гриб тащит вверх весь этот чернозём, и я чувствую, что пламенный мотор ведёт ковчег, и надрывается, как парус – он трещит по швам – рвётся, а новой парусины не сыскали.

ТРУБА:

Думая, что мы больше не увидимся, я сказал:

Найоми! Скажите всем этим вашим педикам - фотографам:

зря вас возят по льдам Гренландии и пустыням Австралии: все это можно сделать у нас дома, в России, в компании местных хакеров: это они придумали рекламу тампакса, где Снегурочка сгорает, а тампаксу - как той резине, в которой бабка с колокольни е(ПИСК)бнулась (галоши), - хоть бы чо.

Потом решил поспать, и виделись мне сны прямо из перекрестка с  этим приторным буддистом Ричардом (а ведь ты трахалась с ним, посмотри в глаза – трахалась ведь), который полез на балкон к этой разукрашенной цветастыми гондонами шлюхе, не знаю, что шлюху всегда тянет на Тверскую, даже самую завязавшую;

 Шерон, на которой я сам едва не женился – по объявлению, но она вышла за какого-то еврея, а моё письмо со словами «я, обыкновенный сельский парень»,

возможно, что дошло;

 и какой-то рыжей сучкой, и вот лодка моя уходит, я в семейных трусах (у буддиста Ричарда такие же), ныряю в бездну, а у баб в это время - разборка, кому ж достанется этот бодрый сорокалетний покойник, прям, бля, Антуан де Сент, и не сантиметра в ...

Лодка нужна, куда ж без лодки, или, к примеру, гидросамолет, который падает, взлетает, потом падает, и речь уже не обо мне, а о том, кто начал крутить на небе эту последнюю петлю.

Которую какая-нибудь очередная бл(ПИСК)ядь накидывает на благородное сердце.

Фрэнка Синатры.

В Майями – Тони Роума, этом сериале прозвучало знаменитое: скорее в Джорджии будет чёрный губернатор.

Тогда ещё никто не мог себе представить, дорогой Борис Абрамыч, что в США будет президент, по батюшке Хусейныч.

Лодка - это гарантия того, что куда-нибудь, да придешь, и по ценам на шлюх сразу определишься - в Раю ты, или нет.

А вот, то, чего раньше не было и в помине:  летчика Хулио Валериевича проглючило на экспозицию.

Это стрела Амура, детка. Скажи мне папочка.

- Папочка.

- Ну вот.

Я поправляю свое сомбреро из казахской ондатры, она там с крокодила, и мозги у нее не в пример человечьих: лапу себе отгрызет, лишь бы не быть у меня на тюрбане - рыжей заплатой.

Что это? Латекс?! Давайте сэкономим на гондоне, девушка, мне еще лететь обратно - в холода и веси;

а если что, так это роковая встреча, и как поет одна российская узбечка, и значит мы умрем.

Дура! Мы ж еще только на свет народились, и резвимся, как дети - мы дети и есть, только синих небес, но не черных, хоть и любим - в ночи.


Вылазит из провала в кровати, садится по-турецки, с блаженным видом закуривает, перебирает писчие листы бумаги.
Вот так, девушка. Последние строки я пишу без вас, вы покинули меня, но не забудьте - вы обещали вернуться. Так что еще немного, и я вновь почувствую шорох ваших крыльев. Когда вы вновь покажетесь на пороге, я услышу далекую джазовую мелодию, она ни на что не похожа, ее никто никогда не сочинял, она просто есть, она - наша.
И мне, черт возьми, хорошо.
Я курю, и оглядываю стороны своего пространства с любопытством кролика, высунувшего нос из норы. Мир прекрасен. Я удовлетворен всем - временем суток, которого я не знаю, и знать не хочу - тьфу на него, на время; я в восторге от событий, которых не было,- плевать мне на него, на бытие; жизнью, которая течет причудливым каким-то манером,- все здесь мое, и жизнь, и манера тоже.
Зевает, гасит свет, предварительно завернувшись в одеяло.
Через некоторое время сцена вновь освещается. ОН стоит перед зеркалом и внушает своему отражению.



РАУНД ПЯТЫЙ

Очнулся, ткнулся в «бортовой»: все четыре Всадника сорвались с, по выражению Сведенборга,  с «самых верхних небес», и через мгновение будут здесь, но внизу – всё тоже сердце.

Великого Фрэнка.

Однако когда наша станция крякнула-таки в океан, и мы перешли на подводный режим.

21 марта 2001 нас утопили, и до сих пор никто не знает, на какой глубине мы лежим, и порой дро(ПИСК)чим, на брудершафт с Борисом Абрамычем.

Прогнулись перед ковбоями, (ПИСК). За что нам их любить? А Борю этого, я б разморозил, да не тебя, ты давай, дави очко, я ж на дальняк – летаю в очереди, хоть и командир.

Он как-то в Китае по пьяне едва не уселся на ядерную кнопку.

Из принтера выскакивает лист, и тут же улетает, и я едва успеваю схватить Бориса за руку, пока он им коварно не подтёрся.

- По-моему я, как тот самый французский парень по имени Жюль – двадцать тысяч лье под водой, и ни сантиметра, извиняюсь за повтор, в «никуда». 

Вот, читай, - ну какой я сельский аферист? Я твой, Боря, командир.

Ибо о тебе, со всеми твоими деньгами, которых ты мне так, кстати, и не отдал, хотя бы потому что ты - еврей, а я – екатерининский немец, и не снилось того, что знаю я, и вспомнят меня – это я отсылаю бутылки с орбиты, а ты их только пьёшь, а о тебя вспомнят только в той хитрой связи, с кем это ты сошёл с орбиты.

Ладно, слетай с очка, слушай и внимай.

Видишь ли, Борис, иногда мой вымысел преобладает над всеми немыслимыми высотами, то есть моё воображение настолько бесконечно, насколько верна моя новая трактовка теории вероятности.

Сыграем?

Борис кивнул.

Играем.

Я кидаю свой золотой дублон с орлами – на обеих сторонах, он крутится в невесомости, согласно теоремы Дженибекова, недавно посетившего нашу свободно летающую станцию.

- А что за теорема?

- Любой предмет в космосе периодически «реверсирует», так случиться и с нашей планетой, не пострадаем одни мы, мы-то, хоть и в ином времени, но в прежнем пространстве.

Если у нас здесь, на нашей новейшей станции «МИР», которую мы отбили наконец-то у этих варваров, позволивших разграбить музей Багдада, а потом и сжечь его Библиотеку,

немедленно вырубят свет, то ты вправе подумать, что к нам в иллюминатор нумер раз заглянул Всевышний, и решил прервать твои потуги на очке, дабы ты не подтёр себе задницу, моей сформулированной на клочке сортирного листа истиной;

Но на самом деле это просто сосед снизу, с которым у меня уже тысячу лет война, с тех пор, как Великий Александр – мой верхний папа, не зачалил меня с тринадцатого разу главной в ту пору Амазонке (первой и последней, а ведь бесстрастный Арриан утверждает, что племени этого – не было*);

Взял и вырубил свет, потому что я, греясь в ванной, во всю дурь запустил «Woman From Tokyo» за 1973, а на часах компьютера – 24.04.2003, и он хлопнул по рубильнику, - пора его мочить.

Смотрим с Борисом в иллюминатор: там не Всевышний, не сосед снизу, - там щерится Председатель, хоть в пору закрывай на хер жалюзи, а уши от ушанок – на х(ПИСК)й надевай.

Потом всмотрелись – да это ж кашалот, и сейчас он нас сглотнёт, как невинного светлячка – языкастый тритон.

Тыкаюсь по кнопкам навигации, а потом вспоминаю – её отправили в пространство по ошибке, и вся наша система обороны пускается вручную, и связи с «внешним МИРом» как не было, так и нет:

мои ангелы сушат крылья на основной антенне, а потому здесь слышатся псалмы:

этот психоделический драйв дёргает Вселенную за нервы, и наши движения в пространстве порой накладываются на время – смотрим вниз, планета та же, что и при Одиссее Хитроумном, а музыка – другая.   

 Почему же мы не видим, не слышим Голос Фрэнка, он что, не с нами? Не может этого быть! Он с нами, он в наших сердцах! Смотрите, вверх, там, в тоннах прозрачной, как воздух, воды, - прямо над нами, на синей глади появляется сердце: он вышел из очереди - единственный мужик, которого любили все.

В одной руке он несет бутылку с вискарём, а в другой - чемодан с миллиардом долларов, только за то, что бы извиниться перед Всевышнем, что получилось так немного - остальное пропили во Благо, -  крестными отцами и матерями.

   Расступитесь, Голос идет! Идут Синие Глаза!  Лючиано, величайшего тенора в мире, зовут Толстяком, а этого мужика, - просто Голос, вот и догадайся, что такое народная любовь.

- Смотрите, ребята! - кричу я, командир корабля, тыкая пальцем в лобовое стекло нашего солнечного махолета. - И запоминайте! В Голубом Небе кружит истребитель, и рисует Его Сердце. Оно было такое же огромное - у этого Мужика его любви хватало на всех, - и на братву, и на школьниц, своими детскими сердцами безошибочно выбирающих любовь самую сильную и прекрасную.

Всё. Состыковываемся.

Труба – пора подкинуть самого жесткого стиля в этом конструктивном КАРАТЭ, ибо, куда ни денься, а придётся жать и вновь сеять – у всех своя судьба, а человек предрасположен, хоть мы с тобой, Борис Абрамыч, в тайне знаем, что нет смысла уповать на небеса, раз пьяные Ангелы мотаются по облакам в цветастых одеждах, а кто и вовсе – нагишом, вкусив дошедших до небес ароматнейших паров твоих,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Мы ж в этом раунде сыграем в кайф среднегородского типа, который, как известно, соседствует с деревней же городского типа, (Боря, поверти ручку настройки, там моя любимая песня,
говорящая о том, что нет печали горче, чем любовь -  вплоть до взаимной, мы сейчас, Боря, с тобой эту песенку споём, и глянь в иллюминатор: я возвращаюсь к той памятной дате 11 сентября, когда наш, отечественный Змей Грыныч о семи ***х перепил манаги с Кощеем Трипетычем Бессмертным, и протаранил башни в Нью-Йорке.

(Секрет этой манаги был утерян, но мы его восстановили: её надо в невесомости варить, ты мне напомни*);

итак: кайф этого города становится абсолютно чёрным, ибо все беды, ложащиеся на обитателя этой чёртовой дыры, не покажутся пустяковыми чертям в аду, а тем более жителям мирной Европы – хоть и родившимся после последней войны.

Балканы завсегда пребывали в войнах, как Япония в собственном документальном кинематографе, но что завсегда творится здесь -
Ребята, тут Европа отдыхает, здесь любая более или мене приличная бабёнка завсегда подвергается насилию, средней руки бандюшонок не доживает до положенного «срока», так что любая там «разборка в Бронгсе», - тупой лубок для релаксации хотя бы потому, что на фоне того ареала, где нация «чернеет» от героина и кровосмешения, где любая сказанная глаза в глаза правда за жизнь – имеет прокажённое лицо, все эти «кувыркания», которых я никогда в жизни в пределах ринга по панкратиону не видал, хотя, конечно, нервы порой успокаивает, не имеют значения, ибо здесь удары – в рыло, и с такой скоростью могли бить только Танк Эббот, да нынче Саша Емельяненко, эти два парня в своём роде феномены, они крайне сильно и часто бьют по особым траекториям, так мог только Рой Джонс, но тот – боксёр в чистом виде, а у нас, как известно, так называемое «Боевое Пятиборье», здесь бьются насмерть.

Гляди, Борис, я сочиняю нашу с тобой горькую правду, которой ты не знаешь,  она ускакала, как пел Владимир Семёныч, на «длинных и тонких ногах», но мы глядим ей вслед:

Вот я возвращаюсь к этому роману, не помню, в какое измерение, потому что я знаю: если я к нему всё время возвращаюсь, то это – внятное оправдание тому, что я его до сих пор не издал, хотя на самом деле мне давно уже наплевать, увидит он свет, или нет;

Я заканчиваю сценарий про Кощея, ибо у меня самый
Натуральный конфликт с Верой, ибо я сообразил, наконец, в кого играю к столетию моего любимого Дали:

Гляди, Борис, я сочиняю: Маэстро присылает мне ту, на которой скоро женюсь, она красива, как кошка, страдающая латентным вампиризмом,  и с восторгом дала себя приручить: мы снимся друг другу каждую ночь;

вот я отправляюсь к ней на родину восстановить башку, иду в засидку, и прямо передо мной пролетает, ****ать, НЛО, и поскольку я с её, моей невесты, папаней, то мы с ним повязаны в свидетели, - и тут начинаются кошмары, напоминающие о том, что все патриархи воспринимали всех этих головастых уродцев, как провокацию антихриста, гляди, Боря, вон они, торчат в иллюминаторе: точно такие же раскачивали избу священника, который в своё время в непотребном виде перевернулся с твоим, Боря, тёзкой, ногу зашиб, потом случилась у него гангрена, ногу ампутировали, но как-то через жопу, прям, как мне аппендицит,  которых оказалось буквально два, но я две нетленки наваял: про Мазоха и Сада. 

Записал?

Ну и напрасно, я просто разговаривал сам с собой.

То есть: сочиняю ситуацию, которой быть не может –  каким образом в нашем меняющемся мире все, что было, и чего нет, продали, купили и поделили задарма не то чтобы
ЛУНУ С ЕЁ ВЕЧНО ТЁМНОЙ СТОРОНОЙ (МУЗЫЧКУ, ПОЖАЛУЙСТА);

А ДАЖЕ ОХРАНЯЕМЫЙ ВОЙНОЙ МАРС, ТОТ, ЧТО ПОДЛЕТАЕТ К НАМ РАЗ В 60 ТЫС. ЛЕТ, ВЫХОДИТ, ЧТО Б ЕГО ВСПАХАЛИ НАШИ КОСМОНАВТЫ.

Я ПОДНИМАЮСЬ НА ЛИФТЕ ВВЕРХ ПО ШАХТЕ ГОСТИНИЦЫ «ИТНУТРИСТ», ПРОБИРАЮСЬ ПО ТОМУ ПРОСТРАНСТВУ, КОТОРОГО СЕЙЧАС, В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА В ОРУЖЕЙНЫЙ СЕЙФ ЛЕТИТ ЭТА РУКОПИСЬ, ДАБЫ ТА, С КОТОРОЙ ТЫ МНЕ НЕ НУЖНА СЕЙЧАС, МОЯ ЛЮБОВЬ, МОЯ МАРИХУАНА, СПОКОЙНО ПЕРЕЖИЛА ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН: ТА, С КОТОРОЙ ТЫ МНЕ БЫЛА НЕ НУЖНА ТОГДА, КОГДА Я ВАЯЛ ВСЁ НИЖЕСЛЕДУЮЩЕЕ, ДАВНО ПЕРЕСТАЛА ДЫШАТЬ НА МЕНЯ ИЗ-ЗА КРАСНОГО МОРЯ.

Уже нет (шахты лифта, ****ать, Борис Абрамыч, надо любить эти фолкнеровские обороты, вы же образованный человек*).

Я захожу к себе в офис НА ДВАДЦАТОМ ЭТАЖЕ «Интуриста», с видом на «гос. думу», весна девяносто девятого, Балканский кризис, я включаю ящик, там передача про отца Эрнста, и какая-то ****ь голосом, как (ПИСК)здьим волосом (по Афанасьеву, который все эти санскриты собрал и обработал: «Тонким, долгим и нечистым»),

ведает про то, что он был вечно пьяный, от него бегали бабы, всех своих спаррингпартнёров по боксу он бил либо внезапно, либо они были слабее;

что как-то приехал на позиции, по моему, итальянцев, спровоцировал огонь, потом уехал, и все подразделение союзников по пьяне полегло;

я не выдерживаю этого журналистского произвола, и вот телевизор летит вниз с того этажа, которого уж нет с нами – нету и «Москвы», ни «России», ни хрена нет, есть замкнутое пространство того порно, что мы снимаем про съёмки эротического триллера под названием «БЫЛО-НЕ БЫЛО», я открываю глаза, я в подвале знаменитого особняка в Жаворонках, тех, что в блатном Подмосковье, сижу в замурованном гараже, курю в светло-бежевом «Альфа-Ромео», вкушаю твоей клаустрофобии.

Моя любовь.

Моя Марихуана.

Когда-нибудь и мы снимем фильм без киборгов, мутантов, вампиров, соплей, крови и насилия, возможно, что это будет похоже на наше грядущее счастье, быстротечное, как вода.

Труба:

Сначала о том, что называется городским кайфом, потому что без него никакой другой кайф непонятен, но это – только после запаха Прерий, - так сказал Рерьярд Киплинг, когда состарился и запил, а как только перешёл на опиум, и на всякие синие супы, что привозили ему с экватора, поклонники, так сказать, таланта;

так каждый пятый репортёр посчитал своим долгом проверить бедного старика,
что называется, «на вшивость», а кто знает: может быть самым его отчаянным охотничьим подвигом было удушение карликого игрунка, когда тот хавал гусеницу, ростом с него самого.

Запах прерий – это не просто тебе вышел, пострелял, даже если и попал, то не всегда сожрал, но сам нажрался – непременно.

Так что охота – она, как жизнь – то, что происходит вне наших планов.
Однако для того, чтобы как следует прочувствовать, что это такое «пуще неволи», надобно попасть в передрягу, иначе потом не выпьешь своего «королевского кофе».

Ну, к примеру: седьмое ноября, горы, прелая листва, подмёрзшая в сырой глине – идеальным катком, все напиваются, накануне вспоминают, что сделали подранка, мяса нет, а водки море.

Взбираемся на «Захар» (ЗИЛ – 157, самый надёжный агрегат в мире – на трёх скоростях, и наши такими станками бурили в Сахаре, да так, что французы отдыхали на своих «Ситроёнах», хоть и бабки огребали),
ладим прожектор (нормальный, не перестройки);

Пускаем пёсиков моих, профессоров Гобоя и Журая, по тальвегу оврага, они подхватывают оленя, и вот уже у меня возникает ощущение, что я зря не послушался своего нутряного «Я»,
которое твердило:

«Дорогой, остановись, ты же знаешь, чем всё это кончится».

И я говорил всем, чем это кончится – но волна прошла, и надо оторваться, отрываюсь:

Грузовик буксует и ползёт по склону, нас разворачивает, а потом уж и несёт: прожектор гаснет, мы в полной тьме, и звонкий воздух в ноябре режут башуристые гласа моих гончих собак: они сразу подхватили подраненного секача:

профессора гоняют так, что это мгновенье: из кузова в могилу растянуто до тех пределов, что, как улыбка, «отмерены природой»;

и вот удар о чей-то ствол, и я понимаю, что это величавый дуб, ибо он даже и не шелохнулся: я лечу.

Я лечу, как тот волк, орущий, с косяком

Моей Любви,

Моей Марихуаны,

«Ну, заяц, погоди!»
 
Только в полной тьме, и жду удара – вот он, в лоб, потом – не помню, «дошёл до точки».

Откапывают меня мои же выжлецы, я лежу в подопрелой листве, ни хрена не чувствую, а по моей видавшей виды харе, скребут когтями мои гончие псы, профессора, и я, вздохнув, чтоб не колыхнуть в груди поломанные рёбра, шиплю им:

- На х(ПИСК)уй!!!

Братки меня, в конце концов, находят, напаивают до бесчувственного состояния, везут, а ночлега-то и нет, въезжаем в какое-то село, брёдёт толпа на встречу, как мне здоровым глазом показалось – ряженых;

и кажется мне, что кто-то пнул по дверце моего джипа – с разными мостами, а раздатку вот-вот, да и порвёт, а «Захар» свалился в пропасть.

Выволакиваю своё обмороженное, поломанное и пьяное тело, вижу – чью-то морду в треухе, да ещё и с какой-то белой вуалью, стараюсь хлопнуть ему в нос, и попадаю:

 треух слетает, враг повержен, и тут доходит до меня, что была это – чья-то невеста, просто пьющая, в годах.

Наваливается человек пятнадцать женихов, боль проходит, зло берёт:

отбиваемся, стреляем по ногам, мчимся, в речке застреваем, тонем, спасаемся, псы воют, кросс – к ближайшему огню, никто не открывает, замерзаем, тут братки сбивают дверь в кошаре, и открывают шквальный огонь по всему, что есть;

мясом грузимся, выводим машинёху, всю в цепях, на лебёдке, где-то на мосту чрез Волгу, конечно, тормозят менты:

в салоне – кровавое месиво из пьяных братков, дикого и домашнего скота, что не умерло – то обосралось, что подохло – то смердит.

До такой степени башка болит три раза, потому что в чётвёртый её уже не может быть в принципе, от подобной боли нельзя отделаться, как от стандартного кошмара: на тебя наступают, и силы покинули тебя, уступив место голому страху.

Второй раз – это когда мы с Далай Ламой арендовали лошадей в имении драматурга, дефлорировавшего всех своих крепостных крестьянок (между Костромой и Кинишмой), а именно: Александра Николаича Островского.

У Далай Ламы – спокойная кобыла, у меня ж необъезженный рысак, я разгоняю его по полю, и чувствую, что подпруга несильна, он грамотно раскачивает меня, чтоб сковырнуть о ближайший столб, и гнедой коняка рассчитывает всё точно - моя пьяная башка сгибает этот столб, на меня сыплется плафон, я стою весь в кровищи, - всё тех же красных адидасовских трусах, в которых провожу этот, явно не последний раунд.

Думаю – башки-то наверное нет, раз столько крови, но всё обошлось: недовольная баба уводит лошадей и деньги на новый плафон, и через пару дней моя премьера: снится Александр Николаевич в кафтане, галстуке и без башки. 
      
МАРИХУАНА. А третий?

Я. Этих третьих я замучился считать.

Моя любовь.

Моя марихуана.

ТРУБА:

Хорхе Луис назвал этот феномен: «Повествовательное искусство и магия». А, помирая, высказался: «Какая, дескать, магия? Просто я употреблял литературные приёмы».

- А что в конце туннеля? – не унимаются автобиографы?

- Уверен – ничего. И буду разочарован, если что-то есть, - закончил Классик Магического реализма. Унёс тайну в могилу.

Приёмы – это, в конце концов мастерство, а мудрецы говорят: мы все восходим на одну вершину – разными тропами.

Вон, мастер Уесиба (такая фамилия – просто праздник для русского бойца, но этот, б(ПИСК)ля, японец*), который придумал Айкидо, перемещается в пространстве, то есть телепортируется, падла, хоть мы все знаем, что такое, конечно бывает, но только в определённом состоянии, которое открывает пространство, не меняя его, то есть – не деформируя сознание того субъекта, который, допустим, накурился с утра;

и мы любуемся Стивеном Сигалом, его выправкой, причёской, манерой
биться, овладевать мужчинами и женщинами, приводить себя в порядок, быть беспощадным к врагам и добрым к бля(ПИСК)дям вместе с его легендой про то, что он как-то прогавкал в каком-то буддийском монастыре, с неделю на Луну, сидя в собачьей конуре, но на самом деле его учитель по айкидо Дэвид Эйрс был выгнан из начальников кока-кольной секьюрити по восточной Европе, как сказали мне в бюро по трудоустройству для разного рода инструкторов по всякого вида единоборствам:

- За честность.

Вон он, этот мощный старик, тренируется на Павелецкой, и я беседую с его молодой женой:

- Этот, весь в наколках, и есть Дэвид?

- О, да, приходите по четвергам.

Но я не специалист по айкидо, это настолько изысканное блюдо, как те мидии, отведав которых некий султан рухнул в обморок: до того хорошо, но беда в том, что я как-то на «Фортуне» присел на мель на безымянном греческом островке, где я жил, как в Раю, без GPS, бичевал на острове Мечты, и питался этими мидиями месяцев шесть, так что щас, простите, я при виде их – блюю.

и поэтому иду к «Пирату двадцатого века» (по имени Тадеуш, кто не знает, так все книги по единоборствам имеют на обложке его десятидановый портрет*);

там БЬЁТСЯ молодёжь, а я с похмелья, потому что накануне нажрался в одну харю, так и не дождавшись, того, с кем мне изменила та, с которой ты мне когда-то была не нужна.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Иду «отбиться», а молодёжь похабная, не замечает, что я в бою корректен, лезет на рожон.

Два слова о телепортации, и хватит об этом, ибо меня к этому времени от всего этого мутит:

если бы сегодня, за сутки до моей всенародной премьеры, у кого-нибудь хватило ума ахнуть по Азорским островам, где собрались три этих политсифилитика: Американский, Английский, и тот, который решил нажиться лично: альфонс Испанский,

мы б избежали катастрофы.

Дальше – грехи, грехи, а грешник, он, что ни день, грехи свои усугубляет, я опускаю дату, ибо это интересно только для следствия, а я пестую себя в храме, что-то я не видел здесь ни одного мусора, - за всю мою богатую событиями жизнь – ни одного, стесняются, наверное, что до меня, то мне не стыдно:

 ну, провернули одну аферку, в потому что мне было всё равно тогда, у меня был тяжелые времена, моя…

Марихуана.

Сколько ж невинных мужиков за тебя посажали – столько даже за баб не сидит!

Казалось – изолируй две этих «креатива» один от другого, и воцарится долгожданный мир, но не получится – толпа требует крови, и желательно, не мультимедийной, а дурить её легко – она сама дуриться рада.

Да нет, Моя Любовь – пора играть в нищтячки – город обклеен моими афишами, в середине мой театр, где, как верно выразился вместо Уильяма граф  Ретлинг, все люди в нём – исполнители воли драматурга, и сейчас я пойду бомбить синагогу: римский император ещё не знает того, что знаю я,

слегка охреневший от тех имиджевых несостыковок, коими одариваешь ты, я - мистер НИКТО, и я в любой момент уйду сквозь стену – я игрок другой лиги, и те, кто имеют со мной дело, порой проникаются до такой степени, что болтаешь лишнего – невозможно, в конце концов, не перепутать направления, а пятого конца (света*) вся равно нет, (это они так думают*);

иначе бы очнулись в Раю, где нет безбожных кардиналов: для них котелок гораздо ниже, вон там, взгляни,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Наклони свой тонкий стебель, и подари мне то, о чём прошу – в ответ я гарантирую какоё-нибудь гражданский подвиг, типа, набить хлебала превосходящим силам – это на некоторое время отвлекает от суетности, ложащейся на чело не хужей терновника, в народе – проволоки колючей.

Мою игру знаем только мы с тобой, у остальных она – другая.

И у тех питерских, что только позвонили, и предложили бомбануть ювелирную лавку – предложение для меня нынче немыслимое, однако мысль гложет: а чего? Запонтился?
Рылом бы не вышел, тебе б и не звонили: приятнее, конечно, если б пригласили в Канны, и по другому поводу, но вспоминают тебя те, кому ты вспомнился – пеняй на себя.

Хочется кайф поподробней – бывает и «дичка» ушибает, если замутить с «нифелями», но какая-то на вскид – такая и цена.

Цена одиночества?

Труба!

Есть у меня остров на Волге, а на нём место, называется – «ЦЕНТР».

Сегодня я назову его на языке Сиу, где нет слова «прощай».

Ты знал об этом, Борис?

То есть почти то, что центром называют у тебя, моя любовь: весь кайф в одной точке нашего поднебесного престола, когда Боги раздвигают облака, и говорят тебе:

«Ну, отрок, обращайся».

Я приходил туда на лодке, со своими гончими псами, жрал то, что ловил, сперва – как обычно, но после острога, лук и стрелы, никакой стрельбы и самое главное – там снились сны.

Например про то, что Крым, где помер Антон Палыч – вновь русская провинция.

Читаю Текст - нельзя читать, даже по глазам - напротив – и этому отец Эрнст учил, сидючи на Кубе, той самой, где я катался на горбатых китах, когда участвовал в чемпионатах по правилам –  там не было тебя, не до тебя было там, прости,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Тогда не был нарушен основной закон бойцов, которые рискуют выходить к восьмиугольнику и ломать там себе жизнь – за сраную штуку баксов – когда правил в этой войне «кто круче» не стало, ты мне попалась «боевого» сорта, один узбек подкинул, себе на голову, он не знал, что я выхожу с ним биться, и с самого начала он понял, что всё просрёт – я видел свою мысль и силы во мне было столько, что я мог ушибить слона – бля буду, мама, так что бывает, что и восток срёт под себя, не хужей, чем запад.

Это была ты,

Моя Марихуана

– о тебе уже тысячная глава, но пока я смогу воплотить всё то, чего мы насочиняли в этой комплексной бригаде, где я бессменный бригадир – моими образами я пока что ещё повелеваю, и мой дух повелевает материей моей, ровно, как и наоборот (с той же точностью*).

Труба: погоня, (ПИСК), погоня, (ПИСК), погоня (ПИСК), погоня.

Времена бандитские, делёж территорий, мы с приятелем (бывшим, бывшим, конечно, кинул он меня, падла), уходим от погони по трассе Питер – Москва, за нами – два «Крузера», мы на «девятке», и шансов нет.

Что тогда творилось на питерских авторынках можно назвать двумя словами: апогей беспредела, и мы, как говорится, за что боролись, на то и напоролись: в другой момент бы я сам себе плюнул в рожу, но в ту памятную ночь – с надеждой взирал на каждое КПП, - но там (в жизни больше не было такого), не светилось даже лампочки – возможно, что мы нарисовались на Неве до того, что по дороге эвакуировали всех мусоров – поголовно, но спас, как говорится, его величество случай:

Не помню, на каком километре, особо рьяный «Крузер» впечатывается в колом стоящую, совершенно невидимую во тьме КАМАЗовскую фуру,
и мы доскакиваем до ближайшей заправки – никто до нас и после не заливал бензин в таком темпе, и не взрывал передним приводом шальную гальку, - тогда всё обошлось.

Труба – «дорога смерти», в отличии ото льда через Ладогу – больше полувека тому, хотя, думаю, что для тех, кто гонял «полуторки» под беспрерывной бомбёжкой, это был настоящий адреналин, но скажу тебе, Борис Абрамыч, была ситуация в Саратовском СИЗО № 1 г. Решив пред этим побороться с Государством России – за права человека.

Все ЗЭКи думали, что я забурился туда специально, чтоб книгу написать.

- Специально? Это – правда?

 - Да нет, конечно, что я ёб(ПИСК)нутый, если б меня не заманили, я подался бы в бега, я в ж дизеле чалил, так что я давно про себя знаю: я ене выношу неволи, и если мне дадут реальный срок, я свалю.


- За что дизель?

- За превышение самообороны (беру его за яйца), будучи на офицерских сборах, ухайдокал пару мерзавцев, первый умер от прямого в голову, второй слетел с баржи, и его притёрло плотом, на глазах у всего честно пляжа г. Вольска, в субботу, как щас помню, нам по двадцать три, мы все – в казённых семейных трусах, пьём водку, мешая с тёплой «Изабеллой».

Труба, Борис Абрамыч, добро пожаловать пачить на шконаре, ты ведь тоже бывал за решёткой, но теперь мы с тобой – в самой ху(ПИСК)евой тюряге МИРа ( я отпускаю ему яйца, взамен на инвестиции, но мыслью про бабки я присылаю ему виртуально, он же жадный, гад).

Это был тот самый случай, когда я тобой,

Моя Любовь,

ни разу не злоупотребил, да ещё один: это знаменитый грейдер от Элисты до посёлка Комсомольский, Калмыкия – Дагестан.

Это было до известной войны, но тогда не лучше было, ибо война была, только «неизвестная», 93 год, знаменитое время, когда родилась моя реинкарнированная бабка, и была произведена на свет BMV 735 ПО КЛИЧКЕ «Зигфрид», на которой я с ней, спустя семнадцать лет, ты представляешь, рассекал, как она отдавалась во—он на том сидении, вернулась как-то к мужу (её в тринадцать лет отдали в сексуальное рабство), мне, прикинь, заявляет – будешь моим любовником? Да так может сказать только девчонка, которую выгнали из школы за демонстративное бля(ПИСК)дство.

Ах, да, про то, как я гнал в том году, когда она – (вон гляди, рождается), гоночного, ворованного «Мёрина», к тому же с кляксой вместо государственной печати фальшивого техпаспорта, и пару раз застрахованного, мятежному полковнику Мамедову, торгующего маком, прямо в Гянджи, то есть – на линию фронта.

При выезде из Элисты уже наблюдалась рота снайперов, - оказывается,  похищенный прямо с рыбалки какой-то волгоградский мусор пригнал сюда всё своё подразделение, чтоб отомстить за себя, и теперь его «джи ай» предстояло проморозить яйца в ноябрьских холмах, так сказать, для проформы, дальше они не сунулись – по грейдеру идёт граница с Чечней, и мстить за начальство здесь бесполезно – другие правила.

На КП мне дали здоровенного калмыка с крохотной женой, говорят, главный мусор в Комсомольском, но не тут-то было:

Вёрст через двадцать со стороны, контролируемой этим маленьким и гордым народом, отделяются две белых «восьмерки», у которых изо всёх стёкол торчат стволы, и быстро приближаются ко мне: опять 
спас Ангел – передняя машина воткнулась в солончак, вторая догонять не стала: моджахеды обломались.

Однако все дальнейшие свидания с дагестанской таможней заканчивались решительным и жёстким по напору грабежом, с одной единственной формулировкой:

- Не нравится – сворачивай в Чечню, там тебе быстро объяснят, что такое твоя Россия, и кто ты, русский, есть такой, а моему спутнику, юному азербайджанцу, на одном КП ГАИ уже собирались отрубать палец вместе с фамильной печаткой, слышь Борис Абрамыч? Они твои друзья, все эти черно(ПИСК)жопые, да?
Я интересно рассказываю?

- О да!

(Ещё бы он сказал нет, я только что его напугал до смерти, и он, как всякий еврей, думает, что если я когда-нибудь усну, то не проснусь уж больше никогда, но вся беда в том, дорогой Борис Абрамыч, что чем дольше я рулю этой станцией с непонятным названием, тем больше возрождаюсь, б(ПИСК)ля, как птица Феникс).

- В конце концов, мне этот произвол надоедает, и я решаю таки мчать через Чечню, и сразу попадаю к моджахедам, тут пара дней задержки, с обилием твоим,

Моя Любовь,

Моя Марихуана

 - язык-то мы общий нашли моментально, да только за всеми нашими перекурами парнишку моего, азербайджанца, уже продают в ближайшее рабство, так что приходится остаться ещё на пару дней, пока его мне не возвращают – совершенно седым, и я, упакованный теми, кто меня вначале собирался грабить, везу его на свадьбу – в Баку, где, у власти нынче Гейдар какой-то там Алиев (ныне покойный), идёт война с каким-то мятежным полковником Мамедовым за маковые поля: увидев первого погранца одной 
с ним крови, парнишка рыдает, и я его прекрасно понимаю, первая, вторая и многие последующие брачные ночи – насмарку, что до меня, так мы с этим самым мятежным полковником, на линии фронта, под взрывами снарядов, двинулись таким маком, за который в великом фильме дружищи Квентина, Ленс просил пятихатку за грамм, даже круче, потому что они напихали «пейота по машинам», причем, кололи нас две медсестёрочки, приобредших причендалы в специальном магазине (а может быть, и нет).

- Отсосали? - осведомляется Борис, он бывает в ударе.

- О, да, говорю ему я – и с тоской смотрю на календарь, с которого как-то уж очень явно подмигивает та, с которой ты мне не нужна,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,
А потом уж и вовсе, предварительно спросив своим потрясающим по смене тембров голосом, (поверь, Борис, я в этом разбираюсь, стаю ГОНчих держал, а ГОН по поздней осени башуристых собак, круче любой рок оперы):

- Ты не обидишься, если я тут ёб(ПИСК)нусь?

И началось.


Какое всё же это чудо, тело человеческое. Особенно женское.

(Сказал я своей тени после хаджа с посещением Ковечга Завета, поцеловав трижды пояс Богородицы, и отстояв стотысячную очередь в Храм святого старца Серафима Саровского в мороз лютый).

- Так что с Мамедовым?

- Кинул ему тачку и лечу на самолёте – дважды Ангел не хранит, когда его бледнолицый подопечный два раза наступает на одни и те же грабли. 

- А что тачка?

«Мерин» сто сороковой с распиленными горшками на 7.2.

- Вернули бабки?

- Да, пришлось, хоть отдавать бабло собрался весь азерботский бомонд в моём родном Саратове.

А я наган повесил на пояс, прикинь?
Валюта была стрёмная, дали мелкими купюрами, рассовал я их в мешки, и по(ПИСК)дил.

Борис Абрамыч, я тебя не утомил?

Тут недавно один академик «в законе» сказал:
 На твоё шоу денег никто не даёт, потому что у тебя дурная репутация, и каждый знает, что бандит и сын пьяницы.

Это он про тебя, Папа, где, ты – орал я недавно, качаясь единственным пассажиром в купе, потому что ты на пару дней оставила меня,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

я изменил тебе с той с которой ты мне не нужна, и ты не прощаешь измены.

Звонит кореш, которого я ночью увёл как-то на кабана, от дома того самого священника, где бывали черти, и дом сгорел, когда я подумал о нём – туда, где всегда чужое время ложится на моё  пространство, мы пошли с тем, кто сейчас звал на охоту, он тобой насладился, а я нет, он собирался стрелять в вожака стада кабанов голов в двести, которое шло ночью прямо через деревню и вышло на нас, но я остановил его, он звонил сейчас, это был ещё один несостоявшийся выстрел, вполне тянущий на последний (ночь, Луна), и сказал – там гомеопатию гоняют стаканами, и если он сказал – первый сорт, значит – круче некуда, потому-то парень этот ровно десять лет созерцал ЗЭКов, а потом не смог.

Труба, Борис.

Тарковский сказал, когда он на съёмках «Жертвоприношения»  зазря спалил дом – тот горел, как дом священника: 

«утопите эту камеру, она предательница, как исландцы топили неверных жён, что вы все заулыбались? Боитесь, что мир останется без своей прекрасной половины?»

Ты мне никогда не изменишь,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Ты заслоняешь своим лоном поля, которое трамбуют бронетранспортёрами, и ты все краше и краше.

Моя Любовь!

Это я вас познакомил с той, с которой ты мне не нужна, и получилась некая жанровая стилизация – как возбуждающая комбинация, не так давно пришедшая из Европы, «отыметую» Быком:

небесно - голубые джинсы на бедре, и зафиксированная полоска нижнего белья, и хочется Азию, ту, что покорил Великий Александр (Двурогий*).

Как любил слёзы юных жён, Слегка на дне темнейшем ока,

А потом у корня, и на краю ресниц,

Росой серебряной.

Серебряным ручьём в долине Роз:

это строки  из пьесы Марины Ивановны Цветаевой под названием «Фортуна», я сыграл герцога Армана Луи Бирона Гонто Лозэна тысячу и один раз, бывало так, что «чепчики летали», особенно в Киеве, на гастролях (хохлухи любят мелодраму, а когда я провалился в оркестровую яму, и едва не сломал себе шею, так  завалили цветами, лежал в номере гостиницы «Москва», как счастливый покойник,

и каждый раз до моего утлого мозга и отмороженного сердца хоть что-то, но все ж  таки, и доходило.
Один раз я сыграл этот спектакль в одиночной камере, в ИВС Лысогорского району, правда мне грозил хоть и не «вышак», но всё равно – прилично, и предстояло рискнуть, взять потерпевшую в залог, порубать мусоров (три месяца тренеровался), а могут пристрелить, и всё равно – пристрелят.

Труба:

Образы мои, как образа, Господи, прости.

Я свои создал, и растворю, но рано – идёт первая половина драки с тенью, и выглядит она – неуязвимой:

я заглядываю в себя, прихожу в ужас от грехов содеянных, но не грехи это – хе(ПИСК)рня, ибо варвары грабят Вавилон,

Борис, смотри в иллюминатор, тот, что рядом с бомбовым отсеком:
Твои друзья евреи растащили всё, к чему Александр не смел прикоснуться: сады Семирамиды?

Их нет. 

Чувствую – какой-то раунд – не помню, и не покажет никто:

Вылетел в трубу, сначала приземлился на яву, в дизбате, и дышит в пупок туркмен советский, головёшка долбанная, но я – отбываю, а он охраняет, и если он от страха нажмёт своим ни разу немытым пальцем
на холодный металл, то мы оба отправимся – он в отпуск, а я – отвечать за базар,

потом круче прежнего: «остров Любви», в который раз – всё тот же:

мне тринадцать, но своей первой любви вру, что четырнадцать (она поступает в мединститут, но я её покорил знаниями о природе, загаром, и космополитизмом), и если бы не этот грёбаный
социализм, я б давно уже знал: куда пихать и что, а так приходится играть «на интуицию», но главное, что это случилось на суше, омываемой со всех сторон водой: я выезжал к любимой на водных лыжах (правда, единожды, изрядно схваченный, но всё ж родной отец дал «амуру»задний ход, и чудом не срубил колено) и задницу, в стогах, кусали комары;

и задарили мне тогда винил с песнями Энгельберта, а спустя почти тридцать лет я запускаю руку в музыкальные анналы там, куда я никогда не вернусь, я забираю CD со всем его репертуаром у той, с которой ты мне не нужна,

Моя Любовь.

Моя марихуана.   

Технический прогресс! Однако настоящие знатоки склоняются к винилу. Почему? Наверно, чувства были ярче, хоть и не было тебя,

Моя Любовь.

 Не надо было строить себе стены – дабы отгородится от того, что Сиддхарх назвал сплошным страданием, иначе ни к чему было бы земной Путь делить на четыре участка, последний из которых называется: «средство исцеления».

На хрена исцеляться, если вокруг царит столь безоблачное счастье – вечно бороться со злом, и в этом немыслимом процессе вконец озвереть?

Это все – гравитация, Борис. Мы торчим в межгалактическом районе, где миллиарды звёзд обитаемы Богами (если верить Данте, хоть само путешествие по звёздам – в третьей части «Божественной Комедии», так и не было опубликовано при жизни Алигьери, а вот, взгляни, Юпитер – он есть в «дантевском Раю», вот только недавно, то есть во времена, которые ещё не наступили, стало известно, что в пределах Млечного Пути есть только одна планета, равная по силе гравитации Юпитеру)

И мы с тобой, Борис Абрамыч, обладаем уникальной гравитацией.

Нас принесло на станцию «МИР», где все окна – под номерами, челноком под названием «Одиссей», по невесомости летает центр и подаёт лучшую музыку, мы держим себя в этом мире в тех рамках, что подразумевает основной закон, и бывают в нём забавные моменты, предшествует которым свидание с тобой,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Например, явление Героя, пребывающего всё в том же царстве – Аида.

Ибо:      

  Настал тот день, когда Одиссей (*) загрустил  гостях у царя мёртвых - Аида, и задался тем вопросом, которым, по старой византийской привычке, принято было мучиться.

   Мы открыли бутылку с грибами и банку с самогоном, и после таковой, чисто охотничьей комбинации, прозрели до нельзя, ибо заговорили с хозяином этого красного от огня и крови подвала об искусстве.

   В личной беседе Аид сказал нам, что юношеские грезы привели его как-то в загадочный интеллектуальный туннель, в конце которого пребывал некий Председатель, шевеливший свои тонкие, синие губы в гримасе, и говорящие забавный текст:

   - Искусство - искус.

- А кто он – этот самый Председатель. Он что же – круче тебя, Аид? Или круче той сестрёнки, имя которой – смерть, мы ж её, как ты видел, на части порвали, и к ногам твоим уложили – вон она, поползла прочь, умывая твои мраморные полы какой-то сине-зелёной жижей, - такая же кровь у Посейдона, уж не маманя ли она ему?!

Труба, Борис.

День афериста, пятнадцатое число, вовсю идёт подготовка к моему светопредставлению под названием «ШОУ ГОН», «Макдональдс» на Смоленке, явился Ангел с глазами ребёнка, и я покупаю все его круглые значки, как разноцветные планеты, в пользу сирот и наркоманов, все, кроме одного:

«Возлюби врага своего».

Я долго пялюсь на эту заповедь, ставшую последней, но не решаюсь пойти против самого себя: я не могу любить своего врага, ибо я готов его убить, и гирлянда перекочёвывает ко мне без последнего приюта, и кажется игра не сыграна, я ухожу, потом возвращаюсь – ангела нет, а заповедь осталась.

Труба с препятствиями, где я различаю в собственной тени своё охреневшее обличье, вернее, его трепетныё овал, Стокгольм девяностых – и те, кому за шестьдесят, светятся воспоминаниями о былой свободе, при мысли о том, что когда-то с ними было, но  потом ничего – а я взираю на будущее с верой победить зло, раз уж приходится его порой творить;

ныряю в католическую синагогу: это самое сновидение, которое хотелось бы видеть каждый Божий день:

я - у пульта, ибо не кафедра это  - театр, вдоль стола сидят знаменитые на всю Евразию евреи, и вот-вот должны выдать мне капусту, они мандражируют, я же совершенно лишён этого собачьего страха, когда задним числом понимаешь, что здесь такое место - судорога выдаётся, как путёвка в будущее наше.

Театр начинает трясти и раскачивать, и я выдаю им, стараясь, как можно культурнее: ваше чувство страха эквивалентно этим легким подземным толчкам, да вы не бойтесь, они у нас постоянно, я здесь с самого начала сижу, да что там - я их устраиваю, но я ныряю в другое пространство, и оно меня поглощает с потрохами:

 ТРУБА, 
Всё в этом мире падает, Борис Абрамыч. Это объясняет кривую орбиту Меркурия, и Ньютон не смог это объяснить.

Да просто есть рядом с нами объекты с такой плотностью и массой, что они способны превратить Вселенную в рваное дерьмо, но чсто-то им мешает

Некто Карлос Фрэнк открыл то, чего не может быть.

Звезду, которую мы не видим, заставляет двигаться так называемая «сверхмассивная чёрная дыра». Вон, кстати, взгляни в иллюминатор, она, вселенская вагина, рвёт звезду в клочья, заряжается, как может, - модель возрождения.

Горизонт событий. Точка «невозврата», б(ПИСК)ля, возврата,  б(ПИСК)ля, разврата. 

У нас с тобой Борис, нет никакой универсальной формулы, чтобы понять гравитацию внутри Чёрной Дыры, (назовём её Богиней Квали), тем более в «сверхмассивной». Может, уравнение Шрёдингера?

Вижу, Борис Абрамыч кривеет. Он не думал, что я такой, б(ПИСК)ля, башковитый.

- Славь Отца  Серафима Саровского, Борис Абрамыч. Хоть ты, б(ПИСК)ля, и иудей.
Я вот - славлю Отца Серафима, и радуюсь. Тебе такое даже представить трудно, Борис ты мой Абрамыч. Ты представитель народа, который за клочок чужой земли чморит несчастных палестинцев, яссер иху мать.

Ты бы никогда не выстоял очередь к Ковчегу Завета, потому что ты бы купил мэра этого несчастного и Великого места – Монастыря в Дивеево.

Ты хоть знаешь, отчего князь Владимир отправил ваших ходоков? Потому что у вас нет земли.

- У нас с тобой её нет, послышался голос. -  Мы на орбите.

Ничего, Борис, рек я, глядя вниз.

Тогда они сочли моё поведение слишком вызывающим, теперь так в самый раз.

Сказал я, и нажал на ядерную кнопку Святой Любви к Тебе.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.


Сейчас я покажу тебе ката, дорогой Борис, гдё жесткое советское каратэ перетекает в ваше жидовское – вечное ни то ни сё. Ты будешь выдавать паёк, иди мне пытать тебя электричеством? Его и так нету ни ху(ПИСК)я.

Гляди в иллюминатор: та, с которой ты мне не нужна,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

шарит в «сети» столь же легко, как в моём «пламенном моторе», она там виртуально уестествляет женщин от имени героя, ей же придуманного. Представляешь, какое упражнение для мозга?

Труба, Борис. Труба.

Отец Эрнст ведёт меня по переходу Рейхстага (Стокгольм), мы молчим, но понимаем друг друга с полуслова, он выводит меня на террасу, там тусняк, белозубый негритос в белом смокинге подносит поднос с бокалом шампанского, я выношу его той, с которой ты мне не нужна (Фортуна);

  мы выпархиваем с неё на зеленое поле (Белый Дом), тут она говорит: я помолвлена, ну ни хрена, теперь я в состоянии менять свою участь:  сразу засекаю этот момент: я дарю это её  клише - белой Чайке синих небес (Стюардесса в Рио, которая могла догадываться, но не могла знать), что б отвести черный вариант судьбы (трефа);

и Фортуна сказала бы мне: я согласна, а лучше - я только твоя (онли ю).

Проделываем этот финт над её, Фортуны, слепым (якобы) колесом, и чувствуем, что все померли: любовь наша, ты ж нас убиваешь, убиваешь, убиваешь, потому что мы уже всю заездку (вахту) лежим под кондиционером, рация раскалилась, ко всем нам обращаются люди - помбуры, стропали, а все зовут меня одинаково - я значит они все - это я сам, я бреду по пустыне, потому что ЗИЛ мой на(ПИСК)нулся и накрылся, и думал - звали же маненьким в балет, и чего я маненьким… не пошёл туда?

У меня за спиной наплечный мешок с тобой,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,
свежевысушенной и наглухо пробитой, и я - потенциальная мишень для любого, кто " в законе" в самом государственном смысле этого слова.

Ты такая, что можно забыть поссать – и не обоссаться – заметишь налетевшее горе по лопнутому пузырю – тоже и у рыб, волжский деликатес называется, когда тебе его уже зажарят те, кто все, как один, с какими-то изъянами, старцы косят траву,

Распускаю Ангелов на чистые звуки: быстро сочиняем музычку в уже давно знакомом стиле (другого быть не может*): психбольницы для «Ноль Ноль Седьмых».

Помогает.

Так что придётся мыслями вернуться в те года, когда в трубе пребывала о ты.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Труба.

Столица.

Всемирное мероприятие.

Тут столицу перекрыли мусора на фестиваль «молодёжи и студентов», и я, вместо рукописей, волоку через ней два кожаных чемодана, которые, ежели просветить, применяя режиссёрский приём «страха и ненависти, в Лас-Вегасе» творящиеся, то всё равно не видно ни хрена: там те водолазные костюмы, что отражают рентгеновские лучи, и в которых мы ловили раков, что на Волге, что на Эмбе: там ты, моя любовь, в таком количестве, что вся братия на Васильевском (я через Москву – проездом), устроит мне прогулку по Финскому заливу, возможную лишь при социализме, ну а пока, посетив все скандинавские гастроли, на которых только и любили – лишь тебя,

Моя Марихуана,

мы выходим с только что откинувшимся корешом из гостиницы, и собачки нас причуяли, бредём от судьбы, а она, в виде мусорского наряда, нас неумолимо настигает: тут, прямо перед Васильевским (но не Островом, а Спуском*), проезжает вишнёвый «Кадиллак» (кабриолет), и я бросаюсь ему на капот ещё ловчей, чем Председатель:

   Он остновливает, мчит на ленинградский вокзал, и я, ради такого случая, сыплю тебя – по самые фетровые поля – ему в сомбреро, ковбой орёт на всё СССР «ЕС!!!», и уносится к Сокольникам, должно быть, с целью немедленно пыхнуть, мы же, выдохнув на пару, тащимся за билетами на Ленинград: в зале никого (фестиваль же, никого не впускают, а выпускают – как после всеобщей амнистии),

тут подваливает стадо половозрелых, молча выталкивают нас от кассы, отовариваются, отваливают: мы рыдаем от злости, ибо любая заваруха чревата обыском.

Сдаём чемоданы в камеру хранения, пацанов не находим, но номер забываем: обливаясь всякими потами (холодными, горячими, любовными – в воспоминаниях о тебе, запертой в этом прилюдном морге*),

привлекаем внимание новых мусоров, на этот раз, «вокзальных», но ни хрена,

Любовь Моя.
Моя Марихуана

В тот раз всё обошлось.

Ибо в Северной Столице молилась за меня та, что будет со мной всегда.

Пауза.

Если посмотреть в трубу «Кондуктор» отечественной стали, марки не помню, и попасть прямо в Кремль, - то там стоит обладатель седьмого дана по Дзю-До, и срёт в погоны самому главному ихнему военному начальнику – это происходит как раз в ночь с 17 на 18 марта – здесь Хусейн, там – эта заморская гарпия с этим белеющим дёнь ото дня своим знаменитым советником под названием «Коля»,  не забудь предсказания южных, центральных и северных индейцев – их индейцами назвали по ошибке, перепутав с индийцами, и всё испанцы, которых теперь, ясный х(ПИСК)уй, купим, продадим и снова купим;

О чём я?!

А, да. Стоит мастер по Дзю-До, смотрит ан ОРТ ровно в час десять моё леденящее душу видео, я там исполняю песенку Ивана Семёновича, вечного спутника во всех его запоях Михаило Васильевича, ректора, так сказать, МГУ, который, целуя его в губы без всяких признаков пидерастии, просто любил его, как Великий талант (чёрная книжица, так сказать*);

то есть его поэму «Символ веры Ванюшки Данилыча», на музыку Рихарда, любимого композитора Людвига второго «Баварского», которого утопил собственный уролог, где припев я сам придумал: «Бля буду, мама, бля буду, папа»,

И потом ещё – немного из Рерьярда – примерно то, что проскрипел стальной питон в пустыне Жанажол:

«Бандерлоги!»

Ты можешь представить себе, Борис Абармыч, состояние ожидания абсолютного счастья? Сколько тебе надо для этого бобла?

Помнится, в тот день я был абсолютно счастлив, покормил в Люблино своего Крысиного Короля сырыми голландскими креветками, сел в метро, и вчитался в книгу «чернокнижия» Баркова – припев сразу лёг на Вагнера, да тут ещё и Иван, как уже упоминалось, Семёнович, здравствуйте, Иван Семенович, нынче у нас вечер экстремальной поэзии, Каретный ряд три, сад «Эрмитаж», на день города, будут поэты, а потом – дуэли;

 – да ещё знаменитый проповедник осьмнадцатого веку Данилыч Несравненный, которого вся Святая Русь сходилась послушать – в кабаках («пристрюня афедрон её ошмарит он», и т. д.)   

И вот, спустя годы запретов и издевательств, гонений и лишений –

она в эфире, да ещё в день начала Новой Войны.

Мастер Дзю-До собирает астрологов, и едва не матерится – пост.

- Ведите его сюда! – орёт, это ж та самая фишка, на которую мы поймаем олигархов, он же нефть добывал, да ещё с кинжалом, да в чёрном поясе, старшего капитана сюда.

- Может, майора?

- Ну да.

Является майор – в образе той, с которой ты мне была не нужна.

Моя любовь.

Моя марихуана.
 
Однако между сочинением этого произведения, у которого есть ещё одно название «Было – не было», проданное редактору за двести баксов, минус пятнашка штук за клип о «Данилыче несравненном» ставшего ныне, когда мы все торчим, как сливы в жопе, отчасти хрестоматийным, и тем моментом, и тем временем, когда оно состоялось во всенародном эфире, и случилась страшная сказка:

тот самый Крысиный Король, которого я столь метким выстрелом свалил тогда с сортирной трубы, из стандартного воздушного пистолета – прямо в ухо, вновь материализовался, и мстит мне из-за океана, однако я уже в черном плаще с красным подбоем, друг мой Борис, я перехожу Реку, и захожу в Синий Лес:

Прячься, (ПИСК)дарас (это я Крысиному Королю). Следующий выстрел будет опять за мной.

Я тут подчистил перья – и белое, и чёрное, поэтому на шахматном поле становлюсь практически невидим, твоё время кончилось, моё настало.

А вдвоём нам в этом времени тесно.

Борис Абрамыч! А ведь Крысиный Король – это ты.


Но раунд так заканчивать нельзя – а то сожрётся жизненная сила, а по сему:

Труба «кондуктор».

Я пролетаю с завязочками на шее – на мне чёрный плащ, так сказать, из предыдущего спектакля, а потому не мой, а казённый:

за всю историю отечественных театров никто не прыгал из-под колосняков по дохлому тросу, которого из областного цирка выдали в порядке «культурного обмена», лечу, как птица, в полной тьме – на руке петля, петля – на ролике, надо свалиться с шестнадцатиметровой высоты,  да так, чтобы плащ развивался, и бросится в объятья к  польской княгине Чарторийской, подхватить её на руки, и произнести четверостишье Цветаевой:

«Тысячу вёрст в галоп
Вскачь, на огонь в оконце.
Думал, умру».

В один такой момент завязки плаща за что-то зацепились, и если б бантик мой не развязался, то отлетела бы башка, то есть произошло бы то, что играется в конце «Фортуны» (мы сыграли премьеру в восемьдесят девятом, спустя семьдесят лет после всего этого блестящего цикла Марины Ивановны под названием «Романтика», до нас в театре Вахтангова игралось «Три возраста Казановы», после нас Виктюк на Таганке поставил «Федру»):

«За нашу встречу, доктор Гильотен!»   

Любой из ночных прыжков с минимальной высоты по сравнению с таким полётом – чистый отдых, потому что там за спиной – парашют, внизу, хоть далеко, но мягкая, гостеприимная земля, а здесь – голая сцена из дубовых досок, и долететь – ровно столько, что потом братья – монтировщики подмели за тобой говно, а после визита в театр краснорожих анатомов, твой красивый труп выставили бы в фойе, на радость обманутым чувихам. (Этот прыжок из под купола цирка – голой жопой на кол, я посвящаю тебе, прекрасная Изабель, но яйца прощупывать ходили в другой раз, когда прошёл слух, что мне их отстрелили, - прямо на сцене войны, в гостях у той же королевы Изабеллы Чарторийской, только не на входе, а на выходе.

Там ещё была сцена изнасилованная, и я выиграл тогда много всяких огненных вод у различных цехов, в том числе и бутафорского: никто не верил, что сцена напрочь убивает даже мысли об эрекции, при таком количестве зрителей мысли пребывают неизвестно где, и мало кто на самом деле изучал по настоящему этот актёрский феномен: о чём ты думаешь, когда произносишь слова, написанные каким-либо извращенцем, не будем уточнять, не будем.   

Срываю трубку связи.

Алло, Божественная паскуда! Где же ты? Я – твой давний поклонник, и только я знаю, на что ты способна, поскольку  вся твоя деревня не в состоянии распознать всей глубины твоего таланта, то у тебя остаётся единственный собеседник – это я, а под твоим знаком, отдающим рынком, потому как там стоят все наши иллюзорные весы, можно лишь приторговывать любовью.

Но мне недавно удалось тебя развеселись по настоящему, потому что я сыграл тебя же, в том варианте, что я растрЁс Бориса, и Боря отвалил бобла – не зря мы с ним в одном экипаже этого изменчивого «МИРа», правда, Боря?

Труба –

так и знал, ночной прыжок, но малость неудачный: инструктор мстит за тётку, бьёт по ногам: лечу кувырком, стропа наматывается на правую ногу, парашют (белый круглый купол на фоне тёмно-синего неба, как траур по чистой любви, успеваю подумать я),

Раскрывается, вот он, наш Вселенский купол, поридуманный Великим Леонардо: последний рывок, дёрг!

Провал, и уже перед самой землей я возвращаю сознание обратно (спасают инстинкты) – основной раскрыт, запасной полощет, но Боги взирают на нас благосклонно: меня, основной, и запасной, и я приземляюсь хоть и на руки, но на склоне оврага, весенний снег, лечу, как говорят старые гончатники, «по брызгам».   

Мениск оторван, так же, как и башка того инструктора, он, выпихивая меня из «кукурузинка», думал, что здесь бригада курсантов, а тут – инструктора по «рукопашке».

Труба: Председатель:

Этот, в красных трусах с лампасами, озирается, задом пятиться – ему хочется воспоминаний, ну, дадим ему:

«ОГИ», Потаповский 12, кабак, напоминающий старое итальянское кино, я вспоминаю его, как чистой воды адскую боль, от которой давно уже пора ловить кайф, иначе это не кончится никогда, теперь в воспоминаниях – насыщенная краска породистого слайда, как русское фото шестидесятых – где-то в русском Крыму, нигде, так за державу не обидно, как в актёрском Мисхоре.

Благословенно это место.

Будь проклято это место.

Я даю себе слово никогда больше не появляться здесь, но на лету ловлю его обратно:

никогда не говори ничего,

а тем более – не давай самому себе слов, ведь всё равно сработает универсальная формула, написанная кровью девственниц на котлах для Элеменщиков:

«Если очень хотца, то можно».

Обрываю свою песнь на полуноте, где все слова – напополам, и ты не знаешь, что есть на самом деле судьба твоя, а пуще прежнего – ни с кем не быть, «поищите других фраеров», и если из всей этой свистопляски постоянно не изображать творческий процесс, то можно сушить ласты – они тебе не пригодятся, с любовным дайвингом покончено – щемите–с в собственную харю-с.

В натуре, если уж всё начинать сначала, то непременно – на небесах. «Не сейчас», - сказал черный гладиатор гладиатору белому, но артисты, как всегда – всё опошлили в последующих интервью.

Но вот ситуация, на которой Беккет отдыхает со всей своей драматургией: я заезжаю к Редактору, который надиктовывает свой первый роман Поэту, и в какой-то момент, после того, как мы с редактором вдохнули тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

и выдохнули на поэта, дабы он под кумаром приторчал, и тут же сочинил:

Она ушла.
Она меня убила,
Специально ведь на подоконнике трусы свои французские забыла,

А другой поэт, Юра, бородатый питерский еврей, злой и настоящий, сказал ещё короче:

«И с кем-то она».

Однако я,  костюме Бэтмэна (про который Джек сказал: «Шикарные шмотки», однако ж это уже мои, а не казённые), спускаюсь на тросе с вертака, палю из автомата (это не в России, а потому за такие театрализованные выходки мне дадут со скидкой на моё европейское турне, и белый пароход, и лакей японец, б(ПИСК)ля буду, мама, а потом, как во сне – разговоры, разговоры, групповой секс),

и я, как всегда, горю синим пламенем.

Горю на кресте.

Да тачка моя нашлась, на трёх кавказских войнах побывавшая, и чего в ней только не возили, и каких только черножопых за нами тогда не гонялось, и, скоро меня, похоже, запрут, и я, наконец, успокоюсь – в таком положении можно только на всё плюнуть, и ждать.

Потому что и здесь, ты рано или поздно появишься ты.

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Это было давно: и это произвело громадное впечатление на ту, с которой я буду всегда,

Моя Любовь.

Моя марихуана.

Я был в прекрасной форме, и самоуверенность меня сломала: вот сшибают жигулёвской «копейкой», лечу, выходят, добивают: сегодня утром первого апреля, в Ираке спецназ освободил девятнадцатилетнюю девушку по имени Джессика (телекомментатор в прямом эфире из Кувейте даже назвал её фамилию: Ландж, и сразу представилось расстроенное лицо Миши Барышникова – великого танцора современности);

а та, что будет со мной всегда, упрекнула наутро, усевшись на чело: сегодня двадцать лет со дня нашего знакомства, а ты даже открытки не прислал.

Неправда: познакомились мы гораздо раньше, просто я в первый раз попал в разряд мученика, и получил соответствующий ореол: «я вообще не думала, что упал тогда ты, я думал, что с тобой такого произойти не может».

Вот убей меня, бабы с чисто «человiчий» позиции   необъяснимы.

Правда, Борис Абрамыч? Летаю по станции – исчез.
Но успокаиваюсь – такого быть не может, он ещё не Мастер Уесиба, чтоб телепортироваться вот так, без моего разрешения, историю-то сочиняю я, не будет меня, не будет истории, и про твой, Борис Абрамыч, суперпроцесс с Абрамовичем, узнали бы из сухих сводок новостей, а здесь – мы все в сугубо концептуальном

КОНТЕКСТЕ.

Хорошо, откинем двадцать лет: приходим с приятелем по команде в училище «МВД» (весь этот контакт был тогда запрещён, и за такие дела давали жёсткий срок – все процессы в этом сраном городишке были показательными, мы были в подполье, бились в теплицах,  тебя не было,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

 Была водяра. Из-за которой – предательства и убийства,

У КПП в училище МВД г. Саратова встречаю Славку – он у нас в тяжёлом весе – у него тоже нос на бок. Подходим к Плохишу (сенсей, он же – учитель*), тот оборачивается и приходит в ужас – команда осталась без тяжа – он, и полутяжа – я, все контужены.

- Кто ж это вас, чемпионы?!

Тут мы и лепим хором: зашли в тёмную комнату, спотыкаемся и табуретку, и так – восемь раз.

Я своего соседа по команде спрашиваю: чего так? Повеликодушничал. И чемпионов (ПИСК)здят, дорогие мои девочки. Так что, никаких «средневековых эффектов», - отныне, первым, сразу, и насмерть, как только прочувствовал намерение.  Она со мной осталась и родила мне сына. Больше я в нокаут не ходил. (Устаревшая информация*).

Сын спрашивает – ходил в нокаут? Я ему – сплюнь, и не ходи. Я ходил единожды, и с тех пор – не расслаблялся. (Здесь промолчу, хоть и до слёз обидно, досадно, «но – ладно»).

А вот, то, чего раньше не было и в помине:  летчика (его зовут Хулио Валериевич*) вновь проглючило на экспозицию.

И ещё, детка, пара слов, пред тем, как нам тут дематериализоваться, и вновь начать своё творчество, на грани «фола»:

Кайф тут у вас – ничего, но слишком уж буржуазный.

Вы все думаете, что под кайфом можно только кайфовать.

- А что же ещё можно делать вод кайфом? – изумилась она, моя шоколадная леди.

- Биться с тенью. Хороший кайф, это когда ты въезжаешь в город, и определяешь его качество не по цене на проституток, а когда – мусора уже отстали, и ты ищешь место для парковки, и ты ему говоришь: вернись и радуйся, а он ещё даже не обулся.

- Да кто это – ОН?!

- Я зову его Председатель, у него ж там не ноги, а копыта. Да чего ты удивляешься, Николай Свет Васильевич изрёк: чего искать чёрта, когда он у тебя за спиной.   

Согласитесь, если есть тот, кого тебе никогда не победить, с тобою рядом, и порой катается с тобой в самой крутой тачке, которую только можно себе представить, то лучше поддерживать с ним  отношения.

- Какие?

- Нормальные. Ибо бороться с этим явлением, девушка, всё равно, что продержать на небосводе Солнце, и ни разу не увидеть Луны – всё погибнет.

- Без чего? – орёт она и мне приходится подправить ей кляп.

Без драматургии, детка. Взгляни  наверх – сердце на небе – это Звезда, задник с облаками - небеса, а главное – что происходит на сцене, которую покорял Великий Фрэнк Синатра.

А вот и пиеска:


Есть мнение, что для того, чтобы заглянуть в душу рядом стоящему человеку, надо долго таращить глаза, в результате кто-то один падает, или вы, или человек, который звучит гордо. Побеждает тот, кто сильнее. Тот, кто остается стоять, молчит. Хранит свой тайны.
В с е м.
А нам непременно надо узнать эти тайны. Весь архив! Для этого нужны немногочисленные и недорогие условия:
Первое: нужен я сам.
Галантно раскланивается.
Второе: нужна ночь. Потом объясню зачем.
Третье: необходима Луна
Оглядывается наверх. Появляется Луна
Ага, мерси. Всю жизнь пытался избавить свой лексикон от этого идиотского словечка «Ага». Вот опять: «Ага». Ага. Луна засветила. И звездное небо над нами. Нравственных законов нам пока на хрен не нужно, о нравах - ниже.
И четвертое! Нужен город. Из двух видов евреев, степного и горного, мы все-таки выбираем третьего - городского. Он нам, скажем так, милее, и больше подходит.
Ну и пятое...
Оживленно потирает ладони.
Нужен конфликт! Куда ж мы без него? Кто нынче не конфликтует, тот не пьет шампанское. Поскольку нас здесь ограниченное число - только свои, то назовем этот конфликт внутренним.
Подмигивает всем.
Я надеюсь извлечь из этого бывшего просоветского сочетания сверхновый смысл. Он родится, как сверхновая звезда. 
.


РАУНД ШЕСТОЙ


_____________

У нас с Борисом, как том морском многосерийном триллере «Корабль любви»:

Я спрашиваю повара: вам что-нибудь известно про человека, рубящего фрукты саблей, и всё в воздухе?

И какой-то тиран лапает трансвестита, а то и транссексуала, оказывается, это и вовсе мафиози, и мы чумимся, что называется, по полной:

Мы уже давно не знаем, на дне какого океана лежим, скорее всего: это океан на Юпитере, где поют души китов, которых когда-то мы убили на Земле, и мы долго вычислили тот звук, что даёт понять о любви, и по небу пробегают красные молнии;

Ловлю китов: а там, ТА-ТУ, да ещё на английском языке.

Мы с Борис Абрамычем бились, как тут всем этим миром залезть на вершину хит-парада, а упали со всей нашей казацкой теологией на дно, сошли с орбиты, и ждём, когда же МИР о нас вспомнит, но вспомнят нас потомки, и гораздо позже – уже после того, как этот МИР, возможно, и воскреснет, но сначала ему предстоит основательная встряска.

Х(ПИСК)й войне! Это классно. Всё было бы хорошо, если б не прихватил вас, дорогие девчушки, Юля со Светой, а то и наоборот, крысиный король в Синем лесу. А я, отец Егерь, пребывающий в своём зверином парке, хотел девок удержать, а не смог, и попали вы к нему, попали, попали, попали, Иван зоопсихолог, тоже с Волги, вредный, умный, залу(ПИСК)пастый, перекурили мы с ним

Моей Любви

Моей Марихуаны,

прилично, на последнем этаже гостиницы «Пекин», её, слава Богам, ещё не снесли.

   Тут, кстати, недавно возник бунт на корабле - прямо перед Нирваной, внизу: МИР без нас, мятежные журналисты и автомобильные воры – все пьяные, ибо нынче праздник разговения.

Мы тут по уши в дерьме летаем, пожрали из тюбиков последнюю зубную пасту, и все тяжелее дышится - остался последний ящик с бурбуляторами, и нам нехорошо.

- Ты, вообще, кто такой? - спросил Механик, который, соответственно, с детства убежал от нянек и стал космонавтом. (я уже даже прикинул, насколько все революции одинаковы, - даже в квартире Зинаиды Ивановны, а, ладно, сдадим её – она создала кружок феминисток в Киеве 1906-го, памяти Петра Петровича, а спонсировал его знаменитый вор Михаил Самуэлиевич, по кличке «Крот», ну да хрен с ним, с кротом,  Паниковской-Ризберг).

Борис у нас вновь в амбиции, всё время вопрошает:

- Почему ты у нас командир, а, к примеру, не я. Почему?

   Потом он размазал сопли заранее, потому что знал, что если только не вылечу в открытый космос, о чем давно мечтаю, то буду бить, - у меня такое правило, бунт надо давить силой.

- Кто вы такие? - спросил тогда я, мученик Вселенной. - Что вы можете, - летать по невесомости и чихать друг другу в лица?

- А ты что можешь? - спросили остальные члены (экипажа).
- А вот что, - сказал тогда я, достал из-за уха туго набитую папиросу «Герцеговина Флор»,

В которой ты,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

прямо из Голлландии,
- открыл ко всеобщему ужасу (раз герметизация, два - герметизация) окно иллюминатора, и прикурил от молнии, в двадцать раз шире, чем наша, всеми забытая станция (шире, а не длиннее, я не ошибся, если я ошибаюсь, то только при дележе денег - и всегда не в свою пользу, потому что истый Христианин, на(ПИСК)ивают все, кому не лень, а я настолько по старомодному воспитан, что всегда стесняюсь взять подлеца за руку*)

- Дети мои, все вы - это я сам. Вы плод моего воображения, вас здесь нет. Поняли?
- Поняли, - сказали занудными голосами мои собственные призраки, каждый – скидывающий собственную тень, и пошли себе парить по станции дальше.

- Вы не думайте, буду наказывать! - крикнул я, но было поздно, - космонавты растворились, и притихли, надеясь на “авось”. Так-то вот. Как не дави на «умняк», всё равно накроет, как не причащайся.

Остался, как всегда, один Борис Абрамыч – он в материальном теле, и пользуется материальными благами, б(ПИСК)ля, благами.

Когда-нибудь, мы преодолеем гравитацию самого глубокого океана Юпитера, мы вернёмся на нашу грешную Землю,  сразу на кастинг – самых лесбиянистых сюда, и в лунный модуль.
   
Однако почаще вспоминать шестьдесят седьмой год, когда Космонавтом было сказано:

«Произошло».

А потом – бессмертие от перегрузок.

Труба – цилиндр,

а внутри, по всем правилам кристаллооптики, плавали три далианских яйца, на бесконечном шахматном поле,  а тени плавали сами по себе, и так до бесконечности, выныриваю, б(ПИСК)ля, да тут пресс-конференция:

я за кафедрой, впереди государственная дума, справа – левые, слева – правые, где-то оппозиция, фашисты мордуют какую-то кудлатую бабу, репортёры слюнявят карандаши и крутят ручки киноаппаратов.

Я говорю:

- Если мне кто-то из правых, или левых, попытается расцарапать морду, то я предупреждаю, сойду с узкой тропы добродетели, и т.д.

Поскольку нефть не то что бы иссякла, а не на что бурить, осваивать, и продавать, то есть единственный источник наслаждения, брррр, дохода, и это не бабы – их уже повывозили, остальных вывозят, и среднегодовой доход с четырёх с половиной миллиардов «зелёных» упал до трёх, и это на миллиард меньше, чем получили за то, чтобы не впрягались за братьев славян на Балканах, теперь им не на что вернуться, и т.д.

Так что предлагаю этому государству выращивать золото зелёное –

Мою Любовь,

Мою Марихуану, брать налоги, любить её, растить её, курить её, и т.д. – братайтесь.

Проголосуйте за «зелёных», и вас прославит МИР (верните нас на Землю, и Боря отдаст бедным всё своё бабло) – отступать некуда, позади Амстердам. Всё. Аплодисменты.

Летят бутылки из-под колы и боржом, я, из моего фамильного нагана, упражняюсь в «комиссарской» стрельбе, разбиваю их налету – (основной аттракцион*), вываливаю из думы, «Интуриста» нет, а с ним и приличных шлюх, «Москву» разбирают на кирпичи, обдолбленная молодёжь бьётся с ветеранами стакана: побеждает молодость.

Нырну-ка, думаю, в трубу, а то ж порвут на части – ныряю, и три яйца разбиваются на три раза по тринадцать, и яйца плавают по гнёздам – она в далианской башне, а за ними – всевидящее, вечно бдящее око:

Здесь удар гонга, начало раунда, как всегда, весьма бодрое: смотрю на тень: та выглядит, прям, как я: втройне усиленный: тут тебе и турбонаддув, и коробка передач «на автомате»,

По ящику - агитация без идеологии – в натуре, стиль следующей «тысячелетки», - «капуста», везде зелёная, а мусульмане заваливают курс;

а я всё люблю тебя, моя трава у дома, и думаю по тому, как они сосут, характер определить сложно, а вот степень одарённости – о, да, но и здесь бывают «блеск и нищета», пики и падения, а где-то посередине возникают хорошие идеи:

они родятся против правил, здравствуй, Квентин.

Это не ты носил целый год золотые часы в своей заднице – а твой герой – считай, что ты сам, вот время и поплыло – с полотен Великого Сальвадора.

Так вон они – плывут в нашем мультимедийном ШОУ под названием «ГОН».

Структура такового кинематографа, против этого собачьего правила голливудской схемы любого еврейского сценария (в каком-то из раундов что-то про это есть, но мы лучше повторимся, это сценаристы научили ныне покойного Бен Ладана украсть эту чёртову бомбу, не будем гадать, у кого - какую);

Начало Героя, - середина Героя, - конец Героя (happy and).

Что-то, судя по схеме, очень напоминающий путь шаолиньского монаха, вынужденного подрабатывать себе на имидж цирковыми ШОУ. Гнать, короче.

Но там есть ещё такой пункт, как НИРВАНА, но про это всё ясно будет в пятнадцатом раунде: кто первый из нас, в разбросе призраков и собственных теней, куда-то ляжет, раз нас тут, безусловно коллектив, тот проиграл и навсегда уходит со сцены..

 Хитроумного Одиссея на остров Калипсо должен был кто-то доставить, и наше полное одиночество так точно так же невозможно, как эти далианские часы уже никогда больше не заползут в задницу Квентина – шедевр, он всегда один – а зачем два?

А дальше – тишина.

Дальше провал – меня отпустило, танго закончилось, возможно, передышка. Антракт.

Пора выбрать идеальную модель средь всех театральных архитектур, и самая эффектная архаика – это, пожалуй, Питер, театр Комиссаржевской, и Одиссей единожды поведал об этом Аиду:

Здесь все наши немыслимые декорации отправлялись на второй этаж вручную, на пеньковых канатах, и как-то раз реальная толи сенокосилка, толи сноповязалка, вся эта тонная дура улетела вниз, едва не прихлопнув нас, по головам, тех, кто утром – монтировщик (рабочий сцены*), вечером – герой любовник, а к ночи – пьяница да наркоман, было время, здоровья хватало ещё и на то, чтоб обучать весь этот театр единоборствам, и то, что у меня тогда происходило с Актрисой, предстоит оценить крючкам от театральных энциклопедий,
ибо, как писал Хорхе Луис, Великие Мозги, как зовут его теперь – герои моих романов о нём;

«признаюсь в своём писательском бессилии».

Однако чуть позже я разразился четверостишьем совершенно по другому поводу (в Москве, в «Доме», что на Новокузнецкой, в две тышшы первом была тусня, я сказал эти стихи, а потом, буквально через неделю, натурально сыграл в ящик – смерть была близка настолько, на сколько сейчас близка мне ты, разрисованная немецкими свастиками и русскими ху(ПИСК)ями Найоми, лишь бы не попалась её эта пестрая книжица, она мне никогда больше не даст.   

«Вот две строки»:

Моя любовь, как двадцать тонн тратила,
И если недоеть иль перееть,
То в ней такая охренительная сила,
Что Председателю во чреве околеть.

А пиеска называлась «Четырнадцать красных избушек» Андрея Платоныча, и был там всемирный старец Иоганн, мудрый был старик, хоть и персонаж.

И пусть мне кто-нибудь скажет, что персонажи глупее тех, кто их воссоздаёт, и что во время раунда перерывов не бывает. В этом мире бывает всё, например – нокдаун, а что бывает в том, не знает никто, а когда Федор Михалыч в мёртвом виде явился редактору по переписке Антона Палыча во сне, и тот, естественно, задал сакраментальный вопрос: как там у Вас, Фёдор Михалыч, то получил немедленный ответ:

«Сперва помри, потом узнаешь».

Отстранённый взгляд покойника, завсегда печальный – это глаз твой собственный, здесь начинаются чисто далианские проблемы с верой: Господи, неужели ты – это я сам, и когда башка отлетит по сторонам света, как ей и положено – будет ли что-нибудь.

Гравитация, Борис! Это она крутит нашими задницами.

Ведь не помирать страшно, а не жить, дабы неизменно держать огромную армию на востоке, чтоб упредить какой, какой-то новый удар, и если бы не сие обстоятельство, можно было испытывать от грядущего спектакля огромное удовольствие, но на самом деле мне всегда найдется от чего с ума сойти: например сделать то, от чего порой не спасает природный такт: порвать мерзавца, например.

Но хрен с ними, с оппонентами по жизни, и я остаюсь – посмотреть, чем всё это кончится.

По одной только причине: когда-нибудь я загружу тобой свою «Фортуну» бы уйти от сюда – вокруг света – в одиночку, я тут недавно по ЭфЭм слышал – какого-то мужика на своей лодке сначала обшмоняли, нашли тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

в мешочном изобилии, но потом выплатили моральный ущерб, а тебя, дорогая, искурили, как чукчи паспорта.

Я закрываю глаза, стараюсь заснуть: вижу эту проклятую трубу «324».

Я пролетаю сквозь неё, и цепляюсь за какую-то фигню как раз тем местом своего водолазного костюма (в простонародии - гондона), где он заворачивается на заднице и должен быть, по идее, совершенно герметичен, да и на внутренней стороне трубы – ни единой занозы, хотя она единственная в этой конструкции – русская, ибо техническая колонна 244мм и эксплуатационная – 168мм – это, ребята, сталь С-75, и сделана она в Японии, потому как бурим мы здесь, в Западном Казахстане, бурили и будем бурить – хотя бы во снах, такое не забывается, такое количество аварий: то прибор радиоактивного каратажа оторвётся, и мы  сидим, мудрим, морозим задницы, пьём водяру, и если повезёт, то у кого-то пребывала ты,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

попутно объясняясь в КГБ, потому как радиоактивную скважину, если ничего не придумаем, надо ликвидировать, я-то после «дизеля» моей задницей и рисковали: поручили командовать освоением. Знаешь, что такое освоение скважин глубокого эксплуатационного бурения?

Перфорация, работа с ЗЭКАми, командированными на волю, и вечное соскребания говна за буровой бригадой, которой достаются все лавры героических первопроходцев.

У меня был вертолёт МИ-8, вездеход ГТТ (база танка Т-34), ЗИЛ 130, повторюсь, с поршнёй от 131-го, это для скорости, китайский АК-47, и плантация твоя, подаренная самарским вором,

Моей Любви,

Моей Марихуаны.

Сама ты не местная, привезена из Пакистана, а здесь в Жанажольской пустыне, как говорится, прижилась, что до меня, так я был вынужден пребывать вечным государственным преступником, хотя много лет спустя, я стал преступником именно потому, что «покатил» на государство.

Меня вынудили закопать трубы на сто млн. тогдашних, дорогих рублей, приехал министр, отхватил о  моих бурильщиков (ПИСК)зды (у него на заднице же не неписано, что он – министр), кинули в Актюбинске в тёмный, холодный бокс без воды, не знаю сколько продержали, только стал я там уже сходить с ума, и вытащил меня от туда Каиржан Гюсельбаевич Бескалиев, ныне зарезанный в Гурьеве, степной бандит.

Борис! Шёл бы ты, поспал, сейчас во сне явится тебе Старец Серафим, и для тебя, б(ПИСК)ля, жадного иудея, это
Будет самый страшный кошмар.

Что до меня, то я – опять в трубу:

Там прокрутка всей этой истории с трубами (я знаю, где они лежат, могу показать), только в жанре «мультимедийного» реалити, записанного десятью годами раньше, но на той же странице этого романа, что, дорогой Борис Абрамыч, доказывает моей же старой догмы:

был бы выбор, не было б Пороков, итак:

я цепляюсь задом за края, и барахтаюсь в трубе, но  следующий скачек, через какой-то интернетный сайт, где Вовка – президент, принимает «парик» – опять в тюрягу, только теперь меня привлекают, как молодого специалиста, закопавшего этих самых труб на такую сумму, что и сказать страшно, тем более – по тем временам, которые были недавно, но было это давно, так, что как будто и не было, этих времён:

не хватало только там ещё и тебя, любовь моя, а то б не спасла никакая скорая помощь:

буровая, буровая, ты девчонка дуровая!

Приказ-то дал главный геолог, морда он жидовская – регулярно премии лишал, а меня – под статью, даже номера не помню, да и не сказали – не знаю, как сейчас, а тогда – это не имело значения.
 
Проходку по графику дают одну, а на самом деле – она совсем другая, ни хрена мы этим писеглазым не пробурили и не освоили, но, как говорится у них в Неаполе – ты думал, что поимел их, а на самом деле – они отЫмЭли тебя, и вот меня швыряют в какой-то сраный подвал без воды и света, и неизвестно сколько я там торчу, однако кто-то из своих, из любящих тебя помбуров, подкидывают и косяк и огниво, и воду, как тому солдату, что сыграл гениальный Олег в «старой, старой сказке», и я набираюсь тебя, как источником жизни, вновь возвращаюсь в трубу, «слегка покривив отражатель»:

это уже, ребята, Амстердам, и на моей лодке, моей «Фортуне», названной в честь лёгкого альтового унисона, и стоящая у причала в театре дураков в качестве естественного декора из ворованной в России нержавейки;

 которую ещё не арестовали (это произойдёт чуть позже), поволжские бандюки, дуреющие от разнообразия твоих сортов

Любовь Моя,

Моя Марихуана,

развесив уши, слушают про некий склад металлолома на территории нового суверенного государства, где каждый погонный метр такой трубы – на вес золота, но было это при социализме, когда все блага давались задарма, и не знаем мы, что клад давно раскопан и заделан в качестве трубопровода – из той реки под названием Эмба, по которой когда-то шёл путь, сколь шёлковый, столь великий, мы и этого не знаем, но твоё волшебное  проникновение,

Любовь Моя,

Моя Марихуана,



сколь мягко, столь и не сравнимо,

что я узнаю всё, что можно – и все рядом стоящие суда со всеми этими городскими понтами, типа «AVAKS», не заменят мне обыкновенного компаса, да ворованной со стратегического объекта рации – зелёной, как ты в июле,

Моя Любовь.

Только не помню, в каком июле.

Поэт по имени Фрэд Михайлин высказался на счёт этого прекрасного месяца, дуревшего под полною луной:

Пересчитал июли по годам,
Их лица – близнецы
Умиленья не вызвали.
Чреда кончин, увечий и предательств.
Жара и пыль.
Барражировка мух.
 

 Я ныряю в трубу, и вспоминаю того своего кореша, коего давно уже насмерть забили менты: он эти строчки прро мух и июль, он  рассказал тайну перехода из одной грани в другую – ты можешь считать себя совершенно свободным только тогда, когда побываешь во всех местах одновременно, и всё успеешь сразу (нечто подобное сказал американский комик Лесли своей попутчице, но по другому поводу).

Мы добавляем: совершенно свободный воин может вдруг взять, и стать – свободным в совершенстве, и тогда возобладает известная догма Габриэля Гарсия:

«Любая догма – есть реакция», но вся фишка в том, что таковая догма – реакция и есть, потому что придётся придавить догматов.

Теперь я мчу в столицу – нырнув через трубу, на похороны кореша второго – этот соскочил с тебя,

Моя Любовь,

Моя Марихуана,

но пересел, что называется, «в гранёный», и убился честно – он поступил с этой жизнью так, как с ней должно поступать, если тебя сосем уже не радует, даже охота, что пуще неволи – значит воля есть – скомандовать «Па печени – огонь!!!» Эх, Серёга.

Это он познакомил нас,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Труба.

Этот скачок – длиной в семь лет. Ничего. Если мои оставшиеся раунды я пропрыгаю именно столько – вроде трое нас было, и очередь моя, то я победил.

Моя любовь!


Я вспоминаю, как входил в спортивные залы России и зарубежья, в своём чёрном поясе, взгляды бойцов сначала оценивают тебя, потом какое-то время думают, а потом каждый про себя решает, как себя вести дальше.

Есть такие школы (в основном в России), где тебя попытаются втоптать в говно, но везде – осторожно, ибо бывали случаи, когда я появлялся сначала не форме, но потом – быстро набирал, и были у меня свои примочки и финты, я их постоянно менял, когда постоянные противники к ним привыкали, в общем, мозги в бою ещё никто не отменял, хоть сила духа, это, конечно, здорово, особенно где-то, в самой глубине твоего светло-лилового «Альфа-Ромео», маячишь ты, в виде животворящей головы, и можно даже предположить тебя, как «товар из Пакистана», и под этим видом втетерить инвестору, а там – уже вопрос техники, главное – ни в бреду, ни под пыткой никому не сказать, что твоя самая главная мечта – в своей следующей жизни явиться на острове, где все – лесбиянки, и желательно не люди, а, скорее, твари морские, ну, и конечно, изобилие тебя,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

Никакого мусорства.

И вообще, никого.

Кроме той, с которой ты мне не нужна.    

И не думать ни о новом искусстве. Ни о старых долгах, ни о смерти, ни о жизни, ни о бабах, вообще ни о чём, и внушить себе, что ты вечен, потому, что уже давно спишь, и никогда не проснёшься.

Аминь.

Если схожу в нокаут сейчас – то проиграл не то чтобы Председателю (будем его так называть), а даже собственной тени, но этого пока не случилось:

Надо выбрать стиль – именно на эту минуту, когда я слегка забываю о тебе.

Моя Любовь.

И выбрать состояние романа – пусть это будет Макс Фриш: «Назову себя Гонтенбайн»,

Я думаю, я вспоминаю, она, думая, что я слепой, запихнула свой несвежий лифчик под диван, и т.д.

Так что я пробегаю утром пять КэМэ возле чистой воды – то вниз по течению, и если бы чемодан с кирпичом рифмовалось, я бы пел: Экклезиаст, Экклезиаст!
Всё то, что ты сказал про воду, перевели неправильно, там было не «вода», а «воды».

И ты, столетие назад, босыми пятками все бегала по льду, на нашем месте, прямо под мостом.

Что-то там про «дважды».



И та, что пьяная, внизу, на каком-то, б(ПИСК)ля, шоссе, мчится навстречу приключениям, мне страшно за неё, Борис Абрамыч.

Труба:

Только для того, что бы прочистить легкие для тебя,

Моя Любовь,

лечь в горячую воду, и проделать с собой тот путь, какому избранных научили япошки, создавшие у себя на острове особый мир – мир самураев, у которых всегда существует сто два способа выпустить себе кишки но ванна с предельно горячей водой – это обязательно, даже если ты плывёшь верхом на торпеде.

А если ты, «отдав концы, не помираешь насовсем», то лучший друг своим вострым катаном отрубит тебе башку – стоя сзади, так что они считают извращенцами нас, мы их, но предпочитаем "Днепру" "Кавасаки". (Отчего ж один ездит, а другой – пердячим паром? Задумайтесь об этом.)

Я сразу проникаю в ту самую трубу – «324», которую я подволок к плантации, подаренную мне самарским вором «в законе», не скажу, как была его погоняла, потому что порезали его, и некому было ему голову срубить – пришлось срубить врагам, а не друзьям, а в трубе сушишься ты,

Моя Любовь.

Моя Марихуана.

«Благодать, или благословение, ниспошли на подручных своих», пел Владимир Семенович, всю жизнь писавший про тебя роман,

Моя Любовь,

правда назвал он его:

«Про девочек», который и начинается сворачиванием косяка где-то в московском дворе.


Труба – как туннель,

что вёдет, либо вверх, либо вниз. Куда ты кинешь – посмотрим, я в который раз выныриваю сквозь «кондуктор» - тот огрызок трубы, которую списали на ту скважину, что всегда была в аварии, и вижу, что опять попал на свою войну: планташку твою

Моя Марихуана,

едут грабить трое местных, убитых до того, что они забыли спустить курки своих сраных двухстволок, они смотрят на меня сквозь щели своих глаз, и я говорю себе – ни хрена ты им не на пользу,

Моя Любовь.

Ибо дураков ты делаешь глупее, а тех, кому подвластны миры и пространства – умирают от тебя, как от женщины, освоившей сопрано Посейдона, а умолял её спеть песню о любви – ты сам, вот и загибайся.

Идёт, кстати, время, оно плывёт, оно скользит, но не шагает, оно растворяется ровно до тех отмеренных ему пределов, когда, не дай Бог, ему придётся собраться в точку, тогда, году этак в двенадцатом, спустя две тышши лет с тех пор, как взошла Звеза, и Небесный Отец подарил нам Иисуса, мы поднимем голову, и будем отвечать за базар – каждый за свой.

И больше всех из нас достанется тем, кто проигнорировал основную заповедь: не испытать страха,  если он возникнет, то реально побороть его, а если возникает такая чернота, что станет ясно: в этой плотской жизни бороться бесполезно,
то надо хотя бы постараться.

Потому что в данный момент я разошёлся на такой, не побоюсь этого слова: «правый» пафос, но я могу хотя спеть песнь тебе,

Моя Любовь,

та, что пришла ко мне сейчас в той ситуации, которую я с полгода назад посчитал бы абсолютно проигрышной, а вон, гляди, скачу, не знаю какой по счёту раунд, и точно знаю, сколько слёз прольётся на эти, почти тоскливые, но такие влюблённые строки, Бог мой!

Мои дорогие друзья, те, кто не захотел дальше созерцать эту вопиющую глупость: бороться с глупостью, и, возможно, в самых наших смелых мечтах, созерцать её, вкусивши всех трав этого прекрасного МИРа (правда, Борис?), и всё равно мы умираем с одной стороны хуже, чем героические наши предки, которые какой тебя только не курили, и Великий Александр, как донёс до нас бесстрастный Арриан, травился всем, чем только мог, и ё(ПИСК)б всё, что под ноги подвернётся, один раз во время такой пьянки лучшего кореша замочил, и стоит представить себе размах крыльев тех великих времён, то становится стыдно за двадцать первый век: уже никто и никогда не пойдёт впереди своей армии, и всякий раз на верную смерть. Ан нет.

ТРУБА: «МИР».

А что такое этот самый «МИР», на котором летаем?

Вот в чём вопрос.

Он состоит в том, почему человечество за всю его историю ни разу не проживало в этом самом МИРе, ни дня, ни, в натуре, ночи, не жило в этом самом мире, то даже если никто и не осуществлял в этот момент глобальных военных действий.

Борис Абрамыч! Знаешь легенду о Моисее, хоть я его и не знал. И горящем кусте.

Это ж б(ПИСК)ля, атрибуты чистого интеллекта и сильной души: мужик повёл народ, да как повел!!!

Бориса нет, он, б(ПИСК()ля, дематериализовался. Но ничего, со временем вернется. Я заманю его обратно на борт песнями под арфу.

Главное, про Моисея, кто-то из слепых, повёл другого слепого, оба упали в яму – на хрена нам такая философия, она абсолютно антигуманная.

Ибо тебя пою,

Моя Любовь,

как состоянье мира, того, которому конец так точно предсказали Майя – кто не спасся, тот не виноват – судьба такая, как линия судьбы – мир порочен, а мы здесь – классические киборги, раз не можем ни дня от своего прибытия сюда – методом размножения грибов, прожить без конфликтов, а все вы, думаете, что свободны – ни хрена.

Вот за что пострадаем.

За то, что дали продать мир.

Героя, б(ПИСК)ля, героя, б(ПИСК)ля, герои, б(ПИСК)ля. Героя.

Помянем:

Илью и Моисея, которые на горе закрыли себе лица, чтобы не видеть Бога; Исайю, павшего ниц, когда его глаза узрели Того, чьей славой полнится земля; Саула, глаза которого ослепили на пути в Дамаск; раввина Симона Бен-Аззаи, который узрел Рай и умер; знаменитого колдуна Джованни из Витеборо, который обезумел, когда ему удалось узреть Троицу; мидрашим, которые презирают нечестивцев, произносящих Шем-Гамфораш, Тайное Имя Бога, и т. д., и т. п., да мало ли еще прозревших и узревших?   

Оглядываюсь – станция похожа на Солярис, что с Банионисом, что с Клуни. Мыслящий океан. Кто сказал, Земные Океаны обделены единым интеллектом?

Глупые люди изобретают парк юрского периода, совсем не интересуются гигантами мыслящими и действующими.

Найоми! Ты часто представляешь себе взрослого кашалота, ныряющего на трёхкилометровую глубину, дабы сразиться с гигантским кальмаром?

___________________________________________________


РАУНД 6


                Глава двадцатая: "КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ"


        Сегодня у нас праздник, и мы раздвинули размеры ящика до вселенских пределов - посередине должен был пребывать ринг, вокруг ринга - ров с кислотой, а бьются нынче я и тень моя.

Моя любовь!

Когда я закончу писать тебе, это будет означать, что система жизнеобеспечения нашей станции тоже получила пинка от Спасителя – вот эта баба, которая олицетворяет всё то, что я бы не хотел брать с собой на орбиту – у меня к ней отвращение, и мы скоро отравим её в никуда – хотя находятся маньяки, ну да мы их тоже отправим, анархия мать порядка.

У нас тут недавно было ШОУ в «Аполгии», беседовали с Димой, так тоже как-то сказал про наш опыт стоит показать МИРу – он этого заслуживает.

Можно трактовать «МИР», а можно:

«Опыт»

«Сын ошибок трудных»

«И случай»

«Бог»

«Изобретатель»

Александр Сергеевич Пушкин.

Но поскольку, любая ошибка от Бога, то не стоит и загоняться.

Чтоб не загнуться от мыслей таких, ныряю, разумеется, в «трубу»: пальмы бухта, яхты, небольшой костёл, ах, да – Blanes, испанский рай для тех, у кого нет на кошек аллергии: в порту их сотни, они тощи, черны, м демонстративно агрессивны: высылают кордон из четверых, их глаза светятся в луче моего подводного фонаря, ибо вынырнул я здесь же: из Посейдонова плена, где сто последних лет играл ему на гуслях, и был обласкан сиренами – пока тот спал, и здесь – сонное царство, поэтому я заказываю пиццу, засовываю её в зубы, и заныриваю в новое пространство –

здесь университет, спорт: мы с корешом только что уволокли с лыжной базы самопальную штангу, килограмм сто пятьдесят – мы пускаем её под гору, чтоб не тащить – она катится под гору, выворачивает ЗИЛ 130, снаряд с треском вырывает у него передний мост, дальше – тишина. Пустота. Живое – мёртвое время, быстротечное, как вода.

Труба:

я доказываю старому корешу, который честным трудом стал миллионером, и постарался при этом не изговниться, что самое главное в жизни – это – вера в звезду, и у него начинается ломка – прямо в новом «Поджеро», который, как он сказал, подстраивается под манеру вождения, но я-то помню, какая у него была манера вождения лет двадцать назад,

– труба

 – нам самим ровно по двадцать, и мы несёмся на красной «тройке» (для тех – кому за… - жигули, а отнюдь не BMV );

ОН ДЕМОНСТРИРУЕТ КАЧЕСТВО МАШИНЫ, и врезается в «Икарус» (Автобус из Венгрии, это было сразу после кризиса) – совершенно по-дурацки, по прямой. На тормозах.

Чуть позже я вспоминаю (вернее, самому себе признаюсь), что это всё твои, как тут сказал недавно художник, «приблуды»,

Моя Любовь,

Моя Марихуана.

Потому что меня в этой машине не было, и вообще, эту историю (тогда же) рассказал мне наш третий кореш, который, вот он.

Мы проходим прямо мимо его двери, - потому что мог стать генералом, но на майоре скурвился, и не известно, чтоб с нами со всеми стало, кабы он тем генералом стал, у него день рождения – между Володей, Иосифом и Адольфом – смесь, которую нужный ангел перекрыл водярой, то есть «Включил штуцер».

«Мой канал связи тоже молчит, - говорит какая-то крашеная курица в телевизоре, я жду ещё три дня, через три дня там покажут меня же припудренного, в самом модном в России интеллектуальном шоу, под названием «Апология»,

я же являюсь туда – вместе с ангелами, прямо под купол этого вселенского цирка, ибо место это на Кольце, и купол сей – прозрачен, как весь аскетский юмор Вовочки, типа: кто может быть прозрачнее стекла?

Папа сказал: а я вас, бл(ПИСК)ядей, насквозь вижу.

Потому что, если я не увижу Вас насквозь, вы разглядите меня, а это нежелательно:

Вы все умные люди  поймёте, что перед вами тот, кого не может быть.

Мужик с экрана, бросая на её труп (пардон, это был мужчина), дамский пистолет: эх, забыл, пока со шрифтом парился, пора  в трубу:

Там то, отчего меня всегда бросает в дрожь:

 вот оно, окно моей детской спальни, куда меня поселили после смерти бабушки, которая внезапно ожила,  красавицы, которую даже похищали знаменитые саратовское авторитеты, но потом вернули – в цветах и со слезами смущенья – она была Великая актриса;

у меня в руках дедовская мелкашка, я ласкаю её ложе, оно всегда казалось мне совершенным, я выбираю из тех патронов – золотой, а стало быть, боевой – у него в центре шляпки звезда, и пороху там – на случай окончания холодной, и начала ядерной (я специально в эту долбанную секцию записался, что патроны воровать – стрелять по мешкам – никакого кайфу, да и кайфу-то никакого не было, кроме спорта, пивных и загадочных девок;














































































(тут в ящике, - « С вашим появлением я стал ощущать то, что вы называете – предвидением», крутое кино, я возвращаюсь к этому тексту и явственно ощущаю, что ту, с которой ты мне не нужна, моя любовь, моя марихуана, кто-то е(ПИСК)бёт;

дальше текст:

«немного психотерапии, и прошу на свободу», и какой-то бред, но вернёмся в детство – там – окно в мир, боевой патрон в патроннике, а внизу, прямо на углу улице Советской и Вольской, которую теперь опять переменили в Вольскую же);

 а внизу ведут Леонида Ильича, идёт дождь, и думается мне: если бы его какой-то кретин так тщательно не прикрывал зонтиком, то изменил бы я ход истории, и пришёл в ужас вновь – сейчас, за три дня до всенародного, бля, признания, ибо, по самым скромным подсчётам, вышел бы я из тюряги как раз сейчас. «К последнему приюту».

Трудно представить себе, чтобы было, ежели бы я спустил тогда пулю, которая, по мнению одной Омской поэтессы, «сама себе голова».

Я представляю лицо отца Рудольфа (он умер, и я представляю себе его лицо каменным);

(тут в ящике – герой два раза бьёт героиню по харе, обоймой от «Калашникова, на часах 0.53, уже который день поста, и я не жру мясного);

но Священник говорит – ничего нельзя, а тебя – можно;

отец орёт:

«Лёню завалил, сынок!»   
 
Ни хрена себе, сынок, раз Брежнева завалил, - думаю я, а герой в экране мочит какого-то такого же, как он, косоглазого.

Я прыгаю с тенью. Ныряю в трубу – тень за мной, выныриваю – я бреду по пустыне, с лопатой, - накануне поставил капканы на корсака (степная лисица, которая лезет  в капкан недуром, всеми четырьмя);

И вот она – заветная дрожь – я вижу  в степи убегающую добычу. Она уходит на обрубках – капкан вещь жесткая.

Я догоняю его, он прижимает уши к затылку, и получает лопатой по башке, и смотрю чёрное пятнышко на хвосте: кажется, все степные лисицы, что влетели в мои капканы за последние дни, наверное – они все братья и сёстры.

Пора завязывать, это – не охота, это – ломбард. 

Я возвращаюсь на буровую, там главный инженер с сабельным шрамом через всю рожу садится прямо на обогреватель, и теперь его яйца навсегда оставляют след спирали – эксплуатационная колонна 168 мм японской трубы С-75 валится на «зумф» - авария, и кому-то сидеть в тюряге.

Кажется мне, - думаю я, вспоминая, что вот уже неделю, как «немолодой» специалист, и все отмазы на травмы по спорту закончились – моя бригада проголосовала «за», а что до «мест» - она и тогда была страна чужая, вместе с её песками, арыками, и местным населением, которое уже тогда запрессовала стайка чеченов, - это потом они нацелились на мою «планташку», с посевами твоими, моя любовь.

Моя марихуана.

Зрела война.

Пора завязывать с капканами, думаю я, глядя на весь этот «Армаррргидон».

Завязываю.

Просто родео! Триллер о двух соседствующих клинках, об их несостоявшемся свидании, и каких-то забытых чертах Беатрис. Выглядит чистой мистификацией – а Автор возьми, и скажи, перед самой кончиной, - идите все НА, всё моё – уношу, типа с собой (все мои сокровища, которые есть – чистый интеллект, а учителем его был некто Маседонио Фернандес, который его, Хорхе Луиса, стало быть и подсадил прям на тебя.

Моя любовь.

А – это чистая литература.

Читателю остаётся сделать умное лицо, и ломать башку – а был ли капитан Ричард? Тот самый переводчик «1001 ночи», у кого столь немыслимая биография?

«Нет человека, менее подходящего для часто повторяемой насмешки Гудибраса над учёными мужами, не умеющими говорить ровным счётом ничего сразу на нескольких иностранных языках: Ричарду было что сказать, и семьдесят два тома собрания его сочинений говорят сами за себя».

Далее следует то, что Великий Мистификатор с предположил наугад, и предпоследнее, на что стоит сослаться:

«В этом списке угадывается писатель: английский капитан обожал географию и все бесчисленные способы человеческого существования, какие только известны людям».

И последнее:

«Более всего он ненавидел евреев, демократию, министерство иностранных дел и христианство; особо почитал лорда Байрона и ислам».

Понятно, почему Байрон – тот был известным калачным бойцом.

Что до ислама, то капитан умер в окружении гарема.

Но был ли капитан?

Великий Мистификатор умер, и мы отмечает его столетний юбилей.

Больше спросить не у кого.

Нет, я найду лесбиянок моложе, чем «ТАТУ». Это будет проект двадцать первого века – где-нибудь под водой, в каюте «Лузитании», переделанной под музей, и ярый антивоенный пафос.

Так что этот раунд я выиграл – на моей стороне стола засияла какая-то немыслимая пешка, которая рвётся в дамки, - я мне хочется верить, что она остановится на белом поле, ибо принцип таких шахмат: фигура становится того цвета, на чьё поле встаёт.

Тень в шоке. Навсегда чёрная, как сказал, по-моему, Ганс. Если верить легенде, он отказался от истории, возможно, сделавшего бы его совсем другим сказочником.
Труба:

Очнулся, номерочек на ноге, то ли морфий после клизмы, и почему – катетор, если морг, кричу анатому:

- Может, в процедурный?

 А он – нет, мол, ты уже в морге.

Огляделся: все, как в нормальном драматическом театре: женская сторона, мужская сторона, только женские трупы лежат, как им положено, пятки вместе, носки врозь – это кто в носках;

а мужские – один, с бородой, но лысый, смотрит в потолок, а из-под клеёнки торчат в разные стороны руки с ногами – видно сильно проморозился мужик;

второй, скелетоообразный, молвил в потолок; сестра, сестра, водички, а потом, теряя кишки, скакал к умывальнику, пил, пил, пил, как реанимированный верблюд – после перехода Париж – Дакар, потом мчал к своему столу, подсоединяясь на лету, к этой своей системе обеспечения к жизни, которой нет (судя по измождённому виду его), не было и не будет.

(Что вспомнилось, по-моему во время Цусимского сражения, я-то там не был, но был некто Новиков-Прибой, я переключаю канал: там комментарий: бледнолицые братья подходят к Багдаду, где не спокойно ни хрена, и события вне этой станции, что боя башка, да тех, кто видели, читали:

вот уже и польский спецназ воюет за «Антанту», мы, чёрт возьми, живём в красивую эпоху – вон, в телевизоре, пару черножопых журналистов от(ПИСК)здили, дали отсосать, и отправили на Родину – за правительственными наградами, в такое время живём, чего жаловаться! Орудуем, как выразился питерский писатель Михаил Чулаки сказал: страшная сила.

В начале было.

Да не слово. А звук, ребята. Божественный. Рождающий любовь – эту контрастную химическую реакцию в организме, когда его начинает плющить, колбасить,  мандрячить и т.д.

Однако нынче люди устраивают той земле, что их, с  дуру, приютила, хороший прое(ПИСК)бон, не смотря на то, что можно переключить канал ящика, и лично убедиться в том, что к ноненшнему дню, которую мы избрали чертовой дюжиной (наше число, чего греха таить);

На наши храмы вешают колокола, а в Европе проходит экономический форм по инвестициям – Европа – Россия.

Поплывут скоро денежки обратно.

У нас стратегическое оружие – на каждого трудящегося и лодыря – по мегатонне.

Оружия «Мира», так сказать


).
 
А потом – всё сначала, и думалось мне – не морг это – а подпольный абортарий, и не кончилось все, а только начинается, - да  как!   

Кто такое видел, и кто поведает!

Я, порезанный в лоскуты лежал с трубочкой в носу, и у меня не было никакой мысли о моей Найоми, кишки вывалились, да душа была здорова,

А сейчас времена такие, что думается мне: вот он, долгожданный покой. Лишь бы он продлился вечно, однако – пора в дорогу.

В поисках нового кайфа.



Очнулся вновь -  неизвестно где, смотрю – пляж, жёлтый песок;

За сеткой плавают акулы – и все, как плотницкие молотки, а вокруг них – рыбки, морские конёчки, такие же весёлые, как наши, средне волжские раки в кипятке, не эти, знаете ли,

что после перестройки, когда граждане разобрали все государственные предприятия на гайки да болты, а из очистительных сооружений наделали себе козырных нужников – а гораздо до неё.

 То есть тому лет триста – вот тогда были раки, как итальянские моноласты – и здесь, лангусты, в далианском стиле, пристроившись друг другу в зад, шли вокруг света - по океанскому дну, во диво дивное.

Пришел, а там как раз поминки Фрэнка  - единственного на этом безбожном континенте мужика за всю его историю, если учесть, что Папа отстрелил свою головную боль на Кубе.

вперед.

Ну что же ты, Найоми? Тут же Вулф недавно рассказал (он решает проблемы) в “Серебряном шаре”, что тот самый мужик, сердце которого сейчас вычерчивает этот реактивный самолёт – на небесах, дрожащей рукой дарил бриллианты какой-то там суке (совсем юной), а та их брала, но взаимностью не отвечала.

Выходит, любовь и правда нельзя купить?

Это он пел, кажется:

«Мне многого было жаль!»

Но сердце Фрэнка разбито. А он, между прочим, полтора миллиарда чужих денег роздал пацанам. Выходит, этот пьяница, имя которому:

ГОЛОС,

Был святым, но и крылья не спасли его от несчастной любви.

Вот смотри: сейчас истребитель разгонится, ляжет в пике, потом “бочка (небольшая”), “затем “мёртвая петля”, я узнаю её с детства, сейчас крутой штопор – мы с тобой открываем эту бутылку “Дон Переньон” московского разлива, хорошее шампанское, чего ты морщишься,


• А она всё «Щет» да «Щет»
•
 и пронзит стрелою сердце
Ангела – ежели конечно, Волк нам не врёт, слава Богу, он хоть не в бороде и рясе – скорее католик. 

Итак: картина следующая!

Путешествие по (ПИСК)зде – с указкой.

Встает, бредет по каретке своей огромной кроватки...
Мне подмигивает опухшая какая-то, вся в язвах Луна, и даже она, уродина, Боже мой, смотрит на меня, как на конченного... Рядом с ней двигается моя тень, такая большая, что кажется - это много таких, как я, и все разом. Как монументальное какое-то величие всего того... К чему я не причастен!
Продолжает, словно канатоходец, балансировать на каретке.
Словно бывший ныряльщик, со всеми дефектами его нынешнего состояния, прыгает с каретки прямо на кровать, к своей машинке. Выдергивает из нее лист, читает.
«...через некоторое время я с ужасом для собственной морали,- вот вам, кстати, и нравственные законы, по которым все так дружно ностальгируют...»
Берет карандаш, вычеркивает фразу.
Ни хрена никто не ностальгирует, а Кант - идиот.
Читает вновь.
«...через некоторое время...»
Ладно, хрен с ним, со временем...
«...я с ужасом для собственной морали...»
Какая, к черту мораль? Если я кидаюсь на людей то с ломом, то с кирпичом, то стою раком перед скважиной. Ладно, читаем дальше.
«...вот вам, кстати, и нравственные законы...»
Да что за черт! Кто это писал?!

«...из чего я заключил, что морали нет. А стало быть, и нравственных законов. Есть переизбыток интереса к самому себе...»
Ну, слава Богу. Узнаю брата Колю, Васю, Федю... Как меня там? И немного - Бернарда Шоу, но это уж так принято - книжки читать. Перед сном. Кстати...
Вновь читает.
«...Надо было срочно уснуть, пока не начал  греметь пустой холодильник...»
И я заснул.
Свет медленно гаснет... Наконец наступает полная тьма... В темноте, из глубины прекрасной, удивительной джазовой темы рождается обворожительный голос...


РАУНД СЕДЬМОЙ




КИТАЕЦ. Ты так влюблен?
РУССКИЙ. Разумеется. Я все время во что-нибудь, или в кого-нибудь влюблен. И от этого все время улыбаюсь.
КИТАЕЦ. Единственный путь к спасению - броситься прямо в бездну. Но это, поверь, нелегко. Врата рая открыты наверху, ненасытное пламя ждет внизу.
Мои серебренные иглы изгонят дьявола из твоей души.
РУССКИЙ. Давайте. Давайте срочно займемся этим вопросом, Учитель.
КИТАЕЦ. Не сейчас. Потом. Для того, чтобы оживить дракона, надо оживить дерево, на котором он поет. Дерево - это ты. Когда ты оживешь, твой дракон захочет петь веселые песни, и ты станешь настоящим Буддой.
Теперь оставь меня.
РУССКИЙ. Хорошо, Учитель, я ухожу. Но перед тем, как сказать: прощай, Учитель, хочу напомнить, что я, хоть и русский, но, честное слово, испытываю неподдельный интерес ко всему происходящему: я очень любознательный человек...
КИТАЕЦ выталкивает его за дверь.
А может - я уже и не человек, Учитель? Будда - человек или нет?
КИТАЕЦ. Я видел Будду, на котором ты ехал верхом. Понимание, которое понимает - вот Будда. Нет другого.
Убирайся, пока я не убил тебя.
Убирайся, пока я не убил тебя!
Если ты до сих пор не ушел, то я убью тебя!!!
КИТАЕЦ открывает дверь: никого нет.

_________________________________________




Моя любовь!

Сегодня, в страстную субботу третьего года третьей тысячи лет, мы ушли с орбиты,

Я открыл Центральный кингстон, и выкинул дурацкий колпак, который мне подарил не так давно хороший космонавт, но неудачник:

Самопальная фурага прописывает круг по своей собственной орбите, и возвращается обратно:

Всё таки любого «Нуль-Нуль-Седьмого» можно превратить в Мальволио средствами того же кинематографа,

И проорать в психически нестойкое пространство:

«Я отомщу всей этой вашей гнусной шайке»!

- Вильям велик, как никогда, хотя «двенадцатую ночь» сваял вовсе не Вильям, а группа, как уже не однократно говорилось, авторов, чуть раньше воспевшая подвиги Хитроумного Одиссея, чуть позже – в беспределе:

     Подошел Борис (он теперь космонавт, его прислали – за его же бабки, но он рассчитывал, что ему стакана твоего, моя любовь, хватит на всю оставшуюся жизнь (он собирался в спешке)), и сказал тихо:
         - Стихи....
         
         - Стихи, - тихо ответил я.
 
Моё сердце разбито на части,
И теперь его хватит на всех.

Тут я и задал вопрос, который, что называется, «созрел»:

- Борис! А ты проходил испытания в этой, как её. Барокамере. А то ведь немало хороших парней в этой камере сгорело.

- Проходил, - говорит. – В «Крестах», в «Лефортово».

Ну, так, ясный хрен на ясной поляне – мы ж друзья.

Бывает, налюбимся, и каждый старается использовать свою дозу кайфа исключительно во благо экспедиции -  мы сразу  кидаемся к рабочим местам, - он что-нибудь пилить, а я ваять – стихи, - чтоб не свихнуться.

Или вот ещё, думал забыл, а потом вспомнил: специально к вечеру экстремальной поэзии, который состоялся осенью две тышши третьего с саду Эрмитаж, Каретный ряд «ТРИ», я открыл этот мультимедийный акт посреди этого дивного парка – в центре огромной деревни, под названием Москва, такими стихами:

«Моя любовь, как тридцать тонн тратила,
И если недоеть, иль перееть,
То в ней такая оху(ПИСК)тельная сила,
Чтоб сатане во чреве околеть».

Один поэт, который сначала умудрился заработать денег на свой грядущий триумф в литературе, сказал по беспроволочному телеграфу:

Такое надо стирать из памяти, это мне психотерапевт сказал.

Я, Борис, встречал в этой жизни разных психотерапевтов, и считай, им до меня,  как со дна нашей Марианской впадины, как до Пекина раком нашей Конголисе, бывшей крупной правительственной чиновницы.
               
 Порой мы срываемся с мест столь рьяно, что штанов снять не успеваем, потому что сперва надо непременно слетать в туалет, что называется, на дальняк. - это закон, обделаться у нас, космонавтов на рабочем месте, это все равно что у охотника-промысловика в одной яме утопить капканы и ружье, и в той же яме наложить себе за шиворот, а потом, и руки на себя, - от несчастной любви, а тут ещё братки повадились рулить нашим знаменитым космолётом, так что непонятно: толи кайф такой, толи такой кайф, чего вы смеётесь, вон оно звездное небо над нами, как и нравственные законы «отважных и т.д.»,

И кто скажет, что окно моего небоскрёба, здесь, сейчас, - не то, чем надо хотя бы периодически рулить. То тем, кто рулит, напрасно дали эти рычаги: в том, что сейчас происходит виноваты люди, как бы этот мир не был спрогнозирован.

Я пытаюсь это хотя бы осознавать, и тут же прёт чувство ответственности за «МИР»

Говорю я себе: хоть мы ушли с орбиты, но всё равно придётся вернуться на круг.

Оглядываюсь по кругу, и убеждаюсь, что я за всё это время (а я почти закончил, просто сейчас – то забег вперёд, а то – откат назад) я так ни разу и не взглянул на собственную тень – плевать мне на неё, ибо я её вполне ясно себе представляю.

Это потому что пощусь, б(ПИСК)ля.

Только Боря вот, как тень.

 – Боря, я смотрел на тебя, как на инвестиционного Бога, а ты явился сюда с одним стаканом анаши да с карточкой «Вестерн Юнион» - глянь вниз, смотри, что стало с Америкой, и со всеми её филиалами.

Безбожники!

   Кстати, о Советах. Борис наш - бывший зицпредседатель Союза Независимых Государств, - того самого, над которым сейчас, барражируя, порхаем
(пархатые)
               
- Не все в России пидарасы, не все, - говорит Борис, мой неизвращённый друг, глядя в иллюминатор. - Ты мог явиться без семян, я тебя знаю.

Давай дадим начало новой жизни. И, разумеется, Иосиф. Если б не невесомость! Всё бы было – в масть. Да, Иосиф?
 
    Россея! Страна непуганых идиотов, как говорят о ней сами непуганые идиоты.
Почему? Потому что не убояться предать близкого друга своего, Председатель орудует повсюду, не он, естественно, а его бесконечные двойники, а до самого добраться, как в компьютерных играх – до самого высшего уровня, и поскольку машина уже давно соображает быстрее человека, чего в предыдущих войнах не наблюдалось.

Око положить – грех, а слово молвить – против правды, грех вдвойне, а правды не было, и нет, сплошной Альберт с его теорией: у этого романа с травой, в этих его упорядоченных структурах, построенных по законам божественной кристаллооптики, где, как минимум, никто никого не пошлёт за приветствие, и на этом летучем корабле нашей мечты мы протащим всё остальное:

Обрывки, телеграммы, даты, страны, тачки, поезда и самолёты, кони и слоны, ну и бабы, разумеется.

А весь наш бизнес здесь выкупила некая фирма «ALKOR», и в последних ящиках с жидким, кажется, азотом, заморожен весь этот отнюдь не самый лучший джаз, и бывший директор этой фирмы, зовут его Отто, под нумером последним, и он на Марсе он хочет заморозить следующий  «VIP», и заморозиться самому, и так до бесконечности, а там, глядишь подвернётся тело девушки,
дабы внезапным огнём – погасить пламень.

Ещё немного, и сердце Фрэнка вознесётся над нами, как воздушный шар, взлетевший в стратосферу, ибо наш взорван, и лежит на дне:

Я бьюсь с тенью.

Моя любовь!

Возможно, в какой-то следующей реинкарнации ты и предстанешь миру мужчиной,

и тогда сообразишь, что Отцу нельзя говорить нет,

Я звоню в Россию той, с которой ты мне не нужна, и вру, что бросил тебя, - так сказать повысить рейтинг.

Рейтнг ни хрена не высится, и я примеряюсь к собственной тени – сейчас я заеду ей по яйцам.

- За что? – молчит она (тёмная же, б(ПИСК)дь*).

За то, что ты стал (стала*) корректировать базар в своей литературе, дабы избежать конфликтов в своей частной жизни, и сразу заработал основной конфликт – поскольку нас тут «все свои», то назовём этот конфликт внутренним.

Он разрешается рецептами старой китайской медицины или новых английских анекдотов: либо отстрели себе башку, либо веселись, негритянка. Найоми, веселись, смейся, моя прекрасная леди, глядя на моё сомбреро из щипаной ондатры – такие шьют только у нас. В Мичигане.

Взгляни на мои палевые крылья, и от шестикрылого серафима меня отличает только то, что на данный момент тяжелый момент моего спарринга с тенью я падаю сквозь дырку в этой сцене – прямо в подвал (крылышки чернеют в зависимости от глубины полёта*), и если не сломаю шею, то скоро на сцену - через зал.

 На самом деле заграницей только ты, моя любовь, и греешь, и продаёт тебя все тот ж араб с рваной губой, и всё-таки не очень он любезный для дилера, - похоже, после облавы, этому твоему сутенёру приходится торговать той самому. 

Читаю Отца Эрнста, внимаю его морским молитвам:
«Давайте напишем с вами конец света.
Он выдержал паузу.
В
 натуральную величину».

И ещё:

«…Когда чувство одиночества достигало невыносимой остроты».

И последнее:

«Счастье ещё не прекратилось, а он уже тосковал по нему…».

Вот она – золотая середина отпущенного на свободу кайфа.

Такая литература – как регби, где кости ломаются, а ты встаёшь и скачешь. Хотя нет, регби – командная игра. Ринг, конечно ринг. А если уж и поле, то зелёное. Как океан.


Тут не до Гонтенбайна, Макс, извиняй. Нашу загадочную, полной мрака, света и вселенских тайн любовь я сдаю на милость глаз чужих только нынче: затрахали те, кто ни хрена не понимает.

Ни в жизни, ни в литературе, ибо сейчас я сыграю мага, повелевающий собственными образами (а этого немало, ибо для того, чтобы повелевать образами, надо, как минимум, их создать,*), и вот он, невинный плагиат у самого себя, ибо всю приведённую ниже литературу, выделенную, разумеется, Совсем иным шрифтом, создал не я, а образ мой:

Потом (*) осмотрел всех собравшихся царственным взглядом, и решил, как видно, сворачивать проповедь.

- Что это, вообще. За голливудские сказки? Кто здесь вреди вас главный? Кто ответит за урон?

   Наша жизнь колышется на ветрах, как большая, драгоценная чаша! Мы творим наши чудеса из любви к ближним (то есть друг другу*), и, как извечный принц Сиддхартх, стараемся донырнуть до самого дна этого бесконечного колодца, имя которому – нирвана.

   Вот там, на самом дне, мы увидим качество этой жизни, - то есть нам любая дребедень какого угодно придурка покажется умной и весомой – ибо там, на самом дне, том, дальше которого и деваться некуда, на нас ниспуститься благодать – любить ближнего и ни в чем ему не отказывать (то есть, умудряясь не впасть в тяжкий грех, и отяготить новой любовью своё огромное сердце,  снять последние трусы, и остаться голым, свободным и счастливым. Или « не отяготить». Сейчас не помню, пардон, не  форме).   

- (*) оглянулся, почесав с трибуны муде, - баб было столько, так что в случае внезапного тайфуна их бы хватило на всех.

- Завыли фонфары, и (*) сказал свои последние в этом дню слова:

- Хорошая музыка консолидирует  здоровые слои общества, а что за музыка?

-    Чикаго! Этот стиль
 не трепит этого (ПИСК*) пессимизма! Курорт! Ах, этот медный оркестр! Эти смуглые атлеты, эти белые смокинги, трусы, паруса, голоса, тембры! Белозубые негритосы! (А потом воздал: «Господи! А ты думал, что в 2002-м все, как есть, христиане и мусульмане, передерутся? Так как же там на самом деле оказалось, на какой странице твоей божественной книги это написано – дай детям прочитать!
Сейчас прошёл этот год, для нас, чистящих перья ангелов, это одна кальпа – год ангела, это, по вашему, по людски – прорва времени.
А для вас – момент чистой передышки, которой так никто и не воспользовался – все думали, так и будет, не, ни хрена – вещаем сверху мы, натягивая луки, близится встряска, вот тогда истинные останутся, и будут трахать отборных тёлок – чтоб зародить новую, божественную породу, которой и радиация пойдёт на пользу – и мы опять будем размерами с Адама, а Ева будет чиста и бескорыстна, когда надо – умна, когда надо – чтоб не было её – ушла из жизни.

Батька Патрекей протрубил: «На драку», проявились сквозь туманы и невзгоды жёлтые глаза Муррза – того кота, которого не было и быть не может;

  мы вышли из леса, был сильный мороз, потом спустились ниже уровня самых высоких кавказских пиков и батька Патрекей, отвесив земной поклон сообщил, что страна уже при новом президенте – недели две.

  Мы почесали то, что было у нас под медвежьими да бобровыми шкурами, сковырнули всем вшам по скальпу, и спросили:

- А старого куда дели?

- Старый-то? Пьет.
______________________________________


Все слышали? Герой пьёт, этот немыслимый старец, «лунный» ловчий, развращает команду ковчега своими немыслимыми фокусами, ибо правит он – стаей небесных Гончих псов, и знает толк в охоте. 

Интеллект расцветает, как сад Семирамиды, который, как известно, цвёл на крыше – пропуская тысячетонный удар в сердце, растянутый по весу на капли жидкого свинца, ты не внемлешь этой самой спорной истине – «что не делается, дескать, всё к лучшему». 

Ни хрена не всё. Да и жизнь устроена так, что смерть познать нельзя, и даже успеть взглянуть на собственные мозги, по пробитому пулей-дурой зеркалу размазанные.

То есть успеть взглянуть на то, чем так туго соображал, явно не удаться, все остальные способы познания – за тем пределом, откуда могут только помахать. (Она сказал мне нахал*).

Всё происходит мгновенно, как жизнь: падает боёк на капсюль, потом стоит засечь ту скорость света, что равняется – огонь, он сжигает порох, и пулька, как плевок – себе на мозжечок (нужное зачеркнуть*).

Зачёркиваю, ибо со времён мыслей о таких мгновениях (есть ещё очень модное клише, называется «момент истины»*), прошло время, и если нынче в зеркало и есть какой обзор, то с мыслями – побриться. Вот, к примеру:
 
Мы спросили Музу:
- Ты кто?
- Я – простая девушка.
- А бабы – кто?!

Ответа не было, не было гарантий, и тем паче – уверенности в завтрашнем дне.
Бывали дни когда не было салата, и не куда было хлебальнику упасть ((*) уронить).

Господи! Голод был, как спасение, избавление, как сатанинский тайфун, ибо спасение выбрало нас от засора: оно сдуло пыль и сдернула паутину, мы со скрипом привстали и с потрясающей ясностью осознали, что были мертвы, и никаких запасов у нас не имеется.

Прямо пред этим (*) сказал Калипсо, что от любовного приступа изгрыз металлическую полку (помнишь, дорогая, в ванной?)
На что та сразу предъявила ему, мол, покажи зубы, он показал, та не поверила – клыки оставались.
Кто в этом вообще, путем разбирается? У (*) частенько врастали новые.

Если слово, оно как секс, то что же было вначале? И сколько сейчас найдется критиков этой сугубой теории, потому что попадется в нужный момент вместо слова та самая музыка, на которой крутятся земли, и попадут под этот жернов все, кто подвернется, и кто тогда скажет – что нас держит на плаву – эти летающие кастрюли, или царящие духи.

- Кто здесь главный?! - орали мы, как всегда предвидя скорый конец – вот он.

А конец этой драмы был универсален – для любого театра, даже чисто акустического.

После пяти актов комедии, когда выгнали уже всё – и кровь, и грязь, и слёзы, и любовь, и когда ситуация чудесным образом (вдруг), возвращается на круг, и творятся молитвы – за будущее наше, он вновь говорит ей:
«Я люблю тебя!»,
ОНА, как бы смеясь, щелкает рядом с его носом своими ровными, как бритва, и белыми, как саван, вострыми зубами, у него случается разрыв сердца, вот он синеет, краснеет, зеленеет, потом он медленно смягчается, разлагается, растворяется, прямо как Злой Блакаман – герой Г.Г. Маркеса.

ОНА садится на метлу, и в пятницу, тринадцатого, двухтысячного, в октябре месяце, и пробирается в стратосферу: там шабаш.   
Тут в дверях появился, сперва Муррзик, а потом и САМ (Председатель), по рядам прошла легкая дрожь, ибо все знали, что в этом театре всегда что режут, что стреляют – всегда по настоящему.
Он сказал:

«НО В ЗАПАРКЕ ВАСЁК НЕ ЗАМЕТИЛ, КАЖИСЬ
КАК МЕЛЬКНУЛА ОПАСНАЯ БРИТВА,
ОН УПАЛ, КАК ПОДКОШЕННЫЙ ВЕТРОМ
ТРОСТНИК».

Или вот, ещё у «Профессора», и это ему особенно удалось:

«Передохли с тоски кореша».

(Тут один крендель с курса позвонил, и сказал, что средняя продолжительность жизни в этой стране – 50 лет, и что половины тех, с кем «жрали» в тундре, когда мыли золото, а потом переправили его на большую землю в запасном движке для подачи электричества, уже нет. На хрена мне всё это – я ж Кощей Бессмертный, и та, что вытянулась на моём видавшем виды диване, аки самый красивый зверь на земле – чёрная кошка с каштановым отливом, это прекрасно знает, ибо сняться ей сны Василисы).

Этот жанровый мультимедийный синтез уходил корнями в глубокую эпоху:

Вот Одиссей (*) сидит у мачты, закрывает глаза, и чтобы не думать ни о чём таком хреновом, сразу погружается в тот самый сон, который сам себе и драматург, и пьеса.

Вот он видит сам себя, сидящим то ли в «джакузи», то ли в адском котле, и при ярком свете какая-то женская рука проводит ему по горлу безопасной бритвой “GILLETTE”, и хлынула из его горла красная кровь, но нету ни боли, ни страха, ни каких либо тревог, или, как это еще называется, «чувства ответственности».

И стал вспоминать (*), не приходя в сознание того, что с ним на самом деле происходит.
Где он, с кем он, и кто он, вообще, такой, и кому из тёток он позволял скрябать себе харю, когда намывал себе в корыте чресла, и было ли это вообще. 

Вспомнились три эпизода: первая была рыбой черноглазой, и вполне могла загрузить бритву ему в артерию, потому что любила его, а бритва была с одним лезвием “GILLETTE”, MACH 1, но это было давно, рыба уплыла, и смерти не случилось, потому что нет её, - но на прощание она бросилась на него с обоюдоострым мачете, носясь на метле, и обливаясь слезами, а он сделал рывок навстречу, и подхватил её в ритме звёздного танго.

Прошло сто лет, и возникла вторая, как лозинка, и их соединили ангелы под сводами того бардака, который прежде был камерой пыток - она была хоть и самка скорпиона, но в тот момент не беременной, а потому мирной, бритва была с двумя лезвиями, “GILLETTE”, MACH 2, она любила его, и потому тоже могла убить задарма, а потом сподобилась и задарма продать – (*) и до, и после всего этого кошмара, этого чёрного кайфа, прекрасно знал, что такого класса ведьма – привет оттуда, дабы проложить к его сердцу невидимый штуцер, и откачать всю его красную кровь.

Прошло сто лет, и появилась третья - она была козой единорожьей, и была у неё на весь белый свет – пресная слеза, которую можно было пить в соленом море, и тем удалять жажду,
 она любила его, и случилось это бритьё сразу же после того сна – про бритву и глотку, и бритва была с тремя лезвиями «GILLETTE”, MACH 3, ибо к тому времени технический прогресс шагнул куда-то за пределы действительности, и с такими приспособлениями, как три в одном, (*) харю брить уже были способны те, кто может любить, но брить не способен;

а потом (*) решил размять себе мозжечок, и придумать новое подразделение такого олимпийского раздела, как «Художественный секс», тот самый, который из области спортивной фантастики.

Для начала ему привиделся тот самый рефери, что всегда засуживает, ибо демон он, и тогда (*) послал его на мыло.

Демон орал, как резаный:

«И никто у тебя больше никогда не отсосёт, если не признаешь себя супротив Посейдона – полным говном!» 

Тогда Одиссей (*) (на то он и (*) – раз и навсегда*), соединил всех трех – и с бритвами, все с криком «Так не достанься ж ты никому, (*)!!!» вонзили свои «GILLETTE”, MACH 1; 2; 3» ему в глотку, но только глотка это уже была не (*), а чёртова, - сам он едва успел выскочить из этого котла, как попал в котел новый, но совсем не страшный, а потому – реальный, насколько может быть реальным мир, ибо увидел он бесчувственную рожу черного кота Муррзика, который единственное, чем не повёл, так это ухом.

(*) доверился ему только потому, что не было этого кота, доверился и сразу об этом пожалел, ибо нельзя было верить даже тем, кого нет.

Он сказал:

- Вот только Пенелопа меня так ни разу и не побрила, но зато как-то в запарке кинула топором – сидел на кухне, жрал мясо, как вдруг сквозь стекло пролетает тамагавк (фирменный, с комплектом выживания в рукоятке – леска, крючки, керосин, спички, дрова, палатка, лодка, гончая стая, кони, люди, трубящие в рога изобилия и еще всякий бутор, что зовётся судьбой), прямо рядом с правым ухом. (Он за базар ответил – уха практически не было – так, обрубок, но он носил рыжие кудрявые патлы, и не всегда можно было заметить).

Вспоминал всё это (*), сидя у мачты, забыв, что его давненько уже отвязали, и пора кончать страдать об отсутствии женщин, сморкнулся Муррзу в усы – то есть сквозь чёрный туман, прямо на палубу, которую только что надраили, как коту яйца, того, которого нет.

Вот он глаза открывает, и правда – вокруг бурлящее пеной море, а море это тот же адский котел, и полощут его своими вилами те же черти, только с пи(ПИСК)ми (сирены), а корабль – он как шел, так идет, подгоняемый этой самой пеной, из которой – любовь, та, что сперва жизнь и чистое бритьё, а  потом смерть и порванное горло.

И Одиссей (*) в роли Бетмана, а мы осуществляем мечту детства – рисуем комиксы, где всё меньше живописи, и всё больше текста, то есть Великий Мастурбатор на время оставляет место Великому Мистификатору, что до Великого Комбинатора, то мы скоро за него возьмемся.

- Сначала надо выйти из запоя, - сказал ловчий.

.

Выходим из запоя, ТРУБА:

Неделя комы, что называется, отходняк, и вся твоя спортивная форма – к чертям на елдаки, и в такие моменты терапия рекомендована: надо отключиться, и вспоминать то, что можно путного вспомнить.

У ПАПУАСОВ Нового Света есть такая маза: у них по шеям болтаются мешочки из бычьей кожи, в который надо по хорошим дня собирать всяку-разну хрень: иголку от кедра, камушек с горы, или чей-то скальп, а потом, взяв ноту чисто восточно-европейского, чисто овчарочьего превосходства, почитать их письма к детям, и охуеть:

«Мой дорогой сын Вениту! Настало время тебе вылететь из гнезда, и стать вождём в своём коллективе, потому что ультроосновной всегда получает ту часть неприятеля, на которой больше мяса, а стало быть, дольше всех протянет, кроме того, у тебя на башке будет всех больше перьев, и ты станешь похожим на большую хищную птицу».

Гамаюн, по нашему. 

А здесь, в отходняке, птичка эта пролетает, заволакивая на хвосте своём цветастом тех баб, что когда-то имел, потому что те, которых любил, оставляют на сердце рану, и воспоминания о них, особенно в компании с тобой, моя любовь, моя марихуана, вовсе не рекомендуются: мысль твоя может заволочь во времена измен и «Энцестов».

Вставляем в уши «Уши», заводим нечто нейтральное, типа «мегамикс Дурь», тот, что наваяли твои же музыканты, и понеслась: толстухи, например, тонны трепетной плоти с крохотной ****ой. Много их было? Вспомнил: мегатонны. И легче стало. 

Ну да ладно:

Нам пока что неплохо репетируется перед решающей премьерой:
весь коллектив, который любит тебя, не меньше моего, скоро приедет сюда: но билеты на моё шоу не очень-то раскупают – за такую-то цену, и местные бандиты сначала говорят, что они лучше все эти деньги истратят на тебя…

Моя марихуана, а инвесторы мои – бандиты, и те из них, что помнят тебя в ринге.

Там я слыл технарём, утратившим мозги – они не утрудились тогда сообразить, что такими уж захренистами мы от страха и становимся – наложить в штаны перед нашим братством под названием «психбольница для ноль-ноль седьмых».

Господи! – думаю я. Какие жалобы, я извиняюсь? Как пел нетленный Иван Семенович:

«представь на мысль плачевну Трою»!

Представь себя ангелом, «порхующим» по твоему счастливому дому, где тебя любят и ждут, а везде – твои афиши, диски, журналы, статьи, кассеты, склад оружия, сразу видно – в гармонии мужик.

Если бы.

Недавно был у ведьмы: она дала мне молитву Вещего Сна, и тут мне показалось, что тот сосед, что давно подал на меня в суд и сам четырежды судимый, поставил на трубу сливного бачка специальный трясульный агрегат – а это всё перед шоу «ГОН» в «Атриуме», меня вместе с ангелами, играющих на разнообразных инструментах, Дима ждёт, а Дима мужик подковыристый,  с ним надо держать ухо в остро, и потому я открываю сезон охоты:

одеваю штаны – в четыре же ночи, иду его убивать, и к такому позыву вполне спокойно могла отнестись только та, что будет со мной всегда, но никогда бы не восприняла та, с которой ты мне не нужна.

Моя любовь. 

Труба – я возвращаюсь к этой же странице, потому что давно пора кончать – давно в дорогу, и всякие мысли в придачу.

Дорога нас выбирает, не мы выбираем её: вот бреду, определяю времена по пунктам приёма пушнины, их нет, и смотрят на меня с недоумением, ага, значит перестройка кончилась, а говорят, хреново живём.

Пушнину я дарю такому же бойцу, он принимает её с тенью слёзы – ибо гораздо глубже продвинулся по вектору:

«Джентльмен, не зарекайси. Удача уплывает».

Я говорю ему: какие шлюхи были в «Интурите!» А когда по холлу проходил народный артист по имени Иосиф, так его бессменный конферансье присутствовал и здесь: он выскакивал и орал во всю свою поставленную пасть:

«Давыдыч!»

Это были времена, когда в «Яре» были лучшие на свете пирожки, я откопал всех чернокнижных поэтов за последние триста лет, и весь этот кабак с самыми высокими на свете потолками гремел, свистел, рыдал, и хохотал.

Там был ещё один аферюга из Китая, подзавёз нам массажисток, но вскоре контора умерла: президентом всего этого закрытого мужского матерного клуба была баба, и прихватили её таки в Питере, полезла на рожон, вытащила какого-то таможенного генерала мало того в выходной, прям от ****ей, да из парой – упрятал он её на восьмерик, контора умерла, пришлось упаковаться, ну а капусту, дружище, мы не так давно всю пропили – в столице американского игорного бизнеса, в Лас-Вегасе, Лас-Вегас, (ПИСК), Лас-Вегас (ПИСК), Лас-Вегас.

«Белладжио», «Грандт», «Мираж», все три казино Терри, с одним на всех хранилищем.

Заложили души, да не взял никто, так что самое время задрать ставки, и ждать знамения, толи вещего сна, толи полёта стервятника – над жёлтой Аризоной.

Он прилетает, я спрашиваю:

- Если я скажу «нет», что ты захочешь взамен? 

Я говорю «да», и выхожу в прямой эфир со своим шоу: прямо передо мной королева Дании Мартретте, лётчица, верховный главнокомандующий, и при этом – премилая бабёнка, и вопрос от какого-то жирного папарацци:

- Как часто Вы встречаетесь с монаршими коллегами по королевскому долгу?

- Частенько.

«Налить Вам этой гадости?
Налейте».

Встретились. Расстались.

Но пред расставаньем у меня появилась пауза для соответствующего заявления, раз уж в этом раунде кидает по уровням, как никогда:

Вот, дружище, нам негде похмелиться на пушнину, и я тебе так ничего и не сказал, потому что ты всё равно не поверишь, а может, и поверишь всему, чему угодно, потому что для тебя сейчас каждая затяжка самого хренового табака, - подарок судьбы, а для меня – ещё нет.

Почему, думаешь? Потому что  мне проклятье, как дар: любая жаба у меня на ладони обрастает короной, а потому сама становится – абсолютным эксклюзивом, срывает былую, замужнюю кожу, а голос у неё, особливо перед дождичком – в четверг – мецесопрано. 

Потом она кайфует на природе, у меня  ж - охотничий сезон, и всё с холодными дождями.
На кого сезон охоты?

Сам сообрази, если пьеска эта зовётся: «Охота на пидарасов», а по нынешним законам – и та запрещена: страна превратилась в сплошной заповедник.

Так что зови меня отныне «Антипидор», дружище, «Антипидор». Сам знаешь, дружище, о ком идёт речь. И пока они процветают, мне вся эта столица союза социалистических республик – не в кайф.

И мне не подходит какая-то дикая доктрина, дескать – «победа, истина подлецов».

По-моему, такое могла придумать только баба.

У  нас: «Царь автосвалки – суть Аид», и вот некоторые выдержки
Из прозы того времени, про которое мне с Борей рассказал старик Гомер:

Называется:: "ДЖАХАД, ДЖАХАД..."

«Царствие Аида», - объявил Одиссей (*), и плюнул в бездну.

Господи! – взмолились мы. -  Грехи наши, как время, которого нам не осталось.
Позже мы назвали это место

«психбольница для ноль-ноль седьмых»


где главный девиз для агентов: убивает не трава, а жизнь. (Что с женщиной, что без них*).

Что в Пост, что в Святки, что в разговение – мы спутали навеки эти времена, ибо не постились, потому что нечего было жрать, кроме мяса, с нас в ночных кошмарах про Страшный Суд подёргало кресты,

Подушки бывали как переполненные памперсы, от слёз и пота,

И водка забирала, как в болото, потому что, как говаривал Р. Киплинг:

«Так всегда бывало весной».


Этой точке нет на карте земли, поскольку сколько есть под землёй места со всеми его глубинными презервуарами и резервативами, сколько и над землёй, так что это уже не точка на карте, это уже карта, только чёрная, и всегда крестовая.

(специально проголосовали «ЗА», что б потом кто не прозвал нас грибниками, а то еще чего – группой грибов, особенно если рассматривать весь этот кошмар из ближнего космоса*). 

Аид! Крикнули мы ещё за 13 лет до этого очередного подвига (*). – Ты же изо всех сил хочешь казаться современным, так иди к нам – мы тут придумали Новое Искусство, основная характеристика которого чисто греческая:

«Ни фига, ни фига».

Тут имеют насильно, но зато дают добровольно, поскольку здесь, под жуткой символикой, которая, хоть и выглядит, как буква на той двери, что разделяет полы строго аналитически:

«Ж».

 И у тебя в аду – тоже, помнится, пребывали одни бабы:

 на них весь грех за Трою – Елена пока еще не здесь, но для неё есть место*).


(Плюс Ковчег, оказывается, в закладе, и скоро запросится к родным берегам, - выходит мы, как балласт собственному кораблю, все время гребём не в ту сторону, изыскивая на жопу приключений, и постоянно рассуждая, где ж он, наш красный «Кадиллак» с тигровыми сиденьями, ах, да, опять погоня, и всё про наши души (SOS – это для нас всё равно, что гипс носить, а тут ни рентгена, ни хрена похожего на ту систему, под которую ещё можно лечь*);   
 
Беду предвестили такие тараканы, которых ни один «Комбат» не брал, ибо длина такого лабиринта была равна количеству лавок Блакамана Доброго, героя Г.Г. Маркеса, которые начинались здесь, а кончались там, где сейчас рассвет – здесь же, у Аида, всегда ночь*).

- Аид! – вскричал (*). - Ты тоже часть сервиса, раз берешь деньги за вход. А как же быть с основной заповедью?

- Какой это? – вскричал Аид, плавая в таком пространстве, которое может только присниться, и то с похмелья. – «Подмывайтесь, я иду?!»

- Да нет, «кто скинет Зевеса, и пойдёт на крест?!» Владимир Семёныч же пел? «Вот только жаль распятого».

(Он вспомнил, что нет ни хавки, ни к ней аппетита, и приблизился к сытому обмороку, ибо главное оружие против голода – воображение, которое, по заявлению Р. Гира «враг Дзена»*)

Чёрная лошадь как правило не проходит, но светится, так и Одиссей (*), черной лошадью не прошёл, но засветился – адским огнём.

Так что если он и проиграл этот дурацкий кастинг, то только потому, что это была не его игра, так что на самом деле поход к Аиду был выигрышным, ибо подбросила (*) ближе к Зевесу, нежели ещё куда, ибо кто побывал в Гостях у Аида, и не остался у него навсегда, ибо там всегда было чисто
«кавказское»
гостеприимство, то есть чреватое ожиданием выкупа, а мы к этом времени изрядно поиздержались, да и выкуп за нас было заплатить некому, да и не больно надо – мы сами из любых жоп привыкли вылазить, то есть то вылезем из неё, то обратно залезем, и выглядим после этого, как 12 Гитлеров, которых вот-вот спалят.


ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

(ДАЛИ, загадка Гитлера)

Перед этим Одиссей (*) всю ночь уговаривал Калипсу дать ему без истерик, но та не вняла, (он умолял к нему хотя бы прикоснуться, потом ему показалось, что весь этот вулканический остров вибрирует, что случалось обычно, когда богиня сама себе лизала, то есть, проделывала себе то, что в миру доступно теткам не ниже значкистки ГТО);

За что ему было просто сказано, что он – о(ПИСК)вший маньяк, и был повернут к нему зад в манере нагульновскогой Лукерьи, аминь.

Так что сердцем его постепенно завладел дьявол, приглашая насладиться той частью царства Аида, где бабье царство отвечает за, собственно, вагину, то есть за то, что на свет народились.

К этому времени мы сами себе отменили цензуру, ибо были озлоблены, голодны, и походили на стадо позопрошлотысячных скелетов.

- Так здесь же та же Греция, только через жопу-с- сказал Аид.

(*) спросил его:

- Ну-с, какие у вас тут спецэффекты, кроме дыма и огня?!

(Так говорил Патрекей, у которого был, как и у Великого Мастурбатора, имеющего базу танка т-90 с, недавно проданного Саддаму в количестве 130 шт., да и не (ПИСК) у него был, а циркулярка – из чистого золота, про это в «Парамант» снимали кино, но продюсер оказался трансвеститом, так что ему этой циркуляркой и проехали*).

- Здесь всегда рады гостям, - сказал Аид. – Но после застолья всех имеют черти, - вон они, разминаются.

Мы, наконец, развернулись, и увидели оранжевое зарево над чугунными котлами, везде там были боксёрские ринги,  и бабы там бились за счастье присесть на чёртячью участь, чем бог послал, а чертей, как видно, не хватало. («Вот и безработица»*).

Черти были какие-то сказочные, все в латах стали С-75, все с каким-то говном, типа секир, на которые Ваня Грозный сажал своих стрельцов (помнишь, Вася, чувака такого, по фамилии Скуратов?!*), и сплошь все были, как железные дровосеки в поисках своих забытых сердец, а царь мёртвых Аид, стало быть был тут за разводящего, местный, стало быть, пахан.

- Ну что, промассируем простаты?! – вскричал (*), оглянулся, но нас не увидел – ибо мы всё ещё торчали с заклеенными ушами, и сирены распевали свои песни на погибель ему одному.

Когда же наша миссия оторвала нас от этой сучьей суеты, мы увидели (*), заливающего себе в пасть огненную воду (!*), и вещающего:

- Я такой же солдат, как и ты, только у тебя яйца обуглились, а у меня тоска по Родине. Вот, видишь, скажем, на мне калоши советского производства, так вот, французы говорят, что у них гондоны лучше американских, а на мне такая резина – триста лет назад в них старуха с колокольни шлёбнулась, сама вдребезги, калошам хоть бы (ПИСК).

- А что это за слово такое? – спросил Аид.

- «ШЛЁБНУЛАСЬ».

-  Не туда слетала.

- А что за старуха? – спросил Аид.

- Смерть.

Тут мы, обнялись, и зарыдали.
Пока мы рыдали, Одиссей (*) с Патрекеем ,
Взяли смерть за уши, да и разорвали её на части, так что ровно оказалось пополам,
И пошёл потом (*) гулять по адским, как грится, стремнинам, волоча по обеим рукам это чисто славянское изобретение – бабу с метлой, так в ступе и оставшуюся.

Он орал:

«Мне было весело с ней!»,

и только лет через сто добавил:

« Но всё же ж стрёмновато»,

ибо время значения не имело – уплыло оно.


Уплыло время.

Я новым пламенем объят, но пламень этот - чистый яд.

А вот ТРУБА: храм в испанском Бланесе, и висят здесь на нитках святые каравеллы, их подвесили, как пропылённых кукол из того спектакля, что никогда больше не пойдёт.

Возможно, что и мы когда-нибудь обретём счастье бросить кости в это прекрасное море среди обетованных земель;

мы погрузимся к нетленным глиняным сосудам греков, римлян и арабов, усядемся, пуская пузыри, сыграем в кости, и что-нибудь споём.

Споём дельфинам, и они поймут наш ломаный язык, однако вот он, сундук с сокровищами конквистадоров, там шкатулка, на ней – семилистник, такой же, что продают в Барселоне: твоё изображение   
везде, но всякие разговоры о тебе премилых продавщиц ввергают в тихий ужас, ведь ты, любовь моя, зовёшься «наркота».

Так что портреты твои есть, а ты, моя любовь, можешь не скрываться лишь в Амстердаме. Или там, где никого нет.

Я арендую тачку, мчу в Фигейрас, хочу продать своё шоу, но в какой-то момент тяжёлая рука моей тени стучит по затылку, как будто она на заднем сидении – не вздумай, потому что твоё шоу – это как первая любовь, утопленная в море дешёвого вина (рупь семнадцать, называется «шафран»*).

Спасибо, (ПИСК), спасибо, (ПИСК), спасибо, (ПИСК), спасибо.
Скоро тебя загонят, тебя, как зелёную траву, обвинят во всех грехах – смертных и бессмертных;

А дальше, всё, как у Ганса Христиана: Боря отдаст все свои деньги, чтобы стать космонавтом,

а что до остальных, так травят на тоже самое, только на блага, типа туалетную бумагу – больше бумаги, чище жопа, а на совесть им давно уже наплевать, а дара никогда не было – так зачем им жить?

Хорошо, пусть будет «зарубёж», но хоть – по делу: пусть это будет самый север Швеции, отель «Nord Kolotten», где в услуги входят оленьи и собачьи упряжки, любые снегоходы, а пятьдесят граммов самого хренового коньяку стоят семьдесят баксов – я об этом ничего не знаю, потому что поят меня два премилых старичка, литературные агенты президента ЮНИСЕФ и ректора английского университета по имени Питер (Петя по-нашему*), человека, сыгравшего Нерона и написавшего «Крамнегел» («Иностранная литература» за 72 год*),
а Петя собирается сыграть в Женеве Великого Сальвадора, тот его последний день, когда ему привозят новую Гала – на восемьдесят лет моложе, и многие критики считают эту мою пьесу лучшей, знали бы они, какими кошмарами меня за неё награждал метр. 

Так что я пью коньяк, и ношусь Ботническому заливу на «ямахе», как Василий Иваныч – на четвёрке вороных с «максимом» на задах, мне-то что, я своё уже отбазарил, а потом вытряхиваюсь на пару лет назад – в вольный город Гётеборг, где Олег Палыч (он тоже член нашей, саратовской мафии*), заказывает мне пьесу по мотивам «Господ Головлёвых» Михаила Ефграфыча, - он желает сыграть Иуду, но я выписываю для него иудиного отца – у Михаило Ефграфыча затаивается явная тяга к «барковиаде», а мы, Олег Палыч (говорю я своему именитому земляку, ему нынче исполняется шестьдесят, и мы, всем нашим космическим экипажем, желаем ему доброго здоровья, правда, Борис?),

впервые за всю русскую историю живём практически без цензуры, так чего нам теперь?

Правда, к моменту разговора в Гётеборге, я повестуху не читал, но взял аванс, так что пришлось вникнуть в суть вопроса: дело не в Иуде, а в Отце.

Так что предмет моей гордости, это компиляция из четырёх барковских строф, соединённых воедино, и вложенных в уста персонажу, который по всем статьям предполагался, но в оригинале не было его:

«Скажи, как можно в свете быть,
И не иметь желаньев вреднях,
И неугодно ль в ад сойтить,
И перееть там тени смертных,
Где вместо завесов висящих,
Вкруг храма всё висять муде…»   

Висять, висять, висять. И всё – вкруг храма.

Опять труба – где бесконечное сейчас, и сопрано с «Дарк сайдс оф зе», будь проклята эта тоска. Благословенна эта тоска, когда уже нет больше слёз, они кончились, даже не здесь – их нет везде, где процветаешь ты…

Моя любовь… Моя марихуана…

Я прусь по Вселенной, как загнанный лось, чтобы нарваться самому себе – на бронзовую пулю, которую выпустит по тебе твоя собственная тень – ты взлетишь с медью в башке, надо всем этим миром, который бился с тобой – тебе в нём никогда не было места, ты ему мешал своими подвываниями – и всё на темную сторону этой жёлтой луны…

Я стою посреди белой степи, в ангаре, в мороз под сорок, и точу, точу себе эту пулю – она идеальной формы, называется «Блондо», и прошибает она – промеж рогов – только звон стоит, да благодатный хруст: кончено кино.

Моё сердце рвётся к тебе, моя любовь – я пролетаю сквозь «кондуктор», и попадаю во время, когда там, прямо с ГПЗ, который казахам построили япошки – за свои же деньги, ты кочевала на плотах по Эмбе – до самого до Каспия – по апрельской весне, по чистой степи, полной жёлтых тюльпанов, где даже этот завод смотрелся, как стартовая площадка для полётов на Юпитер – слушать голоса тех китов, что уже отдали свои души проклятым норвежцам;

там ещё не было тебя, моя музыка, но ты началась оттуда – из-под того оврага, куда с утра до вечера ходили кайфовать сайгаки, и у нас еще не хватало ума щадить вас – кто ж знал, что настанут времена, и вас опять продадут за рога этим пархатым китайцам – тогда здесь властвовали мы, и вы, местные жители, летите на своём мотоцикле с люлькой, в которой сидит несчастный, как в последней колыбели, почти что цинковой, да только не герой он, и потому конец его будет бесславен, но, чёрт возьми, с моего холма – довольно красив, и они «мчат зигзагами», идеальная мишень, и руки тянуться к «перу», о оно, соответственно к бумаге, ибо такой момент во Вселенной не может не быть воспетым, на такое диво всегда найдётся свой поэт;

за вами, ребята, в который раз заходит винтокрылая машина, с нашими же товарищами, тоже не лучше, чем, я, приехавший на своём ЗИЛу без кузова, и мой китайский «АК» лежит за пять метров – что не дотянуться, и эти не сообразят, отчего я посередь этой пустыни в красных трусах, да с лампасами: красный цветок, дураки! (Но это было гораздо до того, как свернулся кольцами – железный Каа, прямо под очи Джозефа Рерьяда, который где-то там нюхал прерии перед королевским кофе).

Я вспоминаю то, что впечаталось в память, как красная клякса: вот равнодушная, как смерть, винтокрылая машина, в который лётный состав, весь, как один убит тобой, моя любовь в хорошем смысле слова и собственными бабами;

 шарит ПТУРсами, но спецом мимо: настоящая охота, и хочется верить, что летуны впряглись за землячка, а посему я даю им отмашку этим объединяющим и христиан и мусульман изобретением: моим задроченным, но вечным автоматом. (Здесь основной девиз трудящихся – «без АКМ не сплю, ни ем»).

 За это зеленое поле, где тебя – хватит с избытком и воли и неволи, если только перестать продавать тебя, как самую честную шлюху, пожрав которой,  винторогие сайгаки скачут до небес, призывая самок к соитию.

Это – мой колодец, я его официальный хозяин. Поэтому я в красных трусах, я выстаиваю седьмой раунд с собственной тенью в процессе производства – заворачиваю себе изоленту  на пальцы, как бинт на запястье перед тем, как выйти на ринг – они стёрлись в кровь о твои бесчисленных зелёные головы, моя любовь, и кто сравнит тебя с какой-то гидрой, тот немедленно обосрётся.

Называются такие периоды в жизни – чистым изобилием, а потом, бывает, труба:

я покупаю-таки тебя не полстакана, как кроил вначале, а ровно стакан, как это нынче модно в рекламе инцестов, ибо ровно век назад, или ровно столько, сколько осталось до скончания этого Века;

и бреду бодрым шагом, ибо с утра у меня была твоя микроскопическая доза, и я познал какую-то новую, хорошо забытую структуру: это то, что называется: не зарекайся.

Потому что было в царствии Аида такое место, где милые сёстры усаживают на электрический стул, и спрашивают, ну что, вырвать тебе глотку, кашалот?!

За рекой, в тени деревьев, Отец Эрнст.

 Где она, та мысль, с которой ты простился с этим светом, прежде чем навеки попасть в царство снов, как говорят отцы-настоятели, ибо ты сделал всё правильно – ох, как правильно.

Я бреду за тобой, моя любовь, с планшеткой по пустыне, (ЗИЛ спалился*)  проклинаю судьбу – мне кажется, она могла быть и другая.

Говорят, что эволюция – это случай, и смоделировали с Голливудом другую модель – типа, мы теперь такие развитые, что сами себя моделируем.

На хрена вы тогда лазаете по церквам, друзья мои?

На Европе (планета такая) есть жизнь, ибо там – сплошной ледник.

Причем тут жизнь? Коль вся любовь – в удачный час, без лишних просьб, умно отколотой булавки – Марина Ивановна вам сообщила, прежде чем отправится к Европе – к её ледникам.

Ударник снимает в ритме Саттриани бас гитариста, изготовляющий джойнт", - но вот я поднимаю глаза, и вижу, что все эти слова - простой набор латинских текстов, ибо я забыл перевести шрифт в родной «падёж»;

но я уверен - расшифруй весь этот набор как следует, то есть - предайся соблазну веры в чудеса, и все пророчества налицо - сбываются, - и все эти беды от тебя, моя любовь.

Вдобавок – через трубу, конечно - тринадцать. Это моя дюжина, и я маюсь, любовь моя, маюсь, маюсь, маюсь. От страха потерять ту, с которой ты мне не нужна, потому что, когда я останусь наедине с тобой, любовь моя, ты либо спасёшь, либо убьёшь меня, и то и другое - благо, ибо такой выход - чистая линия судьбы, которая всегда одна - "на всех понятная".

Я сохраняю тебя в своём бортовом ящике, и тут вижу, что сегодня, вдобавок, ещё и понедельник - я не верю той, с которой ты мне не нужна, я не верю никому, даже себе - особенно в последнее время, когда вытягивать себя за уши из болота все, как говорят практикантки, "проблематичней".

Надо принять всё, как есть, и выйти из чужой системы координат, надо освободиться, любовь моя, удалить с листа сознания ненужные слова, и все эти страхи за кого-то - в конце концов, пора подумать о себе, то есть о нас, правда, любовь моя?

Ибо когда возникает кто-то ещё, то беседа неминуема, а её времена прошли - умерли те, кто её затевали, всему своё врем, возьму своё время, московские жучки тащатся от тебя по особому - и кто-то всучает тебя под видом лучшего голландского сорта - почему-то с русским названием. Которое есть – единственное имя.

Впрочем, каждое имя бывает единственным – в разные времена. 

Нынче время не лучшее: я убиваюсь по периферийным  притонам, бью морды, и бандитам и ментам, а друзьях у меня – рыжий чёрт, который пребывал наркобароном, однако ж началась война с Чечней, и братки его пордрезали – из столицы вроде бы и России, а еле ноги унёс и нынче ты - дешёвая бандитская шлюха, лёгкая и ветреная - тебя хорошо иметь в дороге, а от него ты приходишь - сука городская, и возникает вопрос: чья ты сильнее, и неужели даже ты продаёшься - хотя продаёшься ты демонстративно, и не утереться этим фактом нельзя.

Труба.

Москва, моя шлюха….

Когда-нибудь настаёт момент, когда тебя разыщет не мент, а импресарио… Когда-нибудь настанет…

И ты вновь катишь мимо того места, где когда-то паслись лучшие  тётки – теперь его, как «старую Таганку», валишь на Лубянку – а там – каждый подвал, как родной.

В недрах этой бессмертной шлюхи нет ни одного места, где б я, как тот помойный кот, не пометил территорию.

Только вот, помойка моя – бриллиантовая.

Но код этой комбинации знаю я один (вернее, догадываюсь).

Поэтому – пробраться обратно, на этот раз – с полной ставкой и с теми, в кого веру не утратил – это уж слишком;

мне, как два пальца прищемить – даже в моём возрасте, ежели новые зубы и не вырастают, то за эту самую пушнину – новый, конечно, геморрой (сука любовь);

Поиметь тебя – всю – и сразу целиком.

Для этого надобно всего лишь слегка обогнать время (проплыть быстрее этих самых далианских часов, которые если кто и оживил, так это, всего-навсего – Бригада Ангелов).

Так что в этот Новый Год, я наряжаюсь в свои парадные доспехи – Черный плащ с красным подбоем, серебристые «уши» «Техникс»
Чёрный пояс – а при нём сертификат, подписанный одним жадным до смерти узбеком – у него до сих пор все зубы золотые, хотя и воздух есть, чтоб их вообще не было, раз Мастер – но он и вправду боец, хоть и в самом легком весе, и тоже – с тенью собственной, да только разница между нами в том – что он свою тень обожает, а я всё стараюсь её обмануть – обманываюсь сам, потом сижу на жопе, зализываю вены, но встаю – он бы тоже встал, но позже – восстанавливаюсь я быстрее.

(Далее – абзац, и воспоминание о празднике какого-то святого Иоргена, а со временем – Антония,

и вот я уже стою с бензопилой, дёргаю, раскручиваю, ору:

- Люди! А ведь я был прав, когда говорил: если сенатор Альберт проиграет, быть войне.
-   И в той бутылке, что приплыла по океану Великому Комбинатору, году в пятидесятом, был Саддам, хоть Герой его и не разглядел: думал, что там Виссарионыч, и вот, дождались: ковбойская ракета захерачила прямо по какой-то заколдованной шумерской пустыне:

Это был сон одного мстителя, с которым герой моей Одиссеи знал косвенно:

ему приснилось, что он летит над ночным Багдадом, Багдадом Небесным, на ковре самолёте, со свитком: благой вести о кончине героя Джахада, и там, вместо короля Иордании Хусейна, потомка пророка Махаммада, пребывал даже не Саддам, хоть он трижды Хусейн, и недавно четвертован агентами «Массада», именно потому, что закосил под хитрого Ясера;

В свитке пребывало имя Доди «аль», и этого было достаточно, чтобы ему, «залётному» мстителю, снести его башку, вместе с чалмой.

Труба – и основной конфликт, тот, что называется: сам с собою, да ещё и «тихо».

Кто эти люди на экране? Некий Чак написал о себе книгу, где признаётся в том, что калымил киллером, и Джордж сказал в каком-то интервью – если это правда, то потрясающая, если нет – это ещё интересней.

Ни хрена себе – признание.

Для меня твёрдая истина, признанию равносильная: «Мир погибнет от того, что мы, мужчины, не уберегли Мерлин от того, что её затрахали, а потом отравили «братки», то есть президент с министром юстиции, да и заколбасили обоих в манере английского мстителя Миледи;

Леди Ди  от того, что её загнали рокеры с этим черножопым (правда потом выясняется, что у неё до Доди был какой-то хирург из Пакистана, и вела она себя просто неприлично);

должна быть третья, и это будет – явный перебор, а если сделать какое либо предположение, - не дай Бог Шиннот, лысая певица, воспетая Эженом, и из-за  его дурацкой фамилии даже драматурги думают, что он – румын, и имеет какое-то отношение к тому происшествию на Днепре, когда Великому Комбинатору румынские же погранцы наваляли физдюлей, отняли золото и отправили управлять какими-то домами.

Дальше – мои мультимедийные крылья, белое и черное, и глядя на собственное изображение в компьютере, я начинаю загоняться в грех, и сожалеть о собственной судьбе: если бы сделал оба крыла белыми, то вспорхнул бы, и, возможно, был бы сбит ракетой подземелье – воздух,

если б чёрными – рухнул бы вниз, и погряз во грехе – вместе со всеми теми, кого уважаю по жизни, а тем более, по смерти;

Но я признал эстетский вариант:

Шахматное поле – модель Вселенной.

Художник спросил:

- Ну, как тебе?

И я сказал – нормально. Если поле – черное – белое, белое – черное – и есть модель Вселенной, то крылья могут быть только черно-белыми, и никакими другими.

Так что приходится кувыркаться в этом безвоздушном пространстве буквально на грани – белого и чёрного, черного и белого, разрезая брюхом эту тонкую грань, которая – острее бритвы, и её не видно: от того и боль.

Так что – труба, труба, труба.

Пусть это будет Берег Гоа – место райского отдохновения на Земле, но какой-то мудак с НТВ снимает этот мир из-под «полы», и народ хлынул из некогда спокойного Багдада. Появились люди с проблемами, и создали проблему основную: когда-нибудь и здесь всё начнётся сначала.



Так что я ныряю в трубу, и перехожу на тот сорт, что хорошо любить с Найоми.

Мы так и назовём его твоим именем, моя шоколадная красавица, та, с которой ты мне не нужна,

Моя любовь.

Моя марихуана.

Вот и оно, Найоми! По-настоящему современное искусство: здесь есть всё, ибо построено – на космическом поиске нужной музыки, зафиксированной на время, и Боря подтвердит.

Включаем, - Жени, знаешь этого гарного парня с Европы – плюс.

Тут какая-то мразь, прямо под руку:

- Молодой человек!

Молодой?! Это вы душу, что ль, имеете мою.

В виду надеюсь, потому что видно – же – не Председатель, а какой-то лох.

Нет, не случилось, значит добро победило… нет, стоп, глаза наверх – смотри, это была шутка Председателя, он просто решил усыпить нашу бдительность,

Так что рано мы завели с тобой “Filght of the rat”, и откупорили единственную бутылку на этом острове, да, да, Найоми, всё вокруг уже пылает, и хакеры обламывает нам с тобой все эротические файлы;

Он таки пронзает сердце Ангела, и на стреле (смотри), на этой стреле, натянутой, как самая тонкая струна, вот-вот готовая к обрыву, звучит – любовь.

Ну хоть дотронься до него рукой,

- Найёёёёёёми! – раскручиваю я твоё имя, млея на песке, и такое видел в одной единственной порнухе, которая снималась, кстати здесь, в Колифорнии, то есть, как у “Иглз” – в отеле одиночество.

Роберт ваш – сутенёр, я, конечно, тоже, но всё осознал, и теперь каюсь, ибо нашёл ту единственную и неповторимую, на которую мой Фердинанд замер в ожидании, но в состоянии аффекта – по отношению к яйцам, они сейчас станут чисто далианскими, то есть лопнут вдоль и поперёк.

Кто, я? Идеальный мужчина, раз меня не видно, и я – как бы дух, потому что сомбреро из щипаной ондатры не бывает?! Да не ондатра это, девушка, а морской калан, и когда Аляска была нашим востоком, а не вашим западом, и когда Катька завезла в Повольжье немцев, и подобным «имбридингом» заколбасила на земле самую хитрую породу, шкура этого зверька (его у нас зовут «морской бобёр»*) ценилась в двадцать раз больше, чем соболь.

Нет, моя шоколадная детка, никакой я не душегуб, просто я достиг такой степени самосозерцания, что легко становлюсь невидимым, особенно после такого количества стрессов, да, и бабы тут – на первом месте, потому что, вот Роберт твой, наверное знает.

Так что я никакой не идеальный мужчина, хоть тоже из морга – там собрались все идеальные, как поёт лётчик в том самом «Б-2», что чертит сейчас сердце Фрэнка.

Вот – я тот самый Екатерининский мужик, предки которого – всё с этой стороны этого ледового побоища, что с этой – Олего (френы) в латах, убиваемые собственными генсеками,

Что до меня – то я Блакаман добрый, мастер пранаямы, моя Найоми.

Моя стрела - копьё амура.

(Энциклопедия ангелов, стр. “Амуры”),

выходит с Памира, где прячется джинн, потом она зависает над Сохо, где скоро умрёт последний Художник – те времена, когда мы собирались курить гашиш и рожать детей, давно прошли, потом – извините, сквозь пару небоскрёбов,
и вот мы здесь, набираем прану, и есть два варианта выхода моей Вселенской энергии:

это на выдохе смести всех и вся – я давно стал от людей, и пусть сгинут все эти образы, в основном ментовские, - они разлетятся, как пыль, а есть другая метла, вот слушай, детка:

моя голова – это чердак, можно сказать голубятня, Раджнеш рекомендовал разгонять обезьян, ну так мы здесь – сами обезьяны, просто мои обезьяны паслись на мухоморах, а обезьяны Ошо – на конопле да индийских (кашмирских) поганках.

Так что в моём варианте – это голубятня, я гоняю голубей, внизу подъезжают лимузины, летают самолёты, трахаются тёлки, и пусть там даже всемирный карнавал, и кругом одни лесбиянки –

мою голубятню сие не тревожит, потому что мои птицы  выше и сильнее соседских – так вот, голуби моя белые – это мысли мои крылатые, смотри – сердце Фрэнка – это просто стая голубей, а облако чертит центральный – он летит и плачет от счастья не смотря на явные перегрузки – вот он заходит в крутое пике, но под градусом – это нижний овал Великого Сердца.

А все ваши президенты – педики какие-то, а ковбои перевелись сразу, как немцы придумали проволоку,

правда был один, артист и дока в лошадях, а когда к нему кто-то из толпы обратился, так он сделал вид, что не слышит.

Кстати, здесь, кажется, самая середина моего боя с тенью: сейчас я махну мечом, и пространство рухнет в корзину старухи Путаны, как ржавая фотография, лопнувшая от лютой стужи, как головка блока моего боевого ЗИЛа – в казахских степях.

В профессиональном боксе это называется:

 «ЭКВАТОР».

Я убиваю словом, потому что, как бы я не выдавал его за сущее враньё, оно бьёт наповал самого крутого из летающих ныне колдунов, нет, это не тебе, Юра, лети себе – ты не маг.

Слово, вот оно, как приговор:

пару дней назад поймали, наконец, Саддама, и самая большая ошибка янки в том, что его не пристрелили сразу – он теперь круче графа Монтекристо: нынче в столетие авиации, начинается Эпоха Шахида – ковбои сделали черножопым подарок, которого те не ожидали, - воспели новый ореол, в столетие Дали – вернули моду на усы, подвитые багдадским фиником.

Нынче такие времена, что друзья мои – бандюги, аферюги, которые в розыске чуть ли не с рождения, но с такой братвой, - хоть в космос лети, одна беда – та, с которой ты мне не нужна, моя любовь, моя марихуана, затмевает им разум, ибо все женщины вкруг занятого её троном пространства моментально превращаются в карлиц. Прости, Найоми, наш роман впереди – ты прекрасна, спору нет. Но в центральной России, в глухой деревне, произрастает воплощённая Кармен, которая как-то подошла ко мне и сказала то, о чём знаю только я.

В прошлой жизни она была кошкой: как то в детстве я видёл её глаза, и подумал: вот бы она была девкой.

ГОЛОС. Эй... Проснись!
ОН включает свет, бодро расхаживая по кровати, его поведение ни с чем не спутаешь,- подготовка к какому-то ответственному моменту, наверное, к пресс-конференции.
ОН. Аплодисменты. Ах уж эти мне аплодисменты! Давненько... Давненько в природе не было такого заседания...
С У Д А! ! !
От себя лично хочу добавить, что на этот раз есть надежда, что справедливость восторжествует. Да, да, господа! Она в конце концов должна восторжествовать, ибо чему еще торжествовать, как не торжеству... этой самой... Прости, Господи...
С П Р А В Е Д Л И В О С Т И ! ! !
Забавный экземпляр, прости Господи... Он, кстати, уже сидит. Аплодисменты.
С И Д И Т! ! ! (под домашним арестом).
И дрожит... Думает, что его за всем домашним - чайком, вареньем, бабенкой, которая у него то есть, то нет, и расстреляют... Тоже, кстати, новое слово в пруденции, - врываются прямо в квартиру пацаны с ломами, кирпичами, лопатами, часами в подсветках, скважинами раком, и...
ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА ! ! !
Расстреливают. На хрен. Аплодисменты. Такое не понравиться не может. Когда сразу и мочат, и закапывают. Квартиру постоянно осаждают какие-то странные репортеры! Вот они, кстати, опять идут...
Свешивается через край кровати, как будто наблюдает за шествием каких-то мелких животных.
У них нет никаких фотоаппаратов, у них есть только сортирная бумага, от них пахнет сортирными дезодорантами пополам с каким-то говном. Уголовники, а не репортеры... сраные.
И з о б р а ж а е т.
Смотрите, ребята, сколь своеобразно отъехал с пути истинного этот симпатичный парень! Взгляните, у него явные признаки не то что бы раздвоения личности, а растроения, расчетверения, распятирения, расшестирения, разсемерения... Кто сказал: зарапортовался?! Аплодисменты! Ни хрена я не зарапортовался! Это в прессе - одни шизофреники! И параноики! Я им говорил: заткнитесь в интересах следствия, заткнитесь! А вы уже наплели, что от семерения...
Заглядывает в бумажку.
А! Раз - семерения... Недалеко до
Р Е В О Л Ю Ц И И ! ! !
Осматривает какие-то протоколы, листы.
Пардон, про революцию - это протокол комиссии по массовой шизофрении. Шизофреники сказали - нам этого, бля, не хватало. Тоже мне... комиссия... Так и сидит на дефиците, так и сидит! Компания лишенцев... Ну а если они там не могут разобраться, кто во всем виноват, я-то тут при чем?!
П а у з а . ОН с угрозой во взгляде осматривает все вокруг.
И последняя деталь... После археологических раскопок... Которые я сам же и...
О С У Щ Е С Т В Л Я Л ! ! !
...на правах судьи, господа, на правах судьи,- присяжные пьют горькую и солят кислую...
Я   О Б Н А Р У Ж И Л ! ! !
НАШ ВИНОВНЫЙ - НИ ХРЕНА НЕ ВИНОВЕН.
НЕ-ВИ-НО-ВЕН !!!
Встать, лечь, апорт, суд окончен, я попрошу очистить здание суда...
Начинает звонить телефон. ОН долго не решается брать трубку, как будто чувствует что-то неладное, потом все-таки берет, зажимает микрофон.
(Виновато, всем). Аплодисменты, э-э-э, пардон, это мне, это моя девушка, она иногда звонит мне, ну и...
Подносит трубку к уху.
ПРОЦЕСС ЗДЕСЬ ИДЕТ !!!

РАУНД ВОСЬМОЙ



Я пришел к Учителю ранним утром и отдал ему последнюю реликвию, что у меня была...
Он сказал:«Если ты что-то принес,
то брось это...»
Я спросил: «А если это последнее, что у меня есть, что же я тогда буду бросать?»
«Если это так, то возьми ее с собой»,
- ответил он.

РУССКИЙ. Здравствуй, Учитель. Что поделываешь?
КИТАЕЦ.  Учитель вовсе ничего не делает. Он просто сидит в аду, где вытаскивают язык.
РУССКИЙ. Взбодрись, Учитель! Я с гостинцем.
Извлекает откуда-то картинку, на которой изображен какой-то уродец и пытается приладить ее на стену.
КИТАЕЦ (оборачивается). Это - ты? Похож.
РУССКИЙ. Не совсем. Это автопортрет одного моего знакомого художника... Он изобразил себя на этом полотне, потом изрубил на части свою жену и повесился. Теперь его светлая память будет все время с нами. Аминь.
Эта картина - единственное, что у меня осталось из собственности, некогда мне принадлежащей. Раньше я собирал картины, теперь дарю тебе последнюю - мне было видение, Учитель. Я назвал его: «Этот ад предназначен для нас».
КИТАЕЦ. Да? Интересно какое?
РУССКИЙ. Мне приснился ты с одной большой совершенно женской титькой - очень большой, примерно девятого размера.
КИТАЕЦ. Очень может быть. В прошлой жизни я был кенгуру. Я там, случайно, не скакал, в твоем праведном сне?
РУССКИЙ. Что-то не припомню, Учитель.
КИТАЕЦ. И не пытайся. Сумка, титька, какая разница? Конфуций считает, что у женщины нет души.
РУССКИЙ (любуется картиной). Ох, правильно считает ваш Конфуций.
КИТАЕЦ. А как там поживает твой сын, твой кот, твоя последняя любовь?
РУССКИЙ. Почему это последняя?
КИТАЕЦ. Потому что я тебя от этого вылечу раз и навсегда.

________________________________________








- Первый сорт, говорю я Борису, первый сорт, но мог бы быть и высший, стало быть, дадим мёртвую петлю – в память о Фрэнке, вычертим сердце на орбите, - дадим волю кайфу, всё равно связи нет.

Домой-то хочется, Борис ты мой? А знаешь, у тебя лицо такой необыкновенной красоты, что за него дают три штуки баксов! Старыми, старыми, разумеется, купюрами, которые тогда стоили золота, и теперь не стоят ни хрена.

Я спрашиваю на правах командира, - у меня достаточно строгий, и совсем не панибратский тон, как будто я только что повешенному фрицу говорю “вольно”.

- Хочется, - признается Борис. – е(ПИСК)ться мне хочется.

   Вот так всегда, - думаю я, командир станции «МИР». - Тут работы невпроворот, а он - “еться”. Бортовой компьютер накрылся тем самым местом, на котором сидит теоретический фазан Ивана Семёныча (никогда он не писал этих стихов, это мы слегка приврали, но в первый и последний раз*),

 а так же о котором сидит, пилит лобзиком голую бабу из 6 мм фанеры бывший зицпреседатель СНГ, пом. секретаря сов. безопасности, бывший еврей, бывший рубаха-парень, Боря. Он сидит и мечтает.

 На самом деле, любовь моя, самое тяжелое – борьба с искушениями.

В гражданской жизни основное искушение – это когда ты, раскачиваясь на небесных кольцах, смотришь вниз, и каркаешь себе:

Боже! До чего ж интересна городская жизнь. Она переполнена соблазнами…

( в этом месте мизансцены ОН качается на двух верёвках над городскими куполами, и видит всю эту городскую жизнь насквозь, и это, напоминаю, седьмое измерение, Борис, тебя там нет, ибо такие качели для тех, кто изобрёл хоть одну лампочку, пусть даже Кузьмича*) 


Это – твой текст давности, описанию не поддавшейся, и в тот момент, когда ты его писал, ты никаких особых искушений не испытывал – ты их имел не глядя, и идиотическая черта всех оптимистов планеты – это думы про то, что лучшее – конечно впереди.

Возможно, именно на таких агентах вращается планета (сам такой*), на правда одно: энергия, высвобождающаяся после преодоления подобных искушений равна тому Юпитеру, что поглотил водородную бомбу (уже взорвавшуюся, во здоровье, и напоминало это глобальную разруху*).

Итак, искушение, над которым порхают наши небесные кольца, и всевидящее ОКО Дали прослеживает за каждым нашим шагом, как кино Гасса (кто въехал, фамилия его – Ван Сент*):

Хороший кайф, ужасные мысли.

И вот ты – ровно тот реформировнный Антоний, насколько позволяет городская среда – здесь каждый непоход к проституткам – хоть гражданский, но всё же подвиг.

С другой стороны: ангел Света: он смотрит в иллюминатор, справа, разумеется: а что такое, в сущности это самое искушение? Ты ж уже загнался, и всё дальнейшее действо будет не в кайф. А не дай Бог, что-то не так.

Толи кто-то грубо себя поведёт, и его придётся гасить табуреткой (а так оно и будет*);

А на мусоров – денег нет зато представь на мысль:
Как ты потом себя зауважаешь, когда помчишься реализовывать свою энергия в песнь любви твоей любви.

Твоей марихуане.

А этот, с низу, с козьей мордой, в иллюминаторе слева, ломится в душу, скотина, гасит – этой же монетой, да ещё на сцене – произведение, созданное этим гениальным Педиком, которого всю жизнь подозревали в связи с Великим Сальвадором, но тот был брезглив: у него стоял только на Гала.

А она его миллионы в пользу «Супер Стар», но пел там Ян – так что железную русскую бабусю просто разыграли – во тётка была!

- Ну что ты здесь сидишь, - говорит Ангел Тьмы.
Ты и так на краю, а поди, попробуй, созерцай искушение таковым, какого оно есть, - то есть выставь тебя сейчас голым, как св. Антоний на полотнах что Сальвадора – испанца, что Макса - с голой жопой, а тут – нормальный поволжский расклад – если за полштуки (всё равно в четыре раза дешевле, чем в столице, но не рвуться они туда, народ там злой – я так и охренел);

Возьмите хотя бы Людвига Вана, вот он написал свою лучшую музыку, когда знал что ОНА его ждёт, а коляска застряла в грязи, и он никогда её больше не увидит, разве что в суде, и не услышит вовсе,

Он был искушаем в высшем смысле этого слова, потому что его личная драма, как это пошло не звучит, вылилась в звуки чистой боли, которая – высшая сфера и есть.

Святой Антоний, на самом деле. Это тот, что набирает сложный мобильный номер женского телефона, в народе называемый: «кривой», и попадет на номер другой, но тоже 8 903, а потом – совсем другие цифры, и ты спрашиваешь себя: эта ненависть – и есть та самая любовь, которой так бояться видавшие виды алкоголики и психопаты, которым есть, что вспомнить, и помнить будут их:

Я прерываю этот звонок, потому что чувствую и знаю: он может стать смертельным, и я напрасно хвастался, что смогу выдрать из сердца эту стрелу, отравленную всеми ядами этого мира: моя боль заходит со стороны кипящего Солнца, как вражий штурмовик:

Вот так, Борис.


А тут – чистая техника, никто не требует ничего взамен – обмен энергиями, как верно выразилась та, с которой она тебе не нужна, твоя любовь, твоя марихуана

Однако и конкурс на лик этого святого был объявлен в честь кинофикации романа Мопассана «Милый Друг».

То есть той самой литературы, которая по молодости нашей была самая искушающая – видаков не было, а к ним – порнухи на немецком, военном языке,

мы могли б и не познать, ежели б не прогресс: чисто технический.

Тупеет нация. Тупеет.

Нет правды. И не то, что она была одна, её просто нет, потому что она, Святая Правда, та, с которой приходят догматы – у них у всех одинаковые лица,

Ломается об одно обстоятельство, всегда кажущееся самым важным:

Каким образом в том самом месте, которое вы называете адом, или, как выразился тут недавно Одиссей Хитрожопый «царствие Аида», проводят время лучшие из нас, раз бессмертие – не проклятие. А дар.

К тому же Божий. 

Так что к догматам (во-первых – Эммануилу, который всегда являлся к нам в образе полосатой пчелы, что жужжит во Спасение);

Мы можем высказать без страха: сначала помри, а потом рассказывай.

Тут опять подключается тот ангел, что в книге «Советы Христианину на каждый день» предписан на четвёртый день (а как раз четвёртое число);

То есть рассказывает тебе про себя, и предупреждает, что как раз сегодня тебя будут искушать, и точно:

опять этот козлорогий (путь будет так, в противном случае он может очаровать мою заблудшую душу), хотя нет, ни хрена:

ты видел его, Борис? Смотри по фронту нашего космического махолёта, был такой лётчик на земле, дважды герой, и фамилия его была:

Алексей Шиуков, и он, в окружении сухумских пионеров, почти взлетел, а про это сняли фильм – еврей с грузином, и получилось то, о чём мы думать не желаем: у нас не может быть подобной катастрофы, потому что мы давно летим – мы мистики, и уверены, что если у соседа бандюка из кармана загавкала собака, то мы склоняемся предположить, что там мобильный телефон – но наши предки были не глупее нас, хоть и решили бы, что тявкает собака.

Так что и демоны наши – носят шмотки, соответственно с грядущей катастрофой – она глобальная, как любое средство коммуникации, если забыть о душах, склонных к…

Демон красив, раз должен брать изыском и лоском, и вот они, последствия: искушения нарастают, как снежный ком, и на некоторое время ангел чёрный прикидывается ангелом белым - 

с чёрными закрылками, и хрен их разберёт, формулировки путаются, одно ты твёрдо знаешь: человек из плоти, а в этом твоём гоне по весне твой стресс могут снять только проститутки, и только с Волги, и только те, что там, сейчас, сегодня собрались (как здорово!*),

ты должен был уйти в антракте – тут вообще ничего такого нет – что за грех, раз в пост – воюют на востоке;

но антракта нет, и совесть чиста, но ты преодолеваешь искушение вырваться из греха – ровно наполовину, ибо ровно наполовину и получишь того, чего желал, пуская энергию, высвободившуюся от невстречи с грехом;

Но куда?! Куда, Борис!

На эти греховные строки, где каждая строфа – стихи, траве, которая растёт из земли, и за которую тебе положена решётка.

А там, тебя, по идее, должен посетить поп, и помахать тебе кадилом – крепись, братуха.

Тюремные попы – народ особенный.

А мы – вперёд с гармонью.




Труба:

Молитва.

Прости меня, о Великодушный Господь, что сразу не прогнал черта, и не взглянул, какими страшными буквами пишу Тебе Гимн.
   Благодарю Тебя за подарок, равному которому
нет и не будет, ибо понял я наконец, что за счастье пребывать под Небом Твоим.
   Я понял, что такое любовь, я спал до сих пор, но во сне готовился воздать Тебе.
    Сила этой любви воистину безгранична, ибо дана она Ангелом Твоим, Господи.
   Я уже и не надеялся, что когда-нибудь познаю Твой Мир, Господи. Однако же стал познавать Его,  в тот самый момент, когда совсем перестал на этой надеяться, и бился с тоской из последних сил.
   Я знаю, что ты в конце концов спасешь нас, Грешных и нет, но пощади детей наших - они невинны, виноваты мы, ибо не ведаем, что творим
  Пощади Россию, ибо не было на Земле места, более умытого слезами и кровью.
    Слава тебе, Господи!!!

Труба: проговорив сие, я вспомнил, что уже давно закончил этот роман с тенью (любая драка – это всё равно любовь, ибо рано или поздно приходит раскаянье),

Уселся в «лотос», жду знака, знака нет, а время-то ушло, теперь вспоминаю, что в лотосе сижу все предыдущие и последующие жизни: достигаю, бля, высокого мастерства, собираюсь раскачать мозги, как Бернард Шоу – ныряя в душу собственному персонажу, капитану Шотоверу, и проорать в ту грань, где не понять, где океан небесный, где океан небесный, где морской:

«Я был в тысячу раз счастливей у себя на капитанском мостике…»

- мне звонят кореша (буквально рвут телефон):

Друг, ты застрял, ты что-то рано угомонился, ты уставился в эти зелёные глаза той, с которой ты мне не нужна, которая если напротив, то непременно – сейчас, здесь, в этой точке пространства:

Моя тень принимает облик тех часов, что только  висели на стене, и показывали стабильное, неподвижное время – идеал догмы, и хорошо бы, чтобы ещё попасть в промежуток между пи(ПИСК)здюлей – на любимой бабе, кстати, нынешняя статистика показывает стабильную рождаемость именно в период бомбёжек: поскольку роман с травой давно закончен, сердце Великого Фрэнка расчерчено и растаял его дымный, невесомый шлейф, то можно к собственному ужасу сослаться на дату:

Рождество Христово, накануне большой драки, ибо мне и той, С КОТОРОЙ ТЫ МНЕ НЕ НУЖНА, моя любовь,

Моя марихуана,

Пошёл четвёртый год новой, третьей тысячи с тех пор, как попы стали собирать капусту на Имени Твоём, Иисус.

Именно сейчас стало ясно, насколько ты ревнивый Бог, а виноваты они: ряженые в папское золото маньяки, клянущиеся именем твоим, сделавшие Орденом не Лик твой, а само Распятие,

Так что новый гимн в Новом Тысячелетии будет звучать, как проклятье, на всех языках одинаково: по-русски:

«Покажи (ПИСК)зду, Ангел Смерти!!!»

Это папаня-покойник виноват, Царство ему Небесное, Рудольф Викторович Антипов, урождённый Дэлль:

Это он развил во мне с детства таковое цин7ичное отношение ко всему на свете, что с (ПИСК)здой, вечно напевая песенку:

«адресованная другу, ходят девочки по кругу, потому, как круглая земля».

           Кстати, о настроеньи питейном, - оно у меня уже последние два года, и мужики недавно, плавая в невесомости, подрались недавно из-за бутылки шампанского, которое этот летчик космонавт Талгат, мать его, СНГ, (ах, это – я и сесть, пардон, пардон*) потерял на прошлый Новый год, а через год опять нашел. Собирался усосать втихаря, но жидкость разлетелась по всей станции, и весь экипаж, побросав в невесомость собственные фаллосы (они тут дрочат с утра до вечера на брудершафт*), бросились ловить ртами бесценную жидкость. Чего греха таить, я тоже сглотнул капли две.

Сразу окривел, и стал орать, что все меня продали, попросил экипаж пожелать мне удачи, в ответ услышал проклятье (а пошёл ты!*), и только поэтому не вывалился в открытый космос, - вернулся охлаждать жажду мщения – и всё из-за этой американской астронавтки, фамилия у неё была (ей нет с нами, ибо выпихнули в открытый космос «Райт», то есть она (думала*), что всегда права. А звали ей, по моему. Конголиса, Ну разве можно бабу так называть?

Но Боря плачет – он от неё, прям, торчал, и даже собирался сыграть свадьбу.

Тем более обидно: эту бабу, предпоследнюю на должности секретаря какой-то безопасности, или государственного секретаря, выкинули по ошибке, потому что хавки не хватало на ту бабусю, что была перед ней – зовут её Мадлен, фамилия – Олбрайт – вон она летает, мы перепутали ей нарочно, потому что я, с перепою-то забыл, что знаменитый рукопашный боец Боше-До тоже с такой фамилией только пишется по-другому, так что вовсе она ему не маманя. Хоть и высказалась против второй «бури в пустыне», ну да здесь всё понятно – тогда вами командовал немец; теперь – какой-то лох, как две капли – Эйзенхауэр.
 
Так что полетела мулатка, которую дрючить и дрючить – экипажем, а бабуся-то осталась, и плачет – потому что с той, тоже крупной государственной чиновницей, только
черножопой, полетел зоопсихолог со всеми тварями - по паре (самим жрать нечего*), а там был её любимый котяра, между нами, мне тоже нравился, но у меня на кошек аллергия, так что это теперь тот самый кронфуцианский кот, которого нет, но где-то он присутствует – космос велик, и в каком виде там кто болтается – получает душа дополнительный разбег, ежели плоть отсоединяется, как ступень у старомодных космолётов, нам неизвестно. 

Зоопсихолога же самого отправили по той причине, что он – не Конрад, ибо Конрад сказал:

- Ни разу не видел одновременно умной и красивой суки.

И я, прям, как истый Франц, побрел к трапу. Ну, это так, к делу не относится. Спасло нас то, что друзья - ботаники засадили пару кустов индийской конопли, - как видно, для себя, думали, мы тут совсем уж лохи.

Первый разнюхал, конечно, Талгат (это я*), - он как раз из чуйских мест, - сам на мопеде за пылью гонял. Зад, бывало, медом вымажет, и носится с голой жопой по душистым травам. Один раз его менты на двух “Явах” поприржали, и говорят, ты чего это, мальчик, с голой жопой, да она у тебя какая-то совсем зеленая?

Ты, мальчик, не нарко ли диллер?

   Но наш Талгат тоже парень не промах, пёрнул, по газам, и был таков, - он же весь был к этому моменту зеленой пылью покрыт, его хрен от природы отличишь, к тому же менты были дальтониками, - им вообще все красным казалось, под советский червонец, так что они с горя взяли, и сами тебя накурились, моя любовь. 

То есть – сорту первого.

    Теперь у нас целая оранжерея: с Бориного стакана семян собрали, и посеяли. Нехорошо, конечно, дым изо всех щелей идет, так про нас же все забыли, мы хоть кайфонем напоследок.

 К тому же бурбулятор, - прям подарок из космоса. Мы только люк открыли, его к нам и всосало. Вот радости то было! Каждый увидел свое будущее, и возрадовался - оно было прекрасно, мы будем болтаться по родной орбите вечно, мы никогда не умрем, и наше безумное существование и будет наш ад, а потому что мы, оказывается ( с ума от всего этого можно сойти!) и есть его частица, вместе со всеми потрохами.

Выходит, мы давно уже все умерли, и нами даже пытался подтереться какой-то облезлый чёрт, правда очень большой, и представился Председателем, но мы-то ему по рогам-то настучали - у нас на счет этого не ржавеет - только сунься, тварь инопланетная, изо всех щелей повылазим, глаз на жопу натянем, морду в жопу превратим, в натуре.               
   (А реплика была основная – «скосо(ПИСК)дился?)
   

Мир фатален. Так что – если мы до сих пор летаем, то судьба наша такая – учить самолёты.
Врывается информация: Израиль мочит палестинцев, они договорились с ковбоями, и всем вся эта игра, как грится, в лом, и в во всём мире, оказывается, одни антисемиты, на самом деле неохота столько платить за бензин – да кому?!

Всем, только не нам, заслуженным, б(ПИСК)ля, нефтяникам.

А теперь кругом война – а у меня среди всех нелевых ксив – самая правдивая не одна, а даже две:

ТРУБА, здесь Франкфурт, (ПИСК_ и всё на Майне – всемирный книжный форум, куда меня принесло – задрать сто тысяч «Э», поскольку мировая общественность признала: мой диск лучший вот в этом самом «Мире», называется: «Новый мультимедийный жанровый синтез на CD», роман – остров – театр «ГОН» (правда, там, в «Атриуме», Дима ещё не сказал – действительно, странное название, поясните, что это за проект?

Я поясняю, что это за проект, двум директрисам этого самого форума, а собрались они лишь только потому, что я, прикупив накануне тебя, моя любовь, моя марихуана, в «Красных фонарях» у какого-то марроканского засранца (прям напротив ЖД вокзала), убился с утреца, и пригрозил им собрать всю русскоговорящую прессу – меня проводят чердаками, поят коньяком, улыбаются, но денег не дают.

Чую, плакали мои сто штук за лучшую мультимедийную книгу. Она настолько хороша (не текст, а книга – новый станок Гутенберга, забыл как его там звали*), что все охреневают – дескать, ребята, вы настолько обогнали время, что попали в другое пространство.    

Да, дорогая, здесь ты всё ж покруче, чем в Марселе, или мне так показалось, но нарко, (ПИСК), диллер столь фамильярен, что я прицеливаюсь ему в его паскудную челюсть, ну не сяду ж в центре своей этнической родине за этого мафиозного черножопого, будь он здесь двадцать раз в авторитете – все эти потуги зарубежных наркокланов выглядеть хозяевами мира, на фоне того, что твориться у нас, прости Отец Эрнст, «В Мичегане», то есть по русским деревням городского типа, где так или иначе – пара миллионов проживает, и большинство из них – плохо соображают с детства, потому как контузии, коммерческие и прочие ларьки (и риски*), со всеми вытекающими отсюда криминальными последствиями, сейчас ещё ничего – нынче задарма друг другу в рожу не харкнет, а вот во времена моей мятежной юности – полверсты вперёд – назад, и в дамки – из каждой дыры какой-нибудь уродец, а за ним – коллектив с разнообразнейшим арсеналом – от напильников до поджигов, а научились делать с барабаном – слесарили ребята.

Возвращаюсь в Hotel Frankfurt am Main yam burler hof tel o 6927 39 6 0,
(гостиницу*), включаю ящик, бросаю тело на тахту: там четыре пидора (квартет*), поют в своё же отражение на луже – только вверх ногами, - новое искусство, новый способ воплощения, короче, новое всё, номинация «новация».

Вот откуда я пытался вырваться пораньше, любовь моя! Задарили крохотного фокса, в награду за повестуху: о настоящем фокстерьере, который в Германии возымела вдруг успех, но его ж  недельного не вывести – надо оформлять кучу документов, но главный кошмар случился по прилёту в Москву, и здесь, моя любовь, были ещё какие-то строки, но я немедленно вымарываю их, потому что то, что здесь было – никого не касается.

На хрена мы сами изобретаем себе все эти любовные проблемы, все эти треугольники, квадраты и ромбододекаидры (игры в массовый, так казать, повальный секс – где сам чёрт не разберёт, и всё, как в поэме Марины Ивановны «Фортуна»:

«Гляди в глаза, и говори: когда, кого и где. Начнёмте с леди Сары. Очаровательна?

Не так как вы. Причудница».

Ну почему мы не можем балдеть по морям, как вольные дельфины, рвём сердца, пускам кровь, кишки прессуем, а то и вовсе дохнем то поврозь, а то попеременно – те тоже трахаются хорами, и даже – вид на вид, но никогда не конфликтуют?

Первое, что напрашивается – вода.

Но ведь и у людей было нечто подобное – в песках Месопотамии, но эти заветные рецепты нынче утрачены: тут янки дали разгуляться местным «гоблинам», и все эти меры по уничтожению старой истины, «как жить, с кем быть, что пить», строго продуманы – проекты проплачены на  года вперёд, а заодно план «нью-барбаросса», как весь мир ассимилировать в ковбоев: проволоку отмените, дураки. Тогда надо будет опять гоняться за скотом, постреливая вверх, выбивать бизонов и странствующих голубей:

впрочем, на хрена – тут уже скотами объявили всех, кто заплыл за этот долбанный буёк. Звёздно, (ПИСК), полосатый.   

Однако ж даже янки не познали основной вопрос, как его, как его…..бытия? Тот, что так и не успели перевести с шумерского на русский – спалили, падлы, Книгу Перемен, да только не китайских (тоже, между прочим, тексты для идеального воплощения в мультимедиа*), а именно:

почему это любая женщина может прикинуться лесбиянкой, а вот мужчина пидором – не очень, ежели, конечно, с кто с «яйцами» (чисто театральный термин, между прочим.*)

И вот ещё – отчего, любовь моя, ты кроешь собратьев по полу (женщин и девушек*), кроешь, моя любовь, да так, что всякая из тех, с кем ты мне была не нужна, периодически впадала в своеобразный транс: ей всё казалось, что вся правда на её стороне, та самая, которая, по мнению Владимира Семёныча, «одна на всех понятная», а по мнению Великого Сальвадора – «и сесть самая настоящая ложь».


За единственным ответом на все известные вопросы, через трубу ныряю в театр: оркестр играет психоделический рок, похожий на мексиканского Джо, того, кто в девяносто первом придумал убойнейшую вещицу под названьем «экстремист»: белая гитара - соло, и тот, кто на неё выводит свои бесподобные аккорды, переживает за свою болгарскую деревню, которую отымели турки – это совсем не то счастье, что обещает среднее ДО:

 он недавно испытал тебя, моя марихуана, только для, того чтобы решить – станет он без тебя великой звездой, или нет, но пока что – здоровье дороже, и он говорит мне то, что я только что вымарал: что говорят мои ангелы, знаем только мы.

Приходит тот, кто играет на басу и без которого любой оркестр, как говорил Учитель – как без штанов, со своей бесподобной басгитарой – уж он-то соображает, и говорит то, что далее – везде, но мои демоны застилают мне глаза, и мне мерещится предательство.

Измена, любовь моя.

Измена, б(ПИСК)ля, измена, б(ПИСК)ля, измена, б(ПИСК)ля, измена.

Подтягиваются барабаны – их набор – плоды чистого суеверия того, кто на них играет: здесь собралось Великое трио, и мы любим тебя – вчетвером.

Я оставляю оркестр для того, чтобы через трубу вернуться ко зрелищу, однако попадаю в тоже пространство, однако в иное время:

В свою немыслимую одиссею, где я – в числе гребцов «Нового Ковчега»:


-Замрите, олухи, - сказал Одиссей (*). - Взгляните, что у нас сегодня за герой. Давайте сдадим по капле крови в нашу общую чашу, и поклянемся, что не забудем этот день никогда.
   Мы что-то замешкались, и забыли порезать себе вены - в конце концов, мы уже столько клялись на крови, что рожи посинели.
   Как и всякое, сколь добровольное, столь и непобедимое войско, мы быстро перегруппировались, и стали ожидать раздачи ценных подарков, однако Одиссей (*) отвлекся, и стал читать "Dali News", знаменитую газету Мастера.
   В названии газеты обыгрывалась звучание "Daily  News", а вторым ее названием было "Monarch of the Dailies" ("Король газет"*), с намеком на сходство с "Daily Mirror" - старинного конкурента "Daily News".
   Когда же Одиссею напомнили, что ни соловьев, ни орлов, ни шакалов, и ни одну из божьих тварей, баснями не кормят, он щелкнул пальцами, и искрящаяся красотка - в одном только фартуке на голой заднице (это была молодая еще Шер), внесла на золотом подносе двенадцать кожаных кошельков.
   - Золото! – воскликнули мы, но быстро успокоились, ибо низкий баритон Одиссея всегда действовал на нас благотворно.
    "Если вас одолевает умственная болезнь "периодических изданий", - прочел Одиссей (*),
    - эстетическая депрессия, усталость, отвращение к жизни, маниакально-депрессивный психоз, врожденная умственная недостаточность, разжижение мозгов, камни в почках, импотенция, фригидность -

ПРИНИМАЙТЕ  "ДАЛИНАЛ"  -  ОГОНЬ ЖИЗНИ, СОЗДАННЫЙ ЧЕЛОВЕКОМ. ОН ВЕРНЕТ ВАС В НОРМАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ. 

( The Surrealist Mystery of New York in 1935 ”)
----------------
    Мы попробовали "ДАЛИНАЛ", и отметили его безысходную схожесть с "Экстази", "Виагрой", и "Конским возбудителем", перемешанным один к двум (впереди был возбудитель).
   Неповторимый эффект от подобных, чисто оптических комбинаций мы уже не раз испытали лично, так что мысленно поблагодарили за подарок.
   - А что в газете? - спросили мы,
   - Здесь написано, что Дали близок к подписанию контракта с Уолтом Диснеем на "создание фильма новыми способами".
   Американские поклонники проекта ждали революции:
"Часы будут обязательной деталью фильма. Благодаря мастерству Диснея впервые можно будет увидеть часы в движении".
   - Ну и что, увидел кто-нибудь часы в движении? - спросили мы.
   - Кроме нас, здесь присутствующих - никто, - сказал Одиссей (*), и проводил их взглядом – они уплыли, как безвозвратное время.
----------


Уже потом, на это текст была написана музыка, когда часы Дали ожили и поплыли, а сквозь скважину этих часов падал человек – Великий Сальвадор назвал это – «Вокзал в Препиньяне», я был на этом вокзале спустя много лет, когда впервые увидел эти картины, и сразу после того, как мой Ангел, выбивающий из бесконечных небес эти четыре ноты : Соль, Ре, Ля, Ми, одарил меня морем слёз, потому что как только я услышал это, то мгновенно понял: никакая боль не лишит нас веры в то, что нам достался пик этой самой Свободы, о которой мало кто знает,

Помнится, я на бесконечное время погрузился в единовластный экстаз, я видел это плывущее время, я шёл за ним, оно назвало мне срок, когда откроются врата, и мы увидим того, кто столько раз спасал нас – от собственной тени, потому что, всходя на крест, он предупреждал нас: не вздумайте свернуть с того пути, который я указал вам – я не дам вам этого сделать, я спасу вас, только верьте, верьте, чёрт бы вас не видал, что вы созданы для свободы, а свобода – ваше счастье и есть, насладитесь им, спаситесь, и тысячи душ спасутся вокруг вас!!!

ТРУБА: Спасаемся. Бежим. Падаем. Встаём. «Отдав концы, не помираем насовсем»

; Я как-то завернул тебя, моя любовь,  в пару водолазных костюмов, чтоб не пахла так, отчего сатанеют менты, и раскладываю тебя в зелёных рюкзака с тем, чтобы дальше, пересев в другой самолёт, распихнуть в пару оккупационных чемоданов, нарядившись так, чтобы не подумали шмонять, и риск такого путешествия по вырабатывания дальнейшего покоя (специально для идиотов – адреналин*), сравним только с прыжком в ночи – без парашюта, вернее, вместо парашюта – всё тот же рюкзак, как у лысого Луи в фильме про Фантомаса.
;
; Но это потом, а пока - вахтовый рейс, и все прекрасно знают, что у меня за груз, потому что здесь – все свои, и если стукачи находятся, то всегда молчат. Почти.

Мне хочется оттянуть последующий миг, ибо он чреват стрессом: тебя, моя любовь, пришлось скинуть в унитаз, а потом преобразить всю эту небесную клаустрофобию со стюардессой, как с принцессой (Нинкой звали*), надёжной («и т.д.»), потому что знаю – меня в конечном пункте толи встретят, то ли нет, но выбор сделан – я прощался с тобой, как с той красоткой, что в разгар событий изменила:

по частям – в унитаз, правда, на высоте, куда не залетают птицы, но я прошу тебя, моя любовь, вернись, ты всегда возвращаешься, ты залетаешь в моё жадное лоно, как Симург Феникс – никакая это не птица, ибо надежда – мужского пола, на баб надёги нет.

В аэропорту по непонятной причине не встретили (никто не виноват),
но где-то там в потайном кармане трусов нашлась твоя, любовь моя, заначка, и музыка взыграла, которую любил, хуже, чем бабу, сочинил её Джордж, и звалась она: «Динорах, Динорах», потом ты искал её ещё лет десять, потом нашёл и постепенно охладел -

я прогоняю времени ровно столько, чтобы успеть расплатиться за грехи, их нет, но мир так устроен, что нынче за прямой наезд сажают в тюрягу, и уже не скажешь: выбирай оружие, засранец, потому что тот свистнет понятых, а без тебя ШОУ не состоится – оно твое, и без тебя никто не сможет состыковать музыкантов, артистов, красавиц и уродов, и всё это мироздание – театр – идеальная модель вселенной, ибо это её вселенская модель.

Вникнуть в эту структуру невозможно без тебя, о моя любовь, потому что только с тобой можно сквозь эти пыльные щели той самой дюймовой доски, что срубили если не в тридцать шестом, то хотя бы в шестьдесят первом: я был здесь и герцогом, и карабасом, я рвал эту фальшь изнутри, как мог, и артисты вроде бы на это велись, но когда мне на глотку наступала моя тень, заслоняя мой посеребрённый лик – с разноцветными крылами – правое, разумеется, белое, левое – черноё, это – та шахматная доска, которая ровно через тринадцать дней засветиться на сером экране, я выволоку из штанов дирижерскую палочку,

здесь - моё шоу, это верно так же, как то, что со мной ты – я правой от водительского сидения ляжкой ощущаю тебя – ты юна и прекрасна, моя любовь, ибо срублена – в апреле, так что надо бы заглянуть в твой гороскоп, а потом наплевать на него – всё равно ты такая, какой я тебя захочу.

Мои персонажи оживают, и двигаются в такт той музыке, что я им назначил: у меня они вышибают чистую слезу, и я вспоминаю тебя, в соответствии с  европейской формулой стерилизации (чистый интеллект), однако с российским опытом жизни в деревне, хоть она и трижды чего-то там столица:

 от тебя исходил аромат тех мест, что облюбили степные хохлухи.

Труба – и антракт, буквально на секунду, некое «предложение от чистой литературы», правда, со многими экранизациями, а именно:

- На данный момент, что вам приходит в ту самую голову, не которую Вы ещё не выкурили, а ту, которую Вы себе ещё не отстрелили? - спрашивает Председатель прокуратрским тоном, расстёгивает молнию со скоростью света, а потом уж, пожалуйте и гром небесный над царствием земным: слетают в шлюхе-Москве золотые купола над ветхозаветным Кремлём, о, я помню, как сейчас, моя любовь:

посёлок Жаворонки Московской области, в особняке по адресу Берёзовая 9, на котором теперь прибита таблица:

«здесь покоится Крючок, фокстерьер без родословной, хоть и была она у него, да вся вышла – последних искурили тараканов, не то что бы эту поганую породу декламировать».

Я стоял во время того урагана, что снёс купола, с двумя ведьмами, и «Боинг 747» казался рядом с этой молнией обыкновенной зелёной мухой в этом вселенском пожаре, что виден теперь в иллюминатор, Борис.

Наше бесконечное «нечто», под именем «настоящее», не всегда стоящее, но всегда наше, уходит с каждым щелчком, сопровождаемым вспышкой: оно мгновенно превращается в прошлое, хоть оно и на слуху:

я помню эхо шагов, когда взбирался по лестнице, расписанной образами Михаила Афанасьевича, и за мной немедленно вышел орущий котяра без уха – играл он Бегемота, или это был сам Бегемот, но это теперь воспоминание, как ты там у себя в офисах не мышковал. Дорогой мой еврей.

Вот какая была молния била из-под ширинки Председателя, моя любовь.

Моя марихуана.   

Труба – опять криминал, и это – далеко не чтиво, как рожу по утрам не умывай.

Я помню, капитан, как ты состроился на взятку: да я видел это лицо – да он же в розыске, и так оно и оказалось, но меня спасает, только то, что я умею делать соответствующую мину и возвысить этих сраных центурионов тем, что пою их как героев, и никто из них в это не верит, но им всё равно приятно.

Проходит ровно столько времени, чтобы вспомнить всю свою жизнь, но доходит, почему ж так гладко вспоминалось только после того, как понимаю - я лечу ровно столько, чтоб разглядеть в ночи собственный столб, и вот удар, я сижу, и думаю: не проколотился бы я по молодости в этих любимых и ненавистных единоборствах, хрен бы я восстановил дыхание после такого удара, после которого рёбрышки пощелкались, как перепревшие семечки -  твои, любовь моя, было и такое – склероз.

Трамплин – в преисподнюю! – ору. Но чувствую – живой. Значит, не сейчас, любовь моя, и я молю того, к кому каждый пытается пробраться – на единственную исповедь: не сейчас, Господи!

Труба, как вода - в той песне про воду.

По ней плывёт, запечатан в бутылку, ящик с проектами, и, глядя на весь этот колоссальный труд, я вспоминаю, сколько было меж нами любви, не зря какой-то советский поэт в своё время спрогнозировал:

«стали просто зёмлёй, травой».

Это про нас, солдат Вселенной, а можно, как в Коране: «небеса стал дымом».

Кроме того, в этом, самом затяжном из раундов, (пятнадцать на два не делится, и, как ни крути, чего-то там «пройдя наполовину, я оказался», и т.д.),

 в самый раз найти секунданта, который, в случае чего, сорвал бы белые трусы с красотки, и объявил: дотянешь до последнего раунда, и выйдет САМ - здесь правил нет, и вся эта свора демонов, играющих в тень, расстаралась забрать волю, силы, и всю эту невыносимую лёгкость бытия, действуя там, откуда не ждёшь.

Труба – какое-то утро, ах, да, сегодняшнее, я с ужасающей отчётливостью понимаю, что всё могло быть иначе, если бы тогда я на всё плюнул и куда-то там поехал, ах, да, в объятиях этой шлюхи – Москвы, и тогда у тебя было бы побольше времени, что бы взять, как положено у нас, у деревенских – сразу и всю, но нет, ты не поехал, ты возил тебя, моя любовь, моя марихуана, чемоданами – из конца в конец, только ради того, чтоб зашвырнуть его на полку в каком-нибудь дорогостоящем притоне, ни о чем, хотя бы некоторое время, не думать, и спокойно наблюдать, как тебя на(ПИСК)ёбывают, точно рассчитывая предел, до которого можно, на за который – нельзя.

Но через некоторое время, по другой весне, я понимаю, что иначе быть не могло, возможно, тогда, и был твой шанс, но ты не захотел им воспользоваться – а если б ты им воспользовался, то это был и не ты, потому что вся твоя жизнь – и есть сплошной, чистый, как воздух, который был до человека на этой земле, ШАНС, и раз ты не прогнулся, стало быть – воспользовался, и неважно, какими тропами тебя выведет эта стезя: тяжелее взбираться, но Вершина всегда одинакова, несколько квадратных метров, ради которых ставят всё, что есть, и блефуют на то, чего нет и быть не может. 

Есть вариант, - для простаков, есть, для (ПИСК)нутых, и не потому что они отшибленные – во всю дурь, а потому что судьба у них такая: не надо на неё роптать, и враньё, что мы вытягиваем карту – даже если ты всю жизнь, только и делал, что ошибался, – это был ты, и твоё место в этой игре всегда самое выгодное, в противном случае ты проиграл, но и проигрыш просчитан, потому что если бы только и делали, что выигрывали, мир бы перекренился в сторону чистого света, и мы бы сгорели в лоне чистой любви.

Мы с тем, кто я бы мог быть, если б свой шанс в свой время использовал, и проделал бы основную ошибку сходу, а не дважды
(если бы бывал второй шанс – из тысячи*), мы смотримся, как в том староанглийском зеркале Льюиса, вместе с его незабвенной Алисой:

у него прессконференции, восторженные девочки, заграница – у меня травмы, физические и душевные, и постоянный восторг от неизбежного будущего нашего: вот шарахнет по-настоящему, тогда, типа, посмотрим, кто свой шанс использовал, а кто – нет, и кто из нас – настоящий фаталист, хоть и я не помню той мысли, ради которой сейчас бросился к бортовому ящику: а записать я хотел:

Православный рок, правосторонний бокс.

Я меняю стойку на левостороннюю – то есть вполне естественную для правши, «я – в зеркале» становится левшой, а что до тени, так ни хрена, я могу продумать всю картину дальнейшего боя, её этого не надо – она моя, и не тратит времени даром, она фильтрует демонов, ибо не все сюда годятся, нужны самые спортивные

Ладно, я пока ещё хорош: вчерась переборол искушение, имеющее дикую, знаете ли, смесь: немецко-татарскую, то есть красивей баб не было, во всяком случае – тогда, пока их всех не вывезли, а ныне в этом бизнесе – провал;

 да такой, что наутро пошёл за булкой, соседа встретил, нажрались ерша (прямо в сельмаге) приполз через неделю – она скоро кончится, (потому что всё это я пишу в разгар мероприятия*);

так что всякому искушению, даже самым пошлым образом проигнорированному, немедленно нужна компенсация – и вот она, полная потеря формы, хреновая водка, сосед по «клетке», и тень вырастает в степень – сейчас она меня просто будет бить, возможно, руками, приходится выигрывать хотя бы по очкам, тем самым наказать «ближнего» (самого ближнего, ближе не бывает*), и если это бой (ничего в этом нового нет, «бой с тенью» - самая старая формула боя изо всех, что есть*), то он – твой враг, а с врагами – сражаться положено, раз уж ты такой набожный – за Веру. 

Труба – я сижу в неизвестно в каком баре в неизвестно какой стране, и толкую с кем – неизвестно, да и на каком языке – не помню -  но понятно – о чём, то есть о том, что представляешь нынче ты, моя любовь.
То есть составляю «критериальный» прогноз на счастье всеобщее:
берег моря, пальмочка, текилла, золотые фишки, фиксы золотые (они снова вошли в моду, что до меня, так и не выходили вовсе*);

водные лыжи, групповой секс, где ты один – бык огненный, а все остальные – дойные коровы, и никакой вражды за идею – плевать нам на неё, гляньте в стену, о которой собирались давеча башку себе разбить: тень исчезла, счастье наступило, ан нет, присмотрелись – вот она, просто солнце в зените, и мы опять – часы солнечные, как в жёлтой пустыне, среди белых тюльпанов, по апрельской весне – осиновые колья, да и не мы это, а воспоминания о нас, если есть, что вспомнить.

В этом восьмом, «затяжном» раунде, дошёл, наконец, смысл этого довольно долгого спектакля, то в ринге, то в клетке, (а всё едино – работаем на публику*)  и настанет время, когда мы увлечёмся настолько, что  перепутаем: кто с какой стороны.

И это совсем не та клетка,  в которую я тыкаюсь небритой харей, когда решаю вернуться – дверца захлопнулась, а я разучился жить в неволе.

Это -  конкретный барьер между мной и тобой, моя любовь.

Моя марихуана.

Труба - в ящике - моё собственное действо, мирно двигается веселый атлет в капитанской фуражке (это старый текст, я уже такого не напишу, любовь моя, теперь другие времена - чистый депрессняк);

я звоню инвестру: (Его зовут Шакиллер - говорит от, что я в ящике - герой в капитанской фуражке, наверное, тогда это был я, теперь - ни хрена, теперь повис в «стартосфере»);

у вас акцент - говорят моему капитану, говорит женщина, подруга Великого Мастурбатора, русская по происхождению);

и я, описав и сочинив, бреду, как гончая по «по брызгам», отчасти лесная, отчасти приручённая, туда, где возможно, жирует дичь, для того, чтоб сожрав её, потом перелететь в другие края, и поохотиться «в натуре», то есть на тех, кто должен умереть, не за бабки, а за педофилию.   

Очередной крестовый поход на столицу предстоит осуществить спокойно, с холодным сердцем, душить врагов, пленных не брать, и в тоже время быть в меру великодушным,

а пока, любовь моя, ты дорогая, что такой степени, что на жратву не остаётся, а потому я пью бессмертник, чтоб до смерти не пропасть, и доказываю местному бизнесу, что вся философия их успеха, его, так сказать, ореол, - это большое количество нимфеток, без мозгов, но со страстями, и всякими неформальными уклонами,

Труба: инвестор, он действительно позвонит по трубе, но чуть позже, а может он вообще не позвонит, но шоу продолжается, и поэтому позвонит кто-нибудь другой, а если нет - я сам позвоню, говорю я громко, в ящике - тот самый эпизод, что сочинил я как-то с танцовщицей - татаркой, в которую я был смолоду влюблён, прошли времена, это были времена танго, любовь моя, а это было в Ялте, я пьяный в сраку бегал по набережной прямо в акваланге за старомодной чернобровой шлюхой, и даже хлопнул по помпону какому-то не нашему матросу - наши бы, пожалуй, заправили в акваланг, что изобрёл великий француз, пораженный официанткой, тьфу, стюардессой, здравствуйте, метр - вот "Калипсо", в там, на линии горизонта, - стада горбатых китов, но почему Калипсо, командор, а не, скажем, Пенелопа?

Что за дела, как это я так мог тормознуть на этом немыслимом острове Гомера, где царила одна, а остальные – тоже тридцать три, как ангелы Сиддхартха, – слегка ассистировали? Где она,  вечная любовь, отчего   в этом мире измены, и на хера он такой нужен, если здесь – сплошные измены, и чистая боль, где старший!

Где сутенёр!

(Подходит мент, в форме генерала»

Вы сутенёр?

- Ну, я.
-
- Вот у меня тут, на соседнем сидении, женщина, которая по своим способностям перекрыла всю имеющуюся в этом сказочном ауле зелёную траву.
- Не может быть, - говорит генерал.
- Может. Именно потому, что в вашем ауле – на настоящий момент – самый хороший сорт. Весенний. Но он плох тем, что когда такая вот любовь кончается – она уходит, и кончается трава, мир восстаёт во всём своём многообразии, и та, с которой трава не нужна, так же покидает тебя – она готова, просто недо(ПИСК)еблась в детстве – со мной же, всё в порядке.
- А можно поинтересоваться, что за секрет такой, я тоже своей тётке расскажу?
- Секрет прост. Любая женщина, на которой останавливался мой взгляд, так, или иначе оказывалась у нас в койке. А если её качества могли перекрыть какую-либо из технических характеристик той, с который ты мне не нужна, моя любовь, моя марихуана, то она её брала в свою разведку – секретаршей, и ту предупреждали – молчи, сука.
- А была….?
- И не одна, генерал, - тут я начинаю понимать, что рано откровенничать, Самого мне на этот раз не покажут, ещё какой-то раунд – из не последних, и в этот раз нокаута не будет, - я понимаю страшную тайну настоящего мастерства боя:

если ты сможешь сделать финт собственной тени, да так, что б та повелась, - ты Великий Боец.

Эта тень слегка отклонилась, и я успеваю прощупать её время, потому что свалить её самому невозможно, - значит, свалился сам.

Башку он себе тоже рубит сам – то есть его двойник, да ещё в зеркале.


Короче, нужен Председатель, без него на разобраться, Автор ты, или персонаж Надо взглянуть в его кошачьи глаза.

Пожалуйста:

я сижу за рулём, в преддверии Нового года, жду Проводника, Председатель появляется в зимней ночи, опирается на капот, говорит мне:

- Звал? Спой про меня.

Я сначала путаю пределы, по которым проходит эта тонкая грань, ведь я до сих пор, не жертвовал таким авторским козырем, как одноактовая пьеса под названием «разговор с Председателем», или что-то вроде:
 «у каждого - свой чёрный человек», или «белый заяц в красном пиджаке, выходит из чистой воды, разливает на «две», сперва по глоткам, а потом – по нервам, а потом – по венам»,

 и пусть хоть кто-нибудь скажет, что это не правда, но встречал я пару тройку бойцов, которые ушли и вернулись – почти целиком, и знают нечто такое, о чём я лично, могу только сочинять, ибо до сих пор, повторяю, я не мог
заслужить такой участи, когда Председатель приходит вместе с этим самым зайцем в красном пиджаке, который растворяется обратно в воде, с криком: «Экклезиаст, Экклезиаст!»

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (в который раз). Спой про меня.

Он наступает:

Чего карячишься, придурок?

Где она, твоя святая правда?

Сожрал йогурт, согрешил? Кругом погромы, убийства, деньги, измена, тебя сдали друзья, ты загибаешься в одиночестве, и все блага этого мира у тех, кто плевал на эти нравственные законы, ты и сам – всю жизнь утверждал, что вы - цивилизация грибов, какого ж ты изображаешь из себя хрен знает что – иди, убей. 

Убей своих врагов, накажи предателей, так смотри: всех черножопых, что распяли солдат вдоль дороги на Грозный, амнистируют, - взгляни на их матерей.

А у распятий, как всегда – матери да шлюхи, апостолы – предатели, Нерон – всего-навсего бродячий артист, а Библия – литература, миром правят евреи – те, кто распял Христа, а монахами становятся те, кому не от чего отказаться, постятся те, кому и так нечего жрать, а вся твоя деятельность – прямая дорога в Ад, все эти твои культовые книги – бред, потому что сравнивают царей - Небесного с земным.

Убей врагов, честно сядешь, честно выйдешь, может это то, чего тебе как раз не хватает, и уж если твой частый суицид очищается ремеслом, то ты не творишь, а просто спасешься, а такое спасение – от меня.

_- А кто ты, (ПИСК)? – отвечаю я, припоминая все противоядья против такого наезда, ибо его не существует – ведь он плод чистой фантазии, правда, основанных на таких же чистых фактах.

- Я – Некто, но уста мои – твои собственные уста, я – твоя тень, с которой ты так рьяно бьёшься во имя веры – это новый крестовый поход, а католики, говорят, в аду, а там муки, а вечность – не проклятье, а дар.

Вспомни, что творилось здесь, в самом центре святой Руси, когда на Балканах бомбили братьев – славян, твоих единоверцев – их продали, и тебя – поимели, потому что все твои призывы за станцию «МИР» объявили – бредом, и вот тебе, несут, твою любовь, твою марихуану – откажись от неё, перебори искушения, и парься дальше: сойди с ума, убей себя! 
 
Догматы, бля! Отстрели себе башку, чего ты мучаешься,  если ты этого до сих пор не сделал – ты просто трус, два твоих лучших друга плюнули на эту жизнь – один был убит, потому что желал этого, другой убился сам, потому что так возжелал: он простился  с тобой, моя любовь, и полюбил стакан.

А тебе – хватило воли остаться, или не хватило смелости уйти?!

А какой был твой основной и единственный аргумент, чтоб убить себя, а не убить врагов: может это и была твоя единственная нить, связывающая тебя с миром, который тебя уничтожил: жажда мщения?

Не ты ль воспел Одиссея, не ты ль превратил всех античных Богов из болванов в героев, раз они помогли ему вернуться и отмстить?

Одиссей! Ты разучился быть в своём океане один, и это пострашнее мыслей о том, что твоей Итаки давно нет, а море безбрежно.

А может, ты опоздал к своей судьбе, и разочаровал своего Бога? Кто тебе сказал, что выбора нет? Он есть, он был в твоих руках, у тебя всегда был выбор, и одному мне известно, сколько раз ты ко мне приходил – твой Бог ревнив, а суд его – беспощаден, ибо творю его – я! 

А остановила тебя на твоём пути твоя же ведьма, тормознула – загнала – и всё ко мне, ко мне, ко мне…
  Убей врагов! Тем более, что все они, как один, педофилы, это ж основной критерий врага – для тебя?

- Ну, давай, выкладывай – говорит Председатель,
 ты боишься, и если бы ты не боялся наказания, ты бы давно уже насовершал бы преступлений – так сделай их, раскайся, не попадись – если сможешь, при чём тут божий суд, если ты не боишься суда земного – вот паяльник, иди, вонзи его в задницу ростовщику, и раздай бедным, если ты караешь во чьё-то имя.

А любовь твоя, не струйка дыма, твою мать? Ко всем тем, с кем она тебе якобы не нужна, твоя любовь. Сколько ночей ты провыл на Луну, чтобы днём, убившись «ершом», или первой попавшейся на взгляд парфюмерией, зарыться рылом – в мёрзлый асфальт?

Ты ни разу не спрашивал – за что? За твои сокровенные мысли, которыми ты щедро делился – наедине со всеми, или за твои горькие переживания – во имя чего? Может быть, свободы?

Еще немного, и тебя сожрут живьём, тебя упрячут туда, откуда не возвращаются, потому что ты не нужен, неудобен, ты раздражаешь своими потугами поднять какую-то мифическую планку стандартов процветающей попсы, тебя здесь нет!

Я встряхиваю башкой, как блохастый пёс, включаю заднюю скорость и уношусь в ночь, от страха увернувшись от прощального столба:

Председатель сидит на капоте и смеётся мне в лицо:

- Посмотри на себя: у тебя ни на теле, ни на роже нет живого места, вспомни, сколько раз ты прострелен, порезан, от(ПИСК)жен, и это в мирное-то время?! Дождись войны, урод, это же – твоё время! Чего ты так рьяно агитируешь за мир, когда время твоё – война, вспомни, как ты страдал, когда бомбили Европу, кто бы мог подумать, грея зады на бреге Адриатики, что на них посыплются бомбы, и все бабы собрались в обозы – они возвращались туда, откуда так честно сбегали, они предавали, они объединялись вкруг тех, они шли на панель, и вспомни, вспомни дружище: ты свято верил в дружбу, был ли хоть один, кто не предал тебя?! 

Ложись на дно, дождись войны, и верни себе всё, что у тебя отняли, действуя по правилам этого цивилизованного мира, который не стоит ровно ничего, потому что продан, он продажен, он лжив настолько, что одно разрушение и смерть заставят этих людей думать, как жить, а смерть и боль – единственное средство вправить этому миру, вместе с которым ты бороздишь Вселенную, его утлые мозги, а что до души, так всё равно никто не спасётся, взгляни в тома догматов, всмотрись в слова, что запечатлели предатели - апостолы:

похоже, спасутся только попы да бабки, собирающие вкруг Храма мелочь, - хочется тебе такого Рая?

Так вались в ад там компания поинтересней, да и кто это видел, кто знает, кто возвращался – никто!

Так ради чего самому себе врать, что пощадив – спасёшься? Святым хочешь стать? При жизни?
Она так много стоит, чтобы давить себе на яйца. И чего-то там блюсти, если все эти правила – миф?
А сколько подлецов вкушают из святого Грааля: они пьют кровь Спасителя, они пользуют этот мир – убей их всех!

Сразу полегчает.

Я мчу, не оглядываясь, я бью по тормозам, забыв все законы инерции: Председатель проходит сквозь стекло и кладёт мне руки на плечи:

- Спой про меня.

Мой чёрный человек, епона мать!

Он протягивает свои прозрачные руки прямо
К сердцу, где всегда в заначке ты, моя любовь

Нужен пароль, пароль, который по хитрой буддийской схеме собьёт его с толку, это должно быть похоже на парадоксы неофитов, вот, например:

- Что ты делаешь?!

А я ему: пошел ты на (ПИСК)!

Самое изящное изобретение двадцатого века – телевизор! Он – мой друг  и собеседник, а недавно по каналу Россия, уже слетев с орбиты, мне какие-то две стильные волыны в морских костюмчиках, и без трусов, транслировали так в наглую, что прямо – в слух:
Рыжая (Белой). Он больше не может сочинять на борту нашего прекрасного корабля. Сделай его опять несчастным.

Белая (Рыжей). Да, но я ему уже дала.

Я вижу, что мой Черный Человек (Председатель нашего солдатского кооператива, если кто забыл*),

потихонечку кривеет, во всяком случае про тебя он подзабыл, моя любовь.

Теперь он тянет – в крайнем случае на мою собственную тень, но не тяжелее, и я вкладываюсь во всю, что называется, дурь, и мне вспоминаются слова одноногого Джона, когда тот стоял в двух шагах его оторванной в боях с английским фрегатом с новеньким «Юнион Джеком на стеньге» (у нас, то, если помнишь, дорогой Борис, завсегда  «Веселый Роджер»),

правой своей ногой – в могиле, а левой ногой  мышкой правой руки (под левой – костыль*), в башке – только что вышебленная очередным имиджмейкером (остальные – покойники*), провинциальную дурь, а рядом стоит – психотерапевт, с запасным попугаем на плече (в красных подштанниках), и говорит:

- А я завышу тебе самооценку.
-
Теперь он (Председатель*), окончательно расстроен, и я вновь попадаю под светлый Лик Создателя, и вместо дум о скорой мести (то горячий, а то ледяной кайф Председателя*),

мчу по полному отсутствии орбиты, а стало быть, пути, ибо какая бы кривая на него не вывела, ты держишь подле меня Хранителя, мой Господи.

ТРУБА.

 Вначале – вроде ничего, когда ещё хотя бы виден свет – даже с той стороны туннеля, откуда начал свой путь в эту длинную пустоту;

А потом – тот самый агрегат, который моя страна создала себе, как памятник:

«ЗАЗ», или, кто сходу не врубается: «ЗАПОРОЖЕЦ».

Меня тут недавно одна московская шлюшонка вопросила, с надеждой, что скажу «не было этого».

(«Было – не было», это пьеса во многих картинах, где престарелый режиссёр порнокино разбирается со своей подругой: фээсбешница она, или не очень).

   - У тебя что, был «запорожец»?

- Ещё как был, детка. Это был «Ушастый», без ушей, они были оторваны при въезде в гараж, куда мои выжлецы – братья, Гобой с Жураем, стащили мне как-то чёрных котов со всей округи;

при виде этой машины дрожал вся столица, (ПИСК), Поволжья, потому что тормозов у неё не было, был ручник – на правое заднее, но тормозить приходилось бордюрами, сугробами, скоростями;

в эту машину усаживалось столько баб, что их вместе нельзя было выставить на Большую Сосачью, бывшую казачью,

что до казаков, то не раз катался со мной в этой машине знаменитый саратовский казачий атаман Николай, звали которого промеж себя – «Е(писк)БАНЬКО», и всё потому, что не было у него в этой жизни никаких видимых препятствий, вот, например, сидим у меня дома, выпиваем: тут он вынимает свой «ТТ», начинает палить, следом – «наган», тоже палить начинаю;

А вот, как-то мчимся по «Ленина», сначала за шлюхами – которые убегают в жёлтом такси,

(тут мы немного отвлечёмся, и вспомним интересные клише в устах злодеев Стивена, отца всех «ноль-ноль седьмых»:

«Мне так и не удалось организовать Вам интересную смерть»,
 
и 

«интеллект удачливого преступника сильнее любого другого»).    

Гонимся, потом стрельба, потом менты, потом – охота.

А что там была за печка! Единожды я к ней прислонился голой задницей (было и такое, это в «Кадиллаке» легко, в «ЗАЗ» - всегда непросто, ибо здесь нет никаких гарантий), так вот, взгляни, Борис ты мой,  в иллюминатор (это было, как только он взошёл на борт, и при нём была ты, моя марихуана, да такая, которую можно купить за деньги, - уверен, что кроме нас, здесь присутствующих, никто не имел такого удовольствия – пыхнуть на орбите, а потом с орбиты сорваться), так до сих пор остался шрам, - вот, взгляни, на правом полужопии, война нарисовала свою страшную гримасу, и, как сказал бессмертный Вильям в двенадцатой, кажется, ночи:

«Ни один сводник не превзойдёт славу  храброго человека»,

и если нас всё-таки схоронят в общем могиле под названием «МИР», как выразился как-то Михал Михалыч, «постреливая вверх», то это -   
не претензия на общество Амадеуса – у нас своя могила, правда, Боря?

И тут я к ужасом своему вспоминаю, что есть у нас тут ещё один Борис, почётный пенсионер, и я за него даже как-то проголосовал, правда, мысленно, и заморозили его под нумером

«13»,

так что я мухой размораживаю его, для того, чтобы задать ему один единственный вопрос:

А скажите, дедушка, вы когда-нибудь говорили Раисе, пардон, Наине:

- Я хочу бежать за тобой по пляжу, слизывая соль с твоих плеч?

А он мне возьми, да и скажи:

- Талгат, я узнал тебя! У вас под номером один едет замороженный Владимир Ильич, разморозьте его, и выкиньте (извините, это всё-таки бывший президент, хоть и на пенсии, так что любая цензура здесь, согласно поправке, неприменима), на ***, иначе Россия ни хрена не возродиться. Аупидорзейн.

Во какие дела у нас творятся, а я, как последний русский, бьюсь с тенью.

В единственное окно: летит рядом с нашей станцией «МИР», хоть у него водительская дверь не открывается, но на рулевом сидении – я, молодой, счастливый, и без тормозов – у этой машины ровно месяц включалась только задняя скорость, так я ездил задом. 

Это, брателло, чистая литература, можно сказать – синематограф, а вот то, что наша единственная баба на борту отослана мной – в безвоздушное пространство, и всё за то, что уничтожила посевы твои, моя любовь, та зацветала в чьём-то там скафандре, как вечный знак из семени – жизни бесконечной, и без суеты, моя марихуана, - это чистая правда, и потомки нас рассудят, потому что пока:

я спаррингую в нужном режиме


Шоколадка моя!

Сегодня я пред тобой не натурально, а в виде вложенного в пластмассовую бутылку из-под барбулятора пергамента, ибо я знаю, что если ты в этом океане вод её выловишь.

Если смерть Джо (а для него этот нокаут был смертелен, неважно, что он остался жив), была предопределена каким-то сраным колдуном какого-то чекунатого диктатора в леопардовой пилотке,

то моё забвение – во тьме небес, и мне плевать на грядущую ломку, уж тебя-то я разыщу на краю того света, моя любовь.

Моя марихуана.

А что, б(ПИСК)ля, не предопределено?!

Все предсказано пророками, и Титаник, с этими летящими по обе стороны планеты «SOS», и судьба того субъекта, что догадался не взойти на борт, - суть корабля была предсказана, – Али сдал под конец, потому что сглазил Джо с помощью личного колдуна Мапуту.

На хрена великанам какие-то инструкции, как прочесть эту огромную книгу, ведь он великан! – высказался как-то в анналах своей библиотеки Великий Мистификатор – Хорхе Луис.

Кому было суждено, тот не отвертится, и все эти теории на счёт кармы – враньё, ни хрена мы её не ткачи, уже соткали – не сможешь, не встанешь, а сможешь – встанешь, да только смог – не смог – явно не ты.


А эти лихие братки – что они сделали с Мерлин! Да не Менсоном, хотя у него тоже ничего – говорят, дал отсосать двум полицейским, те теперь просят по семьдесят штук комиссионных – вот, всё ваше сраное правосудие, как сказал мне  в запаре Аль Пачино “для всех”.

Не, тех захерачил какой-то герой Дюма.

И всё из-за бабы. Где-нибудь служил, а её привезли на передовую.

Что до Де Ниры этой вашей, то я совсем не против педиков – у них восторженные глаза и квадратные уши, я люблю их с каждым днём сильней. С каждой последующей секундой.

Прощай, моя шоколадная красавица. Ивановские москвички круче, а череповецкие мулатки из центральной Африки (тоже, по-моему, Эфиопия,  она меня проклинает, потому что я сказал, что никогда не напишу этих строк;

Возвращаюсь в номер, спел Владимира Семеновича:

дежурная по этажу грозила мне на днях,
в гостиницу вхожу бесшумно на руках

включаю ящик, там твоя родина, Найоми, видно рано  я как-то ляпнул в Эфир, что мол, дедушка мой покойный, Виктор Яковлевич, который в одиночку по Лене плоты гонял, когда в ссылке был:

раньше нравились красивые, теперь нравятся добрые.

Значит, любовь.

А на экране - драма. Один гепард был изодран львицей, его настигает родной брат, и видит, как его великолепный родственник терпит бедствие, то есть превратился в грядущую падаль.

Ну, так мы на то и люди, хоть и разных цветов кожи, чтоб бабы нас не добивали, когда мы то в бегах, то по тюрягам, о по войнам, это в мирное-то время.

И вот я бросаю прощальный взгляд на свою, недавно конфискованную лодку, четыре раза застрахованную и четырежды утопленную под разными именами, и последнее ее имя:

ФОРТУНА,

она вся из нержавейки, ее сварили на средней Волге, а потом я переехал на ней в Амстердам, где и пребывал я до последнего времени, пока мои же, саратовские братки не перевернули ее в порту, и я теперь в розыске, но вот у меня какой-то приступ, а, нет, это стреляют
от дверей, бедная Найоми, моя душа отлетает, ах, ты знала, что ж ты мне раньше то не сказала, ах, так меня пристрелили за свастику, и за Гинденбурга, пардон, Фердинанда моего несусветного, а говорите - тортами кидаетесь, ну вы у меня помаетесь, есть у меня граната вам в самовар.

Смотри, Найоми. Председатель на своем небесном харлее остановился и готовится к прыжку - это стрела амура.

И летит она откуда-то с востока, а вот и я – рыцарь из-за гор, в ондатровом шлеме и обилием чистых помыслов.

Россия, Найоми? Или Германия? – все рыцари были там, но их утопили в России – большим количеством рабочих и крестьян.

Россия - это большая равнина, по которой носится лихой человек - согласно Антону Палычу.

(Борис! Ты где? Вон она – внизу. Вернее то, что от неё осталось, ну ни хрена, мы возродимся, и засадим поля коноплёй, при нынешнем уровне радиации динозавры будут жрать её как папоротник, и всё начнётся сначала – планета, вон она, крутится в ночи, значит мы вернёмся.) 

Россия - это единственная страна в мире, где мужчины сами себе делают массаж простаты, потому что больше некому.

- Ой, а как?

- А вот так детка, смотри на меня, и следи за последовательностью моих движений:

сначала горячая ванна, потом, разумеется - пранайяма, и надо вдохнуть в себя всю эту вселенскую пыль, иначе не почувствуешь себя ангелом;

потом надо поставить Фердинанда - это достигается путем массажа его ушей, которые ему, а стало быть и мне, вкатали во время второй ходки;

да так, чтобы Фердинанд стоял и знал, что будет дальше - его глаза - мои уши, потому что я ими слышу все;

и достать простату, а потом, разумеется, последняя интермедия, в чисто далианском стиле: Великий Мастурбатор, дата, подпись, Сент Питерсберг, США, музей.

Ну? Способен на такое Де Ниро твой?

Да нет, просто здесь, в Калифорнии у вас черножопый сидит на педике, а кругом все равно - одни евреи, разгуливают в своих ермолайках, и сам Председатель им не судья.

Кстати, о присяжных: я сочиняю ПРОЦЕСС.




ОН. Аплодисменты. Ах уж эти мне аплодисменты! Давненько... Давненько в природе не было такого заседания...
С У Д А! ! !
От себя лично хочу добавить, что на этот раз есть надежда, что справедливость восторжествует. Да, да, господа! Она в конце концов должна восторжествовать, ибо чему еще торжествовать, как не торжеству... этой самой... Прости, Господи...
С П Р А В Е Д Л И В О С Т И ! ! !
.
.


РАУНД ДЕВЯТЫЙ




КИТАЕЦ. Раздевайся и ответь мне на два вопроса.
РУССКИЙ. А что сначала, Учитель?
КИТАЕЦ. Все вместе.
РУССКИЙ (начинает раздеваться). Я надеюсь на ваше мастерство и благоразумие, Учитель.
КИТАЕЦ. Сосредоточься и вспомни: когда ты вернул к жизни самца обезьяны, ты был один?
РУССКИЙ. Врать не стану, нас было много.
КИТАЕЦ. Тогда все пропало.
РУССКИЙ. Нет, я имею в виду - особей. Если ты подразумеваешь, за все природе благодарное человечество, то из его невинных рядов был я один.
КИТАЕЦ. Отлично. Ложись.
РУССКИЙ. На живот или на спину, Учитель, вам как больше нравится?
КИТАЕЦ. Все точки, ранимые любовью, находятся на спине.
РУССКИЙ судорожно сдирает с себя трусы.
Нет, занавес можешь оставить. Пусть твой дракон подремлет, пока ты будешь приходить в себя.
РУССКИЙ. Который, Учитель? Который сзади, или спереди?
КИТАЕЦ. Спереди - ящерица. Если я тебя не вылечу, то у нее отвалится хвост. Почернеет, и отвалится.
РУССКИЙ (прикрывает руками паховую зону). Вот. Мне и бабушка все время говорила, - не трогай, внучек, писю, почернеет и отвалится. Слетит, говорит, как осенний лист.
КИТАЕЦ. Так ты был один.
РУССКИЙ (укладывается). Да. Как перст божий.
КИТАЕЦ. Хорошо. Говорят, что все Будды прошлого настоящего и будущего не знают истины, которую знают кот и обезьяна.
РУССКИЙ. Что, ж, Учитель. Один член нашего ученого совета сказал так: «И в обезьяньи мозги может придти хорошая идея». Он сказал так и полез на пальму. Там его уже поджидал другой член ученого совета.
КИТАЕЦ. Он был прав. Перед тем, как прийти в Звериный Парк, Будда знал кое-что из «того».
РУССКИЙ. А разве эти твари наши меньшие могут знать «ЭТО?»
КИТАЕЦ. Как ты мог их в этом заподозрить? Если сороконожка начнет думать о том, что она ползает, она, как минимум, ползать перестанет. Она просто знает, но не думает. У тебя - тоже самое, что у нее. Ты - просто знаешь. Ты - Будда. Ты пришел в звериный парк один.
РУССКИЙ. Да, но потом явился еще один деятель.
КИТАЕЦ. Кто?
РУССКИЙ. Православный проповедник. Он представился, сейчас уже точно не помню, простите, Учитель, но по-моему сначала Савелом, потом и вовсе Павелом. Он сказал, что он святой, а мы там и вовсе порожняком сидим. Он был абсолютно голый, только на шее у него висел огромный крест, а на роже - борода. Он стал жить с павианами, и как я ему не объяснял, что мы специально учим жить этих безмозглых тварей на воле, а он их зазывает обратно в неволю, все было бесполезно. Я ему по-хорошему говорил, что у меня весь ученый совет скоро скурвится и сопьется, потому что мы все находимся в идиотском положении: поверьте, учитель, все многолетние труды насмарку.
Тогда я предложил ему три варианта: либо пусть он уматывает вместе с обезьянами в лес и учится жить на воле, либо мы уходим в лес всем ученым советом, и пусть он остается в центре реабилитации со своими долбанными обезьянами, потому что я действительно начал замечать, что павианы начали сходиться на его православные проповеди и совершенно перестали ходить в лес учиться жить на воле...
А-а-а-а-а!!!
КИТАЕЦ. Это довольно болезненная точка.
Досылает иглу.
РУССКИЙ. А-а-а-а! Ни хрена себе!
КИТАЕЦ. Она называется: «ДЗИНЬ-ХУНЬ-ДЗИНЬ».
РУССКИЙ. Опять что-то до боли знакомое.
КИТАЕЦ. Значит, ты лгал, когда сказал мне, что явился в Звериный Парк один?
РУССКИЙ. Нет! Котом клянусь.
КИТАЕЦ. А как же «ученый совет»?
РУССКИЙ. Так он целиком состоял из павианов, которые начали хоть как-то пользоваться гондонами. Они, собственно, только этим и отличались от неученых.
КИТАЕЦ. А что этот проповедник?
РУССКИЙ. Прогнали его обезьяны, А когда я спросил их: «за что?», они ответили, нельзя, говорят, в одной руке держать косяк с анашой, в другой стакан со спиртом, читать проповеди, и в то же время отказываться пользоваться гондоном.
КИТАЕЦ. Они тебе об этом сказали?
РУССКИЙ. Да, вы не ослышались учитель. В оазисе, или, как там по-вашему: в «Зверином Парке» росла такая, трава, что я начинал понимать язык зверей и птиц...
КИТАЕЦ (падает на колени).
Разум, как луна, полный и одинокий,
Его свет поглощает десять тысяч вещей.
Не то, чтобы Свет поглощал Поле
Не то, чтобы поле существовало
(отдельно от света)
Просто Свет и Поле забыты
А что такое (то, что осталось еще позади)?
РУССКИЙ. Прекрасно! Это вы сочинили, учитель?
КИТАЕЦ. Нет, это было написано давно. Тем, кто последний до тебя понимал, о чем говорят в Зверином Парке. Это было написано последним Буддой.
Теперь осветить забытое поле должен ты. Я - счастливейший из монахов. Я лечу нового Будду от любви.
КИТАЕЦ вонзает в спину Русского следующую иглу, тот истошно орет.
РУССКИЙ. А-а-а-а-а! О, господи, за что ж мне все это.
КИТАЕЦ. Ты все еще любишь ее?
РУССКИЙ. Да-а-а-а!!!
КИТАЕЦ. Ничего, скоро это пройдет. Ты избавишься от этой страсти, и будешь абсолютно здоров. Она красивая?
РУССКИЙ. Ничего.
КИТАЕЦ. Как это - ничего?
РУССКИЙ. Ну... Она была красива в той... Прошлой жизни. Вот вы, например, были кенгуру с одной титькой, а она была женщиной.
КИТАЕЦ. Как!?.. Как ты узнал об этом?!
РУССКИЙ. Она мне показывала фотографию.
КИТАЕЦ. Подумай о ней...
РУССКИЙ. О любви? Или о фотографии?
КИТАЕЦ. Все равно... Вспомни ее...
Закрывает глаза, делает какие-то странные пассы руками.
РУССКИЙ. Ну? Вспомнил.
КИТАЕЦ. Вижу... Я вижу ее... Она вся в черном.
РУССКИЙ (хохочет). Правильно! Она уже восемьдесят лет в трауре.
П а у з а.
КИТАЕЦ. Сколько?!
РУССКИЙ. Восемьдесят.
КИТАЕЦ. Сколько же ей лет?
РУССКИЙ. Скоро справим юбилей.
КИТАЕЦ. Какой юбилей?
РУССКИЙ. Послушайте, учитель, я порой начинаю сомневаться в ваших способностях на ниве образования.
Юбилей. разумеется, столетний, если уж она восемьдесят лет, как вдова, то вполне реально можно предположить, что овдовела в девятнадцать лет, стало быть ей пока девяноста девять лет, но скоро ее стукнет сто. Ни к кого нету такой женщины, у меня - есть. Потому что я - Будда. И хватит об этом. Мне, честно говоря, обсуждение моих интимных проблем неприятно.
КИТАЕЦ. Хороший возраст.
РУССКИЙ. Да, я бы даже сказал - зрелый. Зрелый, мудрый, возраст. Я пробудил в этой женщине, считайте, седьмую молодость, Учитель, но зато в себе, похоже, усыпил первую. Ну что ж, я думаю, мне эта потенция Тимура и его команды зачтется в раю.
А-а-а-а!!!
КИТАЕЦ. Сначала будет немного больно. Эта точка называется ХУНЬ-ДЗИНЬ-ДЗИНЬ. Точка любви.
РУССКИЙ. Мне кажется, что у меня отнялось мое великолепное тело с драконом на спине.
КИТАЕЦ. Да, это так.
Колдует у него над спиной.
Будь не привязан, будь не привязан.
Будь совершенно не привязан
И что тогда?
Сосна зеленая, а снег белый.
РУССКИЙ. С ума сойти! А может, наоборот? Снег зеленый, ворона красная. Вы, чукчи, совершенно лишены воображения.
КИТАЕЦ. Воображение - враг ДЗЕНА... Ни единая мысль не должна двигаться на экране сознания...
РУССКИЙ. Интересно! Экран есть, а сознания - нет. Как там мой дракон?
КИТАЕЦ. Дремлет. А теперь...
РУССКИЙ. Господи, спаси. Что там еще?
КИТАЕЦ. ДЗИНЬ-ДЗИНЬ-ХУНЬ!!!
РУССКИЙ. А-а-а-а-а-а-о-о-о-ой-ой-ой!!! Да что же это, ****ь, такое?! Мы так не договаривались. Ты опять за свое, морда твоя косоглазая?! Вынимай свои поганые иглы, Никакой я не Будда, я хочу домой!
КИТАЕЦ (продолжает колдовать над ним).
Мысль о том, что я думать не стану
Теперь о тебе уже никогда,
Есть все та же мысль о тебе
Поэтому лучше я думать не буду,
Что я о тебе собираюсь не думать.
Расскажи мне, как вы познакомились.
РУССКИЙ. Не расскажу.
КИТАЕЦ. Я тебе говорил, что убью тебя, если ты...
РУССКИЙ. Не отвечу высоким устремлениям. Не расскажу ни за что!
КИТАЕЦ. Ах, так? Тогда...

Заносит иглу.
Будь мертв, будь мертв,
Будь совершенно мертв...
РУССКИЙ. Ладно, ладно, расскажу. Я же не могу вот так подохнуть, как жук на булавке, не изнюхав цветок любви до конца...
КИТАЕЦ. Не будь готов жить смертью, а то не сможешь умереть. Вчера больше нет, а будущее еще не наступило...
РУССКИЙ. Все наоборот, почтеннейший. Есть только трагическое сейчас: в данный момент я нахожусь на дюйм от отправки к верхним отцам держать ответ за прожитую жизнь. И если ангелы начали только сейчас наблюдать за этой китайской инквизицией, то спешу доложить: в данный момент я нахожусь на волосок от истины.
КИТАЕЦ. Истины не знает никто. Я тебя уже разрезал на две части, как червя: в какой из них пребывает Будда?
РУССКИЙ. В левой. Я пребываю в левой. Там мое большое и доброе сердце, которое принадлежит моей бодрой бабусе.
КИТАЕЦ. Не питай иллюзий...
РУССКИЙ. Тогда в правой! Я пребываю в своей правой еще шевелящейся части - только не убивайте, Учитель, за вами следит мой Ангел Хранитель.
КИТАЕЦ. Ты - вешалка для одежды!
Бьет его.
__________________________________________



WWW GON CD, открываю: это ж я, в православном кресте, и всём фамильном, кроме плаща прокуратора: здесь новейшие шелка,
летаю, а на календаре – 2003 день космонавтики, числом и уменьем.

По ящику Света, хоть и маршальская дочь, а заслуженная баба – летчик испытатель, знавал я маршальских дочерей, вон, у «усатого няня» при театре Луны – жена, да и Великого Мастурбатора (Сальвадора*) – переводила на русский – тоже маршальская дочь, Наташа, и живёт в Сивцевом вражке – гостеприимная девушка, а Света сама – депутат думы, это вам не хрен сосать.

Собирался спросить, как у них прошли эксперименты   с Вовой, но вновь заснул – снилось, будто летаю, и по кораблю, только другому.  Как будто у меня тут все, как на земле - четыре этажа, камин, в гости какие-то бандюки заехали, и все норовят рассказать про жизнь, а я все мучаюсь - бухать не успеваю - как будто у меня нет провой руки и ноги, и глаза,

потом скандал стреляют в башку, и вот я умираю, и опять просыпаюсь с мыслью - Господи, кажется, отмучился. Сажусь в «Альфа Ромео» (его замуровали демоны два слоя красного кирпича, но я этой стеной пренебрегаю, мчу к известной артистке (Татьяне*), доказывать приоритеты моего метода она мне: денег  и только денег, дескать, у меня фармацевтический  бизнес, а я, как дурак, на четвертом этаже жаворонковского особняка, среди десятков тысяч беличьих кистей Сальвадора, уже установил циркулярку, - чтоб, значит, секс – так секс – кинематограф, это, видишь ли, не игра, а жизнь со смертью – пора, сестрёнка, пора.

Проснулся - господи, вот несчастье-то какое - я опять
жив, я один, вокруг летают братки - вот Боря, вот Вова, вот  какой-то мужик в водолазном костюме -  его тут вообще не было.

   Я ничему не удивляюсь. Я понимаю, что «оторваться» с тем самым эффектом, на который рассчитывал, мне не удастся.

 А потом вспоминаю, что приходит это воспоминание – на грани катаклизмов, и в каком-то из предыдущих раундов, а их прошло больше чем осталось*);

До сих пор победить свою тень, из прибывающих к нам в «МИР» бойцов никому не удавалось, и, думаю, не удастся. Потому что бессмертен, и я заигрываю с этим обстоятельством ровно до тех пор, пока мне не скажут – иди, себе, отрок, мастурбируй – как в последний раз.

А вот как только это обстоятельство наступит, так и конец - а я уже не хочу, да и нельзя мне -  я ж командир корабля, набитого дебилами, - им уже все равно,
они привыкли, они смирились, они перестали верить в себя, а я верю, потому что как-то раз вбил себе в голову - самое главное - верить в себя (а верить надо в Бога).

Потому что Бог создал воду, а она несёт в себе всю информацию о Вселенной.

«Над тобою не задумывается, что ты такое», - сказал Антуан де Сент.

Поскольку мы все – из воды, то и купаемся во плоти своей – как дети.

Вода помнит всё. Она сдаст нас Всевышнему, когда, он задумает искупаться в Океане.

Моисей молитвами раздвигал воды моря,

Иисус по ней ходил, она держала его,

Профессор Масару изучал её под микроскопом: Экклезиаст, Экклезиаст! 

Мы смотрим вниз, и видим, что на Земле больше нет такой воды, куда нельзя было бы войти дважды.

    Далее – толкнулся в борт, полетел в соседний отсек. Гляжу, вылетает Талгат, а я, командир, ни чего другого не нашел, как сказать -  ты откуда? Он выдержал чисто Мхатовскую паузау. Говорит -  от Вали.

 От какой, спрашиваю Вали? Врываюсь в отсек, смотрю - Валя. Куда ее теперь? Хороший конец для женщины – космонавта -  не каждой бабусе удается так эффектно отдать конец - что б кончить в столетний юбилей, да и в последний раз.

 Обмотали красным флагом с серпом и молотом - “СССР”, и отправили в пространство. Подышали из бурбулятора, да и чуть сам все не перемерли - от страха - тут она распаяется из ящика, и начинает носиться за станцией – как Наташка в “Вие”. Стукалась во все места, безобразно хохотала, говорила, что первые космонавтки на дороге не валяются (как и народные артистки), и, мол сейчас я вас туда—сюда.   

       Потом это чудачье просверлило дырку в открытый космос, как средство от триппера, и начало всё подразделение пихать туда – все, как один вне очереди, - все ж, блин, герои и пионеры.

Теперь половина без хренов, языков, пальцев, а те, кто не успел – абсолютно деморализованы: они смотрят вниз на то, что там осталось – пирамиды Хеопса и Майя,
да письменные прогнозы какого-то япошки, что пятнадцатого мая третьего года третьей тысячи, при её конкретном размене, где имя Создателя ваще не упоминается, начнётся какое-то там возмездие
и мыслят: ладно на равнине, но ведь индейцы – то есть те, кого  наши бледнолицые братья называют их до сих пор, потому что не знали географии, и решили, что грабят Индостан,

на хрена такого нагородили: и всё предсказали, да и нельзя было перетаскивать мумии под вспышки аппаратов.

Древний город Чичен – Ица! Двадцать залётных драконов, а пирамиды – послание Богам.

Я боюсь, что команду разопрёт, и она возомнит себя , - и нам сразу же будет суждено погибнуть, то есть мы – последние из тех, кто сбежал от Расплаты
Двадцать третьего декабря две тысячи двенадцатого года, как сказали Ацтеки, а не те, кто правил бал, спокойствие, только спокойствие.

К тому же вернуться должно двадцать – «на лодках без весёл», а я – тринадцатый, так что ждём семерых, баб отправили, ибо рожать детей они не могут – в космосе научный факт, да и рубки в экипаже, сам я их же и зачинщик, ибо бабы здешние – мои, сам метрику смотрел – ту, что предписана Пророком.

Так что, Боря, постой пока на шухере: я сочиняю про трубу, что лежит в месте, известном мне одном.

- Что за труба?

- Ты охренел, Борис. Моя труба – это не смена измерения. Это – смена пространства во времени, так что никакого риска. Ныряй.

Вот, например, какого, спрашивается, хрена?
Англичане в 1999 откупили часть всенародного фестиваля «Золотая маска» (за весьма скромную, надо сказать, сумму*), и навезли в Россию какой-то левой драматургии, и всё про героин.

А потом и наши зассыхи подсуетились – играю на сцене «Ленкома» бесконечную пьесу под названием «Москва – открытые ворота», или что-то в этом роде, читаю текст, и в который раз понимаю – хуже нет баб, борющихся за свои права. С кем они боются? Какие-то слова не про то, и всё про «тяжеляк», которого не знают, да героин, которого не видели, какой-то непонятный язык с неизвестным сленгом – зачем?

Я показываю сыну (да простят меня его братья и сёстры, но настанет наше время – это не значит, здравствуй, ну, я пошёл*);

«SUPERSTAR», и его настораживает, что Иуда – чёрный.

Я, да простят меня служители «от культа», говорю ему: да пусть хоть ходящий фаллос: с надписью «ИКС, «ИГРЕК», и ещё какая-то х(ПИСК)ня, похожая на английскую «N» с чаплиновским котелком, это же и есть – та самая революционная режиссура, которой нет и больше не будет.

Смотри на нас – мы, последние хиппи, и ты – единственный, кому я доверяю запечатлеть эти мысли, когда сгораю к котле, стараясь приучить свою душу и тело терпеть любую температуру, даже адского огня;

А вот, послушай, сынок – ария Марии Магдолины, и самый первый фильм в моей жизни я заканчивал именно этой музыкой, - если ты поймёшь меня сейчас, то будешь добрее, чем был я, ибо мне в твоём возрасте некому было это сказать.


И вот ещё, только не говори своей маме: я всю жизнь ставил тебе удар, и ты вырос генетическим бойцом: если тебе вдруг понравилась крутая тётка, то первым делом выстегни её телохранителя, хотя бы одного – остальные не сунуться, и скажи бархатным голосом, ибо волнение, даже любовное, тут не при чём:

И скажи после этого: «Сим сим – откройся» – она тебя поймёт, ибо на языке неофитов это означает:

«Этот человек зря тратит ваши деньги, мадам, и пусть он теперь не играет на чужом поле».

Можешь даже после этого не разряжать ему пистолет – он уже обосрался, ибо промахнуться ты не можешь – я тебя учил.

Я говорю об это уже после того, как перестал изменять тебе, моя любовь, моя марихуана.

Ибо сегодня я поменял приоритеты: та, с которой ты мне не нужна, совсем не та, что прежде.

Потому что когда я закончу писать эти строке, пятнадцатый раунд ещё явно не наступил. И в каком я по-настоящему блефану, не знаю даже я сам.



Труба.

Первопрестрольный праздник Архангела Гавриила, любовь моя, вот он оказывается, мой главный ангел, а я всё думал - Григорий Победоносец, но на самом то деле - решительно и оба.

Все осенние патриархи съехались в Меньшиковскую башню - ту самую, которая давно меня приняла в своё лоно - и это настоящий Знак, ибо лик Спасителя сиял над золотыми шапками этих почтенных стариков, делающих свой обряд на полном серьёзе - значит веруют;

потом схлопотал от ведьмы, меня исцеляющей, такой удар, на который способны только китайские мастера (даже в "студенческом меридиане» в году этак семьдесят восьмом писали, что Великий Брюс скончался от такого удара - на самом деле он помер на тайской шлюхе - от передозы, своего удара он так и не пропустил, мастера не нашлось - он пришёл, как водится, от бабы);

я сижу в синем халате, пишу эти строки тебе, моя любовь, ибо тебя сегодня была последняя капля - остальная на стенках того сосуда. откуда периодически выскакивает джин - нынче он лыбится, до пределов, отмеренных природой.

Грядёт новое шоу, и я спокоен: ангелы пишут такую музыку, от которой содрогнуться небеса, пока они - каждый на своём облаке, но скоро они соберутся, дабы сыграть мне реквием по моей безумной любви к той, с которой ты мне не нужна.

денег нет, все предлагают бартер, мне звонит та, и т.д. и говорит: а почему бы нам не взять билеты – в никуда?

В РИО! - ору я, и мне, становится стыдно за собственное счастье, ибо те, кто шляется вокруг моего подъезда, такой жизни не видали - зато я ощутил их жизнь, с избытком, и раздам всё, что будет - без кусков спокойнее, а ковчег – недосягаем: для тех, кого туда не пущу.

Однако после очередного нырка в трубу становится ясно: я бреду с двумя мешками гидропушнины, я промок, обоссан, во вшах, пьяненький, но смотрю орлом, потому что душа моя не больна, ибо если бы при этом больна была душа моя, я бы не секунду не раздумываясь, отправился бы сейчас во тьму, смело разгребая себе этими мешками утлый лёд: и смерть прекрасна, когда оно несёт лишь избавление;

на самом деле это – и есть та самая тонкая, как лёд, нить жизни, грозящей минимальным перевесом в сторону смерти:

она держит меня по весне, как грань бытия.

Ничто не спасёт тебя в этом мире, когда твоя рана – всякий раз неизлечима, ибо дяденька ты – впечатлительный, как тот клоун, что падает в обморок всякий раз, при виде одного и того же рубля – получатся бесконечный восторг.

Надежды дяденек питают, Боря. Надежды.

Так что вот он, кувырок в иное измерение: одиссея, друг мой, одиссея, в ней всё о космосе.

Не говорилось только о самом Муррзе – том объекте магического реализма, над которым бьются все, кому не лень.

Все началось с того, что вожак нашей ГОНчей стаи, звали которого Журай, объединившись с мятежным духом своего родного брата Гобоя, сгоревшего в семимесячном возрасте от интерита, и мы слез море пролили по нём, ибо уже в семь месяцев гонял, как сивый мерин, и даже как-то сожрал целиком подраненную слегка козу (подранили, потому что сперва подумали, что это по лесу скачет голая баба, или ведьма – того лучше, поиметь такую – лишний грех замолить).

Так вот, Журай натуральный, с Гобоем покойным, повторимся, мятежным духом его, ибо сказано нам было раз и навсегда Патрекеем – нельзя душой привязываться к ГОНчим, ибо это расходная собака – с ей надобно всякий раз прощаться навсегда, как только та в лес уходит, (а мы взяли, и полюбили его, как родного сына, да и Журая взяли уже после того, как Гобой сгорел, а ровно через восемь лет сгорел и Журай, за этот самый грех, о котором речь ниже*);

Две наши собачки, два русских пегих выжлеца – видимый и невидимый, приволокли на грудь Одиссея (*), когда тот, разбившись предварительно на ушастом «Запорожце» (ЗАЗ*), вернее, безухом, потому что оба уха уже давно оторвали, ЗАЗ, у которого никогда и нигде не сыскать тормозов, поэтому тормозили из него то правой, то левыми ногами;

Приволокли на грудь Одиссея (*) двадцать три (23) черных кота, ибо хотели сделать ему приятное, а проснувшись, Одиссей (*) чуть не сошел с ума, ибо был с перепою, и решил, что вокруг не дохлые черные коты, а в груди у него вместо пламенного мотора – белая «белка». 

С тех пор объединенный кошачий дух тех котов помойных, что положили свои жизни (фактически*), чтобы сделать приятное (*), что едва не привело к его физическому и моральному, утреннему аутодафе (сушняк*)

С тех пор Муррзик и ГОНяет нашу ГОНчую стаю, как хочет, и где хочет, приговаривая:

ТРУБА, и вот, кстати, сугубое объяснение всему этому процессу. В народе называемого «литературное творчество».

И все изыскания на этом пути разбиваются о чистую физику: мы не можем разбить мир на какое-то количество измерений, даже если когда-нибудь поймём, не что она, НИРВАНА, а всего лишь: где её искать, найти и рухнуть в этот колодец, чтобы не свихнуться от того, что есть в этом мире любовь, но нет там долгожданного покоя.

Мы тащим этот мир на себе, как Иисус, брат, учитель и Бог, пронёс его в одиночку, и мы, метая эту бутылку с письмом, из измерения в измерение, заносимся в своих мечтах и мыслях вместе с правдой, которую себе избрали:

у каждого она своя, и спорить с этим бесполезно, однако вот оно, мгновенье истины, если не сказать уже по фене. Что-то про «МОМЕНТ».

Закидываем: ТРУБА, нет, это ещё не смена, это – чистый вымысел, который - реальная жизнь:

 - Встань и иди, - слышен голос.

- Сиди и не рыпайся – третий,

- Забирай и раздай, четвертый, и дальше – если ты – жертва, то принеси её былым Богам, которые, как пишут сугубые догматы, давно низложены, и даже в американской энциклопедии «Ангелов» - их нет.

Если ты победитель – то принеси в жертву тех, кого считаешь врагами, - ты ж, (ПИСК), православный, а всегда раздумываешь – заткнуть черножопых у Храма, боишься беспокоить Обитель, а потом от злости срёшь в штаны.

Однако я отбиваюсь единственным фактом:

как из меня не выдалбливали чучело, я всё равно вставал и шёл, и есть на моём счету несколько решений, за которые – не стыдно.

Так что следующее, самое лучшее измерение из тех, о которыё говорили большевики, где Одиссей (ХИТРОУМНЫЙ, ХИТРОЖОПЫЙ, ЧТО ЗДЕСЬ, РАНЕЕ И ДАЛЕЕ – ОЗНАЧАЕТ БЕЛУЮ ЗВЕЗДУ НА НОЧНОМ НЕБОСВОДЕ*),

И остаётся только теперь найти хорошего артиста на эту роль, но только не Роберта – у него когда-то были отношения с Наойми, собственно, это он её и вывез из какого-то африканского Запердыщенска, и она в него влюбилась, как позже изъяснялась в интервью.

Что до тебя, моя шоколадная красавица, так ты у нас сыграешь одну из служанок Калипсо: ты никогда не станешь ничьей роковой любовью, ибо у всякого, кто крутится на этом калифорнийском пляже, летает без орбиты, лежит на дне Марианской впадины, и путешествует из измерения в измерение, есть как минимум мозги: роковая любовь прокрадывается незаметно, и, как правило, для начала давит на жалость – ты незаметно подойти не сможешь – распугаешь дичь. 

P.S.

Господи! Мы прочли эти строки, ПОЗДРАВИЛИ Конфуция с писеглазием, зарегистрировали пере дозировку Авиценны (то есть испытал магию нашего черного кота на себе*), потом спели куплет «нулёвого» Чистякова «человек и кошка порошок тот примут, и печаль пройдёт», затем погладили Муррза, которого нет, против той шерсти, которой быть не может,

и тем самым  сотворили «Торнадо», тот самый, который в 74 снёс пол Калифорнии, а в 98 – святые купола в Кремле;

и все эти кремлёвские шлюхи, стали железными дот отупелого страха;

присели на завалинок той избы священника, которая сгорела, ибо жили в ней черти, что пугали нас по ночам, да так, что взбесилась стая, да ушла на сотню лет – бродить по окрестным лесам;

а сами мы едва не перестреляли друг друга, да и самого святого старца, что этих самых чертей по святости своей прикурил;

ибо не были уверены – мы это всё еще, или это уже ни хрена не мы – тени наши бьются с нами все эти пятнадцать раундов, отпущенные на времена скитаний.

Именно тогда мы вышли из пылающей избы (само, так сказать, возгорание*), кинули шинели на снег – там сразу же отпечатались наши тлеющие образы, воздали очи к чёрным небесам,

и сразу увидели то, что раньше казалось далеким лунным светом:

пару глаз нашего чёрного кота Муррза, который держал все эти сокровища наших пылающих сердец в своих мягких лапах с дамасскими когтями.

Потом мы спели:

Вот так, и в счастье, и в беде,
Без лишних слов, без громкой фразы,
Простую делают в воде
Свою работу водолазы.

(«Привет участникам погрома!!!», национальная премия*).

- А что потом?! – спросили мы вверх, сидючи на тринадцатом ряду, сплошь по тринадцатым местам, ибо тринадцатых мест – всегда чертова дюжина.

- Как что? Пришел Патрекей, сказал вам, - что, черти, подкиньте, что ли, дровишек. А вы что же?

Мы дров нарубили, и хворосту подкинули. Наступала первая осень, и всё вокруг засыпало, как усталому лосю, осень, осень… 

ТРУБА:

Звонит Шакиллер (я переименовал его глядя в глаза директору моего вселенского театра),

раскручивается на десятку - рекламная компания, техосмотр, бензин, гондоны, но раунд продолжается и возникает, с твоей помощью, моя любовь:

паренёк всё ещё скачет, но у него проблемы, ибо бьётся он с той, с которой ты мне не нужна, моя любовь.

Моя марихуана. Курилка картонная.

Он проигрывает только тогда, когда наступает это самое - никогда, за которым трясущиеся атлеты скачут по ведьмам с обгоревшими лицами: избавь, избавь, избавь, избавь…

И раскаляются ножи, ставятся отметины, разлетаются обрывки фотографий - манда отдельно, голова отдельно, и гаснет свет – («тонут звуки», так, кажется), типа:

- Продать душу за «десятку», лишь бы избавил от мук. Кому? (Стучу по трубке). Алло, барышня! Председателю! Дёшево? Когда как.

Бабы инвесторов смотрят эфир и заявляют, что  я публично назвал их дураками, хотя сказано было: есть меценаты, как правило это люди. которые не хотят показаться глупее, чем они есть на самом деле.

Когда назвал центрального, назовём его академик, меня заподозрили в антисиметизме, когда я не назвал всех остальных – источник финансирования нового искусства немедленно прекратился, и я подумываю о старом, проверенном способе, - при наличии стартового капитала – страховка баржи с нефтью, при отсутствии оного: ограбление какого-нибудь ростовщика, в маске, со всеми атрибутами грубого налёта, можно даже списать это на грядущую чреду налётов, начертав кровью:

«ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ ПОГРОМА!!!»

Потом опять – нырок в трубу - лёгкая чернота - в Рио надо лететь в Феврале - на карнавал, а что до этого Бог знает, значит билеты в Рио - это путёвка вверх, прямо над розовыми облаками, я сойду на Острове Мечты, и там, как выразился Великий Комбинатор - я рисовал его в Ялте: там я брошу свои кости (он сказал это несравненной Гала, она скоро предстанет, я не видел её много лет, говорят, у неё была какая-то особенная вагина, раз тащились все, кому не лень).

Только вот тень никак не реагирует на мои удары – она прозрачна, как и я сам – мой огонь разгорается, и тьма пожирает его – нет тут добра и зла.

«Этот, в красном трусняке, ещё дергается», - говорит беспристрастный рефери, свесив ноги с облака.

Может, он рассчитывает на пятое дыхание – дадим ему его, - вещают в небесах.

И оно является, видимо, прыжок этот станет затяжным.

Тут происходит какой-то внезапный рывок, который проходит сначала через всё сразу (имеются в виду решительно все виды отравлений, вплоть до хождений к Матери такой-то, что живёт в горах Мексики, у моего ангела, что играет на басовых струнах, там папа – профессор экологии);

Потом он останавливается над пропастью – ты ж как бильярдный шар, бля летишь, ибо вся эта любовь к тебе,

моя марихуана, индульгируется играми в чистое искусство: это железное алиби совершенно не отрабатывается в мирских судах, и порой приходится сидеть – получается, что по блату, ибо любой жизненный цикл есть определённый опыт, вплоть до игр в очевидные истины (всё уже высрали до нас, и как они тебя там имели, известно только нам, здесь, сейчас, ждущих Председателя: настоящие мастера познают мир сквозь призму всего того, чем только в этой жизни травятся – всегда находятся люди, открыто заявляющие, что они тебя никогда не полюбят, но тут недавно одна женщина сказала (бухгалтер):

- А вот манаги б я выпила.

Сидим на берегу реки, воду подступает к жилищу, ждём Председателя, и смотрю на себя в зеркало: навьючено столько, что там, за известным только нашей компании пределом: волшебник Изумрудного Города. (Гудвин*).

Так что ты, собранная в деревнях окрестных, где Волга простирается аж до самого Ровного места на Земле, сваренная в молоке отборной коровы, которой в младенчестве её эти же самые люди (мы то есть, смертные мира всего, безотчетные аферисты) дали отсосать, и едва не погибли (при этом);

приготовленная под фарами броневика, в котором кучей свалено нарезное оружие – и что самое приятное, государство его держать пока ещё разрешает, а мы как раз те самые люди, которые, если что – сразу в бой, потому что война с собственной тенью – суть наша.

Вот такая будешь ты – в пятнадцатом раунде, когда крыше дальше уже ехать некуда.

Как тому коту Муррзу, который на старости лет стал настолько в себе уверен, что растолкал все эти тридцать шипящих харь, в(ПИСК)еб стюардессу с первого этажа (Муся), взобрался на подловку, и помер: даже мой знаменитый на всю округу, последний выжлец Глебовской стаи Журай делал вид, что его не замечает, но сгорел раньше любовь моя, есть под Москвой особнячок, где я на четвёртом этаже разделал целый бар, то там завалялась – ни хрена подобного. 

Моя любовь.

Пора бы заканчивать – дыхалки не хватает, и потом – всему приходит конец.

Труба, и всё тот же раунд, Боже. Выыхаю, выдыхаю, а тень вдохнуть не даёт, так египтяне узнали о железном оружии своих первых врагов – те не брали пленных, они выходили, и умирали.

 Модель Вселенной - не киты с черепахами, Бог их вовсе не изуродовал, просто "а сколько преданных сердец уже сгубило суесловье";
это - мусорка, в ней собаки, на ней - коты, над ними - голуби, над ними воробьи, и все друг на друга серют.

Нет. Жопа полная, братки, хотя, если рассмотреть этот интерьер в профиль - те же яйца, только снизу.

Для дяденек с одержимым взглядом утлое представление о Вселенной – чисто материальное, и материальными методами Иисус демонстрировал своё могущество, ибо оживший труп – это тоже материя, однако, по «блакамании» Габриэля Гарсия бросаются на тех, кто вернул им ту жизнь, под которым мы подразумеваем бытие (которое, по взгляду мракобесов, определяет и т.д.)

На самом деле планеты вокруг населены душами, и самые красивые песни – на их земле, не скажу какой, ибо туда сразу наскачут норвежцы со своими Гарпунами, да Аристотель к Берегам Перу – с певицей Машей на золотом очке его многотонной Кристины, но до грека у Маши пребывал, по-моему, англичанин.

Какие-то космические колонисты, какая-то фигня – на самом деле всё начнётся сызнова, а к планетам полетят души тех, кто здесь уже отблевался, всё остальное – от лукавого.

Не было никаких Американцев на Луне – Амстронг – это вообще, негр на трубе, а не космонавт – не надо нас дурить.

Гляжу на самого себя в монитор (мы тут порой порнуху снимаем, в этом призрачном ВСЁ) – ещё прыгаю. Надо же.

 Мексиканец, живущий в Германии, сказал, что если вас поселить в капсулу и прицепить к скорости расширяющейся Вселенной, то можно обогнать Свет. Вот, думаю. Сейчас я дематериализуюсь, и уйду от собственной тени.

Энергия нулевой точки, если ее раздавить – электромагнитная радиация, бывающая всегда – короче, никакого противоречия с теорией Эйнштейна, решившего как-то тормознуть время, и поселиться на Острове Раза (это недалеко от Рио – у этого еврея губа не дура*), и подрабатывать смотрителем маяка.

Однако вот основной вопрос – специально для тех, кто образован, и действует по велению души: а если так разопрёт, что я сам буду, в  соответствии с вашей самой смелой научной теорией, лететь быстрее собственной мысли, которая быстрее света, как там быть с мироустройством, которое постоянно показывают по телеку: вот парламент, не помню чей, и кто-то кого-то обязательно бьёт по е(ПИСК)бальнику, или мне просто везёт – здесь Эйнштейн отдыхает.

Бывающая Всегда – вот определение жизни, и мне плевать, где я в это время нахожусь, - главное, что это – я.

Прощай, моя любовь.
Как знать, коль скоро.

А пока – летим, любовь моя. И давно уже сорвались с орбиты.
Какой-то умник говорит, что если бы мы выросли в условиях невесомости, то и ноги не нужны, которые, волка кормят.

Придурок. Концы всегда нужны, хоть мы и отправили одну астронавтку, с криком «Веселись, негритянка!»

Ибо я ещё прыгаю, стараясь опередить собственную тень (Великий Али успевал запрыгнуть в койку, пока загорался Свет его Звезды), и ты попалась с оказией – от бандюка с кошачьими глазами.

Кстати, об Али.

Норман  – тот, кто написал «Нагие и мёртвые», (мы студентами в библиотеке как-то с корешом, попивая портвейн «72», читали этот роман), сказал с экрана: в Заире, за два дня до 30 октября года 1974, Муххамед ходил на консультацию к личному колдуну Мапуту, и тот предрёк:

- Проиграет Джо, и устроит ему это – женщина с трясущимися руками.

Джо проиграл, и отправился в  «тяжеляк» на два года, Али провёл после этого – двадцать два боя, и это были его не лучшие бои.

А потом мой кореш, призрачный и прозрачный, манёхо пояснил:

- Он, наверное, поэтому получил свою болезнь Паркинсона. 
Ну, конечно. Всё возвращается.
А потому: бой с тенью – лучший бой.
Если что и вернётся – то к самому себе, и пенять не на кого.

Главное – не провалится – здесь нет видимого сопротивления – противник холоден и прозрачен – а значит, непобедим – это твой демон, он видит тебя насквозь, он копирует тебя, но у него есть резерв – он видит твои глаза, а ты его – нет.

Земная нефть плывёт по морю – и скоро она, захватив Испанию, убьёт птиц Франции.

Когда умер Фредерико, мир ограничился точно такой же сухой констатацией.

Моё следующее шоу – в Марселе. За станцию «МИР» и против «Феррари». За «ЗАЗ», ибо теперь это – недвижимость, и вредных паров не выделяет, и против «Шестисотого» эта марка стала настолько претенциозной, что созревают на неё – гольные идиоты, а у нас демократия, и мы даём им право голосовать – за них же, так что «шестисотые» – сюда.

Мы их всех перепаяем во что-нибудь полезное, инвалидные коляски, например.

Потому что у меня есть такая штука. Мы её называли по-разному, кто «сушилка», кто «парилка», кто «Алеф», кто «Глюкало», но я зову её:

ТРУБА,

и когда на свет только начинает появляться какой-нибудь очередной кретин, который А. Застолбит какую-нибудь новую партию, Б. Скажет, что «трубы» не бывает, то его надо сразу ликвидировать обратно, ибо это либо мент, либо депутат, а тех и других развелось слишком.   

Тень пожухла и наступает рассвет.

Значит, я на верном пути.

Распиливаюсь, воскрешаю: попросят ещё раз показать, и то не поверят: так устроены мозги, или что там у них за вещество такое.

По отдельности – ещё туда-сюда, а вот в комплекте – ни хрена.

Я смотрю на своё же творение, вот оно: бесконечное шахматное поле,
На чёрном квадрате восседает Ангел тьмы, не белом – Ангел Света, и слушаю я их – во все уши:

- Да пусть трахнут ту, с которой тебе не нужна твоя любовь, твоя марихуана, все те, кто тебе так дорог – в конце концов, ты возьмёшь своё через её лоно – это ж ангелы, они поют музыку Сфер, станьте ж братьями! Не к посту сказано будет – молочными.

Я кручу башкой, потому что перестаю различать – свет или тьма меня  просвещает, сколько дерзновенного в таких формулировках – они грубы, как чёрная правда, и светлы, как сладкая ложь – во Спасение.

А посему я выхожу на сцену, водружаю себе по белому и чёрному крылу, и ору: вот же оно, зерно этой грёбаной истины – оно у меня в кармане, как бы мы не упражнялись в этих синтезах жанров, тем самым жанры бесконечно стилизуя, как не распиливай горшки моего степного «Мерседеса» (ЗИЛ 130), то есть не воплощали то, о чём молчат до сих пор те, кто не хочет показаться идиотом: без решительной модернизации не обойтись, иначе вы выродитесь, как стая белых крыс – надо быть в форме.

Опять труба – «324», и дальше – тот самый театр, та самая сцена, которая в данный момент могла мной располагать – ванна, в которой сварились столько Великих Мастурбаторов, и полное опровержение Экклезиаста, ибо вода здесь – горячая и стоячая, и столько Элвисов пропарилось в этом адском огниве – что у них баб, не было?

В этой скорлупе без тебя нельзя, моя любовь, ибо я здесь варюсь уже тысячу лет, я путешествую в этом стакане с бурей, как Нарцисс, ибо рядом – мыло, бритва и зеркало – чтоб заглянуть себе в глаза, и давно уже сгнил кингстон, я только сейчас понял, что пасатиже, те, которыми я его давно не открывал – из нержавейки, ибо любому металлу давно уже пора бы заржаветь, хоть и котёл этот – то адский, а то совсем наоборот, а кто нагрянет: нету здесь меня, здесь пребывает оболочка, если захотите разглядеть, и вся эта струя на башку тому, что подо мной и сделал ремонт (реформацию) – он уже сто раз подавал меня в суд, да с правосудием беда: ибо нету меня, а балдеет – одна гольная иллюзия: его воображение в аду, моё – в Раю, судя по раскладу.

Как сказано в последнем сценарии с одной жопастой итальянкой  звали её - Софи: мне всегда радостно  воскресный день, ибо о нём я начинаю думать в понедельник.

Явно выдуманное клише, и придумал его сценарист с петлёй на шее, прямо как герой пера в отечественной мультипликации, любовь моя.
Идеальные образы: за любым движущимся объектом мы наблюдаем со слезами восторга:

 – у них нет души, и они убирают со своего пути тех, кто их придумал: несправедливо, когда кому-то приходится доказывать, что всё это – грядущее золото, которое уже блестит, но нет того ювелира, чтоб поставить пробу: единственный, кто может ниспослать автограф, это Великий Сальвадор, и он его присылает: изделие продаётся с аукциона, и называется «Булька»: это такое приспособление, через которое тебя можно курить, тебя заваривать, запаривать, и откусывать сигары «Уинстн». (Премьер как-то высказался: если Адольф спрятался в Аду, то я заключу контракт с Сатаной.)   

Вопрос: правда то, что о нём говорят, или все эти афиши, которыми обклеен город – это опять – не он?

- Сколько? – спрашивают они, прекрасно понимая, что все оставшиеся зубы у меня – свои.

- Не унижайте себя, - говорю я, – потом держу ровно такую паузу, чтоб вспотела рядом стоящая горилла (или две, или три, пока три.) – Малыми гонорарами. Вы ж профессионал.

Профессионал.

Опять труба.

Ну, да,  периферийная тюрьма, поимка, наколка на правой руке этого взрослого опера, потом прогулка в браслетах прямо перед изумлёнными школьницами – они в белых рубахах, в галстучках, – а тут – гляньте.

Слышу голос какой-то училки – симпатичный.

Кто симпатичней – опер или я, уже не слышно – голоса уходят, как это сладкое слово – «свобода»

Тогда ты ещё была со мной, ибо я ровно вечность ходил вокруг того места, где меня должны были поймать, но потом ты, как тот пляжный образ с картины Дали, заметался и растворился, и Слава Богу – тебя со мной не было, потому что если бы тебя у меня нашли – век воли не видать, за тебя, моя любовь, сажают, а тебя потом – сжигают – что в лёгкие, что в воздух, и ты испускаешь в небеса свои последние образы, или в ментовское нутро – и не страшно им? Воздух-то месить.

А когда меня выпускали – через сотню лет, не меньше, ибо я за это время уже успел перевоплотиться в НЕЧТО, которое посещало СИЗО подышать тобой – моя марихуана, опер вывел подышать, и сказал: я сразу понял, что ты не при делах.

И я сказал его тогда поднял, соответственно имиджу. Он – обработан моим светлым ангелом.

Опять труба – я пролетаю вперед ногами, потому что вошел туда – в кульбите, и вижу – я там, где тебя нет, и быть не может – это были те времена, когда средства массовой информации о тебе не доложили с голубого экрана, и тем самым пробудили к тебе, любимой, всенародный интерес:

сначала, думаю, дизбат (в народе – дизель), потом понимаю – ни хрена, всё тот же лагерь, только пионерский, в котором есть внутренний распорядок, а интересующимся отвечают: физдишь, косой, здесь больше пятнашки не дают. 

Сюда из своих стерильных сред попадают мальчишки к тем мальчишкам, кто попал сюда из среды не стерильной. Здесь меряются кулаками и писями (хренами это назвать не поворачивается).

Здесь было две любви: бокс и сеансы массового гипноза, и тобой, моя подруга, в этих местах если и пахло, ты твоего аромата не знали.

Здесь я вдруг открыл в себе дар повелевать, и всё получалось: в наш барак ходили все, вплоть до начальника лагеря, заснуть под моей рукой и увидеть во сне синее море и китов – вот когда всё это, черт возьми, началось, но быстро кончилось:

Позже вызвали специалиста, и он сказал: мальчик, мозговая кора не созрела, можешь не справиться, то есть (здесь этот дядя, я его не помню, но помню слова, что он произносил, хотя не было этих слов, была гольная мотивировка, так что можно её и не вспоминать:

Да тут ещё спрашивают, что это такое – ваша музыка, и способны ли вы вообще, соображать.

Конечно способен, ясный х(ПИСК)й на ясной поляне.

Потому что моя музыка, это, как правило, сочинение по мотивам, ибо сам я не музыкант, и музыку не сочиняю.

Однако бывает, что является с неба та самая комбинация звуков, которыми кроешь исключительно ты, моя любовь, моя марихуана….

И со мной происходит то, что бывает раз в жизни, и жизней моих – как слез моих, по тебе…

Моя любовь, моя марихуана…

И я выхожу, наконец, на берег той реки, где все мы, когда-нибудь, снова заживём, как люди, и за базар придётся отвечать, потому что на всех будет только один лес, а рядом – река, где воды, как всходы твои, моя любовь, моя марихуана…

Мой «Алеф» - моя ТРУБА – я вывожу её как можно выше, пусть это будет вертикаль, мне плевать на то, вернусь я, или нет, ты собралась прильнуть к моим губам, но ты показываешь зубы:   

- Как ты могла?! – ору. – Спуститься с горных пастбищ, к таким кормам.
-
Я узнаю неровное дыхание мента, и вспоминаю собственную мысль – да брось ты, друг, бывало и похуже.

И точно – вот мусорочек слышит твой аромат, вот он лезет под правое сидение, и выносит тебя в своих настёганных о невинные хлебальники (встречаются, конечно, и виновные, но здесь их нет, здесь – чистый воздух), и у него в руках ты - моя любовь – на лице его – неописуемый восторг.

Но разве это – любовь? Для него ты – товар, он никогда не полюбит тебя, так, как я, но меня ведут к ментовскому сараю, и там сидит верзила в краповой беретке – видать, командировочный, и смотрит на меня, как на родного – видно, кто-то уже тебя поимел, да ещё как, - окривел весь, видно хлебный ему денёк.

Я смотрю на него, и думаю – а ведь сказать ему:

Я ж своих же старых друзей отправил туда, где, в натуре,  лежит та самая труба «кондуктор» 324, через которую, можно было ходить во времена и пространства, но я отстрелю тебе всё, что хочешь из твоего же табельного оружия, которое ты столь беспечно повесил себе на яйца, да ещё приоткрыл кобуру, потому что я знаю место, где собираются орлы охладить себе кровь, и там друг друга мочат натурально, со взведённым курком – зато учишься сразу и на всю жизнь,

я проделаю все это задарма, если ты действительно знаешь, что такое Алеф – единая точка, и на моей афише всегда есть это прекрасное клише:

«Там будет всё».

 но давай послушай – я попробую тебе всё это разъяснить – мысленно – взгляд во взгляд.

Я молчу, потому что объяснять ему в лом: он окривел до такой степени, что забыл тебя любить, любовь моя, он отнимает у меня то, что ему не принадлежит: и ты, любовь моя, по каким-то уродским законам перекочёвываешь к нему в бардачок – в заначку этого ментовского сарая,

и ты, и та, которую я так ждал, прошедшая все шмоны и кордоны, та самая, мои старые друзья были там, где началась наша с тобой любовь, и тебя привезли – именно оттуда, но время распорядилось тобой бездарно, как никогда: тут посовещались, а потом решали, сколько тебя должно быть у меня – тебя тянет на трёшник, дорогая моя, либо тышш баксов, либо столько же лет, ибо жизнь вне свободы исчисляется другими временами.

Я исчезаю – ровно настолько вперёд, или назад – какая разница, меня просто нет, ребята, и исчез, пока вы плевали на свои намастурбировнные клешни, в ожидании, как пели «Слэйды», кайфа.

Источник наслаждения остался у вас, но для вас он – мнимый источник, ибо много лет тому я  нырял в этот колодец Нирваны, а рядом стоял Учитель, и херачил меня по пяткам своим колючим хоссу – и мне ничего не стоит превратить вас в серых крыс, а мою любовь в ваших руках: в верную вашу смерть, ибо силы наши неравны, ребята, я добрый, а вы – злые, я всю жизнь раздавал, нищим, всё, что было, тем, кому это было надо – конечно, пацанам, ведь я оттуда, и знаю, что такое – с детства на нервах,

а вы у них все это отнимали, так что моя правда – она Святая, и на всех понятная, а кто вы такие – сами знаете, только признаться бздите.

И вот он раскладывает пакет – там ни анаши (прости, моя любовь), ни меня, глянь вокруг – нету понятых, и мы один на один: эта ситуация совсем другая, ни ему нельзя расслабляться, ни мне – я знаю, кто он, он  знает – кто я, но оба мы вовремя соображаем – лучше разойтись, и мы расходимся, каждый в своём роде мастер.

Битвы с собственной тенью.

Наш спарринг с ней – сплошная драма – гляньте, скачет человек, выписывает немыслимые «ката», он пробует менять стили, сначала самый жёсткий – «кио-ки-шин-кай», где, правда не по правилам – в башку руками, но это обстоятельство только взвинчивает темп – тень копирует бойца, и получается, что она этим правилам не изменяет.

Потом всё то же каратэ, только стиль помягче, скачем, «ШУТО –КАН», на и это не катит, - после полноконтактной рубки все эти стили, заканчивающиеся на «КАН» и «РЮ» мою тень не впечатляют.

Боец решает уйти в чистое «кунк-фу», скажем, «богомол», - здесь есть шанс провалить неприятеля его же энергией, но энергия – бойца, и потому валится он сам, но вместе с тенью.

Не хватило сил для того рывка, что мог закончить этот раунд, но фишка в том, что в этом поединке имеет смысл продержаться все пятнадцать, и быстрая победа, как и поражение, чревато концом, а что дальше – не ведает никто, ибо рефери – есть Некто, и он не ошибётся, подводя итог.

На этой сцене хоть сгори, а потом воскресни – толпа воспримет это, как мультимедийный фокус, так что пора отринуть мысли о судьбе, у неё нет вариантов, и выход, хоть единственный, но есть.

Драматургия! Театр – на выживание. Впереди – занавес из бардового бархата, и как только отшлёпают положенные аплодисменты, придётся, как говорят в Одессе, «делать рекогнасцировочку».

ТРУБА:

костры инквизиции, «стреляют, прыгают, с ума сойти». Моя любовь!

Меня привяжут к последнему столбу, святые парни – палачи, они ещё честней, чем шлюхи, ибо выбирают добровольно, тем самым смывая с себя любой грех, тем паче, инквизиционный.

У ног моих уложат твоих ароматных ветвей, и обкуренный карлик поднесёт свой факел: я исчезну, потому что им – не по зубам, даже если оставлю сгореть своё бренное тело, а ты наполнишь эту сцену своими бесконечными парами – пусть, как говорится, «под кумаром приторчат».

И ты сгоришь, как святая Жанна, и спалят тебя, как и её, чьим-то именем, а Вера её была – безупречна. 

Я помню всё. И в этом падении – всегда на взлёте, я песнь тебе пою.

Моя любовь.

Моя марихуана.

Настаёт осень, дождь замерзает – на лету, вода мертвеет, как битый селезень, что ещё не упал, но уже умер.

Я греюсь в тундре под двумя паяльными лампами в своём вигваме, молюсь богам, мою золотишко, на «жигули» уже намыл – осталось только с(ПИСК)здить.

Со мной – мой верный дог, мой Норд, у него хоть и гладкая шерсть, но он не мёрзнет, потому как назван Севером, а мы на севере. Мы в советской тундре.

У меня – десятилитровая канистра со спиртом, чтоб промывать, стало быть, самородки, и борьба с искушением достигла апогея: зелёный змий объял меня своими тугими кольцами, дичи нет, за консервами зашёл медведь, и все дальнейшие перспективы не кажутся стоящими того, чтоб каждое утро похмеляться, борясь с головной болью, остаётся самое радикальное средство от перхоти, придуманное французами:

за нашу встречу, доктор Гильотен, за нашу встречу. Мой чёрный человек. Председатель, так сказать, собрания кардиналов.

Я беру последний стакан огненной воды, сливаю внутрь, сижу, молчу, смотрю в туман, жду мыслей – их нет, кроме одной, но она разворачивается в стойкую перспективу:   

Не будет очей, нечем будет созерцать этот мир, и когда настанет время, мы встретимся с тобой, Отец Эрнст, мы проёдёмся по тому каменному мосту, о котором я когда-нибудь узнаю: он соединяет времена.

Там твои поля, моя любовь. Дом с белой колоннадой, берег океана, стая королевских догов, пара лошадей, треснем по стаканчику, и пойдём себе «верхами» на небесной «Пилар», а ежели всплывёт какая вражья субмарина, дабы смутить покой на нашем острове Свободы и Любви, закидаем её гранатами.

Я взвожу курки, и принимаю соответствующую позу, но мой пёс, мой верный друг, который столько раз спасал мне жизнь, когда я мыкался по городским окраинам в поисках той, с которой мне любилось когда-то, в шестнадцать, со всей дури бьёт лапой по спине, - я выдыхаю, спуская курки, высовываю из яранги сизый нос, вижу оленью упряжку, а в ней – мой кореш Федя, кажется, везёт закуску.

Что ж, любой пришлый охотник всё равно хуже местного.   

А путешественник – круче отшельника.

А тому, кто верит по-настоящему, думаю, не нужное Вознесение, как главное доказательства Божественного Происхождения, ибо все мы тут – божественного происхождения, раз под Богом ходим, а Спаситель – им и останется, даже если кому-то и придёт в голову изыскать его останки – в Земле.

Все мы – ангелы, хоть и молимся на Божественные Лики, они срисованы с лучших из нас, хоть в «МИРУ» и принято считать, что интеллектом обладают, как правило, уроды, а все, у кого в порядке морда с жопой – годятся для рекламы боксёрских трусов и лошадиных задов (прямо в стоиле, что самое обидное*)

Однако, я доказываю своему сыну его ангельское происхождение, и вывожу главную формулу бойца, который ещё не овладел мастерством боя с собственной тенью., но рано или поздно любой воин подступает к этой заветной черте – разобраться с собой, ибо мир в его понимании себя не оправдал, и как тут недавно выразилась девушка по имени Рената: этой планете можно поставить ноль.

Он умный мужик, и слушает меня: когда ты находишься в сообществе волков, а именно по волчьим законам существует наша криминальная провинция, то может быть, пару раз ты и сорвёшь свою золотую фишку, но настанет момент, когда явится какой-нибудь черножопый, и тебе придётся выбрать – или атаковать самому, или потом всю жизнь срать кровью – от ненависти к себе, потому что струсил;

так что, пожалуйста, найди свой стиль сам, но имей в загашнике пару – тройку нокаутирующих ударов, они у тебя сейчас так же хороши, как и у меня – в молодости (сейчас, по старости, примочки пожёстче, приходится работать по точкам, ибо удар, разумеется, не тот, и только оптимисты говорят, что старость украшает – ни хрена, в этой стране все старики выглядят идиотами, что до сих пор не померли*);

с правой, называется, по-японски: «Емпи» (локоть), но начиная с раза – ровно до десяти:

Хаджимэ!!!

Ичи, ни, сан, ши, до, роко, кати, куи, дю, так, кажется.

Мало ведь, кто знает, что это было в родной России за движение, под названием:

КАРАТЭ.

У тебя, Борис, были бабки, а у меня – ворованные тачки, да тренерская деятельность – какие только рожи сюда не приходили дробить друг другу кости – и я вспоминаю эти времена с содроганием:

Идеология «восьмидесятых» - полноконтактные бои по правилам, девяностых – тоже самое, только «без правил», татами сменилось на универсальный ринг, а теперь – «восьмиугольник», и побеждают здесь – вольные борцы, «вольники», здесь я не специалист, да и тень моя – тоже.

Я захожу в зал, то здесь, то за кордоном, и читаю лекции о современной драматургии, плюс восточная пластика, однако - это так, для души, потому что с Ботнического залива уже грузится абсолютно левый бартер, где во гробе, уложена мешками ты, зелёная трава, и уложили тебя туда братки из Амстердама, ребята, это диво!

Трижды мы позволяли себе подобную акцию, был грех, но зато был (и есть, дай Бог ему здоровья*), знакомый генерал однако, Вовой его звать, пребывал как-то «ЗАМПОТЕХОМ» во времена войны в Абхазии, так они там «ГАЗ-24» вывезли на каком-то транспортном самолёте в количестве ста, и ему после этого преложили уволиться из армии, мировой мужик, дай Бог ему здоровья.

О да, Вильям отдыхает, потому что «быть» –то на что-то надо, у него был «Глобус», а у нас с Борисом – «МИР», разбираем мотонарты в местечке «Ёк-Мок» (самая северная точка Швеции*), где за одно, на кинофестивале кажуть моё кино с названьем «Воспоминания об имиджах», да, собственно, этим универсальным сценарием мы украшаем финал каждого из раундов, ибо последнее измерение, так сказать, седьмое – это как раз то, что капитан Шотовер назвал «Седьмою степенью самосозерцания», и которого собрался достичь столетний Бернард:

он достиг его, однако, прыгая через овраг (этот мощный старик мог практически всё*), кажется повредил себе седьмой позвонок, прощальным звонком явившийся, однако старик не мог не отнестись к своей смерти с юмором.

Вот и мы, колдуем, как можем: чукчам (саамам) там положена на мотонарты скидка, и весь этот хлам вывозился под видом декорации к спектаклю, в общем, если капнуть – то на два пожизненных, но ведь это всё – чистый бред, Борис, выключай своё устройство, ибо я сочиняю.

А ты давай, молись за меня, ибо я – твой личный психотерапевт, воспел тебя, как классного парня, щедро жертвующего на различные культурные проекты. Правда, Борис?

А ты знаешь, что ж такое – настоящая жертва «за искусство»?
Нет, дорогой, не деньги, хотя Великий Фрэнк жертвовал пацанам не то говно, за которым ты сейчас полез – здесь, на нашей давно уже сбившейся станции эта твоя бумага не сгодиться.

И даже если бы сейчас к нам с небес, преодолев морскую толщу, упал нормальный ларёк со свежими ****ями, то, чтоб ты за это предложил, никогда не окупиться, потому что ты еврей, и никогда не отдашь ВСЁ.

Вот я тут со своими ангелами записал альбомчик в старой, доброй Англии, и пригласил вокалом ту, с которой мне не нужна моя любовь.

И, как профессионал, я не мог пожертвовать таким случаем, чтоб они сыграли по настоящему.

А по сему пришлось накачивать им энергию желания, и таким образом я вывел тот самый рецепт, что стоит всего золота мира, ибо спасает от депрессии:

Отдай ведьму своим Хранителям на Соитие, пусть они её трахнут, но самое главное – если они действительно хранят тебя, то исключительно в качестве дирижёра этого оркестра, потому что если б ты не был им, они бы хранили тебя молча.


Я, наверное, всё же  ангел, - сказал как-то Одиссей (*), стоя на корме, и глядя на зеленую волну. – Потому что я прихожу к тем, кто обо мне молится, и они же потом срут мне в душу.

Ангелы правят миром, не нуждаясь ни в чьих планах (даже если план таджикский*).

Ангелы на небесах занимаются любовью, хоть пророки и говорят, что они однополы.

А когда ангелы любят, то летят в ночном небе Млечные Пути.

(Это вам не министерство внутренних дел и вешних сношений – по Сведенборгу*)

Если Ангелы страдают, то от измен, ибо измена для Ангела хуже войны со всей этой черной сворой, и постоянного  ожидания, что тебя вот-вот собьют из вражеских рогаток, и забьют нагайками.

Еще одна, чисто ангельская напасть: постоянная жажда мщения за измену, и нормальное нежелание вводить себя в грех, замочив какого-нибудь половозрелого, ибо даже Ангелы знают, кто виноват.

Мы, гребцы ковчега, добровольные и отчасти мобилизованные спутники Одиссея (*) (напоминаем, звёздный знак, напоминающий улыбающуюся рожицу, означает его природную хитрожопость*) называли эту, чисто ангельскую напасть:

«РИСК ВСЕПРОЩЕНИЯ».

Вот нам, типа, срут в души, и мужики и бабы, и далёкие и близкие, а мы их всех прощаем, прощаем, прощаем, а говно кипит.

Ангелы любят друг друга, а сказки просят рассказать им Одиссея (*), ну он им, конечно, насочинял: первая про то, как одинокий медведь слонялся по лесу, вокруг озера, потом увидел на лужайке голую бабу, и та оказалась ведьма, и медведь посмотрел на себя, и сообразил, что он раньше был хотя бы мужчиной, хоть волосатым и шатающимся, а теперь он сам – как баба, и зимой замерзнет, и в огне сгорит, потому что в избу войдёт, и только потому, что позволил себе разочек при ведьме взвыть от одиночества.

 Второй он не рассказал ничего (это была ангелица – соколица*), но понял, что возможен заговор, и удачи тогда – не видать (до поры*).

ПАДШИЕ АНГЕЛЫ.

У них, как и у сирен, всё соблазнительно, и песни – как яд.

(Небесный занавес, появляется (*)),

- Ну что, друзья, пропальпируем простаты, как говорится? И, «во ад, с чертями»?

А что до горьких наших (и ваших) судеб, так вопрос стоит точно так же, как и течёт идея: наказание, это что, техническое недоразумение, или Божье провидение?

 Что бы нам, суду присяжных, было о чём петь (а петь мы будем про вас, ибо все там будем, жариться на собственных хренах, как кататься на катках – по Красной площади, да до лобного, до места*). 

(А так же новая американская услуга – рисовать дружеским прахом живопись – на память – до этого не додумался даже Каменеч Куси Фаррес, маркиз Сальвадор Дали – Великий Мастурбатор, это правда так же, как правда то, что в Гурьев день (28 ноября по Новому, по стилю),

всякая поганая нечисть прячется от мороза – прям во ад -  к Аиду, как раз дотуда, докуда мы все скоро сходим на Экскурсию, вслед за Одиссеем (*)).

А когда (*) вышел от Аида, на древесное это крыльцо,                почесать своё третье яйцо,

то лишний раз сказал нам, что раз весь этот мир нематериален, то и бороться со тьмой может только истинный свет, а не попской работник,

 иначе у только что исповедовавшегося не было бы такое идиотское выражение лица, и глаза такие (навыкате*), как будто он только что заглотнул чистую истину, и душа пьяна грядущими деньгами.

Теперь о деле:

Падшим ангелом становится тот маньяк, которого пощадило правосудие, и заперло в чугунную клетку, забыв отстрелить ему его поганую башку, и развеять «до витру» его паскудные кишки.

Закончив свой жизненный путь, во время  которого этот маньяк просветлялся, молился и думает, что простился с вредной привычкой – поедать младенцев или забрасывать гранатами дома престарелости, а то еще чего удумали, терпимости.

Так вот: по истечению тех испытаний, когда к новопреставленному направляются различные силы, в том числе и нейтральные (миротворческие*), данный маньяк сразу же попадает в когтистые лапы сатаны, который уже очистил для него место – предыдущая душа становится в нашем меняющимся мире следующим маньяком, век воли не видать, потому что так – до бесконечности.

Так что всякая пруденция делает маньяческой душе не медвежью, а крокодилью услугу, (потому что крокодилы плачут – натуральными слезами, то же и мы, суд присяжных*), ибо, убиенный маньяк предстал бы пред тем бородатым дядей, белым и пушистым, что мочит хрен в облаке, и потому на верху,

а не пред тем, кто черный и тощий, хрен варит в кислоте, и потому внизу - злой, как собака (это всё результат работы ангелов светлых, ибо они стреляют из гаубиц, во вражьему подземелью, и черти страдают не в прямую, а от обломков, как те китайцы в белградском посольстве, во время третьей, едва не мировой*).

Внизу играет Вагнер на флейте, и играет только «Полет валькирии», и ничего, кроме этого полёта, нам вот тут уже приносят записки, и вот первая:

- Вы кто тут, ваще, такие?

Отвечаем: мы те, кто знает, отчего в аду играет Вагнер. Который Рихард. Если вы в течение пяти секунд не разлетитесь, ангелы вы падшие, то я буду стрелять, и вы увалитесь под обломками, как законный вор Крючок под балагановской рельсой.

(Вынимает автомат*)

Включаем секундомер Великого Сальвадора (который Дали Каменеч Куси Фаррес, титуловатый, бля маркиз*).

(Ползут часы, вот они, поползли, - на них всегда полседьмого (ни то, ни сё*), как конец Председателя дьявола, ему кислоты подливают жопастые чертяки*), время, которое у нас всегда точное, как и попадание, пошло.

За это время мы объясним – Людвиг Второй Баварский, тот, что пригрел Вагнера, и который во время драки с собственным, бля, психиатром утопился, был любимым королём Великого Сальвадора, правда Дали всегда говорил, что короля утопил народ.

Поэтому Валькирия.

А полёт – это потому что в «Апокалипсисе» Марлон Брандо распоролся до такой степени, что так и не взлетел.

И последнее: в искусстве торопиться жить – главное не торопиться! (Как ускусство утопиться – это раз и навсегда*).

Это потому что вместе с уходом собственного хрена, может уйти и талант, там уж с негритяночками не погуляешь!

Время кончилось!

(Палит из автомата, нарастает Валькирия, (*) поёт:

(ПИСК) буду, мама,

(ПИСК) буду, папа.
 
И далее:

То же и елдаки наши: человеческого языка не понимают, а понимают только женский, и еще желательно, что он был в голове, а голова, как сказала Майя Михайловна, как и «святая Анна», всегда «на шее».

Что до остального, то порой и Ангелы небесные молят Господа Бога за то, чтоб он подкорректировал им судьбу, когда их сердцами завладевают валькирии – те самые жены, что собирают после побоищ души убиенных солдат, дабы препроводить его к Одину, однако не так давно, всего пятьсот годков тому, их причислили к обыкновенным ведьмам, так что и для ангелов ныне валькирии – сплошная напасть, и пульс от этой напасти у них колотится со скоростью света, а сердца у них большие, ибо задача у них такая – любить ближних и карать демонов.

И далее измерение новое, как хорошо забытое старое:

   «Великий Комбинатор нащупал свой акушерский саквояж, собрался чем-то от туда на всякий случай вооружиться, но потом вспомнил Сервантеса, последние страницы его героического романа (эта мысль возникла не просто так, а по поводу, - возможно, в первый за все это время у него освободилось время сесть вот так под пальмой, и не суетиться*). 
 
   “...А премудрый Сид Ахмет говорит, обращаясь к своему перу:

“Здесь, на этом крючке и медной проволоке, ты и будешь висеть, перо мое, не знаю, хорошо или же дурно очиненное, и ты будешь жить здесь века и века, если только какие-нибудь дерзновенные и злочестивые сочинители не снимут тебя, дабы осквернить. Однако, прежде нежели они к тебе прикоснуться, предостереги их и произнеси как можно внушительнее:

(Остап произнес это вслух*)


“Десять носившихся дней по волнам, на десятый
                наставшей
Ночью на остров Огигию выброшен был, где
                Калипсо,
Светлокудрявая нимфа, живет. И Приют
                Благосклонно
Дав мне, богиня моя угощала, кормила, хотела
Мне наконец даровать и бессмертье, и вечную младость....

К вашему брегу меня многошумные ветры и море;
Гибели б мне не избегнуть, когда б на утесистый берег
Был я волною, скалами его отшибаемый, кинут....”

                Гомер, “Одиссея”, Песнь седьмая, что начинается словами:

“Так Одиссей богоравный, в бедах постоянный,
                молился.”


(Остап произнес это вслух*)
               
                Тише, тише, шалунишки,
                Пусть никто меня не тронет,
                Ибо только мне, король,
                Уготован этот подвиг!...”

  На Великого Комбинатора свалилась истина, которую легко можно было бы записать, если бы не полная тьма вокруг: истина немного подождала, и скрылась в той дыре, которую пробила пуля, пущенная из аркебузы Мастера, которая и была -   тот самый финальный снаряд, который - суть черная, жирная точка - в самом начале этого конца. (Мы тут лишний раз пересчитались - таковой был разве что у (*) Одиссея*).

 Остап, ни черта не различая глазами, обнял спасительный ствол.

    - И ты, пальма, тоже
     В садах сих чужестранка, - тихо сказал он, а потом вспомнил, что он просто повторил возглас короля Абдар-Рахманом, тосковавшем по востоку в садах Русафы».

Так что я оставляю своего Героя, и возвращаюсь к своей несравненной Найоми

И, в который раз ускользнув от её разящего «Шуто» (ладонь ребром*), я перестаю сочинять, и вспоминаю, как же оно было на самом деле:

Мир снов, Найоми, мир снов (я тут малость вздремнул*).

Я видел всю нашу компанию, всех тех, кто сам себя в небытие отправил, ибо небытие наше – то самое сознанье, с которым мы давно уже простились.

Найоми! Если кто спросит, что это за вурдалак окружил тебя своей заботой, ответь, что это тот самый снежный барс (ирбис) который гонялся за тобой по московскому зоопарку, где ты никогда не была, и я та самая горилла, которая взбесилась, когда узнала, что тебе на нее наплевать – у тебя Роберт «де».

А теперь немного жестикуляции: правой рукой я как будто вытаскиваю Фердинанда, как бы из памятных недр;

Но все заканчивается жестом кубинского солдата, когда на Кубе были сначала ваши, а уже тогда был «наш человек», знаешь почему?

Смотри на точку, в которую сейчас попал летчик, вспахивающий небесное сердце – с любовью.

Потому что как-то именно там я выиграл абсолютку, и моим соперником был двухметровый негритос, у которого бандаж (намудник) встал ребром на правое яйцо, помнишь, Фердинанд?

Вставай и слушай! Этот негритос прыгал, как жаба на сковородке, а потом меня толи в Карибском море, толи в Мексиканском заливе сбросили прямо на спину горбатого кита – во время нереста, - в полнолуние, когда со дна всплывают русалки;

потому что это было моё последнее желание перед тем боем, после которого меня хоть и дисквалифицировали, но я победил, потому что достаточно было вписать тому негритосу по чану, как он перестал бы соображать, но я не сделал этого – меня уже держали за руки и за ноги.

Что за картинки на истерзанном теле?

А разве ты не слушала старика Арриана, бесстрастного Арриана, когда он рассказывал всему свету:

«И когда Александра Двурогого, как звали его (уже гораздо позже того момента, как умер бесстрастный Арриан);
 начали поджимать свои же братки,
он сказал:

«пусть каждый снимет панцирь и сосчитает раны, у кого их больше, чем у меня, пусть выйдет им говорит».

Я был там, детка: накануне спалили того Пророка, что сказал мне:

«Увидимся в Вавилоне».

(Горел он сам, а мои были почести).

Тогда Фердинанда я звал Аристотелем, ибо мои предки с Запада сожрали Рим чуть позже: не достались бани и гетеры, но тогда Фердинанда звали просто Цезарь, сейчас в России так зовут каждую собаку,

Так что я решил его переименовать.

- В кого?

- Да хоть в Роберта твоего. Забыла? Какой-то американский итальянец, его недавно обвинили в сутенёрстве. Могу назвать Туборг, но у бутылки форма хуже, даже если ее ваяли вуяристы, а я их стреляю из окна – в свободное время, вон один возник, заснять
нашу любовь, проклятый папарацци, раздвинь свои шоколадные ноги и покажи ему от туда кукишь, пусть в последний раз улыбнётся – его снимают:

перед вами карабин «Сайга» 7,62 на 39, АК с пулемётным стволом, я выбирал эту штуку из большого числа стволов, оптика неприхотлива - 3,5, бах, боже мой, опять в бега, в этом проклятом мире человеческая жизнь не стоит ни чего, а жизнь какого-нибудь подонка стоит моей свободы – вот от чего столько несправедливостей в этом мире.
-
- Доверься мне, девочка, ибо кто не знал неволи, тот не поймёт: на воле - что?
Пусть гниёт, этот жирный фашист с балалайкой,

и имею право на все вокруг, потому что мне ещё младенцем волчицы давали, и зовут меня, прямо как в репертуаре  чёрного Джона: он ещё в пятнадцатилетнем возрасте подыгрывал Фрэнку – на своей прекрасной гитаре (и это был «Гиббсон»*)

«Дитя Природы!» (Англ)

(«В натуре Бой»*).

Спустилась ночь, а лётчик всё летает, и думает себе:

Боже! Мог ли я думать, сидя взаперти, как интересна городская жизнь! Особенно ночью...
Люди расходятся с мест своего дневного конторского пребывания, завернувшись во что-то герметическое, и бредут, бредут друг к другу в гости... Заправившись в кашне - чешут справлять праздники. Как интересно! Они спешат сожрать каждый свою селедку под шубой, и у каждого хреновенького мужичка есть своя хреновенькая бабеночка, никто ни на ком не женат, и у всех - счастливые компромиссы. И все друг друга понимают с полуслова. Что ты будешь делать! Как хорошо там, где меня нет! Сиди здесь, как прыщ на плющихе, как  дятел... Который досиделся - спятил. Арест есть арест, хоть и домашний! Опять стихи. Запрещенный в моей ситуации жанр.
Ежится, сильнее запахивается в одеяло, которое вокруг него обернуто.
Кстати, мы трое - никогда друг друга не понимали. Ни-ког-да. Мы всегда бродили каждый по своим проводам. И надо же им было пересечься именно в тот момент, когда до сих пор каждый умудрялся не влезать в дела другого! Что мы могли хорошего сказать друг другу? Да ничего. Мы вообще друг другу ничего не могли сказать, потому что любое слово тут же вызывало протест. Тут же... Так что...Если поразмыслить... Это столкновение было неизбежно... Но остался-то все равно
Я!
о все-таки интересна городская жизнь! Она переполнена соблазнами. Весь город пестрит хорошенькими цесарочками, у каждой имеется своя однокомнатная квартирка, со своим идеальным порядком. Вот они бродят, каждая по своим четырем квадратным метрам, сдувая пылиночки с крохотного телека какой-нибудь узкоглазой салют-компании, которые им дарят на дни рождения, да новые года какие-нибудь сраные начальнички... Директора, вице-президенты, референты и просто... Нет, не просто... Рядовые клерки - не в счет. Пусть пока дрочат, а там - посмотрим. Не заслужили пока... Цыпленочка в духовочке... Ну, там всякие прибамбасы - рыбка, то, се... Какой-нибудь эффектный напиток. Обговоренный заранее... Какая-нибудь итальянская газировка в бутылке из-под шампанского. Или фирменный самогон. Белая лошадь. О! Пусть будет «Белая лошадь». Любимый напиток Фрэнка. Ну, и белье, лапочка, не жидись на бельишке - лиши себя чего угодно, только не трусов, пусть у тебя будет прокладка без крылышек - на хрена они тебе, крылышки, ты же не ангелица, чтоб на них летать, купи себе пояс и чулочки... Все, тогда этот дебил - твой и на следующий праздник он тебе задарит еще что-нибудь. В худшем случае - конфеты, в лучшем - утюг или чайник... Господи, убожество... И любовь эта ваша - убогая... С вас можно комиксы рисовать, господа... Если бы... Если бы... Не художественный вкус тех, кто за вами молча наблюдает... Можно же что-то дорисовать... Скажем - какой-нибудь засраный спекулянт, прежде чем стянуть с себя кальсоны... Поговорит с ней... О видах на новые конфликты.
А под утро...


РАУНД ДЕСЯТЫЙ


Я шел к Учителю и думал: в этой святой обители, где нет ни вопросов, нм ответов, я узнаю ответ до того, как задам вопрос.
- Что такое Бог? - спросил я.
- А ты кто такой? - ответил Учитель.
- Может ли Христос спасти меня? - спросил я.
- Ты еще не спасен? - ответил Учитель.
- Будда действительно просветленный? - спросил я.
- Пусть он заберет у тебя все. Тогда ты сообразишь, где находишься? - ответил Учитель.
Я подумал, что Учитель начинает сходить с ума. Еще немного, и я не выдержу такого напряжения. Другими словами, сам стану вопросом.

КИТАЕЦ. Здравствуй, Будда.
РУССКИЙ. Здравствуй - здравствуй. Друг мордастый.
КИТАЕЦ. Как здоровье?
РУССКИЙ. Хорошо. Меня украли.
КИТАЕЦ. Поздравляю.
РУССКИЙ. Ну, в смысле, обокрали меня.
КИТАЕЦ. Слава Богу. А то я решил, что если тебя украли, то передо мной стоишь не ты.
РУССКИЙ. А это и не я.
КИТАЕЦ. Тогда здравствуй, цветок! Убери человека, цветок останется.
РУССКИЙ. Хватит нести ахинею, Учитель! У меня украли все, кроме достоинства и кота Мурзика. Мне теперь даже нечего тебе подарить. Что делать, если я ничего не принес с собой?!
КИТАЕЦ. Брось это.
РУССКИЙ. Что ж мне бросать, если я ничем не обремененный?
КИТАЕЦ. Если так, то носи это с собой. Дух выше потери. Счастливые ветры его не колышут.
РУССКИЙ. Вот это как раз мне и не подходит! Мне нравятся счастливые ветры, и до смерти надоел мой стойкий дух! Интересно, сколько теперь стоит продать его дьяволу?
КИТАЕЦ. У дьявола нет такой цены. Теперь ты голый, значит - просветленный.
РУССКИЙ. Ну, слава Богу. Вчера вхожу в комнату, и думаю, Господи, как хорошо, что меня обокрали, я ж теперь просветленный!
А потом думаю - ни хрена я не просветленный, просветленный мой сын. Он может часами смотреть в окно и ни о чем не думать. Рядом с ним может сидеть кот, который тоже может часами смотреть в окно и ни о чем не думать. А вокруг них брожу я, и задаюсь единственным вопросом: а как же это можно часами смотреть в окно и ни о чем не думать?!
Я смешон! Я все время строю какие-то проекты, один другого безумней, я прыгаю вокруг них, как ненаебшийся паук, я ору на них, я всячески высказываю им свое возмущение их идиотской манерой часами смотреть в окно и ни о чем не думать!!!
КИТАЕЦ. Мозги без смысла не живут.
РУССКИЙ. Еще как живут!!!
КИТАЕЦ. Про невесту - это ты хорошо. Она умрет от старости и освободит нас от тяжкой нужды выгонять дух, которого нет.
РУССКИЙ. Ты - злой человек. К тому же ты - китаец.
КИТАЕЦ. Я - твой Учитель. Я говорю тебе - постоянно рождаешься и страдаешь. Твой ум движется к растворению. Теперь ты почти достиг того, к чему страстно стремился...
РУССКИЙ. Кто?
КИТАЕЦ. Ты. Твое просветление ни с чем не сравнится...
Ты достиг блаженного мира в Нирване... Сегодня я угощу тебя тем, чего ты ждал всю жизнь... Сегодня тебе будет хорошо...
РУССКИЙ. Неужели той самой китайской кухней?
КИТАЕЦ. Нет.
РУССКИЙ. А чем же еще? У тебя там, что, в предбаннике спрятана гейша?
КИТАЕЦ. Это лучше, чем тысячи гейш.
РУССКИЙ. Учитель! Вы меня заинтриговали.
КИТАЕЦ. Но сначала тебе нужно немного успокоить нервы. Ложись.
РУССКИЙ. Что, опять?! Ни за что. Считайте, что вы меня уже вылечили, Учитель. Я уже без прежнего вожделения обладаю ей.
КИТАЕЦ. Для того, чтобы сегодня достигнуть нирваны, ты должен к этому быть готов. Сегодня у тебя праздник, который ты придумал много тысяч лет назад, когда был прежним Буддой. Ложись, я буду тебя лечить.
П а у з а.
РУССКИЙ. Ну, давай. Сегодня не будет так больно?
КИТАЕЦ. Нет. Сегодня будет хорошо. Думай о празднике.

_____________________________________


   Сегодня впервые открыл глаза - или так мне показалось, и сразу забыл сон праведный, который мне накануне привиделся. Потом он мне приснился опять - я увидел всю комбинацию с двенадцатью стульями, - оказывается там не было никаких бриллиантов. А тот хитрый старичок над Кисой просто пошутил - на строительство ЦДКЖ в Москве, где нынче еврейский театр Вадика,  деньги выделило государство, и правда - за столь короткий срок такую  дуру построить невозможно. Так что напрасно Киса порезал глотку Великому Комбинатору, и напрасно издал крик простреленной на вылет волчицы.

Судьба с нами порой вытворяет такие хреновины, от которых в последствии многие косеют.

А, Борис?

Улетела твоя Конголиса.

Кабы мы, по выражению Великого Сальвадора, не жили в эпоху пигмеев, и нам бы не было нужды спасать от них искусство.

(Пигмеи, на самом деле, ни в чем не виноваты, виноваты все кто угодно, )
 
однако я принял решение - срочно сменить нары, не смотря на то, что мы болтаемся который год по той орбите, которой, словно нашего неистребимого чёрного кота, нет, не было и не будет, даже если с похмелья себе придумываем, что нас давно с неё, сорбит этой, не спросясь сорвали.

Сменил нары: почувствовал себя прекрасно - сны я перестал видеть вообще, моментально сообразив, что я и есть сон, который кому-то снился, призвав того же Хорхе Луиса, бывшего директора национальной библиотеки в Буэнос-Айресе который, а в свою очередь, тоже призывал на помощь кого-то еще.      

Вся эта, ниже приведённая, сочиненная, позже переведённая, и возвращённая в лоно родного языка – в зад, обратно, та же «Лотерея в Вавилоне»:

По Французской башне Галатеи ходит многократно упоминаемый конфуцианский кот Муррз (которого нет*), в его правый глаз монтирована камера, кот летает под Луной (именно поэтому его так часто зовут «лунный»*),

и видит все наши святые лики – с кошачьими мордами, а все грешные мысли наши – полосатыми, а заодно и смерть Гала: вот её сталкивает с лестницы Великий Сальвадор, узнав, сколько денег она отдала этой самой «суперстар», сыгравшую Иисуса, вот она ломает бедро, и вот помирает, и Метр, спускаясь на её могилу, обо что-то спотыкается и падает на правое колено.
 
Отсюда и «ТРУБА», Учитель.


Труба – Учитель молчалив и непреклонен, сажает мне беременных скорпионов на спину – они кусают меня, мешая твои пары драгоценным ядом, преследуя тебя прямо в венам – и вот это ты, твой образ, стало быть, догнали до мозга – прямо через сердце, ибо я тут не давно чуть не умер от любви – и эту смерть устроила мне ты, поскольку закончить можно по всем статьям – и разом, но чувства, которые ты мне внушаешь, в  тысячу раз острее, нежели те, что обходятся без тебя; впрочем, как и страх, что до всего остального, то это касается ваших боевых рядов (сортов*), это вашего племени амазонок, которого хрен достанешь, даже семена.

И тот чучмек, что пытался как-то запрессовать меня на ринге своими тупыми мослами, но словил встречный, явно перепутал направление.

Братан! Везли тут одного попугая с завязанным клювом, что об не склевал семена твои, дорогая – так свихнулся, стервец, ибо, глядя на зерна твои, не мог не спеть соловьём – и это насторожило таможню.

Но ты со мной, моя любовь, потому что не было б тебя, пришлось бы расписаться под формулой «рождение в муках», мученики его придумали.

Несчастные! Искусство должно рождаться, в  радостном кайфе как в коконе ребёнок, иначе вы только усугубляете процесс умирания.

Я здесь – как в ожидании ГОДО, только ГОДО (додумался же Самуил*) депрессирует, и он – не мой герой, потому что я могу вылиться в любой образ, главное не переборщить.

Все персонажи здесь - в поисках Автора – хорошие ребята, и у них светятся глаза – они втянуты процесс, и отнюдь не кафкианский – мне наплевать на кафкианский процесс, ибо там тебя нет, дорогая,  и всем, кто занят этим авторским поиском – пора бы тебя изыскать, моя любовь, но все они застыли в ожидании.

Вот он, самый злодейски аспект этого слова, которого Лион назвал «Успех».

Двенадцатый стул вскрыт – там ни хрена нету, кроме, залётного чёрта, но у меня всегда есть тринадцатый - чистая интуиция - я бы тебя так назвал, любовь моя, и книжечку я видел с детства – на полке:

 «УСПЕХ», «УСПЕХ» «УСПЕХ» - книжку тогда не читал, а потом не стал: если бы его формула была настолько хороша, она не моя, а если и формуле нет – зачем её искать: но название хорошее, и я дарю её тебе, моя любовь:

Ты ткешь мне "ОБЕРЕГ", ты выводишь туда - куда тебя направишь, и поэтому я везу тебя  Москву, где барыги взвинтили на тебя цены, впрочем, как и на всех, кто даёт за деньги. 

Труба: я не один, меня сопровождает огромный датский дог, его зовут Норд, я взял его, когда мне было пятнадцать, и схоронил через восемь лет.

Я вырос с ним, и он стал моей тенью тогда, когда о твоём существовании я знал весьма смутно. Моя любовь. Моя марихуана.

Я взял его месячным щенком, потом он вырос, и мы росли вместе: нам не надо было объясняться классическим языком собаководов, нам не нужна была даже какая-то особая мимика: мы ловили мысли, и мой пёс умел в этой жизни всё, что могут делать собаки, он понимал то, что не могли понять люди, и умер он, как герой.

Он отличал дорогую шапку от дешёвой, когда выворачивал из-за угла, и опирался обомлевшему клиенту лапой на грудь;

он знал, как не погибнуть, когда разрывал на две части среднего подсвинка, но как-то нарвался на трёхсоткилограммового секача – пришлось парня спасать, и тогда получилось: я помню, как мы потом «парили» в болоте, когда я вложил из своего русского «Браунинга» пять бронзовых пуль «Бландо» - по тридцать шесть граммов каждая, и еле убил;

но самой большой охотничьей  страстью его было была водоплавающая дичь: первым его подобным трофеем был еле задетый по крылу какой-то лёгкой дробью гусь, и он нашёл его недалеко от речушки под названием Илек в болотце радиусом километров десять, и Орел у меня тоже был, я так и звал его: Орёл, я взял его из гнезда, да и мамаша его тогда Норду едва глаза не повыдрала, я даже помню звук, с которым она падала на нас, смотри, Найоми, он напоминает нарастающий гул того ястребка, что чертит на наших глазах сердце Фрэнка.

Орлик тогда жрал по суслику с сутки, так что бурение затихло: водовозка на охоте, кормим нашего Орла, начальник партии запил, плюнул на всё, и пешком ушёл куда-то в Оренбург, где каждый камень помнит Емельяна (в расцвете мятежа*), на как-то суслики в округе кончились, и он отлетел в ближайшую деревню, сел прям перед синематографом, начал во всю глотку орать – суслика просить, там его  чучмеки и убили. Как видно этот орёл у них проассоциировался с орлом Екатерининским, а они все в своё время Емеле продались – все, как один, а потом – Емелю сдали, а Емеля говорят, с хоризмой был мужик.

Что до Нордика, так много ещё чего было, и никаким узкоспециализированным псам рядом с ним делать нечего: и санки он таскал быстрее лаек, и сильнее был, чем целая лаячья упряжка, он даже не замерзал в самый лютый мороз, потому что обладал подшёрстком – жизнь была такая, что надо было всем этим обладать, кроме того, братки анатомы как-то подкинули ему человеческого мяса, и он стал людоедом – в тех местах,      
где мы тогда тусовались, столь вызывающе красивый пёс без подобных навыков превращался в говно для холуёв с арматурой, однако частенько мы менялись местами: я впрягался за него, когда угрожали стволы, - ничего, обошлось.

Труба:

в аэропорту шмон, и тебя вот-вот найдут - я засунул тебя в свеже подаренные трусы, да не те, девушка, - вон, в чемодане, но чисто интуитивно я провёл маневр: прямо на тебя положил те саамские ножи, что мне задарили шведские чукчи – слыхали таких?

Рискуя разбить это стройное повествование на чистые, слышь, Борис, никому неизвестные символы, я выхожу на берег реки, и стреляю из хорошей полицейской рогатки, что приняли на вооружение еврейские легалы и нелегалы арабские, так что ежли Ясеру и съездят по чалме – то этим бесшумным оружием, тоже и наоборот, Борис, не обижайся. 

Я нахожу все свои, как я думал, безвозвратно потерянное, фамильное оружие, и что самое главное – наследный Георгиевский крест, спасибо тебе, Господи, значит я – на верном пути, и скоро я доберусь до этой самой – следующей роковой любви, жилы золотой, и попрёт, как говаривал Владимир Владимирович «и стихи, и дела», так что, любовь моя, пора скакнуть не в то пространство, где делают спецэффекты по отворачиванию головы героини Мерил (с каким мастерством сделано, чёрт бы её не видал*);

А в то время, когда жаркое лето девяносто девятого загнало под видом спортсмена на Воронцовские пруды, и бегу, бегу, со своей любимой рогаткой, стреляю уток, потому что кроме яблок в этом оазисе шоссе Вернадского (классный был мужик, а его теория ноосферы – просто праздник для современного идиота*), ни хрена нет, и вот он – подранок, я бросаюсь в тину, вот они, хари ментовские, х(ПИСК)еют от утлого своего счастья.

Труба:

Ну, как же, городок «Ёк-Мок», как нет, на, конечно есть - взгляните на карту, ах, и там нет, ну так Луллия же есть, ну конечно – вот он, Ботнический залив, там-то я и утопил свою «Фортуну» – разумеется, по документам, чтоб потом слетать в Лас-Вегас, и проиграть страховку.

Там тоже были какие-то проблемы, как сейчас, в аэропорте (я сочиняю, Борис, задумайся об этом*),

я заговариваю тётке зубы, глядя на тебя, моя любовь, если она тебя найдёт, то ваше соперничество непременно попадёт на страницы жёлтой прессы, и  тетка прославится тем, что вывела на чистую воду того, которого нет.

Так-то вот, Кондолиса!

- Эти ножи из мягкой стали, и ими в лучшем случае - можно мездрить оленьи шкуры, у меня нет сил, любовь моя, но я пою тебя, пою тебя, пою тебя, и мужики говорят мне: Эверласт по сравнению с твоим странным (альтернатива, говорят клерки от ШОУБИЗНЕСА), исполнением, когда ты попадаешь в такт с тринадцатого раунда, но всё равно - поёшь, как резаный, и кто-то на облаке сечёт: а этот, в красных трусах, которые давно уже не делают, неплохо держится!

(В них ты, моя любовь, и таможня даёт добро: это элементарный приём, здешние вороны не клюют красное, им больше нравится то золото, что не преет, а блестит – их тоже можно понять).

Я возвращаюсь на родную Волгу, ныряю в полынью, - прямо на крещение, в обществе боевых корешей, не раз простреленных на вылет, и думаю – кончены странствования, я, наконец в Итаке.

Да только мудрая Афина, когда с женихами было покончено, забыла приснять колдовства:

               
            "Чума ума, свела умы, с последнего ума".

А дальше иллюстрация Великого Сальвадора:
“Tuna Fishing” 1966-1967,

что можно трактовать, как «высококичевую» баталию.

Бывали моменты, о которых вспоминать по-настоящему тяжело:
к примеру, шли мы как-то курсом строго на юг, потому что какая-то шпионка из подвала Аида  сказала, что на пляжах Малибу полным-полно точно таких же, как она, только во плоти. 

Был полный штиль, как вдруг море разверзлось, вынырнул чертяка Посейдон, схватил писиющего за борт Одиссея (*), и был таков.

Мы так и охренели, потому что, как выяснилось потом, этой ночью все видели один и тот же эротический сон: та самая красотка, что в царствие мёртвых отправила на, так сказать, освежиться, говорила кошачьим голосом: «Грин писссссссссс…»

Только мы приняли эту утрату как непременную часть морской жизни нашей, разверзлось море, явился Посейдон, и выставил на палубу пузырёк, мы заорали: разливай!!! – но в бутылке оказалось письмо Одиссея (*) Пенелопе, и если бы так было что-нибудь другое, то возник бы бунт на корабле, а так, слюну сглотнули, и вчитались, ибо знали: у (*) от нас не было тайн, к тому же письмо начиналось словами «Моя любовь», и неизвестно, кого он любил больше, Пенелопу, Телемаха, или мироздание (богов он, как писал слепой греческий старец, послал, как только кончилась осада Трои, и получил своё Еней, хоть римлянин и сделал его героем*).

Мы взмолились, искупались, и принялись за чтиво:

«Моя любовь!

Жизнь -  это пятнадцатираундовый поединок, и неважно, сколько он длится, даже если раунды эти – микроскопические.

И раздвинув немыслимые шторы этого синего моря, где обязательно, согласно регламенту (поединок расписан), я всякий раз убеждаюсь, что если б там, куда я стремлюсь верхом на мечте (в народе – метла), произрастёшь ты – где-то возле склона, плющём увитого, и ты там такая, что придёт, наконец, единственное известие, что приплывёт в бутылке – из-под джина – тебя пошлю я, только на пару мгновений раньше (вселенских, разумеется).

Так что если по-прежнему гнать эту тройку с бубенцами, то, боюсь, придётся поменять лошадок – на этой единственной переправе, а я к ним, удалым, уже попривык: сгорела стая гончих, а на борзых стали экномить – давно уже привыкли покорять этот сколь нулевой, столь и прекрасный мир, по которому бродит Господь – освещая путь своей паяльной лампой, ибо не было бы тьмы – никто б не разглядел Измену, а глядится она сквозь твои  дымы, моя любовь…»

Мы переглянулись, потёрли бутылку, выгнали от туда залётных крабов, потёрли стекло, и увидели, как Одиссей (*) играет царю морей на гуслях, а тот рыдает.

Текст показался слегка замысловатым, и решили мы, что он зашифрован, и надо нам его разгадать.

- Это он отрабатывает глаз Циклопа, - решили мы, и стыдно нам стало, ибо поджопники мочили все, кому не лень, а гуслярил – один капитан.   
 _______________________________
_______________________________
1. Великий слепой щедр и в мыслях своих - спиваемся мы, "рать беотийских мужей предводили на бой воеводы" Гомер, Илиада, "Язва, гнев".

А вот бесстрастный Арриан: “Александр тут же принес жертву Дионису и сел пировать с друзьями. (7) Некоторые сообщают (если только можно этому верить), что многие из бывших тут с ними почтенных мужей македонских были охвачены Дионисом: увенчав себя, они стали взывать к нему; воспели “эвое!” и вели себя как вакханты”.
   
      И далее:

    “Пусть этому кто хочет верит, а кто хочет нет.”

- А сего это Алькаида ни хрена не берёт на себя никакую ответственность? – вступили мы, очнувшись от раздумий. – Сегодня Югославия исчезла с карты мира, за пару дён до того – при входе в плотные слои атмосферы рванул космолёт с первым евреем на орбите. Сегодня в Лондоне вся абстрактная живопись ушла за бесценок. Задумайтесь об этом.
____________________________________________


Задумались с Борисом, глянули в бездну – там Одиссей в плену у Посейдона, вид у него: загулявшего индейца, интонация – мягкая, но внятная, да только нос – немного на бок, и ухо правое – пробито веслом в междоусобных боях – на этих самых берегах – гулянка на гулянку (лодка такая*).

Только тебя порой не хватает, моя любовь, специально для того фото, чтоб потом сгноили: снаряжённой в «Казбек».

Менеджер говорит: «А слоган?»

«Я пришёл дать вам волю», - отвечаю. У Василия Макарыча он уже был таков, и менеджер не понимает, кто там хуже всех кончил, но крыть уже нечем – любая система в нашем сценарии падает, ибо претендует на ломку, не хуже голливудской, когда явилось «чтиво криминальное»:

попробуйте сказать, где тут начало, середина и конец?

Что до далианских часов, которые суть – время нарисованное, которое при желании можно потрогать, как парусом – ветер,

так это история про Квентина, он это дело застолбил столько, сколько понадобилось металлу раствориться  в чистый фетиш.

Герои, б(ПИСК)ля, герои, б(ПИСК)ля, герои, б(ПИСК)ля, герои.   

А это что? «Беретта», 9 мм. Никто не верит, но это так: из ваших артистов с кольтом ходит только Чак – он чемпион по ковбойской стрельбе, мне же эта штука только мешает – ходишь с ней, как дурак, но до нее я как дурак ходил с обыкновенным наганом, и выглядел, как ретроград.

А эта штука, хоть с захлёбами, но нравится.

А вон на той лодочке, которую только что арестовали, у меня такое было!

У меня там был английский агрегат «Арлекин», а поскольку, когда мы достали эту пушку со дна морского, и вывели от  туда гигантских кальмаров (личинки, разумеется, что я – лох, что ли);

то были пьяны – месяцами, и упивались, то греческими, то испанскими, то французскими, то чёрт знает какими одеколонами, и заработав себе по циррозу;

то и был у нас этот пулемёт – ровно месяц, и мы даже единожды видели яхту Мадонны, и прочли в перископ надпись (прибор трофейный, снятый с немецкой подводной лодки с абравиатурой «ПИСК» (Фердинанд*) – но это было истинной название лодки, ибо, когда наши счастливые щуки топили Тирпиц, только эта русская абревиатура спасла Немецкую лодку «Фердинанд», на которой наш, черноморский дельфин нанёс своё Вселенское вето, ибо мои дешифровщики научили его рисовать – там есть одна бабёха, я зову «моя американская дочь», она без пяти минут кандидат наук (теперь уже доктор, и рожает в Америке), и когда нажрётся, то орёт из-под дивана:

«Хочу к моим крысам, чтоб их ****ей, порезать».

А чем он взял тебя, Найоми, радость моя, спроси, спаси меня своим вопросом, и тысячи душ спасутся вокруг нас;

- Спрашиваю, - говорит.

 И я ответил:

Чем отличается власть денег от власти государства?
С деньгами тебе всё ясно, а вот с государством, как говорил бывший шеф разведки ГДР «Штази» Вольф, не помню, как по батюшке, но он всё ж какой - никакой, а соотечественник, немногие знакомы – а я знал, что такое, детка, СССР, но тебя тогда ещё не было на свете.

производство, производство, производство, самолётов, спектаклей, общественных организаций, и единственный стимул в то время и в том месте – это самоутвердится в чём угодно, и выпить столько водки, чтобы озвереть настолько, чтобы хоть что-нибудь радовало вокруг, там было всё: проходка есть, а нефти нет, а мы все докладываем: план по проходке перевыполнен, завозят НКТ с подземкой: а вас, америкосов это называется «мандрель», а у наших – «(ПИСК)вина», а в справочнике: «скваженная камера», а куда их пехать, если скважины нет, а потом тёмный подвал, и Каиржан Гюсельбаич, гурьевский мафиози, ныне покойный,

который поменял все мои освоенческие станки «Ф-50» на икру, а на икру мы купили себе частный вертолёт, который не проходил ни по каким бумагам, и мы на нём пасли собственную планташку, с него же херачили чеченов (они хотели украсть у нас тебя, моя любовь, моя марихуана), и это было ровно за десять лет до того, как какой-то сраный лорд, или кто он там, сидя у себя в предбаннике, стал бороться за чьи-то права);

и денег никто не считал, потому что это был натуральный бартер – жизнь за жизнь, и говорили тогда, грея кишки политурой:

- Что б Фердинанд стоял, и воздух был, специально для тебя, моя медовая, маковая булочка:

«Фердинанд - это член;

а ВОЗДУХ – это деньги,

на которые всем плевать, но под которыми все дохнут, как мухи, потому что не в состоянии придумать ничего более путного, как стимул того, чтоб Фердинанд не падал.

Что до любви, то, как недавно на рождество высказалась одна известная московская поэтесса, родная сестра той, с которой ты мне когда-то была не нужна, моя любовь, моя марихуана:

«Не помню, что там в конце:
Звезда, (ПИСК)зда или беда».

Конечно же, беда.


Я бьюсь с тенью.

Я получаю свою дозу отпущенной на волю жизни,
И чувствую давно утраченную дрожь:
Мне страшно! Мне челюсть сводит от страха. Потому что все - не до конца, Эта история, как болеро - она бесконечна! Я вскакиваю по ночам и ору - давайте остановимся, ребята! Давайте превратим этот дурацкий триллер в розовый роман, у нас же все для этого есть - и манера, и инструкции, что он - должен быть сердитый брюнет, а она охуевшая блондинка; у нас есть мощная мошна - одна на троих, мы за ценой не постоим, что нам стоит иметь успех и славу?! Не получается!

Потому что знаю - один из нас - еще не умер. Я знаю, знаю, я чувствую, что он просто до сих пор не может выскребстись из этой проклятой ямы, у него уже давно нет воздуха в легких, но по странным причудам судьбы он не может избавиться от жизни, которая кроме невообразимых мук, ему ничего не приносит!
Он до сих пор ломает зубы о гальку, у него пустые глазницы, и тот, кто все это видел, все еще смотрит в эту замочную щель! Так кто ж не дает ему умереть?! Что за странная такая сила, зачем он ей?! А мне?! Мне-то на хрен все это надо, и вообще -
КТО ИЗ НАС - Я?!
Начинает рыться в кровати,- что-то активно ищет.
Ну? Где же ты? Божественная паскуда? Почему же ты всегда исчезаешь, когда этого делать нельзя? Куда же ты опять пропала? Ты же знаешь, ты - видишь - я с ними уже не справляюсь, они расползаются в разные стороны, они каждый живут своей поганой жизнью, мне их уже не собрать! Девочка моя, я ведь им уже
НЕ НУ-ЖЕН !
Вернись, давай говорить о возмездии, но только с тобой, а не с ними... Они меня судить не имеют права, хоть я и созрел для кары,- но самое страшное, если она последует от них... Этого не может быть... Слушай, так не бывает...
Девочка моя, мне эта история...
НА-ДО-Е-ЛА !!!

РАУНД ОДИННАДЦАТЫЙ







Приду домой, измерю член у кота. Надо как-то отвлечься от постигшего меня горя...
КИТАЕЦ подносит ведро воды и заносит его над Русским.
КИТАЕЦ (декламирует). Все нереально с самого начала. В пустоте нет места добру и злу, счастью и несчастью!
Выливает ведро воды на Русского, тот аж подпрыгивает.
РУССКИЙ. Убью, падла! Мне надоели твои идиотские приколы!
Гоняется за Китайцем.
КИТАЕЦ (бегает от него). Успокойся! Так было надо!
РУССКИЙ. Нет! Так было не надо! Я теперь в ледяном шоке! Я теперь болен!
КИТАЕЦ (вылазит из какого-то закутка с длинной, очень красивой трубкой). Сегодня новый год по буддийскому календарю. Сегодня принято кропить друг друга водой.
РУССКИЙ. Ах, так это ты меня окропил.
КИТАЕЦ. Ты - Будда.
РУССКИЙ. А это - что?
Принюхивается к трубке.
Ба! Ну наконец-то. Для тех ангелов, что только что начали наблюдать за нами, сообщим, что мой Учитель вдруг прозрел и извлек «...в кисете вышитом душистый самосад...». А что ж раньше-то кроил, а, Учитель?
КИТАЕЦ. Писано в древних книгах, что сегодня, в начале нового года, тридцатого апреля, я должен сидеть спокойно там, где курится ладан и помочь новому Будде развязать все свои узлы, чтобы был один день восторга, чтобы было все позабыто...
Сегодня у тебя не то, чтобы установится ум и исчезнут мысли, просто сегодня ничто не сможет нарушить твой покой. Плюнь на неприятности. Плюй даже тогда, когда произносишь слово «Будда». Садись на этот ковер.
РУССКИЙ (усаживается). Легко вам, азиатам, рассуждать. У вас что ни слово - так чистая правда, только простая, как тюря.
КИТАЕЦ. Простая, как что?
РУССКИЙ. Как тюря. Это когда много умного русского народу наплюет в одно ведро, а потом принимаются всё это поедать. До того им становится вкусно от одной только мысли, что рядом жрет такое же говно, как и ты, твой друг и коллега.
КИТАЕЦ. Быть спокойным - одно из самых трудных дел в мире.
РУССКИЙ. Это точно. Сколько раз говорил я этой ведьме: сними ты со шляпки эту фуфайку, которую ты так любишь называть траурной вуалью! Не пугай ты мне ребенка! А она только в ответ хохотала.
КИТАЕЦ. Ты уже не привязан к ней?
РУССКИЙ. Не знаю, не знаю. Думаю ответ на этот вопрос даст нам качество зелья, которым вы меня сегодня рискнете попотчевать. Так что сначала раскурим трубку мира и закопаем в землю луки, но смотрите, Учитель, я очень хорошо разбираюсь в подобных кактусах, что воспевал Костанеда! Взрывайте трубочку, Учитель, я весь дрожу от нетерпения.
КИТАЕЦ. Подожди и послушай: всего три затяжки.
РУССКИЙ. Это еще почему? А вдруг понравится?
КИТАЕЦ. Слушай и не перебивай, а то все опять перепутаешь: Первая затяжка способствует искоренению всякого зла; вторая - поможет тебе творить всякое добро; третья - спасти каждое живое существо, чтобы каждый в конце концов стал Буддой.
Зажигает трубку, затягивается, передает ее Русскому.
О вы, демоны и духи, я преподнесу вам это, и пусть когда-нибудь этого станет так много, чтобы его хватило для демонов и духов во всех десяти частях света.
_____________________________________________

2 или 3 сентября какого-то года, этой стране как всегда п(ПИСК)дец. А у меня, б(ПИСК)ля, вдохновение. Я летаю по моей станции “МИР” с радиомаяком, зажатом в ладонях, как покойницкой свечой.

Свеча у меня тоже есть, я от нее через фольгу перекрываю гашиш. В наушниках - “Нирвана”, и это лишний раз увязывает наше причудливое единство - людей и животных.

Борис! Я бы мог написать эту книгу такой, какой ты её хочешь видеть, ты ведь уверен, что заслуживаешь того, чтоб я воспел тебя, с петлей на шее, и миллиарды раз твердил: Борис, Борис, но правда далеко не та, что  хочется видеть, но нет, это было бы слишком просто, - просто заглянуть в время и расшевелить себе мозги. Мы сочиняем (всем экипажем) новую, пусть не каноническую, инструкцию, потому что нагрянет тот самый год, и мы с грустью проводим друг друга в прекрасный полет. Надо сочинить такую книгу. Чтобы как-то подготовить тех, кто не ведает, что творит.

Я летаю из отсека в отсек, вон у иллюминатора опять сидит этот юнга Боря, и занимается все тем же нехорошим и вовсе небожьим промыслом, - читает Зигмунда. 
 
- Немедленно прекратить, - говорю ему я, просто плюю в невесомость, и, словно летающая мумия Тутанхамона (тысячелетнего юноши, с чисто царским форсом), двигаюсь ногами вперед дальше - в кухонный отсек, у меня там в верхней тумбочке специальная бромистая таблетка - съем я ее. И ни еться, ни, тем более, читать этого наркомана Зигмунда, мне даже в голову не придет.


Я возвращаюсь, и мне кажется, что всё это – явный предел всего того, что обгоняет Свет: можно назвать всё это – скорость мысли,  но ни хрена подобного:

Учитель всегда караулит меня со своим карающим хоссу, у входа в трубу, как уже говорилось, в нашем внутреннем обиходе (здесь все свои) это называется – Колодец Нирваны,

у африканцев он зовётся – полосой Зебры, и она начинается всегда, когда её не ждёшь, ибо как говорил Отец Эрнст в своём «Праздинке», который как был с ним, так с ним и остался: «забыл постучать по дереву».

У нас же, у тех, кто решил сыграть в рулетку с одним «пистоном» на «семь», - это принцип шахмат – доска поделена, и путь скольжения – брюхом по этой искривлённой грани (это, как взбираться по вертикальному канату – вот-вот кончишь, а падать – высоко, и чем больше кайфа, тем быстрей лететь);

 сколь скользок, столь и не определён, и я бегу зигзагами – мечусь по рингу от собственной тени, чтоб перевести дыхания и придумать новые финты.

Ребята! - ору я тому, от кого не убежишь (вот тут какой-то чёрт подходит с вопросом, оказывается он друг, а значит, будущий враг), бойтесь равнодушных! И т.д.

Потом устремляю взгляд на сцену этого вселенского театра, где я – господь Бог, а режиссер, которого скоро убьют артисты, подбирается к моему пульту (примеряется), артисты просят с моей стороны давления, но мне не даешь этого сделать только ты, любовь моя, вот если б я жрал водку, (любовь к этому напитку проходит со временем, и тут я понимаю – с твоей, разумеется, поддержкой, любовь моя), как мужчине – иначе называть эти отношения язык не поворачивается, и главное – не свалиться нынче в то похмелье, которое совсем без куражу – один мондраж, и знаю я – все те, кого не звали, начнут свои сатанинские пляски (в зависимости от эпохи у них меняется только одежда, единожды они были в одеянии тех Персов, что траванули Великого Александра, и передали привет чрез пророка – но тот, как уже упоминалось, спалил себя Сам). 

Этот театр – та же вселенная, это принцип матрёшки, (на крайняк: «Люди в чёрном», см. финал, у сценариста явный признак твоего бесконечного присутствия, любовь моя);

 - и я управлюсь с каждым, кто покусится сказать, что мой мир хуже, чем тот, куда устремляют взгляды влюблённые, правда – звёзды те же, и за это мой поклон в том числе и тебе – моя любовь, ибо ты изменяла мне со всеми, но не изменяла мне никогда.

Так что на самом деле – это великое счастье знать, что над тобой – только Бог, а связывает нас великий Ангел самых верхних небес – Егорий Победоносец (так назвал этот орден Василий Макарыч),  и он ездит ко мне на прямую, а единственный свидетель, на этом тайном свидании – та, с которой ты мне не нужна.

Моя любовь.
Вкушаю твоего бесконечно лона, и вспоминаю:

вахтовый АН-24, аэропорт той страны, что теперь не наша;
водолазный костюм - в нём ты. Распиханная, пробита. Опробованная.

Но я вновь выхожу через трубу - прямо сюда, к тебе, моя любовь, только что докуренной - в относительный покой, и я благодарю ангелов за этот мгновенный момент передышки.

И вновь труба – тебя со мной нет, и я несусь по встречной – напившись того  из того хренового болота, что есть – истина для дураков – в этом городе никогда неизвестно – кто прав, а правда – она у каждого своя («на всех понятная»), но скоро охотничий сезон, и я рассматриваю весь проходящий сквозь стекло моих окон через оптический прицел моего карабина.

Люди, пешком, в домах, машинах не о чём не подозревают, меняются чередами ночь, и день, который надо вычеркнуть из Божественного графика, а я набиваю руку: оружие должно начать прилипать к руке, тогда меньше шансов лохануться: мне надо высмотреть в отдалённой перспективе, куда на этот раз меня кинет нелёгкая, хоть и планы есть, да только ангелы крутят этим миром, в них совершенно не нуждаясь.   

В этом городе нет дорог, и самая плохая в мире водка, хоть он и зовется столицей Поволжья, этот город – как водка, которую в нём продают, а рядом с каждой колд(ПИСК)биной – по мусору в малиновой слюняйке – у них чёрные от загара и от похоти морды, и здесь их столько же, сколько канализационных ям – без люков.

У меня в кармане – пачка от итальянских сигарет, а в них – местная прима, я заезжаю в «Утоли моя печали» - и там нет тебя, дьяки курят ладан.   

Я чиркаю в нос встречный шестисотый, и нас разносит в разные стороны – его в канаву, а меня – в техничку 224мм – вглубь тех недр, что уже не наши, а тех, кто устроил фонтан на Тенгизе – на этот факел слетались тысячи птиц, и сгорали в воздухе – хоть шапку подставляй, на мне система «ДРЕГЕР» (сухопутный акваланг, Германия), блестящий костюм «АТОМ-2» (Франция), подо мной – самоходка, которая палит по устью, чтоб до неё было сподручней было добраться нам, несчастным  комикадзе, через мгновенье я вспоминаю, что не так давно уже залетал сюда, - посмотреть на нас со стороны, только, может быть, в другое время года.
Потому что в каком-то из своих давних снов, я был тем лебедем, что сгорел на огне Тенгиза, потому что мстила оскорблённая Земля, а о сне следующем, я был подругой того лебедя, что сгорел, не вынесла горя, да и упала – «за рекой, в тени деревьев».

Труба – мольберт, и подойти к нему нельзя, ибо сразу нарисуешь СЛОВО, так что я бросаюсь в неё сходу, минуя пинок Учителя, и мчу в «Путь к себе», как будто в магазине можно купить к себе путь – тут начинается путаница и лёгкий страх потерять бдительность – мужики мрут, как мухи, а я все как муха выздоравливаю, и только для того, чтобы повстречаться с Папой – он был у меня ровно семь лет тому назад, когда я приехал на свой Колдовской Остров  его дождаться – он рассказал мне почти всё, он был там, и я думаю – пора повстречаться снова, со мной тебя не было тогда, и не будет после – там, в этом волшебном месте, ты мне не нужна, но ты, к сведению тех, кто уже начал, и скоро, вероятно, кончит: приходишь и уходишь вовремя.

Полное покорение пространства и времени, это когда я, со своей тенью кончаю одновременно.


 И если смириться с любой картой, что роздана с колоды (там не крикнешь: «на стол колоду, Господа, краплёная колода!», это уж – после того занавеса, за которым всегда остаёшься только ты – из местных;   

я туда скоро зайду на Время – я буду ровно столько, что присниться Создателю, и повстречаться с Папой – он где-то рядом, и для этого надо всего-навсего пару ГОНчих псов, остров, и чтоб вокруг вода, а на нём никого. И ангелы-актёры, собираются играть на гитарах, стучать в барабаны, сидя на стеблях, как трио Гигантских Орланов, (сейчас они сушат крылья, как мои гребцы – весла, чтобы уйти).

Мои Ангелы только что стряхнули чертей, которые не успели, слава тебе, Создатель, протявкать (это не ГОН, это – чистая бряхня): Наше Время, и я уже почти услышал текст: сплошные ремиксы.

Там знакомые, любимые образы рвали себе тельники, и просили у «старшины не уводить из весны» – по разным причинам, в том числе и по той, когда я носился тобой, как с писаной торбой, любовь моя.

Они отсылали меня к тем временам, когда я ни у кого ничего не просил, а судорожно соображал, как сбежать, ибо охота пуще неволи, и я должен был успеть к тому сезону, где полно цикад.

Они поют на твоих стеблях, любовь моя. Они кайфуют. Ну и я – сушу крылья, вёсла, паруса – сейчас загудит сирена, и возможен минутный перерыв однако, мы уже давно перевалили за середину поединка с тенью, а посему пора бы с ней сыграть в неё саму – раз шаманим, так надо перестать бояться любого греха, что укладывается в лоно элементарной, бандитской морали,  касаемый даже игры в собственные образы, и алиби здесь одно: с этим процессом бороться бесполезно, «хоть милицию там заводи», как говорил поэт Евгений.

Так что, Борис, наше с тобой сочинение сейчас скакнёт в иное измерение, давай отбросим какие-то несчастные пару – тройку тысяч лет, и глянем, что с нами было еще до Александрова похода:
 
 Глава двадцать шестая "ТРАМПЛИН В ПРЕИСПОДНЮЮ".

 
    - А хрен бы мы знали Великую Истину Александра Сергеича, если б не “ящик”, - сказал тогда Одиссей (*).

- ?

- «И случай, Бог изобретатель», - мы включили трансляцию.

     Там было, разумеется, МТV, и попали мы на “МОВУ”, - наш герой Маленький Принц улетал вместе с прирученным лисом со своей любимой планеты, и было в это законное движение.

    - Пора линять, - сказал Одиссей (*), переместившись в экран. - Наши ангелы велят нам сменить эту паскудную сушу, где нас скоро будут вылавливать по одиночке, на ту воду, над которой носится Святой Дух.

Тут мы сообразили, что (*)  идёт в записи, а сам он – в плену, и захотелось нам продолжить чтение последнего письма его, того, что выставил нам в изумрудном сосуде чертяка Посейдон.

Чистая вода у тебя тут, Посейдон! И я пою тебе, играя на гуслях, сплавляясь по этой дикой реке – на глубине, доселе неизвестной: Экклезиаст, Экклезиаст! Как ты не прав! И под водой бывают реки!!

«Благодать, или благословение, ниспошли на подручных своих», пел Владимир Семенович, всю жизнь писавший про тебя роман, моя любовь, права назвал он его: про девочек, просто забыл переименовать на «Про тебя».
Моя любовь.
Ибо дураков ты делаешь глупее, а тех, кому подвластны миры и пространства – умирают от тебя…Моя любовь.

     В мониторе запела и задвигалась Валери Эттен (Valerie Ettene)

     - Мощная бабенка, если она, конечно, не трансвистит, - заметили мы. - И жопой вертит нищтяк. Ее можно было в задничный хит-парад, если, опять же (здесь повторились*), это не мужик с всей этой гавенной ампутацией.   

    Наши ангелы ГОНят нас дальше, если сожгли в этом адском пламени наши сердца, и всё что мы так любили, - было дальше в письме, а мы глядели на гром и молнии, низвергающиеся с черных небес. - Они сожгли нашу ОХОТУ. 
   Так что если мы им не внемлем, то они сожгут и нас. Хотите сгореть?

    Всем больше нравилось утонуть, если, конечно, представиться ТОТ случай, что был, по Александру Сергеичу - Бог Изобретатель”, а по нам - неподписанным божьим законом.

   - ПоГНАЛИ, походим под парусами, и погадаем на старике Гомере, - взбодрились мы, взглянули на небо, и увидели, что демона подбила наша стрела, выпущенная давным-давно, и успевшая обогнуть белый свет: он, словно ворона с оторванным крылом, или очередью отрубленный пропеллер, крутился, заваливаясь вниз - куда-то в те болота, которые мы даже верхами не могли преодолеть.

 -  Должно быть, это  был купидон, и он не промазал, - перемигнувшись, решили мы, и стены плена, арендованного у местного дьявола за хрен с маслом, начинали падать.

Но и это были воспоминания – далёкие, как сон, ибо ныне
Нас несло по воле ветров без Одиссея (*) – Посейдон его похитил.

Из-под воды послышалось пение Марии Калос, и, вслед за пузырями по синей воде – голос (*):
- Слышь, Посейдон! Как двигается мужик!
- Да это – не мужик, это – баба.
- Да нет, дирижёр! С красным плащом на плече.
- Да это ж язык. Давно уже дирижирует, а водичка – солёная. Солёная водичка!!!


 Что? Нет. Это правильно, что ты уже заломила самую высокую цену – Найёми – вон ту лодку, которой уже нет, и на пятый раз она не возродится из пепла – идея, как говорил старый конферансье Лёни, звали его Вашек:

«себя изжила», а есть идея, есть Икея, - изжила она его, то есть Вашека, а Икеи тогда еще не было – были просто самопальные молотки из ПТУ общего режима, потому что в строгих режимах такую фигню не изготовляют, торговали мы такой, на ярмарке, в Новгороде Нижнем, эх, Найоми, во где были подпольные бои, плюс летучий голландец – по матери, по Волге, с пьяными директорами провтехучилищ, в количестве двухсот, да в сухой закон, да пьяные все – в жопу, как один, ибо река – развращает, даже еться забываешь – до того хорошо, с тех прошло больше десяти лет, моя шоколадка, да раздвинь ножки-то, ножки-то раздвинь, вот так,

о чём я?! 

А! Про то, что какие-то опереточные демоны в комиссии книжного «Оскара» признали мою литературу излишне, ты слышишь, излишне!

Эротичной, что ж это за произвол такой!

А десять лет прошло с тех пор, когда мы кайфовали на то на боях, а то на сцене;

А теперь я киллер уникальной специализации – убиваю из рогатки, обыкновенной гайкой, можно на восемь, но лучше – на двенадцать, она по-тяжелее, я всем пидарасам, пусть даже летающим, теперь не уйти – что моргаешь – у них практически нет шансов.

И теперь, когда мы семья, я кидаю к твоим ногам всё то, чего у меня нет, но верь мне – всё это будет, потому что зовут меня – Одиссей Хитрожопый, и не пристану я к берегу только потому, что в свое время послал Богов, и «целовал неприступных красавиц», бля буду, мама.

Так что приди, моя Калипсо, ибо я тот человек – и это мой предпоследний заряд,
Ибо я тот человек, который ловил зайцев!

Что вы говорите?

- Каких таких зайцев? (Недоумевала Найоми, резкая, как стрела, а Фердинанд излучал нехорошее электричество);

- Лунных – это когда я варил трубу 324 мм, называемую в бурении, куда я попал из дизбата, «кондуктор, нажми на тормоза»;

И натуральных, это когда я на испытаниях русских пегих гончих в селе Ивановка Саратовской области, сел на пень  подержаться за Фердинанда, и выжлецы мои, ныне покойные, Габойчик с Журайчиком, гоняли, гоняли (по Весне было дело, по «брызгам», значит);

и выгнали на меня изловленного в Пензенской области белячка (в саратовской белячка не водится, один русачок, ****ать);

Это я после одной знакомой тетёньки после каждого слова стал говорить «****ать», это по-нашему, по-русски, значит, «а я что говорил (А)».

Пардон, мадам.

Да какая разница.

Как что? Ты знаешь, какими глазами на меня смотрели мои же выжлецы, когда увидели меня с Фердинандом в правой руке, которого я душил, как горло собственной песне, потому что я в розыске, не до песней мне!

Что? Ах, да – я, конечно же, делаю предложение.

Тут она и говорит:

- Иди (мол), в ванну, помойся, она у меня большая, там даже бидё есть.

На хрена мне биде, подруга, если все наши враги, особенно из бывших друзей, пусть немедленно обдрыщутся рубленкой – гвозди отдельно, шляпки отдельно. Или перемешаем?

А, ты решила полюбить меня на этом бесконечном лоне – со струёй? На яхте Аристотеля не было такой роскоши, называлась она, по моему, «Кристина» – на неё ещё возили старика Уинстна. А потом дон Сальвадор, глядя с неё на Остров Мечты запечатлел Конец Света – в общем, он случился из за ваших же парней – Бивиса и Баттхета.

Однако, как говорят в народе «последняя слеза», и та, с которой ты мне не нужна, моя любовь, завела на кухне соответствующую музыку: там, строго напротив друг друга, расположены магические кристаллы, сориентированные по концам света (на самом деле – их шесть*);

Там на кухонном столе собственного производства стоит прибор, сочинённый для единого вдоха моего бесконечного счастья быть с тобой;

Эта хитрая комбинация из пятилитрового обрубка от пластмассовой пятилитровой бутылки, на которой написано:

«чистый глоток, источник свежих сил»;

  и двухлитровой бутылки

«Святой источник»,

(как всем тут стало известно – это чисто американский бренд, а где ковбои, там евреи*);

на резьбу «Святого источника» навёртывается хитрое приспособление, называемое «Булик»:

обыкновенная пробка «унисекс», в которую вапаян классический напёрсток (немецкое изобретение, имеется в виду – напёрсток*);

пробитый насквозь в нескольких местах, в него насыпаешься ты, моя любовь, поджигаешься, бурбулируешься, вдыхаешься, кайфуешься.

В моём эстетском варианте «Булик» переименован в «Бульку», и давно уже задыхается без финансовой поддержки клуб этих самых «13 булек», где самый продвинутый в мире бизнесмен должен посетить тринадцать моих ШОУ «ГОН», чтобы выкупить их всех с аукциона – цена реальная.

Та же «Булька», только реформированная под портрет «Мей Уест» Сальвадора Дали, откусывающая вдогонку огрызок сигары «Черчилль» - из чистого золота – попробуйте, пожалуйста.

Создав этот текст, я ору во всю глотку – Фортуна! Сейчас я выебу тебя!

Так и происходит. Мой *** – моя машина времени. Когда он входит в заветное лоно, с моей кухни звучит мой голос – правда в записи, но мелодекламирует он сумароковским слогом, барковские поэмы – под музыку Вагнера – «полёт Валькирии, господа присяжные, «полёт Валькирии».
 
По ****е сочувствую – двоит.

А у зайца какая была тогда рожа, девочка, что остаётся косить на чистую драматургию, вот она. Под занавес:



«Блеск и нищета!» Ну, не куртизанок же
Его вопль тонет в накрывающей сцену тьме...
Тишина, тьма, пауза.
Сцена вновь освещается, ОН сидит на кровати спиной к залу, перед ним стоит телевизор, и свет от экрана освещает его лицо. Мы видим его в отражении зеркала: не осталось и тени недавней истерики, его как будто только сейчас разбудили, на экране - помехи.
(Крутит ручку настройки). Интересно, кто это там так орет, будто его режут... В столь поздний час... Или ранний, черт его знает...
Посмотрим, однако, чем нас порадует нынче Российский канал...
Переключает каналы, на экране возникает ОН ЖЕ, только в полосатой одежде смертников, за столом и в кандалах.
ОГО!
ОН НА ЭКРАНЕ. Уже после суда меня отпустили на три дня повидаться с моей девушкой, которую муж ее ныне покойный уже и закопанный, иногда забрасывал ко мне в форточку на короткие, но пылкие свидания.
ОН (мрачно). Ловкий какой лишенец.
ОН НА ЭКРАНЕ. Девушка моя, как мне потом сказали соседи, сама вылетела, используя для этой цели крылья от прокладки, которую она для себя открыла...
ОН. Форточку, что ли?
ОН НА ЭКРАНЕ. Да нет, я вообще не к вам обращаюсь, в общем - не было у меня никакой девушки, это я все присяжным, и этому - самому двинутому, судье этому, сказал, чтоб отпустили. И детей тоже не было.
ОН. Откуда они у тебя возьмутся, интересно?
ОН НА ЭКРАНЕ. Так что я бродил по ночному городу, хватал всех попадавших мне по пути женщин за задницы, они мило хохотали, а мне, честно если, если совсем честно, было на все это наплевать! С кем они те идут трахаться! Я просто смотрел на Луну и терпеливо ожидал окончания бабьего лета... Пока не заметил, что оно, бабье лето это... Стихи, да?!
ОН. Да. АС Пушкин. Про летчиков.
ОН НА ЭКРАНЕ. Сам ты - летчик. Налетчик. Опять стихи! Да я - поэт, бля! Поэтому, наверное, и отпустили.
ОН. Трепись дальше.
ОН НА ЭКРАНЕ. Ага. Тьфу, вы не поверите, с этим «Ага»! Всю жизнь...
ОН. Да плевать мне на твою жизнь, лишенец!
ОН НА ЭКРАНЕ. Ага, ждал я конца бабьего лета, ждал-ждал, а потом вдруг понял, что оно минут пятнадцать, как кончилось!
ОН (всем). Бабье лето, это, как я, убогим своим умишком разумею, когда летают пауки. Ни хрена ни одного не видел, чтобы летали в тридцатиградусный мороз. Если он в такой мороз летает, то это уже не паук, а хреновина какая-то. Один вот у меня живет под кроватью...
Перегибается, заглядывает себе под кровать.
...И хорошо ему там. Ему там - ништяк. И не думает летать. Все больше ползает по роже, когда я сплю, я им даже один раз чуть не подавился, хотел его, даже с похмелья, заглотнуть - так нет, он мне говорит: «Это чтоб ты не храпела, образина!». Вон, умный какой.
И з о б р а ж а е т.
Продолжай, лишенец.
ОН НА ЭКРАНЕ. Ага! Вот!
Извлекает из-под стола лист бумаги, гремя кандалами читает тоном двоечника.
«...через некоторое время я наконец-то добрался до... до... эс-ка-ла-то-ра...» Что еще за хреновина такая?
ОН. Ты - не умничай, умник.
ОН НА ЭКРАНЕ. Ага.
Ч и т а е т
«...эскалатора, ведущего прямо на небеса...»
Таращится с экрана на НЕГО.
Вот да!
Ч и т а е т.
...Он был кирпично-красного цвета, и когда я на нем уезжал на эти самые небеса, то свора блохастых старух вперемежку с ушастыми собаками желали мне счастливого пути. А потом и вообще - плюнули на этот... этот...
А М Б И Ц И О З ! ! !
... и полетели за мной...» Ага.
Ч и т а е т .
«...через некоторое время мы догнали группу мохнатых пауков, которые перемещались вдоль...
Э К В А Т О Р А ! ! !
Ага. «...прямо по пути улета всеми любимого Бабьего лета. Пауки махали крыльями, а мы с бабками сидели и закусывали, собаки гавкали, а я сидел и думал: «****ь, как все-таки хорошо, что меня все-таки отпустили, -думаю,- не замочил бы я этого деятеля, так ведь и не отпустили бы...»
ОН. Да-а. Теперь я тебе, кретин, продемонстрирую мощь своей карающей руки. Вот смотри.
Размахивается и бьет что есть силы кулаком по телевизору.
ОН НА ЭКРАНЕ. Ай, бля!
ОН. Не матерись в российский эфир, гад!
Бьет еще раз.
ОН НА ЭКРАНЕ (весь съежившись). Больно, бля! Как кирпичом!
ОН. Ма-а-алча-а-а-а-ть!
Рвет провода, закрывает подушкой весь экран.
(Всем). Весь мир погряз в разврате. Не хватало еще теперь уродов  с фантазиями и аллегориями...
Это ставит, между прочим, все общество на грань нравственной катастрофы... Зря вы смеетесь, зря...
ОН переползает за телевизор, встает за ним на колени, накрывает его сверху подушкой, получается нечто вроде «мягкой трибуны».
Не хватало еще нам - приличным, честно зарабатывающим свой нелегкий хлеб людям - начать изучать их сдвиги. На хрена они нам нужны? У вас, что, есть на все это силы и время? Если кому вдруг стали интересны дебилы - тот сам -
Д Е Б И Л ! ! !
Нравится революция - смотри по ящику Ленина, нравится путешествовать, смотри по ящику этого, тоже лысого. Ну, неважно, у него хоть все есть, значит смотреть на него -
П Р И Я Т Н О ! ! !
Может, плюнем, наконец, на Дарвина с этой его обезьяньей доктриной, что каждый организм по-своему интересен? Вот, скажем...
Извлекает что-то из штанов, рассматривает на свет.
М О Н Д О В О Ш К А ! ! !
Изображение на экране телевизора внезапно появляется, на нем ОН, тоже пытается заглянуть наверх,- такое впечатление, что это тот единственный предмет, который мог бы его заинтересовать.
ОН. Кому она нужна?! Какая от нее природе польза?! Мух клюют птицы и жрут жабы, которые заодно жрут и комаров, чтобы они не жрали честных и работящих людей, а что же, чтобы сохранить равновесие, мне себе в трусняк жабу запускать?! Или птичку?! Или этого, летающего по бабьим летам мохнатого паука?! На хрен он мне?! Пусть уж лучше будет мондовошка!
Кто мне докажет, что этот организм приносит пользу?!
Постукивает сверху по телевизору.
Кому он интересен?! Науке?! На фиг такую науку! На фиг такой график!!!
ОН НА ЭКРАНЕ. О! Опять стихи!
ОН (экрану). На фиг такой организм!!!
ОН НА ЭКРАНЕ (возмущенно). Ну и что?! Не доживу до коммунизму?!
ОН (наваливает на телевизор все, что можно, вырывает провода. Обращается ко всем). Может быть хватит гуманизировать обгадившееся общество, а?
Кто им дал право? Кто дал им право рассуждать на тему жизни и смерти, они что все - Шопенгауэры?! Может быть, полегче? Полегче на поворотах, приятель?!

Перестрелка в Жанажоле из-за рыжей поварихи.

Прыжок на Фортуне.

94, дизбат – с убийством, косточка – идеальный яд 12.12.2003, паника






Здесь не все дураки, но все на грани суицида


Обидно, что я сам – идиот.

Достоевскому надо было начинать с себя.

Но он до этого не додумался, кто стучал, тот поймёт.

Визит писателя Слаповкого, сход с ворами – как было и как предполагалось.

28.12.2003 – эфир Дроздов – про животных алкашей и наркоманов.

Трубочка, гондон – курится безотходно,





Моя любовь!

Сегодня самый последний новый год изо всех, что были раньше, и самая последняя из тех, с которыми ты мне не нужна, моя любовь, моя марихуана, уходит от меня.

Я  люблю тебя с самого утра, а что там будет дальше -  не знает никто, хоть и карты многократно сначала подтвердили, а потом и опровергли догму Иосифа:

« дева тешит до известного предела», а потом взял, и сам же залепил: «там конец перспективы».

Конец перспективы – как известно, в п(ПИСК)зде.

И вот она, похожая на восточный шик во всём его наркотическом изыске, уходит, она уносит часть тебя, и с тобой начинаются те самые тряски, та самая мука, с которой начинается твоя жизнь – похоже, мучаясь, моя родная мать захотела передать мне постфактум всю эту боль рождения, дабы пронаблюдать за датой моей смерти.

Думал, я один такой, у корешей поспрашивал – ни хрена, у всех так, ну, почти у всех, а мой серый кардинал, мой одноглазый Горыныч, о трёх головах, одинокий воин и чистых помыслов волк, тот вообще загнался – вообщем, всё началось с того, что он поведал мне про то, что и последняя моя ****ь – судя по всему – лазутчица, но это совсем не то, что я хочу сейчас писать, раз уж этим ремеслом занимаюсь, на самом деле, я просто коротко и ясно, как вся поэзия Владимира Семёныча, заявляю: я люблю тебя, моя марихуана, и весь мой грех состоит лишь в том, что я слишком сильно люблю тебя, как любил  всех тех, с которыми ты мне не была нужна, но ты всегда была со мной, и когда я прикасался к тебе, ты присаживала мне по духу моему, и всему тому, что его окружает – скажем, того еблища, что смотрит на меня в это зеркало;

Моя защита в который раз не сработала, и моё, всегда кажущееся бесконечным счастье, вдруг как-то сразу оборачивается горем-горюшком, и я остаюсь один на один с тобой, моя любовь, моя марихуана, потому что все те, с которыми ты мне была не нужна, уходят, а ты – остаёшься, ты потчуешь меня моей же беднотой, всё хорошо, всё хорошо, и мир этот не рухнет, и ты никогда не сойдёшь с ума, как было тебе предсказано, да не верил ты, а глянь вокруг: никого уж нет, их просто нет, они ушли в другой мир, в хрен знает какое измерение, кореша твои, передохшие кто с водки, кто от баб, а кто – от ума своего нажив это горе-горюшко, господи, боже мой, мужики – вы вывелись, как класс.

Вы сознательно отупели, чтобы не страдать, и за это вас уничтожит одна единая комета, пущенная Всевышним с его последней пращи – а поскольку Бог этот – ваш, то и уйдёт он вместе с вами.             

Правы те, кто учится на собственных (как минимум*) геморроях, и пытаются-таки освободиться без этих долбанных душевных пут: в этой психбольнице для «нуль-нуль седьмых» нет места тем, кто уже реабелитирован, и, как всегда, посмертно;

Я маюсь, каюсь, я вновь впадаю в транс, я чувствую музыку, я завожу её по памяти, ну, княгня Марья Алексевна, три карты, три карты, три карты, я ведь до сих пор как-то выживал, но вся эта релаксация – не помогает, она не спасает сердце от разрыва, оно болит само по себе, и тебе приходится вновь с утра что-нибудь пихать себе внутривенно, а потом бежать утренний кросс, только для того, чтобы не издохнуть от этого идиотского стационара – в этом ****ом времени-пространстве, которое пугает своим доморощенным ритмом. И они называют это жизнью.

Отчего ж все вокруг такие закомплексованные? Отчего вокруг развелось столько пидоров, чего ж им баб не хватало, или они такие все с рождения.

Читаю – «письмо учёному соседу».

Это я пока хорохорюсь.

Сколько раз я взывал к светлому духу твоему, отец Эрнст, и говорил: может это было ошибкой, твоё кубинское одиночество, и напрасно не написал этот мультимедийный ад твой Томас Хадсон,

А вот сейчас сижу, ваяю, стрелки часов не ползут давно, а часы плывут в сторону нашего всеобщего конца, а затем – начала;

И знаю – конечно, конечно, ты всегда прав, мой Верхний отец: уходит она.

Та, с которой ты мне не нужна.

Сейчас настанет ровно двадцать лет, как я впервые вкусил тебя, это было хрен знает где, с теми, кого нет уже в этом гротесковом мире, они наблюдают за мной из иного;

И я превращусь я одинокого кота, чёрного, помойного, войду в свою чёрную комнату, которой как не было, так и нет, я загружаюсь панцирь, вот покрываюсь пятнами, рыжею, иду вдоль реки, слушая воздух – ложусь на спину, раскидываю лапы,    
и взываю к звёздам, представившись Бессмертным – Верховным Жрецом, и тут же получаю ****юлей обратно: слетаются демоны, думают, как быть, решают прислать очередную ту, с которой ты мне не нужна, моя любовь, со справкой:

«это – твоя последняя любовь, и если ты потеряешь её, ты издохнешь, а ты её потеряешь – потому что так бывает с тобой всегда».

и  далее всё, как ты на каркал собственным персонажам, поскольку работа твоя такая – бумагу марать, со всякими последующими изъёбами, называемыми: «воплощение в жизнь».

Воплощая в жизнь себя, поскольку любое искусство имеет автора, ты становишься собственным персонажем, и все приключения, на которые ты пускаешь своего Героя, чреваты воплощением – только уже в твоей, что называется «гражданской» жизни.

Поскольку закону жанра надобно соблюдать, то Герой рискует и страдает, временами наслаждаясь, не нравится:

Валяй в Голливуд и херач там пляжные порносериалы, но ты же этого отчего-то не делаешь,
Значит – судьба твоя такая – круг замкнулся.

На картах – всё до такой степени нищтяк, что беспокоится не стоит: если мы все и умрём, то как-то вместе, а значит нам не будет скучно…

Что-то не то… Ах, да, очередное враньё, Борис, ты не забудь, я сочиняю.

Передохнем-то мы как раз по одиночке.

Я бьюсь с тенью.

Моя тень настигает меня, она в который раз разворачивает меня на себя, и остаётся за спиной: она быстрее меня, тут давича было 200 лет родному театру, старик Мишанин подошёл, я говорит, в молодости был такой же, как ты. Прогонистый.
Народному артисту как-то е(ПИСК)блище начистил.

Я спрашиваю тень свою невидимую: скажите, а вот тот факт, что если я только что наваял куски, а потом некоторые вымарал – не от того, что они плохи, а потому что в них страшная истина: вечное ожидание кошмара, только от того, что Бог наделил тебя способностью ближнего любить, а стало быть, поставил на сердце медвежий капкан, что всегда открыт, и легко захлопнется;

так согрешил я против истины или нет, собственной судьбы испугавшись, и запалить страницу, или, как нынче модно выражаться, «делейт»?

Михаил Афанасьевич говорил: самый страшный грех – трусость?!

А ведь нет пределам страхам – потерь, а ведь жадные мы, всё боимся потерять, потерять, и ведь как всё всегда хорошо начинается, и как, боже ж мой, кончается хреново…   

   Матери рожают нас, убивают нас, себе подобных.

Мать Мария родила Иисуса, и пустила по воде, не Родился б Сын, не испытал бы мук, тех, что хуже гвоздей на кресте: христиане нынче все какие-то неверующие, супротив, скажем, мусульман, вот они нас, дураков, и пи(ПИСК)здят.

Остаётся только вспоминать времена, когда мы были чемпионами – во всём, всего чего угодно, а черножопые в России назывались «Йети», скальпировались, и рассылались по кунцкамерам.

Хотя. Первого, первым русским, коего выселили с насиженного места («Ясная поляна», кто не помнит*) по-моему был Лев Николаевич, а джигита Софья завела, простите, не помню отчества, наняла, но все три киноаппарата крутили, как она, заламывая руки, рвётся взглянуть на останки.

Так чему мы удивляемся? Если всю Россию заполонило это вороньё, эти маленькие и гордые народы, с которыми мы же воюем на кордонах – так кто ж там воюет – если мы, то с кем, вот они, здесь, наших баб насилуют, а белобрысых пиз(ПИСК)дят.