Писательские байки. Опус 8

   Александр Разумихин

     ПИСАТЕЛЬСКИЕ БАЙКИ,
     или
     Как пишутся книги:)))

     Опус 8

          Когда в моде открытые плечи

  Намерен порассуждать на тему: что позволено писателю и не позволено кинорежиссёру.

Чем хорош компьютер? Он воплотил в реальность одно из желаний Петра Великого, в наше уже время приписанное императорскому Указу декабря 1708 года. Фраза, якобы обращённая господам сенаторам, указывала «речь в присутствии держать не по писанному, дабы дурь каждого видна была». В действительности Указа с подобным текстом не существует, о чём можно только сожалеть. Но до сведения всемирной сети информация об этом доведена не была.

Тем не менее мысль про дурь каждого, которая нет-нет при знакомстве с возмущениями желающих свою образованность показать, возникает.

Попался как-то на глаза пылкий комментарий некой Нины Б-ой, которая, прочитав в Дзене статью на тему о моде с проекцией на книгу Л. Толстого «Война и мир» и фильм Бондарчука «Война, и мир», после слов автора:

«Не хочу критиковать фильм Бондарчука. Никто лучше него не экранизировал роман Толстого и, вероятно, не экранизирует. Но платья и причёски героинь здесь всё же осовременены. А, с другой стороны, создатели костюмов следовали описанию Толстого:

“Она (Наташа) попеременно оглядывалась… на оголённых женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой… смотрела на сцену”»,

разразилась возмущённой тирадой в адрес написавшей эти слова:

«Цитата: "Не хочу критиковать фильм Бондарчука"... Автор, было бы очень смешно, если бы не было очень грустно: Вы КРИТИКУЕТЕ ФИЛЬМ БОНДАРЧУКА "ВОЙНА И МИР"???????? Да, это что-то за гранью понимания...»

Я допускаю, что количество смотревших 5 серий фильма Бондарчука превышает количество читавших четыре тома Л. Толстого (даже если мне станут возражать, что роман Л. Толстого входит в школьную программу).

И сознаю, что великая книга писателя обречена на постоянные сравнения с экранизацией, как и фильм мастера Бондарчука обречён на постоянные сравнения с книжной первоосновой, требующих признания или отрицания равноценности двух произведений.

Свидетельствует ли это, что рассуждения о фильме можно строить в отрыве от книги? Можно ли забывать (не понимать!), что литературный текст Л. Толстого — это не историческое, а художественное произведение, в котором автор высказывает свои мысли, на что, как художник имеет полное право? Тогда как кинокартина — это всего лишь экранизация, которая должна учитывать (подчиняться!) первоисточнику. В противном случае кинорежиссёр должен создавать фильм по своему, совсем другому сценарному тексту, разумеется с иными персонажами, хоть и живущими в мире и войне 1812 года.

Забавно — когда зритель знакомый с литературой и историей только по художественным фильмам, берётся упрекать, исходя из того, что встречается с материалом, который находится за гранью её понимания.

Я имел случай, как говаривали в старину, и читать «Войну и мир» несколько раз, и смотреть одноименный фильм, правда, всего один раз. Но я всё-таки не типичный читатель. Потому как впервые прочитал все четыре тома, учась в школе, ещё раз, когда писал дипломную работу в университете, пару раз — став школьным учителем, затем перечитал в пору, когда стали старшеклассницами две дочки-погодки, ещё два раза, когда писал свою книгу про новый взгляд на «Войну и мир» и ещё раз, работая с женой по созданию школьного курса для старшеклассников «Этика и психология семейной жизни».

Так вот, будучи ранее школьным учителем, а позже став автором книги «Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на «Войну и мир. Триптих», я со студенческой скамьи знаю, что классик Лев Толстой после выхода романа в свет был раскритикован в пух и прах. Кем? Теми, кто видел войну собственными глазами, участвовал в ней. За что? За то, что его описания военных действий и диспозиции, рассуждения о военных стратегиях были недостоверными и не соответствовали реальным событиям, которые писатель изложил по-своему. Среди критиков были очень даже известные люди.

Когда в 1967 году вышел фильм Сергея Бондарчука «Война и мир», картина сразу была признана шедевром. Тогда лишь критик Игорь Золотусский («Новый мир», № 6 за 1968 год) решился тронуть работу великого мастера в большой и серьёзной статье «Добавление к эпосу (Толстой в романе и Толстой в фильме)». Он обвинил Бондарчука в том, что если у Толстого война реальность, то в его картине — зрелище, пусть величественное, но всё равно зрелище.

Большая часть статьи была отведена анализу первоисточника. Критик показал, как «Толстой, рисуя события и участие героев в них, прежде всего имеет в виду внутреннее развитие каждого из них. Из-за этого, из-за мучительного поиска своего места в мире, из-за искания ответа на личный толстовский вопрос: «Зачем?» и создавались им картины жизни России в начале девятнадцатого века. Не количество полков под Аустерлицем и на Бородинском поле было главным для него, а это самое «Зачем?». Зачем дарована нам жизнь? Зачем война? Зачем, наконец, любовь, и что означают её падения и взлёты?

Этих «зачем» было множество. И каждый раз приближались к ответу на них, но потом в дело вступали сомнения, строгий взгляд на себя, и ответ отодвигался. Это движение и преображение внутренней жизни Андрея Болконского, Пьера, Наташи, Пети Ростова и других и составляет потаённый сюжет и смысл романа.
Бондарчук мимо них прошёл. Всё, что было у Толстого внешним, осталось, а незримо главное ушло».

В результате «С. Бондарчук ставит фильм событий, и только события интересуют его… “Внешний” Толстой перегружается из романа в фильм со всей тяжестью своего скарба, со всеми пожитками, обозами и реквизитом… Но война в фильме — это взлёт камеры над войском, это величественное движение войска, это эпос без иронического (которое есть у Толстого) отношения к нему. Есть в этой войне кровь и раны, и люди падают с лошадей, и шальное ядро выхватывает из строя солдат, но всё это картинно, всё смотрится без боли, без отвращения. И всё это красиво, красиво!
…Глазу больно от красоты, глаз устаёт, просит пощады. А на него снова и снова надвигаются волны войск, и звучит музыка, и красиво преподносятся мучения и ужас, убийство и ложь».


Справедливые, на мой взгляд, претензии к С. Бондарчуку куда серьёзней замечаний по поводу осовремененных платьев и причёсок героинь, о которых шла речь в статье, что представилась Нине Б-ой чем-то «за гранью понимания». Правда, понимания сути проблемы, опять же на мой взгляд, у неё ноль. Но сколько апломба и амбиции! По этому случаю можно сожалеть, что слова, приписываемые Петру Великому, фейк.

Я был ещё студентом, подумывающим о диссертации, о работе на кафедре, о курсе по теории литературы, когда вышла новомировская статья известного и авторитетного сегодня И. Золотусского. В ту пору у меня и мысли не было стать не университетским преподавателем, а литератором. Сегодня же, должен сказать, что меня эта статья связывает с одной личной историей.

К литературной критике, определившей весь мой дальнейший профессиональный путь, как я напишу много позже в книге «Париж… Москва… Зигзаги судьбы: невыдуманные истории о грустном и смешном. Роман-эссе длиною в жизнь» (2013), я обратился совершенно неожиданно для себя. Знаю, ещё Паскаль заметил, что «самая важная вещь в жизни — выбор ремесла, и выбор этот зависит от случая». Но не до такой же степени!

Статья Золотусского оказалась звоночком, звука которого я тогда для себя не расслышал. Я её прочитал и усвоил одно: «У Толстого война — реальность, хотя она и игра, схватка самолюбий, тщеславий, идей, мнящих себя реальностью. У С. Бондарчука она — зрелище». Разные философия, подходы, жанры, цели и соответственно результаты. То есть отнёсся к тексту литературного критика прагматически: как к камертону литературоведческого слуха и зрения применительно к методике анализа произведений — в хозяйстве вузовского преподавателя пригодится.

Однако чем-то, видимо, статья для меня оказалась значительней добротной методики. Но осознание этого придёт позже.

После учёбы я несколько лет проработал в школе и прослужил инспектором школ Саратовского облоно. Но не захотел спиться или заработать язву желудка в командировках по области. И принял приглашение молодёжной газеты перейти к ним. Стал старшим корреспондентом отдела культуры. Печатал на страницах газеты стихи молодых пиитов. Брал интервью у местных классиков. Встречался с приезжавшими на гастроли Наталией Сац, Фёдором Чеханковым, Яном Френкелем, Жанной Бичевской, Леонидом Чижиком, после публикации заметок о которых меня вызвал к себе инструктор обкома партии и выразил раздражённое недоумение по поводу странного выбора мною героев для своих материалов. Так что к пристрастному отношению к моим писаниям мне не привыкать. Но все эти газетные выступления непосредственно к литературе, само собой, прямого отношения не имели. Обычная журналистика, хотя порой и с выходом на страницы центральной печати.

И вот однажды получаю задание сделать репортаж с какого-то праздника. Воскресным утром отправился на стадион, где обком комсомола проводил мероприятие, намереваясь во второй половине дня сесть за пишущую машинку. Был внутренний психологический настрой писать. Праздник уже должен был начаться. И вдруг разразился страшный ливень. Стена воды. Стадион открытый. Буквально через минуту всё и все были насквозь мокрые. Флаги обвисли. Праздничные костюмы безнадёжно испорчены. Речи, написанные на бумаге, промокли ещё даже не вынутые из карманов начальственных пиджаков. Очки залеплены водой и через них ничего не видно. И праздник… отменили. Через полчаса, переодевшись в сухое, сидел дома.

От нечего делать неожиданно свободный стал я читать купленную днём ранее книжку писателя Юрия Дружникова «Спрашивайте, мальчики». Тема книжки, о воспитании детей, мне близкая. В газете у меня была даже своя авторская рубрика «Взрослые дети». Книжка небольшая, проглотил её быстро и… сел писать на неё рецензию.

Почему? Убей — не знаю. Если на то пошло, никогда раньше рецензий я не писал. И мысли такой не возникало. У меня есть только одно объяснение. Тот психологический настрой писать, что был в подсознании, видимо, сохранился. И автоматически усадил меня за машинку. Подсознание распорядилось: была команда писать — садись и пиши. Не вышло с репортажем о празднике, всё равно пиши что-нибудь, пиши… рецензию.

Уложился в отведённую вторую половину дня. Закончил и задумался: зачем написал, и что с написанным делать? Текст велик для молодёжной газеты. Тем более автор книги не местный, не саратовский, да и книга тоже вышла в столице. Отклики на такие книги обычно не появляются в региональной прессе.

На следующий день, обескураженный, приношу отпечатанные странички в редакцию. Надо с кем-то посоветоваться. Иду в соседний отдел к Наташе. Почему к ней? Она замужем за писателем, молодым прозаиком. Сама пишет стихи. То есть Наташа имеет самое прямое и непосредственное отношение к миру литературы. А что рецензия — жанр литературный, моё образование позволяло мне понять. Наташа читает и выносит приговор: «Посылай в Москву». Легко сказать. Это ведь Москва. И куда? Наташа вслух перебирает журналы и останавливает свой выбор на «Семье и школе». Тут же мои странички вкладываем в редакционный конверт и отправляем.

Через месяц получаю письмо из Москвы: «Ваша рецензия будет напечатана в десятом, октябрьском, номере». Потом присылают авторский экземпляр журнала. Читаю, даже правки, кажется, нет. Первая моя московская публикация. И я начинаю думать: меняет это что-нибудь для меня или нет? Чтоб вот так, сразу, напечатали в Москве, в известном журнале! Целый разворот, то есть две большие журнальные страницы. Недоразумение! Я что — литературный критик? Абсурд!

Решаю отмести раз и навсегда всякие мысли на сей счёт. Как? Иду в книжный магазин. Покупаю первую попавшуюся, почему-то детскую, книжку незнакомого современного автора. И пишу на неё рецензию. Логика проста. Пошлю рецензию опять в Москву, её не напечатают, и всё встанет на свои места. Так и делаю. Опять с Наташей выбираем, куда отправить. Собственно, выбирает она, я лишь киваю головой.

Наташа рекомендует «Литературное обозрение» — новый, только что родившийся журнал. Через месяца полтора приходит ответ из редакции: «Мы планируем Ваш материал в восьмой номер». Я сначала в шоке, а потом… начинаю обдумывать: какая будет следующая моя рецензия?

И тут вернусь к комментарию Нины Б-ой. Не потому, что критика фильма Бондарчука для неё за гранью понимания, или, говоря другими словами, недопустимое деяние. А потому, что короткий комментарий позволяет увидеть проблему, заслуживающую внимания. Она стара как мир. Если коротко, её можно сформулировать так: мы не умеем читать (другими словами, понимать прочитанное), не умеем смотреть фильмы (опять же понимать киноязык).

По этому поводу я однажды высказался, что тут главное понять, чем отличается текст романа от сценария. Хотя и тот, и другой пишется буковками. То, что в собственной голове кажется очевидным для книги, таковым не является при визуализации, необходимость которой необходимо учитывать при написании киносценария. Вроде бы само собой разумеющееся, каждому ясно. Но жизнь показывает, что не каждому.

Когда Лев Толстой пишет про обнажённые плечи Элен до свадьбы:

«…высокая, красивая дама, с огромной косой и очень оголёнными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов»…,

его меньше всего волнует, что в Петербурге, в 1805 году такого не могло быть. В 1805 году даже парижанки не одевались так, как в 1790-х. С воцарением Наполеона мода стала пристойней.

Так что, значит все претензии к Толстому? Не принимать во внимание, что ему описанием внешности и платья было просто необходимо представить внутренний мир «голой Элен». Что у него отлично получилось — вульгарная пустота… Что роман, как жанр художественной прозы, допускает и не такие отступления от реальной конкретики.

Но смотрим фильм и видим: создатели (есть кроме режиссёра такая профессия как художник по костюмам) кинокартины следовали описанию Толстого, которое и воспроизвела автор статьи, вызвавшей гнев Нины Б-ой:

«Она (Наташа) попеременно оглядывалась… на оголённых женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой… смотрела на сцену».

И кинорежиссёры (экранизаций уже хватает) стараются следовать слову Толстого — максимально открыть плечи Элен Безуховой. Можно заметить, что Бондарчук ещё довольно скромен. Во-первых, пощадил Ирину Скобцеву, жену. Тогда ещё не было принято среди режиссёров выставлять жён-актрис нагишом на экранах в своих фильмах. Поэтому у Элен-Скобцевой декольте не очень-то глубокое.

Во-вторых, про него можно сказать и так, что он был великий моралист. «Лёвочке не нравится, что низкое декольте», — писала Софья Толстая сестре Татьяне.
В-третьих, Толстой, когда переносил образ с реального прототипа на страницы книги, не утруждал себя подгонкой под время действия. Роман писался в 60-е годы, когда, если я не ошибаюсь, в моде как раз были открытые плечи.

И наконец, Толстой ведь не предлагает читателю обстоятельное и детальное описание платья, по сути, он просто упоминает, что оно было очень откровенным. Так что, как мне представляется, если у кого возникают претензии, то их стоит адресовать нынешним костюмерам, которые особо не вчитываются в текст художественного произведения. Есть желание-установка сделать фильм красивым, они и считают её магией сверхзадачи (по системе Станиславского).

Однако, говоря о Толстом и Бондарчуке мне не резон забывать о эпизоде с началом моего критического вхождения в литературу.

После второй рецензии последовали следующие. После чего из редакции газеты я перебазировался в областное отделения Союза писателей консультантом и подал заявку в Приволжское книжное издательство на включение в план книги о трёх саратовских детских писателях и параллельно с этой рукописью начал писать другую — об известном московском писателе Альберте Лиханове. Её уже с проекцией на какое-нибудь московское издательство. И тут подоспело приглашение на участие в семинаре молодых критиков России. В присланной из Москвы бумаге (заканчивался 1977 год, мне 31 год) меня впервые официально поименовали молодым критиком.

На следующий год, уже после семинара в Малеевке, я предложу свою первую статью «О чём спорят в учительской» издательству «Современник», и она выйдет в сборнике статей молодых критиков «Сверстники-1979». Спустя лет 20, я тогда работал в издательстве «Энас» и был редактором трёх книг Руслана Киреева, среди которых самой примечательной, которая произвела на меня впечатление, была «Семь великих смертей» (вышла у нас двумя изданиями), Руслан Тимофеевич на одну из встреч принёс тот самый сборник 1979 года: «А у меня есть книжка с вашей, наверно, первой статьёй». «Верно, —сказал я, — и мне за неё не стыдно, хотя прошло столько лет. Я её даже переиздал в своей книге “Поговорим…”, которая вышла в свет в 1987 году». А про себя подумал: «Надо же, запомнил статью в сборнике, в которой о нём не было и слова».

Собственно, я потому вспомнил о давнем семинаре в Малеевке, что именно там осознал: мой приход в литературу, о котором я думал, что он был делом случая, вышло вроде само собой, как бывает у тех, кому что-нибудь «на роду написано». Можно, конечно, и так думать, но, если честно, надо признать, что произошло это не совсем случайно и проходило в три этапа. Первым как раз стало прочтение статьи Золотусского о книге и фильме «Война и мир».

Вторым — был эпизод опять же ещё в студенческую пору, поколебавший мои литературоведческие симпатии. На кафедру пришло, каким образом не знаю, приглашение на внеочередной, если не ошибаюсь, пленум Союза писателей, который созвали вскоре после появления в печати романа В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» Кафедра советской литературы отправила в Москву двух преподавателей (один из них был членом Союза писателей) и… меня. Полемика, разразившаяся на том пленуме, открыла до того неведомый мне мир литературной борьбы. И он мне понравился! Оказалось, литература — это живое дело, а не только академическое литературоведение.

Третьим — стала рецензия, написанная вместо газетного репортажа. А дальше пошло-поехало.