Женька - китаец

Справедливое небо,
      Ты закон преступило!
Почему весь народ мой
      Ты повергло в смятенье?
Люди с кровом расстались,
      Растеряли друг друга,

Из родимого края
      В чужедальние страны
Гонит странника ветер
      За бегущей волною.
На безбрежных просторах
      Бесприютный скиталец!

И несёт меня лодка
      На разливах Ян-хоу.
И сегодня волною
      На восток я заброшен.
Но душа, как и прежде,
      Рвётся к дому обратно.


Когда-то судьба свела меня с Женькой китайцем, чья жизнь оказалась настоящим испытанием для его духа.
Работая в милиции, я часто посещал людей с криминальным прошлым, и однажды, проходя мимо его скромного домика, увидел старенького китайца, сидящего на скамейке, который также был моим «подопечным». Он махнул рукой и, улыбаясь, пригласил меня зайти. Раньше люди были проще и добрее.

Я вошёл в его дом. На столе стояла половина бутылки водки и тарелка с картошкой и мясом. «Сегодня мой день рождения», — сказал он с горькой усмешкой, добавив, что друзей у него нет. Мы выпили по рюмочке, и он вдруг начал рассказывать про свою жизнь, горькую и безутешную. Говорил так, словно хотел выговориться, точнее, поделиться с кем-то.

— Я не знаю своего истинного дня рождения, смутно помню своё детство. Да какое детство, не было его у меня, не было... — Он стукнул по столу кулаком и тяжело вздохнул.

Но помню город, в котором я родился. Он был большой, очень большой, и какой-то весь золотой, видимо от того, что была осень, а рядом были высокие горы и прозрачное голубое небо, в котором кружили орлы, — произнёс он задумчиво.

В 1947 году меня распределили в детдом. Я был худым, голодным, не знал ни слова по-русски, лишь бормотал на китайском. Я хотел к маме, хотел увидеть своих братьев и сестёр, но никто меня не понимал и не слушал.

— В детдоме меня можно сказать окрестили. Дали мне русское имя, фамилию, отчество, день и год рождения. Так-то я уже давно должен был быть на пенсии, года три, четыре у меня украли.

Он опустил голову, плечи его подрагивали, и он продолжил свою историю.

В то время в Китае бушевала война. Японцы убивали ни в чем не повинных людей, среди которых был и мой отец...

Мама собрала нас, пятерых детей, и ночью вырвалась на свободу, ведомая надеждой на спасение. По ночам мы шли, укрываясь в заброшенных сараях, свинарниках. Еды не было, на работу никто не брал... И мы никогда не знали, где будем спать, найдём ли еду, или будем спать с урчащими желудками. Мы ловили и ели крыс, бурундуков, ящериц и даже траву. Он снова тяжело вздохнул.

Я не виню свою маму. Но ночью, когда мы спали на голой земле зимними холодами в одном из этих старых сараев, я видел, как она приоткрывает дверь, позволяя задувать в наше укрытие пронизывающий ветер. Я понимал, что она теряет надежду и думает освободить нас от страданий и мучений, которые преследовали нас.

Время от времени, когда её вздох становился особенно тяжёлым, я тихонько вставал и, стараясь не разбудить братьев и сестёр, закрывал дверь, чем спас себя, маму, своих братьев и сестёр.

Но голод и холод сделали своё чёрное дело: однажды двое моих братьев не встали, они замёрзли и умерли во сне. Ни лопаты, ни кирки, да и сил у нас не было, чтобы выкопать могилу. У нас даже слёз не было, чтобы оплакать их. Мы оставили их в сараюшке и пошли дальше...

Не знаю, как получилось, но мы перешли границу и оказались в Казахстане. Здесь, так же как и у нас, был голод, но люди были приветливее. Поделились одеждой и лепёшками. Дальше я не помню ничего, видимо, болезнь меня скрутила сильно.

Очнулся я в какой-то больнице, никого из родных не было, я до сих пор не знаю, где они... Меня определили в детский дом, потом перевели в другой и в третий. Там, в детдомах, я выучил русский язык, немного казахский, а свой язык я забыл напрочь. Дальше жизнь пошла своим чередом: школа, ФЗУ...

Когда проходил практику в токарном цеху, смастерил себе финку, ну было так принято, что каждый детдомовский имел при себе нож. Вот с ним-то меня и приняли, и дали мне, малолетке, 5 лет лагерей. Отправили меня валить лес в тайгу...

Ты даже представить себе не можешь, как мы жили в палатках, больших таких палатках, вместе с мужиками... Нас малолеток продавали солдатам за пачку чая, махорки... Что мы могли сделать... Он опять горестно вздохнул, и плечи его опустились и ещё больше стали подрагивать, но он продолжал рассказывать историю своей жизни.

Однажды зимой налетел сильный ураган, палатку сорвало и понесло прямо на запретку. Мы побежали за палаткой, чтобы удержать её, но солдаты, подозревая, что это был групповой побег, открыли по нам огонь из автоматов. Очень много положили в ту ночь арестантов. Остальных, кто остался в живых, в том числе и меня, распределили по палаткам.

Весной 1953 года объявили амнистию. Взрослым дали немного денег, еды. Нам же, малолеткам, ничего не дали, довезли до станции и всё, добирайся как можешь.

От взросляка мы держались отдельно, избегали их. Поезда почему-то долго не было. Очень хотелось есть, и ночью мы с пацанами подломили магазинчик. Сторож услышал и поднял крик, сбежались люди с вилами, топорами и хотели нас убить.

Никогда я так не был благодарен советской милиции, как в тот раз. Участковый не дал совершить самосуд, ему даже пришлось выстрелить два раза в воздух. Затем он отвёл нас в участок и находился вместе с нами, а утром посадил на поезд. И поехал я поднимать целину в северный Казахстан...
Колхозника из меня не получилось, — усмехнулся он, — но помогла профессия, которую я получил, учась в ФЗУ: мастер по холодильным установкам.

Я снимал небольшой домик в рабочем посёлке. И всё, вроде бы, налаживалось: работа, зарплата, и ещё я научился в мясокомбинате забивать скотину. Ну, и дома этим подрабатывал. Посёлок небольшой, и у многих была живность. Стали приводить ко мне на забой. В сарае был прибит к потолку штык, на него я и подвешивал туши.

То ли от зависти, то ли кому дорогу перешёл, кто-то настучал на меня в милицию, что у меня есть австрийский штык. В один прекрасный день пришли ко мне два милиционера и попросили показать этот злосчастный штык. Этот штык висел до меня лет 30, его даже вытащить не смогли, так и спилили бревно, на котором висел штык.

И снова суд, и мне, как бывшему сидельцу, дали 10 лет, а там ещё добавили за то, что я одного блатного подрезал, который узнал меня по бывшему лагерю, где меня опустили, и хотел на этом шантажировать. И тут его глаза злобно заискрили, что мне даже не по себе стало. Потом его голова опустилась, и слёзы потекли ручьём.

— Вот я и спрашиваю тебя, командир, за что мне это всё, за что... Ни сестёр, ни братьев, и маму я так и не нашёл, — и он горько заплакал. Я довёл его до кровати, дождался, когда он уснул, и только потом ушёл.
На следующий день я узнал, что он уснул и не проснулся.

И теперь, когда уже прошло больше 30 лет, как его не стало, я решил помянуть его, и поделиться с вами, дорогой читатель, этой горестной историей про Женьку — китайца.