Волчата
И вот однажды мы втроем пошли в зоопарк. Братья-близнецы в модных матросках, пошитых из югославской простыни той самой мамой из детдома, умевшей абсолютно всё. Там мы, два дошколёнка, не поблагодарили отца за эскимо - забегались, заигрались. Он взял нас обоих за шкирдон, по одному в каждую руку, спокойно зашел за ограждение и открыл клетку с волками. Родной папка, самый обычный человек, сунул нас туда, как два полосатых визжащих мешка.
Нам обоим сильно досталось. Волей судьбы я почти оглох, перебил об пол клетки ушную перепонку. А брат почти онемел, ему повредили горло ни в чем неповинные животные. К которым нас зашвырнули, вызвав инстинктивную реакцию защиты своих же волчат. (Несчастные рыкающие волчата, забившиеся в угол клетки, были очень похожи на нас с братом.) Только вот их отец бился за своих детей, а наш - против собственного потомства.
После всех больниц простая наша мама таскала нас по всяким лекаркам-знахаркам. (Несколько посоветованных ими трав для отваров очень помогли, заменили часть таблеток.) Думаю, она искала не только исцеления детям, но и каких-то ответов и сил на прощение супруга. Смело уйдя от отца и не сказав ему ни слова до конца его дней, она была где-то в душе уверена, что это его так «сглазили». Не могла она за «убивца» замуж выйти! И вот у каждой такой знахарки она спрашивала, можно ли за отца помолиться, как-то избавить его от наваждения. Почти все они очень удивлялись такой ее просьбе, глядя на двух изувеченных мальчишек. А одна умная, нестарая еще ворожея, категорически отказавшись ратовать за отца перед хоть земным, хоть небесным престолом, задержала меня на минутку до ухода. И сказала мне в то ухо, которое немного слышало: «Мальчик, папка ваш придет за прощением. Но ты не ври ему, что прощаешь, а то убийством кончите. Запомни просто - он прощения не заслуживает».
И я запомнил. Чего там - проживи полуглухим, с головными болями с шести лет... А брат и вовсе знать отца не хотел, при его упоминании до сих пор задыхается. Прощения отец просил, и правда, не раз, а целых два раза. Не у матери, оказавшейся ужасно неблагодарной женой. (Кстати, он так и остался бобылём, с тридцати одного года до своих шестидесяти восьми.) У меня. Чтобы я передал брату, с которым отец разговаривать не мог, он же немтырь! Я был прозван «глухотой», и обижаться, видимо, тут было не на что. Да я и не обижался - мне было плевать. Понимал просто, что отец не изменился. С чего бы вдруг?
Умер он страшно. В своей же затопленной ванной, вроде инсульт случился от перегрева. Кипяток бил дикий почему-то, это так; но двери-окна были закрыты, без следов взлома или грабежа. Брат тогда просифонил остатками связок, что так ему и надо, и сплясал какую-то дикую пляску прямо в отсыревшей отцовой квартире. Посреди странно пропаренной комнаты, пахнувшей щами, где обои сходили на глазах, как капустные листья...
Почему его не посадили после зоопарка? Потому что камер тогда не существовало, а свидетели ничего не могли утверждать наверняка. А он сказал, что спасал нас, ведь шестилетние дети сами открыли клетку в результате «своего вечного баловства». Мама рыдала, читая протокол... Только вот в этой фразе - весь отец. И не надо искать у него каких-то синдромов, новомодных диагнозов! Он был нормальнее нас с вами. Имел один страшный порок - гордыню. Был глуповат и зашорен, не умел проигрывать даже там, где играть не садились. Старый глупый волк, «проигравший» неблагодарным волчатам. Мне не жаль его ни на мизер, мне жаль маму, брата и себя. Благодарю, отец, задним числом, за науку и за ненависть к эскимо! Помру тощим, но хоть не в клетке.
Свидетельство о публикации №224091301484