Кольцо Саладина, ч 4. Последнее воскресенье, 41

Татка мою чудесную покупку не оценила.
- Хорошенькие, конечно, - сказала она скептически, - но вообще до рождения ребёнка не принято ничего покупать. Примета плохая.
- Вообще ничего нельзя покупать? – удивилась я. – А во что же его одевать, когда родится?
- Ну, это уже накануне в самый последний момент можно чего-то прикупить.
- Интересно, чего сейчас можно прикупить в последний момент? – ядовито спросила я. – Сухую горчицу?
- Ну, это ты права, - сказала Татка. – Что-то, наверное, надо припасать. Но в народе так говорят. А народ мудр.
В общем, моя прекрасная подруга опять была со мной не согласна, что же касается меня, то я весь вечер пролюбовалась на крошечные топотушки, поставив их сначала на подушку, а потом – на тумбочку.

Зато за остальные приобретения меня похвалили. К моему удивлению Татка, хотя и была как-то задумчива, состряпала вполне приличную горчицу, разведя порошок в баночке, добавляя понемногу сахара, соли и капая уксус. И вышло очень даже неплохо, когда мы намазали это месиво на хлеб.
Вообще вышел весьма приличный ужин благодаря продуктовым наборам, выданным нам к праздникам. Одновременно все мы получили американскую гуманитарную помощь. Про американские наборы разговоров было ещё больше, чем про краску. Пришлось волочить коробки через всю Москву, а дома Татка немедленно всё проверила – вдруг наборы разные. Но всё было одинаковое: от нашего профсоюза гречка, сахар, бычки в томате и ананасовый компот в железных банках. А в крепких коричневых коробках, затейливо закреплённых так, что мы не сразу разобрались, как открывать - находилась помощь от наших американских друзей. Чёрный шоколад, консервированная ветчина, три жевательные резинки, сухое молоко и плоские железные коробочки с каким-то печеньем. Печенье показалось мне безвкусным, шоколад – горьким, и я потеряла интерес к заокеанским подношениям.
Однако, лакомства показались несъедобными не только мне: вся кафедра после праздников гудела возмущением. Кто-то перевёл английское название, что печенье - это кукурузное изделие. Кто-то дознался по своим каналам, что это не печенье для людей, а галеты для собак. Кто-то докопался до большего: что это армейский стратегический запас, пролежавший на складах с довоенных времён и потерявший срок годности.
Но так или иначе, ужин наш вышел царским: гречка, в которую мы после небольших колебаний вывалили американские консервы. Были они совершенно без запаха, но мне даже так было лучше.
- А представляешь, тётушка моя вспомнила, - рассказывала Татка, сдабривая кашу горчицей, во время войны тоже шла помощь от Америки. И тоже в банках были консервы. Только назывались «колбаса». По описаниям – то же самое: непонятно, что за мяс, и без запаха. Так что я поверю, что это с тех времён.
- Вкусно тем не менее, - оценила я. – А ты что такая загадочная?
- Я была на киностудии, - скорбно покаялась Татка. - Я жуткая скотина. Ты меня будешь презирать.
- Что-нибудь украла там? – засмеялась я.
- В общем, да, - Татка была серьёзна. – Твою роль.
- Да ты что? – я даже есть перестала.
-  В общем, там проблемы с финансированием, смету урезали, - затараторила Татка, - актёры отказываются сниматься. Всё ломается. А я… согласилась. Он мне сначала предложил другую роль, - сказала она, и я сразу отметила это «он», - а я… Ну, в общем, я сказала, что ты не сможешь сниматься в сериале.
- Ну, правильно сказала, - я пожала плечами, доскрёбывая кашу. – Я, действительно, не смогу.
- А он тогда сказал: ну, пробуйся. В общем, не знаю... Денег практически нет, но он может выбьет что-то для меня. Вот…
Татка вскочила и начала преувеличенно озабоченно сгребать со стола.
- Так-так, очень интересно, - я отставила тарелку и многозначительно подпёрла голову рукой. – Это я не о сериале. Это я о чём-то другом. Чего пока не знаю.
- Ой, я пойду посуду помою!
И Татка молниеносно исчезла в ванной – вместе с тарелками, вилками, ложками и прочими сногсшибательными новостями.
А я засмеялась, села на кровать и взяла в руки красные сандалики. Вот такие у нас маленькие туфельки. Вот такие у нас маленькие ножки. Маленькие ножки будут бегать по дорожке…


В понедельник тринадцатого я вычитала свой доклад в последний раз и доставила две недостающие запятые. Теперь только продекламировать его хорошенько вслух - и всё.
Всё! Моя длинная работа закончена! Боже мой, боже мой…
Нет, сама-то эта невероятная история, с которой я возилась, вовлекая кучу людей – Татку, Олега, даже Юру – сама эта длинная история, про которую душа мне шептала: «наша с князем» - она-то ещё не была закончена. Ещё много там надо было раскапывать и раскладывать по полочкам. Но то, что мне предстояло рассказать на конференции – весь большой военный кусок, все мои драгоценные расследования, связанные с Белкой - всё это было логично выстроено и изложено в самом лучшем виде.
Я аккуратнейшим образом сложила листок к листку свою выстраданную работу, ещё раз проверила список используемой литературы на последней странице и спрятала в красивую синюю папку, которую подарил мне Олег. Таткой собственноручно был отпечатан ярлычок с моей темой, моим именем и фамилией. На нижней строчке стояло: 1991 год. Москва.
Я полюбовалась на папку. Это было моё первое серьёзное большое исследование, которое я вела от самого начала до конца.
Оставался последний этап – окончательно утверждение. Уже ерунда. Простая формальность. Уже не главное. Главное – вот эта синяя папка, в которую я вложилась от первого до последнего слова.
Синяя папка и красные туфельки. Две вещи, на которые хотелось любоваться до бесконечности.
Ради которых так важно было жить на свете.

Во вторник четырнадцатого, не успела я вернуться в обед с почтамта, как дверь из кабинета шефа раскрылась, и в ней возникла величественная фигура доцента кафедры Татьяны Ивановны Гроховской.
- Вероника Владимировна, зайдите пожалуйста к нам, - очень учтиво произнесла она и вежливо прикрыла за собой дверь.
В присутствии Гроховской я всегда немножко робела и сейчас тоже моментально струсила. Посмотрела на Татку - Татка пожала плечами, похлопала глазами, а потом всем лицом изобразила важную мину.
Похоже, это было насчёт доклада. Я взволновалась. Лучше бы, конечно, меня позвал сам Ильич. Он хоть званием и выше, но не в пример демократичнее в общении, с ним как-то уютнее. Хотя он, наверное, тоже там, у себя.
Я метнулась в чайный домик, поправила наскоро перед зеркалом волосы, встрёпанные ветром, кинулась к кабинету, потом судорожно – опять назад: захватить копию доклада. Один готовый экземпляр уже лежал у Ильича, но вдруг понадобится ещё. Тем более, у меня там теперь все запятые на месте...

Однако Ильича в кабинете не оказалось. За его столом весьма устойчиво, по-хозяйски, сидела во всём величии Гроховская в своей элегантной сиреневой шёлковой блузе с бантом, а сбоку, как бы между прочим, амазонкой примостилась Мирослава в вишнёвом брючном костюме.
В простом, заставленном старой мебелью и старыми книгами кабинете шефа витали французские духи.
Я неуверенно остановилась у дверей. Мирослава воздела на меня густо накрашенные ресницы. Ну, вот она-то тут зачем? Она же с другой кафедры. И так странно смотрит, словно впервые видит. Случилось что-то? Господи, что-то дома стряслось!..
И всё замерло во мне. Хотят сообщить и поэтому позвали. Боже мой…
- Идите сюда поближе. Присаживайтесь.
Да нет, вроде с такой интонацией не сообщают о чём-то плохом. Правда, и о хорошем с такой интонацией не сообщают тоже.
- Вероника Владимировна, вы у нас человек новый…
У меня сразу отлегло от сердца. Я неприметно вздохнула: значит дома все в порядке. Это что-то по работе. Увольняют! – молнией проскользнуло в мозгу. Конечно же, как я сразу не догадалась! Реорганизация, сокращения, уже два месяца носятся по институту это угрожающие лозунги. Ну и ладно, и уеду домой. Буду жить как жила.
- …И никаких претензий к вашей безупречной работе… но мы обязаны как-то реагировать… Я понимаю, мы понимаем, каждый человек имеет право на свою личную жизнь в нерабочее время. Но поступил сигнал, и мы обязаны отреагировать, поймите нас правильно. Я, как администрация кафедры, Мирослава Геннадьевна, как профсоюзный деятель…
Я с недоумением слушала, ничего не понимая. Реагировать? На что реагировать? Что она несёт?
- Как вы можете это прокомментировать?
Гроховская взмахнула тоненькой глянцевой папочкой – и положила на стол несколько цветных фотографий. Они красиво расположились перед моими недоумёнными глазами. Какое-то время они были для меня просто цветными пятнами – до тех пор, пока на одном из них я не узнала… себя.
Господи, это же я! Где это я? Какая-то смутно знакомая обстановка... Чужая, но знакомая. Ах, да это же… «Интурист»! Господи, это я в вестибюле «Интуриста»! Сижу с незажжённой сигаретой в руке на диванчике в холле, положив ногу на ногу. А передо мной парень – тот, что с джинсами, - вон и сумка через плечо. А вот другой… «Резинки с ароматами».
Кровь бросилась мне в лицо. Это было невероятно. Это было немыслимо! Откуда?! И почему тут, на работе, в этом кабинете?! Перед двумя посторонними людьми – моя жизнь?..  Ещё на двух фотографиях передо мной стояли девушки. Те самые. В крошечных юбочках и ажурных колготках. Ночные бабочки…
Кабинет вдруг покачнулся, я схватилась одной рукой за стул, второй – за край стола, испугалась, что упаду, но я тут же разозлилась, сумела сделать вид, что хочу просто взять со стола фото, чтобы посмотреть поближе. Тихо. Спокойно. Сейчас не тридцать седьмой год. И даже не пятидесятый. Но чего они от меня хотят? Нет, ерунда! Они – это ерунда. А вот кто это сделал, кто? Сфотографировал. Подсунул на кафедру.
Жар прошёл, мне стало холодно. Я вдруг вспомнила, как у князя в минуты сильного волнения леденели руки. Вспомнила, как я их отогревала там, у моря, в ту ночь… Когда с нами был весь мир… И вдруг это придало мне силы.
- Что я должна прокомментировать? – спросила я и сама удивилась, как спокойно и рассудительно это прозвучало. - Странно спорить, это действительно я, - добавила я, спохватившись, что вопрос начальству в лицо выглядит невежливо. Но я знала эту штуку, знала давно: чтобы владеть ситуацией, надо не отвечать на вопросы, а самой их задавать.
Дамы переглянулись. Возможно, они не ожидали такой реакции. Чего они ждали? Моего смущения? Унижения?
- Вы считаете, в этом есть что-то предосудительное? – уточнила я.
- Видите ли, - с тонкой интонацией произнесла Гроховская. – Конечно, в наше время победы демократических свобод, в эпоху гласности, это может выглядеть ханжеством, но… видите ли, - повторила она ещё более тонко, - мы - работники идеологического фронта и требования к моральной чистоте наших сотрудников остаются высокими, мы обязаны подавать пример студентам, мы воспитываем будущих учёных. Я тоже считаю, что это недопустимый подход, – она красивым жестом указала на фото. - Но я должна отреагировать, мы в своём коллективе должны разобраться.
Она замолчала, видимо считая, что вступление достаточно красноречиво.
И Мирослава помалкивала. И я успела за это время взять себя в руки.
- Вы конечно, правы, - сказала я, старательно подбирая слова, - но я не вижу прецедента. Мы видим не притон, не кабак, - я специально использовала безличную форму, чтобы мои объяснений не выглядели оправданиями. - Это гостиница «Интурист», престижное государственное учреждение международного значения. В каком-то смысле лицо города для иностранных лиц. Да, я там была, ждала человека. Как можно видеть, не дралась, не скандалила, не вела себя вызывающе. Просто общалась с людьми. Это возбраняется?
- А можно узнать, что за человека вы ждали?
Я замолчала. Не ответить было нельзя. Да, вопрос некорректный. Почти допрос. Но я не могла сказать «нет», получится, мне есть, что скрывать. Надо было срочно что-то выдумывать.
- Я бы не хотела называть имя, это просто моя бывшая однокурсница, и она… она поклонница Кустурицы и… она мечтала взять у него автограф, - вдохновенно соврала я. – Представилась такая возможность. Она отправилась с ним встретиться, а я её ждала в холле. Вы можете проверить, установив, в какие сроки останавливался в гостинице известный режиссёр Эмир Кустурица.
Гроховская поджала губы – объяснение было более чем невинным.
- Но рядом с вами какие-то сомнительные личности, - подала вдруг свой обличительный голос Мирослава.
Я повернулась к ней с облегчением, уж с ней я могла справиться в словесной баталии:
- Мирослава Геннадьевна, - начала я проникновенно, - я вас уверяю: если любой человек зайдёт в холл «Интуриста» и на минутку присядет, к нему тут же немедленно подойдут сомнительные личности. Там такая стилистика, она от посетителей не зависит.
Мирославе мой ответ ожидаемо не понравился, но придраться ко мне было невозможно. Я выиграла этот раунд. Только важно ли это для дела?
- Понимаете, - опять заговорила Гроховская, и я снова повернулась к ней. – Конечно же, любую невинную историю можно раздуть до неузнаваемости. Но вы - наш выступающий на конференции от нашей кафедры. Поэтому сейчас, накануне такой даты, встаёт вопрос о презентации вашего доклада.
- Что?
Я даже спину выпрямила. Тревога охватила меня с головы до ног, и опять я почувствовала холод.
- Моего доклада? Что вы имеете в виду?
- Вы же в курсе всех последний изменений, - материнским тоном произнесла Гроховская. - У нас новое руководство. Метёт по-новому. Всё у нас теперь по-новому. И с нас новый спрос. Нам надо быть безупречными.

...Где-то далеко, совсем-совсем далеко, может, на другой планете, было вот так же холодно. И снег лежал вокруг. И размётанное сено покрывало двор. И люди лежали на снегу, и вокруг них было красно и темно. И чьи-то горячие тёмные глаза. И чья-то  рука в меховой рукавице небрежно сметает кунью шапочку с моей головы… Холодно было… холодно...