Переводы. оден уистен хью. памяти у. б. йейтса

Мы, мстинский фра АИЯ, толки терли по теме “первая фраза» у гениев и не только …
В «Конец вещи» Бродского в который раз читаю о его восторгах по поводу поэта-гомосексуала У.Ю. Одена (кажется второе из 5 эссе). Он разбирает поэтику «In Memory of W. B. Yeats» (Памяти У.Б. Ийетса).  Я решил для тебя, избегающего Интернет-паука, собрать все переводы и вот что имеем только в первом стихе -  трети первой же фразы:
He disappeared in the dead of winter:
(эн)
Вариации  переводных картинок:
Он исчез в разгар зимы (сетевой переводчик Ян Декс)
Он исчез в разгар зимы (А. Суэтин)
Он исчез в кончине зимы (РСЛ)
Он растворился в зимнюю кончину (АИЯ)
Он исчез в зимней смерти (СЛР)
Он растворился в смерти зимы:  ( (strahov.anatoliy@yandex.ru))
(дё)
У профи:
Он растворился в холоде зимы: (И. Бродский)

Он исчез в тусклой стуже: (А. Эппель)

Исчез он в омертвелой зимней стуже.  Я. Пробштейн

Он ушел в самую глухую пору зимы;   Гр. Кружков

Он исчез в зимней мертвенности:     И. Вишневецкий
Его не стало в самый пик зимы:       А.Олеар
Он растворился в смерти, как в зиме,     (артс портал)
Он умер по зиме, в глухую стужу.  В. Баскакова
 
Он угасал в разгаре зимы:            И. Сибирянин
Он растворился в смерти, как в зиме,       М.Фельдман
Он в смерти растворился, как в зиме:   К. Висмут
Примнилось:
 Ты умирал у края на краю
Зимой ведь стало холодно в Раю
И Ты взывал: Тебя я обниму
А я дрожал  до края на краю

(1)
Версия И. Бродского
Он растворился в холоде зимы:
ручей замерз, аэропорты пустовали,
снег сильно повлиял на вид знакомых статуй,
и градусник тонул во рту истекших суток.
День этой смерти был, согласно показаниям
приборов, мрачным и холодным днем.
Вовне, чужды его болезни, где-то
неслись в вечнозеленых кущах волчьи стаи,
река селя бежала набережных модных.
Уста скорбящие удерживали смерть
поэта от его стихотворений.
Но для него – то был последний день,
когда он был в себе: день медсестер и слухов;
губернии тела глухо восставали,
пустели площади рассудка,
молчанье вторглось в пригород, ток
чувств вдруг иссяк; и вспыхнули его
поклонники. Теперь он весь рассеян
среди бессчетных городов, чужих пристрастий;
он в новом сумрачном лесу блуждает
по следу снежному и ради казни новой.
Слова покойника претерпевают ряд
метаморфоз среди желез живущих.
Но в шуме-гаме завтрашнего дня,
где, как зверьё, ревут дельцы под сводом Биржи,
где нищи привычно страждут, где
всяк в клетке самого себя,
одна-две тыщи вспомнят этот день

II
Ты был не лучше нас. Но дар твой превозмог
тебя, распад. Безумная сама,
Ирландия свела тебя с ума
в поэзию. Но ни ирландский мозг,
ни климат данный шаг ничуть не вразумил.
Поэзия не изменяет мир:
лишь выживает – как река за счет
безлюдных берегов, где, мимо смертью чувств
известных городов, ферм, издающих хруст
от одиночества, она на юг течет
посредством уст.

III
Расступись, земля, скорбя:
сходит Вильям Йейтс в тебя.
Сей сосуд да ляжет в пух,
от ирландских песен сух.
Время – храбрости истец,
враг возвышенных сердец
и зевающее от
тела розовых красот, –
чтит язык и всех, кем он
сущ, продлен, запечатлен,
их грехи прощая им
как преемникам своим.
Время, коему вольно
смыть с Р.Киплинга пятно
и простить Клоделя в срок,
всё за что прощает слог.
Ночи в скверные часы
всей Европы лают псы;
стран, свернувшихся в клубок
ненависти, сон глубок.
Оскопленной мысли вид
лица встречные кривит,
в ледовитые моря
скорби взоры претворя.
Следуй прямо, следуй прочь,
песнопевец: вниз и в ночь;
твой от уст отставший глас
снова вселит радость в нас.
В сельских радостях стиха
да нальётся гроздь суха
горьких слов: давясь слюной,
пой людской удел дрянной,
чтоб в пустынях душ возник
и забил живой родник;
чтобы стал темницу дней
славить всяк живущий в ней.
(Перевод И. Бродского)

***
Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.
Когда вокруг больше нету того, что было,
не важно, берут вас в кольцо или это - блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.
И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки её превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.
* Этот ранний перевод И. А. Бродского не авторизован и не включен ни в одно из собраний сочинений и переводов поэта.

(2)
ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА.   Перевод А. Эппеля
I
Он исчез в тусклой стуже:
Оцепенели реки, опустели аэропорты,
Снег исказил статуи,
Ртуть падала во рту блекнувшего дня.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.
Далеко от его умиранья
Волки продолжали бегать по лесам.
Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.
Глаголы траура
Не пустили в строки смерть.
А для него был последний полдень самого себя,
Полдень санитарок и шепотов;
Окраины тела взбунтовались,
Перекрестки разума пустовали,
Предместья обезголосило молчанье,
Родники чувств иссякли;
Он воплотился в своих почитателей.
И вот, разбросанный по сотням городов,
Он без остатка отдан незнакомым чувствам,
Дабы обрести счастье в иных лесах
И расплачиваться по законам чужой совести.
Слова умершего
Пресуществляются в живущем.
Но в значительном и галдящем завтра,
Где рычит биржевик,
А бедняк притерпелся к бедности,
И в одиночке своего «я» всякий почти убежден
В собственной свободе,
Несколько тысяч не забудут этот день,
Как не забываешь день, в который совершил необычное.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.
II
Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:
Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,
Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.
Сейчас в Ирландии бред и погода те же —
Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет
В долинах слов своих; практические люди
Ею не озабочены; течет на юг, чиста,
Она от ранчо одиночеств и печалей
До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает
Сама — событье и сама — уста.
III
Отворяй врата, погост, —
Вильям Йейтс — почетный гость!
Бесстиховно в твой приют
Лег Ирландии сосуд.
[Время, коему претит
Смелых и невинных вид,
Краткий положив предел
Совершенству в мире тел,
Речь боготворя, простит
Тех лишь, в ком себя же длит;
Трус ли, гордый ли — у ног
Полагает им венок.
Время, коим был взращен
Редьярд Киплинг и прощен —
И Клоделю[*] все простит,
Ибо слог боготворит.] *
Лают в европейский мрак
Своры тамошних собак,
Всякий сущий там народ
Злобу сеет — горе жнет.
Объявляет каждый взор
Свой мыслительный позор.
Реки жалости в слезах
Заморожены в глазах.
Пой, поэт, с тобой, поэт,
В бездну ночи сходит свет.
Голос дерзко возвышай,
Утверди и утешай.
Обрабатывая стих,
Пой злосчастья малых сих,
Пестуй на проклятье их
Вертоград в строках своих.
Пусть иссохшие сердца
Напоит родник творца,
Ты в темнице их же дней
Обучай хвале людей.
* В дальнейшем У.Х. Оден исключил эти строфы, утверждая, что время не простит даже гениальным поэтам ни их реакционных взглядов (имея в виду и Киплинга, и Клоделя), ни неблаговидных поступков, имея в виду Поля Клоделя, который поместил свою старшую сестру Камиллу, гениального скульптора, в психиатрическую больницу св. Анны в Париже, где за 30 последующих лет навестил ее 8 раз.
(3)
Перевод Я. Пробштейна
(ум. в январе 1939)
I
Исчез он в омертвелой зимней стуже.
Пруды замерзли, аэропорты опустели,
И памятники снег обезобразил;
В рот умирающего дня упала ртуть.
Согласны все приборы и приметы:
День его смерти был холодным мрачным днем.
Вдали от его хвори
Бежали волки сквозь вечнозеленые леса,
Не соблазняли модные причалы сельских рек,
А плакальщиков причитанья
Поэта смерть отмежевали от стихов.
Но в тот последний день он был собой,
Сиделок суеты и сплетен день;
Восстали все уделы его плоти
И опустели площади ума,
Безмолвие предместья захватило,
Поток всех чувств застыл: он почитателями стал.
Сейчас разбросан он по сотням городов,
Всецело отдан он неведомой любви,
Чтоб счастье обрести в других лесах—
Чужим сознаньем будет он судим.
Так мертвеца слова
Претворены в нутре живых.
Но шум и важность завтрашнего дня,
Когда на Бирже маклеры рычат, как звери,
И свыклись со страданьем бедняки,
И всяк в камере своей почти уверовал в свободу,
Подумают всего лишь пару тысяч,
Что этот день был необычным днем.
Согласны все приборы и приметы:
День его смерти был холодным мрачным днем.
;II
Ты глупым был, как мы; все пережил твой дар:
Опеку дам богатых, немощь тела,
Себя. В поэзию ты брошен оголтелой
Ирландией — погодка та же, тот же в ней угар:
Поэзия не изменяет жизнь — живет
В долине, где чиновникам заказан ход,
Течет на юг от ранчо одиночеств и скорбей,
От рыхлых городов, где с верой умираем, ей
Жить дано, когда откроет рот.
III
Воздавай, земля, почет:
Вильям Йейтс к тебе идет.
Стих ирландский, как сосуд,
Осушив, пусть погребут.
Здесь сквозь европейский мрак
Лай разносится собак,
Ожиданием живет
В ненависти всяк народ;
Интеллектуальный срам
Со всех лиц глазеет там,
И заковано во льдах
Море жалости в глазах.
Ты, поэт, за ними следуй,
Эту ночь до дна исследуй,
Вольным голосом любви
Все же к радости зови.
Стих взрасти, как виноград:
Гроздья гнева пусть горят,
О несчастиях людских
Пусть поведает твой стих.
Средь пустынь сердец ищи
Исцеления ключи,
И в темнице этих дней
Научи хвале людей.
февраль 1939

(4)
ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА
(Скончался в январе 1939 года)
Перевод Гр. Кружкова
I
Он ушел в самую глухую пору зимы;
Реки замерзли, аэропорты почти опустели,
Шапки снега обезобразили статуи на площадях,
Ртуть упала во рту умиравшего дня.
Все приборы и данные сходились в одном:
День его смерти был темным, холодным днем.
А где-то вдалеке в этот час
Волки бежали по хвойным, по вечнозеленым лесам,
Речка-простушка текла, не мечтая о каменных берегах;
Траурные языки
Смерть поэта отсекли от творений поэта.
Но для него это было последним днем:
Беготня медсестер, перешептывание нянечек и врачей;
Провинции его тела восстали,
Площади ума обезлюдели,
Тишина затопила предместья,
Токи чувств прекратились; он стал только россыпью строк.
Он превратился в своих читателей; он отныне рассеян
По чужим городам, по чужим, незнакомым сердцам,
Он должен искать свою новую долю в незнакомой стране,
Он будет судим по чужим, неизвестным законам.
Слова мертвеца,
Преображаясь, меняются в лимфе и крови живущих.
Но в нетерпенье и шуме грядущего дня,
Когда брокеры воют, как звери, под сводами биржи
И бедняки переносят свои страданья, к которым они совершенно привыкли,
И каждый, запертый в клетку своего Я, мнит, что свободен,
Несколько тысяч людей будут вспоминать этот день,
Как не совсем заурядный, не такой, как другие.
Все приборы и данные соглашались в одном:
День его смерти был темным, холодным днем.
II
Ты был глупым, как мы; твой дар пережил это все:
Свиту богатых поклонниц, дряхлость тела, саму
Эту жизнь. Безумная Ирландия втравила тебя
В поэзию. Ныне тебя нет, а она — как была,
Все такая же, и погода в ней та же — то солнце, то дождь.
Ибо поэзия ничего не свершает — она просто живет
В тайной долине, куда власть имущим
Хода нет; там она зарождается и струится на юг
От хуторов одиночества и неотвязных скорбей,
Из захолустных местечек, где мы уповаем, живем
И умираем. А она выживает, являя собой
Способ существованья и голос.
III
Принимай, Земля, певца,
Славь, могила, мертвеца!
Пусть Ирландия скорбит —
Уильям Йейтс во прахе спит.
Над Европой свился мрак,
В мраке слышен лай собак.
Каждый сущий в ней язык
На соседа точит клык.
Каждый оскорбленный взор
Прячет умственный позор,
Злоба их сердца грызет,
Жалость обратилась в лед.
Так ступай, Поэт, ступай,
В сердце тьмы, в кромешный край,
И из этой тьмы слепой
Упованье нам пропой.
Чтоб из сонма наших зол
Вертоград стихов расцвел —
Пой о радости навзрыд
В упоении обид.
Чтоб в пустыне бед возник
Исцеляющий родник —
В заточенье на земле
Научи людей хвале.
* * *
ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА
Перевод И. Вишневецкого
I
Он исчез в зимней мертвенности:
ручьи замёрзли, аэропорты были почти пусты,
снег изуродовал общественные изваянья,
ртуть опускалась во рту умирающего дня.
Все инструменты согласно свидетельствовали:
день его смерти был мрачным, холодным днём.
Безотносительно к его хвори
волки гнали сквозь хвойный лес,
крестьянская река не была даже задета модным причалом,
и языками скорбящих
смерть поэта была отделена от его стихов.
Но для него это было последнее «пополудни» в качестве себя самого —
пополудни, полное сиделок и слухов:
провинции его тела взбунтовались,
площади сознания были пусты,
молчание ворвалось в пригороды,
поток чувств угас, он превратился в своих почитателей.
Теперь он рассеян по ста городам,
отдан неведомому восхищенью,
обретает счастье в иных лесах,
где осудят его по чужим уложениям совести.
Слова мёртвого человека
изменяются внутри живущих.
Но и в гаме столь важного завтра —
с брокерами, ревущими зверьми на цоколе фондовой биржи,
с бедняками, страдающими так, как они привыкли страдать,
с каждым из них, заключённых в камере собственного тела
и почти убеждённым в своей свободе, —
отыщутся несколько тысяч, кто сочтёт этот день
за день, в который что-то чуть-чуть изменилось.
Все доступные нам инструменты согласны,
что день его смерти был мрачным, холодным днём.
II
Ты был глуповат как и мы; твой дар пережил всё —
поклоненье богатых женщин, телесный упадок и даже
тебя самого. Безумица-Ирландия вогнала тебя болью в стихи.
Ирландия так же безумна, и в ней всё та же погода.
От стихов ничего не меняется: они выживают в долине,
созданной ими самими, где не лезет ни в чьи дела
начальство, они — текут к югу от ферм и угодий
уединения и от суетливых скорбей,
от неприбранных городов — в них верили мы, в них жили —
они выживают лишь благодаря устам.
III
Гость почётный, под землёй
Уильям Йейтс обрёл покой,
и ирландских рифм сосуд
без стихов его лежит.
Всех безгрешных, смевших сметь
Время может не стерпеть
и в семь дней — таков закон —
тех, кто хорошо сложён
забывает, только чтит
всех, кем жив язык; простит
трусость и тщеславье им,
возложив венки к ногам,
на язык молясь; прощён
Киплинг был и пощажён
за умение писать
Поль Клодель; и нас опять
окружил кошмарный мрак;
европейский брёх собак-
наций, что в себе самих
с ненавистью для других
и с бесчестием в конце —
не на мордах, на лице —
заперлись и ждут: в глазах
море жалости и страх.
Что ж, поэт, ступай один
в самый мрак ночных глубин,
неуступчиво тверди
нам про радость впереди,
стих возделав будто сад,
на проклятье вертоград
вырастив, о бедах пой
в упоенье горем; твой
голос и сквозь сердца сушь —
ключ врачующий для душ —
смог свободных научить
как в тюрьме — благодарить.
(5)
(6)
(7)
ПАМЯТИ УИЛЬЯМА Б. ЙЕЙТСА
Перевод Андрея Олеара
1
Его не стало в самый пик зимы:
в аэропортах жизнь почти иссякла, как пульс в ручьях,
а снег обезобразил классические силуэты статуй;
день угасал, как опускалась ртуть
во рту умершего. И множество приборов
пришло к согласью: день, когда он умер,
был самым мрачным и холодным в зиму.
И даже вдалеке от смертной стужи,
где волки рыщут в зелени дубрав,
а реки до сих пор в природных руслах, –
скорбящий хор о мёртвом… На стихи
смерть, взяв его, не налагает лапу.
Был этот день его последним днём,
средь медсестёр и слухов; его тела
провинции отважились на бунт,
вмиг опустели площади ума,
молчание заполнило окраины.
Всё замерло. Он становился речью…
Та – частью гула сотен городов
и эхом в чьём-то незнакомом сердце –
вновь обретёт заслуженное счастье
в другом лесу, в иных страстях и муках.
Слова умершего, меняясь, станут частью
души живых, а также их желудков.
И в неизбежно важном шуме завтра,
когда, как звери, брокеры ревут на биржевой арене,
а стоны бедняков – обычный хор, привычный им самим,
и каждый узник одиночки почти что убеждён в своей свободе, –
есть тысячи, что вспомнят этот день
в ряду подобных, ибо все приборы
пришли тогда к согласью: самым мрачным
день его смерти стал в календаре.
2
Ты смертный был, как все мы, но стерпит всё твой дар –
восторги прихожанок и то, что плоть слаба…
Безумная Ирландия, Поэт, – твоя судьба!
Безумие и климат здесь рождают боль и жар,
а большего поэзии не нужно; здесь она –
в долинах душ, куда властям и тропка не видна;
на старых фермах в нищете, в безмолвии живёт –
родник в глуши. Из этих мест на юг текут слова,
здесь мы живём и здесь умрём, а вот она жива –
там, где откроет рот.
3
Дар, земля, прими же: здесь
стал тобой Уильям Йейтс.
Он лежит, но рядом лечь
не пойдут стихи и речь.
Беспощадно до конца
к чистым душам, храбрецам
Время; им побеждена
красота, а отдана
вся любовь его – словам;
тем прощенье, кем жива
речь, что спишет трусость, зло,
лавром увенчав чело;
Время им простит грехи:
взгляды Киплингу (стихи
хороши), Клодель прощён
(кто мог так писать ещё?)…
Над Европой – ночь, и мрак
рвёт на клочья лай собак;
все соседи ждут, когда
и к кому придёт беда.
Каждый встречный – идиот
и кривит усмешкой рот,
лёд во взгляде (даже ложь
незаметна) бросит в дрожь.
Так ступай, ступай, Поэт,
в ночь, где дна и света нет,
и лишь голос твой из тьмы
скажет нам, что живы мы.
Горечь строк твоих – вино
правды – нам налей. Одно
пой – о горестях людей,
результате их страстей.
Пусть из недр пустых сердец
что-то хлынет наконец…
В тюрьмах дней, и душ, и глаз
научи молиться нас.

(8)
Версия   http://artsportal.ru/poetry/16555
ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА
(умершего в январе 1939 года)

I

Он растворился в смерти, как в зиме,
Замерз ручей, пусты аэропорты,
Неразличимы были статуи под снегом,
У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.

Вдали от мучавшей его болезни
Бежали волки через лес вечнозеленый,
Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;
И языки скорбящих о поэте
Смерть отделили от его стихов.

Но для него то был последний, как и сам он, день,
День медсестер и слухов;
Переферии тела подняли мятеж,
На площадях сознанья было пусто,
И в пригороды вторглась тишина,
Остановились токи чувств:
Он стал одним из почитателей своих.

Теперь рассеян он по сотне городов
И отдан незнакомым ощущеньям,
Чтоб счастье обрести в иных лесах,
И быть наказаным по коду чести чужеземцев.
Слова умершего
Теперь воплощены в наитие живущих.

Но в шуме и значительности Завтра,
Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
Где бедняки так свыклись со страданьем,
И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
Об этом дне припомнит тысяча-другая,
Как чем-то необычный в жизни день.
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;
Богатых прихожанок, физический распад,
Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.
Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,
С поэзией в порядке все: она пребудет
В долинах своих слов, куда чиновники
не вздумают совать свой нос; она течет на юг
От пастбищ одиночества, где заняты все горем,
В сырые города, которым верим, умирая; она переживет
возникновения источник - рот.

III

Прими, Земля, достойно гостя,
Уильям Йейтс сложил здесь кости:
Упокой ирландца тут,
Выпитый стихов сосуд.

Время, что так нетерпимо
К душам смелым и невинным,
Чье недолго уваженье
К красоте телосложенья,

Чтит язык лишь, всем прощая,
кем он жив и насыщаем;
Даже трусам и убогим
Честь свою кладет под ноги.

В своем странном снисхожденье
Киплингу простит воззренья
И Клоделю, под предлогом,
тем, что пишет дивным слогом.

Ужасы во тьме витают,
Псы по всей Европе лают,
Прячась в ненависть, народ,
затаившись, что-то ждет;

Тупость расцвела на роже
В каждом встречном и прохожем.
Скованным лежит во льдах
Море жалости в глазах.

Так держать, поэт, пусть прочат
Путь твой к самой бездне ночи.
Убеди непринужденно
Жизни радоваться денно;

Вырасти на поле строф
Виноградник бранных слов.
О несчастье пой в экстазе
Горя, бедствия и грязи;

Пусть из сердца - из пустыни
Жизнь фонтаном бьет отныне.
Научи из стен темницы -
Как свободному молиться.

Февраль 1939

(9)
Перевод
Вероника Баскакова
Уистен Хью Оден
Памяти Уильяма Б. Йейтса
Январь 1939

Follow, poet, follow right
To the bottom of the night

I
Он умер по зиме, в глухую стужу.
Ручьи замёрзли, памятники хуже
смотрелись - их обезобразил снег,
в аэропортах лампочки мигали,
и градусники ртуть свою глотали,
когда скончался этот человек -
и этим все приборы подтверждали:
всё вышло в 0, и в темноту, и в холод.
Волков сквозь лес гнал неизбывный голод,
Река замёрзла между берегов,
не знающих про модные причалы,
и языки скорбящие молчали,
но смерть поэта не убьёт стихов.

В последний полдень медсестёр и слухов,
в нём, как в стране - от уха и до уха -
свершался свой большой переворот.
Пустела площадь разума, иссякли
потоки чувств - остались только капли,
провинции ушли из-под контроля,
правитель превратился в свой народ.
И он лежит, меж городов раскатан,
чужой любви отдавший каждый атом,
чтобы в иных лесах встать опаленным
и быть судимым по чужим законам.
И слово, отчеканенное мертвым,
войдёт живым в брюшину и подкорку.

Назавтра снова был на бирже хаос,
и каждый маклер, в ужасе бросаясь
в припадке на пол, был подобен зверю.
Кто бедным был, тот в прибыли не верил,
и был готов к любому истощенью.
Кто, сидя в клетке, мнил себя свободным,
и в этой вечной суете природной
всё было как всегда, за исключеньем
того, что все приборы дали в сумме
0 на шкале
в тот день, когда он умер.

II
Ты был глупцом, как мы, и те, и эти,
но дар твой всё выдерживал на свете:
богатенькие женщины в церквях,
гниенье плоти, обращенье в прах,
безумные ирландские напевы,
с которых начинался этот путь.
Ирландия теперь невозмутима,
тиха её погода.  Не забудь:
поэзия течёт спокойно мимо
и не меняет мир. Ее маршрут -
сквозь города, где умирает вера,
уединенье сёл, печали дней,
рука любого коррупционера
опустится, не прикоснувшись к ней.
Она течёт на юг, к теплу и свету,
твои уста питали реку эту.

III
Прими, земля, как дорогого гостя
Уильяма Б. Йейтса на погосте.
Пускай лежит кувшин ирландский пуст
без слов и без стихов из этих уст.
В любые времена мы забываем
о тех, кто смел и тех, кто уважаем,
кто отличался красотой лица.
Но тот, кто знал про нас другие вещи,
кто редким даром речи был отмечен,
тот будет почитаем до конца.

За этот дар простим им заблужденья,
как Киплингу простили и Клоделю,
тщеславие и трусость им простим
и почестей последних удостоим.
Когда весь мир затягивает дым
и все народы ждут кровавой бойни,
когда о том, что сумерки грядут,
в Европе лает каждая собака -
ступай, поэт, и верно выбрав путь,
нас выводи из ужаса и мрака.
Неудержимым голосом своим
нас призывай возрадоваться песне,
плети венок из слов своих и рифм,
твори вино из крахов и бесчестий.
Страданья оберни в восторг и смех,
пусть бьёт родник в пустых сердцах безводных,
и научи молиться даже тех,
кто мнил себя бесстрашным и свободным.

(10)
ПАМЯТИ ЙЕЙТСА.[27]. Перевод Игоря Сибирянина

Он угасал в разгаре зимы:
на каждом шагу гололед, аэропорты полупусты,
статуи городские изуродовал снег;
падающая температура придушила умирающий день,
термометр и градусник как сговорились:
в тусклый холодным день случилась кончина поэта.
Вдали от его болезни
волки бежали сквозь вечнозеленый лес,
деревенская речка лишенная удобных причалов;
скорбные речи
по поводу смерти поэта не касались его стихов.
Это был самый последний день, как для него,
так и для медсестер и слухов;
области тела взбунтовались,
площади разума опустели,
тишина затопила предместья,
поток его чувства достался поклонникам.
Теперь он рассеян среди множества городов
и полностью принадлежит незнакомым людям,
обретая свое счастье под обложкой книги,
несет наказание по иностранному кодексу чести.
При переводе смысл слов мертвеца
изменяется в местах обитания.
Но завтра в многозначительном шуме,
где брокеры, подобно животным, ревут в зале фондовой биржи,
а бедняки справедливо страдают, имея к этому склонность,
и каждый узник уверен в своей свободе,
несколько тысяч вспомянут про этот день,
поскольку легко запомнить неординарный случай.
Термометр и градусник как сговорились:
в тусклый холодный день случилась кончина поэта.
2
Ты был наивен, подобно нам, твой дар пережил
восторги богатых дам, агонию собственного тела.
Сумасшедшая Ирландия заставила писать стихи.
Ирландия безумна до сих пор, как и ее погода.
Зато в поэзии полный штиль, она уцелела
в народном сказании. Поэзия здесь, как из стали —
исказить почти невозможно, нечем.
От уединенных ферм до деятельной печали
сырых городов, где поэты верили и умирали;
важнее поэзия, нежели рот — источник речи.
3
Давит чернозем на грудь:
Вильям Йейтс прилег вздремнуть.
Без поэзии сосуд
в чрево родины кладут
Время храбрых и святых
материт и бьет под дых,
беспощадно изменив
формы королей и див.
Время чтит язык, в ком слог,
как для верующих Бог.
Трусость, гордость за грехи
не считают петухи.
Время — странный адвокат:
Киплинг стал не виноват,
Клодель тоже ни при чем,
сочинял Поль горячо.
Из кромешной темноты
брешут бешеные псы.
Европеец нервно ждет,
кто кого быстрей сожрет.
Интеллектуальный стыд
для Европы, как гастрит.
Море жалостливой лжи
бьет в глазные рубежи
Следуй, гений, напрямик
в скрытый сумраком тупик.
Голос твой великий пусть
уничтожит нашу грусть.
Выпрямляя стих, как гвоздь,
вырасти проклятья гроздь,
про нужду и горе пой,
чуя пропасть под собой.
Одиночество души
доброй шуткой рассмеши,
за решеткой серых дней
вере научи людей.

(11)

перевод Михаила Фельдмана   Давайте читать хорошие книги   29 янв 2017

Уистен Хью Оден. ПАМЯТИ У.Б.ЙЕЙТСА

I
Он растворился в смерти, как в зиме,
Замерз ручей, пусты аэропорты,
Неразличимы были статуи под снегом,
У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден и мрачен.

Вдали от мучавшей его болезни
Бежали волки через лес вечнозеленый,
Крестьянская речушка превозмогла соблазн нарядной набережной;
И языки скорбящих о поэте
Смерть отделили от его стихов.

Но для него то был последний, как и сам он, день,
День медсестер и слухов;
Периферии тела подняли мятеж,
На площадях сознанья было пусто,
И в пригороды вторглась тишина,
Остановились токи чувств:
Он стал одним из почитателей своих.

Теперь рассеян он по сотне городов
И отдан незнакомым ощущеньям,
Чтоб счастье обрести в иных лесах,
И быть наказанным по коду чести чужеземцев.
Слова умершего
Теперь воплощены в наитие живущих.

Но в шуме и значительности Завтра,
Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
Где бедняки так свыклись со страданьем,
И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
Об этом дне припомнит тысяча-другая,
Как чем-то необычный в жизни день.
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден и мрачен.

II
Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;
Богатых прихожанок, физический распад,
Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.
Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,
C поэзией в порядке все: она пребудет
В долинах своих слов, куда чиновники
не вздумают совать свой нос; она течет на юг
От пастбищ одиночества, где заняты все горем,
В сырые города, которым верим, умирая; она переживет
возникновения источник — рот.

III
Прими, Земля, достойно гостя,
Уильям Йейтс сложил здесь кости:
Упокой ирландца тут,
Выпитый стихов сосуд.

Время, что так нетерпимо
К душам смелым и невинным,
Чье недолго уваженье
К красоте телосложенья,

Чтит язык лишь, всем прощая,
кем он жив и насыщаем;
Даже трусам и убогим
Честь свою кладет под ноги.

В своем странном снисхожденье
Киплингу простит воззренья,
И Клоделю, под предлогом —
тем, что пишет дивным слогом.

Ужасы во тьме витают,
Псы по всей Европе лают,
Прячась в ненависть, народ,
затаившись, что-то ждет;

Тупость расцвела на роже
В каждом встречном и прохожем.
Скованным лежит во льдах
Море жалости в глазах.

Так держать, поэт, пусть прочат
Путь твой к самой бездне ночи.
Убеди непринужденно
Жизни радоваться денно;

Вырасти на поле строф
Виноградник бранных слов.
О несчастье пой в экстазе
Горя, бедствия и грязи;

Пусть из сердца — из пустыни
Жизнь фонтаном бьет отныне.
Научи из стен темницы —
Как свободному молиться.


(12)
 [Константин Висмут]  Уистан Хью Оден - ПАМЯТИ У.Б. ЙЕЙТСА

1.

Он в смерти растворился, как в зиме:
Пусты аэропорты, замерзают
Ручьи, идёт навалом белый снег,
Черты у статуй медленно стирая;
Ртуть в горле умирающего дня
Степенно опускается.
О, каждый
Прибор нам показал: последний день
Поэта был и холоден и мрачен.

Вдали от недуга его неслась сквозь лес -
Вечно зелёный и цветущий – волчья стая,
Речушка малая соблазну не поддалась
Роскошной набережной; с помощью газет
Его погибель и стихи разъединили.
То был последний вечер слухов для него,
Последний вечер медсестёр, самосознанья,
Периферии тела тихо бунтовали,
На площадях рассудка пустовала ночь,
Тишь полонила все предместья, чувств поток
Остановился: он в поклонников своих
Отныне превратился, и разлит
По многим городам, в пучину снов
И незнакомых чувств теперь повержен,
Чтоб обрести восторг в иных лесах,
Судимым быть по кодексу нездешних.
Слова умершего недавно человека
У остающихся изменены в кишках.
Но в важности и шуме многих завтра,
Когда на биржах псами брокеры ревут
И нищие привычно крест несут,
И каждый в своей камере остался
Почти уверен, что свобода тут;
Немного тысяч будут вспоминать
Сей день, как будто что-то вон из ряда
Содеянное. О, бесспорно, каждый
Прибор нам показал: последний день
Поэта был и холоден и мрачен.

2.

Ты глуп был, как и все; всё пережил твой дар:
Богатых прихожанок, физический распад,
Себя. Ирландия безумная низвергла
В поэзию тебя. В Ирландии сейчас
Всё то же сумасшествие, погода.
И для поэзии ничто не изменилось:
Она находится всё так же в тех краях,
Куда не вздумает совать свой нос чиновник;
Она течёт на юг, от пастбищ одиночеств,
Где горем занят всяк, - в сырые города,
Которым верим мы всем сердцем, умирая.
Она переживёт её источник – рот.

3.

Прими достойного, Земля:
Вильям Йейтс здесь ляжет спать:
Пусть опуститься ко дну
Без поэзии сосуд.
Время, что не терпит тех,
Кто душой невинен, смел,
Равнодушно к красоте,
Как кумира – чтит язык,
Всех прощая, кем он жив;
Всё прощает: гордость, вой,
На колени их кладёт
Ордена в последний путь.
Время этим странным «пусть»
Киплинга простило, так же
Поль Клодэль избегнет кары,
Потому что был талантлив.
В чёрном от идей кошмаре
Доги с европейским лаем
И народы ожидают,
Каждый – в кратере своём
Гнева полон; с лиц позор
Светит интеллектуальный,
Реки лживых состраданий
Скованы зимой в глазах.
Падай же, поэт, до дна
Разверзающейся тьмы,
Голосом своим простым
И свободным, как мечта,
Убеждай нас ликовать;
Вырасти на поле строф
Виноградник своих слов,
Пой, что человек не может
Быть счастливым среди горя;
Пусть из сердца – из пустыни –
Жизнь фонтаном бьёт отныне,
Научи душой свободных
Петь судьбу в своих острогах.

Февраль 1939

(13)

Ori Ginal
In Memory of W. B. Yeats
W. H. Auden      1907 –1973
I
He disappeared in the dead of winter:
The brooks were frozen, the airports almost deserted,
And snow disfigured the public statues;
The mercury sank in the mouth of the dying day.
What instruments we have agree
The day of his death was a dark cold day.
Far from his illness
The wolves ran on through the evergreen forests,
The peasant river was untempted by the fashionable quays;
By mourning tongues
The death of the poet was kept from his poems.
But for him it was his last afternoon as himself,
An afternoon of nurses and rumours;
The provinces of his body revolted,
The squares of his mind were empty,
Silence invaded the suburbs,
The current of his feeling failed; he became his admirers.
Now he is scattered among a hundred cities
And wholly given over to unfamiliar affections,
To find his happiness in another kind of wood
And be punished under a foreign code of conscience.
The words of a dead man
Are modified in the guts of the living.
But in the importance and noise of to-morrow
When the brokers are roaring like beasts on the floor of the bourse,
And the poor have the sufferings to which they are fairly accustomed
And each in the cell of himself is almost convinced of his freedom
A few thousand will think of this day
As one thinks of a day when one did something slightly unusual.
What instruments we have agree
The day of his death was a dark cold day.
 II
You were silly like us; your gift survived it all:
The parish of rich women, physical decay,
Yourself. Mad Ireland hurt you into poetry.
Now Ireland has her madness and her weather still,
For poetry makes nothing happen: it survives
In the valley of its making where executives
Would never want to tamper, flows on south
From ranches of isolation and the busy griefs,
Raw towns that we believe and die in; it survives,
A way of happening, a mouth.
 III
Earth, receive an honoured guest:
William Yeats is laid to rest.
Let the Irish vessel lie
Emptied of its poetry.
In the nightmare of the dark
All the dogs of Europe bark,
And the living nations wait,
Each sequestered in its hate;
Intellectual disgrace
Stares from every human face,
And the seas of pity lie
Locked and frozen in each eye.
Follow, poet, follow right
To the bottom of the night,
With your unconstraining voice
Still persuade us to rejoice;
With the farming of a verse
Make a vineyard of the curse,
Sing of human unsuccess
In a rapture of distress;
In the deserts of the heart
Let the healing fountain start,
In the prison of his days
Teach the free man how to praise.

From Another Time by W. H. Auden, published by Random House. Copyright © 1940 W. H. Auden, renewed by the Estate of W. H. Auden. Used by permission of Curtis Brown, Ltd.