Надо потерпеть

Прошлое... которое, она все ждала, вернется.
Оно не может вернуться. Кому-то уйти первым –
в одиночку, под землю – и не лежать уж в ее
теплой постели.
Джеймс Джойс, «Улисс»

Мира вернулась с похорон мужа Давида, села на диван и стала оплакивать все, что случилось за последние годы. Потом встала и вынула из шкафа фотографии. Вот Давидка совсем маленький, в Киеве, перед войной. По словам ее свекрови Рахели, моэль*, которого они пригласили, сказал, что малыш родился обрезанным. И добавил, что это бывает очень редко и означает особое расположение к человеку со стороны высших сил. И действительно, маленький Давидка несколько раз чудесным образом избежал смерти.
Когда ему было полтора года и началась война, Рахель хотела дождаться письма от мужа с фронта, чтобы решить, эвакуироваться или нет. Но сосед посоветовал ей немедленно уехать. Она так и поступила, забрав с собой мать с отцом и двоюродных сестер с детьми. А все родственники ее мужа, оставшиеся на Украине, погибли, кроме младенца, которого унесла украинка.
Второе чудесное спасение произошло очень скоро. При посадке в поезд Рахель с сыном хотели поместить в последний вагон, но она упросила не разлучать ее с родными, несмотря на тесноту. А в дороге последний вагон разбомбили.
В поезде Давидка тяжело заболел, да так, что фельдшер, которого мать с трудом отыскала, сказал:
– Не мучайте себя и ребенка. Дайте ему спокойно умереть.
Но малыш поправился.
В четвертый раз Давидка спасся от смерти, когда в деревне, где они жили в эвакуации, он заигрался на дороге и его поднял на рога проходивший мимо огромный бык, но не поранил, а опустил на землю, переступил через ребенка и ушел.
Мира взяла в руки другую фотографию. Здесь Давид уже в школе. Тут тоже все было хорошо, он уверенно шел на медаль. Правда, учительница украинского языка и литературы, которой не нравился то ли Давид, то ли его национальность, в последний момент поставила ему две четверки, и медаль он не получил.
Это, впрочем, не помешало ему уехать из  Киева и поступить в Брянский институт транспортного машиностроения (БИТМ), который называли БИКЕ – Брянский институт киевских евреев (туда их принимали). А вот их свадебные фотографии. А это они в свадебном путешествии – в походе по кавказским перевалам. А на этом снимке Давид получает диплом кандидата технических наук. Мира вспомнила, как печатала его автореферат на древнем «Ундервуде», который грохотал на весь район. А в этом альбоме их фотографии с сыном. 
Где же, когда сломался этот счастливый золотой ключик удачи? Вот оно: Чернобыль. Сын начал постоянно болеть. Они решили уехать в Израиль.
Но здесь Давид не сумел, несмотря на рассылку сотен резюме, привезенные приборы, десятки изобретений и печатных трудов, найти постоянную работу по специальности. Брали временно, для решения какой-нибудь конкретной задачи, и потом увольняли. А он каждый раз загорался, начинал строить грандиозные планы, делился ими с начальниками, чем, очевидно, только отпугивал их. «Оверквалифайд», – говорили ему. Слишком высококвалифицированный. Сильно умный, короче говоря. Тут еще и возраст, и слабое знание иврита (надеялся на свой отличный английский). Наконец сдался, устроился рабочим в пекарню.
Все это для Давида не прошло даром. Мирина бабушка, врач, говорила:
– Рак бывает от досады.
Плюс радиация, которой он нахватался в Киеве после чернобольской аварии.
В больнице «Ѓадаса» предложили экспериментальное лечение. Может помочь, может повредить. Лекарства стоят десятки тысяч шекелей в месяц, но для членов экспериментальных групп – даром. Давид подписал бумагу, что не будет иметь претензий в случае неудачи. И – о чудо! Лечение помогло, да еще как! Казалось, удача вернулась. Пять лет нормальной жизни в подарок! Занимался спортом, писал книгу по своей специальности.
А полтора года назад пришли на проверку – сказали, что анализы неважные, надо бы повторить лечение, только сейчас уже новый эксперимент. Давид сразу согласился. Но везение кончилось. За неделю крепкий мужчина превратился в инвалида. Потом пробовали то одно, то другое – все только хуже и хуже. Наверно, надо было остановиться, отказаться от лечения вообще, но они так верили своему врачу, который в прошлый раз сотворил чудо…
И вот теперь муж лежит на Ѓар ѓа-менухот**, а ты сиди тут и волком вой. Задним умом крепка. Прожил бы столько, сколько Бог отпустил, но был бы еще какое-то время в нормальном состоянии. У каждого врача свое кладбище.
Немного утешало то, что Мира все время была рядом с Давидом, а последние месяцы практически жила в больнице. Приходила его сестра, приносила домашнюю еду. Мире вспомнилось, как они втроем по вечерам сидели на балконе французского госпиталя – последнего приюта обреченных – и смотрели, как зажигаются огоньки в старом городе. Давиду стало ненадолго лучше, он начал ходить, и казалось, что все еще может быть хорошо.
Мира сложила и убрала фотографии. После шивы*** «сосватала» Давидовы приборы и книги из его библиотеки в израильские институты. Отдавала бесплатно, лишь бы взяли и не пропало. Стала разбирать оставшиеся экземпляры книги, написанной Давидом, и его папки: что продать, что отдать, а что – к сожалению! – выбросить. Работа шла споро, потому что она редактировала книгу Давида и ориентировалась в материале.
И вдруг наткнулась на папку с черновиками писем и стихов, адресованных какой-то Тамаре, и письмами, полученными от нее. Переписка продолжалась более десяти лет. Со страниц веяло такой жаркой страстью, что казалось – бумага вот-вот загорится:

У меня не растут цветы,
Лишь один в моем сердце – ты.

Стало трудно дышать, на глазах закипели злые слезы. Ладно, было – было, но зачем он оставил это? Чтобы она нашла и мучилась? Промаявшись несколько дней, Мира взяла большую кастрюлю, сложила туда все, что было в злосчастной папке, сожгла и выбросила пепел вместе с кастрюлей. Ей сразу стало легче. И она подумала: «Все-таки он остался со мной, значит, и меня тоже любил. Наверно, он хотел прожить еще одну жизнь, почувствовать себя молодым, способным снова влюбиться. А не уничтожил – потому, что это было ему дорого, да он и не думал, что смерть придет так скоро. Все мы до конца не верим, что умрем. Другие умрут, а я останусь».
Господи, как же он хотел жить, до последней секунды! Как мечтал отметить юбилей в ресторане, пригласить друзей! Четыре месяца не дожил. Просил:
– Подними меня! Дай мне встать!
Как, уходя, ловил ртом воздух! Нет, лучше это не вспоминать…
Лучше вспомнить их первое свидание. Он опоздал, и когда она увидела его бегущим от станции метро «Крещатик», сделала вид, что уходит. Но шла медленно, и Давид догнал ее. Он был очень красив тогда: голубоглазый брюнет с рыжими бакенбардами, высокий, стройный, крепкий – в молодости занимался борьбой. Умный, начитанный, остроумный – в него просто невозможно было не влюбиться. Был конец мая, цвели каштаны, опустив сложенные листья, как пальцы руки, протянутой для поцелуя. И они гуляли по весеннему Киеву, где соединилось цветение каштанов и их любовь.
А уже через два месяца была их свадьба. С помощью Мириной мамы Иты испекли «наполеон», а Рахель руководила приготовлением фаршированной рыбы. «Наполеону» не повезло: его Мирина подруга пыталась поставить на шкаф, чтобы на него никто не сел, и опрокинула себе на голову. Мирин папа разрядил обстановку, предложив собрать останки «наполеона» и назвать его «Наполеон после Ватерлоо».
Сколько было гостей! За стол в двухкомнатной хрущобе садились в два приема. Танцевали во дворе...
Мира вспомнила, как за два дня до смерти Давид почти перестал спать, просил то поднять изголовье, то опустить, то раздеть его, то укрыть. Она не выдержала и стала жаловаться на боль в опухших ногах, просила дать ей хоть немного отдохнуть. Знай она, что через два дня все будет кончено, разве посмела бы роптать! Да пусть бы они хоть отвалились, эти опухшие ноги! Как хочется вернуться назад, попросить прощения… Но прошлое не может вернуться.
Вечерело. Большое доброе солнце садилось над долиной Эйн-Керем. Кончился еще один день без Давида. Надо потерпеть, может быть, потом станет легче…
*специалист, который делает обрезание
**кладбище в Иерусалиме
*** первая траурная неделя  после похорон.