Голубой чирок

Автор: Рене Базен.1895 год издания, Париж.
***
БИРЮЗОВО-ГОЛУБОЙ.
--Как она называется, ваша история?--История маркизы Жизель.
--Красивое имя, - заметила Тереза. Знаете ли вы, мой крестный, что вы
еще не сделали мне комплимент по поводу моей клавиатуры? Посмотрите:
все в прошлом, старое розовое и старое золото на белом фоне. Это красиво?
-- В основном это будет бесполезно.
--О! бесполезно! - сказала Тереза, наклонив свою белокурую головку под лучом
лампы, чтобы завязать прядь шелка за полоской простыни. И
когда это будет? Я занимаюсь здесь достаточно полезными делами, господин мой
дядя и крестный отец, чтобы иметь право вышивать по вечерам коврик для
фортепиано.--Похоже на придворное платье!--Ну что ж?
--Для такого дома, как детские сады, Тереза!
-- Именно это мне и нравится:хорошо сочетающиеся рисунки, цвета, шелк, тонкая шерсть. Смейтесь, если хотите: это успокаивает пальцы, глаза, сердце. Не так ли,мама? Напротив, по другую сторону трибуны, еще молодая женщина
в темном платье с лиловым жилетом подняла голову, позволяя упасть
позирует обеими руками, которые держали шнурок крючком. Ее
очень спокойные карие глаза, полный овал щек, тонкий и
немного длинный рот, благородная линия плеч свидетельствовали о ее утонченной породе. Справа маленький, весь белый и нервный человечек, морщинистый,
сероглазый, с густыми волосами вокруг бархатной шапочки,
с бородой, разделенной на два кончика, как ласточкин хвост,
наполовину выпрямился в кресле, в котором дремал.
Она и он улыбнулись с одинаковым восторгом, глядя на
Тереза, и мать говорит:--Да, моя милая.
-- Это будет прекрасно, - добавил отец, - особенно райская птица. Но
крылья придется немного закруглить.--Вот так, не так ли? - спросила Тереза, рисуя кончиком мизинца идеальную линию на вышитой ленте, мистер Мальдонн закрыл веки в знак согласия и осторожно откинулся назад, не переставая улыбаться.-- Итак, Тереза, вы меня не слушаете? говорит Роберт. Вы не хотите, чтобы я рассказывал...--Но если бы! но если бы! - ответила девушка, выпрямляясь на стуле и хватаясь за иглу. Я слушаю вас с
благоговение. Но сначала скажите мне, сколько ей было лет, вашей
маркизе Жизель? Шестнадцать лет? Семнадцати лет, как я?--Она была замужем.
У Терезы была небольшая надутость, которая хорошо сочеталась с ее очень юным лицом.-- Это менее интересно, - поправила она.--Вы находите? - повторил Роберт. Она была замужем так недолго, всего два года, и любила своего мужа. Это было в старые времена, Тереза, когда существовало много больших лесов с
небольшим количеством дорог. Маркиз был вынужден уехать на войну, и, уезжая, он сказал своей жене: «Вам, несомненно, придется отражать атаки наших врагов. Я знаю, что они поклялись похитить вас силой. Но стены крепкие. Я оставляю вам хороших людей по оружию, и я доверяю вам. Прощай, моя маленькая Жизель!» «До свидания!" - ответила дама, и лорд удалился.

-- Повелители того времени, - прервала его Тереза, - были похожи
на морских офицеров, всегда в пути. Моя подруга Генриетта, вышедшая
замуж за лейтенанта корабля...Она остановилась перед нетерпеливым движением Роберта.--Я злюсь на тебя, - прошептала она. Вот, я больше ничего не скажу,
абсолютно ничего. Я обещаю вам это!
-- Тогда вы узнаете, Тереза, что маркиз не ошибся.
Замок был осажден. Каждый выполнял свой долг. Но со временем наступил голод. Вскоре для гарнизона не осталось ничего, кроме ржаной муки и немного пшеницы,
из которой каждый день пекли хлеб для шатлен. Были съедены волы, овцы,
даже лошади. В живых осталась только одна, кобыла маркизы Жизель, серая гнедая, быстрая и пятнистая, как облако. Чтобы накормить ее, оруженосец, который знал, как много ее госпожа лелеял, обманывал бдительность врага и спускался ночью в канавы, сам собирая травы, тростник,листья деревьев, которые он приносил на своих руках, обтянутых оленьей кожей, или же он срезал паразитические растения, растущие в расщелинах камней, мхи и т. Д., темницы, темница с розовыми цветами, на темнице которой в мирное время была корона. Несмотря на столько предосторожностей, бедное животное худело на глазах. «Сир оруженосец,- сказала маркиза, - лучше было бы убить ее, как и других, и
поделить между моими людьми по оружию? Ибо я чувствую, что больше не пойду
с ней, моей птицей на кулаке, охотиться на цапель и куропаток моего господина. Мы с ним никогда больше не выйдем вместе через дверь, ведущую в лес». Но оруженосец успокоил ее и отказался убивать убитую...

Роберт, который с удовольствием поднимал глаза к потолку, когда
рассказывал, в этот момент опустил их на Терезу. Неподвижность и
молчание крестницы удивляли ее. Он заметил, что полоска простыни
наполовину вырвалась из рук девушки. Один из концов скатились на берег. Другую держали на коленях Терезы только три розовых пальца, которые уже почти
не осознавали своей роли. Хорошенькая белокурая головка начинала склоняться
к плечу и уже встречалась с золотым лучом лампы.
Роберт был восприимчив. Но в мире было одно существо, которое он
любил больше, чем самого себя. Это был ребенок, который его больше не слушал.
После паузы, такой легкой, что ни отец, ни мать, чей
разматывающийся клубок пряжи издавал мышиный шум, не заметили этого,он продолжил более низким голосом, намеренно немного певучим и колыбельным:
-- Наконец в один печальный день оруженосец предстал перед шатлен и
объявил ей, что припасов больше нет, что самые храбрые из гарнизона убиты или ранены и что нужно сдаваться.Итак...
Легкий вздох, легкое волнение сердца, в котором живет мечта,
предупреждает Роберта об успехе его рассказа. Голова девушки,
наклоненная влево, была наполовину на свету, а наполовину в тени.
-- Итак, - сказал Роберт, повысив голос, - случилось так, что Тереза
Мальдонна заснула, слушая рассказ своего крестного отца!
Она резко выпрямилась и, улыбнувшись, еще до того, как смогла открыть
глаза:--О! прости, - выдавила она. Кажется, я спал! Тем не менее, это было очень красиво, темницы, мхи, дым подземелья!
--Как давно мы не виделись, моя бедная Тереза!-- Ты умираешь со сна, - сказала мадам Мальдонн, на лице которой,при малейшей тревоге проносилась тень материнской заботы.--Я боюсь, что ты иногда устаешь от этого трея...Тереза подняла глаза на Роберта, чтобы прочитать в них его прощение, которое кстати, было в них.--Все кончено, - сказала она, проводя рукой по его векам.
--Нет, - ответил Роберт. Иди и начни все сначала там, наверху. Дети должны
рано ложиться спать.
-- А как насчет истории Жизель, мы закончим ее завтра, так?
-- Или никогда, - пробормотал он с некоторой горечью.
-- Кстати, - подхватила Тереза, не дослушав его, - что мы будем делать
завтра?--Как и каждый день: все, что вы захотите.
-- Нет, - мягко сказала она, - чего бы вы ни пожелали, вы.
--Ну что, прогуляемся по Лореттскому лесу? Так давно мы там не были!
--Я хочу, чтобы все было в порядке. Вот, я надену ту маковую шляпку, которая вам нравится.-- В том-то и дело.
--Для вас, крестный, только для вас! Потому что там только попугаи.
Роберт немного грустно улыбнулся. Она наклонилась, чтобы подобрать
упавшую на паркет ленту, затем выпрямилась, встала,
довольная, обеими вытянутыми руками придерживая ткань, стягивающую ее
юбку. Ее пальцы впились в блестящие лезвия вышивки.

--Знаете ли вы, Тереза, - сказал он, - что молодая роза совсем не вредит
старой розе?--Всегда комплимент! ответила девушка.
Она протянула ему руку, поцеловала отца, мать и, выскользнув за
дверь с шелестом скрипящих ботинок и развевающихся лент, исчезла.

Все трое проследили за ней глазами. Она была всей их радостью. Но
мистер и миссис Мальдонн уже повернулись к лампе и
переставили свои кресла так, чтобы они были ближе друг к другу, как это
бывает, инстинктивно, как только начинается собрание, и Роберт уставился на
снова дверь, через которую ушла Тереза. Перед его
неподвижным взором пронеслось видение, из тех, что тревожат сердце. И
все же он, строго говоря, не был мечтателем, а его
физиономия скорее свидетельствовала о энергичной натуре, склонной к действию.
У него была вся внешность, жесты, походка кавалерийского офицера
, который начинает терять свою прежнюю стройность: на его
несколько толстоватых плечах тонкая, хорошо посаженная голова, подходящая для
шлема; каштановые волосы, подстриженные щеткой, едва поседевшие на концах.
виски; прямой нос, плоские щеки, короткие усы и
заостренная бородка. Глаза были темно-голубыми, твердыми, умными,
улыбка сдержанной и тонкой. Его одежда свидетельствовала
об элегантном вкусе, слегка преданном судьбе: блестящий пиджак
, белый жилет и, под широкими брюками, лакированные ботинки
, подчеркивавшие нервную походку ходока.

Относительная элегантность Роберта выделялась тем более ярко, что
вокруг него не было ничего, ни очень простого платья мадам Мальдонн, ни
полного белого полотна ее мужа, ни мебели в гостиной
который также служил столовой, не обращал на то же внимание.
Бумага с большими тиражами датируется первыми временами изобретения;
кресла из коричневой кожи, отделанные деревом красного дерева, не соответствовали никакому стилю, а единственное украшение, правда, довольно необычное, состояло из чучел птиц, расставленных вдоль стен и на камине.

Мистер Мальдонн, которого уход Терезы потряс до глубины души,
наклонился к своей жене и, взяв связку, в которую она только что воткнула
крючок из слоновой кости, положил ее на пьедестал. мадам Мальдонн потерла
прижатые друг к другу его исхудавшие и уставшие от работы руки.
-- Она сегодня немного покраснела, - сказала она полушепотом.
-- Я тоже так считаю, - ответил мистер Мальдонн, - что она сделала?
--Глупости. Представь себе, что она отправилась в полдень, чтобы запить
трей де шасселас!--В июле! И в такую жару!
-- Притворялась, что знает виноградную лозу, что таким
образом у нее будут праймеры... И у нее не было шляпы!--Без шляпы! - повторил мистер Мальдонн, подняв глаза с видом изумления и недовольства.
Затем на его подвижном лице, освещенном лампой, это первое
впечатление стерлось. В нем появилось что-то нежное, неожиданно вспыхнувшая радость, почти счастливая слеза. Он посмотрел на свою жену и сказал::
-- Неужели она еще ребенок, наша Тереза!
мадам Мальдонн с опущенными ресницами, выгнув тонкую талию, смаковала
по-своему более холодный, сдержанный, такое же
тайно эгоистичное впечатление. Бесконечно легкая улыбка, к тому же очень милая,приподняла уголок его рта.
--О! да, - ответила она, - ну, дитя, слава Богу! Только сейчас она
крепко спала, положив голову ему на плечо, как во время первых
бдений, когда ей было двенадцать. Дорогая малышка! У нее есть
время повзрослеть и стать молодой девушкой. Не так ли, Роберт?
Вырванный из сна, который держал его, Роберт обратил свой взор к своим хозяевам, в котором, несомненно, еще витали совсем другие мысли.
--Ты что молчишь! - повторил мистер Мальдонн. Мы говорили, что Тереза была
настоящим ребенком. Это твое мнение?-- Увы!--Ты находишь?
-- Я нахожу все наоборот, мой бедный друг. Она молодая девушка.
И я сожалею об этом!-- Тогда поехали! Ни Женевьева, ни я...
--Нет, вы, другие, этого не видите, но я говорю вам, я,
она преображается, она растет, она уже совсем большая!
-- А как насчет доказательств?--Она спит на моих рассказах!
-- Дело в том, что она устала.--Совсем нет, потому что все, что она делала, это болтала и смеялась все это время.--Тогда дело в том, что твои истории скучны.--Нет, поскольку они развлекали ее, когда она была ребенком. Мои
истории остались прежними, Гийом, а изменилась Тереза, мистер Малдонн пожал плечами в знак недоверия.
-- Прошу прощения, Женевьева, - добавил Роберт, - если я удалюсь
немного рано. Я не уверен, что это солнце, но я чувствую, что моя голова
немного тяжелая.--Как пожелаете, мой дорогой.
--Я бы поспорил на это! - воскликнул мистер Мальдонн, смеясь. Когда Терезы
больше нет рядом, под тем или иным предлогом Роберт находит способ составить
нам компанию.-- Уверяю тебя, Гийом...
--Иди! иди! друг мой, первая статья наших правил жизни в
детских садах - это свобода, не так ли? Используй их так, как тебе
удобно. Только, скажи мне, когда мы возобновим каталог? Завтра?
Роберт сделал уклончивый жест, показывая абсолютную отрешенность.
-- После прогулки, - сказал он, - может быть...
--Может быть! Никогда никаких конкретных обязательств перед тобой. И все же это прекрасная работа, весь наш опыт, все наши исследования, и она так близка
к завершению! Вот, я по десять раз на дню вижу его, этот
напечатанный том: «Подробный каталог птиц департамента, содержащий
перечисление всех видов и разновидностей, составленный Гийомом
Мальдонн, куратор музея естественной истории, с...» Посмотрим,
Роберт, нужно ли добавить строчку, которая будет ассоциироваться у тебя со славой произведения: «В сотрудничестве с Робертом де Кередолем?» Это на
завтра? --Вряд ли... меня там больше нет.-- Ты знаешь, что ты ужасно ленив?
Роберт встал.--Это было так давно! - сказал он небрежно.
Он подошел к мадам Мальдонне, поцеловал ее в лоб: «Добрый вечер,
сестренка!» пожал руку Гийому, который наполовину смеясь,
наполовину серьезно повторял: «В тебе явно угасает любовь к птице!» и
направился к двери, через которую вышла Тереза. Нет, он не мог остаться: ни его привязанности к Мальдоннам, ни его привычки к светской корректности в данный момент было недостаточно, чтобы заставить его преодолеть то впечатление, которое он испытывал. Его природа, в высшей степени
нежная, восприимчивая, которую он чаще всего скрывал за
внешне добродушно насмешливым и немного грубоватым безразличием,
почувствовала себя обиженной, удивленной и обиженной одновременно этим маленьким фактом: Тереза спит.
В этой тонкой детали, над которой отец улыбнулся, он сам распознал
признак глубоких перемен. « Я ошибался, - пробормотал он, поднимаясь по ступенькам лестницы из коричневого дерева с квадратными тяжелыми перилами. Я верил ей еще ребенком, потому что она очень веселая.
Я позволил себе увлечься этим, и она закрыла свои дорогие глаза на мою историю от маркизы Жизель! Молодец, Роберт, молодец! Это научит
тебя, что через месяц ей исполнится семнадцать лет!»
Он вошел в свою комнату, слабо освещенную зыбкими лучами
летних вечеров, зажег свечу, отблески которой заиграли на
множестве мечей, сабель, наплечников, охотничьих и боевых ружей, которыми были облицованы стены, и подошел к черному комоду, над которым возвышался, на высоте одного фута небольшой книжный шкаф, застекленный из черного дерева. На комоде были сложены, прижатые друг к другу, классные книги с отломанными углами, страницами свернутые и потрепанные тетради, тетради в пачках, а с обеих сторон, в переплетах, тома детских коллекций, голубых или
розовых, а также другие, более крупные, в которых угадывались картинки. Это были реликвии его учительских лет, когда он импровизировал сам - с какой радостью и с каким применением всего своего духа!--профессор Терезы, скромные свидетели рабочего времени или перерыва, давно уже ненужные, но которые он
хранил там, как хорошее воспоминание, которое мы любим видеть снова. Он говорил себе хотя Тереза больше не открывала для своих уроков
грамматику французского языка или, для чтения, историю модельной
куклы. Но где они, матери, которые не хранили маленькую шапочку с рюшами при крещении, первую игрушку, свободный вышитый мех, месяцами и месяцами, когда ребенок уже сам бегал перед ними? Роберт подражал им. К настоящему времени все было хорошо кончено.
Он протянул руку и взял один из самых старых томов, длинный, как
палец, испачканный пятнами, с изношенной изношенной спинкой, и
открыл его на первой странице. Это была святая история. Там
крупным почерком дебютантки были написаны три хорошо известные
ему строки: «Моему доброму крестному отцу Роберту цветок бенгальской розы, подаренный его ученицей Терезой». Чуть ниже - отпечаток засохшего цветка, который затем исчез.
Он несколько раз перечитал этот наивный текст, вытер тыльной стороной руки
невольную слезу, которая вот-вот должна была пролиться, и, схватив
книги и тетради пачками, быстро спрятал их в один из ящиков комода.
--Пойдем, - сказал он, закрывая шкаф, - все это мертво. Теперь,
поскольку мои рассказы больше не могут его развлечь, нам нужно
было бы найти несколько чтений, относящихся к его возрасту...

Ее взгляд остановился на застекленном книжном шкафу, таком кокетливом, со скошенными стеклами и витыми колоннами. С тех пор, как он исповедовался,
у г-на де Кередоля не было ни времени, ни желания читать для
себя. В его распоряжении было всего около сорока
томов в мягкой обложке в искусном переплете, которые последовали за ним по
всему миру. При свете свечи титулы, обороты
смуглые и смуглые лица мягко светились.

«Что-то для семнадцатилетней девушки, - говорил Роберт,
- вот что трудно! Посмотрим!... _ Лекция по всемирной истории
?_ слишком серьезно ... _ Путешествие юного Анахарсиса?_
старика!... _ Доминик_, о! _доминик_, де Фромантен? нет, это
не для его возраста ... _руководство пчеловода?_ нет!... Бризе,
двухтомник? пух! поэзия? Отрывки, может быть ... Мольер, _театр
завершен_; Мишле, _л'Ойе_; маркиз де Фудрас, _ джентльмены
-охотники_; _коринн_... Решительно, мой бедный Робер, не повезло:
твои истории больше не подходят, твоя библиотека еще не подходит
. И так мало работ! Я почти закончил ... _думанные_,
де Жубер; Рабле; _служба в кампании 1866 г. _; _ Избранные графы_, де
Доде ... Вот оно! вот мое дело! Избранные _конты_! И
снова выбирая среди них - совсем юную девушку, которая ничего не читала! - да, ей это понравится. Этот придурок, _ коза мистера Сегена_, _звезды_, о! _звезды!_ Как я мог не подумать? ... Она будет счастлива, Тереза...»
И он улыбался, ища в кармане ключ от маленького шкафа.
Схватив ее, он включил пружину, которая издала звук
"девять", и по комнате распространился аромат старой кожи.
-- Вот в чем дело, - добавил он, переключая громкость, которую положил рядом с подсвечником, - Доде, современный, вот этот! С ним я уверен, что не усыплю его. Ах, она будет удивлена завтра,когда я объявлю ей: «Мадемуазель Тереза, отныне избранные сказки Доде заменяют изношенные сказки вашего дяди». Я
ручаюсь, бедняжка, что она будет тронута и благодарна. Живи
как она есть, например, надо будет сразу открыть том!Разговаривая таким образом сам с собой, Роберт сделал несколько шагов к окну, которое оставалось открытым с двумя створками из-за сильной жары, и
облокотился на подлокотник. Действительно, он был доволен своей
находкой. Он чувствовал, что у него есть надежный способ исправить
недавнюю неудачу. Его глаза, блуждая по большому саду, утопающему
в теплых тенях, сначала не увидели ничего, кроме картины, представшей его
мысленному взору: совершенно счастливая и бодрствующая Тереза, которая
благодарила словами таких же молодых людей, как она, в то время как он, сидя рядом с ней, читал, задавая тон, "Коза мистера Сегена". Он
видел это очень отчетливо. Затем, когда лучи яркого света, которым
были пронизаны его глаза, постепенно рассеялись, он начал различать
самые разные оттенки ночи: здесь бледный песок широкой аллеи,
там овал корзины с петуниями, коричневые полосы
грядок в огороде., темные шарики на лужайке. это были
подстриженные деревья самшита, а по обеим сторонам поместья - серебристые холмы деревьев.
верхушки деревьев, которые уменьшались, принимали облачные движения и
собирались в самом низу, в тумане. Видение этих
реальных и знакомых вещей стерло образ, в котором упивался Роберт, и
вернуло в его сознание на мгновение отложенный вопрос.

«Семнадцать лет! он думал. Уже! Страшный возраст. Это так вкусно!
Все грезы, которые вылупляются сразу, находят гнездо слишком маленьким
для себя и уходят. О, если бы она ушла! Сказать, что нас здесь
трое, что мы живем только для нее и для нее, и что, однако,,
по первому зову извне она, возможно, ушла бы от нас
, оставила бы нас! Мальдонна не поняла!... Я точно знаю, что она
удивительно чиста, ничего не знает о жизни. Это может удержать ее у нас
на некоторое время. Мы так мало видим людей! Питомники находятся далеко
от города. И потом, она любит нас. Как ей не понравиться тем
, кто окутал ее юность такой нежностью? Все равно, я больше
не представляю того глубокого покоя, в котором был вчера, даже сегодня утром.
Мне кажется, что я больше не смогу смотреть на нее, не боясь ее
потерять... Посмотрим, посмотрим, мы должны найти новые способы
заинтересовать его, сделать его пребывание среди нас таким приятным, таким
приятным, чтобы этого было достаточно для него, трех друзей, которых он мог бы любить. Доде поможет мне немного, совсем чуть-чуть. А как насчет остального? Боже мой! как трудно это предвидеть!...»

Не задумываясь о том, что делает, он протянул руку к вьющемуся стеблю бигнонии, из-под окна которого выглядывала спутанная поросль клематисов и девственных виноградных лоз. На конце стебля, прямого и твердого, раскрылся цветок с коричневой чашечкой напряженный до блуждающего дыхания ночи. Роберт схватил ее и притянул к себе. Но лиана так хорошо смешалась с остальными, что с нее сорвалась целая масса листьев; два или три воробья, лежавшие под этим
навесом, в ужасе улетели, и сверху раздался голос, свежий и чистый, как пение сбежавшего дрозда:--Ах! дядя, это вы!
Он отпустил ветку и слегка наклонился, опершись одним локтем на
подоконник, чтобы посмотреть в воздух. Прямо над
ним, на верхнем этаже, Тереза, наклонившись вперед, обеими руками
вытянувшись, зажав пальцы между лезвиями креплений,
она смеялась над своим страхом, удивлением своего дяди, ощущением
себя молодой и обретением свободы быть самой собой перед этой
скрытой тенью сельской местностью, где ее смех терялся.
--Боже! что вы меня напугали! сказала она. Я не знаю, что я придумал. Вообще ничего, у меня не было времени. Но у меня был страх! Вы всколыхнули всю эту зеленую стену. На кого ты был зол?
-- Я? я собирала цветок бигнонии. Может быть, я немного сильно потянул?
-- Я верю в это!Ее губы расслабились, ямочки на щеках исчезли, и
улыбка, которая была скромной, очень невинной, в которой говорила целая детская душа, переходила от одного окна к другому.
--Надеюсь, вы меня простили? она сказала... Вы помните:только что...
--Полностью прощен, Тереза!
--О! Благодарю Вас. Я не знаю, что у меня было, потому что,
видите ли, я сейчас совсем не сплю, весела, как зяблик,
и мне больше не хочется спать! ... Добрый вечер, крестный отец!
--Добрый вечер, милочка!
Роберт смотрел на нее, и на его усталом лице появилось выражение
довольство расчесывало волосы. Он увидел, как лицо Терезы прояснилось,
обе руки опустились на поручни, большая, полуосвещенная бухта
внезапно потемнела, и все же он оставался неподвижным в течение нескольких минут. Затем он повернулся и снова задумался.
Он был более спокоен. Эти слова, эта улыбка, такая юная, прогнали
тревожные мысли. И теперь перед ним открывалось прошлое, восемнадцать лет глубокого покоя, проведенных в Питомниках, и которые не пережила ни одна гроза. Роберт рвался туда, он инстинктивно бежал туда, прося эти счастливые дни надежда, в которой он нуждался. И поскольку он не злоупотреблял этими
воспоминаниями о себе, поскольку все эти нетронутые воспоминания льются
на него своей сладостью и, как их первый мед, Роберт удивлялся
красоте ночи, сиянию звезд, купающихся на дне озер
, образованных облаками, и, прежде всего, хорошему...быть особенным, от
полноты жизни, каждое дыхание которой наполняло его грудь. Много
раз в больших волнах, которые поднимались вверх по долине Луары,
толкая перед собой шхуны, он чувствовал соленую влагу и
прилив, в других случаях редкий, мимолетный
отток тропической растительности, принесенный издалека, на облаках, которые его
сеют. Но в тот вечер было что-то еще: ласка, предназначенная для
души, радость, которую губы пили за нее. По крайней мере, Роберт так
считал. Ему даже показалось, что он слышит далекую музыку,
слова с тем акцентом, который у них был, звуки трубы и
шум толпы, первые крики и первые шаги
Терезы. И все это шло от горизонта, с безудержным и
неспешным ветерком, к открытому окну.

Дело в том, что для него этот средний период жизни был
самым счастливым. Его юность не принесла ему ничего подобного, кроме
сурового и замкнутого детства в замке на марке Бретани,
среди бескрайних болот, пропитанных долгими дождями, между его
старым и суровым отцом и его второй женой. слабое и
кроткое существо, угнетенное, болезненное, которого Роберт видел своим отцом. снова в его снах
вечная грустная улыбка; никакой веселости, чтобы ответить на
детскую улыбку, никакого отголоска его игр, - за исключением маленькой девочки, рожденной от
этот второй брак, очень испорченный, она, очень взрослая, почти не знала
своего старшего, - прерванное обучение, затем отъезд, своего рода
поспешное бегство, желанное с обеих сторон, в армию, а затем, без
перехода, Африка, полк, дисциплина с его суровость и
резкие послабления, месяцы жестокого однообразия и месяцы
приключений в погоне за арабскими племенами. Роберт быстро привык к этому. Он
был рожден солдатом. Он оказался дома среди людей войны.
Достаточно просто увидеть, как он проходит, через восемь дней после того, как он вошел в тело, согнутый
в его голубом долмане африканского охотника угадывался будущий
офицер; в его ясных глазах, в приподнятой складке рта чувствовался
весь превосходный жизненный пыл, смешанный с безрассудством
перед опасностью. Казалось, ему оставалось только позволить времени сделать это. И
, конечно же, для него были счастливые времена: дни, когда он
впервые сражался, когда он возвращался умирающим от жажды с ружьями
, инкрустированными слоновой костью, перекинутыми через седло; встреча с Гийомом
Мальдонне, который был старше его, нанятый в результате прихоти, их
вскоре завязалась дружба в палатке, быстро созревшая благодаря опасности, которая
сжимала и отпускала их вместе, и блестящим действиям, и
быстрому продвижению вперед, и почти славе. В них не было недостатка ни в случайностях, ни в
страданиях, ни в привязанности, которые делают годы незабываемыми
. Однако над ними все еще висела завеса тени
. Едва Роберт только что получил звание бригадира,
он узнал о смерти своего отца. Г-н де Кередоль оставил большие
долги. Без колебаний, не прибегая к удобным средствам
по закону его сын принял наследство, решив продать все, замок,
землю, мебель, залезть в долги самому, свести себя к самому
необходимому столько времени, сколько потребуется, чтобы сохранить
честь своего старого имени в неприкосновенности. Он сделал это и заплатил за все. Но ценой
каких жертв и каких унижений! Он, такой гордый,
даже такой надменный, преследуемый кредиторами, он должен был бороться среди
дел и разбирательств, перед которыми он был таким же новичком,
таким же безоружным, как ребенок.

Испытание длилось годами. Он едва вышел из нее, когда война в
разразился 1870 год. А война была концом его мечтаний о славе и
его солдатской карьере. Раненный огнестрельным ранением в плечо почти в
самом начале кампании, лейтенант де Кередоль страдал долгие
дни, наполовину выздоровел, упал и, отчаявшись вернуться
на службу, подал в отставку.

Ему только что исполнилось двадцать семь лет, и он чувствовал себя брошенным на
полпути к жизни. Куда идти? Что мне делать, все еще больному, без
карьеры, без профессии, без средств к существованию, кроме скромной пенсии
по ранению? Мальдонне, который мог бы дать ему совет, возможно, помочь ему,
уволенный из полка до 1870 года и отозванный в Анжу, он, казалось, забыл
своего старого друга. Время сделало свое дело. Ни одна рука не
тянулась к Кередолу, ни один очаг не открывался перед ним.

Однако он хотел сделать попытку и сблизиться с единственной
оставшейся у него родственницей, своей сводной сестрой, которую он едва знал
и также едва любил. Он снова видит ее молодой девушкой, милой и ласковой.
Мать была мертва. Женевьева де Кередоль жила в доме своего деда
по материнской линии. Она приветствовала своего брата радостными возгласами. но
тот быстро понял, что не может поселиться рядом с ней, в
чужом доме, в поместье, которое никогда не принадлежало ему. И
он не знал, что ответить, когда пришло письмо, которое спасло его.

О, блаженное письмо! Как неожиданно она пришла привить
идиллию к этой разрушенной драме солдатской жизни! Когда Роберт
снова отчетливо и до мельчайших деталей
рассмотрел ее материальную форму, которую она имела, длинную, с конвертом, испачканным
марками, пересылаемую из кабинета в кабинет, ее узкие линии и хорошо
приказано, чтобы заканчивался сложный параф, уже известный в
полку! Она говорила:

 «Пойдем, мой друг! Мой дом достаточно большой для двоих, и к тому же
 задача, которую я взял на себя. Где ты можешь быть? Как случилось,
что ты не подумал о своем старом товарище и что ты до
сих пор не пришел к нему, чтобы вылечить, утешить и забрать домой на
пенсию? Беги быстрее. У меня есть самая красивая работа, которую я могу предложить тебе
, как только ты выздоровеешь. Ты помнишь мою страсть к
естествознанию? Она решила мою судьбу. Я спросил,
 я без труда получил незавидную, низкооплачиваемую, но приносящую мне
удовольствие работу. Вот я заместитель куратора
городского музея орнитологии, стою во главе жалкой, выцветшей, позорной коллекции из
нескольких десятков сорок и воробьиных горлиц, которым солома
торчит поперек живота. Это все, что нужно сделать. Я решил убить
себя, подготовить, собрать, пометить полную коллекцию
всех птиц в отделе, тех, кто проходит
, и тех, кто остается, тех, кого мы встречаем каждый день
 и из тех, кто появляется только через редкие промежутки времени, например
, из приезжих принцев. Я уже на работе.

 »Префект выдал мне постоянное разрешение на охоту. У меня будет
для тебя второй. Подумай, друг мой, какой прекрасный конец карьеры:
 круглогодичная охота, свежий воздух, свобода, лес и
верная дружба с твоим товарищем по оружию,

 »ГИЙОМ МАЛЬДОНН,

 »Бывший маршал 2-го африканского истребительного полка».

Роберт ушел. Он исцеляется от своей раны. Вскоре он был в состоянии
последовать за своим другом. И тогда началась для них обоих самая большая одиссея
удивительная и самая захватывающая. Каждый из них находил
в этом что-то из своей прежней жизни: приключения, острые ощущения погони,
предупреждения, счастливые или пропущенные удары, дальние забеги,
ночи под звездами. Все частные владения,
княжеские усадьбы, обнесенные стенами парки открывались перед этими охотниками
нового рода. Какое значение имело для самого ревностного владельца
его прав убийство шиповника или розовой сорокопута? Везде
приветствовали, везде праздновали, они бегали от одного конца поляны к другому.
департамент, среди зарослей кустарников, лугов, виноградников, болот.
Роберт не охотился. Но у него было необычайное чутье, чтобы
угадать, как пролетает птица, обнаружить след или гнездо
дичи, сказать, например: «Гийом, я чувствую, что
в зарослях, смешанных с березами, водятся вальдшнепы; туман
пурпурный; он бальзамирует опавший лист». Или же, когда
серебряная весна на берегу Луары пробуждает весь маленький мир
Луизетт, было замечательно наблюдать, как он неподвижно стоит на вершине
от удара боец с ощетинившимися перьями или же,
зажатая между двумя ивовыми прутьями, как жемчужина,
неуловимая голубая камышевка.

Его товарищ был ловким и редко промахивался из винтовки. По
возвращении они оба работали либо в музейной лаборатории,
либо в питомнике, сортируя и классифицируя свой улов,
отбирая самые красивые, обрабатывая шкурки мышьяком и известковым
порошком. Но Гийом зарезервировал позу для себя. Только он
соорудил каркас из тонкой железной проволоки, смоделировал его по своему вкусу и,
с неоспоримым мастерством, наукой, искренностью художника
он придал этим пучкам перьев жизнь и движение, грацию и
блеск крыльев, а также черту, столь мимолетную, которая отмечает настроение
птицы.

Почти в самом начале этого нового существования произошло событие,
которое освятило, закрепило, украсило его. Роберт, внешне очень
общительный, энергичный собеседник и часто остроумный
, всегда проявлял крайнюю сдержанность во всем
, что касалось его семьи. Он никого не признавал в воспоминаниях,
хорошие или грустные, из прошлого, и ограничивался тем, что делился настоящим, но
с большей готовностью в мире, со своими друзьями. Самые близкие из них
не знали, где живет Женевьева де Кередоль и какой родственник ее
забрал, в замке или в городе, во Франции или даже
где-либо еще. Однако однажды поздней осенью 1871 года, когда
между двумя друзьями шла речь
о приобретении довольно необычного вида гримеров, тиходрома эшелета, очаровательной птицы
в жемчужно-сером пальто с красными прожилками на
кончиках крыльев, Роберт заверил, что ему знаком этот вид. встреча всех
пикс из отдела, что он отвечал за управление
компанией, а также за поиск ночлега и ужина.

На следующий день вечером они прибыли во двор очень старого дома,
построенного из дерева. Стены и крыша до половины исчезали
под едва подстриженными вьющимися растениями. Над мшистыми
сланцевыми грядами роща полукругом раскинула свои ветви
и окутала жилище тенью. Только впереди
простиралась водная гладь площадью в десять гектаров, тростниковые заросли которой
примыкали к решетке двора, и в этой темной завесе
проглядывала светлая дыра.

Тот, кто жил там, дед Женевьевы де Кередоль по материнской
линии, не был владельцем леса.
По его выражению, у него не было ничего, кроме зеленого комочка. Но он был гостеприимен,
почтителен, как король Франции, и сразу же предоставил в распоряжение
двух своих друзей своих собак, свои лодки, свои сторожевые хижины и свою охрану
, такую же старую, как и он сам. Вильгельм извлек из этого большую пользу, в то время как Роберт
оставался в замке. Он охотился с утра до вечера, а иногда
и с вечера до утра. Тиходром лестничный нигде не показывался. но
в высоких
зарослях кустарников обитали все виды хищных птиц, а на пруду - чирки, утки,
цапли, некоторые редкие и почти нигде не встречающиеся.

И в течение недели для Гийома Мальдонна
это была череда счастливых захватов, восторг
, который по возвращении поддерживало присутствие молодой девушки, довольно красивой,
доброжелательной и, прежде всего, грациозной, суверенной хозяйки и единственной радости
старого дома. Вильгельм любил ее, не признаваясь в этом. Он был застенчивым, ему
было около сорока. Он никогда бы не осмелился спросить Женевьеву,
какой бы небогатой и простой она ни была. Он сам ускорил отъезд.
Когда наступил вечер, он собирался уйти, очень несчастный, унося с собой свою
тайну; уже стоя позади группы, которую составляли его хозяева и его
друг, беседовавшие вполголоса у камина, он
в последний раз посмотрел на девушку с той немой болью, которая фиксирует
наши сожаления, когда Роберт Встал, взял Женевьеву за руку и
вложил ее в руку Гийома, сказав: «Ну! мой дорогой друг, мы
запрягаем лошадей: не заявишь ли ты о себе?»

С Женевьевой Мальдонн, с Терезой вскоре наступило счастье
в детской. мадам Мальдонн привнесла в него свою
мягкую серьезность, ровное настроение, то очарование, которым обладают некоторые женщины до
такой степени, что одно их присутствие, безразличное слово, слетевшее с их
губ, пробуждает в них чувство благодарности. Тереза была жизнью,
движением, весельем. Едва она родилась, Роберт
безумно полюбил ее. Он часто укачивал ее и гулял на
руках. Он научил ее ходить и веселиться. Ради нее он
дал толчок своему изобретательскому гению, нашел игрушки,
построил мельницы, которые мы собирались посадить на верхушках старых
пней, лодки с колесами, воздушных змеев и кукол.
Для нее, прежде всего, он сделал то, что отказался бы сделать для
себя: он вернулся к учебе. И в то время как его зять,
содержавшийся в музее, продолжал готовить лучшую коллекцию
птиц в западных провинциях, г-н де Кередоль учил
Терезу чтению, объяснял ей катехизис, грамматику, историю
, которую он перечитал за мгновение до этого., а потом все они играли в карты. два,
чтобы отдохнуть от урока, их два смеха смешались, притянутые
друг к другу, и можно было бы сказать, что Роберт временами снова становился совсем
молодым, потому что любил ребенка.

Мельчайшие подробности того времени оставались в его памяти. Он
вспомнил некоторые платья, которые она носила, одно белое, полностью
вышитое матерью, другое голубое, около трех лет, и, чуть
позже, розовое, в котором были ромашки, но в основном
взгляды, улыбки.они полны небес, глубоких слов, о которых никто не
знает, вопросов, настолько свежих, что мы пробуем их на вкус, прежде чем
ответить на них. Ибо между ней и ним было абсолютное доверие,
разрешение, завоеванное ценой большой любви, склониться над
маленькой душой и прочитать в ней. Роберт читал Терезе открытую книгу
, все записывал, все держал в себе, а по вечерам, когда
Тереза спала наверху, в своей кровати с белыми занавесками, дверь
на лестницу была приоткрыта, так что малейший крик мог разбудить, он
поделился своим сокровищем: он рассказал матери и отцу историю
день. В детских садах это была обычная тема
для разговоров, тема всегда дорогая, никогда не исчерпываемая и
возобновлявшаяся по мере взросления Терезы. Сами птицы
были лишь на втором плане.

Самым необычным было то, что Тереза не была избалована. Она
оставалась покорной, внимательной, деликатной натурой, которую
смущал упрек, которым руководствовались только доброта и разум, и
которая прекрасно понимала свою роль, не считаясь
ни с собой, ни с окружавшими ее тремя друзьями. милостыня ее
расцветающей юности.

О восхитительные часы, бесчисленные часы прошлого, как сладко
было пережить вас снова, и какое утешение вы принесли с собой!

Дул свежий ветер. Бигнонии, пучки виноградной лозы или
клематисов, взбитые во все стороны, касались руки Роберта,
как бы говоря: «Пора, вот и темная и холодная ночь,
идите домой, вы, мечтающие: вы получили от вечера то, чего от него ожидали
!" Роберт закрыл окно, и когда он снова оказался в
тишине этой теплой спальни, ощущая покой, царивший внутри
от себя и окружающих он удовлетворенно вздохнул. Все
неприятные впечатления стерлись. Он снова видел Терезу, свою
прежнюю Терезу, всю наивную, всю розовую, всю маленькую.

И это вернуло ему уверенность, большую уверенность в жизни.




II


На следующий день, когда Роберт вышел из своей комнаты, уже высоко
поднявшееся в полдень солнце грело пучки резеды, посеянные вдоль фасада в виде шнуров
. Впереди, по аллее, гудящей и пронизанной
золотыми лучами от полета пчел, шла Тереза, готовая к
отъезду.

Она надела серое дорожное платье, белую вуаль,
круглую шляпку, украшенную колом из маков. Она шла широкими шагами
, и над ее головой зонт, который она держала раскрытым,
наклоненным, закрывающим плечо, вращался, как маленькая мельница. Когда
Тереза услышала, как г-н де Кередоль поспешно спустился по лестнице:

--Поздно, мой крестный! закричала она. Восемь с половиной часов! Мой отец
уже побывал в музее. У меня было время собрать две
корзины роз, которые я собираюсь отправить на поклонение. Как
вы спали?

-- Как видите, слишком хорошо, - ответил Роберт, появляясь на
пороге.

-- Я, божественно! сказала Тереза.

Но почти сразу же она вскрикнула от неожиданности.

--Ах! мой крестный, меня больше не удивляет, что вы опаздываете.
Ты красивый!

--Ба-ба-бах! - сказал, смеясь, г-н де Кередоль, неподвижно лежащий на
сверкающем на солнце сланцевом бордюре. Что вы находите во мне необычного?

-- Вот это во-первых, - сказала Тереза, указывая пальцем на булавку для
галстука, крошечную арабскую лошадку, выточенную из золота. Она очень красивая,
впрочем. Но вы никогда не носили ее здесь. Меня
, знаете ли, не обманывают. А потом эта новая шляпа! И все это ради попугаев из лореттского
леса?

Роберт, довольный тем, что его так быстро обнаружили, взял руку, которую Тереза
протягивала ему, и, зажав ее в своих:

--Нет, дитя мое, не для попугаев: для вас!

--О!

--За ваши семнадцать лет, которым я хочу воздать должное! Что бы мы сказали,
если бы рядом с такой высокой девушкой, как вы, - ведь вы уже
взрослая, моя крестница, - мы увидели брошенного крестного отца?

Что-то тронуло, прошел трепет удовольствия и благодарности
на лице Терезы.

--Ну что ж! видите ли, - сказала она, - это абсолютно похоже на мою
клавиатуру, над которой вы смеялись прошлой ночью, то, что вы только
что там делали: в этом нет необходимости, потому что мы ни с кем не встретимся, но я
нахожу это очаровательным.

Она отступила на два шага, на мгновение рассмотрела г-на де Кередоля, его
блестящую круглую шляпу, пиджак с широкими перламутровыми пуговицами, перчатки,
трость с золотым набалдашником и коротким жестом в знак приветствия
помахала рукой:

--Совершенно ваш полковничий вид!

Ничто так не льстило бывшему офицеру охотников, как эта
название, которым его иногда называли прохожие или
водители омнибусов. Одно слово, которое он хотел сказать, дружеское восклицание
или приказ к отъезду, застряло у него в усах. Она
слишком хорошо знала путь к его сердцу, эта Тереза! И Роберт был таким же, как
многие солдаты: когда его сердце билось, у него оставались только
жесты. и он поднял свою трость и начал ходить. Зеленая коробка
висела у него за спиной.

-- Если хотите, - сказала Тереза, согласовывая свой шаг с его, - мы
пойдем домой через предместье?

--Что делать, милочка?

-- Чтобы предупредить моего обычного мелкого коммивояжера. Я сказал вам, что
собрал...

--Ах, да! Жан Малеструа. Он вырос, малыш: я видел его на
днях на пороге его двери.

--Такой добрый! подходит Терезе.

Вскоре они оба оказались на дороге, которая шла направо и
уходила в сельскую местность. Всего две или три фермы, посреди
полей артишоков или питомниковых плантаций.
Сверчки, всевозможные невидимые насекомые, поющие у входа
в свои норы, начинали долгий плач в жаркие дни.
увидел на краю канавы отблеск шевелящейся травы. Тереза
рассказывала о мелочах повседневной жизни, о тысяче мелочей
, безразличных всем, кроме нее и Роберта. Прохожий, который
услышал бы ее, удивился бы, почему другой смеется, почему
он оживляется и расцветает без видимой причины, при этом она
не говорила ничего, кроме обычного, даже не разговаривала, когда на
загородках полей она немного останавливалась и, прямо, смотрела
на него. на горизонте, приоткрыв губы, жаждал полной груди
запах спелого урожая, который шел, стелясь по земле. И все же, как
это было хорошо, эта прогулка с ребенком, которого он вырастил, как
это было мило, эта бесконечная и бесконечная болтовня, в которой мы покидали
настоящее только для того, чтобы поговорить о прошлом, их двух общих областях! Ни
одного тревожного слова, ни одной новой ноты, от которых он мог бы встревожиться.

--Вы еще не закончили свою вчерашнюю легенду? она говорит ему. Я оставил
в осаде маркизу Жизель и очень худую серую кобылу. Вы
говорили: «Так случилось...» Я хотел бы знать, что случилось.

-- Нет, моя милая, - весело ответил Роберт, - время моих
рассказов прошло.

-- Вы больше не расскажете мне об этом?

-- Нет, я прочту вам сказки великих авторов, написанные для
великих молодых девушек.

--О! как это мило! Я бы не осмелился сказать вам это...

-- Вы этого хотели?

--Без сомнения, немного. Но как вам удается угадать, чего я
хочу?

--Я думаю о вас.

-- И я тоже, мой крестный, думаю о вас, и мое сердце тронуто
вашим вниманием, очень тронуто, уверяю вас!

«Как я ее найду! подумал Роберт, Как она снова завоевана!
Как она очаровательна сегодня утром! И молодой! Посмотри на нее!»

И они оба шли слегка.

Вскоре мы вышли на поперечные тропинки. Они были полны цветов,
полны жизни, полны потеков испуганных крыльев. С
каждым мгновением мы опускались все ниже, к белой или желтой звезде, угадываемой под
покровом ежевики. Коробка была набита травами. Те, которые
были не редкостью, были, по крайней мере, красивыми. У Терезы были вкусы
, которыми нужно было удовлетворять. Так решил г-н де Кередоль. Он
собирал все, что она хотела: «Я травлю не для себя,
он подумал: "Я косил ради нее".» И, ступая ногами в
предательской грязи канав или головой в колючках, он
промокал, укололся и с наслаждением разогревался.

-- Я сожалею о полковничьем наряде, - сказала Тереза.

-- Я ни о чем не жалею, если ты довольна.

--Очень рада!

--А знаете ли вы, - сказал он, - что сейчас мы находимся в полном
семействе орхидей: пчелиная орхидея, летающая
орхидея, паучья орхидея?...

-- Так где же, крестный?

-- В лес, голубушка!

Любопытно, что когда они оказались под навесом, широким и
в лучшем случае длинное, как поле среднего размера, остатки
древнего леса, ни тот, ни другой больше не думали об орхидеях.
Они устали от того, что так много гуляли, так много смеялись, и от солнца, которое заставляло
воздух танцевать на уровне глаз. Купол листьев хранил
остатки испарившейся росы с тяжелым ароматом, поднимающимся от
лесной подстилки. Едва он ступил на мох и почувствовал на своих плечах
ласку первых теней, г-н де Кередоль потерял свой прекрасный пыл,
стал искать самое прохладное место, на котором не было ни пятнышка золота, и нашел его
на краю канавы с проточной водой и сел, вытирая лоб.
Тереза немного поворочалась, чтобы не выглядеть такой усталой, как ее
крестный, сделала вид, что заинтересовалась папоротниками, произнесла банальную фразу
о мягкости тени и, наконец, села в трех шагах от
него. Она задумчиво расправила складки на своем платье и стала
смотреть прямо перед собой. Он делал то же самое со своей стороны, но,
пока он только молчал, она чувствовала, как постепенно
ее охватывает меланхолия, растущее душевное беспокойство, обратная сторона
чрезмерная жизнерадостность, которая у нее была. Это происходит так, каким бы молодым
мы ни были. И Тереза вздохнула, заставив Роберта обернуться. Он
на мгновение взглянул на нее и заметил перемену, произошедшую
за столь короткое время в физиономии его крестницы. Из-под
поднятой вуали широко раскрытые серьезные глаза Терезы, словно
завуалированные какой-то мыслью, которую он не мог прочитать, уставились в одну точку
на горизонте. Была ли это мельница там, на другом берегу Луары,
большая, как мотылек, трясущий надкрыльями, или бледные полосы
рапсовые поля, покрывающие склоны, или свернувшееся облако, неподвижно
лежащее в океане света, где не было ни единого дуновения? Нет, без сомнения.
У его рта была легкая складка, а все лицо было в том ровном сиянии и
как бы прозрачности, которые он обретает, когда на него больше не производит впечатления ни один предмет извне
, и он отражает только сокровенный сон
сердца.

--О чем ты мечтаешь? - спросил г-н де Кередоль.

-- Я? ни за что, - ответила она, не двигаясь с места.

Роберт посчитал политизированным отвлекающий маневр, наклонился вперед,
над потоком, который быстро и стально-синего цвета плыл среди
кресс-салаты, аканты, целая растительность укрылась там от
летнего зноя и сорвала стебель, увенчанный щитком
белых цветов.

--Королева лугов, - сказал он, - _spir;a ulmaria_, семейство розоцветных.
Видите, Тереза, как она элегантна!

Тереза рассеянно посмотрела на растение, подававшее милостыню.

--Скажите, - спросила она, опуская вуаль, - мама действительно
вышла замуж в восемнадцать лет, не так ли?

-- Да, восемнадцать лет, - быстро ответил Роберт... Я полагаю, Тереза,
что вы никогда не изучали королеву лугов. Вот, лист
крылатый, снизу пушистый, с овальными листочками. Я где-то читал
, что, настаивая цветы в вине, мы получаем букет знаменитого
Мальвуазия!

И он наблюдал, как на лице девушки, теперь повернутом
к нему, отразилось действие этого ловкого наконечника. Казалось, ее это не тронуло.

--Правда? она сказала... Но восемнадцать лет ... мой крестный отец, вы знаете
, что они у меня будут в следующем году? Было бы очень забавно, если бы...

--Что было бы смешного, дитя мое?

--Нет, не смешно точно. Я имею в виду, - продолжила она, и ее
сияющая улыбка, вся ее веселая юность снова заиграла на ее щеках,
на его губах, в его глазах, которые оживила вспышка
неизвестно откуда взявшегося солнечного света, - я имею в виду, что, может быть, вы понимаете,
может быть, кто-то тоже может подумать обо мне... Ну! это
заставляет меня смеяться, несмотря на меня.

В этот момент Роберт выпустил королеву лугов, которая,
как зонтик, покатилась по мху и упала в поток.

-- Это то, о чем вы думали? - сказал он, отступая назад, чтобы прислониться
к стволу дерева, и его голос был немного глухим.

Она ответила, показав свои белые зубы и уставившись на него
своими удивленными голубыми глазами:

--Но да!

-- Ни о чем, просто так?

--Совсем не за что. Это приходит ко мне особенно, когда я смотрю прямо перед собой,
очень далеко.

--Ах! очень далеко, впереди вас?

-- Да, разве это не любопытно?

Она приняла серьезный вид, оперлась локтем на одно из колен и,
покачивая своей хорошенькой головкой,:

-- Видите ли, крестный, я иногда думаю о муже, за которого выйду замуж...

--Итак, вы сделали свой выбор?

--О! в самом общем смысле! Я хотел бы жениться на ком-то, кто
был бы несчастен!

-- Это легко понять, Тереза.

--Да, кто-то молодой, кто бы пострадал.

--Даже в юном возрасте это может оказаться, дитя мое: только я
этого не понимаю.

Она на мгновение задумалась, подняла глаза на дубы.

-- Чтобы утешить его, - сказала она.

И это было сказано с такой наивностью, с такой завуалированной нежностью, что
бедный Роберт почувствовал, как в уголках его век блеснула слеза.
Ему хотелось воскликнуть: «Если ты жаждешь утешения, Тереза, не
смотри вдаль, пойми, останься ради нас троих, прогони
мечты, которые и так, в таком маленьком возрасте, уводят тебя далеко! Сжальтесь над нами, не
думайте больше!» Но он боялся показаться эгоистичным, боялся также
неизвестное, которое открылось ему. О тайна души! Разве он
не собирался смять ее, оттолкнуть, когда она так наивно открылась?
Нужно ли было позволять ему увидеть все опасения
, которые вызывало в нем такое слово? Не то, тем более не это. Разум Терезы
справился бы с этим страхом. Лучше было бы отнестись к этому легкомысленно,
как к несущественной шутке, попытаться посмеяться. И он попробовал, и
ничего не пришло ему на ум, кроме этого слова, которое он не хотел произносить:
«Оставайся, оставайся!» Поэтому он наклонился, делая вид, что поднимает свою
трость стояла перед ним и оставалась изогнутой немного дольше, чем было
необходимо, чтобы составить свои черты. Когда он почувствовал
, как стираются две борозды, внезапно образовавшиеся в уголках
его рта:

--Моя маленькая Тереза, - сказал он, - нам лучше уйти. Я полагаю,
вы хотите вернуться через предместье?

-- Да, - рассеянно ответила она, - за мои розы.

Пока он говорил, он встал и, наполовину отвернувшись, теребил манжеты
с осторожностью, которая должна была скрыть остатки эмоций. Тереза
этого не заметила. Она лениво выпрямилась и снова уставилась на
горизонт там, где неподвижное облако спало, все залитое
светом, над лиловыми холмами. Роберту пришлось повторить:

--Ну что, Тереза, вы идете?

Они вышли из сада бок о бок и пошли по другой тропинке,
которая полукругом вела обратно в город и заканчивалась далеко за
Питомниками, к середине предместья. Тереза, уже отдохнувшая,
смеющаяся, как и прежде, множила и разнообразила вопросы,
пробовала те же темы, которые только что интересовали
Роберт: он не всегда отвечал, а когда отвечал,
то односложно, с усилием.

-- Итак, что у вас есть? спросила она.

--Немного усталости, милочка, это пройдет.

Увы! у него было что-то еще, кроме некоторой усталости: его
внутреннее небо было обеспокоено, тревога за прошедший день теперь поселилась в
его душе, он боялся жизни. И та, кто причинила зло
, не подозревала об этом. Она старалась быть милой и живой для двоих.
Казалось, никакие другие идеи больше не занимали его. О своей роли
утешительницы, о своей давней сентиментальной мечте она больше не думала
. Именно Роберт сейчас думал об этом и думал о себе.
он сказал: «Здесь есть явные признаки... Я надеюсь, что еще не
слишком поздно, нет, но давно пора, давно пора!»

Что мучило его больше всего, так это то, что он начал сомневаться
в эффективности средств, которые он применил бы: внимание, чтение,
дружеские нежности, что это было рядом с видениями, которые проносятся над
голубым горизонтом, когда ты смотришь прямо перед собой, далеко-далеко?

Когда они достигли высшей точки тропинки, прежде
чем спуститься по последнему склону, который в ста ярдах от них переходил в
пригород, Тереза замедлила шаг и подняла зонтик, чтобы лучше видеть.
видеть. В зимние дни это был довольно посредственный и ничем не примечательный пейзаж,
но в этот час преображенный во славу великого солнца:
сельская местность, изрезанная садами, ровная и возделанная, без реки, без
дерева, а вокруг город, как вырез без глубины,
как неровное кружево, голубовато-белый, с клубами дыма
от заводов, и настолько пронизанный светом, что верхушки
башен, шпили, высокие части крыш казались наполовину
растаявшими в воздухе.

--Это сверкает! сказала Тереза.

г-н де Кередоль поднял подзорную трубу и тоже бросил быстрый взгляд
в ту сторону. Но с каким разным расположением духа! Под его
веками, зажмуренными от яркого дневного света,
промелькнул своего рода вызов, мысль о гневе на этот город, из которого
, возможно, выйдет опасность, угрожающая его счастью, которая разрушит
покой ложи, лежащей там, позади них, в зелени его
высоких деревьев.

Они с Терезой продолжали идти, почти ничего не говоря друг другу,
до дома на окраине, бедного и низкого, куда можно было попасть через
сводчатый коридор, общий с соседним домом. Роберт остановился.

--Я жду вас, - сказал он.

Девушка уже вышла в коридор и постучала в
дверь спальни слева. Там жил мистер Малеструа, плотник
по изготовлению лодок, а напротив, как указывала белая
деревянная табличка, увитая плетеной тесьмой, жил мистер Колибри, мастер по плетению корзин. Не
получив ответа, так как мать, несомненно, бегала по
окрестностям, Тереза пересекла коридор во весь рост и
вышла на яркое солнце, в сад, где услышала голоса.

Это были пятеро детей плотника, которые играли, сидя в кругу
с обнаженными головами на куче песка: Жан, Ивоннет, Жермен, Гюстав и
Паскаль. Она хорошо их знала; самый старший, двенадцатилетний мальчик,
был ее крестником. И поскольку она любила детей, Тереза с
минуту наблюдала за ними. Они ее не видели.

-- Я предлагаю сыграть в Адама и Еву, - сказал старший, поднимая свою
озорную, раскрасневшуюся фигуру. Я сделаю Адама. Ты, Ивоннет, будешь
Евой. Ангел, который изгонит их из Рая, - это Гюстав.

--Нет, нет, - сказала Жермена, - я сильнее! Это я!

Но малышка встряхнула своими белокурыми локонами.

--Ты не хочешь, Ивоннет?

--Нет.

-- Почему же, мадемуазель?

--Да, почему, почему?

Все братья придерживались мнения вождя. Но Ивоннет продолжала
качать головой. Она была близка к слезам. Джин догадалась, что у нее
должна быть серьезная причина не делать Еву.

--Тогда кое-что еще, - сказал он.

И, без дальнейших объяснений, схватив веточку, все еще украшенную двумя
или тремя листьями, он занес ее над головой Паскаля, который
уже смеялся над тем, что на него смотрят его братья, и подержал ее там секунду.

--Два цента? спросил он.

И они все вместе начали смеяться от всего сердца, так искренне, что их веселость
покорила Терезу; они смеялись, их руки были погружены в песок, который они
подбрасывали в воздух, чтобы лучше подчеркнуть буйство своей радости. И
ветка упала на голову Гюстава, затем на голову Ивоннет, и это
были новые просьбы о деньгах и вспышки четких записок
, которые имели смысл только для этих малышей.

--Что он может им хорошо продать? - сказала себе Тереза.

Она продвинулась на два-три шага вперед по бедной местности, все время зажатой
между ее черными частоколами.

--Что ты там продаешь? спросила она.

Пять пар пылающих испуганных глаз повернулись к ней и
тут же вместе опустились на груду песка, потрескивающего
на солнце. Пятеро маленьких негодяев толкали друг друга локтями,
чтобы пообещать ответить. Естественно, слово взял Жан
и, все еще сбитый с толку, опустив глаза на нижнюю часть платья
Терезы, очень смешно, полушепотом сказал::

-- Я продаю тень!

Затем он встал и, в то время как остальные четверо, сбитые с толку и
лишенные своего предводителя, бежали к частоколу, подошел
де Тереза, все еще держащая свою веточку и склонившая свою маленькую
круглую головку с распущенными волосами, которые местами золотило солнце.

-- Не хочешь ли ты дать мне поручение, мой крестник? - сказала Тереза
, наклоняясь, чтобы поцеловать его.

-- Да, мадемуазель, - сказал Жан, слегка наморщив лоб.

--Ты скоро приедешь домой.

--Да, мисс.

--Ты возьмешь две большие корзины роз, которые мы тебе дадим, по одной в
каждой руке. Ты не будешь их сбивать?

--Нет, мисс.

-- И ты отнесешь их в церковь, в часовню святой
Богородица, где ты служишь мессу.

--Да, мисс.

Она провела рукой по щеке ребенка.

--До свидания, мои джинсы!

Он, увидев, что она уходит, резко выпрямился. И когда Тереза
собиралась исчезнуть, вся успокоенная, с живыми, широко
открытыми глазами, говоря себе, что, в конце концов, эта молодая девушка была ее другом, он
закричал своим ясным голосом:

--Добрый вечер, мисс!

Тереза обернулась и увидела, что он стоит с поднятой рукой, гордый
собой, и что на заднем плане там четыре маленьких синих
саррау делают реверанс.

Десять минут спустя девушка открыла дверь в дом престарелых.
Яслей и побежала к своей матери, которая уже ждала ее, обеспокоенная,
за углом дома, а Роберт следовал за ней, держа правую руку в
перчатке, восстанавливая ее прекрасное настроение, чтобы мадам Мальдонн не могла
ничего заподозрить, подавляя в себе то, что оставалось у него от беспокойства
. и от скуки сказал::

--Прекрасная прогулка, Женевьева, прекрасная!

--Я только что видела этого маленького Негодяя, - продолжала Тереза, вынимая
булавку из шляпы, - он боялся меня: любовь.




III


Обед, как обычно, прошел весело. Мистер Мальдонн был доволен
от посылки красноногих ворон, которую он только что получил из
Бель-Иль-ан-Мер; его жена была в восторге от рассказа Терезы
об утренней экскурсии, и Тереза, действительно, пришла в восторг,
рассказывала о самых незначительных дорожных происшествиях, дразнила своего дядю
. кто, по ее словам, для старого африканца не вел себя храбро
под июльским солнцем и упустил только одну деталь:
пятиминутный разговор в лесу, когда она смотрела
на горизонт и собирала луговых королев. Роберт
заметил это.

Когда он встал из-за стола, мистер Мальдонн, по обыкновению, причесал
свою панаму, обошел сад, осмотрел его
дынные могилы, вошел в лачугу, где на раскаленных досках сушились
семена, смешанные с мертвыми бабочками, и
проиграл., в полезных развлечениях того же рода, начало
дня. Около двух часов он объявил о намерении вернуться в
музей.

-- Если вы позволите, - сказала Тереза, - я пойду с вами. Я
обещал пойти и сделать гирлянды для богослужения, которое состоится
завтра. Вы оставите меня в церкви.

Итак, отец и дочь уехали вместе. Нервным
шагом Мальдонне расстояние было быстро преодолено. Тереза поднялась по ступенькам
церковного крыльца.

--До скорой встречи, моя дорогая! Не переутомляйся слишком сильно!

-- И вы тоже?

--Ты особенно!

Он оборачивался, когда шел, чтобы посмотреть на нее. Тереза вошла в
обширный неф, из которого доносился стук молотков, пилы, подрезающей
доски, и приказы викария, выстраивающего по размерам по
обе стороны от главного алтаря горшки с олеандрами и сосновыми
ветками.

Она произнесла короткую молитву перед статуей Пресвятой Богородицы,
с первого взгляда он заметил, что розы действительно были доставлены в
условленное место, и уже собирался встать со своей скамейки, чтобы
присоединиться к другой молодой девушке, которая убирала в угол
марлевые повязки, как вдруг женщина жестом остановила его. Она была
старой служанкой, удалившейся в предместье, недалеко от Ле
Малеструа, и которую Тереза знала. Она спешила, толстая и
низкорослая, опрокидывая стулья, в косо надвинутой шапочке, с
полуоткрытым ртом, с вестью о несчастье в глазах.

--Ах! мадемуазель, - сказала она, наклонившись, - еще до того, как вы пришли
до Терезы, значит, вы не знаете?

-- Что значит - что?

-- Маленький недотепа!

--Какой из них?

--Жан, мадемуазель, такой милый ребенок!

--Ну что ж! что в этом такого?

--Упал на окраине ... Играл в волчок ... попал под
колеса грузовика ... разбился!...

--Ах! - сказала Тереза, поднося руку к глазам, чтобы прогнать
ужасное видение, - это невозможно! ... нет, это невозможно
, чтобы это был он ... он был здесь не более двух часов
назад!

-- Увы! если, мадемуазель, - сказала женщина, заливаясь слезами, - он
мертвый, бедный малыш! Я видел его, когда его привезли... у него
там, мадемуазель, кровоточила голова у виска... Он сейчас на своей
кровати... Я пришла сказать вам... вы можете идти.
Все ходят туда по соседству ... Это красиво уже как рай, в доме
Малеструа!

Тереза вышла, ничего не ответив, но такая бледная, такая задыхающаяся, что
старая женщина, пришедшая туда в качестве посыльной, вся тронутая этой
детской болью, даже обеспокоенная, попыталась присоединиться к девушке на
плитах нефа и повторила::

--Послушайте, мадемуазель, не стоит так обращаться с кровью, нужно
придумать причину ... так подождите меня!...

Тереза не слушала. Она перешла улицу. Малеструиты
оставались еще в пятидесяти шагах. И она вошла в большую
бедную комнату слева, открытую для всех, кто приходит в трауре.

Он был там, маленький теневой торговец. Его положили посреди
комнаты на кровать, которая, должно быть, принадлежала родителям, его голова
коснулась задней стены, была поднята и повернута к единственному окну
напротив. казалось, весь свет сосредоточен и сосредоточен на этом
лицо обесцвеченное, но все еще очаровательное: лоб наполовину прикрыт
повязкой, скрывавшей рану, а над ним неровные золотые пряди
, блестящие, как на ярком садовом солнце. Это было бы похоже на
выздоравливающего, ослабленного длительной болезнью, который спит и
вот-вот проснется. Обе руки невинного, две короткие руки
, с которых только что сбежал волчок, благочестиво сложенные вместе, держали
четки для первого причастия. Простыня ниспадала до самого пола,
очень тонкая белая простыня, которую пришлось одолжить, и справа и слева,
на белье без складок, о нежность народной души, о
чарующее вдохновение любящих друг друга бедняков! братья, сестры,
маленькие друзья из пригорода прикрепляли булавкой
картинки. С каждой стороны неправильными рядами были видны святые
Иоанн Креститель со своим ягненком, ангелами, милыми бело-голубыми девственницами
с поднятыми глазами, младенцем Иисусом, благословляющим мир своим
розовым пальцем, и даже солдатом, сабля которого была отрублена одним ударом зубила
, солдатом из Эпиналя, которого мы должны были купить ему на его последнюю жизнь.
крест. Она тоже была там, серебряный крест, украшенный красной лентой,
на белом шарфе, у изножья кровати, свидетельствующий о том, что смерть
забрала одного из самых мудрых, одного из тех, кто обещал и кого в школе называли образцом
для подражания. Бедный малыш! как все это наивно
рассказывало о его жизни, о его скромных буднях школьника, который умел только
читать, играть в солдата и молиться Богу!

Тереза, на мгновение застывшая на пороге в немом
созерцании горя, подошла прямо к кровати, не
обращая внимания на собравшихся там людей, которые наблюдали за ней. Она
видела только маленького Жана.

Она подошла к нему, нежно наклонилась и поцеловала бедные
мертвые глаза ребенка так, как никогда не целовала, со всей своей
жалостью, со всей своей верой, со всей своей душой, которая растворилась в этом
поцелуе. И Тереза позволила себе соскользнуть на колени, положив голову на простыню
, украшенную изображениями.

Так она оставалась некоторое время, сотрясаемая рыданиями, на которые
отвечали в темном углу спальни
приглушенные вздохи нескольких женщин, которые были моложе ее и плакали
дольше. Затем она встала и, сквозь вуаль
ее слезы, искала мать. Она заметила его на другой стороне кровати,
у стены. мадам Малеструа, вся исхудавшая и поблекшая,
сидела в низком кресле, сложив руки на коленях, прижимая
платок, который она больше не подносила к своим иссохшим глазам. Вокруг нее
стояли три или четыре женщины, соседки, которые
исчерпали краткие утешения словами и теперь помогали ей
только своим присутствием, только время от времени поворачивая головы
или издавая болезненные восклицания, одно и то же в течение двух часов,
чтобы показать, что они всегда думали об одном и том же, как
бедная Малеструа. Только один человек говорил вполголоса, толстый пожилой
джентльмен в сюртуке, с широким чисто выбритым лицом, который
говорил с искренним состраданием, сдерживая свой голос, чтобы его слова
лучше проникли в эту израненную душу:

--Да ладно тебе, моя маленькая мамочка, это испытание ... очень тяжелое, да, очень
тяжелое ... но разве он не счастливее там, наверху? ... Он избегает многих
невзгод!... Настоящий ангел, которому не нужно, чтобы за него молились! ... Все его любятлюбил
... я любил ее ... я буду любить ее
всегда, видите ли!...

И ее разрозненные, медленно произносимые фразы падали одна за другой,
как припев, чтобы заглушить печаль, на безмолвную и
подавленную мать. Проходя мимо Терезы, он поклонился, улыбаясь.

-- Здравствуйте, господин офицер, - ответила она.

И, проведя рукой по рукам мадам Малеструа, чтобы привлечь
ее внимание:

--Моя бедная жена, - сказала она, - поскольку я была ее крестной матерью, у меня там
есть цветы. вы не возражаете, если я передам их ему?

При звуке этого знакомого голоса жена плотника не пошевелилась.
Она только прошептала:

--О! да! да! для него все, что мы можем для него сделать!

Тереза сказала несколько слов на ухо одной из женщин, которая
тут же ушла. У нее была одна из тех милых девичьих идей, к которым
она привыкла. В ящике стола она нашла нитки
и иголки, опустилась на колени возле кровати, и, когда женщина
вернулась, принеся две корзины роз, удивительно
красивых и разнообразных, предназначенных для церкви, стало ясно, что
имела в виду Тереза. Она брала цветы, подбирала их,
обрамляла небольшим количеством листвы и стежком сшивала их.
в зависимости от простыни. Менее чем за четверть часа, поскольку она
работала быстро, вся одна сторона кровати была покрыта цветами. Погребальный
плащ маленького Жана приобрел праздничный вид часовни. И
Тереза с каждым праздником радовалась, что у нее возникла эта мысль.
Бедный маленький Жан, вертлявый игрок, она никогда так его не любила!

Когда она собиралась начать украшать вторую сторону простыни,
в комнату вошел молодой человек. Хотя он был ближайшим соседом
Малеструа, владельцем старого отеля, который был покрыт его тенью
в их жилище он, казалось, никогда не заходил в их дом. Стоя на
пороге, немного сгорбившись из-за своего высокого роста, он колебался, ища
ориентироваться среди людей, которые там были. наконец он увидел М.
Офицер пересек комнату, и круг женщин расступился, чтобы освободить
ему место. Вновь прибывший оказался напротив мадам
Непростой. Он уже был очень тронут. Когда он увидел под собой
измученную горем мать, он почувствовал себя по-настоящему несчастным не
из-за того, что пришел, а из-за того, что у него не было утешения, которое он мог бы принести, чтобы не
не зная, как выразить свое сочувствие этому бедному несчастному существу,
которого также смущало молчание людей, стоявших вокруг него, и
которые, как он считал, были мотивированы этим неожиданным визитом. Он сунул руку в
карман, наклонился и сказал довольно тихо, запуганно:

--Мадам Малеструа, я тоже пришел, когда узнал об ужасном
несчастье. Мы такие близкие соседи...

И в руки женщины он сунул большую серебряную монету.

При прикосновении к холодному металлу мать подняла голову. Она
на мгновение посмотрела на молодого человека, и тот, сквозь огонь
темнота, которой они были полны, поверила, что в них можно различить много удивления и
немного уязвленной гордости. Однако она не стала свидетельствовать об этом и, руководствуясь
тонким инстинктом своей народной души, согласилась.

--Вы идете, месье Клод? - сказал мистер Лоффициал, кланяясь,
- я выхожу.

Молодой человек, довольный тем, что его таким образом избавили от смущения, последовал за М.
Официальный. Стоило нам пройти мимо детской кроватки, как мистер Лоффициал
остановился у ее подножия и поклонился. Его губы зашевелились. Тереза,
стоя на коленях, выпрямилась и обхватила руками его талию. И Клод, у которого не было
не заметил девушку, когда вошел, внезапно узнал ее.

--Господин офицер, - сказала она, - мне не хватит роз.
не могли бы вы предупредить моего крестного?

--Хорошо, дорогая барышня, я иду! снова появился человечек
, склонив свою белую голову набок.

--Не себя, я полагаю?

--Напротив, я сам... Это хорошо, что вы здесь делаете.

Она не ответила прямо.

-- Я собрала их для поклонения, - сказала она, - и вот видите!...

Она повернулась к маленькому мертвецу грациозным движением, ее
розовое лицо, на котором блуждало печальное воспоминание. И эта улыбка сочетала в себе что
-то материнское с ее нежным видом девственницы.

--Бедный парень! сказала она.

Его душа была в этих трех словах. Клод заметил, что Тереза была
молода, красива, одета в серое, и жалость делала ее изысканной.

Он прошел дальше. Тереза, казалось, этого не видела.

Едва оказавшись на улице, мистер Лоффициал отвернулся. На его лице, полном и
круглом, теперь не было ничего, кроме легкого следа эмоций.

-- Мой юный друг, - сказал он, - возможно, милостыня была бесполезна. Но что касается
визита, вы были правы, что нанесли его. Такой близкий сосед! Из
такие проверенные люди!

Он взял Клода за пуговицу пиджака.

-- И как это трогательно! добавил он. Они положили себе
, может быть, двадцать бедных семей, чтобы украсить постель этого двенадцатилетнего малыша!
Простыня у одного, наволочка у другого, картины у всех
. Ах, щедрость, месье Клод, добродетель бедных!

-- Однако, - пробормотал Клод, все еще очень обеспокоенный
увиденным, - мне кажется, что вы подали пример...

--Но нет, но нет. Они были там до меня. И вы не
все это наблюдали! Приходите... тихо, пожалуйста, тихо...

Он поманил Клода к соседнему окну, к окну с Колибри. Мадам
Колибри, у которой уже несколько лет не было детей в ее
доме, оказала гостеприимство трем последним из Малеструа,
которые шумно играли вокруг нее, не заботясь о мертвом брате.
Комната старухи, такая обычно чистая, была
разграблена. А дальше, в саду, который был виден через второе
окно напротив, Ивоннет, ставшая старшей, неподвижная и замкнутая в
себе, как ребенок, который много плакал, болтала с
корзинщиком.

--Разве вы не находите это восхитительным? - спросил мистер Лоффициал,
возвращая Клода к его стопам. Давай! давай! молодой человек, люди -
наш учитель в благотворительности.

Вскоре он остановился перед отелем Клода.

-- Рад, мой сосед, - сказал он, - что имел удовольствие поболтать с
вами! Это случается со мной не очень часто.

-- Действительно, - пробормотал Клод, - возможности...

--Подумать только, что мы стоим дверь в дверь и что я
для вас почти незнакомый человек! Когда-то я имел честь часто видеться с мадам вашей
матерью. Но вот оно что: это было другое поколение. Я
слишком стар.

--Например! Уверяю вас, сэр, у меня было не одно сожаление
на вашем месте.

--Правда? - сказал мистер Лоффициал, протягивая ему руку. Ну что ж! в другой
раз, когда вам придет в голову идея войти в мой дом, я буду рад этому.
Видите ли, какими бы старыми мы ни были, в нашем сердце всегда есть уголок молодости
. На данный момент я должен выполнить поручение
мадемуазель Терезы, это святое... Честь имею!

Он проворно приподнял край шляпы и пошел прочь, в
направлении пригорода.

Клод на мгновение посмотрел с любопытством исследователя, который
он только что сделал открытие: грубая и плотная кисть, которая
белым кругом окружала головной убор высокого человека, и слишком широкий воротник
сюртука, мерно поднимающийся и опускающийся на окровавленной шее
парня.

Затем он пошел домой.

Он жил на окраине, между белым домом мистера Лоффисиаля,
слева, и двумя очень скромными домиками Малеструа и
Колибри, справа, старым уединенным отелем, несомненно, когда
-то бывшим пристанищем какого-то мирного магистрата, к которому постепенно присоединились и окружили
его новые постройки. однако жить не совсем так
точно. Клод Ревель восемь месяцев из двенадцати проводил в сельской местности, в
поместье, хозяином которого он остался из-за преждевременной смерти родителей,
и, за исключением зимы, редко появлялся в городе.
Это был высокий молодой человек двадцати семи лет, с каштановыми волосами и
смуглым лицом, который был бы похож на многих своих предков,
владевших до него землей Кудрей, если бы не имел
во всем своем облике, в своей несколько окровавленной одежде, в
он часто хмурит брови, в его опущенных усах
на галльском, легкий акцент или сувенир, если хотите,
офицером запаса. Заметка сегодня довольно распространена. Но
если он приходил улыбнуться, заговорить или просто поприветствовать друга, вся эта
маска падала: приподнятые брови позволяли лучше видеть два
зеленых, добрых и светлых глаза, а под буйными усами открывался рот
, отнюдь не насмешливый и отнюдь не суровый. Тогда
под позаимствованной корой угадывалось то, чем он был на самом деле: превосходное сердце
и обычное воображение, к которым, благодаря
влиянию природы или одиночества, добавлялся небольшой намек на юмор и
наблюдательность.

В эту минуту, весь занятый тем, что только что с ним произошло, - ибо
в его спокойной жизни не было ни малейшего волнения, - он даже не подумал
подняться в свои апартаменты и, повесив шляпу на
оленье рога, сел на кушетку в прихожей, в самом низу. на
лестничной клетке, напротив изразцовой печи, скрестил ноги и
закурил сигару.

Его мысль сначала пришла в голову мистеру Лоффициалу. С раннего детства
Клод почти не помнил, чтобы общался с ним два или три раза.
То немногое, что он знал, относилось к уже далеким годам, когда в его
пораженный воображением, этот сосед играл роль людоеда. Утверждалось
, что мистер Лоффициал был фармацевтом. Но парень был единственным
конечно, так оно и было, потому что, как говорят, во времена его торговли его
всегда встречали под деревьями на набережной,
он был счастлив, спокоен, удивительно осведомлен обо всех местных историях
и был профессиональным собеседником. В любом случае, его самое большое дело
длилось теперь всего три недели, и это был его
сбор урожая, который он вел сам, за которым он наблюдал со
сладострастием владельца и гурмана, поднявшегося в четыре часа, высоко и
весь день он стоял прямо среди согбенных виноделов, а вечером сидел
среди рабочих, которые «крутили невесту», серый от стоков
сусла, задавая тон веселым цитатам и песням, которые не
прекращались ни на минуту, кроме прозрачного стека с пресса. Остальные
сорок девять недель в году он вел
довольно загадочное существование. Его дом, почти всегда закрытый со стороны
улицы, был тихим, как монастырь. Утром туда приходило
несколько человек, мужчин и женщин, в основном бедняки.
Во второй половине дня мистер Лоффициал вышел на улицу. Большего Клод не знал.

Поэтому он подумал о своем соседе, но ненадолго. Его отвлекла другая картина
- симпатичная незнакомка, стоящая на коленях у кровати
ребенка. Она показалась ему очень резкой и очень приятной.
Даже незаметно для себя она освободилась от оплакивающего ее устройства
. Это была уже совсем юная девушка с
корзиной роз возле нее и поднятыми глазами, полными жалости.
мадемуазель Тереза? Как он мог никогда не видеть ее, он,
знавший, как мы знаем герб, цвет их
шляпок, их платьев или их лент, всех наследниц
города?

Он был так занят этим, что сигнал к ужину - звонкий стук
, бесконечно эхом разносившийся по деревянным перилам лестницы, -ни
входа в холодную столовую, ни неподвижной фигуры
Жюстин, ожидающей на том же традиционном месте в квартире, то, что
его учитель завершил первую службу, не изменило ход
его мыслей. У него были смутные улыбки, которые, как можно было подумать, были адресованы
осколкам пробки от графина, пробившейся сквозь дневной свет, или
дым, поднимающийся по спирали из супницы и теряющийся в
муслине суспензии. И когда Жюстин подошла, худая и
достойная, с тарелкой в руке:

--Жюстин, - спросил он, - у Малеструа есть богатые родители
?

-- Все они бедны, - ответила она, - богаты
примерно так же, как и я, у которой ничего нет... так мистер Клод был там?

--Да, Жюстин, и я заметил там молодую девушку. Ты не знаешь
, как его зовут?

Старая служанка, которая всегда относилась к своему молодому
господину с несколько жестокой заботой, посмотрела на него с вызовом.

--Блондинка, - продолжил он, намазывая красное на шляпу. Ты не знаешь?

--Если бы только знать теперь всех молодых девушек, бегающих
по улицам! - спросила она капризным движением,
пододвигая тарелку Клоду.

-- Но она не бегала, эта Жюстин: она прикрепляла
колышки из роз и листвы к простыням маленького Жана. Мистер Лоффисиаль
поговорил с ней!...

-- Может, это будет какая-нибудь девица из благотворительного бюро! ворчит
Жюстин.

Она убрала супницу, подняла глаза на портрет своей
бывшей любовницы, что было ее способом поднять их к небу, и
скользящим шагом он направился в свое королевство.

«Моя бедная Жюстин, - подумал Клод, - я никогда так хорошо не понимал твоего
полного отсутствия поэзии и сентиментальности. Ты закрыта для идеала,
хотя у тебя нежное сердце. Нет, эта молодая девушка
пришла сюда не от имени администрации! Ею руководили ее набожность
и жалость, возможно, также воспоминание о какой-то древней
благотворительности, оказанной родителям. Ничто так не связывает, как отдача. Она
была милой, эта девочка. Сладость этих глаз, которые не
смотрели на меня, и этого голоса, который не говорил со мной, осталась со мной
представляет. Я спрошу мистера Лоффисиала...»

Когда он закончил этот монолог, Жюстин вошла внутрь.
В любом случае у нее было два движения, первое из которых было угрюмым, а
второе - покаянным и мягким. Итак, она вернулась, положила что-то на
стол и сказала::

--После этого, ваша фрейлина, это вполне может быть мадемуазель
Тереза Мальдонн, малышка, чьи чучела отец собирает для музея.
Я помню, что она была крестной матерью в доме Малеструа, после того как М.
Официальный представитель прошел через это. Потому что, вы знаете, так было не всегда
прямо в дом. Наконец, достаточно. Нельзя говорить плохо о
людях.

Клод не настаивал, несмотря на тайну, окутывающую
откровения Жюстины. Продолжая свои вопросы, он вызвал бы
подозрения у старой служанки, которой он, будучи хорошим
холостяком, испытывал некоторый благоговейный страх.

После ужина, вместо того чтобы выйти на улицу, как он обычно делал,
он поднялся в свою комнату, которая выходила окнами в сад. Он не испытывал
потребности в прогулке или отвлечении внимания. Что-то трогательное
оставалось в нем, и привлекательность этого мира маленьких людей,
страдание, от самой смерти, с которым он долгое время был рядом, не видя его,
и которое открылось ему внезапно, он не знал как. Какая
сила привела его туда, к этим скорбящим соседям?

Он стал смотреть в окно направо на две узкие полоски
земли, примыкающие к его широкому мощеному двору. Ближайшая
была из Малеструа, разграбленная, расчищенная ногами детей,
за исключением одного угла, в самом низу, где рос сноп хризантем
вокруг голубятни. У матери был вкус этой бледной зелени,
которые осенью усыпались крупными коричневыми цветами. Ее
часто видели в такой час пересекающей сад, миниатюрной и все еще немного
хорошенькой, с кувшином воды, который она несла к своим хризантемам,
в то время как ее муж прогуливался, спортивный и суровый, покуривая.
Кажется, они любили друг друга. Ходили слухи, что Малеструа
похитил ее, когда вернулся со своего тур де Франс, загорелый, как
каталонец, и великолепный, как молодой бог. И, несомненно
, именно это имела в виду Жюстин. Бедные люди! Сегодня вечером они не
вышли. Дом закрыт. Тонкий луч света, проскользнув через
щель в их двери, смешивается с сиянием восходящей луны. Дальше
, за частоколом, тоже никого. Это поместье
плетеных корзин, все зеленое и свежее, это поместье, затененное широколиственным тополем
и наполненное плетеными сапогами, стоящими плотно друг
к другу, верхушки которых еще не опушены, и которые придают
ему определенный лесной вид. Весь день, зимой и летом, здесь
работает Колибри, очень худой старик, сидящий у подножия дерева,
рядом с чаном, в который окунают белые палочки для еды. Что касается домов,
то они оба одинаковые, очень низкие, выходят окнами на
окраину, с длинной крышей со стороны сада, одной из тех крыш, с
которых полдня капает дождь и которую любят
голуби, стаи которых летят с обеих сторон... Голуби
даже являются причиной частых ссор между мастером по плетению корзин и
плотником на лодках. Как вы хотите, чтобы голуби
Мальструа иногда не ходили есть зерно вместе с голубями
Колибри? Они живут бесконечно по отношению друг к другу.
голубятня одних, сидящая на жердочке в конце сада
Малеструа, пристально смотрит на две коробки, висящие над
дверью для Колибри. Между ними можно было бы сосчитать десять взмахов крыльев? Это не
упреки их хозяев, которые помешают
проявиться природной привязанности, и не превосходный кувырок плотника
в ухаживании за прекрасной голубкой бизе плетеного мастера. И иногда мы
слышим ужасные фразы: «Это вы снова заманиваете меня
в ловушку, мистер Колибри? Я сверну ему шею, к твоему удовольствию!»
Бог знает, что бедный Колибри абсолютно невиновен в
этом деле, но он боится своей тени. Он не сопротивляется и, когда
видит, что дела идут плохо, исчезает за своим поясом ...
Никаких споров сегодня вечером. Скорбь положила между ними свой глубокий покой.
Маленькая Ивоннет должна спать с матерью-колибри. Уже совсем
стемнело.

Клод смотрел. Он вспоминал эти и другие детали, которые
медленно, в его мыслях, пели грустным припевом. Это
было похоже на звуки флейты, доносящиеся неизвестно откуда, которые следуют за
путешественник в теплые ночи. И, поскольку любопытство помогло, он на мгновение захотел
вернуться к Малеструитам.

Он остановился, не заходя внутрь, на пороге двери, которую постоянно
держали открытой толпы местных жителей.
Слева и справа от маленького Жана горели два факела на двух стульях из тростника
. Лицо ребенка, еще более бледное, оставалось кротким и
спокойным. В тени - колыбель, в которой спал, не беспокоясь о смерти,
последний ребенок в семье. Также в тени, образуя
едва различимые группы, окруженные сомнительным светом, родственники, друзья,
прибежав после рабочего дня, мать потрепала
мадам Колибри по плечу, а затем, при свете свечей, возле кровати,
отец, огромный, стоял, уставившись на эту белую простыню, из-под которой выглядывала
маленькая головка его сына. Смутные отблески золота и полированного серебра
исходили от креста и изображений, наколотых на белье.
Гирлянды цветов светились еще ярче и смешивали свой
аромат с запахом жженого воска. Священное благоговение,
испуганное уважение к тайне, очарование этого двенадцатилетнего лица, которое все
они созерцали, умноженные свидетельства народного
и наивного внимания наполняли эту комнату проникновенной атмосферой.

Но Терезы там уже не было.




IV


Клод снова жил в Ла-Кудре в течение трех недель. Медленные
и всепоглощающие дела в сельской местности, возвращение пшеницы и
овса, прогулки, несколько визитов к соседям - все это занимало
его в достаточной степени. У него не было времени мечтать. Если образ Терезы
и возникал перед ним, то это происходило быстро, и у него не было досуга
остановить на этом свой разум. Она не казалась ему чем-то иным, кроме
воспоминание об уголке леса, опадающей
листве группы деревьев или зеленом склоне у источника.
От него осталось лишь мимолетное впечатление тени и прохлады.
Больше ничего. Но приходится считаться с часами бездействия.

Однажды днем, когда все молчало и дремало вокруг
, люди с ферм, запыхавшиеся от жары волы, ищущие
укрытия в живых изгородях, птицы, ни одна из которых не рисковала пересекать
пространство, даже листья, потускневшие от яркого солнца, напоившего воздух.
сев, он читал перед своим открытым окном. Если он и не задремал, то
все же на душе у него было мягче, чем обычно. Внезапно на
акации напротив появляется белка. Он сидел на корточках на главной
ветке, его уши были прямыми и оканчивались огненно
-рыжими волосами, и он смотрел. Клод сделал то же самое, и почти в то же время
мысль о Терезе пришла ему в голову.

«Если бы я убил охранникаУил, сказал он себе, у меня был бы какой-нибудь предлог, чтобы войти
в дом мистера Мальдонна. Если бы я был счастлив, я бы встретил
мадемуазель Терезу. Я бы, по крайней мере, увидел дом, в котором она живет,
среду, в которой она живет, нечто большее, чем то, что я
о ней знаю. Почему бы и нет?»

Искушение стало настолько сильным, что молодой человек протянул руку и
схватил с крючка вешалки карабин, с помощью которого во
время сбора урожая он рубил виноградных дроздов. Он прислонил пистолет
к сиденью у окна. Белка повернула свою бочкообразную голову, как
чтобы сбежать. Клод нажал на курок и тут же выпрямился. От
прежнего милого зверька остался только пучок шерсти,
свисавший задними лапами с ветки акации. В три
прыжка, движимый опьянением от счастливого удара, как
пятнадцатилетний охотник, молодой человек оказался у подножия дерева. Кровь текла из
раны медленными красными каплями, скатывалась по шее, капала
на кончик уха, каждый раз вздрагивая от волнения, и падала
на траву пятнами, которые пила земля. Клод лежал
ужасно жестоко. Жалость, которую могло вызвать в ней человеческое страдание
, овладела ее разумом. Лапы, удерживавшие
животное, дрожали в предсмертном спазме, постепенно разжимались
и внезапно снова сжимали ветку. И маленькие
белые ногти стучали по коре. Наконец они отпустили.

Завернутый в газету зверь вскоре заставил Клода забыть
об убийстве. Он предчувствовал приключение. Какой из них? Как ее завязать?
Будет ли он разговаривать с мистером Мальдонном? Что за человек, которого он обнаружил бы в
его? Доберется ли он до Терезы? Если бы ему удалось увидеть ее снова, какое
впечатление произвела бы на него эта молодая девушка в обстановке, совершенно отличной
от той, в которой она ему предстала? Его воображение не выходило за
рамки этого момента. Ему было достаточно, чтобы избавиться от однообразия
нынешнего часа, этого очень простого и очень невинного замысла: познакомить себя
с ребенком, который все еще оставался загадочным и который ему нравился.

Вскоре он поднялся в соседнюю со своей комнату, чтобы полистать
старинный Бюффон в телячьем переплете, с бледными акварельными красками, восхитительными
из его юности. Он вспомнил названия племен,
семейств и видов, перечитал отрывки, звучание которых
было ему еще знакомо, и, подготовившись таким образом к беседе с
орнитологом, уехал в город в своей английской коляске.

Около четырех часов дня он появился со своим пакетом под мышкой во
дворе музея, старого здания пятнадцатого века, построенного из камня
, весь изъеденного человеком и потемневшего от времени. Консьерж выглядел
удивленным, увидев кого-то.

-- мистер Мальдонн?

--В башне, на втором этаже.

Поэтому Клод начал подниматься по вращающейся лестнице. Он
почти бежал, перепрыгивая через две или три эти низкие ступеньки, такие
белые и с таким пологим уклоном, что впору ступить ногой в замок.
Звук его шагов, отраженный эхом на всех этажах этой
светлой клетки, должен был разбудить мистера Мальдонна, если бы парень
спал. Но мистер Мальдонне спит! Какая идея! Едва Клод
открыл арочную дверь, над которой висела
надпись: «Кабинет куратора», он увидел стоящего перед ним натуралиста
стол, вмонтированный в толщу стены, у окна. М.
Мальдонн, сидя со скальпелем в руке, склонился над
россыпью рыжеватых перьев. Вокруг него, в круглой комнате
с остроконечным сводом, морские черепахи, чешуйчатые пилы, крокодил, две
или три обезьяны, уставленные предметами, прикрепленными к стенам, и, в прекрасном
свете, возле витража, единственный элегантный и блестящий предмет, который
там был: акварель. Он резко встал и, упершись ладонями в
острый край доски, повернул свою худую голову к незнакомцу,
бородач подался вперед, поджав губы, казалось, спросил::
«Чего ты хочешь?»

-- Сэр, - сказал Клод, - я полагаю, вы берете
на себя ответственность подготовить, - он не осмелился сказать «чучела», - даже тех животных, которые не
предназначены для музея?

--Безусловно, сэр.

-- Сегодня днем я выстрелил из карабина.

-- В запретное время! - сказал мистер Мальдонн, усаживаясь.

-- И я убил это.

Клод развернул бумагу и почувствовал, что краснеет, увидев плачевное состояние
содержимого: сжатое, помятое, испачканное кровью,
неузнаваемое. Тем не менее он протянул предмет мистеру Мальдонну, который ушел
раздался звонкий смех, похожий на крик сойки, преследующей
друг друга в дубовой роще.

--Еще один! воскликнул он. Я бы поспорил на это! обыкновенная белка,
_sciurus vulgaris_, и с повреждениями!

Он перестал смеяться, боясь обидеть своего посетителя, и добавил с
ироническим акцентом, веселость которого почти покорила Клода:

--Скажите мне, сэр, хотите ли вы, чтобы он был установлен на цилиндре с отверстиями, который
представляет собой его гнездо, или стоял с мечом в руке в позе
дуэлянта, или даже сидел на корточках с охотничьим хоботом в прыжке? Это
являются тремя любимыми местами для любителей города.

--Боже мой! - спросил Клод, колеблясь, - ибо мысль о гнезде
пришла ему в голову, - как же тогда вы, сударь, зададите этот вопрос?

В глазах мистера Мальдонна вспыхнуло пламя.

-- Во-первых, - сказал он, - ни на него, ни на ему подобных не стоит садиться
верхом; но если бы я взялся это сделать, я бы загнал зверя в лагерь
так, как он есть в дикой природе, сэр: я бы схватил
его, например, в тот момент, когда он только что прыгнул на дерево, и
убегает... передайте ее мне... вот так, с повернутой набок головой.,
широко раскрытый глаз, приплюснутое к туловищу тело,
вытянутое бедро; или, когда она выпрыгивает на берег, чтобы поймать там олененка,
затем ее морда опускается, тело выгибается дугой, хвост выгибается дугой, маленький
красный мост с двумя арками, и, если вы предпочитаете, чтобы она отдыхала я
бы уложил его спать на развилке ясеня с полузакрытыми глазами, но
с правым ухом! Вот это, сэр, было бы искусством!

-- Я знаю, - робко ответил Клод, - что вы художник,
месье, и мне неловко поручать вам такое
недостойное вас дело.

мистер Мальдонн бросил белку на стол.

--Ба! - сказал он со вздохом, - так и должно быть! Сорока, сойка,
удод и зимородок для семей, хурма кабана и
косуля для охотников - это, наряду с белкой,
ежедневное меню. Я компенсирую себя редкими монетами.

-- У вас действительно очень хорошая коллекция.

--Все птицы в отделе.

--Без исключения?

Орнитолог вздрогнул от неожиданности,
в его взгляде промелькнуло что-то тревожное.

--Вы, случайно, не знаете одну из них?

--Боже мой, сэр...

-- Но процитируйте ее, пожалуйста, процитируйте мне птицу из страны, которую мы никогда не увидим.
не найди ни в музее, ни у меня дома!

Клод вздрагивает. Он чувствовал себя полностью на том пути, который искал.
Если бы ему удалось наткнуться хотя бы на один из тех экземпляров, которые мистер Мальдонн
ревниво хранил у себя дома! Все случается. Кто знает? Он покопался в
глубинах своей памяти и с сомнением произнес это имя:

--Сапсан?

мистер Мальдонн, успокоенный, указал пальцем на дверь позади себя.

-- Десять экземпляров в музее, - ответил он.

-- Смеющаяся чайка?

--Коммуна!

--Выпь?

--Я отказываюсь от тех, кого мне приносят.

последним усилием Клод нашел в своих воспоминаниях имя
громко и, бросив его ожидающему мистеру Мальдонну,
ясный взгляд, слегка насмешливая и польщенная мина:

-- Орлан-орлан? он говорит.

--Эй! эй! как сказал г-н Мальдонне с видом гурмана,
это действительно редкое животное: едва ли время от времени оно сбивается
с пути в погоне за дикими гусями, которые поднимаются вверх по Луаре.

--Ну что ж?

--Я понял, сэр!

-- Разве это невозможно?

-- Ко мне домой!

--У вас дома, сэр?

--Убит от моей руки.

-- Настоящий орлан?

-- Подделок не бывает.

-- Нет, сэр, - сказал Клод, - я бы не поверил, что простой
человек может владеть...

--Например! Я докажу вам это! - сказал мистер Мальдонн, вставая,
весь красный от волнения коллекционера, воодушевленного вызовом и уверенного
в своем триумфе. У вас есть лишние полчаса?

-- Я свободен, сэр.

--Тогда пойдемте, проводите меня до дома, и вы его увидите!

«Я увижу ее», - подумал Клод, скрывая свою радость под видом
вежливого скептицизма.

Это был час, когда на всей территории Франции государственный
служащий исчез, а человек расцвел. Закат солнца
разрывает тысячи оков, которые снова соединяются утром.
хранитель музея отступил в угол зала, чтобы сменить
свою рабочую куртку на черный сюртук, обтягивающий его
худощавый торс, надел соломенную шляпу с плоскими полями и взял
самшитовую трость с большими сучками.

Во время этих приготовлений Клод подошел к акварели, висевшей
у окна. На ней был изображен наполовину спрятанный в камышах
пруда охотник, который после выстрела опускает ружье.
Ствол все еще дымился. Какая-то птица бежала, уже очень далеко, рассекая
прозрачную гладь воды.

-- Вот, держи! Клод сказал, что это за синяя птица, которую только что
пропустил охотник?

мистер Мальдонн резко отвернулся, не тратя времени на
последний рукав своего сюртука.

--Ба! он ответил, что это не имеет значения! Из синих птиц
их много видов, попугаи, например, колибри...

-- Конечно, это не один из них. Мы больше похожи на утку?
Вы не находите?

--Идемте, сэр! - сказал мистер Мальдонн, подавшись вперед и слегка
смутившись: - картина, должно быть, не представляет для вас особого интереса,
это сувенир, подарок друга... приходите.

Клод бросил последний взгляд на несчастного охотника, который в
этот момент показался ему похожим на хранителя музея, и,
пройдя через лабораторию, спустился по лестнице. У его спутника была
стальная хватка и постоянно бегающие глаза.
Сначала он быстрым шагом, почти ничего не говоря, прошел вдоль тех рядов домов
, мимо которых проходил четыре раза в день, весь занятый тем, что здоровался
за руку с людьми, которые улыбались ему или открывались перед ним.
Затем на пересеченной окраине начали ломать изгороди.
линия стен, и появилась сельская местность: огороды и
обширные питомники, где город то тут, то там еще углублял угол
нового здания. Почти повсюду, по обе стороны дороги,
крошечные леса зеленых деревьев, поросль, густая, как щетина
кисти, орешника, бука, клена, группы
молодых каштановых деревьев, поднимающих свои букеты листьев, как
оазисные пальмы, над карликовыми рядами деревьев. грушевых деревьев или древесного угля, все
это нарезано квадратами канавами без травы. Г-н Мальдонне, как только он
почувствовав себя окутанным этим знакомым пейзажем, он замедлил шаг и
дал волю своему разуму. Теперь его интересовало все, вплоть до
мельчайших деталей пути, особенно полеты птиц, которых по вечерам
тянуло к гнездам, и которые разлетались
прыгающими комочками перьев в теплом золотистом воздухе. Он называл их одно за
другим: овсянки, верди, линоты, жаворонки, зяблики, певчие птицы.
Это был его мир, который он представил Клоду. Его разговор изобиловал
зримыми и прекрасными вещами. Он оживлялся. Он был кем-то.

Из-под ног гуляющих, из земли в короткие тени, где она
была прижата, поднялся жаворонок, взлетел на свет, взмахнув
всеми своими перьями, взлетел и снова полетел вниз, не прерывая своего
пения. Мистер Мальдонн последовал за ней с выражением нежности, не адресованной ребенку.
птица, с одной из тех улыбок, которые
предвещают грядущую радость. Поющий жаворонок был для него
просто символом. И действительно, когда она села на кочки,
Клод заметила, что взгляд мистера Мальдонна устремлен вперед, на
парк, окруженный стенами. «Это здесь!» - сказал он себе.

По-прежнему можно было различить только деревья превосходного вида, с
закругленными верхушками, ниспадающими или вырезанными светлыми веретенами на фоне неба,
но не похожие на дома. Вскоре старая потрескавшаяся шиферная стена,
цементом которой служил мох и которую увенчивали распустившиеся
гвоздики, легла своей тенью на дорогу. Примерно посередине два
столба из туфа, увенчанные капителями, обрамляли массивный портал
, украшенный шипами, образующими арабески, и украшенный ступней
кабана. Со всех сторон ветви переливались зелеными краями
острие камня. Даже тем, кто проходил мимо, поместье производило
мимолетное впечатление покоя. «Нужно ли иметь разум
, чтобы поселиться там! подумал Клод. Каким ароматом он должен быть весной!
Как сладко лето! Даже зимой мы защищены от ветра. И вот
где вы остановились, мисс? Это меня не удивляет; это даже
подтверждает мою идею о том, что я создал себя из вас».

мистер Мальдонн толкнул небольшую дверь, которая, открывшись, стала похожа
на пролом в массивной деревянной панели.

-- Входите, входите! он говорит.

О, этот первый шаг в землю обетованную! За дверью, в
сирень, эбеновые деревья, акации, сотни деревьев разных пород, смешанных и
смешанных, сливались воедино над песком, все еще влажным от последнего
дождя. Наполовину увядшие цветы усеивали землю и, согретые
солнечными лучами, падавшими со свода, распространяли сладкий
запах. В двадцати шагах, напротив, два больших открытых окна
пили божественный воздух. Двое мужчин пошли по проспекту. В кронах деревьев раздалось какое-
то шуршание крыльев. Дом обнаружился
целиком, шире, чем в высоту, обвитый двумя ветвями
мистер Мальдонн пересек
вестибюль, толкнул дверь слева и, крадучись вдоль стены, направился к выходу из зала.:

--Мой дорогой сэр, - сказал он, - неужели я вас обманул?

На камине в глубине квартиры орел, вытянув шею,
расправил свои огромные крылья.

-- Размах крыльев два метра двадцать, - продолжал натуралист,
- и посмотрите на эти усы, белые перья на бедрах,
чешую на лапах, это орел, да или нет? Это один из них?

Клод уже отвернулся от птицы и поздоровался, немного смущенный,
женщина, которую он сначала не заметил, сидела у
окна. мадам Мальдонн написала на листах бумаги равного
радиуса: «Смородина 1889 года».

-- Что случилось? - что случилось? - спросил натуралист, входя вслед за Клодом... Ах!
моя дорогая, простите... сегодняшний клиент, месье Клод Ревель,
возможно, будущий ученик, который не хотел верить в моего орла.
Я привел его.

Клод поклонился, и мадам Мальдонн легким
движением головы отдала ему честь с той озабоченной серьезностью, которая свойственна
застенчивым людям.

-- Вам нравится естественная история, сэр? спросила она.

-- Я только новичок, мадам, - ответил Клод.

--Но нет, поскольку вы обсуждаете с моим мужем редкие виды.
Вы убеждены?

--Абсолютно, мэм.

-- Сэр очень далеко продвинулся бы в орнитологии, если бы захотел, - осуждающе сказал
мистер Мальдонн.

--О! сэр!

--Очень далеко, повторяю. Мы вызвали это по пути, и у вас
был такой вид, будто вас это заинтересовало, сэр!

-- С таким проводником! подходит Клод.

Он сказал это из вежливости. Но мадам Мальдонн отнеслась к этому иначе.
Сияние, похожее на остатки молодости, осветило его лицо. Она
с восхищением посмотрела на мужа. Значит, кто-то воздавал
должное ему, ему, перед ней! Какое редкое удовольствие!

На мгновение она была очаровательна от нежного волнения своего сердца.

-- Бедный мой друг! она подходит. Если бы вы знали, сэр, как ему пришлось
страдать от неразумных директоров, неспособных его
понять! К счастью, он зарекомендовал себя благодаря своему таланту. Чтобы
собрать эту коллекцию, самую красивую во всей провинции, ему
потребовалось больше работы...

--Женевьева! - прервал мистер Мальдонн, так же, как и она, желая
услышать завершение фразы.

--Да, больше работы, мастерства, науки и наблюдательности, чем у
известных, богатых, прославленных художников.

-- Праздновали! Разве я не здесь, Женевьева? Наоборот, все меня
балуют... Давай посмотрим, давай посмотрим, вместо
того, чтобы излишне беспокоиться о моей судьбе, не угостишь ли ты нас сиропом?
Вечер душный, и господину, должно быть, так же жарко, как и мне...
Тереза?

мадам Мальдонн сделала отчаянный предупреждающий жест, как будто
сказать: «О чем ты думаешь, мой друг? Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.
Она не может прийти!» Но было уже слишком поздно, мадемуазель Тереза
услышала. Она уже была там, в дверном проеме
напротив входной двери: вся розовая,
слегка приподнятая верхняя губа позволяет увидеть четыре белых зуба, маленький нос,
большие глаза, брови слегка приподняты, настоящая модель
Греза. И, чтобы подчеркнуть сходство с любимыми типами
этого мастера интимных сцен, у нее был небольшой фартук с рукавами
свернутые, и на ее милых руках, на ее руках, самого красивого
красного цвета, какой только можно себе представить. мадемуазель Тереза должна
была приготовить варенье. При виде незнакомца его первым движением
было рассмеяться. Таким образом, она находила себя забавной. Казалось, ее смущало только одно
: ее маленький фартук на бретельках. Также правой рукой
она осторожно нащупывала застежку ремня, в то время как
смотрела по очереди на своего отца, мать и Клода одинаковыми глазами
, полными сдерживаемого смеха.

--Какая ты сумасшедшая! сказал мистер Мальдонн, протягивая ему обе руки, что он
немедленно отойди в сторону, из уважения к приличиям; принеси нам того
малинового сиропа, который так хорошо готовит твоя мама!

Она хотела ответить. Но слова не всегда слушаются. Сначала
раздался приглушенный взрыв смеха, затем вспышка
чистых, переливающихся, цветущих нот, похожих на весеннюю песню, которая
стихла, затихла и погасла вдали: мадемуазель
Тереза сбежала...

Она вернулась через пять минут без фартука, с опущенными рукавами и
серьезной миной, неся на подносе два стакана и графин с водой
свежий и графин с сиропом, все такое чистое, такое чистое, что, когда
она вошла в сияние окна, все массивы
сада стали похожи на грани хрусталя.

Клод наблюдал, как она поставила поднос на книжный столик,
выпрямилась и отступила за спинку стула, положив руки на
спинку.

--Я вижу, мадемуазель, - сказал он, - что вы уже знакомы с
домашними рецептами.

-- В этом нет ничего удивительного, - ответила мадам Мальдонне. Мы
живем здесь достаточно далеко от города, чтобы считать себя
деревенские. У нас есть свои вкусы, а иногда и недостатки,
- добавила она, обводя дочь очень нежным взглядом,
в котором была тень упрека.

--Посмотрим, дорогая мама, все ли в порядке? - горячо возразила Тереза. Я
думал, вы одни. Я пришла такой, какой была. Сэр правильно
угадал, да ладно? Не так ли, сэр, вы догадались, что я готовлю
варенье?

--С первого взгляда, мисс.

--В мои руки? - повторила она, вытянув пальцы, которые играли на
спинке его стула.

--Да, мисс. И можем ли мы узнать, что это за варенье?

Она сочувственно кивнула в ответ на такое невежество
и сказала::

--Но смородина, сэр! В этом сезоне
что еще вы хотите, чтобы это было?

Затем внезапно его глаза ожили; их заимствованная серьезность упала
, как пелена, и молодость, которая была позади, прекрасная
, ясная и смелая молодость появилась снова.

-- Смородина, - воскликнула она, - вот фрукт, который я люблю!

--Правда, мисс?

--Вас это удивляет, сэр?

--Немного, я всегда считал его посредственным.

--И я тоже, сэр! Но я люблю смородину не за их вкус
.

--И можем ли мы спросить вас, почему?

--Потому что у них одинаковое настроение. С ними мы знаем, на что
рассчитывать. Каждый год это дает плоды, в то время как абрикосы,
персики, даже вишня от дуновения ветерка, от мороза покрываются
листьями... Ну что ж! я предпочитаю все, что
не обманывает!

Она была очаровательна, убежденно говорила эти свежие вещи.

--В старинной моде и за ваше здоровье! - сказал мистер Мальдонн, который
наполнил оба бокала и поднял свой.

Клод очень низко поклонился хозяйке ложи.
И это было довольно редкое зрелище: эти четыре человека были счастливы
одновременно: мадам Мальдонн хвалила своего мужа, муж - за то, что у него появился
ученик, Тереза - за то, что угадала сдержанную дань уважения его молодости,
Клод - за то, что он оказался в полном успехе своих планов., среди
таких храбрых людей, сгруппированные под крыльями орла, который
служил ему проводником.

Натуралист, гораздо менее забывший, чем его хозяин, о предлоге, под
которым тот пришел, перевел разговор на свою
излюбленную тему. Он сказал: "это не должно было быть ни первым, ни вторым
раз, - история выстрела из ружья, принесшего ему этот
охотничий трофей, главное украшение гостиной. Мы все вместе и под его
руководством заняли место у камина. Там, под
стеклянным колпаком, хранился шедевр терпения и вкуса:
собрание птиц с островов или из страны с ярким оперением, сидящих
во всех жизненных позах, расправив крылья или скрестив их. есть,
пить, спать с опущенной головой под перьями, укрывая
свои яйца, которым угрожает опасность, или беспокойно ходя среди одетых птенцов,
как семена календулы, с более длинным пухом, чем они были
крупными. Мистер Мальдонне, воодушевленный, не терял времени даром. Он обладал потрясающей
памятью на обстоятельства, места, даты.
Аудитории было достаточно, чтобы оживить его. Клод, часто отвлекаясь, смотрел
склонившись над своими соседками, Тереза чуть меньше, чем ее мать,
слушала их обоих с вниманием нежности, от которого ничто не
устает. «А как насчет этого белого жаворонка?» - спросила одна из них. «А как насчет этого
золотого гусенка?» - спросил другой.

однако уже дважды появлялась шапочка грузной девушки,
в проеме двери он отступил перед
незаметным знаком хозяйки ложи. В третий раз вошла шапка.
Ему предшествовала тарелка. Ужин ждал. Клод
отступил, и никто его не удержал, хотя все с сожалением
покинули его. Но обычай, священный час. О наивное и
сильное рабство!

-- Мы еще увидимся? - спросил мистер Мальдонн.

Прежде чем ответить, Клод проследил взглядом за Терезой, которая пересекала
квартиру, чтобы толкнуть пылающую створку окна
при свете заката. Она шла бесшумно, с прямой головой,
ее нежная шея была затенена вьющимися локонами. Казалось, не обращая на это внимания,
она слушала. У Клода сложилось четкое впечатление, что ей
не безразлично, что он собирается ответить. Возможно, он уклонился
бы от приглашения и прервал приключение, унося с собой только приятные воспоминания
о приеме, который он получил, и обновленный, приукрашенный образ
этого ребенка. Оттенок внимания, который, как ему показалось, он уловил в Терезе,
а также изящество этой немного гордой головы, вырисовывающейся на
фоне светлого залива, решили иначе.

-- Боюсь, - ответил он, - что я буду посредственным учеником, но я
с радостью вернусь.

--Договорились! снова появляется натуралист. Вы почти
всегда найдете меня вечером в саду, где у меня есть моя лаборатория, вон там,
понимаете?

-- Сад, - сказала Тереза, наполовину отвернувшись, - здесь самое
красивое.

Клод был готов ответить: «О! нет!» Он так и подумал. И она
догадалась. Он почувствовал, что краснеет. Мистер и миссис Мальдонн спросили
друг друга, почему. Они уже не были молоды.

--Ну что ж! он сказал, что я вернусь как-нибудь вечером после ужина.

Он поздоровался с обеими женщинами, пожал руку мистеру Мальдонну,
снова пересек, на этот раз с закрытыми глазами, рощу, которой он так
восхищался полчаса назад, и оказался на дороге. Он
удивлялся смутным эмоциям, которые испытывал, и тому, каким он
был, в общем, застенчивым и немного левым. Эти очень простые люди самой своей
простотой, своей искренней сердечностью вывели его за рамки
условленных фраз. Он обещал вернуться. Намеревался ли он
стать учеником мистера Мальдонна? Нет, это было несерьезно. Итак?
Обычно его действия были более продуманными. «Раз я обещал,
- сказал он себе, - я вернусь. Но я сделаю перерыв между этим
первым визитом и моим вторым». Он понимал, что подчинился,
и это был рецидив, влечению этой молодой девушки, дочери
простого провинциального хранителя музея. Но он не настаивал
и искал в дороге что-нибудь, что могло бы помешать
ему самому полностью признаться в своей слабости.

В тридцати шагах от него шел человек, одетый так, что он не мог
остаться незамеченным в этот час и в этом месте: жакет Клэр
на нем белый жилет, серая шляпа, галстук украшен булавкой.

Встретившись взглядом с Клодом, он внимательно его рассмотрел и
снова перевел взгляд на загон Мальдоннов. Он наверняка задавался вопросом:
«Откуда это взялось?» Клод подумал то же самое: «Куда он может пойти?» И
когда он отошел на несколько сотен метров, к тому месту, где
на краю тропинки возвышались первые заросли, он отвернулся.
Там, перед зеленым порталом, незнакомец остановился. Он поднял
руку к дверному звонку и через плечо посмотрел на
Клод.




V


Недели пролетают быстро, пока сердце человека не
заинтересовано в их бегстве. Впечатление, которое визит в
Детскую произвел на сознание Клода, стерлось, или
, скорее, исчезло с поверхности, как семена хрупких цветов
, которыми однажды утром покрываются пруды. Они падают,
невидимые, смешанные с тысячей обломков пыли, которые ничто
никогда не поднимет с темного дна, где они скапливаются. Их путают с
ними. Но в них остался зародыш жизни. Ничто не предвещает этого,
над ним нависает масса воды, беспокойная или бездействующая, без стебля,
без листа, напоминающего мертвую растительность. Он спит.
Затем, однажды, из этого погребенного атома вырастает тонкая нить. Он
растет, по-прежнему загадочный, незамеченный. Никто не узнал бы в нем
возвращающегося прошлого. И вдруг, ничего не обнаружив, золотая
точка пронзает поверхность, расцветает на ней звездой и говорит
берегам: «Вот я!»

В конце августа Клода отозвали в город в связи с его обязанностями
офицера запаса. В течение трех недель он ездил в Лос-Анджелес
казарменный, в пять часов утра, запертый в своем дольмане, восхищенный
хозяйками, вскрывающими бреши, приветствуемый
охранниками, командовал обращением с оружием и некоторыми
общими движениями, наслаждался сладостью непререкаемого авторитета, говорил о
Франции с большей гордостью, о войне с Францией. дрожь
надежды, и его два или три раза принимали, пока он был в
форме, за младшего лейтенанта «активного». Начались
маневры. Это была игра для такого охотника, как он, сломленного на
прогулке. И, конечно же, пока они длились, расквартирование в
обыватель, приемы в замках, долгие этапы, на которых
мы беседуем, битвы за смех, в которых сердце, тем не менее, разрывается от тех
же эмоций, что и при свисте пуль, - все это не оставляло Клода
ни на минуту от скуки. Накануне вечера разоружения он впервые испытал
некоторую усталость, смешанную со смутным сожалением о
карьере, которую слишком поздно узнали, слишком поздно полюбили. День был закончен,
на следующий день солдаты вернутся по домам, сам он
покинет золотой галун и шумные товарищеские отношения полка. Он
гулял после ужина, грустный из-за того, что снова вернулся к привычному и
привычному в жизни, когда к нему вернулись воспоминания о питомниках и
свидании с мистером Мальдонном. Клод с невольным самодовольством посмотрел
на одежду, которую ему все еще разрешалось носить, посмотрел
вверх, чтобы убедиться в настроении погоды, почувствовал радость
, обнаружив, что погода хорошая, и ушел.

Это был один из тех сентябрьских вечеров, когда золотистое свечение на
закате почти бесконечно продлевает сумерки. Она сияет
по всему небу. И если луна поднимется над горизонтом, то,
здесь не ночь, а один лунный день, который сменяет другой и
проливает свой голубой свет на еще теплую землю от угасающего солнца.
Клод шел, слегка взволнованный, движимый какой-то необоснованной
и вместе с тем сладкой надеждой. Он вдыхал полной грудью дыхание
сумерек, которые серят черных дроздов и заставляют их петь по
вечерам, даже после появления первых звезд. В его памяти звучали рифмованные вещи, ранние
романсы. Когда он увидел рощу
Мальдонн, неподвижно стоявшую посреди безлесной сельской местности, верхушки деревьев были видны из-за деревьев.
деревья, все еще тронутые светом и словно потерявшие в нем сознание:
«Под этими тенями, - прошептал он, - медленными мечтательными шагами...»

Тереза Мальдонна как раз находилась в гостиной, когда
вошел Клод, совсем не мечтательный, сидевший за столом, который окружали вместе
с ней ее отец, мать и Роберт. Тот читал вслух.
Услышав, как горничная открыла дверь и лязг сабли,
он закрыл книгу одним пальцем. Обе женщины
встали. Мистер Мальдонн подошел к Клоду с довольным видом и
протянутыми руками.

--Дорогой сэр, - сказал он, - вы нас приятно удивляете. Я думал
, вы забыли о нас... Сначала позвольте мне вас
познакомить... Он повернулся к Роберту, сидевшему по другую сторону
стола: «Месье Клод Ревель, натуралист-любитель, будущий
ученик», а затем к Клоду: «Мой зять, Робер де Кередоль».

--Мне кажется, я имел честь встретить месье на дороге
во время моего первого визита, - сказал Клод, очень любезно поклонившись.

г-н де Кередоль встал, опираясь руками о подлокотники кресла.

-- Действительно, - вежливо сказал он, - мы уже второй раз
встречаемся.

Однако по тону, которым он это сказал, легко было догадаться, что
первого ему было бы достаточно. Ничего не добавив, он осмотрел Клода с
головы до ног, как когда-то рассматривал солдата в
воскресных журналах, слабо улыбнулся и слегка откинул свое кресло
назад.

Тереза бросила на него взгляд, который спрашивал: «Зачем ты
уходишь?» Казалось, он этого не заметил.

Кружок снова образовался, без его ведома, возле окна
, из которого доносился сильный аромат герани.

--Мадам, - сказал Клод, вставая и левой рукой сжимая саблю,
- извините, что прерываю ваше чтение. Если я вошел, то это потому, что
меня предупредили, что мистера Мальдонна нет в саду.

-- Но вы ничего не путаете, сэр, уверяю вас, - сказала мадам
Мальдонне, поправляя складки чертова тюля, завязанного
на шее. Чтение можно будет легко возобновить ... пожалуйста, обезоружите
себя.

-- И присаживайтесь, - сказал мистер Мальдонн, - давайте немного познакомимся. После
чего мы оба пойдем и поговорим о естественной истории.

Клод вышел, чтобы повесить саблю на вешалку, затем вернулся
и сел справа от Терезы, напротив мадам Мальдонн.

-- Поверите ли вы, сэр, - сказала та, - что мы читаем сказку!

--Есть такие серьезные, мадам!

-- Сказка о Дауде.

-- Тогда шедевр. В полуденной прозе ничего подобного не было написано
.

--Не так ли, сэр? - сказала Тереза, с восхищением рассматривая
этого красивого офицера, который говорил по-литературному. Я не читал ничего
, что мне так понравилось бы. В основном есть один...

-- Дело в том, что у каждого из нас есть свои предпочтения, - перебила мадам
Мальдонне, с некоторой живостью, несомненно, результатом
предыдущих обсуждений. Мне больше всего нравится сказка о
_девятых_. Вы любите ее, сэр?

--Очень много, мадам.

-- Это так трогательно!

-- Я, - сказал мистер Мальдонн, - _приключения красной куропатки_. Точно,
мой дорогой сэр, написано охотником. Он вам тоже нравится,
этот?

-- Я в это верю, черт возьми! А вы, мисс?

--_звезды!_ - ответила она,
гибким и гордым движением подняв голову к полоске неба за окном.

Еще не появилось ни одной звезды. Но мы бы сказали, что она их
во взгляде ее было столько ясности, что она
перевела взгляд на Клода. Она не позировала. Она
ничего не симулировала. Одно из слов, которые она любила, одно из тех, которые имеют бесконечность, слетело с ее
губ. И этого было достаточно, чтобы она была тронута.

Клод продолжил:

-- И почему эта сказка лучше любой другой, мадемуазель?

--Ах! вот и все! сказала она. Дело в том, что я так хорошо понимаю
пастора Доде, что у нас есть любимая звезда, с которой мы разговариваем!
У нас была одна, у моего крестного и у меня, когда я была маленькой.

И прекрасные ясные глаза снова устремились в пространство, и
девичья рука, прозрачная и покрытая светлыми тенями,
протянулась к свету.

--Вот, сэр, вон там, над рябинами. Вот где она
встает. Часто мы ждали ее и, когда она появлялась,
испытывали радость от этого. И, со своей стороны, она, казалось, узнала нас.
Была в ее доме, уверяю вас, дружба к нам, как
в глазах дорогого человека.

--Тереза! - раздался голос из глубины квартиры.

Четверо людей, стоявших у окна, отвернулись,
то же время к г-ну де Кередолю.

Он наклонился вперед и держал закрытый на одном пальце
маленький восемнадцатеричный в кремовом переплете. Его губы, слегка насмешливые,
более резкая складка на лбу между бровями указывали
только на интимную борьбу, гнев или страдание
, хозяином которых он хотел оставаться, но которые, тем не менее, предавали себя.

--Вы забываете, Тереза, - сказал он, - что мы здесь не одни.
Подобные детские выходки не могут заинтересовать незнакомца.

-- Но я прошу у вас прощения, - ответил Клод, вставая. То, что
говорит мадемуазель, очаровательно!

-- Возможно, - продолжал г-н де Кередоль с той же невозмутимой флегматичностью,
- но я думал, вы увлечены естественной историей, сударь, а
это астрономия.

Клод, которого с радостью не покидало его прекрасное настроение молодого человека,
поймал себя на том, что смеется.

--Астрономия, сэр? вы верите?

-- Что можно сказать наверняка, - прервал мистер Мальдонн, в свою
очередь вставая, - так это то, что мой дорогой шурин не расстроится, если я возобновлю
его чтение.

-- Я? но я этого не сказал.

--Нет, ты только так думаешь. Ну что ж! заверши, мой друг, погрузись в себя
в рассказе об эликсире отца-левши. Остальные мы
выйдем на улицу, и нам не придется вам завидовать, потому что
сегодня замечательный вечер!

Он повторил, указывая на горизонт: «Да, замечательно!» И это слово упало
среди всеобщего смущенного молчания.

-- Вы скоро покинете нас, сэр, - наконец сказала мадам Мальдонне, - и
я бы настояла, если бы мой муж не был очень рад, что вы
остались наедине с ним.

Глаза мадемуазель Терезы, широко раскрытые и обращенные к
Клод, выражали такое же сожаление.

Но она ничего об этом не говорит. Она просто любезно улыбнулась,
когда Клод поклонился ей и проследил за ее взглядом,
пока дверь не закрылась за ним, этим молодым лейтенантом запаса,
который разделял все ее пристрастия к _Звездам_ Доде.

Клод, который очень холодно поприветствовал г-на де Кередоля, оказался
в коридоре один, а вскоре и в саду с г-ном Мальдонне.

--Немного странно, мой зять, не правда ли? сказал тот
робко.

--Боже мой, - ответил Клод, - есть так много людей, которые не признают
, что мы нарушаем одну из их привычек!

-- Именно так, - согласился натуралист. У него есть страсть к
рассказы, рассказы, чтения и все остальное, что мешает
ему, невероятно трогает его ... Отличный человек, в глубине души, уверяю вас,
и такой преданный всем нам, такой хороший друг!

Оба они бок о бок прошли по широкой аллее, которая пересекала
сад посередине. Оставалось еще немного дня. Прохладные
дуновения начали спускаться вместе с тенью. В то же время
земля, напоенная солнцем, источала теплые,
пропитанные ароматом ароматы резед, петуний, герани, которых
было в изобилии вокруг овощных грядок. Между его четырьмя
окруженный стеной деревьев, он
, как кассолет, украшал огород мистера Мальдонне. Храбрый человек очень быстро
заставил Роберта забыть и о недавнем инциденте, чтобы
думать только о знакомом мире сада. Мы всегда сердцем относимся к
тому, что посеяли. Просто проходя мимо своих клумб,
он чувствовал себя бодрым. Он изливался восклицаниями, короткими замечаниями
, иногда указывая Клоду на пышные пучки
его спаржи, ряд клубничных деревьев, горсть гладиолусов вокруг.
от старого вишневого дерева, время от времени стряхивающего с куста липу, взобравшуюся на куст
роз, или с кончика своей трости, подстерегающего на своем пути цветущее древовидное дерево. По
мере того, как он продвигался вперед, количество диверсий увеличивалось. Он останавливался
перед семенным салатом и разговаривал со своими пасушками-розами, прямыми
, как церковные шпили, и такими же цветущими повсюду.

К тому же двое гуляющих прекрасно ладили друг с другом. Каждый
из них с радостью обнаружил в другом такую же глубокую любовь и деревенскую
науку. «Вы наблюдали, мой юный друг?» сказал
один. «Конечно, дорогой сэр», - сказал другой. «Значит, вы
понимаете, что мы любили детские сады?» -«Так же сильно, как я люблю
грядку». В их фразах проскользнуло что-то интимное. Они
испытывали одинаковое желание продлить собеседование. И, завершив первый
круг по проходу, они начали второй и
еще больше.

Каждый раз, когда он таким образом отворачивался в глубине сада и
замечал вдалеке дом, окутанный тенью, Клод испытывал те же
эмоции, глядя на крошечный огонек, дрожащий огонек свечи
наблюдая за окнами. Было ли это окно Терезы, и
заглядывала ли иногда милая молодая девушка между
вьющимися растениями, которые там, на стене, поднимались, как
коричневые дымы?

На этот простой вопрос можно было потратить целый час. и М.
Мальдонн начал заниматься орнитологией. Он возвращался к этому не для
того, чтобы выполнить обещание, а инстинктивно, увлеченный старой страстью,
открывая свои воспоминания любимым страницам. Ему было весело. Он рассказывал,
много для себя, немного для Клода. Это было уже в его обычае
с господином де Кередолем. И истории об охоте, унесенные
ветром, одна за другой уходили сквозь самшит и
усыпанные шиповником заросли.

-- Месье Клод, - сказал натуралист, - посмотрите, как
быстро наступает ночь! Какой замечательный час, о котором мало кто знает!
Закат птиц, их последнее движение, их последняя песня,
так кто же наблюдает за этим? И все же! ... Представьте себе, что мне все еще случается
проводить половину ночи в поисках, прямо здесь. Я
иногда беру с собой свою дочь. Ей это нравится так же, как и мне. Мы прячемся
за деревом, и я жду. Вы понимаете, это не для того, чтобы убивать,
а для того, чтобы снова пережить прошлое, восстановить
некоторые из моих прежних впечатлений, когда я собирался на
опушке леса понаблюдать за ночными птицами или барсуками
, которые с рычанием катятся к виноградникам... Вот, теперь что
там стерлась последняя золотая бахрома, где стрижи? Все
вымершие, лежачие, а также зяблики, зеленокожие, льноты,
все те, кто живет за счет упавшего зерна ... Некоторые поедатели насекомых
все еще работают... Вы заметили эту синицу, которая кружит вокруг
ветки абрикосового дерева? Она сделает еще один или два удара
клювом, а затем погрузит голову в поднятые перья, и вы уже не
отличите ее от коры ... Малиновки исполняют
серенаду ... Послушайте это! ... Только что он был на краю
рябины; вот он кто скачет галопом в зарослях ежевики,
беспокоится о ночлеге и поет, чтобы сказать это ... Когда он умолкнет
, ни одна птица дня больше не заговорит ... Настанет черед птиц.
хулиганы, мошенники, ночные бродяги ... Ах, клеветники,
вот они, дорогой сэр! Мы считаем их уродливыми! Но ничто так не красиво
, как ювелирный магазин в лунном свете! У нас есть несколько из них здесь.
Они вырастают из моих деревьев, за домом или из
лаврового дерева. Ни один шум не свидетельствует об их краже. Их перья тонкие
, как волоски, белые на животе, желтые на крыльях. И
ветер пронизывает насквозь. Я узнаю золотых рыбок по
их тени, которая отбрасывает полозьев назад... И тогда сколько драмы
мы наблюдаем!

-- Месье Мальдонне, - сказал Клод, - вы моложе меня!

Так они беседовали еще долго, не выходя из одного и того же переулка.
Затем, когда они подошли к дальнему концу сада, куда
они уже двадцать раз оборачивались, Клод увидел впереди маленький
огонек и больше его не увидел. Сразу же история, которую он слушал, потеряла
всякий интерес. Ночной холод охватывает его. Сад показался
ему большой унылой пустыней. Ничто снаружи не выдает этого
внезапного впечатления. И тем не менее, по таинственному предсказанию разума, М.
Мальдонне почти в то же время перестал говорить. Он почувствовал
, как разрывается легкая связь, удерживающая внимательную душу.

--Вы хотите, чтобы мы поехали домой? он говорит.

Оба молча повернулись к хижине, которая
с каждым их шагом становилась все больше и больше в тумане. Крыша была посеребрена
луной, остальное было погружено в тень, неопределенная масса, тусклая до
самого основания, где не было видно ни единого проблеска.

мистер Мальдонн первым вошел в вестибюль и открыл дверь
в гостиную.

-- Вот, - сказал он, поворачиваясь к Клоду, - весь мой мир улетел!
Больше никого!

Квартира была пустынной, но мебель хранила память
о последней сцене, произошедшей в ней. У подножия кресла М.
де Кередоль, протянувший руки к двери, увидел, что книга лежит на
паркете. Он, должно быть, скатился по кожаному сиденью, на которое его
посадили, и, весь в синяках, брошенный, он поднял несколько своих
страниц, белых, как хлыст раненого крыла. Ближе к
окну четыре стула образовали полукруг, открытый со стороны
кресла. Сияние, которое смутило их, оттолкнуло друг от друга.
другие, как мы догадывались, пришли оттуда. На постаменте забытый серебряный наперсток
наводил на мысль о тонкой девичьей руке.

--Больше никого! - повторил мистер Мальдонн, - это удивительно, еще не очень
поздно...

Он снял часы и выставил их на сомнительный лунный свет,
освещавший вестибюль.

--Всего десять с половиной часов... Но вот, когда Роберт
позволяет себе капризничать, он не на половину ... Я уверен, он сделал
вид, что мы сюда больше не вернемся... Он особенный...
действительно, это забавно.

Он немного посмеялся, чтобы не подчеркнуть вину, но в глубине души он
чувствовал себя униженным.

Следуя за Клодом, он прошел через вестибюль, затем через рощу и повернул
ключ в массивном замке ворот.

-- Добрый вечер, месье Клод, - сказал он. Я очень надеюсь, что мы не
будем останавливаться на достигнутом?

-- Но, - сказал молодой человек, - при условии, что вы ничего не нарушите...

-- Приходите в музей, - снова заговорил натуралист, - мы будем там вдвоем:
вы, я и птицы. Это принято?

Клод ответил с меньшим пылом:

--Без сомнения, сэр.

-- Я полностью на это рассчитываю, - сказал мистер Мальдонн.
Он протянул руку Клоду, и тот, переступив порог, положил
еще на мгновение я заметил в проеме двери
кроткие прищуренные глаза и белую бородку мистера Мальдонна, который
взглядом следил за «своим молодым другом» и вел его в путь.




VI


Прошло несколько недель, в течение которых Клод, уединившись на
своей земле в ла-Кудре, отмерял пшеницу, продавал сено, собирал
урожай, охотился на куропаток и дроздов и в те
редкие моменты, когда его мысли принимали форму медитации, обнаруживал, что он
самый счастливый человек на земле. мир. В разное время, следуя
идя по влажным и теплым лесным тропинкам после первых дождей, засунув руки
в карманы охотничьего жилета, его собака шла по краю
зарослей папоротника и дрока, он остановился, словно ослепленный
жизнью, покоем, полнотой радости, которую он чувствовал в себе и
вокруг. от него. В других случаях, правда, эта идея приходила ему в голову, особенно
в неспешные послеобеденные часы, когда на улице бушевала буря
и мешала ему выйти на улицу, когда он не слышал другого звука
в огромном зале, по которому он ходил, кроме собственного шага.
отойдя от стен, ему пришла в голову мысль, что молодая женщина
еще украсит эту приятную Ложбинку. Перед ним возникал образ, о котором его не
просили: образ Терезы с испачканными крыжовником руками,
путающейся в переднике с бретельками, или говорящей, подняв глаза: «
Сказка о звездах, сэр. У нас была одна, у моего крестного и
у меня...» Но он недолго останавливался на таких мечтах.
Они казались ему недостойными счастливого человека, который командует
двадцатью виноделами, пользуется совершенной независимостью и большим доходом
этого достаточно. поэтому в таких случаях он довольствовался тем, что делал
сильную затяжку из своей трубки, подходил к своему спаниелю, распростертому перед
огнем, заверял его, что долгое время никто не будет беспокоить их
обоих по хозяйству, и выходил, несмотря на плохую погоду,
осмотреть кладовую, где бродило его вино.

Когда в конце октября он вернулся в город, оставшись один в
своем отеле на окраине со своей старой Жюстин, картина стала возвращаться
к нему чаще, и либо из-за того, что вокруг него было меньше отвлекающих
факторов, либо из-за лени долго искушаемой души, он отправился туда.
возрастающее удовольствие. Большинство его друзей не вернулись из
деревни. На улицах выстроились очереди из публичных домов
, на которых висела шестимесячная пыль; проезжая
часть принадлежала воробьям, и даже в рабочие дни, когда
было солнечно, мир маленьких людей, обретших свободу благодаря
отсутствию больших, уходил к людям. соседние луга с леской
через плечо. Как можно немного не подумать? И Клод вспомнил
приглашение мистера Мальдонна: «Возвращайтесь в музей.» Нужно ли было
возвращаться туда? Разве вместо этого он не должен был подчиняться сомнениям, которые, по
моменты, не правда ли? г-н де Кередоль всем своим
поведением проявил очень слабое желание увидеть, как будут налажены отношения между
Питомниками и Кудре. В самом предложении г-на Мальдонна
содержалась оговорка.

Однажды, когда эти вопросы снова возникли в его голове, он
вошел, чтобы поразмыслить над ними, в Сад растений. Он знал, что один из
самых надежных способов немного побыть в одиночестве и благоговении
- это все же выбрать общественную прогулку, поскольку толпе больше
нравятся скучные места с пылью:
бульвары, главные улицы, крепостные стены и
башня фонтанов.

Итак, он вошел и пошел по наклонной аллее, обсаженной платанами,
любуясь чистотой воздуха и обилием золота, которое осень
проливает на мир. В конце аллеи стояли в очереди несколько теплиц
, окна которых, выкрашенные в белый цвет, арочные на
железных арках, излучали вокруг себя настоящее летнее тепло. Там несколько
хороших людей, завсегдатаев, грелись, дремля. И,
идя впереди них, поднявшись на ступеньку, Клод увидел двух гуляющих
которых он сразу узнал, хотя они стояли спиной друг к другу.
Одним из них, толстым, коротким, с округлыми чертами лица и теплым голосом, был мистер Лоффициал;
другой, более сдержанный в движениях, прямой и закутанный в сюртук,
мог быть только крестным отцом Терезы. Они оживленно болтали
, полуобернувшись друг к другу, и по самой их
позе, по тому, как мало внимания они уделяли рядам
инвалидов слева и грядкам георгинов справа, можно было догадаться, что они
давно бродят по этому открытому и теплому уголку сада.

Клод не хотел отступать и продолжал свой путь к ним. Когда они
заговорили вслух, вскоре он смог разобрать слова.

--Ну что ж! нет, мой дорогой господин, - сказал г-н де Кередоль, - я не верю
, что теперь она нас покинет. Она выглядит совершенно счастливой
среди нас. Если бы вы видели, как она говорила о
завтрашнем концерте!...

В этот момент двое гуляющих, остановившиеся в дальнем конце
оранжереи, вместе обернулись и увидели Клода Ревеля, который
собирался их обогнать.

мистер Лоффициал протянул руку.

-- Я остановлю вас у входа, - сказал он. Как давно я вас не
видел! ... Вы знаете моего молодого соседа? - добавил он, обращаясь к
г-ну де Кередолю.

Тот, вероятно, успокоенный утечкой времени, которое не
принесло никаких новых происшествий, ответил:

--Я имел удовольствие познакомиться с месье месяц назад.

--Тридцать пять дней, - ошеломленно сказал Клод.

г-н де Кередоль, казалось, был удивлен быстротой расчетов и
удивился, откуда взялась эта математика. Тем не менее он оставался
совершенно корректным, даже любезным, еще дважды проделал этот путь
от одного конца оранжереи до другого, расспрашивая Клода о Ла Кудре,
о последних маневрах и об общих отношениях, которые у них
были в городе. Затем он хотел уйти. Г
-н Лоффициаль отвел его на два-три шага и голосом, который он старался
сделать конфиденциальным, но который очень отчетливо доносился до Клода:

-- Что касается ваших планов на завтра, господин де Кередоль, я согласен
...

--Хорошо, хорошо, - сказал тот, пытаясь высвободить руку...

Но мистер Лоффициал удержал его.

--Я полностью согласен с вами: здоровое развлечение, отлично!
Передайте это Мальдонне от меня. Скажите ей, что это дорогое дитя не
может вечно сидеть взаперти в детской...

--Я не буду скучать по нему... До свидания! - сказал г-н де Кередоль,
быстро вырываясь из объятий г-на Лоффисиаля.

Он весь покраснел и заметно смутился.

Клод увидел, как он поздоровался и поспешно удалился, очень нервничая, делая
своей тростью нетерпеливое движение.

-- Что это за концерт? - спросил он, подходя
к мистеру Лоффициалу.

-- Вы не знали?

--Нет.

-- Премьера сезона в Цирк-театре им. г-на де Кередоля должна состояться там.
привести его сестру и мадемуазель Терезу...

мистер Лоффисиал продолжал следить взглядом за бывшим офицером
егерей, который быстрым шагом поднимался по платановой аллее.

-- Бедный господин де Кередоль! добавил он более низким голосом. Он просто
слишком сильно ее любит. Должно быть, так любить не дает покоя. С каким
энтузиазмом он только что сказал мне: «Мы все очень рады
пойти на этот концерт. Особенно Тереза. И это была моя
первая мысль, господин офицер, я боролся и получил
разрешение! Она бы не попросила об этом, дорогая милашка. потому что,
видите ли, что у нее превыше всего, так это тонкое представление о
долге, в лучшем случае. По своей природе, так же как и по набожности, она стремится к
тому, что считает наиболее совершенным. Чтобы угодить другим,
она ничем не жертвует, и, знаете ли, без позы,
без сомнения, что она приложила к этому немного усилий. Какое сокровище радости
для нас троих!»

-- Он действительно так говорил? спросил Клод.

--Но... да, мой друг...

Увлеченный своей экспансивной и наивной натурой, г-н Лоффисьяль устремил взгляд
на последние деревья, за которыми только что скрылся г-н де Кередоль.
исчезая, все выглядело так, как будто он разговаривал сам с собой и забывал о
присутствии своего соседа. Он отвернулся и обнаружил, что Клод
жадно слушает его.

--Что я вам тут рассказываю, месье Клод! Извините.
Я должен был быть твоим. Но чем дальше я иду, тем больше чувствую в
своем сердце эхо, которое повторяет мне то, что я не могу заставить замолчать.

-- Вот, - сказал Клод, - это эхо уже начинается у меня дома. Бывают
дни... Вы остаетесь в саду, господин офицер?

--Увы, нет! Я должен был уехать с господином де Кередолем... но удовольствие
пожать вам руку... Мне нужно бежать на вокзал.

--Поездка?

--О! не очень долго: до Рассвета, небольшое поручение
, которое нужно выполнить, один взгляд, который нужно дать. Я вернусь завтра. До свидания,
месье Клод!

И парень, в свою очередь, удалился, но спокойно, отдав
старейшинам, которые его узнали, салют рукой,
даже обернувшись один или два раза, чтобы показать Клоду, что этот отъезд
не был предлогом, и что мы всегда были заняты мыслями
о его молодом человеке. друг.

Клод, неподвижно стоявший перед оранжереей, испытывал сильную радость,
радость, которая росла с каждым мгновением. Свободно мыслить! Свободно
слушать слова, которые так красиво жужжали вокруг него! Конечно
, их нужно было прогнать только сейчас, чтобы ответить мистеру.
Официальный. Но теперь все они возвращались: «Дорогая милашка ...
деликатная идея как нельзя лучше ... чтобы доставить удовольствие другим, она ничем
не жертвует ... какое сокровище радости! ...» Это было похоже на
песню, которую пели бледные лучи дня, листья, шевелимые
бесчувственным ветерком, крыши озарены светом. «Сокровище
радость!» все повторяло признание, вырвавшееся у г-на де Кередоля и повторенное
официальным лицом. Клод медленно опьянялся этими словами, которые обжигали
душу. Стоя на том же месте, погруженный в сон, он, казалось
, созерцал верхушки деревьев. Старики, которые на скамейках разбросаны,
то тут, то там, разминая затекшие ноги, они с
удивлением видели, как он расплывчато улыбается чему-то таинственному, чего они
не могли уловить, затем краснеют от того, что их заметили, а затем крадутся по извилистым
дорожкам от взглядов прохожих.

Песня продолжалась весь день. «Это правда, что она
очаровательная! подумала Клодия; на нее не давило никакое принуждение,
никакое давление, никакие формы. Ее не заставляли цвести: она
вылупилась. Как она была проста со мной, отличаясь от
многих других, сама улыбка которых - заученная и
пугающая вещь! Я тоже простой, даже немного волчий. Может быть
, это мадемуазель Тереза, которую я ждал с двадцати лет, сам того не зная
».

Он хотел бы получить совет, кому открыть свою душу, у кого спросить:
«Это действительно она? Что нужно сделать?» Но там никого не было.
Нет, никого не было, так как его мать умерла, так как его
друзья отсутствовали, или были слишком молоды, или слишком ничего не знали о Терезе и
о нем самом, чтобы направлять его.

Но у материнской руки, правящей миром, есть чудесные секреты
. На перекрестках, где мужчина не установил
указательный столб, она ставит дерево с гнездом, мшистый камень,
простую ветку цветущей ежевики: эти бедные свидетели дороги не
знают, что делают, но тот, кто ищет, распознает
в этом знак и уходит.

Клод после ужина поднялся в свою комнату. Он пришел сюда не для того, чтобы
шпионить за своими соседями. О, нет. Но как можно не смотреть на молодую
домохозяйку, принимающую вечернюю прохладу, напротив окна? В течение
последней недели Колибри принимали у себя дочь и зятя. Безработица,
отпуск, мы плохо знаем. Зять, жестянщик,
решил посадить в конце участка Ле Ванье сад,
созданный по его задумке. Он работает там по шесть часов в день, чтобы
отдохнуть. Он симпатичный мужчина, этот новобрачный: стройный,
худощавый, с умной головой, маленькими черными усиками. В своей
коричневой куртке он выглядит почти джентльменом, и его работы доказывают, что он
уже имеет вкус к роскоши и рококо. Прощай, дикая морковь,
зонтики которой украшали темную листву акантов; прощай
, крапива и арум с рогами, пронзенными золотым копьем. Он измельчает древесный
уголь в шарики, пестрые деревья падуба, кустарники, подстриженные и
помеченные «деревенским ландшафтным дизайнером» окрестностей.

Он, конечно, современный; он хочет, чтобы его отчим больше заботился
о детях на улице. Молодая женщина восхищается этим преобразованием. Она
сидит возле тополя, на стуле, который она немного откинула
назад; ее тяжелые каштановые волосы заколоты декоративными заколками,
прислонившись к стволу дерева; полусогнутая, с поднятыми
над землей ногами, она смеется беззвучным, очень наивным смехом, таким же, каким она либо
наблюдает, как ее муж разбивает массив, либо отворачивается слева от нее
к плетеной кроватке, которую бабушка дрожит, вся
поглощенная, она, добрая старушка, новорожденным ребенком, которого она усыпляет.
Корзинщик сидит верхом на бревне, вдоль стены, немного в стороне, чтобы
увидеть все свое счастье вместе. Он курит. Он ничего не слышит
из приглушенной болтовни, которой обмениваются две женщины. Неопределенный час,
последний луч солнца, превращающий в ореол желтую
ветвь тополя, затихающий уличный шум, голуби, которые
клюют на краю крыши и позволяют себе один
за другим лениво взмахнуть крыльями, чтобы скользнуть в голубятню, обрамляют эту сцену. Вскоре
бабушка встает; порыв свежего ветра развевал завязки ее
чепца; она обеими руками обхватывает корзину и сокровище
, которое кладет в нее. Молодая женщина, наклонившись, следует за ней до двери
. Она такая очаровательная, соседка. У нее есть
очарование маленьких людей, которым не стыдно быть счастливыми. Отец,
который закончил свою трубку, тоже входит, ничего не говоря. Двух стариков
тянет к кроватке. Двое молодых людей остались, она прислонилась к
дереву, он посадил свои карликовые кусты. Но это длилось недолго. Он
понял, что она одна, повернул к ней голову, тонкие
приподнятые усы обнажили его белые зубы. Их глаза
встретились. Он сразу бросил свою лопату. Его жена пришла к
нему, и вот они идут рядом друг с другом. они
останавливаются у углей, уходят. Они разговаривают очень тихо, чтобы
говорить только о нововведениях, внесенных в сад отца Колибри.
Тень растет вокруг них. Молодая женщина опирается на руку
мужа, ее лоб приподнят, глаза закрыты. Постепенно,
высматривая, не замечены ли они, они прижались к стволу большого тополя и поцеловались
.

Клод отошел от окна, обеспокоенный этим немым советом. Когда
он вернулся, молодая женщина и ее муж исчезли.

Из борделя дю Ванье через определенные промежутки времени доносился крик, и одна
голос, хрупкий, как звук далекой флейты, пел:

 Малышка Додо,
Малышка Додо,
Спи, если хочешь,
я очень устала тебя укачивать.

Тогда Клод прижался лбом к стеклу и сказал про себя::

«Завтра я пойду на концерт и увижу там Терезу, потому что я
люблю ее!»




VII


Около двух часов Клод вошел в цирк и занял место в одной из
лож в глубине зала. Огромный дирижер, склонившись к своим
вторым скрипкам, советовал им бесконечные тонкости звучания. мы не
воспринимал только слабый шепот, над которым развивался гудок. Разнообразная публика
, толпившаяся на трибунах, слушатели
в партерных креслах, в том же молчании слушали шествие паломников и
покачивание затылков, высовывающихся из меховых воротников, постепенное опускание
рук, державших программу., круговой взгляд
людей, случайно оказавшихся там, и то, что программа была прервана. тишина толпы
всегда удивляет, виолончелисты, поджимая губы в такт тремоло,
исполняли красивый отрывок. Клод искал Терезу среди этих людей
неподвижны и видны со спины. В третьем ряду паркета он заметил
под черным войлоком, украшенным розовым крылом, стройную шею, увенчанную
светлыми волосами, которая чуть ниже терялась в тени
разворота перьев. Это была Тереза Мальдонн. Никто, кроме нее, не обладал
такой совершенной грацией. Она стояла очень прямо, между своей матерью в
темном туалете, склонив голову к плечу, и Робертом, наклонившимся
вперед, вся съежившись в своем дилетантском веселье. И вторые
скрипки, казалось, были готовы уйти в небытие. И рог
воспользовался возможностью, чтобы любовно пожаловаться.

Увы! ничто так не хрупко, как эмоции зала. На
втором месте был чернокожий слушатель. Никто не заботился о нем.
Невинная фантазия потребовала, чтобы он снял пальто. Он вложил
в это немного торжественности. Кто-то рядом с ним заметил это и сказал
вполголоса: «Вот, он собирается снова надеть свой национальный костюм!» Почти
никто не слышал. Но ракета смеха исчезла. Она подняла трубку и сказала:
онг со вторых скамеек перешел на первые, обогнал по
периметру, вторгся на паркет. Все отвернулись и
рассеялись, даже подписчики, даже энтузиасты. Все они казались
благодарными за то, что их отвлекли, за то, что они снова обрели опору в жизни.
Это было похоже на всеобщее пробуждение. Тереза тоже
повернула голову. Она едва заметно улыбнулась завистливой улыбкой, как
бы говоря: «Как бы мне хотелось это знать! Как это должно быть смешно! Было
бы так хорошо посмеяться!» Его взгляд, чистый и живой, блуждал
на толпу. Он подошел к Клоду. Она узнала его. Ее губы
немного удлинились, а челка на светлых ресницах
слегка опустилась в знак дружбы. Это длилось всего мгновение. Она постепенно подняла
глаза на свою мать, которая не изменила
своего отношения - ни Роберт, ни она сама, - сказала ей что-то на ухо, и
розовое крыло повторило ее примитивный силуэт над черной шляпой,
в то время как дирижер жестами увеличил масштаб. чтобы
снова завоевать расположение публики, продолжал руководить _маршем_ Берлиоза.

Клод, удаленный во второй ряд ложи, прислонился к перегородкам
курильщицы, между которыми
, должно быть, вспыхнуло несколько любовных снов, подобных его собственному, думали теперь только о Терезе и видели
только ее. О! чудесный концерт, и как в определенные часы творческая
сила наших душ преобразует и объединяет в единый гимн
все разнообразные ощущения, которые приходят к нам из этого мира! Как все
говорят на одном языке, чтобы перевести нас самих! Во что мы играли
сейчас? чьи мастера исполняли
сменявшие друг друга симфонии? какие номера были в программе
, которая провалилась? Пустые вопросы. В комнате была только одна девочка
блондинка там, внизу, и толпа, сама того не подозревая, и радостная или
жалобная гармония оркестра, и весь свет, падающий из стеклянных окон,
- все это было только для этой маленькой гордой головки, для
утонченного овала этого девичьего лица. И только один человек понимал и чувствовал
таинственный смысл, который ускользал от всего сущего: Клод Ревель,
неподвижно лежащий в глубине цирковой ложи.

Наконец он заметил, что вокруг него собралась толпа, и встал.
Г-н де Кередоль до этого несколько раз искал его взглядом
по залу и не встретил. Но, выйдя из строя
поднявшись с кресел, в которых он сидел, он обнаружил, что стоит спиной к
сцене, и увидел Клода Ревеля на самом верху, обрамленного узким
проемом ложи, с глазами, устремленными на Терезу, которая начала
подниматься к нему. То ли угадав за ней
тревожное наблюдение Роберта, то ли из девичьей робости, Тереза прошла мимо
Клода, не отводя головы. Ее мать последовала за ней, разговаривая с
ней. Но г-н де Кередоль на мгновение остановился посреди узкого
прохода между трибунами. Он не сказал ни слова, не сделал ни одного жеста:
только из его синих зрачков, твердых, как отблеск стали,
вырвалась вспышка гнева в адрес Клода, стоящего в трех шагах
от него, вызов от человека к человеку, хорошо доказывающий, что теперь
уверенность достигнута и борьба решена.

Борьба! Увы! ей было хорошо в воле Роберта, в его
сердце, достигшем глубины его нежности. Но сам он в тот
момент, когда испытывал сильное раздражение, как будто
чувствовал его тайную слабость, он спешил убежать. Едва он
спустился по ступенькам крыльца, как предложил мадам руку
Мальдонне и двинулся вверх по предместью более торопливым шагом, чем
обычно, поворачивая и обгоняя черные группы, пересекавшие наклонную
улицу. Тереза шла рядом со своей матерью. Она казалась
равнодушной, беззаботной, как те, кого мысль, даже нерешительная и
слабая, выделяет из толпы. Ни один из троих не разговаривал, если не
прерываясь, редко.

Издалека Клод наблюдал, как розовое крыло уменьшается. Вскоре, дойдя до
дороги, которая вела прямо к Питомникам, среди групп рабочих
и лавочников, Роберт замедлил шаг. Он находился в
до горизонта поместья он доходил до сов. Но
в его настроении не было никаких украшений.

Когда за ними наконец закрылась входная дверь, он вздохнул
с облегчением; затем, впустив обеих женщин в дом
, прошел через весь сад и сел в глубине
под лавровой беседкой.

--Хороший успех! - сказал он, вешая шляпу на ветку и
вытирая лоб. Все, что я пробую, получается одинаково...
Со вчерашнего дня я боялся этой встречи. Она была роковой... И
сказать, что он, возможно, пришел, предупрежденный мной, из-за того, что
я имел неосторожность поболтать с офицером! В его
возрасте у нас есть все шансы, а в моем - все неудачи!

Его размышления были прерваны Терезой. Она сбросила свой
черный фетр, взяла выцветшую соломенную шляпу и, судя по ее
бодрому и решительному виду, нисколько не смутилась, хотя ей нужно
было о чем-то серьезно спросить.

-- Вот, это вы? Роберт сказал, что прибытие его племянницы застало
его врасплох, в смятении первых размышлений.

-- Да, я, - ответила она. Мы оба должны поговорить.

Она открыла складной столик, прислоненный к решетке, которую обвивали
пучки лавра, и села напротив г-на де Кередоля,
немного ниже его.

--Мой крестный, - сказала она, расправляя складки своего платья,
- я пришла, чтобы попросить у вас доказательства большой привязанности.

-- Я так много тебе дала, моя бедная дорогая! Вы должны хорошо знать
, что я не откажу вам.

--О! она продолжила, не поднимая глаз, - эта из другого рода.
Я хочу узнать от вас секрет.

--Есть какой-нибудь секрет, Тереза?

--Да. Уже несколько недель, особенно два дня, я
нахожу вас...

Казалось, она колебалась между словами.

-- Как вы меня нашли?

--Грустный, обеспокоенный, я не умею хорошо это выразить. Но я
нахожу, что вы изменились, как будто дом больше не обладает для
вас прежним очарованием.

--О! Нет да! - резко прервал его Роберт.

Тереза подняла голову и увидела, что он немного бледен.

-- Как будто, - продолжала она, - вы несете в себе какое-то наказание?

-- Когда бы это было, мое бедное дитя! Можете ли вы понять, что
иногда кажется мрачным и скучным в мыслях такого старика, как
я?

Она прижимала его к себе и вопрошала его своими ясными глазами, устремленными на него.

-- Мои отец и мать, - продолжала она, - разве они не лучшие
друзья для вас на свете?

--Самые лучшие, да, Тереза.

-- Была ли я менее внимательна к вам, менее послушна?

--Нет, дитя мое, мне не в чем вас винить.

-- Ну и что?

Он не мог вынести продолжительного вопроса этих больших
детских глаз, которые смотрели глубоко в него самого, и отвернулся
, чтобы получить лавры справа. Одна его рука свисала вдоль скамейки. Тереза
взяла ее в свои и, лаская, как она это делала
часто, чтобы получить удовольствие:

--Видите ли, у вас недостаточно доверия ко мне, чтобы
открыть мне секрет, и это причиняет мне боль, да ладно, больше, чем вы можете
поверить!

Она высвободила руку, которая упала обратно на скамью. Роберт
обернулся. Его взгляд, когда он встретился со взглядом Терезы, выражал
такое глубокое и искреннее страдание, что девушка была
полностью поглощена им. Она почувствовала, как к глазам подступили слезы.

-- Что у вас есть? спросила она.

--Тереза, - произнес Роберт, который сдерживался, чтобы не показать всю свою
слабость перед ней, Тереза, ответьте мне откровенно!

--О! Конечно.

--Тереза, ты меня любишь?

--Но да, я люблю вас!

--Много?

--От всего сердца! Почему вы в этом сомневаетесь?

--Тереза, если бы кто-то пришел, чтобы забрать вас у нас,
вы бы отказались от нас?

--Кто-нибудь?

-- Да, неужели при первом слове любви вы оставили бы нас здесь, своего
отца, свою мать, меня, как тех, у кого не было дома всего
счастья, всей нежности, которые были у вас?

Она поискала в кармане маленький батистовый носовой платок, поднесла
его к глазам и сказала::

-- К нему кто-нибудь приходил?

--Нет, Тереза, - быстро сказал Роберт, - но что, если он придет?

-- А если он придет?

-- Да, когда-нибудь в далеком будущем, позже?

Девушка встала, и он последовал за ней взглядом, который стоял,
гибкий, уже не эмоциональный, а ласковый, сыновний, каким он находил
ее каждый день.

-- Если бы он пришел, - продолжала она, - однажды, позже, я бы сказала ему, что
принадлежу в первую очередь тем, кто всегда любил меня.

--О! Тереза!

-- Я бы сказал ему еще кое-что!

Она наклонилась к нему.

-- Я бы сказал ему: «Обратитесь к моему крестному отцу, к моему лучшему другу!»

Затем она отступила к входу в беседку.

--Стоило ли загадывать так много загадок? сказала она.
Видите ли, мы объяснили друг другу. И между нами нет ничего
, кроме «позже», когда-нибудь в далеком будущем, и это будет зависеть от тебя.
Вот почему вы причиняете друг другу горе?
Итак, помните, что вы так часто повторяли мне: «Беспричинная грусть - главный
враг молодости». Вы так и говорили?

--Да, когда вы были моим учеником.

--Но я есть и всегда буду.

Она вышла из беседки и пошла по аллее напротив. После
примерно в двадцати шагах ему в голову пришла приятная мысль. Тереза
повернулась, сделала реверанс, как пансионерка, и повторила с самой
милой миной, одновременно умной и нежной:

--Всегда!

Роберт попытался ответить ей улыбкой. Безусловно, она могла
ошибаться. Но когда она исчезла, его охватила
черная грусть. Пока Тереза была рядом, Роберт сдерживался
, чтобы не расплакаться перед ней. О, нет, не надо было!
Это было недостойно мужчины. Теперь он был один. Он положил голову
на руки и позволил себе погрузиться в свои мысли. Для
возможно, впервые в своей жизни в этом беспорядочном порыве своей
души он прикоснулся к ребенку, образ которого все еще был здесь, стоял перед
ним. «Бедная моя малышка, - сказал он вполголоса, - я оплакиваю твою молодость
, потому что она восхитительна, и мы ее потеряем.
Я предчувствую это, я догадываюсь об этом по самому твоему очарованию. Ты говоришь, что останешься
моим учеником! Да, возможно, тебе бы этого хотелось. Но ты не знаешь, бедное
дитя, как глубоко любовь меняет нашу дружбу. Через
несколько недель, когда ты полюбишь, твои отец и мать станут одним целым
бледная привязанность, с каждым днем стирающаяся все больше. Я больше не буду ничем,
слышишь, ничем! И вот цена восемнадцати лет нежности! Видеть
тебя снова только с согласия незнакомца, через определенные промежутки времени, из
милости, обнаруживать в тебе мысли, которых я не ожидал увидеть в них зарождающимися,
узнавать в них руку другого, меня, который тебя сформировал, меня
, у которого в мире есть только ты! О Тереза, Тереза!»

В этот тревожный момент Роберт почувствовал себя одиноким. Он жил в
уединении с Гийомом и Женевьевой, и, однако, ни тот, ни
другой, казалось, не испытывали ни малейшей тревоги. Ничего не изменилось
в тишине их повседневной жизни. Их разговоры за столом
свидетельствовали об одинаковой уверенности в вечности этого
угрожающего счастья! Как им не было больно при мысли, что с часу на
час ребенок может быть им в радость? Странная слепота! Они не
должны были ничего заподозрить. Не лучше ли было предупредить их,
сказать им: «Уходим! Давайте отправимся в путешествие, куда угодно, подальше, если это
возможно. Мальдонне попросит отпуск. Мы заберем Терезу и
не дадим ей уйти от нас. Нет ничего потерянного, так как она
еще не нравится. Пойдем отсюда! Или, ну, пожалуйста, помогите мне.
Осторожно исключайте возможности, берегите, жалейте себя и меня.
Потому что я чувствую, как ветка прогибается под птицей».

С кем так разговаривать? За Женевьеву? Особая застенчивость заставила
его отказаться от этой идеи. Он почувствовал, что немного краснеет. «Нет, не она,
- сказал он себе. Женщины не могут судить об этом так, как мы. Моя сестра не
поняла бы. Каким бы легким он ни был, у Гийома большое сердце.
Я пойду и найду его».

Роберт встал, пошел по широкому проходу, на две трети повернул
налево и подошел к небольшому сооружению из туфа
покрыта цинковой крышей. Лаборатория Гийома Мальдонна,
своего рода душная с мансардными стенами, находилась над
садовым домиком. К нему вела крутая лестница из
белого дерева. г-н де Кередоль поднимался по ней с невольной медлительностью
. Это стоило ему уверенности в том, что он собирается сделать, и
это почти пугало его. Давно они не
обсуждали такую серьезную и интимную тему. И все же он не хотел
отступать, толкнул дверь, легкую, как трут, потому что она была
сухой, и вошел.

Гийом Мальдонн в белом пиджаке,

писал, прямо под окном с табакеркой.

--Подожди, подожди! Жди! - сказал он, махнув левой рукой
, а правой поспешил закончить начатое предложение. Ты
увидишь! ты будешь судить!

Он выглядел таким счастливым, таким наивно довольным собой, что Роберт
с завистью посмотрел на него.

Гусиное перо взвизгнуло через несколько секунд, и мистер Мальдонн, сияющий,
взъерошенный, повернулся на своем стуле:

--Дай мне! он сказал: "Раз ты ничего не хочешь делать, я должен
работать один!"

--В каталоге?

--Нет, мой друг: мемуары! я предназначаю его линнеевскому обществу.
Послушай меня: «_Помните связь, существующую между
окраской яйца и окраской молодой птицы в пуху._» Это
находка? Это довольно хороший вопрос?

-- У меня тоже есть одна вещь, о которой я хочу с тобой поговорить, - сказал Роберт,
прислонившись к дверному косяку. Это также важно,
хотя и не для естествознания.

--Ах! - сказал Гийом с видимым разочарованием и позволил
бумаге, которую он схватил, упасть обратно на стол. О чем это вообще?

-- От Терезы. Я боюсь, что его воображение начинает работать.
Я полагаю, у меня есть доказательства того, что она не бесчувственна - сама того не
подозревая, бедняжка! - к тому вниманию, которое она привлекает, как только
появляется. Есть еще нюансы, ты, конечно, понимаешь, но в таких случаях
все серьезно.

--Эй! мой друг, это возраст! это его право! Поскольку мир есть
мир, молодые девушки рады доставить удовольствие. Почему ты хочешь
, чтобы Тереза была исключением?

--Гийом, - серьезно продолжил Роберт, - здесь есть нечто большее, и ты
ошибаешься, слегка принимая мое мнение. Предположим, по нашей вине,
потому что мы бы недостаточно следили за собой...

--Ах! например! если и есть одна ухоженная девушка, то это моя!

--Либо! я сейчас не спорю. Позже, если ты согласишься с моим
мнением, я укажу тебе способы...

--Средства? - сказал Гийом, глаза которого расширились от
удивления.

--Да, я справлюсь, но пока нет. Я полагаю, Гийом, что твою
дочь заметил какой-то молодой человек.

-- После? тихо спросил мистер Мальдонн.

-- Тебя это не волнует?

--Но если бы, Роберт, это коснулось бы меня, конечно.

-- Поэтому я полагаю, что твоя дочь, свободная, без совета, полюбит это
в свою очередь...

--Ну что ж?

--Ну что ж! мой дорогой, если мы не будем осторожны, это предположение
может стать реальностью завтра, да, завтра, слышишь, завтра мы
увидим, как ее попросят в жены, выдадут замуж, увезут, она еще так молода! Ты
думал об этом, Гийом, увезенный?

--Иногда.

-- И ты можешь смириться с этой мыслью, что завтра у нас ее больше не будет?

--Чего ты хочешь, Роберт...

--Что мы все трое окажемся лицом к лицу в детской?

--Как и в прежние времена, мой хороший друг.

-- Нет, не так, как раньше: состарились, износились!

-- Это отчасти правда.

-- И без Терезы! Ты можешь вынести это сама, без Терезы?

--Боже мой, друг мой, если бы я знал, как она счастлива! Короче говоря, детей мы
воспитываем для других, и мы должны уметь быть счастливыми, когда
они есть, рикошетом..

Мистер Мальдонн говорил это спокойным тоном, время от времени поднимая
плечи в знак смирения и пассивности. Роберт
рассматривал его, ничего не отвечая. Он не ожидал встретить так
мало чувствительности, такое холодное и ограниченное воображение. Ах
, конечно, он чувствовал себя из другого рода, из рода, который страдает
и восстает! Он не понимал жизнь таким овечьим способом.
Что-то гордое и презрительное поднималось в нем при
виде этого улыбающегося человека, одетого во все светлое, занятого птицами, которого
судьба Терезы, возможное оставление Питомников, не устраивали
чтобы быть эмоциональным. Тот тоже с удивлением смотрел на Роберта.

--Пойдем, мой старый друг, - сказал он, притягивая ее за руку, - ты
сражаешься с ветряными мельницами. Давайте оставим все эти пустые счета там. Терезе
ничего не угрожает, уверяю тебя. Успокойся. Вот, сядь здесь,
я прочту тебе отрывок, который я заканчивал, когда ты вошел.
ты хочешь?

Роберт с таким же обиженным видом сел у стола. Уже Гийом
схватил бумажный блокнот, в котором были его мемуары. Он провел
рукой по своей бородке, его глаза загорелись ярким пламенем.

-- Я сдался, - сказал он, - семье Лонгиростров. Я только что имел
дело с _гамбетским рыцарем_ и подхожу к _гамбетскому
бойцу_.

И он прочитал, с любовью повторяя фразу: «Боевой кулик,
Тринга пугнакс". Когда маленький кулик своим клювом и помощью
своей матери разрушает скорлупу, которая держала его в плену, цвет
яйцо, желто-серое, усеянное бистровыми пятнами, то рассеянными,
то сгруппированными, воспроизведено с такой точностью на
голове, теле, крыльях птицы, что птенец напоминает
одушевленное яйцо.» К письму, дорогой мой! смотри! Это открытие?

Он указал на птенца, одетого
в лохмотья, сидящего на высоких ножках, на столе рядом с раковиной.

-- Что ты думаешь по этому поводу? спросил он.

Роберт горько улыбнулся.

-- Я тебя поздравляю, - сказал он.

-- Не так ли?

--Да, я поздравляю тебя с тем, что ты так далеко ушел от жизни!

Роберт встал, рывком открыл полуоткрытую дверь
и спустился по лестнице.

«Какой смысл ему объяснять? прошептал он. Он бы не понял.
Смирился ли он со всем! Какая сухость в сердце! А я-то
думал, что он способен на энергию! Разве мы отличаемся друг от друга!»

И, как он спрашивал себя: «Когда же началось наше расхождение
во взглядах?» Роберт понял, что это было много лет назад, с
тех пор, как Тереза начала взрослеть; что с тех пор, несмотря
на общность жизни, у него было очень мало реальной близости с ней
Мальдонне, и что вся его способность любить была сосредоточена на
Терезе. И теперь Роберт больше не мог найти своего друга ... Они
больше не понимали друг друга.

Эта мысль вскоре трансформировалась и переросла в прилив
нежности к ребенку. Г-н де Кередоль подумал, что сама эта ситуация
налагает на него обязанности. Поскольку только он один заметил опасность,
разве он не стал по праву защитником всех? Разве он не
был обязан защищать Терезу, оберегать ее для тех самых, кто
видел не так, как он? Он чувствовал, с какой-то гордой горечью,
что в мире у него осталась только Тереза, и он не сказал себе, но у него
возникло искушение поверить, что у нее тоже остался только он.




VIII


К тому времени, когда розовое крыло, за которым долго следили, скрылось за углом
улицы, Клод оказался возле своего дома. Он чувствовал себя полным
смелости завоевать Терезу. Но плана нападения у него не
было. Десять проектов уже вылетели у него из головы, как
стая линолеумов вылетает из побитого куста. Ни один из них не стоил того, чтобы на нем останавливаться
.

Возможно, он собирался появиться на одиннадцатом, когда молодой человек,
проходя мимо соседнего с его домом дома, услышал громкий крик
:

--Готон! где ты купил эти проклятые бумажные пакеты? Это
газетная бумага, и она трескается в руке!

--Парблеу! он сказал себе, что это мистер Лоффициал. У нас нет соседей, чтобы
не воспользоваться этим. Он знает Мальдоннов, он хорошо ко
мне относится; если бы я пошел к нему за советом?

Клод остановился, принял решение за две секунды и позвонил в дверной звонок.

Готон Лоффициал, - если использовать выражение, которым ее называли во
всем пригороде, - крепкая пожилая женщина с суровым лицом, подошла и открыла,
Она посмотрела на Клода с тем же подозрением, с каким посмотрела бы на нищего.

-- мистер Лоффисиал?

-- Я не знаю, здесь ли он.

-- Я только что это услышал.

-- Это ничего не значит.

В руке она держала связку туго склеенных и сплющенных пакетов,
с которыми она, волоча ногу, пошла прочь, в сад, уголок которого,
еще покрытый листвой и позолоченный солнцем, был виден в анфиладе
белого крыльца.

Клод уловил шум коллоквиума, на котором Готон обменивался пронзительным
пением и сдерживаемым громом мистера Лоффисиаля. Только последнее слово
отчетливо донеслось до него: «Это прекрасный пример, давай, по воскресеньям,
для джентльмена в делах!» И когда старуха,
закончив фразу, уходила в свою подвальную кухню,
на пороге сада появился посетитель.

-- Так войдите же, месье Клод! Сюда! Сюда! Нет, не туда, сюда, сюда!
- сказал голос мистера Лоффисиала.

Сад был невелик. мистер Лоффициал не был худощавым, но его
нельзя было узнать с порога из-за большого массива
рододендронов, растущих как фруктовое дерево. Он сидел верхом на
последней перекладине двойной лестницы, под
итальянским шпалером, настоящим потолком из виноградной лозы, виноградные лозы которой он выращивал.
щекотали лицо. Перед ним, подвешенная к лестнице,
покачивалась корзина, полная бумаг и обрывков вощеной проволоки. И
повсюду, в пределах досягаемости его руки, с полужелтых листьев
, покрытых каплями крови от осени,
свисали гроздья винограда, спелые, прозрачные, местами покрасневшие,
некоторые уже были завернуты и завязаны в бумажное платье, которое
должно было сохранять их свежими.

Парень, увидев приближающегося Клода, склонил голову с видом
наполовину довольным, наполовину разочарованным.

-- Вы меня удивляете, - сказал он,- по воскресеньям вы заставляете меня выполнять подневольную работу
. Готон обвинил меня в этом.

-- Это подневольный труд! ответил Клод.

--Мы могли бы поболтать. Но у меня есть только десять таких пучков, которые нужно пеленать
, те, которые давят сильнее всего. И вы знаете пословицу: _Parum
pro nihilo reputatur_.

-- Прежде всего я знаю, мой сосед, что вы неспособны ослушаться
даже одной запятой в Декалоге. Не бойтесь, что вы меня
возмутили. Я не такой.

Обрадованный ответом, который успокоил в его доме настоящую щепетильность, г-Н.
Официальный бизнес процветает. Он наклонился, и его живот немного округлился
на перекладине, взял пакет, открыл его и сильно дунул между
двумя белыми простынями, которые раздулись, как одно целое.

--Это тем более актуально, - продолжил он, - что сейчас
год осы...

Он вставил себе между губ, чтобы удержать его, ниточку, которая спускалась
по обе стороны рта. И, взяв сумку за дно, он
осторожно вложил в нее желтую гроздь, похожую на мускатный орех, не
прекращая монолога, очень внимательно следя только за тем, чтобы хорошенько сморщиться
оберните виноград жесткой пленкой вокруг хвостика.

-- Год осы, - повторил он, - положительно, молодой человек.
Вы заметили, что эти несчастные звери появляются в изобилии каждые
девять лет?

Клод, стоявший у подножия лестницы, ответил улыбкой:

-- Я мог бы сделать еще только два таких наблюдения,
господин офицер, и признаюсь вам, что оба раза это
ускользало от меня.

Теперь гроздь была упакована, перевязана бечевкой и трепетала
над лбом довольного владельца. Мистер Лоффициал посмотрел
на своего собеседника, и ему самому стало немного смешно от того, что он задал этот вопрос
вопрос.

-- Это верно, - сказал он, - такая молодость! Что делает для меня
честь ваш визит, месье Клод?

Молодой человек посмотрел в сторону кухни и вполголоса ответил:
:

--Вопрос о браке.

--О! не смущайтесь, - со смехом сказал мистер Лоффисиал: она к этому
привыкла. Я только этим и занимаюсь, свадьбами!

-- Вы?

-- С утра до вечера.

-- Здесь?

--В основном в офисе, там. Но это исходит от людей
, которые находят меня до сих пор. Я иногда бываю на своей лестнице, как вы
видите меня там. Ах! я не говорю им много, всегда небольшая речь
то же самое: «Мои хорошие друзья, вы оскорбляете доброго Бога... это не должно
продолжаться... это нужно исправить, исправить, исправить».

-- Как, починить?

-- Но я верю в это, иногда десять, иногда двадцать лет! Ну что ж!
почти всегда они отвечают утвердительно. Это такие храбрые люди, люди,
месье Клод!

-- Значит, вы заместитель, господин офицер?

--Э, нет! президент общества Сен-Франсуа-Режи! Сколько
обручальных колец я надела на пальцы этих запоздалых женихов! Это доставляет
удовольствие и вызывает жалость. Наконец, мой сосед, если вам нужно
я, как один из ваших протеже, полностью в вашем распоряжении. Только нужны
документы. Они у вас есть?

Он собирался взять из корзины вторую сумку, и вот уже его рука
протянулась вперед.

-- Мой дорогой сэр, в моем деле нет ничего, что можно было бы исправить,
- ответил Клод. Речь идет обо мне, который вбил себе в голову полюбить
молодую девушку.

мистер Лоффициал коротко остановился. Добрая улыбка осветила его круглое лицо.

-- Это меняет мои привычки, - сказал он, - давай все-таки посмотрим. Но сначала,
поскольку речь идет о вас, я спущусь вниз.

С большей ловкостью, чем можно было предположить, он провел своей толстой
перекинув ногу через выступ стойки, спустился вниз, схватил лестницу
и понес ее вдоль стены.

-- Теперь все ваше, - сказал он, возвращаясь, протягивая руки к
молодому человеку. Пойдем в глубь сада. Нам там будет лучше.
Значит, у вас есть любовный роман?

--Тем лучше, мой сосед, большая любовь.

--Я слышал, но сначала я подумал, что мы можем использовать
уменьшительное. Как вы идете! И как ее зовут?

Они сели бок о бок на скамейку с перевернутой спинкой за
кустом кустарника.

-- Тереза Мальдонн.

--Ах! дорогой друг! - воскликнул г-н Лоффисиаль, взяв руки Клода,
которые он сжимал и разжимал в своих, в то время как его сильные губы
округлились от удивления и восхищения, дорогой друг, какая жемчужина!
Как вы узнали о ней, о том, что она так мало выходит на улицу?

--В доме Малеструа, когда умер маленький Жан. Вы были там.

-- Бедный Иннокентий! - подхватил человечек, на лице которого промелькнуло
выражение жалости. Он был нашим крестником, ее и моим. Но разве
не там вам удалось поговорить с Терезой?

--Нет, но я видел ее в ее доме, куда заходил дважды, под
цвет естествознания. Господин де Кередоль вчера упоминал об этом,
помните?

--Молодость, молодость! таким образом, злоупотребляем нашими увлечениями!
Знаете, вы все равно поступили правильно. Сапристи, ты все сделала правильно. Я не
знаю двух достойных ее!

Он широко рассмеялся, довольный похвалой, и на обоих их лицах
разными отблесками отразилась радость от одной и той же мысли о Терезе. В
глазах мистера Лоффисиала светилось удовлетворение, в которых светилась доброта
без злобы. внезапно он убрал свои руки, в которых он
сохранил те, что были у Клода. На его фигуре,
подвижной, напряженной физиономии, которая шла ему прямо от народа,
из которого он едва вышел, проступило какое-то беспокойство.

-- А как насчет г-на де Кередоля, в частности? он говорит.

--Ну что ж?

--Как он это воспринимает?

--Достаточно плохо. Он подозревает, что я пришел к мистеру Мальдонну не
только из любви к птицам.

--Он бьет вас холодом. Я его хорошо видел.

--Столько, сколько сможет.

Клод пожал плечами.

-- Какое это имеет значение для этого джентльмена? он резко добавил. Я могу обойтись без
его согласие! И его плохое настроение, если оно является всем
препятствием...

-- Напротив, это очень важно, - прервал его мистер Лоффициал,
подняв глаза на дом напротив и считая окна одно за
другим. Если г-н де Кередоль бросится наутек, вы понимаете,
двадцатипятилетний друг, проживающий под одной крышей...

--Но, наконец, сэр, в чем он меня обвинит?

Явно смущенный, мистер Лоффициал опустил голову к земле и
начал толкать носком ноги песок, который он насыпал небольшими
насыпями. Наконец, подавив свое произведение под широким вышивкой:

-- Не за что, мое дорогое дитя, - сказал он, - он человек чести
и потому неспособен на нелояльное противодействие. Давайте оставим это,
давайте позаботимся о том, чтобы вы были приятны родителям
Терезы и самой Терезе. Это первый пункт. Вы
думали об этом?

--Да, ничего не выяснив. Я думал, что вы будете счастливее
меня. Вы давно знакомы с Мальдоннами.

--Достаточно, чтобы хорошо знать, друг мой, что если вы будете вести себя с Мальдонне так,
как поступили бы с другим, у вас ничего не получится. Его дочь
еще очень молод. Он не позволит искушать судьбу. Вы
должны ему нравиться, чтобы он испытывал к вам ярко
выраженную симпатию.

--Как это сделать? Его не принимают в его доме. г-н де Кередоль
мешает ему.

--Да.

--В музее я бы помешал ему в его работах.

--Да.

-- Ну и что?

-- Был бы способ, - сказал мистер Лоффициал, улыбаясь, - даже
очень хороший... Вы охотитесь?

-- От отца к сыну, - ответил Клод.

-- Вы хорошо стреляете?

--Вполне сносно.

-- В том-то и дело, что скучать не придется! Если вы пропустите свой выстрел, у вас
не будет возможности сделать второй.

Тут голос мистера Лоффициала стал тише, и он продолжил очень тихо:
:

-- Я открою вам секрет. Никогда не выгляди так, как будто ты это знаешь:
Мальдонне не простил бы тебе этого! Он собрал самую замечательную
коллекцию птиц, которая только может быть в провинции.

--Я знаю это.

--И все же одного не хватает.

--Какой из них?

--Только одного, явно редкого вида, добыть трудно,
так как Мальдонне за двадцать лет охоты не удалось его убить.

--О! скажите, господин офицер, - спросил Клод с сияющими глазами, - вы уже
готовый отправиться в путь, произнесите его имя! Где мы ее найдем? Это
очень далеко?...

-- Подождите, - осторожно протянул парень. Я бы не
стал бросать вас на невозможную добычу. На берегу Луары у меня есть
небольшое поместье Луизетт.

-- И это здесь?

-- Так подождите же! Впереди - болото, заросшее ивами и
камышом. Даже летом в нем остается немного воды. Я вообще не
охотник. Но у меня так много времени, чтобы прогуляться! Ну что ж!
то, что я не сказал Мальдонне, потому что единственная любовь к искусству
если бы я не решил убить симпатичного зверя, я бы доверил
это вам, ради Терезы. Мой дорогой друг, в моем болоте я
положительно знаю, что есть пара...

Он наклонился, сложил руки трубочкой.:

--Из голубых чирков!

--Ах! уважаемый сэр! уважаемый господин офицер!

--Тише! ничего не разбивайте. Это дико слышать нас отсюда. И потом,
малейшее слово, сказанное Мальдонне, все испортит. Начните с того
, что разберитесь с беспокойным отцом. Он умеет обращаться с лодками.
Колибри тоже может пойти с вами и подбросить самцов.

--Колибри, я не говорю, но Вредный? Он груб.

--Скажите, что это для меня. У меня была возможность оказать им небольшую
услугу в былые времена, когда я только начинал заниматься Управлением,
как выразился Готон. Он возвращался с Тур де Франс. Боже! прекрасный
компаньон! Наконец-то стало совсем тихо! Спросите его об этом от
моего имени.

-- Как я вам благодарен! - воскликнул Клод, пожимая руку
вставшему парню.

--Вы поблагодарите меня позже. Раунд не сыгран. Возьмите
немного свинца покрепче.

--Да, господин офицер.

--Не слишком большой, чтобы не поранить зверя.

--Нет, сэр.

--Выберите небольшой туман.

Они пошли, разговаривая таким образом, до конца крыльца. Там
мистер Лоффициал, который был без одежды, протиснулся в дверной проем.
Клод вышел, и, быстро пожав друг другу руки, они расстались,
один был полон собственной радости, а второй радовался радости
другого, как и подобало обоим их возрастам.

Клод без лишних слов отправился к мистеру Малеструа, изложил
ему суть дела и получил такой ответ:

--Хорошая партия, месье Клод, хорошо кормят, хорошо платят,
делать нечего, я всегда в порядке, положитесь на меня.

Затем он подошел к Колибри, который немного колебался, и в конце концов сказал
своим звонким голосом::

--Меня это вряд ли устраивает, но, чтобы заставить вас, месье Клод,
лучшего и не требуется.

Вечером в своей библиотеке он перелистал книги по
естествознанию, чтобы найти там описание чирка, открыл его,
перечитал, чтобы лучше вникнуть в него. Затем он заснул, и ему приснилось, что
пришел маленький туман и что он убил синюю птицу, которой суждено
завоевать сердце старого отца Мальдонне.




IX


Примерно в середине ноября погода резко остывает. как
проходя мимо лавки торговца корзинами, Клод услышал, как его зовут.

-- Сэр, - тяжело вздохнул Колибри, - Малеструа сказал, что это будет
завтра утром. Он увидел синюю трость.

--Это невозможно!

--Как я вижу вас.

-- И вы готовы?

--Завтра, если хотите.

-- Тогда я сегодня ночью сяду на трехчасовой поезд. В четыре
тридцать я буду там. А вы?

--О! мы, сэр, ляжем спать на берегу, чтобы быть
готовыми раньше. Малестройт говорит, что так и должно быть. Так что я,
конечно, этого хочу.

--Где я вас найду?

--Недалеко от поместья мистера Лоффисиаля, совсем рядом со старым мостом.

На следующий день, посреди ночи, Клод с винтовкой на плече,
завернутый в плед и шарф, в перчатках, надетых на руки,
сошел с поезда на одной из близлежащих станций города. В
такие часы путешественников бывает мало. Он оказался один на
пристани и вскоре оказался в сельской местности. В течение первой части
ночи погода оставалась ясной с сильными морозами. К настоящему времени
был сильный туман. Клод большими шагами шел по
дорога. Справа и слева он угадывал долину, не видя
ничего, кроме высоких ветвей тополей, внезапно вынырнувших из
тумана над ним, словно повисших в воздухе. Редкие
кусты, размытые штрихи во всеобщем сером цвете, указывающие на
ферму или лес, было неясно. Земля, песчаная под
ногами, свидетельствовала о близости реки Луары. однако
к Клоду приходили необычные идеи, страх, очень характерный для тех
времен, страх блуждать в поисках приключений, не продвигаясь вперед, своего рода головокружение от
тишины всего сущего, от того, что он не слышит даже эха своего шага,
не видеть в десяти метрах перед собой, а чувствовать себя на
маленьком острове радиусом в несколько метров, в мутной необъятности, которая
весит, вращается, вся потная и ледяная вместе взятая. Наконец, голоса
донеслись до него из глубины неизвестности, в которую он погрузился. Он узнал их.
Это были вещи обоих мужчин. Он бросился бежать, чтобы окончательно
развеять охватившее его оцепенение. Вскоре он добрался до
моста, спустился по откосу подъема, за которым следил, и увидел
Малеструа и Колибри, сидящие друг напротив друга на краю
плоская лодка, на носу которой стояла клетка, полная забитых уток.

--Давно пора, - сказал мастер-плотник. давайте отправимся в путь, сэр
Клод, чибисы начинают двигаться!

Все трое прислушались. Действительно, со стороны
затопленных лугов, где-то над обширным водным пространством,
только край которого казался тусклым и холодным, как лезвие косы, были слышны
очень тихие, редкие крики: первый утренний зов на
воде. Клод занял место на корме, двое мужчин погрузили
весла в почти неощутимое течение, которое наступало, через
мост, с берега Луары, и лодка отчалила, скользя
над лугами, набережными, столбами, барьерами, в
обширную полосу ив, посаженных вокруг полей. Берег
сразу исчез. Туман сгущался все больше и больше.
Малеструа и Колибри, следуя по диагонали, указали прямо
на хижину, самую примитивную постройку, просто
верхушку ивы, сведенную в конус над стволом и обнесенную
частоколом из тростника. Клод забрался в укрытие. По
впереди, полукругом, мастер-плотник расставил трости. Он
вытаскивал их одного за другим из клетки, привязывал к лапе
веревку с камнем и бросал все это за борт. Камень падал на дно, зверь плыл, дергаясь, но веревка не позволяла ему отклониться ни на метр, ни на два.

 Когда он
закончил, он присоединился к Клоду в хижине.

-- Ты, - сказал он, наклоняясь и как можно мягче обращаясь к своему
товарищу, оставшемуся внизу, - иди туда, куда мы сказали, и отпусти своих кобелей в
нужный момент. Если ты видишь чирок, самое главное, брось вместо этого два!
Колибри, замерзший и тронутый важностью своей роли, ответил
«да», которое смешалось со вздохом ветра, и, подталкивая
лодку веслом, увлекая за собой самцов, исчез за виноградными
лозами.

Клод, неподвижно сидевший на корточках в хижине, с винтовкой между ног,
испытывал восхитительное беспокойство первого часа ожидания. На
плетеных, ивовых, тростниковых ветках, в которые он был завернут, покрытых тонким
слоем льда, сверкали алмазные молнии, и, несмотря на
туман, он видел, что повсюду в ветвях тоже сверкали искры
пни, убегающие вдавленными линиями вправо и влево, вдоль
стволов, которые окружало течение, на верхушках мертвых трав
, превращенных в крошечные дрейфующие островки. Туман
продолжал рассеиваться большими волнами, изогнутыми, как паруса, как мехи
из матового хрусталя, прозрачными, как будто каждый из них нес
рассеянный свет, факел
, бледное сияние которого было заметно. Повсюду, на поверхности затопленных лугов и далеко
над деревьями, это была одна и та же медленная процессия
белых, неощутимых ватин, которые двигались с севера, подгоняемые ветром.
В самом верху эта белизна смягчалась, к ней примешивался легкий оттенок
лазури, и можно было догадаться, что за этой стеной
испарений в ясном небе зарождается день. Призывные крики
становились все громче, доносимые издалека ветерком и водой. На
появившихся языках суши, в таинственном круге, окружавшем
охотников, очевидно, стаи всевозможных птиц
расправляли крылья и готовились к полету.

Пронзительный крик тростинки возле хижины, а затем хор всех
остальных, поднявших клювы с той же стороны, заставили Клода вздрогнуть. В
в воздухе, на расстоянии полуметра от винтовки, прямо над его головой раздался внезапный порыв ветра
. Поток снежных крыльев, обезумевших,
беспорядочных, с пронзительным свистом пронесся мимо, как молния.
Потом это были просто черные точки впереди, россыпь
пуль, уходящих в туман, а затем больше ничего.

-- Чибисы, - пробормотал Малестройт. Осторожно! Утки придут.

Действительно, канны, которые снова начали плавать, потянув за собой
камни, зашевелились и снова запели. Самец, сброшенный
Колибри, упал среди них. Клод поискал глазами в
грустная пустыня небес, группа эмигрантов, о которых предвещало это появление
на сцене, привлекает. Он заметил ее слева от себя, идущую с юга. Она
двигалась по ветру треугольником, ровным шагом, как тонкий
разрез теней. Она прошла мимо, презирая этот отряд
прирученных, приветствующих ее, и затерялась вдали. Через
несколько минут с соседнего луга, где сидела Колибри, вылетела вторая утка
и поднялась высоко над туманами. На этот раз, когда
он спустился обратно, он взял с собой целый рейс великих путешественников
с серыми перьями. Клод видел, как они закручиваются в спирали,
круги которых все больше и больше сужались вокруг хижины. Согнувшись,
неподвижно, затаив дыхание, он трижды услышал совсем близко
хлопанье их крыльев, их крики, смешанные с
криками заключенных тростников; он увидел сквозь щели решетки блестящие спины
, исчерченные белыми полосами, вытянутые шеи,
свисающие ноги; затем, выплеснув воду из своей
груди, около двадцати дикарей сбились в кучу за пределами круга
, образованного вокруг хижины: Малеструа какое-то время изучал их, а затем спросил:
склонность:

-- Ничего, кроме болванов, - сказал он. Но я считаю, что дальше есть чирок
.

Действительно, очень далеко, отчетливо вырисовываясь в тумане, накатывавшем на
воду, какая-то птица поменьше осторожно приближалась,
огибая берег, останавливалась, возобновляла свой косой шаг. Он упал вместе с
остальными? Он шел с соседних лугов? Вскоре можно
было различить ее более стройные формы, шею, которая удлинялась и
изгибалась вровень с водой, с кокетством и грацией, которых
не было у других.

-- Это точно чирок, - сказал Малестройт. Только, она синяя?
Вот и все!

Она всегда двигалась вперед, очень медленно, плавая на одной ноге.
Клод чувствовал, как его сердце бьется так сильно, что он задавался
вопросом, сможет ли он приспособиться. Мысль о Терезе, о
лежащем под деревьями питомнике, о том, какой прием будет ему оказан, если он
вернется с этой редкой дичью, мысль о том, что он
, возможно, упустит ее и что уловка мистера
Лоффисиаля с треском провалится по его вине, окончательно смутили его.

--Я видел, как она перечитывала, - сказал в этот момент Нестройный, - она голубая,
месье Клод!

Клод, потеряв голову, немного приподнялся. Вся стая уток
с криком унеслась прочь.

-- Она все еще там! дул плотник. Но это не твоя
вина. Она уходит. Стреляйте!

Сквозь заросли тростника Клод провел стволом своего пистолета.
над озером раздался оглушительный взрыв.

--Тронута! она у меня есть! она у меня есть! - крикнул молодой человек, вставая во весь
рост.

Но Малеструа тоже встал. Он был чрезвычайно тяжелым. Под
этим двойным толчком и под тяжестью плотника дно
хижины прогнулось, и, перевалившись через него, оба охотника, прежде чем
ничего не понимая, оказались в воде по
пояс, зацепившись за ствол ивы.

--За нас, Колибри! - закричал толстый голос Малеструа.

Когда они услышали, как парень ответил издалека, и, нащупав
ногой землю, убедились, что им ничего не
угрожает, Клод и Малеструа принялись смеяться над несчастным случаем. Это было
даже для Клода, несмотря на пронизывающий его холод, приятным моментом
. Он посмотрел на плотника, покрытого обломками хижины,
с волосами, смешанными с травами и тростником, как на морского бога, который
одной рукой он поддерживал разрушенное здание, поверхность воды
казалась ему серебряной, пятна солнечного света то тут, то там сверкали на
зеленых полуостровах, берег справа, наполовину очищенный от тумана, и
Колибри, казавшийся великаном, на корме лодки, которую он толкал.
к шесту со всей силой своих рук. Прежде всего, у него было
чувство победы, эмоция счастливого охотника. И когда
Колибри, подойдя к нему поближе, протянула руку, чтобы убрать его:

--Она там! - крикнул он.

-- Вы еще более уверены в этом, - ответил продавец корзин.

--Эй! какая разница, отец Колибри? - повторил молодой человек, перебрасывая
ногу через бортик. Какое значение имеет половина холодной ванны, если у нас
есть чирок? Давай, Малестрой, твоя очередь! Дай мне
руку. Хорошо! Усилие! Вот вы где!

Подняв за запястья Клода и Колибри, плотник
тоже забрался в лодку. Едва он вошел в нее, его широкие
брюки струились, как из источника, как Клод воскликнул::

--В сторону, сейчас же!

--На землю! вы имеете в виду, - распределил Малеструа, который уже наклонился
, чтобы схватить шест.

--Нет, нет, нет! чтобы найти чирок!

--Ради какого-то мерзкого зверя рисковать смертью! Я не уютный,
но настоящий...

--Я удваиваю то, что обещал, - сказал Клод, - вперед!

Побежденный этим аргументом, плотник, в то время как его товарищ
схватил попутно за лапу или за
шею несколько жезлов, подтолкнул лодку к кустам в самом конце луга, куда
несло течение. Чирок лежал там, распластавшись, запрокинув голову и
положив ее между крыльями, как будто, чтобы уснуть, она хотела спрятать
его в своих перьях. Клод осторожно взял ее, осмотрел затылок
отмеченная темной цаплей, кисточка из белого пуха, образующая
брови над глазами, мантия, лазурный отблеск которой
не вызывал сомнений, стянула бедра, чтобы убедиться, что они не
порваны, и, положив ее себе на колени, как он сделал бы из шкатулки
с драгоценностями. жемчуг, от любимой собаки, от спасенного ребенка:

-- Голубая! он говорит, разговаривая сам с собой, синий и не испорченный!

Двое мужчин пожали плечами, явно испытывая неловкость, а Колибри
симулировала энергичные усилия, чтобы вернуть застрявшую лодку обратно.
Затем, оставив Клода впереди, молча погрузился в созерцание
синяя птица, они повернулись к ней спиной, сели бок о бок и
на пронизывающем ветру изо всех сил гребли к
берегу. Но берег был далеко. Чтобы добраться до него, потребовалось почти четверть часа
. Когда они прибыли, Клод был бледен от холода, его
зубы стучали, на складках
одежды застыл лед, а изможденная фигура Малеструа, казалось
, с трудом могла встать.

--Три километра, прежде чем мы найдем огонь! зарычал тот.

Он приземлился первым, оглянулся на молодого человека, который
дрожал, прижимая к груди чирок, и добавил,
потому что у него была нежная грубость людей:

--Если бы еще был только я! Но этот бедный джентльмен, который не
привык к страданиям! Давайте, месье Клод, попробуем
согреться во время прогулки! Колибри собирается вернуться к тростникам. Дай мне
руку.

Ошеломленный Клод и, словно опьяненный холодом, просунул руку под руку
плотника, который с сомнением покачал головой.

--Три километра! он продолжал.

В этот момент из тумана впереди до них долетел голос,
все уменьшающийся с расстоянием.

--Охе! сюда! сюда! сюда! сюда!

Все трое подняли головы. На полпути к холму, в ограде из виноградной лозы, которую
коричневая опоясывала колючая изгородь, суетилась человеческая фигура.
Чуть дальше - квадратный дом с открытыми воротами. Это был М.
Официально; это были Луизетты, которых они считали покинутыми и которые
предлагали себя им.

Воодушевленный мыслью об этой неожиданной помощи, Клод
стал быстрее подниматься по склону. Малеструа поддерживал его, не подавая виду, и
ворчал слова утешения:

-- Вот и мы, вот и мы... еще сто шагов... больше тридцати...
Здравствуйте, господин офицер!

--Здравствуйте, дети мои! - сказал парень, отталкивая клан от своей
лозы. Эй, эй! правильно ли я поступил, что пришел? Как вы промокли! Шесть
градусов ниже нуля!

И, заметив страдальческую мину и бледность Клода:

-- Бедный мой мальчик, - продолжал он, - ты похож на утопленника! Но у меня есть
кое-что, что оживит вас там, наверху. И на что переодеться. Давайте
только поторопимся.

Через две минуты они были на кухне, где пылал огонь
. г-н Лоффисиаль усадил Клода на низкий стул между
шенетами, точно на расстоянии вертела от жаровни. затем,
бегая из комнаты в комнату, открывая шкафы, ящики, тайники,
ему удалось обнаружить в этом холостяцком доме, почти
необитаемом, но построенном с предусмотрительностью семьянина,
множество вещей, которых никто не ожидал там встретить: две пары
войлоков и две пары новых башмаков для Клода и Малеструа,
бренди для блондинки, которое должно было быть старым, чайник
, плита которого не была пуста, и банка чая, источавшая
аромат тысячи цветов.

Все еще покачиваясь, мистер Лоффициал продолжал свой монолог, и его голос
он входил то в одну дверь, то в другую, в то время как
облако водяного пара окутывало Клода и Малеструа.

--У меня были предчувствия, - сказал он, - и я хотел приехать еще вчера
вечером... несмотря на Готона... И это очень радует... Все
утро я пытался разглядеть вас в бинокль... Но,
баст! дьявольский туман... А потом, внезапно, на берегу реки...
Ах, когда я увидел вас, я сразу догадался о несчастном случае... я сунул
спичку под окурок... Не слишком ли ты тяжел, Неуклюжий,
чтобы охотиться в хижине!

Он говорил с радостным видом, время от времени поджимая губы
друг к другу, с нетерпеливостью большой прыгающей белки, когда
в тот самый момент не находил того, что искал.

Когда он наконец остановился, стоя, прислонившись к балдахину
камина, Клод, за которым он наблюдал, восстановленный и согретый Клод,
взял его за руку.

--Вы знаете, что я убил ее! он говорит.

--Парбле, друг мой, вы хорошо ее заработали!

-- Я бы сделал двадцать таких погружений еще раз,
- убежденно ответил молодой человек, - только для того, чтобы увидеть, какой прием они мне
там окажут!

«Они» - это была единственная Тереза. Чтобы поблагодарить своего старого соседа,
Клод встретил только эту наивность: говорить о ней. Он не
знал ничего лучшего. Если бы она соизволила показать себя удовлетворенной,
разве не всем заплатили бы? Ради улыбающейся Терезы, разве мы
не пойдем искать чирок на край света? Является ли М.
Разве чиновник не провел бы, не жалуясь, двадцать ноябрьских ночей
в Ле-Луизетте?

Что-то ответило утвердительно, в глубине души мистера Лоффисиала. Перед
лицом этого слова молодой любви парень почувствовал волнение, желание
отцовское самодовольство. Он два или три раза
нежно провел рукой по каштановым волосам своего протеже, как будто
гладил собственного сына.

-- Я тоже хочу его увидеть, - сказал он, - и я отведу вас в питомники.

Полчаса спустя, когда Колибри возвращался домой, его обувь была
высушена, одежда вычищена, все следы аварии исчезли,
и Клод услышал, как его позвал г-н Лоффициаль, который сам председательствовал
на запряжке лошади, очень старой, но все же
легкой лошади. Он вышел и взглянул в сторону долины: на
на месте огромного озера, по которому, как ему казалось, он плыл утром, он
увидел при ярком солнечном свете лишь небольшое болото, расчерченное
ивами на небольшие квадраты,
кое-где исчерченное зелеными полосами осыпей. и где нет ни стаи птиц, ни единого куста. крик,
больше не выдавал присутствия дичи.

-- Садитесь в карету, - сказал мистер Лоффициал, подавшись вперед,
- вам там не будет холодно!

Производитель кузовов выразил бы протест против этого наименования, данного самому
необычному автомобилю: кузов укорочен, разделен на две трети
примерно у перегородки из мороженого, откидной верх которой, расширенный
абажуром, в изобилии укрывал Колибри и Малеструа, уже забравшихся на
сиденье. Прошло сорок лет с тех пор, как карета приезжала на
сбор урожая. Клод занял свое место внутри вместе с мистером Лоффисьялем,
зарылся лицом в пуховые подушки, почувствовал
, как шерсть овчин, высокая и гибкая, как пламя,
покрывала днище кареты, поднялась ему до колен; Малеструа сел рядом с Колибри,
и четверо путешественников начали спускаться вниз. свернуть в пригород, где
Тереза, не подозревая о предстоящем визите к ней по
дороге, вероятно, наслаждалась поздним утренним убранством.

Поездка показалась Клоду восхитительной, потому что г-н Лоффициаль, добрый, как
старики, которые помнят, как были молоды, все время говорил о
Терезе.

-- Именно благодаря ей, - говорил он, - я когда-то завоевал дружбу
Мальдонне и г-на де Кередоля, благодаря небольшому комплименту, который я смог
сделать ей, встретившись с ней. Видите ли, мой дорогой сэр,
она принесла мне двух друзей. Я очень надеюсь, что она того стоит
скоро будет третий. Я редко видел такого милого ребенка. У нее
были тонкие пальцы, похожие на коралловые подвески. И я держал
их в руках, эти маленькие пальчики. Я получил ее благосклонность раньше
вас. Эй, эй! Она была в белом платье, она была крестной матерью, а
я был крестным отцом. Мы водили на крещение сына
Малеструа. Есть чему завидовать, месье Клод!

Он непринужденно, с определенным деревенским и игривым колоритом рассказывал
о чертах, которые были бы неинтересны никому, кроме старика
, который помнил, и молодого человека, который любил. Время от времени,
Клод наполовину отворачивался, чтобы посмотреть, по-прежнему ли бумажный рожок, в который он
скатал выручку от охоты, стоит
в вертикальном положении в кармане на дне капюшона. По
мере того, как расстояние до дома Мальдоннов сокращалось, его охватывали растущие
эмоции. Когда машина остановилась перед украшенными гвоздями воротами,
он был бледен, как будто утром вышел из воды.

-- Мой лейтенант, - сказал мистер Лоффициал, - пришло время проявить
храбрость!

Он позвонил в дверной звонок.

--Господин работает в теплице, - ответила девушка-грузчик.

Действительно, возле рубки, служившей ему лабораторией, под сводом
из расписного стекла, окутывавшим его мягким теплом, мистер Мальдонн
перебирал луковицы тюльпанов. Он увидел приближающихся посетителей через
прозрачное стекло, улыбнулся, не смущаясь, и, позволив
им подойти к себе:

--Ну что ж! - сказал он, отворачиваясь и протягивая обе руки, - вы
удивляете меня, считая мои сокровища.

-- И мы приносим вам еще один! ответил мистер Лоффициал.

--Тюльпан?

--Нет, редкая птица.

мистер Мальдонн недоверчиво кивнул, глядя на
бумажный рожок, который Клод нес под мышкой, и схватил прозрачную ребристую луковицу
, опутанную колючими корнями.

-- Если бы я не видел этого, - сказал он, - я бы не променял его ни на одну из
этих розовых прозерпин.

-- Возможно, вы ошибаетесь, - сказал Клод, протягивая ей пакет.

Натуралист потянул голубого чирка за лапы. Едва он
увидел ее, как с искаженным от эмоций лицом, не говоря ни слова, он
толкнул обоих своих хозяев, чтобы они быстрее вышли и выставили зверя на
всеобщее обозрение.

Выйдя на улицу, он прислонился к соломенным циновкам, свисавшим с верхней части кровати.
сожмите, поверните и переверните чирок, чтобы отблески играли
на оперении.

--Это невозможно! он прошептал: "Нет, это не она!"...

Наконец он поднял глаза на Клода, который последовал за ним. Его физиономия
выражала, наряду с большим удивлением, некоторое беспокойство,
ревность. Он был серьезен, почти помят, как человек, которого хотят
обмануть.

--Откуда вы его взяли? спросил он.

--Но я убил ее, сэр! говорит Клод.

-- Тогда поехали!

--Я сам, сегодня утром!

--Не в отделе?

-- В двух лье отсюда.

мистер Мальдонн нахмурился.

-- Вы должны знать, сэр, - сказал он с достоинством, - что этот сорт
не обитает в департаменте. Она бывает там, и так редко, что
такие мужчины, как я, никогда не имели счастья...

-- Однако это правда, мой добрый друг, - прервал его г-н Лоффисиаль, который
вышел из оранжереи, увидев, что дела Клода идут плохо, и
вошел, пошатываясь. Нет ничего более правдивого. Сэр, который гораздо
менее образован, чем ты, был счастливее, вот и все.

И он начал рассказывать об утренней охоте, о том, как он ее
советовал, готовил, как он тоже знал, в течение многих лет,
что пара этих птиц населяла Луизетские болота. Он
привносил в оправдание своего клиента энергию убеждения,
поднимал руки, имитировал сцены, которые он рассказывал.

Тем временем мистер Мальдонн переходил от эмоции к эмоции. Поначалу
немного надменный скептицизм сменился вспышкой
радостного восхищения, а оно, в свою очередь, угасло перед
мучительным чувством коллекционера, который видит ускользающую от него монету, которую нигде не найти
. Он взял чирок, погладил его пальцем,
открыл глаз, поправил поврежденное перо. Наконец он протянул ее
Клод с медлительностью, которая показала всю жестокость борьбы.

-- Возьмите ее обратно, сэр, - сказал он. Я благодарю вас
за то, что вы показали ее мне.

Он вздохнул и добавил::

--Главное, берегите ее хорошенько: это драгоценное начало для вашей
коллекции, так как, должен вам признаться, она была бы венцом
моей!

--Но она ваша! - воскликнул Клод.

-- Мне? - сказал мистер Мальдонн, покраснев от внезапной
удачи, которая на него свалилась. Вы не подозреваете о раритете, молодой
человек... вы не знаете, что делаете?

--О, да, сэр, я очень хорошо знаю, - ответил Клод, несмотря на себя, смеясь
.

--Действительно, она есть...

--Она ваша, да, сэр!

Поэтому, не тратя времени на благодарности, в порыве своей
радости мистер Мальдонн побежал к дому, высоко держа чирок на
кончике правой руки и крича:

--Роберт! Женевьева! Тереза! приходите и посмотрите!

Он бросился в гостиную, поставил на средний столик птицу
, которая в тусклом свете напоминала лазурно-
золотую эмаль, и, когда Роберт вошел в противоположную дверь,:

-- Смотри! он говорит.

Роберт подошел ближе, рассмотрел птицу, затем Мальдонне.

-- Ах вот оно что! он говорит, откуда она взялась, эта? кто тебе его прислал?

--Сэр, что это! - гордо ответил натуралист,
указывая на вошедшего Клода. Он достаточно хорош, достаточно щедр, чтобы
предложить его мне.

Роберт, заметив Клода, изменился в лице и
иронично улыбнулся, давая понять, что его не
обманула такая щедрость. Он едва ответил на приветствие, адресованное
ему молодым человеком, и на глазах у мадам Мальдонн и Женевьевы, которые
прибежали, пораженные, ничего не подозревая:

--Ты уверен, что она подлинная? - спросил он презрительным тоном
.

-- Тебе нужно только осмотреть, - ответил натуралист. На ней есть все
подписи... Да, Женевьева, да, Тереза, - продолжал он, - наш юный
друг приносит нам сокровище, то, которое я искал двадцать лет: голубой
чирок!

--Ах! сэр! сказала мадам Мальдонн, протягивая руку
Клод, - как будто этот подарок действительно
доставил ему огромное удовольствие, - как это мило с вашей стороны!

-- И учтите, что он убил ее лично, в двух лье отсюда, в
этой темнице в Лоффисиале.

Он продолжил, продолжая от своего имени рассказ, который ему только
что рассказали, и рассказал о приключении с таким оживлением, как если бы он
был его свидетелем. Его жена, видя его таким веселым, незаметно расцвела
. У нее был счастливый вид матери, наблюдающей
, как резвится ребенок. Иногда ее взгляд останавливался на Клоде, стоящем
у входа в гостиную, и тогда ее пронзала
другая, немного озорная мысль, которая омолаживала ее. Тереза, оставшаяся
позади матери в другом конце квартиры, стала
сразу серьезная и как будто запуганная. Ее девичьи
инстинкты подсказывали ей, что речь идет о ней и только о ней, хотя ее
имя не произносилось, и никто не хотел казаться занятым
ею. Она слышала, как неясная судьба разговаривала с ней в смятении
голосов, она читала это на лицах окружающих
, она знала, она была уверена - и ее сердце было
обеспокоено этим, - что из этого легкого разговора
выйдет что-то серьезное, что решит ее жизнь. Слова не доходили до нее
только через этот сон. Ее глаза блуждали, не отрываясь, по ее
родителям, Роберту, чиновнику, и не осмеливались встретиться с глазами Клода.

-- Вы забываете, - сказал мистер Лоффисиаль, перебивая своего друга, - что мистер Клод,
чтобы преподнести вам этот сюрприз, чуть не утонул. Он не стал бы этим
хвастаться, и я осуждаю это. Хижина прогнулась под тяжестью
охотников. Он упал в ледяную болотную воду и
наполовину потерял сознание.

--Ба! - сказал Клод, набираясь смелости и глядя на Терезу, - это
будет еще одно хорошее воспоминание.

--Хорошо сказано! - повторил мистер Мальдонн.

--За птицу! - Мистер Лоффициал, - произнес мистер Лоффициал победным тоном, - чтобы птица
рисковала своей жизнью, нужно ли любить охоту!

мадам Мальдонн опустила глаза со снисходительной улыбкой.

Тереза подняла свои. Она осмелела, немного покраснела, немного покраснела.Мы
сидим там полдня и смотрим на Клода, и его взгляд говорит: «Я знаю
, почему вы совершили это безрассудство, и
это тронуло мое сердце, месье Клод».

Одна эмоция победила их всех. Мы чувствовали, как она растет между ними.

Внезапно Роберт, который с самого начала относился к чироку с лихорадочным
любопытством, разразился смехом, смехом гнева и
триумфа.

-- Ее невозможно набить, - закричал он, - у нее проколот живот!

И, взяв милую зверушку между пальцами, он отбросил ее к стене,
откуда она упала обратно на паркет.

-- Его невозможно набить! он повторил это.

Четыре возгласа ответили на этот жестокий поступок:

--Роберт, что ты делаешь? Сэр! О! мой крестный отец! Какая жалость!

В то же время мистер Мальдонн бросился подбирать птицу. Роберт
повернулся лицом к Клоду и стоял очень прямо, одной рукой
опираясь на стол, а другую засунув между пуговиц своего сюртука,
бледный, презрительный и правильный.

Клод сделал движение, чтобы наступить на него. Г
-н Лоффициаль схватил его за руку и, наклонившись:

--Не двигайтесь, главное, месье Клод, позвольте мне это сделать.

--Господин де Кередоль, - продолжал он громко, звенящим голосом
кто обратил на него взоры Роберта и обеих женщин, то, что вы
только что сделали, очень плохо.

-- Вы говорите?

--Я говорю: «Очень плохо и недостойно вас!»

мистер Лоффициал выступил вперед. Его маленькие глазки вспыхнули честным мужским гневом
и прокомментировали его мысль. Роберт, несомненно, прочитал
в нем слово, которое его обеспокоило. Очень холодно, не переставая улыбаться с тем же
вызывающим и надменным видом, он пожал плечами, ничего не ответил, прошел
мимо мадам Мальдонн и подошел к двери, ведущей в
апартаменты.

мистер Мальдонн встал, подобрав бесформенный пакет с
перья, только что такие блестящие и аккуратные.

Он позволил ему упасть обратно.

-- Это слишком правдиво, - сказал он с сожалением, - птица потерялась,
вся в слезах!

Он не заметил, как Роберт ушел, и на мгновение задумался,
оглядывая безмолвных свидетелей этой сцены. Слезы
намочили край ее век, слезы досады и унижения.

-- Я никогда не видел его таким, - продолжал он, - и вы тоже, не так
ли, офицер, не так ли, Женевьева?

Никто не ответил. Все они были огорчены и смущены этим
странным уходом г-на де Кередоля.

мистер Мальдонн, с легким воодушевлением заметив
напряженную и обиженную физиономию Клода, подошел к молодому человеку,
взял его за руку и, стараясь преодолеть тягостное впечатление, которое он
сам на себя произвел:

-- Вы, месье Клод, - сказал он, - пойдемте в сад. Я не хочу
, чтобы вы оставили меня в таком обиде. Я также
благодарен вам...

-- Нет, прощайте, сэр! Сюрприз, который я хотел вам сделать
, печально обернулся. Прощай!

Он попытался высвободить свою руку, которую мистер Мальдонн держал в
своей. Вмешалась мадам Мальдонн, и с авторитетом, обаянием
голоса и физиономии, которые делали ее суверенным арбитром
:

--Пожалуйста, пожалуйста! сказала она.

Клод поклонился. Тогда она повернулась к мистеру Лоффициалу и
сказала ему вполголоса::

--Оставайтесь, вы, мне нужно с вами поговорить.

мистер Мальдонн и Клод направились к двери. Тереза колебалась.
Без сомнения, она собиралась вернуться в свою комнату. Мать остановила
его взглядом и сказала::

--Нет, моя милая, иди тоже, так будет лучше.

Итак, Тереза вышла и обнаружила снаружи, на песке, беседующих ее отца и
Клода.

--Глупое дело! - сказал мистер Мальдонн. Я должен вам искренне извиниться
о поведении Роберта.

-- Вы делаете их так хорошо, - ответил Клод, заметив Терезу, - что
я забуду обо всем из-за вас. Впрочем, я не собирался доставлять удовольствие г-ну
де Кередолю, и то, какое отношение он
занял, на самом деле не имеет значения.

--Непостижимо! - повторил натуралист, остановившись на краю аллеи
, идущей вдоль стен поместья.

Он поднял голову, скрестил руки за своим толстым
пиджаком в горошек.

-- Стоит ли удивляться, - угрюмо добавил он, - если это не он
испортил чирок!

--О! отец! - тихо сказала Тереза, садясь слева от него.

--Да, моя маленькая, и я знаю, что говорю. Он очень способен
на то, чтобы сделать это из-за гордости!

-- Уверяю вас...

-- Из-за глупого любительского тщеславия. Ах! я видел это в других случаях, иди,
когда торговец или друг предлагал нам редкую вещь, которой нам
не хватало, я видел, как он грубо отвечал: «Выиграйте ее! Мы
убьем ее!» Временами невозможно справиться с нетерпимостью к этому,
которой у меня никогда не было в такой степени! ... Я полагаю, по крайней мере, что это
так? Что ты хочешь, чтобы это было что-то еще?

Он пошел по проходу, шагая маленькими шажками, между Клодом и
Тереза снова опустила голову, явно обеспокоенная
инцидентом, нарушившим жизнь питомников.

Девушка очень мило улыбнулась. Она посмотрела прямо
перед собой, на дырявый свод буков, на которых еще сохранилось
несколько желтых листьев, растрепанных ветром. Но этот взгляд
был не из тех, которые мы даем вещам. Он шел к
кому-то. Он был ярким, полным сострадания и нежности. И
вместо прямого ответа, увидев, что его отец раздражен:

-- Вы и представить себе не можете, сэр, - сказала она Клоду, - как он
был добр ко мне.

--Это действительно в прошлом! зарычал человечек.

-- Я не могу этого забыть, - невозмутимо продолжала Тереза.

И она начала вспоминать о преданности, о том неисчислимом внимании
, которое он когда-то проявлял к ней. Она изобретательно одалживала ему
таланты, которых у него не было. Она с удовольствием преувеличивала свои заслуги,
стремилась этим косвенным путем добиться прощения настоящего,
о котором не говорила. Незаметно, счастливыми словами,
историями, которые она рассказывала с оттенком жалости или ребячества,
она прикрывалась воспоминаниями и скрывала за ними вину своего
друг. Когда ее отец приходил в себя, она обращалась к Клоду, который
никогда не протестовал. Напротив, он слушал, восхищенный, тронутый
этой ловкой добротой молодой девушки. Мистер Мальдонн тоже постепенно успокаивался
. Они не ходили вместе по большому поместью,
о котором они почти забыли, по крайней мере, мистер Мальдонн и Клод,
о главной причине этой прогулки втроем. И Тереза, чувствуя, что живет
рядом с ней две души, полные ее, позволяли раскрыться своей
собственной: молодость, свежесть, снисходительность, уверенность в доброте окружающих.
и в других, и в жизни она отдавала себя целиком, без тени
кокетства, почти без его ведома, потому что час настал, потому
что _что_ было там. Завершив обход сада, они во второй
раз пошли по длинной извилистой аллее. Что-то интимное и счастливое
удерживало их вместе, о чем они даже не задумывались. Слов
между ними становилось все меньше, и, тем не менее, интерес, привлекательность
этой более медленной беседы, казалось, росли еще больше, потому что
мечта, теперь уже разная мечта для каждого, переполняла их.
молчит. Утро выдалось более мягким. Зимнее солнце, бледное
и лишенное тепла, создавало иллюзию жизни на последних ветвях
, одетых листьями, на последних розах, бессильно распустившихся, которые
свисали с аллеи.

Вскоре мистер Мальдонн был отвлечен видом массива алкекенгов,
плоды которого мы не пожинали. Они свисали, как
крошечные апельсины, просвечивая сквозь засохшую, изношенную,
изношенную до дыр обертку, за что в народе получили милое название «любовь
в клетке». Мистер Мальдонн их очень любил.

-- Кокетки, - сказал он, - и мы их не собирали!

Он тут же наклонился и позволил себе отстраниться. Двое молодых людей
продолжили путь в одиночестве. И Клод увидел, что воспоминания о Терезе
теперь не уйдут далеко. Она произносит еще две или три фразы,
отвлеченные, без акцента, возможно, предназначенные для того, чтобы обмануть ее саму
в этой новой ситуации: побыть с ним наедине. Затем она замолчала.
Она смотрела вперед, вдаль, как в тот день, когда в лесу
Лоретт ей пришли в голову такие странные идеи. Маленькая птичка
с поднятыми вверх перьями уселась перед ней на аллее,
бросил небольшую грустную записку и исчез. Тереза узнала его,
вздрогнула и повернула голову в сторону того дома, к окну
, которое было закрыто в первом.

--Это красное горло моего дяди, - сказала она.

И она пошла своим гибким шагом, ее щека была немного бледной,
глаза серьезными и глубоко запавшими.

Тереза завершила свою партию в любовном дуэте, который она
начала и прервала под тем же таинственным импульсом.
Теперь нужно было поговорить с Клодом. О, это было очень просто. Они
подошли к одному из углов сада. Аллея изгибалась
вокруг пучка бамбука. Когда он оказался в укрытии высокого
снопа, наполовину обессиленный от холода, Клод остановился и сказал::

--Вы бесконечно хороши.

-- Вы верите в это? она ответила, обратив к нему свой очень
серьезный и очень нежный взгляд.

-- Да: все время, пока вы разговаривали, я завидовал тому, кого вы
защищали.

Легкая улыбка осветила лицо Терезы.

--Это правда, - сказала она, - те, кого я люблю, мне нравятся.

Его рука свисала вдоль ее юбки,

Клод взял ее. Маленькая рука не отступала. Но она дрожала.
Терезу потянуло к нему, и она немного отдалась, и
она услышала голос, который говорил совсем близко от нее, так близко, что
дыхание слов проходило, как ласка по ее волосам:

--Ну что ж! я, я люблю тебя!... Ты тоже хочешь любить меня?

Она посмотрела на него. Она прочла на лице Клода пылкую и сильную
любовь, которую желала.

-- Да, - слабо сказала она, - я хочу этого!

И таким образом они посвятили свои души.

Позади них раздались приближающиеся шаги. К ним
присоединился мистер Мальдонн.

Тогда они немного отдалились друг от друга и вернулись к
идти бок о бок, ничего не говоря друг другу...

Тереза не ошиблась. Роберт смотрел на нее. Он стоял там, за
окном с опущенными шторами, охваченный чувством бунта,
гневом на себя и на жизнь, которые одиночество
все еще возбуждало. Выйдя из гостиной, он
быстрыми шагами ходил по своей комнате, иногда останавливаясь и наклоняясь к окнам, чтобы
проследить сквозь муслиновые цветы занавеса за прогулкой
Терезы и Клода, которая казалась ему бесконечной. Он
угадывал слова, которыми обменивались, он испытывал муки улыбок, которые
переходят к другим. И из его сердца, переполненного горечью,
вырывались жалобы, одни из которых были произнесены вслух, другие - шепотом
или неразборчиво:

«Как ко мне здесь относятся? Как иностранец, как те, кому мы
бросаем вызов! Оказали ли мне честь проконсультироваться со мной, узнать, что
здесь происходит? Потому что это инсценировка, явное предательство дружбы
. Гийом представил его здесь, этого молодого человека, с
легкостью, которую он проявляет во всем; он защитил его от меня; он
дважды ошибся в том, что я хотел защитить дом,
на наше общее счастье, против бессмысленных тренировок. Офицер
замешан, как и сама Женевьева. Да, моя собственная сестра! Они
объединились, чтобы держать меня подальше. Вот чего стоила мне абсурдная,
неумелая преданность, которую я им проявил! Какой смысл стесняться тех,
кто слишком сильно любит? Мы уверены, что они не выйдут
из дома. Мы скажем им позже, когда они уже не смогут ничего противопоставить
... О бедное существование, кроме моего! Я только собирал
по крохам все нежности, к которым приближался. И теперь
мне даже отказывают в них... Я думала, что завоевала хотя бы сердце
ребенка, его жалость... Вокруг меня было так мило, эта малышка, которой
я была обучена, эта юность. И он называл меня такими нежными именами
, что я считал себя любимым. Ну что ж! посмотри, посмотри на нее, на свою Терезу...
Ты забыла? ... О Тереза, как я все еще хотел бы тебя такой, какой
ты была три месяца назад, когда никакие другие мысли, кроме моих собственных, мыслей о твоем
отце и твоей матери, не занимали твой разум ... Или намного меньше, да,
в возрасте твоего первого причастия, когда у молодой девушки не было
появился, и что здесь был только ребенок
, дорогое присутствие которого мы по-братски разделяли ... Вот, я бы хотел, чтобы ты была еще
меньше, чтобы ты была подольше, я бы хотел, чтобы ты была почти не говорящей,
с твоими платьями длиной до плеч и глазами, которые так благодарили
, когда ты находила мои конфеты и игрушки в твоих
рождественских туфлях! А теперь посмотри на это!»

Он остановился. Его взгляд был устремлен в глубину сада, туда, где
неподвижно стояли двое молодых людей, наполовину скрытые зарослями тростника
. Роберт резко отошел от окна.

--Я никогда больше не поцелую ее! - громко сказал он. Она принадлежит
другому!

Он отступил к льду, который покрывал его дымоход. Затем
он увидел ее лицо таким растерянным, беспорядок и жестокость ее
идей так явно отразились на ее чертах, что он был захвачен ими.
В нем зажегся быстрый свет. «О! он сказал, наморщив лоб
: »Ты...?" И этот вопрос, который он не осмелился закончить, заставил
его побледнеть.

Кто-то стучал в дверь. Он услышал это только во второй раз.

-- Входите, входите! сказал он, отворачиваясь.

Это была Женевьева Мальдонн. Она вошла. Его физиономия имела
более серьезное достоинство, своего рода уверенность и грусть одновременно,
которые были ему непривычны. Она выглядела со своей
обычной головой, немного напряженной от эмоций и напряженно спокойной,
как статуя милосердия, которой на этот раз будет поручено вершить
правосудие.

--Вы удивляете меня своей подавленностью, - сказал Роберт, который пытался взять себя
в руки и сдержаться перед ней. Проходите,
пожалуйста... Вот, вот кресло... Не желаете ли...?

Он вел ее, сам не зная, что говорит, к окну.
Она сделала знак, что хочет остаться стоять. Она была в полном
свет. Он снова посмотрел на нее. И он понял это так хорошо, что опустил
глаза и сел против света на подлокотник кресла.

-- Мне нужно поговорить с вами о серьезных вещах, Роберт, - сказала мадам Мальдонна чистым,
едва дрожащим голосом.

Это повлияло на то, что он слегка взял его на себя.

--Да, - сказал он, - я этого ожидал. Вы пришли ругать меня за сцену, которую
я устроил внизу. В вашем качестве
безупречной хозяйки дома...

-- Вы ошибаетесь, - продолжала она с той же уверенностью в себе и
в том долге, который привел ее сюда. Это настолько деликатная тема, что необходимо
я полностью доверяю вашей чести, Роберт, чтобы осмелиться
обсудить это с вами.

Роберт поднял глаза на это серое платье с прямыми складками, неподвижно лежащее в
трех шагах от него, не смея поднять их выше.

-- Здесь мы ведем беседу от знатной дамы к джентльмену и от брата к сестре,
- ответил он, - вы можете сказать все, что угодно. О чем это вообще?

-- От Терезы.

-- В самом деле, - сказал он, сердито отворачиваясь и
указывая пальцем на окно, - я могу научить вас, чем оно
становится. Посмотрите на нее. Она гуляет одна с мистером Клодом Ревелем, своим
жених, я полагаю ... они трогательные ... Но, посмотрите!

мадам Мальдонн не пошевелилась.

--Мне не нужно шпионить за своей дочерью, - сказала она, - я в ней уверена. Если она
выбрала этого молодого человека...

--Прошу прощения, если вы сделали выбор в пользу нее...

--Я говорю, что если она выбрала этого молодого человека, то я достаточно знаю
правоту Терезы, чтобы знать, что он достоин ее.

--Да, да, составляйте предложения, вы меня не обманете. Вы
все согласны! Тереза помолвлена. Она выходит замуж, это решено. А
я, я не должен в этом сомневаться, не так ли? Я мешающий,
посторонний, которого отталкивают...

--Роберт! - строго сказала мадам Мальдонне, - вы же знаете, что в этом нет ни
слова правды! что Тереза влюбилась в месье Клода
Ревель, это возможно. Я ничего не сделал для этого, как и его отец.
И вопрос не в этом, между нами.

Перед спокойным упрямством Женевьевы наполовину
притворное превосходство г-на де Кередоля упало.

--Либо! он говорит. Так в чем же вопрос?

-- Мой бедный друг, - снова раздался сочувственный голос мадам
Мальдонне, тесная близость, в которой вы прожили долгие годы
с нами, с Терезой, была небезопасна для вас. Тереза
очень по-детски, очень ласковая... может быть, даже слишком, и я верю...

Она колебалась. Слова дрожали на ее губах.

--Вы верите?...

Взгляд Роберта внезапно встретился со взглядом Женевьевы.

Она опустила глаза.

--Я верю, что она вам нравится! сказала она.

Когда она подняла голову, он склонился к паркету,
упершись лбом в руки. Он молчит.

-- Мне следовало увидеть его раньше, - возразила она. Это было бы лучше для
всех нас. С того первого дня, как мистер Ревель вошел в
дом, вы сильно изменились. У тебя были печали и печали,
уныние, которое было не в вашем характере. И даже
задолго до этого были признаки... что-то
слишком эксклюзивное, слишком личное в вашей преданности... О
, простите меня, Роберт, если я вынуждена говорить
с вами таким образом ... Я знаю, что вы действовали добросовестно, что это наша вина
так сильно что твоя... Я только что обсудил это с официальным лицом...
Вы знаете, как он к вам относится... И он был моего
мнения... Итак, мой бедный друг, я поднялась, хотя мне это
стоило... Понимаете, Роберт, вы страдаете... вы ревнуете
от нее... признайся!

И он, такой гордый, считавший за честь доминировать над собой,
оставаться хозяином своих нервов, расплакался.

--Это правда, - прошептал он, не выпрямляясь, голосом, который
прерывали рыдания... Клянусь вам, я не подозревал
об этом раньше... я не знал... Мне казалось, что я люблю ее совсем по-другому
... И все же да, Женевьева... вы правы... это
слишком много.

Он был так несчастен, что мадам Мальдонн подошла ближе, раскинула
руки, которыми он закрывал лицо.

-- Я не обвиняю вас, - тихо сказала она, - мне вас жаль. Вы
вы были так слабы... это было неожиданностью для вашей души.
Посмотри на меня.

Он выпрямился и в изнеможении прислонил голову к спинке
кресла. Он больше не притворялся, он больше не пытался избежать
признания в своей слабости.

--О! Женевьева, - сказал он, крепко сжимая руки сестры
в своих, и устремив взгляд на дырявые половицы
паркета, - мне очень жаль, что вы говорите правду. Все остальные,
вы, Гийом, Тереза, у вас были сильные привязанности, которые
заботились о вас, которые защищали вас от жизни... но я!
Моя мать умерла, и с тех пор я был один, без невесты, без
жены...

--Там были мы, Роберт!

-- Да, - горько повторил он, - были вы! Но вы любили друг друга, и
этого обмена, видите ли, недостаточно, чтобы питать другие души,
такие как моя, очень нежные, исключительные, если хотите ... И
тогда этот ребенок, который был свободен, она, молодая и улыбающаяся, я подумал, что смогу помочь мне.
привязываться только к ней ... слишком сильно ... никогда не
говоря об этом ... не имея ни одной мысли, кроме как не покидать ее...
И теперь, тем не менее, это действительно так... необходимо...

Он встал, снова надел что-то из своего обычного гордого и правильного наряда
.

--Ну что ж! - решительно сказал он, - я уйду!

При этом слове, которого она, однако, ждала, мадам Мальдонна вздрогнула и
немного отступила.

--Боже мой, да, - повторил он, заметив, что она побледнела, и как
будто задал вопрос... Я уйду отсюда.

Она побледнела, но не дрогнула.

-- Вы судья, - сказала она.

-- Вы меня одобряете?

Она остановилась на мгновение, прежде чем произнести то, что, как она знала, было
окончательной остановкой при расставании, и с усилием произнесла:

--Да, Роберт.

Решимость, которую он только что принял, вырастила Роберта в его собственных
глазах. Он догадывался, что вернул Женевьеве все уважение.

-- Я действительно верю, - сказал он, - что я сидел перед вами!
Извините.

Он вытер глаза, поморгал веками, как бы отгоняя тяжелый сон
, и более спокойно сказал::

--Полностью между нами обоими, интервью, которое мы только что провели?

--Я обещаю вам это.

--Что-нибудь с Гийомом?

--Нет.

-- Я что-нибудь придумаю, не так ли? дело,
полученное письмо... В основном ... ничего Терезе!

--Нет. Она ничего не узнает о тебе, Роберт, кроме того, что знает
хорошего и прекрасного.

Он немного подумал, огляделся, как бы ища
что-то, кого-то, кто задержал бы жертвоприношение, и,
ничего не найдя, раскрыл объятия. Его сестра бросилась туда. Он крепко поцеловал
ее и, пока она повторяла своим нежным материнским голосом: «Мой бедный
дорогой друг, мое бедное дитя!» он сделал над собой усилие и тихо сказал:
:

--Завтра!

мадам Мальдонн убежала, чтобы не разрыдаться. Но она
не слышала, как за ней закрылась дверь, которую она
в свою очередь, теряла мужество и расплакалась.




X


Роберт не обедал, только не в детской. Вскоре после
того, как он поговорил со своей сестрой, он вышел и завоевал город. У него было
несколько записок, которые нужно было уладить, и несколько вещей, которые нужно было купить, в том числе
чемодан, предмет мебели, давно ненужный в старом доме.
Больше всего ему нужно было подумать, взять себя в
руки. Когда дела были закончены, он пошел к бедной женщине из
пригорода, которую спас, и вместо обычной милостыни
дал ей целый месяц из своей офицерской пенсии. «Это будет на время
чем продлится мое путешествие, говорит он, потому что я ухожу.» Женщина поняла, что он не
вернется, и следила за ним взглядом, пока он был на виду у
дома, с таким выражением сочувствия и страха, которое они испытывают
перед тайной проходящего страдания.

День был уже далеко за полдень, когда г-н де Кередоль вернулся в
Питомники, предупредил г-на Мальдонна и заперся с ним в
лаборатории. Час спустя за ужином, как
обычно, собрались все четыре хозяина ложи. Они вошли в
столовую, двое мужчин все еще были увлечены беседой, едва
прерванные, Тереза и мадам Мальдонне выходят через другую дверь,
молчаливые, бледные и смущенные. Не так давно Тереза узнала эту новость
от матери, и ее покрасневшие от
слез глаза достаточно ясно выражали ее горе. Роберт уезжал!

Чтобы объяснить этот театральный ход, г-н де Кередоль придумал
какой-то предлог, возможно, самый неправдоподобный из всех, которые он мог
придумать: наследство, которое должна была получить дальняя родственница, которая
назначила его своим наследником. Ему не хватало времени и присутствия духа,
чтобы придать этой басне гениальный вид. У него не было этого
Мистер Мальдонн, сначала отказавшийся поверить в
возможность отъезда, а затем в реальность
мотива, теперь уже не сомневался в своем несчастье и вряд
ли был готов обсуждать остальное. Он видел заброшенные детские сады,
нарушенную конфиденциальность, множество заброшенных проектов. О, в этом неожиданном
горе, как хорошо звучала его старая дружба под ударом!
Как Роберт узнал истинный акцент, наивную и
преданную нежность, которые покорили его много лет назад, во время его
кампании в Африке! Если раньше он выражался несправедливо
из-за этой преданной натуры, то теперь он признал свою ошибку.
В ходе взаимного прощального испытания он заново узнал, чего стоит его
друг.

За столом все четверо посетителей молчали. Едва
ли словами обменивались церемонно, как между незнакомцами. Никто из них не осмеливался открыть
свою душу. Они даже следили за своими глазами, чтобы вся их
боль не была там.

г-н де Кередоль, из-за чрезмерной осторожности, из-за ребячества
, которое имело свою трогательную сторону, открыл рядом с собой записную книжку.
время от времени он вписывал в него цифру, а затем, казалось, задумывался
и углублялся в сложные вычисления.

-- На что ты так рассчитываешь? - спросил мистер Мальдонн.

--О! ничего, - небрежно ответил Роберт, закрывая блокнот. Это
цифры в воздухе, предположения.

-- И она жила в Кламаре, эта дама?

--Да, в Кламаре.

-- Так вот где ты будешь жить?

--Наверное... я еще не могу знать... я посмотрю.

мистер Мальдонн пожал плечами. В самом своем горе он,
оптимистичный и постоянно восстанавливающийся характер, сохранял некоторую надежду,
тот, который, по крайней мере, откладывает отъезд на несколько дней, на несколько
недель. Кто знает? Ловко справившись с этим? Поэтому он оставил небольшой
перерыв, чтобы восстановить - насколько это было возможно в
такой момент - немного своей обычной манеры, которая была привлекательной
и хорошей.

-- Я тут думаю, - сказал он, - о нашей коллекции тюльпанов. Мы могли бы,
если хочешь, поделиться ею завтра или послезавтра?

-- Поделиться ею? Зачем?

--Но мы сделали это за общий счет, при общем наказании.
Возможно, ты был бы счастлив в Кламаре...

-- Нет, друг мой, - ответил г-н де Кередоль, наклоняясь над своей
тарелкой, - я ничего не унесу... Ты не можешь себе представить, как
мало все это меня сейчас волнует.

-- Есть также каталог, - продолжил мистер Мальдонн, - каталог, который
еще не завершен. Мы начали это вместе. Ты помнишь
первые сеансы?

--Да.

-- Как это было хорошо! Два часа в день в музее, в полном одиночестве
среди птиц, наших почти еще живых произведений искусства, поднимающих
крылья, вытягивающих шеи, гуляющих вокруг нас! Ты любил их, эти
сеансы!

-- Это правда!

--Ну что ж! я считаю, что за две небольшие недели совместной работы,
самое большее за три, мы бы закончили.

--Это невозможно, Гийом, уверяю тебя.

Натуралист сделал нетерпеливый жест

-- И все же ты не можешь оставить нас завтра?

--Извини, завтра, - слабо сказал Роберт.

-- Утро?

--Я еще не знаю, мой друг.

мистер Мальдонн мог бы настоять. Его жена, до этого момента молчавшая,
прервала его.

-- Его нужно освободить, - сказала она. Ты видишь, что у моего брата столько
же горя, сколько и у нас. Если он так решил, должно быть, так будет лучше, я в
этом убеждена.

Роберт поблагодарил ее одним взглядом. И разговор прекратился. Но
одна и та же мысль продолжала занимать их всех четверых.

Тереза не сказала ни слова. Она заметила, что г-н де Кередоль
избегает смотреть на нее и что он опускает глаза, когда она поднимает
на него свои. Когда ужин был закончен, он объявил, что уходит на
час или два, завернулся в свой паломнический плащ и вышел за
дверь. Тереза последовала за ним. Она присоединилась к нему под деревьями
у входа. г-н де Кередоль не слышал, как она шла позади него.

--Крестный отец?

Он отвернулся и в лунном свете этой зимней ночи
увидел совсем близко печальное лицо и умоляющие глаза
Терезы.

-- Крестный, - снова заговорила она, - вы не уезжаете прямо сейчас?

-- Нет, дитя мое, но идите скорее домой, у вас нет шали,
идите домой...

--Неважно, насколько холодно. Мне действительно нужно с вами поговорить, - ответила она,
укрываясь за кустами зеленого кустарника от ветра,
дующего из глубины сада. И я хочу сказать вам...

-- Что случилось, Тереза?

--Вы хорошо знаете, что я вам обещал там, под беседкой?
Вы помните?

--О да! - ответил он, обводя взглядом ребенка, почти
запутавшегося в спутанных ветвях рощи, и которого он едва
видел, кроме маленькой встревоженной головки, вынырнувшей из тени и протянувшейся
к нему... О да! я помню...

-- Дело в том, что, видите ли, мой крестный отец, месье Клод Ревель, кажется, хочет
любить меня...

-- Он вам это сказал?

-- Я уверена в этом, - повторила она, покраснев. Вы в этом сомневались?

-- Я?

--Да, вы догадались, я знаю. Я даже подумал, что это
может иметь какое-то отношение к чему-то,...о! простите меня за то, что я сказал вам
все так, - в ваших планах, в вашем отъезде...

--Как вы можете предполагать? - резко сказал он...

Она улыбнулась, потому что в глубине души у нее была добрая идея.

--Я должна была сказать: «Когда ты вернешься», - поправила она. Я ошибаюсь, потому
что я немного тронута, но вы увидите, что я думала о вас.
Вот что я решил. Если мистер Ревель спросит меня, я отвечу: «При одном
условии!»

г-н де Кередоль медленно покачал головой.

-- Так подождите же! «При одном условии, что в детских садах ничего не изменится
, и что Тереза продолжит жить со своим отцом, своей матерью
и его дорогой крестный отец, полковник.» Итак, поскольку
в питомниках ничего не изменится, как только ваши дела будут завершены, у вас возникнет соблазн
вернуться?

Она довольно улыбалась.

-- И знаете, - добавила она, - я верю, что он согласится... между
нами говоря, я ему верю!

Она протянула обе руки к г-ну де Кередолю. Она ожидала
увидеть, что он тоже улыбнется, привлечет ее в свои объятия, прижмет к сердцу,
но нет: он едва сжал пальцы племянницы и позволил
им упасть обратно в тень. Его черты сморщились от болезненного волнения
.

--Моя маленькая Тереза, - сказал он, - у вас лучшее сердце, которое я когда
-либо знал... но этого не может быть... у меня там будет слишком много... интересов,
чтобы я не остался...

И он ушел, испуганный тем, что по этой причине, столь же жестокой
, сколь и ложной, он ответил этой невинной малышке, которая осталась там,
ошеломленная, обиженная до глубины души тем, что ее дядя, возможно, предпочел
какой-либо интерес жизни в питомнике.

Переступив порог, он обернулся и увидел Терезу
, неподвижно стоявшую в смутном свете посреди прохода.

-- Идите домой, моя дорогая Тереза! он говорит.

И в его голосе была вся чистая нежность тех далеких дней.

 * * * * *

г-н де Кередоль сделал еще несколько поручений в городе и поздно вечером
прошел мимо отеля Клода Ревеля. Он остановился, позвонил в дверь и передал
в руки Жюстин билет, оформленный таким образом:

 «Сэр, важные и срочные дела требуют, чтобы я
уехал завтра утром. Я не знаю, сколько продлится мое отсутствие,
возможно, оно будет долгим. Я был бы рад видеть вас и
на прощание дать вам рекомендации, на которые я
 держи много. Я выйду из дома ровно в семь.
 Имейте благосклонность оказаться в дороге. Не звоните
и показывайтесь как можно реже. Я буду вам, сэр,
искренне обязан.

 »Р. граф КЕРЕДОЛЬСКИЙ».

Затем он очень медленно вернулся в детскую.




XI


Роберт хотел избежать для других и для себя
ненужной сцены разлуки. Он не предупредил ни свою сестру, ни мистера.
ни Мальдонне, ни Терезе.

Проснувшись перед рассветом, на следующий день он без лишнего шума
приготовился к отъезду. Он взял с собой только немного белья и несколько
книги, два или три из тех бедных усталых учебников, которые
напомнили ему о ранних годах детства. «Остальное, - сказал он
в письме, оставленном на комоде, - мои друзья, моя библиотека,
будет отправлено мне позже, если я попрошу».

Ощупью, чтобы его бегство было менее заметным, он спустился
по лестнице с чемоданом в руке, пересек коридор и оказался
снаружи, в тумане, откуда начали отступать ночные тени.
Каким бы властным он ни был над собой, или, скорее, настолько решительным, чтобы не проявлять
слабости, он не мог не отвернуться и посмотреть на
последний раз в дорогом доме. Она была замкнутой, тусклой, словно
провисала во сне и ночью. Листья плюща и
несколько кровавых пучков девственной лозы свисали,
отяжеленные туманом. Капли воды стекали с него и падали на землю
одна за другой, как слезы. На этом высочайшем прощании никто не присутствовал.
Ни одного взгляда, чтобы ответить тому, кто до боли обнимал
все эти знакомые вещи. «Так будет лучше», - пробормотал г-н де
Кередоль. И, выпрямив свою энергичную голову старого офицера,
подкрутив кончики усов, чтобы придать себе вид
набравшись храбрости, он быстро продолжил свой путь. Маленькая дверца, вырезанная
в большом портале, открылась и тихо закрылась. Началось изгнание
.

Роберт увидел перед собой человеческую фигуру и, правильно предположив, что
это Клод, постарался еще больше сжаться, чтобы не
выдать своих страданий слишком сильно. Но его бледность, растерянность и
испуг на его лице настолько выдавали его, что молодой
человек, увидев, что он приближается, сказал ему:

--Вы больны, сэр?

--Если бы только это было так! ответил г-н де Кередоль. Но я ухожу,
сэр, ухожу!

--Ваш вчерашний билет научил меня этому. Вы просили меня приехать.
Вот я здесь.

-- Да, - ответил мистер Роберт, протягивая ей руку, - благодарю вас...
Будьте так добры, составьте мне компанию. Я объясню вам... но не
здесь...

--С удовольствием, сэр. У вас нет никого, кто мог бы нести ваш чемодан?

--Тише, пожалуйста, я не хочу, чтобы у нас возникли какие-либо сомнения... нет,
сэр, у меня никого нет.

-- Тогда позвольте мне помочь вам, - сказал Клод.

Он взял одну из ручек чемодана, и они оба, немного отодвинувшись
друг от друга, чтобы разделить вес, двинулись в путь. Г-н де
Кередол шел неуверенным шагом в сторону, идущую вдоль стены,
наполовину повернув голову в сторону ветвей, которые прижимали свои
мокрые зазубрины к мохнатым мхам и теменям. Пройдя несколько
метров, он остановился.

--Послушайте! он говорит.

В холодном томлении утра
рядом с ними раздался тихий, очень тихий свист.

-- Это малиновка, - сказал Клод.

--Вы его видите?

-- Он там, на краю стены.

-- Я его знаю, - ответил мистер Роберт, - он часто ходил за нами...

В этом множественном числе была такая печальная мысль, что г-н де Кередоль
продолжил свой путь, опустив глаза.

Чуть дальше он спросил:

--Он все еще следует?

--Да, вот он прыгает с ветки на ветку.

-- Он единственный, кто пришел! - прошептал г-н де Кередоль.

Когда он пересек границу поместья, его шаг стал тверже
и быстрее. Роберт торопился, подталкиваемый на этот путь изгнания
своими обязательствами накануне и своей собственной слабостью, которую он
чувствовал только слишком готовой к поражению.
В его душе все еще шла борьба. Клод кое о чем догадывался и уважал
молчание его спутника. Туман, гонимый ветром,
теперь то тут, то там оставлял солнечные полосы. Перед ними
открывались пригородные кабаки, в которых торговали овощами. Детские голоса
, просачиваясь через окна, смешивались с грохотом катящихся
тележек. Между двумя путешественниками чемодан
плавно покачивался.

К тому времени, как они собирались войти в город:

-- Месье Клод, - сказал г-н де Кередоль, отворачиваясь, чтобы посмотреть
через его плечо, - у меня сегодня утром такие плохие глаза, что я
я едва различаю дорогу... вы все еще видите дом?

--Большая, как белая фасоль.

Роберт глубоко вздохнул.

--Вся радость моей жизни позади! он говорит.

И он добавил без видимого перехода::

--Не могли бы вы, пожалуйста, забыть о моей вчерашней бодрости, сэр?

-- Это уже сделано, - ответил Клод.

-- Вы, возможно, увидели во мне противника, - продолжал г-н де Кередоль...
По крайней мере, я буду счастлив, что не причинил вам вреда ...
я ухожу...

-- Я убежден, - сказал молодой человек, - что в любом случае ваше
противостояние не продлилось бы долго!

-- Вы правы, - серьезно ответил г-н де Кередоль.

Они двинулись по улицам, которые становились все более многолюдными, где
просыпались магазины, витрины, дворы постоялых дворов. Старый
офицер не обращал никакого внимания на эту возрождающуюся пригородную жизнь
, которая столько раз развлекала его праздностью. Продавщицы
молока, которых он знал, красивые девушки со свежими щеками с берегов
Луары, наклоняя свои жестяные банки, из которых
пенистый поток лился в посуду домохозяек, делали ему знаки дружбы
, которых он не замечал. За их прилавком торговцы
те, с кем он охотно беседовал, прогуливаясь, с
удивлением рассматривали его и следили за ним глазами. Несколько человек поздоровались, на что он
не ответил. Казалось, только свисток маневрирующих паровозов в
окопах вывел его из оцепенения, в которое он был
погружен. Мистер Роберт вздрогнул и снова погрузился в сон. Казалось
, он забыл обо всем в реальном мире, через который проходил, обо всем, вплоть до
присутствия этого немного напуганного молодого человека, колеблющегося перед лицом этой
немой боли и задававшегося вопросом: «Итак, какие рекомендации он
должен был мне дать? Он мне больше ничего не говорит».

Оба пришли на вокзал и бросили чемодан на пол
посреди почти безлюдного вестибюля. До этого момента г-н де Кередоль
заставлял себя сдерживаться, чтобы не заплакать; но, видя, что все
кончено, что вот-вот наступит последняя минута, что отныне ничто
не остановит его отъезда, он внезапно прижал Клода
к груди и, рыдая, склонился к его плечу. от молодого человека и
сжимая его, чтобы задушить:

--Дитя мое! дитя мое! любите ее хорошо ... любите ее безумно .... я
тоже отдаю ее вам!

Затем, прежде чем ошеломленный Клод успел ответить, он отстранился от
он. На его лице было выражение молитвы и
озабоченной нежности.

--Я умоляю вас, - сказал он, соединяя руки, - будьте осторожны,
вечером... чтобы она была хорошо прикрыта... она деликатная...
я часто носил для нее шаль... о, скажите, когда она
тоже выходит на улицу, утром, рано утром... она неосторожна... дорогая, дорогая
маленькая Тереза!...

Он посмотрел через высокое эркерное окно на ту сторону, где находились
детские комнаты.

-- Спасибо, что пришли, - добавил он более спокойно...
Попрощайся с ними за меня ... Уходи ... я больше не могу этого выносить,
видите ли!... давай, мой друг; спасибо!...

Клод, очень тронутый, прекрасно понимая, что слова больше не имеют смысла перед
лицом некоторой боли, ничего не ответил и покинул его. Несколько раз он
отворачивался и видел ее неподвижно стоящей на том же месте, уткнувшись лбом
в руки, в то время как члены команды убирали чемодан
и без надобности спрашивали: «Куда ты идешь?»

Когда Клод исчез, г-н де Кередоль вернул себе прежний полный
самообладание и, впервые услышав
вопрос, который служащий задавал ему, может быть, в десятый раз, сказал:
его командный вид:

-- Куда мне идти? но я пока ничего не знаю об этом. Подождите меня!

Он подошел к книжному шкафу в глубине зала и поискал военный
справочник.

Он обнаружил один, открыл его, быстро пробежал первую страницу.

-- Мой бывший полк, - прошептал он вполголоса, не обращая внимания на
прохожих, наблюдавших за ним... 2-й истребительный... полковник? неизвестный
мне... подполковник? командиры? все незнакомые ... больше
никого, совсем нет семьи, мой бедный Роберт!...

Он перевернул страницу.

--1-й истребительный... ах, командир де Бернье, вот он... мы идем
мы были знакомы ... многие даже, он был почти другом ... как там
, так и в других местах!

Он быстро закрыл книгу, поставил ее обратно на полку, пересек
комнату и, наклонившись к калитке,:

-- Во-первых, Алжир.

--Мы не оформляем прямой билет до Алжира, сэр.

--Провинция! - сказал г-н де Кередоль так, как будто восемнадцать лет
пребывания в этом городе уже прошли для него даром.

И, снова наклонившись:

-- Итак, первый Париж. Я сделаю два шага.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .




XII


Несколько месяцев спустя, ранней весной, Клод и
Тереза были помолвлены. Для хозяев питомников
внезапный отъезд г-
на де Кередоля был воспринят как воскрешение. Все нежности, от которых Роберту пришлось отказаться
, возродились вокруг Клода, и даже больше. Г-н Мальдонне
заявил, что вновь обнаружил в молодом человеке многие
артистические качества своего бывшего друга; мадам Мальдонне усыновила его как сына;
Терезе он понравился. Аллеи, над которыми начинала
простираться усыпанная звездами зелень первых листьев, снова увидели многие из них.
раз сцена, которую они уже видели. Двое обрученных пошли
по нему, испытывая желание расспрашивать друг друга, узнавать друг друга все лучше
и лучше, радость, которая возобновлялась, череда счастливых сюрпризов.
Малейший общий вкус, подобная идея, маленькая общая
радость казались им сокровищами. Они говорили друг другу только очень
простые вещи словами, которые ничем не отличались от тех, которые они
использовали со всеми остальными: и все же им
было приятно слушать друг друга. Когда они заговаривали
о будущем, - а это случалось довольно часто, - Тереза чувствовала себя взволнованной,
дрожащая от изысканного благоговения. Ей хотелось бы идти
с закрытыми глазами, но идти еще быстрее навстречу этому неизвестному завтрашнему дню.

Они любили друг друга.

Однажды апрельским днем они разговаривали в гостиной детской,
у окна. Клод вернулся к этой теме, которую они не могли
исчерпать, начиная с их первого интервью, впечатления, которое он
произвел на них, и заканчивая последующими размышлениями. В глубине квартиры
мадам Мальдонн работала, отвлекаясь. Тереза слушала. Его глаза
блуждали по бледной зелени сада, которую согревало солнце и
разворачивался со всех сторон. На мгновение она прекратила разговор.
Затем она сказала, глядя на Клода:

--Не хотите ли вы пойти со мной?

--Где угодно.

--Немного грустная прогулка?

--Если это так, то ее не будет.

-- Мы в долгу перед ней, да, мы в долгу перед ней.

-- О ком вы говорите, Тереза?

--Вот увидите! Мама, ты согласна?

При любом ответе мадам Мальдонн встала и подошла, чтобы взять свою
шляпу. Куда она собиралась? Для него это не имело большого значения. Она приветствовала как
благодать любую возможность последовать за ним и снова почувствовать себя рядом с ним
ребенок, которого она собиралась потерять. Прощание выплакалось в ней, капля за
каплей и всегда. Но она ничего об этом не говорила: это те
печали, о которых нужно молчать, потому что они проистекают из счастья
других. Поэтому она встала, и все трое вышли из загона в
направлении города.

На полпути они свернули на загородную тропинку
, которую наполнял теплый аромат первоцветов. У Терезы была своя цель,
в которой она еще не признавалась. Она была менее экспансивной и
сияющей, чем обычно. мадам Мальдонне завернула обе свои
дети с нежным взглядом, довольные тем, что заняли свое место и внесли
свой вклад в неторопливый и медленный разговор, который велся
между ними.

Внезапно, на одном из поворотов, выросли длинные стены с остроконечными елями
и тисами сверху.

-- Я понимаю, - сказал Клод, поблагодарив

Тереза дю Мер, это прекрасная мысль.

Войдя на кладбище, они замолчали. Несомненно, тот же сон
о хрупкости их радости, тот же трепет охватил ее и
его, любящих друг друга, черные деревья, ставшие свидетелями стольких слез.
Тереза и Клод оторвались друг от друга, и Тереза, движимая
последним инстинктом испуганного ребенка, чтобы пересечь все еще
мягкий и испещренный следами колес проспект, потянулась за рукой своей матери.

Где находится могила маленького Жана? Несомненно, там, в этом огромном массиве
белых или черных крестов, почти все одинаковые,
прижатые друг к другу. На зеленых холмах, более или менее
поникших в зависимости от даты, есть все наивное проявление
жалкой нежности: горсти цветов, кусты роз, подстриженный плющ, клематисы
, уколотые в вазе из синего стекла, привезенной с чердаков, кроны
размером с кулак, которые держатся недолго. Что хорошего в том, чтобы продержаться?
Бедняки, как под землей, так и над ней, живут по месяцу. Все это скоро будет
разрушено, уничтожено, заменено. так где же могила маленького
Джин?

Вот она. Тереза открыла ее. «Жану Малеструа, одиннадцати лет, трех
месяцев и восьми дней, его безутешным родителям.» У подножия
расписной деревянной рейки стоят три гиацинта в ряд и веточка хризантемы,
которая должна вырасти из единственного пучка, поливаемого матерью, вон там, возле
голубятни. Девушка опустилась на колени в узком проходе,
Клод рядом с ней, мадам Мальдонна чуть дальше. Им кажется
всем снова увидеть бодрствующую фигуру школьника и его рыжие волосы, которые
солнце в этот час сделало бы блестящими. И Тереза, после
молясь во весь голос, она начала говорить вполголоса, повернувшись к
Клод, весь тронутый и серьезный: «О наш маленький Жан, дитя, которое свело нас
вместе, я любила тебя, когда была только твоей крестной матерью.
Теперь я больше не смогу думать о начале этой новой жизни, в которую
я вступаю, не вспоминая, что ты был болезненным поводом для этого. О
маленький Иоанн, ныне в силе и в радости, среди
ангелов Божьих, наблюдай за нами, защити нас!»

--Аминь! ответил Клод.

Они вместе встали и улыбнулись друг другу. Странная преемственность
что мы за впечатления, которые сталкиваются и преследуют друг друга, как
облака! Они уже не думали о маленьком торговце тенями.
Дыхание прошло. Очарование жизни снова овладело ими. Они
ушли, даже не бросив на них последнего взгляда, и
вернулись бок о бок, ускоряя шаг, занятые только своей
любовью, открытой сельской местностью, залитой солнцем.

Действительно ли это были одни и те же тропы? В течение нескольких минут все
изменилось. День стал чище и прекраснее.
Над живой изгородью из боярышника, вдоль которой они шли, подняв брови,
радостными глазами они смотрели на бледную лазурь,
потом посмотрели друг на друга и нашли, чему снова улыбнуться друг другу.
В их душах пела одна и та же божественная песня. Они слышали ее в себе, они
угадывали ее в сердцах друг друга. Жаворонки на светлой пшенице
, жаворонки тоже все сумасшедшие, взлетали
, взмахивая крыльями, и приветствовали тот единственный час, час, когда все
надежды встанут на защиту гнезда, которое мы собираемся построить. Крестьяне
то тут, то там останавливались, чтобы поковыряться в земле. Что-то подсказывало им, что
счастье проходит. Затем, после некоторого перерыва, оживленные или ревнивые, они становятся
снова изогнулись. И обрученные продолжали свой путь,
торжествуя, завидуя, царствуя на своем пути и зная это.

За ними шла забытая мать. Но она наслаждалась
тем, что подарила день этому счастливому существу, идущему впереди нее. Она
помнила. Увидев выражение ее лица, можно было подумать об этих
первых цветках гроздью, полузакрытых, склоненных, как пророческий
образ, над распускающимися молодыми.

Вскоре перед ними открылись питомники. Они вошли внутрь.
Кто-то ждал их с нетерпением. это был мистер Мальдонн, который
в двадцатый раз проделал путь от портала до дома.

--Быстрее! Скорее! - крикнул он, - за время вашего
отсутствия случился сюрприз!

Тереза, Клод и мадам Мальдонне поспешили, не столько любопытствуя
новостями, сколько желая угодить старому хозяину питомника.
Он отвел их в оранжерею, где на садовом столике
поставил плетеный манекен.

--Вот объект, - сказал он. Он адресован мистеру Клоду Ревелю, в
Питомники.

--Разве это возможно? - спросила Тереза, смеясь. Видите ли, Клод, нас
считают женатыми. Может быть, это подарок?

--Откуда он взялся? спросил Клод.

--Поверьте, - сказал мистер Мальдонн, - хорошо, кто догадается:
в путешествии все ярлыки сброшены.

Тереза, наклонившись, зажала несколько травинок между
двумя плетеными сетками и сказала, вся порозовев от волнения:

--Это из Африки. Вот немного альфы.

Одна и та же мысль об этом имени, вызвавшем столько воспоминаний, омрачила
маленький аккуратный кружок вокруг стола.

-- Поскольку это адресовано мне, - сказал Клод, - решать вам,
Тереза.

Слегка, тремя ударами ножа Тереза разорвала узы, которые
прикрепил крышку и поднял ее. Она отбросила рукой охапку сухих трав. Появились перья, перья цвета неба.
-- Голубой чирок! - воскликнул мистер Мальдонн. И великолепно! И в целости и сохранности!
Он уже держал птицу за клюв и рассматривал ее, повернув
лицом к солнцу. Из-под крыла выпала сложенная бумага.
--Один билет! - сказал Клод, наклоняясь.
Была только одна строка. Клод просмотрел ее, а затем,
пока все они смотрели на него, очень взволнованный, он прочитал вслух:
 «Убита графом Кередольским на берегу реки Шот-эль-Бейда».
********

КОНЕЦ