История Юхана Крэилла, риттара из Алиски. Часть 1

Santeri Siipola

ВО ТЬМЕ ВЕКОВ             

Давным-давно, во времена столь отдаленные, что все, происходившее тогда, порой кажется сегодня просто стариковскими побасенками, в старинной местности, что и поныне простирается к югу от Этеля-Саво между озер Саймаа,  Симпелеярви и Лаатоккой, на древней земле Карьялы жила обычная крестьянская семья…

- Аамулла вархаин кун ауринко ноуси,
Кун мина унестани херасин.
Сюдамени оли ниин суруста раскас,
Микси са култани хюлъясит мун?

«Утречком ранним солнышко всходит,
А сердце мое так печалью полно.
Ну, почему ты меня вдруг покинул,
Где ты, любимый? На душе так темно…»

 - Негромко напевала мягким мелодичным голосом грустную песню светловолосая женщина в большом льняном чепце-лакки с кружевами по краям, подвязанном ленточками, взад-вперед раскачивая деревянную колыбель-кехто.

От лучины, едва тлеющей во мраке приземистой курной избушки, по бревенчатым стенам жилища-pertti ползали, словно гигантские мохнатые пауки, причудливые, пугающие тени.

Словом «pertti» на местный лад  назывались крестьянские дома в восточных районах Карьялы и к северу от Лаатокки, известные в других областях как «pirtti» или «tupa».

Из подвешенного на шестке за крюк-хаалху котла над  дымящей по-чёрному печкой, сложенной на высоком деревянном опечье из кирпича-сырца у входа в жилище, вместе с сизоватыми кудряшками дыма, выходившими сквозь круглое отверстие в потолке через дуплистую колоду,  расползался густой дух аппетиного варева - тушеной с зайчатиной - хвала лесному духу Хиттавайнену, посылающему охотнику зайцев, - и приправленной клюквой и травами капусты.

Младенец в люльке закряхтел, заворочался и начал тихонько похныкивать, высунув наружу пухлые сжатые кулачки.

- Спи, лапси Юсси, спи, пойка, - ласково проговорила мать, склоняясь над лицом ребенка. – Вот, скоро отец со своими братьями в деревню вернется, полную корзину рыбы нам принесет. Будет, что закоптить на зиму.

Соль в этой лесной глуши была редкостью, а потому рыбу большей частью коптили.

- Ты бы ему лучше сиську дала пососать, что ли, чем про мужний улов сказки рассказывать. – Нарушил вдруг эту идиллическую картину раздавшийся из темного угла, завешенного грубой холстиной, скрипучий старческий голос. – Парню материнское молоко-то нужнее, чем болтовня о непойманной рыбе.

«Не глотай, покуда не капнуло»! Вот, подслушает тебя, дуру эдакую, паучиха-хямяхякки, прислужница злого духа Хийси, да  сплетёт сглаз и порчу из своей паутины! Лучше моли покровителя всех вод Ахти, чтобы поход мужчин на озеро Саймаа за нерпой и лососем удачным был и не довелось им со злобными хямялайсет или того хуже - с рюссами в лесах встретиться. Да Мать Воды - Веен Эмонен, наполняющую сети рыбой, проси о богатом улове.

Надо сказать, что хотя христиане и пришли в эти земли еще в XII веке, большая часть лесных финнов на востоке страны так и придерживалась древних верований своих предков.

Латынь, на которой велись католические богослужения, финны не знали, а уж читать не то, что написанную на ней Библию, но и вообще не умели. Поэтому суть новой религии  понимали плохо и ни с того, ни с сего вдруг менять веру предков на непонятное им учение Иисуса отнюдь не торопились.

Куда вразумительнее здешним обитателям казались простые и бесхитростные  слова говоривших через карьяльских толмачей-кяантяйя иноков-«pappi» греческой веры с Валаамаа-саари на Лаатокке – острова Земли Обетованной.

Вместе с торговцами-«кауппиасами» из земли венов по хитросплетениям рек и озер добирались они до Саво и даже дальше. Ведь и граница по договору в Пяхкинялинна простиралась тогда через весь север Похъянмаа до самого Похъянлахти.

Вера в старых богов и духов среди лопарей да в лесной глухомани Карьялы всё ещё жила и после того даже, как король Густав I Вааса в 1527 году на риксдаге в Вестеросе утвердил реформацию и изгнал папских епископов из всей Швеции, а епископ Турку Микаэль Агрикола в 1548 году перевел Новый Завет на финский язык.

- Так, Хийси вовсе ведь и не злой, матушка. Вот, и у нас в деревне тиетяйя, Ведун наш, говорил,  что все хийси – это просто горные и древесные духи, помощники бога дичи, лесов и охоты Тапио… А паучок Хямяхякки паутину не для сглаза плетет, он вредных мух и разный гнус кусачий в нее ловит, чтобы у моего маленького Юсси кровь не пил…

- Нет, ну, что за девка?! – Никак не унималась свекровь. - Целыми днями только и знает песни петь да попусту языком ветер стегать, покуда муж за пятерых вкалывает. Все-то она лучше меня знает! Покорми ребенка, свежим сеном пол застели, хворосту натаскай, воды принеси и сауну к возвращению мужчин истопи. Да не забудь подношение духу Саунатонтту оставить, не то кипятком ошпарит! Ох, и дурак же был мой Тахво, когда на такой белоручке женился, ох, и дурак…

Ребенок в кехто разревелся в голос.

- Угомони его! У меня и от тебя одной голова трещит. – Возопила из своего угла старуха.

- Вам бы все только браниться, матушка. – Без тени обиды в голосе ответствовала злобной свекрухе невестка, доставая малыша из колыбели и свободной рукой обнажая грудь. – А я, вон, какого славного сыночка на свет родила! Настоящий герой-санкари! Вот, вырастет, пойдет к самому королю на службу. Гляди, Его милость, досточтимый король Кустаа, что прошлым годом зимою через наши места на пути своём к Виипури проезжал, Юсси моего еще и капралом сделает! 

- Да ты совсем, что ли, умом тронулась или красных мухоморов наелась? Эвон, куда хватила! К королю! Будто не знаешь, что на королевскую службу самого младшего сына в роду всегда отряжают. Не первенца это удел - ему отцово дело наследовать!

Я пятерых сынов и двух дочек родила своему покойному Юхану, да приветствуют и наградят Вечным Сном его душу-хенки в Туонеле, Стране Мёртвых. И никто никаких благостей от нашего короля Кустаа Ваасы, в те дни еще регента,  да продлятся его старческие годы, не дождался... А ты одного родила только и уже раскудахталась, хвастунья!

Подумаешь, самого  короля она видела! Короли-то нынче туда-сюда у нас так и шастают. Эка невидаль. Эва! А ребёнок один, что в доме? Кто будет на старости лет моему Тахво помогать со всем хозяйством управляться? Вот, подаришь мужу еще сыновей добрых, тогда и будешь препираться со старшими. А покуда - прикуси-ка свой болтливый язык, глупая девка!

Не то скажешь еще, может, что и дитя у тебя королевской крови, а не от моего Тахво вовсе, коль в сауне ты Его милость, короля Кустаа парила? То-то я гляжу, дитё вроде как прежде срока у тебя народилось, а сам-то малец крупный такой да здоровенький...

Так, знай, что королям оно всё едино - одним бастардом больше у них, одним меньше! Нам-то с того, что с того толку?

- Так, ведь еще в старину сказывали: «Никто не рождается кузнецом»! - Опустив глаза и словно не замечая колкостей старухи, пожала плечами мать Юсси. – Коли Всевышнему, Юмале, и Праотцу Укко угодно будет, то все сбудется, о чем ни попросишь. Про то, вот, и христиане говорят. Особенно же надо матушку Йеесуса, Маарит, усердно за дитя просить!

А Его милость, владыка наш, король Кустаа, столь добр и любезен тогда был, что даже  батюшку моего, Матти Хейкинпойку, перед отъездом чеканной монетой - серебряным эре вознаградил, а меня перстеньком с вензелем королевским... Тот мне удачу и счастье принёс, ведь тогда же и Тахво ко мне посватался.

- Больно ты что-то разговорчивая нынче, как я погляжу. Умничаешь много. Так и сыплет, так и сыплет… Что твоё просо сеет. – Проворчала сварливая карга.  – Место свое знай, невестка! Не то эдак до плахи ещё доболтаешься.

И мы теперь говорим: «Никто не рождается с топором»! Слова же те, что ты по скудоумию своему, будто лягушка икру, мечешь, от карьялайсет древних идут - ныне наших соседей восточных да злобных недругов… А ведь они нам сородичами приходятся! И в нас  мудрость былых кирьялайненов, кирьяла, как они себя называют, со времен Вяйнемёйнена живет…

Четырежды по сто урожаев собрано было с той поры, когда пришли на эти земли пять родов племени западных кирьяла: Кархунен-Медведей, Тойватту-Малины, Оравайнен-Белок, Лемитту-Леммингов и Хохлатых Синиц - Сулкопяя...

От Белок и Леммингов мой отец, Олли Хеиккинпойка и сама я происхожу, из  рода Кархунен-Медведей - мой Юсси… Первым именем его Медведь-Карху и было.  Так знахарка-велхо его нарекла, когда новорожденным, по обычаю, купала в сауне.

Немало медведей на своем веку одолел Юхан-Карху! И священные черепа их, воздетые высоко на сосны, висели вокруг нашего пертти, чтобы дух зверя мог подняться на небо,  а грудь украшали ожерелья из клыков и когтей медвежьих. В схватке с бурым медведем, самим Королем леса, он и пал.

Стало быть, и Тахво - мой сын и  муж твой под знаком этого зверя родился. Недаром же он, Медведь, тебя - из рода Малины, в жены выбрал! Известное дело, как падок месикяммен, медоволапый, до этой сладкой ягоды..

Но теперь-то мы финны – суомалайсет! А то и вовсе шведы.  А у нас оно как заведено? Один ребенок в семье – обуза. Двое – уже сила! А втроем так и горы своротить можно. Запомни, когда в следующий раз перед моим Тахво подол задирать будешь.

Старуха при этих словах глупо захихикала.

В пору, с которой начинается наше повествование, свободные крестьяне, как и встарь,  проживали на землях, по традиции передаваемых от отца к старшему сыну.  Пользовались покосами и общинными землями, заводили на них новые хозяйства.

В то время, как в юго-западных провинциях страны, на побережье Итямери и Похъянлахти, наиболее подверженных влиянию Швеции и всей европейской цивилизации, уже вовсю строились города, воздвигались монастыри и грозные крепости, развивались купеческая торговля и ремесла, - в покрытых бескрайними лесами глубинных областях Похъянмаа, Саво и шведской Карьялы обитатели здешних мест по-прежнему придерживались привычных им вековых устоев.

Зарождающаяся финская аристократия - аатели - тогда не начала еще заявлять свои права на крестьянские наделы  столь открыто и бесцеремонно, сколь это происходило в дальнейшем.

Правда, король Густав I Вааса считал и наследственные фермерские владения, и общинные земли своей личной и коронной собственностью, облагая крестьян налогами, податями и повинностями.

Временами в размеренную и веками устоявшуюся жизнь этих  сельских тружеников врывались извне, подобно шквалистым порывам ветра, проносящиеся по речным берегам да  лесным прогалинам  кавалькады закованных в латы всадников.

Либо тяжелая рука в железной рыцарской перчатке посреди ночи  начинала грозно сотрясать двери жилища, требуя впустить на постой заплутавший среди болот фанике-липпуе  каких-нибудь продрогших насквозь в непогоду алебардщиков или пикинеров.

Или выскакивали вдруг с гиганьем да уханьем перед оторопевшими фермерами одетые в кольчужные рубахи «охочие люди» в остроконечных железных шапках-шишаках с кистенями и рогатинами в руках - пришельцы из лежащей к востоку от Карьялы страны венов.

Частенько, чего греха таить, новгородские воеводы снаряжали такие походы за  пленниками в финские земли! Весьма ценили купцы да бояре веналайсет немногословных и крепких работников из чуди. Особым же спросом пользовались белокурые финские полонянки.

К тому же, язычников-чухонцев можно было продавать как христианским, так и басурманским торговцам-магометанам на невольничьих рынках Прикаспия и Причерноморья.

Если за  светлокожую и белокурую финскую девушку в Кореле давали всего пять алтын, то на  южном рынке цена на финку вырастала  до 6666 алтын, равных тринадцати безменам чистого полновесного серебра или трём с половиной десяткам персидских туманов*!

_________________________________
*Счётно-денежная единица, равная 10000 серебряных динаров.

Но после жизнь так или иначе снова из раза в раз возвращалась в привычное устоявшееся русло. Возрождались из пепелищ крестьянские фермы, заново отстраивались разрушенные жилища, поселенцы заселяли заброшенные пустоши.

Лишь лукавые сборщики королевских податей неизменно являлись с завидной регулярностью.

Основой труда земледельцев-финнов  оставалась «хухта» - пожиговая подсека, которой по легенде, их далеких предков обучил карельский бог Кёндёс.

Богатые дичью хвойные леса Карьялы дополняли неприхотливую пищу  мясом лосей, зайцев, кабанов, медведей, тетеревов и прочей четвероногой и пернатой живности.

Пушнину, рыбу, дичь и смолу возили продавать на рынок в торговое местечко Лаппее в Виипури – шведском Выборге.

Женщины в крестьянских селениях также, наверно, как у всех племен и народов во все времена и эпохи, рожали и растили детей, вели домашнее хозяйство, делали припасы на зиму, выделывали шкуры да приглядывали за скотиной.

Скотоводство, по правде говоря, не было так уж развито среди финнов Карьялы. Хотя некоторые умники и болтали, что пращуры их, карьялайсет, мол, и название свое получили от финского «karja» - «коровье стадо».

Но старики над этими досужими бабскими выдумками только посмеивались. Какие ж из каръялайсет скотоводы? Они ведь даже свиней толком разводить не умеют!

Лишь на западе фермеры держали в хозяйстве, кроме коз и овечек, разве что  с десяток комолых коров-кюуттё - предков будущих восточных финнкаттлов.

Зато предметом особой заботы была лошадь – «суоменхевонен».

Невысокие, но выносливые финские лошадки, известные еще с XIII века, годились как для плуга и перевозки поклажи, так и под седло закованного в броню всадника.

Не то, чтобы о финнах можно было сказать – мол, они «прирожденные наездники»! Ведь в большинстве своем это были обитатели густых лесов и бескрайних болот. Не больно-то поскачешь верхом по кочкам среди зыбких топей, непроходимых чащ да бурелома. Но без коня фермеру ни поле вспахать, ни бревна или поклажу перевезти. А уж конные скачки на двухколесных повозках-кеикки по большим праздникам так и вовсе были излюбленным развлечением.

Каштанового окраса,  с белыми отметинами и льняного цвета гривой и хвостом, эти чудные коняги с покладистым норовом были надежным подспорьем и крестьянину в хозяйстве, и риттару в битве.

В тяжелом общинном труде пахарей, охотников и воинов рождались большие и дружные семьи. За одним столом восседал сам глава рода с супругой, его младшие братья с их женами, сыновья с невестками и прочие домочадцы.

Но была у этой монеты и оборотная сторона. Бедность! Чего стоило прокормить столько ртов?! Да еще, когда неурожаи и летние заморозки на небольших наделах часто на корню уничтожали посевы…

А тут еще сборщики податей постоянно требовали  всё большей платы, грозя должникам страшными карами. Взимали ее, правда, не деньгами, которые были не в ходу, а натурой: зерном, овощами и прочими плодами нелегкого крестьянского труда. По королевскому закону, после трех лет неуплаты налога крестьянина могли лишить его земли и передать ее другому.

Как ни крути, а все возвращалось, словно водяное мельничное колесо, к тому, с чего и начиналось. С одной стороны - хухта вынуждала общину прилагать усилия как можно большего числа работников. Но с другой -  и множество едоков, в свою очередь, нуждалось в прокорме.

Выход многим виделся лишь в их переходе в «рялсси», как  это слово произносили финны, или фрельсманы.

В стародавние времена под «рялсси», - а «фряльсе» или «фрельзе» по-старошведски значит «свободная шея»,  подразумевались лишь  знать да духовенство, освобожденные от уплаты налогов и податей.

На новый лад систему перехода во «фряльсе» перекроил король Швеции Густав I Вааса в 1536 году.

Землевладельцы, добровольно принявшие на себя обязательство выставить всадника для королевской армии – «ландриттарскую повинность», должны были, как и прежде, в обмен на освобождение от налогов содержать самого риттара с лошадью и всем снаряжением. Но теперь для этого, по крайней мере, уже не требовалось принадлежать к знати-аатели.

Для бедняка выставить всадника от большой семьи так или иначе было невероятной роскошью. Сделаться «рялсси» оставалось несбыточной мечтой сельского простолюдина.

Однако, недаром ведь говорили старики: «Хята кеинон кексии» - «нужда всему научит»! А уж злодейка-нужда давно научила крестьян одной простой вещи: что не под силу одному, то по плечу многим.

Так и повелось с тех пор, что стали фермеры  вскладчину брать на себя ландриттарскую повинность и отряжать всадников для королевского войска сразу от нескольких деревенских семейств, сельской общины или прихода.


ЮХАН ТАХВОНПОЙКА ПО ПРОЗВИЩУ «СЕДЕЛЬНЫЙ ЯЩИК»

Спустившись со склона горы, Юсси Крэилл, держа коня под узцы, огляделся и, удовлетворенно хмыкнув, с размаху воткнул увесистую дубину-nuija, служившую не только грозным оружием в качестве булавы, но и подлинным символом крестьянского движения «дубиноносцев», в напитанную влагой от едва сошедшего снега землю.

Объявив бредущим за ним по пятам людям об окончании их многодневного перехода, велел распрягать и стреножить лошадей, а из притороченных к седлам лыж на скорую руку соорудить некие подобия походных палаток, покрыв сверху шкурами.

Среди своих товарищей и сородичей   Юхан Тахвонпойка, пребывавший в самом расцвете сил, всегда выделялся могучей статью и громадным ростом, будучи похожим на вставшего на задние лапы медведя.

На добрую голову возвышался он над холкой любого тяжеловоза, даже привезенного из британского Шира. А ведь ширские кони считаются самыми высокими в мире.

Обычная крестьянская лошадь выглядела под Юсси, как какой-нибудь фёрройский хестурин или лесная Pienhevonen, пони.

Прежде, чем сесть в седло, Юхану приходилось сперва долго отлаживать по нужной длине путлища-вюхти для стремян.

Этот предводитель отряда беглецов из Суур-Саво и Южной Карьялы известен был в разноязычных исторических документах под разными вариантами своего имени.

Писарями, хроникёрами, летописцами, дьяками и королевскими риксхисториографами былых столетий упоминается он в анналах  как Johan или John Kreill, Craill, Craul, Crale, Kreyel и даже «Иоанн Крыл».

Но друзья и сородичи звали его просто Юсси – по имени деда по отцовской линии. Так в древние времена было принято у финнов нарекать всех первенцев.

Фамилий, как таковых, в ту пору не давали даже аристократам, но по отцу прозывался наш Медведь-Юсси Тахвонпойкой, то есть «сыном Тахво».

Своё необычное, совсем не финское, а на самом деле насмешливое  прозвище получил Юсси от «шкотов» - служивших в шведской армии шотландских наемников.

На старо-шотландском наречии гаэльских горцев обозначало оно один из пары деревянных ящиков для перевозки поклажи, перекинутых через спину лошади.

Будучи истым финном с присущей своему народу домовитостью и основательностью, весь скарб и военную добычу Юсси таким образом  повсюду возил с собой на спинах захваченных им в битвах  лошадей. Казалось, что они словно переняли спокойный и добродушный нрав своего молодого хозяина.

Предпочитавшие использовать для перевозки трофеев обозные повозки, дабы самим передвигаться дальше и грабить налегке, шотландцы и другие наемники посмеивались над не по годам хозяйственным Юсси и всячески подшучивали над ним.

Надо сказать, что шотландские наёмники в те времена в равной мере охотно воевали на стороне кого угодно: Речи Посполитой и Великого княжества Литовского, Швеции и Московского царства.

Как, к примеру, некий, и в отличие от Юхана Крэилла, никому неизвестный, бедный шотландец из армии польского короля Сигизмунда по прозванию Лермонт.

Сидя тем же вечером у костра, опершись спиной на старое седло и прикрыв ноги  попоной, задумчиво ворошил он палкой угли, размышляя о том, какие страдания выпали на их долю. Как  отныне беглецам-финнам жить дальше?

Перед ними лежали земли древних сородичей их и старых врагов – каръялайсет, принявших греческую веру венов, которые четырнадцать зим назад переданы были Швеции по договору на Плюссе-Ёги. И вот, снова должны вернуться под руку Moskovan kuninkaat, царей московских.  Те земли, куда  прежде они столько раз приходили воевать и мстить рюссам за нанесенные ими обиды…

Где-то на северо-востоке высились на острове в устье Вуоксы каменные стены и валы Кякисалми-Корелы, шведского Кексхольма, еще не переданного венам по новому договору в Тяюссиня. Всего два года назад завершилась его подписанием двадцатипятилетняя «Питкя виха» - «долгая вражда». 


«ДОЛГАЯ ВРАЖДА» - ТУОМАС ТЕППОЙНЕН

Хоть и был Юсси старшим сыном в  семье Тахво Юхонпойки, вопреки ландриттарскому обычаю  того времени, волею судьбы оказался он вовлеченным в водоворот жестоких военных событий в самый разгар войны с Московским царством, поступив на службу вместо своих младших братьев, которые были слишком юными для ратных подвигов.

Всего пятнадцать времен сбора урожая минуло Юсси, когда через их маленькую деревушку в лесном захолустье, преследуя шайку разбойников-каръялайсет, опустошавших округу Выборгского лаана от Яаски до Энгеля и Симпелеярви проскакал грозный отряд финских мстителей Туомаса Теппойнена.

Это был дородный и плечистый мужчина лет тридцати с небольшим, вооруженный луком и увесистой палицей, сплошь утыканной железными шипами.

Выражение его острых серых глаз было твердым, а все существо выражало такое спокойствие, уверенность и чувство силы, что люди сами  собирались вокруг него, слово чувствуя себя в большей безопасности  рядом с этим человеком.

- Ну, что, пойка? - Наклонившись в седле с шутливой усмешкой и искорками смеха в глазах спросил Юхана, возвращая ему, напившись, бадью с водой, весиямпяри, предводитель отряда. – Пойдешь разведчиком в мой конный отряд – растсумьесйоукон? Готов ли мстить врагам за нашу Суоменмаа – финскую землю?

Мне ведь и самому пятнадцать было, когда рюссалайсет в суровую зиму Великой войны после осады Виипури через мою деревню прошли - и меня со многими другими финнами увели в плен далеко-далеко за Новугород-Уусикаупунки...

Без малого пять лет провел я в неволе! Всякого натерпелся. На многое насмотрелся. Видел, как хмельные князья да бояре наших финских девушек позорят, как непокорных на дыбе кнутом да батогами секут, как  людей в темницах гноят,  раскаленным железом, будто скотину, клеймят, кожу сдирают живьем и в кипятке варят.

Покуда из глупого неуклюжего медвежонка не стал я таким, какой есть ныне.

И когда  боярский приказчик в который раз собрался исхлестать меня кнутом, я сказал: «Хватит! Я не стану рабом, даже если вам для этого придется пытать меня от утра до утра без устали!»

Я просто вырвал кнут из рук у этого негодяя и сам забил его до смерти. Потом – я пошел в терем и убил там самого хозяина поместья, богатого боярина. А заодно и несколько его холопов, которые пытались было схватить меня, и бежал. Что мне было терять? Уже за одного убитого управляющего меня бы после лютых пыток просто сварили заживо.

Пройдя множество испытаний, добрался я, наконец, до своей родной деревеньки Валкеаматки в Валкъярви, недалеко от границы. Где тихо-мирно жил себе, покуда  три лета назад веналайсет снова не вторглись на нашу землю...

Тогда, в конце зимы, московитские полчища из казаков и татар пришли со стороны Ревеля. Перейдя по льду Лиивинманлахти на финскую сторону, начали они бесчинствовать. Грабя, убивая и сжигая все от Турку до Сиестарйоки.

Подобно смерчу,  пронеслись эти демоны по всему востоку Суомаа. И так же стремительно умчались прочь в свои дикие земли, оставляя позади себя трупы, кровь да пепелища. Но кто знает, когда они возвратятся вновь? Финнам всегда нужно быть настороже…

И вот тогда-то я снова сказал: «Хватит!»

Собрал этот отряд доблестных мужей из крестьян со всего юга Карьялы и привел его к бастионам Роговой крепости и стенам Viipurinlinna на острове в устье Вуоксы. С тех пор все мы состоим на королевской службе. Неиссякаема наша ненависть к врагу!

- Что ж, - просто ответил Юсси, глядя прямо в глаза Туомасу, - если вы думаете, что и я на это способен, то я готов!


*****

Тяжелые и тёмные были то времена. Редкий год в жизни финских крестьян обходился без военных тревог и кровопролитий.

В месяц helmikkuu, «когда капли замерзают жемчугом на ветвях»  - в феврале 1577 года, сбылись худшие из опасений и предсказаний Туомаса Теппойнена.

Подвластный царю московитов татарский мурза Кутук со своей дикой конницей послан был воеводами впереди шедшего к Ревелю войска  венов по льду залива Ливонского - Лиивинманлахти, к берегу Уусимаа.

И хотя командующий Герман Флеминг все силы шведского войска бросил на перехват грозного и страшного врага, тысяча двести татарских воинов, подобно порывам штормового ветра, оказались неуловимыми для его солдат в доспехах.

Достигнув финской земли, татары Кутук-мурзы  во все стороны рассыпались небольшими отрядами, напав одновременно на все прибрежные поселения в Уусимаа.

Пламя пожаров охватило Порво, Сипо, Хельсинки, Эспо, Киркконумми, Сиунтио и Инко. Горе и смерть обрушились на семьи мирных финских рыбаков, торговцев и ремесленников.

Но чем более жестокими были эти набеги, тем беспощаднее была и месть разгневанных финнов, которые по всему Выборгскому лаану, Похъянмаа, Саво и Хяме стали создавать вооруженные отряды, подобные сотне Туомаса Теппойнена для защиты своих семей и деревень.

Недаром и сама война эта в памяти финнов осталась, как «Питкя виха» - «Долгая вражда» или «Долгая ярость».

Изо всех уголков Суоменмаа совершали они дальние походы в глубь новгородских и иных соседних земель Московского царства, платя венам и перенявшим от них греческую веру карьялайсет той же кровавой монетой, и не щадя ни мужчин, ни женщин, ни детей…


«ЗАСТАРЕЛАЯ НЕНАВИСТЬ» - ПЕККА ВЕСАЙНЕН

Давно остались позади горькие причитания и слезы матери,  суровые напутствия отца и теплые объятия младших братьев. Давно растаял далеко позади  дым родного очага в бескрайних дебрях дремучих лесов любимой Карьялы.

Из такого же «неуклюжего медвежонка», каким когда-то был и Туомас Теппойнен, быстро превратился Юсси Тахвонпойка в бесстрашного воина, опытного разведчика и настоящего риттара.

За небывалую доблесть и высокую ценность для шведской короны добываемых разведчиками Теппойнена сведений и доблесть, конный отряд под его началом высочайшим повелением удостоен была  собственного красно-сине-желтого флага - корнета-липусто.

В те времена кавалерийский корнет под квадратным штандартом от одного руоту в шестнадцать всадников до четырёх сотен их мог насчитывать. От ратсулиппу-риттарфаны, «конного флага»,  «знамени всадников» или рыцарей, в которой пять сотен и более конников-ритарей могло быть, он лишь числом и формой знамени отличался.

Его милость король шведский Юхан III собственноручно Свидетельство об освобождении ратсуместари – «Хозяина лошади», как дворян-риттаров называли, Туомаса Теппойнена от налогов подписал – «Aateliston todistus».

Той же королевской бумагой предлагалось ему вместе с полученным рыцарским званием «ratsumestari»  командование конным отрядом разведчиков продолжить – с условием несения им регулярной кавалерийской службы.

Также за  Теппойненом сохранялось право, как и прежде самому набирать добровольцев из числа крестьян в свой летучий отряд-липусто  и оставлять себе захваченных у противника лошадей.

При этом все, состоявшие в отряде Туомаса разведчики, также получали одинаковое освобождение от налогов, воинское жалованье на время службы и становились фрельсманами.

Вскоре  21-летний капрал Юхан Тахвонпойка, прозванный «Крэиллом», уже испытанным во многих битвах  умелым кавалеристом-риттаром под началом самого Понтусса Делагарди на штурм Кякисалми и Нарвенлинна ходил, и при осаде Орешка-Пяхкинялинна беспримерной отвагой своего юного сердца заслужил благорасположение командиров.

После того, как в «месяц жизни и сбора урожая», в августе-елокуу 1583 года на реке Плюссе-ёги  подписано перемирие с венами было, а  Швеция овладела всеми землями Карьялы до самой Лаатокки, спустя годы военных странствий, возвратился в родные края и сам Юсси - с полученным от короля освобождением от налогов, лошадьми, королевским жалованьем в виде мешков с зерном, нескольких вьюков шкур и военной добычей в седельных ящиках. 

И радостной, и горькой в то же время была встреча Юхана с покинутым им девять лет назад домом. Как и в день расставания, плакала мать на могучем плече у ее сына. Но не было больше в живых отца – старого пахаря, охотника и рыбака Тахво Юхонпойки.

Пал он от пронзившего его грудь мётного копья-сулицы -  во время набега на финские поселения шайки партизан-карьялайсет, явившихся мстить за зверства шведского командущего-фельтоверсте Хермана Флеминга откуда-то из погоста Куркийоки, что к северу от Лаатокки.

- Кабы не подоспели на помощь нам добровольцы-саваки из Олавинлинны, всё пожгли бы вокруг, а нас самих повесили с выпущенными до земли кишками и женщин наших с собой увели… -  рассказывал Юхану второй из сыновей Тахво – Олли. Два других младших брата, Матти и Хеикки, мрачно кивали головами в знак согласия, сидя за столом перед расставленным в честь возвращения Юхана угощеньем и кружками с олутом.

Со времен «Пяхкинясаарен рауха» - договора, заключенного в Орешке-Нётеборге 12 августа 1323 года, обитавшие к востоку от весьма условной и дикой границы двух держав племена корелы, которые сами себя прозывали «кирьяла», греческой веры венов,  признавшие над собой сперва власть Новгорода, а затем и московского царя, считали, что земли эти –  исконные промысловые угодья их народа. А потому беспрестанно нападали на финские поселения  на всем протяжении порубежья.

Вдобавок к этому, постепенно росла численность и всего населения Водской пятины. Все больше венов селилось рядом с их единоверцами-кирьяла. А чем больше требовалось пахотных земель и промысловых угодий, тем более лишними оказывались финские поселенцы чужеродной веры по-соседству.

Также и новгородцы полагали, что им по праву принадлежат и земля вокруг Ладоги с Корелой, и Каянские земли на севере до самого Каяно-моря. А в  «каянских немцах», «свиских людех» - финнах, видели они врагов и захватчиков.

Обширная территория от Лаатокки до Саймаа на юге и от Оулуярви и Похьянмаа до побережья Похьянлахти - Ботнического залива на севере на века стала камнем преткновения и ареной жестокого противоборства. «Vanhanvihan», «Застарелая ненависть», стали называть его...

Осенью 1585 года карьялайсет снова напали на окрестности Оулуярви. Те немногие, кому посчастливилось выжить в кровавой бойне, с бледными от ужаса лицами и слезами на глазах пересказывали, как пришельцы хладнокровно убили сто двадцать безоружных мужчин из Лиминки, которые просто собирали урожай ржи на своих подсечных полях.

В конце зимы 1586 года произошло новое нападение на финских поселенцев от Оулуярви  до Оулуйоки. Вновь целые деревни были сожжены, а жители их убиты.

Финны, однако же, и сами не оставались в долгу. После очередного разорительного набега венов и карьялайсет всегда неизбежно следовало отмщение - и было оно не менее жестоким.

Багровели от крови озерные воды, струились по каменистым порогам, будто разрезанные вены великана Хийси, алые потоки рек, пылали в огне пожарищ монастыри и сёла, плач детей и крики женщин вздымались до небес...

Еще более ожесточались сердца и ярость вскипала в душах, требуя отмщения и крови недругов.

Особенно кровопролитные и безжалостные  стычки вооруженных отрядов вчерашних крестьян по обе стороны границы охватили Саво и Похъянмаа.

Во главе крестьянского ополчения северян встал народный заступник и мститель, герой Суомаа - Пекка Анттипойка Весайнен, родом из деревни Утаярви в Северной Похъянмаа.

Готовясь в поход в земли венов, хитроумный Пекка понимал, что и новгородцы ведь тоже придут, чтобы мстить финнам за содеянное. Поэтому он предусмотрительно заложил крепость Оулу на месте поселения Улео, где он сам и его воины могли бы в будущем переждать ответный набег.

В зимний месяц «таммикуу», когда крестьяне продолжали заготавливать лес, готовить рыболовные снасти, а женщины пряли и ткали – в январе 1592 года, в разгар уже новой войны, в Похъянмаа вторгся князь Григорий Волконский с тремя тысячами воинов и дюжиной пушек. Они «повоевали в Каянских немцах пять волостей и около острогу волостки Оулу. И под острогом стояли», но так не смогли взять крепость.

За три лета до этого  сам Пекка повел своих воинов в венские земли – мстить  за финские поселения, разграбленные и сожженные на побережье Похъянлахти - Ботнического залива.

В мае 1589 года они перешли Лапландские горы и подобно лавине обрушились посреди ночи на мирно спящий город Канталахти, что на языке карьялайсет зовется «Кандалакшей».

Были сожжены и сам город, и монастырь в нем. А четыреста пятьдесят монахов безжалостно зарезаны, подобно овцам.

Еще через три месяца Весайнен спустился к Белому морю по реке Ковде.  Одну за другой разорили финны поморские волости Ковду, Умбу, Кереть, Кемь и иные помельче.

«И те волости повоевали, церкви и дворы пожгли и людей побили, и воевав ушли Кемью рекою вверх» - говорит летописец.

Но безрадостным было возвращение мстителей домой: покуда ходили они воевать в Беломорье, по рекам Лийоки и Кемийоки два стрелецких отряда спустились в Весаланкюля в Ии, где жила семья Пекки. Враги похитили его жену, а двоих сыновей убили.

Лишь дымящиеся развалины остались на месте более ста финских хижин.

Тем временем, голове-воеводе Стефану Колтовскому в Шуе Корельской дано было повеление набирать государево войско для похода «войною в Каянские немцы», а монастырям Севера указано готовить людей ратных с огненным боем. Сотню ратников надлежало снарядить одному только Соловецкому монастырю.

Прослышав о том от своих лазутчиков, Пекка Весайнен решил нанести упреждающий удар.

В тот же год, ранним рождественским утром, запылал монастырь в Петсамо-Печенге – и все насельники его были поголовно вырезаны финнами Весайнена.

Печенгский монастырь не был упомянут в царской реляции. Но для преисполненных жаждой отмщения финнов это уже не имело значения.

И вновь ответное возмездие, словно кара Небесная, всей тяжестью обрушилось на семью Пекки – всего через два года после сожжения Печенгской обители еще трое детей его были убиты. Лишь дочь  и младший сын Антти спаслись.

Таким страшным было то время! Возможно, чтобы пролитой кровью послужить назиданием потомкам и поводом крепко задуматься, прежде чем снова обнажать друг против друга дедовские мечи.


БРАТЬЯ ТАХВОНПОЙЯТ

- Что ж, теперь вся земля до самой Лаатокки - наша, братья мои. – Стукнув кружкой по столу, молвил Юсси. - Кякисалми – или Кексхолм по-шведски, что вены также Корелой прозывают, мы со славным вождем нашим, ранскалайненом Понтуссом из Ла Гарди к ногам Его милости короля Юхана, тёзки моего,  бросили. Теперь вены да карьялайсет не посмеют в наши края сунуться. Куда им!

Потому-то надеялся я, сородичи мои кровные, что отныне могу и сам зажить мирной жизнью. Руки вот только от бороны отвыкли… Одни воспоминания детства остались, когда отцу с дядьями лес помогал валить да срубленные деревья под пашню жечь. Много лет рубили да жгли эти руки совсем-совсем другое…  Стоит голову преклонить, как  перед мысленным взором моим снова вздымаются огни пожарищ да текут кровавые реки, а уши слышат крики и стоны умирающих. Устал я! А ведь двадцать четыре весны мне - уж не молод! Пора бы и о семье подумать, хорошую девушку в жены взять да славных сыновей-пахарей нарожать.

- Теперь же у нас ruokakuu, - заметил Олли, - октябрь... Пора набивания животов  перед началом долгой зимы, месяц дождей и слякоти.

А тут как раз праздник Пирьо – день святой Бригитты на носу. Большая ярмарка в приходе Руоколахти нынче будет.  Со всей округи фермеры съедутся - зерно да шкуры у сайменских рыбаков на лососину и мясо нерпы менять. Вот и нам припасы пополнить бы надо.

Между делом - и скачки-hevoskilpailut непременно… Ну, а вечером танцы играть будут, как же без этого!

Поехали, братец, с нами! Повеселимся! После твоих военных скитаний это тебе всего, пожалуй, нужнее. В хозяйстве-то сейчас и дел никаких срочных. Урожай собран, скотина в хлевах стоит, а за порядком в доме и женщины приглядят. Правда, моя Кати меня одного, понятное дело, ни за что не отпустит. Ну, так мать с нашими дочерьми здесь и сами управятся. Они хоть и малы, но по-хозяйству старшим помогают справно! Может, и ты заодно себе девушку хорошенькую приглядишь… Хотя ни одна, поверь мне, во всей округе уж с моей-то Кати ни за что не сравнится!

- Верю, верю, - рассмеялся Юсси. – Твоя Кати, что главная кобыла в косяке, хевоненпяаликко, любой лошади, тьфу, то есть девушке, фору даст, и спорить тут не о чем!

- Нам здесь, в карьяльской глуши, конечно, всяких-разных заморских кушаний, медов да вин стоялых в иных землях отведывать не доводилось, – ухмыльнулся, хитро подмигнув Юхану, Матти, средний из братьев. - Но такого олута, какой по праздникам варят для всей общины в Руоколахти, ты, брат-veli, даже в самом Виипурском замке, теремах у венов и у купцов Кякисалми не пивал!

- Йоо, точно, - вставил младший Хеикки. – наш Матти на прошлой ярмарке так нежно улыбался  бочонку с олутом и столько раз прикладывался губами к кружке вместо губ возлюбленной, что бедная Анна-Лиза, дочь кузнеца, которая по нему уж с год как сохнет, сидела надутая, будто гороху объевшись. Того и гляди, пукнет. А когда он вместо объятий изнывающей без ласки девушки предпочел обниматься в хлеву с крапчатой свинкой пастора, бедняжка вообще вся в слезах к отцу на грудь бросилась. Тут, мы думали, и конец настал нашему Матти. Всё, прибьёт его кузнец!

Братья и сам Матти расхохотались. Не желая, однако, спускать младшему дерзкую вольность в разговоре со старшими, он тут же отвесил сидящему рядом на лавке и ехидно хихикающему Хеикки увесистую затрещину:

- Ну, уж ты-то вообще бы помалкивал, щенок-пенту! То же мне, женишок выискался. Вокруг самого целый день тогда красотка Майре Симонтютяр из Вирмутйоки так и увивалась, так и увивалась... Чисто пчелка вокруг цветочка. А он, катсо хянтя – взгляните-ка на него! Будто воды в рот набрал, оробел весь, ни жив, ни мертв. Красный, как  вареный краб, стоит, дурень, шапку свою в руках теребит. Телок телком, только, что не мычит. Девке уж четырнадцать весен минуло, считай, старость не за горами. А женихи все за мамкины юбки попрятались. Вместо того, чтобы, значит, ей самой юбку-то повыше задрать. Ну, а уж как до ринкитансси да ринкихюппют, танцев, стало быть, дело дошло, наш Хеикки и вообще себя показал героем-санкари.  Такого стрекача от бедной девочки,  будто заяц-янис, задал! Только мы его и видели.

Матти еще и говорить не закончил, а  сидящие за столом мужчины уже просто давились от хохота, задыхаясь, икая и обливаясь слезами. При этом каждый норовил отвесить шутливого тумака и влепить подзатыльник младшему братцу.


ЯРМАРКА В РУОКОЛАХТИ

На возки были погружены корзины с копченой и дорогой соленой лососиной, бочка с живой, только что пойманной сайменской рыбой, целебный нерпичий жир, излечивающий от всех болезней,  несколько добрых лейвисков* соли, кузнечные и скобяные изделия мастеров из Виипури и Турку, столь необходимые в  хозяйстве жителей деревенской глубинки.
____________
*Лейвискя – старинная мера веса, равная 8,561 кг, «метринен лейвискя» - 10 кг.

Среди купленных в обмен на зерно, звериные меха и беличьи шкурки  товаров также были железные наконечники для стрел, круглые подковы шведского образца с желобком для утопления гвоздей-ухналей и совсем недавно добавленным третьим шипом, острые, как бритва, серпы, несколько широколезвийных топоров с тяжелой головой и колунов с узким лезвием, шведские же поковки для изготовления ножей из Эскильстуны и Остнора – ведь в отличие от богатой металлами Швеции в финской Карьяле  своего железа совсем было мало.

От постоялого двора-majatalo  братья Тахвонпойят отправились прямиком к ярмарочным рядам с угощением и выпивкой, выставленным общиной Руоколахти.

День, начавшийся с праздничной службы в кирхе и проповеди, обещал быть теплым и солнечным.

Для рыболовов сайменского побережья праздник Пирьо означал еще и начало плетения большого зимнего невода, в котором принимали участие все жители общины. Об этом собравшимся торжественно возвестил  pormestari - мэр Руоколахти, стоявший во главе совета  олдерменов-raatimiehen. Согласно шведским законам, каждый город был обязан иметь несколько мэров, но в деревнях, небольших городах и приходах обычно был только один.

Всевозможные торговые и ремесленные лавки  «хандельсбёндеров», как на шведский манер именовали сельских торговцев из крестьян, расположились под открытым небом прямо вдоль устланной сплошным золотистым ковром из опавших листьев широкой  дороги.

Она брала начало почти у самого берега и пролегала  сразу у подножия Кирконмяки – «Церковного холма», с возвышающейся на нем кирхой  над берегом поросшего тростником Pappilanlahti, «Пасторского залива».

Трехскатная крыша бревенчатой церквушки крыта была тонкими деревянными плашками-чешуей. Тут же по-соседству вырубленными из гранитных валунов обелисками обозначилось  приходское кладбище.

Надо сказать, что никаких пил и железных гвоздей в те времена в здешних краях не было ещё и в помине. Поэтому все постройки делались исключительно при помощи топора, что требовало немалого мастерства зодчих и плотников.

Бревенчатые же срубы соединялись венцами «в лапу» или «в клык».

Концы бревен каждого венца при таком способе вырубались таким образом, чтобы сцепиться друг с другом, будто клыками или лапами. Стены постройки, высыхая, получались как бы слипшимися и без малейших щелей между брёвнами, отличаясь особенной прочностью и теплотой.

Выходящие концы венцов, в отличие, скажем, от бревенчатых избяных срубов  ближайших финских соседей - венов, не выступали на углах крест-накрест, а были обрублены вровень друг с другом, образуя четкий прямой угол, а иногда делались и в форме шестигранника. Внутренние и наружные стены одинаково аккуратно обтесывались так же при помощи топора.

Конечно, ярмарке в приходе Руоколахти, который и сам-то появился всего лишь с «тусину», то есть дюжину лет назад, отделившись от прихода в Яасски, не сравниться было с теми, что устраивались  в шведском Або, который финны называли Турку, или Выборге-Виипури - с их ганзейскими купцами, шелками, богато украшенными доспехами и оружием, редкими заморскими пряностями, рыцарскими турнирами и представлениями циркачей и кукольников. Но и жители  сайменского побережья старались не ударить лицом в грязь.

Только торговцев-веналайсет из Русланда шведы постоянно преследовали и даже казнили за нарушение ими установленных в королевстве правил торговли.

Вся купля-продажа на ярмарке, как и по всей Швеции, носила тогда исключительно натуральный характер. К тому же, своей звонкой монеты в Финляндии не чеканилось даже после обретения ею статуса Великого герцогства. Шведские же «новые марки» и серебряные далеры у крестьян и подавно не водились.

Обычной единицей платежа чаще всего служил «киихтелис» - мера, равная сорока беличьим шкуркам, или «хехто» - 100 литров, если речь, к примеру, шла о зерне, смоле или масле. В прибрежных районах вдоль Финского залива в ходу также был «керпо», подразумевавший связку из 30 морских миног с еще одной тварью для  завязывания.

Отовсюду сквозь шум и гам толпы, лай и повизгивание остроухих черных карельских собак, мычание коров, гусиное гоготание и блеяние овечек слышались веселый смех, звуки пиликания смычками на йоухикко со струнами из воловьих жил и даже низкоголосое пение древних рунических баллад под размеренный и строгий аккомпанемент кантеле бродячими певцами-сказителями. Но все вместе эти звуки перекрывались ритмичными ударами в  большой барабан-румпу.

Перед собравшейся в круг с разинутыми ртами детворой на широкой колоде восседал седовласый и длиннобородый рассказчик-«таринанкертоя», нараспев повествующий юным слушателям предания Калевалы о старике Вяйнемёйнине, волшебной мельнице Сампо и злой хозяйке Похъолы.

От множества костров, печей и жаровен струился к осеннему сайменскому небу соблазнительный аромат разного вида коптящихся тут же колбас - от старой доброй кровяной verimakkara до чёрной mustamakkara,  которую делают с добавлением к мясу и крови муки и крупы из зёрен.

Жарящиеся на вертелах свиные и бараньи туши, четвероногой и пернатой дичи да  стреляющая во все стороны масляными брызгами  озерная разнорыбица на огромных глиняных противнях добавляли к сему колбасному благоуханию еще более головокружительную гамму обонятельных ощущений для неприхотливых в еде жителей карельской глубинки. Нежные нотки запахов, разносившихся окрест от лотков с  фруктами, дополняли эту волшебную палитру.

Компания изрядно подвыпивших кнехтов, судя по речи, немецких наемников, видимо, накануне прибывших на постой из Виипури, обосновалась у вертела с целой кабаньей тушей. Отрезая своими огромными гросс-мессерами полусырые куски мяса и размахивая деревянными пивными кружками, вояки вовсю горланили песни и, гогоча, отпускали непристойные шуточки по поводу различных аппетитных частей тела проходивших мимо финских девушек – под мрачными взглядами их женихов, братьев, отцов и мужей.

Дело уже совсем грозило обернуться  потасовкой, но вот-вот  должны были начаться скачки, а точнее - гонки на конных двоеколках-кеикки, которые обычно  во время праздников стихийно устраивались среди фермеров-прихожан по пути домой из церковных приходов.

В те давние времена, когда дороги еще не знали мостовых и чаще всего представляли из себя одну сплошную грязную колею, колесным повозкам в лесной карельской глуши для перевозки поклажи и разных тяжестей  крестьяне более предпочитали волокуши или сани, на которых, бывало, ездили даже летом. Поэтому скачки на кеикки только-только входили в моду.


ПОБЕДА ХЕИККИ

Все желающие принять участие в состязании поспешили собраться вокруг распорядителя, роль которого совет общины возложил на местного ленсмана – добродушного пузана-кнаапа.

Малый купил себе освобождение от налогов за счет «крофта», а не личной военной службы. Так называлось предоставление в пользование наемному работнику  земельного надела для содержания им походной лошади за определенное жалованье.

В случае войны этот же крестьянин отправлялся на службу вместо самого землевладельца-кнаапа, но права фрельсмана не получал.

Будучи избранным на должность ленсмана, добряк, однако, совсем не походил на полицейского блюстителя порядка.

Призом победителю должна была стать жеребая кобыла, специально выкупленная по такому случаю общиной Руоколахти у еще одного местного кнаапа Аксели Анттипойки, а также знатный бочонок привозного шведского «бреннвина» - «жгучего вина» из Турку, попросту говоря – шведской водки, которую до появления картофеля гнали из зерна или древесных опилок.

Братья Юсси и он сам уже пропустили в Пивном доме «оluttalo» по паре добрых tuoppi местного олута – каждая из которых соответствовала шведскому «стопу», что в свою очередь равнялось примерно литровой кружке. Так что, хмельной задор сразу взыграл в крови четверых молодцев, как только трубный зов рога возвестил о начале скачек.

Кати, жена Олли, предпочла, однако, благовоспитанную компанию женщин-прихожанок, которые за чинной беседой во дворе кирхи угощались брусничным муссом, запивая его молоком, поданным к столу супругой пастора в кувшинах-пиккукаппа, то есть в два с половиной литра.

Поскольку свободная повозка-кеикки на всю четверку осталась только одна, братья кинули жребий, который выпал младшему Тахвонпойке - Хеикки.

К вящему, надо сказать, облегчению Юсси – ведь будучи превосходным наездником на походной лошади, как управлять повозкой-двуколкой, отвыкший от крестьянской жизни, он при этом имел весьма смутное представление.

Зато сам Хеикки сиял, будто отполированный в зеркало клинок шведского ножа из Мора, сгорая от нетерпения. Да еще очаровательная пятнадцатилетняя Майре Симонтютяр из Вирмутйоки бросала на него из толпы преисполненные нежности взоры из-за плеча хмурившего брови папаши.

Среди соперников Хеикки Тахвонпойки особенно выделялся один франтоватый щеголь в компании таких же довольно развязных и державшихся особняком молодых парней.

Поговаривали, что рослые разряженные ухари оказались на ярмарке проездом откуда-то из Хямеенмаа - по пути в недавно отвоеванный у Московского царя Кякисалми.

А всем ведь было хорошо известно, что  мрачные и неразговорчивые хямялайсет всегда отличались своей заносчивостью. Вечно враждовали они с жителями Саво и южной Карелии, считая их бездельниками, пьяницами и болтунами.

Местом проведения состязания была выбрана широкая луговина в обрамлении березовых рощ и вековых елей за дорогой к северо-востоку от холма, где под свист и подбадривающие крики толпы уже выстроились в ряд добрых три или четыре дюжины-тусины конных экипажей.

Доброхоты из самих же зрителей вовсю принимали ставки на лошадок, а разгоряченные олутом крестьяне бились об заклад с соседями на горностаевые, заячьи и бобровые шкурки или иные незатейливые ценности. Лишь самые горячие головы ставили на кон свои ножи, одежду да разные купленные, а точнее – выменянные ими на ярмарке вещи.

По сигналу – щелчку воловьевого хлыста, который поспорил бы по громкости с выстрелом из пистоли, участники должны были во весь опор мчаться до того места, где лесная дорога делала крутой поворот к югу вдоль берега залива. Затем же, круто развернувшись, - нестись обратно. Победителем признавался тот, кто первым проскачет под воротами-аркой, сплетенными из ивовых прутьев и украшенными цветами, лентами и еловым лапником.

Никаких правил для этих скачек в то время, конечно же, еще придумано не было. Поэтому все ездовые просто стремились вырваться вперед остальных буквально любой ценой.

В итоге часть упряжек прямо на середине пути сбилась в кучу, мешая проезду других и сама не в состоянии разъехаться.

Запряженные в повозки кони храпели, грызли удила и пытались лягаться. Часть двуколок опрокинулась и напуганные лошади так и волочили их за собой по изрытой копытами  осенней грязи.

Некоторые из слетевших с облучков возниц отделались лишь ссадинами да легкими ушибами, в то время как другие расшиблись довольно сильно. Теперь они валялись на земле, жалобно стеная и взывая о помощи.

…Когда до победного рубежа ездокам-ratsastajat оставалась самая малость, стало очевидно, что далеко вперед прочих вырвались двое лидеров гонки,  управлявшие повозками, стоя в полный рост, подобно мифическим героям древности на боевых колесницах.

В одной с развевающейся по ветру охапкой русых волос и радостной белозубой улыбкой размахивал над головой свободным концом длинных упряжных поводьев-ohjakset никто иной, как братец Хеикки Тахвонпойка.

Во второй, согнув ноги в коленях, со злобным выражением на перекошенном от натуги лице яростно нахлестывал несчастную конягу белобрысый щеголь из Хяме.

Обе кеикки шли практически вровень. Напряжение в орущей толпе крестьян достигло предела. Как вдруг тавастландец – ведь в Швеции финское Хяме называлось еще  Тавастландом – рванув поводья, резко развернул свою упряжку прямо наперерез Хеикки.

Почти у самых финишных ворот оба экипажа сошлись бок о бок и намертво сцепились колесами. Лошади, мешая друг другу и испуганно храпя, рухнули на колени, запутавшись задними ногами в постромках. Под рев толпы двуколки с треском опрокинулись.

Хеикки, не переставая хохотать, сделал умопомрачительный кувырок через голову лошади и, широко раскинув руки, будто пытаясь заключить ими в  объятия бледного, как сама старуха Лоухи, ленсмана, стоявшего возле арки, а заодно с ним и всю ораву ярмарочных зевак, первым пролетел прямо через ворота.

Растянувшись на пожухлой осенней траве, он краем глаза заметил в первых рядах зрителей несчастную Майре, от испуга закрывшую лицо ладонями, и начал нарочито громко стонать, кряхтеть и охать. При этом парень еле сдерживался, чтоб не расхохотаться еще сильнее, несмотря на действительно полученные им серьезные ушибы.

Самому тавастландцу, как раз и устроившему всё это безобразие, повезло куда меньше.

Вылетая из кузовка своей кеикки он с размаху врезался головой прямо в «триумфальную арку», сломав и опрокинув хрупкое изделие. После чего плюхнулся ничком аккурат к ногам пузатого ленсмана, уткнувшись разбитым носом  в забрызганные грязью башмаки обомлевшего от ужаса распорядителя.

Толпа вокруг, держась за животы, хохотала, свистела и радостно улюлюкала. Только те спорщики, чьи ставки оказались биты, раздосадовано качали головами и с недовольным видом отвязывали от поясов связки проигранных шкурок.

К поверженному во прах франту из Хямеенмаа тем временем со всех ног кинулись его приятели. Но хлюпающий носом злюка оттолкнул их и, сжав кулаки, стал приступать к ленсману, требуя себе титул победителя.

Толпа, однако, вдохновляемая тремя братьями Хеикки, начала громко выкрикивать имя младшего Тахвонпойки.

Ленсману ничего не оставалось, как объявить победу за ним, вложив в ладонь парня, усиленно хромающего на глазах влюбленной в него по уши Майре, поводья призовой кобылы.

Доставшийся вместе с ней, как победителю, бочонок «бреннвина» Хеикки тут же потребовал разлить  в виде угощения по кружкам всем собравшимся вокруг. И первым отхлебнув приличный глоток, завопил «хювяяя!»

Хотя выпивки хватило далеко не всем да и то всего по глоточку, крестьяне громкими криками радостно приветствовали этот жест щедрости, пребывая в полном восторге от своего новоявленного юного кумира.

Хеикки, сам о том и не помышляя, вдруг оказался настоящим героем дня всей ярмарки, затмив своей славой даже святую Бригитту, ради празднования дня которой, Пирьо, собственно, все и съехались.

Майре Симонтютяр была на седьмом небе от счастья и поглядывала на отца с таким вызывающим выражением, будто хотела сказать: «Вот, видишь, я же тебе говорила, какой он славный!» Да и сам Симон-смоловар уже куда более благосклонно начал воспринимать дочкины воздыхания.

Больше всех, однако, радовались немецкие кнехты, оказавшиеся ближе прочих к Хеикки и его бочонку и получившие по доброй корттели, то есть целой кварте обжигающего нутро напитка.

Осушив кружки, наемники так расчувствовались, что полезли было с объятиями и пьяными поцелуями к братьям и даже собирались качать Хеикки на руках.

Но здоровяк Юсси, смеясь и похлопывая по плечу саксалайсет, как финны называли немцев, воспрепятствовал этой затее.

Только разобиженный франт-хямялайнен, имени которого никто так и не спросил, в компании сотоварищей угрюмо отправился в Пивной дом заливать досаду и злобу олутом.


МЕСТЬ САУНАТОНТТУ

После того, как улеглись страсти, вызванные столь невероятными скачками, гостей ярмарки ожидали снова выпивка за счет прихода, обильная трапеза и общинная сауна для желающих. Куда братья Тахвонпойят прямиком и направились, сперва вернув потрепанную повозку Хеикки к остальным, груженным припасами, и поставив лошадей в конюшню-vakaa.

С самых темных веков поклонения духам, посещение сауны, которую в Саво, Карьяле и Южном Хямя даже называли словом, обычно обозначавшем жилище – «pirtti», совершалось финнами не просто для омовения тела и оздоровления, но и носило характер подлинного священнодейства.

Даже само это место почиталось, как некий портал для перехода человеческой души в потустороннее царство Туонелу, своего рода пограничье между миром людей и миром духов.

В саунах знахарки принимали роды и первый раз купали новорожденных, стирали одежду и лечили больных от хвори. В них даже коптили рыбу и варили олут. Там же обмывали и оставляли наедине с духами  тела усопших, чтобы душа их могла спокойно переселиться в Страну Мёртвых.

Jos ei sauna, terva ja viina auta niin kaivetaan hauta – «Если болезнь нельзя излечить сауной, дегтем или вином, то болезнь излечить нельзя!» - гласила финская мудрость.

Перед принятием всякого важного решения или ответственным делом, будь-то охота, рыбалка или пахота, финский крестьянин первым делом отправлялся не куда-нибудь, а именно в сауну.

Конечно, в конце XVI века всякие там суеверия оставались жить разве что лишь где-нибудь на севере среди оленеводов-саамов. Но почтительного отношения финнов к сауне это ничуть  не убавило.

Проходя по улице мимо здоровенной черной лужищи, они увидели валяющуюся в ней огромную крапчатую свинью.

- Смотрите-ка! – Хохоча и показывая на животное пальцем, завопил Хеикки. – А вот и прошлогодняя невеста нашего Матти! Помнишь, братец, как нежно ты гладил по очереди все ее четырнадцать сисек? Небось, думал во сне, что нежишься не в хлеву, а в теплой шведской сауне - в окружении сразу семи распутных красоток из Турку!

- Вои йуку, перкеле! – Откликнулся Матти, пытаясь треснуть озорного младшего брата кулаком по загривку. Но тот, сразу позабыв про свою хромоту, шустро отскочил в сторону:

- Эй, эй! Полегче-ка с героем-санкари!  Не то потребую у тебя свой бреннвин обратно, - продолжал ухахатываться Хеикки. – Грех в святой праздник Пирьо поминать Перкеле, братец! Иначе херра пастор не захочет выдать за тебя свою лучшую свинку!

Юсси и Олли снисходительно посмеивались над незлобивыми забавами младших братьев.

Хеикки ничуть не оговорился, назвав шведскую сауну «теплой», ибо пар в настоящей деревенской сауне истых финнов раскаленный, как угли в кузнечной жаровне.

Сауны же в Швеции считались лишь «слегка нагретыми», в которых у финнов от холода зуб на зуб не попадал. Самих шведов финны при этом называли «неженками» и высмеивали, как жалких слабаков.

«Берёза должна быть молодая,
Береста красивая и податливая,
Ольха, ива и черёмуха не годятся.
Ветки смело рви,
Верёвочкой вместе свяжи,
Ёлка, сосна и ракита не годятся.
Свяжи их крепко вместе,
Так, как связывают пучок.
Повесь сушиться на день-другой,
Чтобы веник стал покрепче.
Потом парься дня три,
Чтобы нутро прочувствовало,
В лесу твой крик слышен,
Друзья к тебе приходят,
Молодые и старые, всем можно (все годны).
Тесно не будет никогда,
На полки залезай, народ!
Рядом сидит знакомец, но и незнакомец сгодится.
В берёзе силы хватит,
Не забудьте поблагодарить лес.
Мощную силу она нам несёт,
Мощную силу она в вас создает.
Не забывайте благодарить лес!
Не забывайте благодарить лес!
Мощную силу она нам несёт,
Мощную силу она в вас создает.
Не забывайте благодарить лес!» -

Пелось в старой финской песне.

В кромешной тьме жарко протопленной дровами просторной сауны с земляным полом, наполненной горячим паром, приятно пахло дымком березовых поленьев, но самого дыма внутри не было.

Свет не проникал даже сквозь единственное отверстие в потолке для выхода дыма. Недаром в Карелии такие сауны ещё называют черными – «musta sauna».

В углу у входа рядом с кадушкой с веревочной ручкой, скрестив ноги, сидела нагая согбенная старуха с седыми космами, которая время от времени зачерпывала ковшом воду из кадки, выливая ее на раскаленные камни. От этого поднимавшиеся с шипением клубы пара  делали воздух вокруг еще горячее.

Камни нагревались на огне снаружи и одна из женщин периодически забирала остывшие и в специальной корзине, обмазанной изнутри глиной, заносила горячие. Там же у двери была сложена целая охапка березовых веников, из коих братья тоже взяли по одному.

Оставив всю одежду перед входом у тяжелой двери из отесанных стволов молодых сосенок,  обитой овчиной для пущего удержания тепла, парни смело шагнули внутрь. Юсси при этом, правда, пришлось довольно сильно нагнуться, чтобы с его ростом не стукнуться головой о притолоку.

Когда глаза их немного привыкли к темноте, сквозь клубы пара в глубине этого святилища смогли они различить силуэты восседающих в полной тишине на ступенчатых, в несколько ярусов дощатых полках, обнаженных мужчин и женщин.

Рядом друг с другом в таком, возможно совершенно неприемлемом для жителя какой-либо иной страны, как-то польских католиков или английских пуритан виде, располагались не только мужья и жены, братья и сестры или женихи с невестами, но и матери с сыновьями или отцы с дочерьми.

Ни малейшая непристойная мысль, однако, при этом никому и в голову не приходила. Как, собственно, неведомо было чувство стыда или смущения. Ведь принятие сауны для финнов и по сей день сродни древнему сакральному ритуалу общения с духами.

Такое совместное времяпрепровождение не порицалось даже лютеранской церковью – ведь нагими мы приходим в мир, и нагими уходим из него!

Заходить в сауну можно лишь обнаженным и с чистыми помыслами. Иначе ее дух, Саунатонтту, жестоко покарает нечестивца: обожжет, ошпарит, а то и уморит намертво невидимым угаром.

Изжить это поверие не могло даже христианство. Да, к слову, не очень-то и пыталось. Куда там! Ведь в одежде даже находиться в сауне возбранялось! На нарушителя табу гнев Саунатонтту обрушился бы незамедлительно.

Лишь знахарки-велхо да хозяйки дома могли не соблюдать запреты и входили в сауну прямо в одежде.

Посреди парилки из обтесанных и до зеркального блеска отполированных досок было устроено некое возвышение наподобие стола или помоста. Братья стали по очереди укладываться на него спиной кверху, в то время как остальные  неистово охаживали лежащего вениками.

Благостную сию идиллию внезапно нарушило совершенно непредвиденное происшествие.

Входная дверь с треском  распахнулась, и в сауну всей гурьбой прямо в своих не первой свежести камзолах, кирасах и грязных ботфортах с воплями «во ист унзер эсатаке?!» («где наша выпивка?»), ввалились компания старых знакомцев –  в драбадан пьяных немецких кнехтов. Судя по всему, выпивохи-наёмники попросту заблудились и перепутали сауну с Пивным домом.

Окунувшись в клубы раскаленного пара, бедолаги раскашлялись и начали махать руками так, как будто пытались разогнать ими горячие облака. Продолжая кашлять и икая, вояки поспешили выбраться наружу.

Лишь один, набравшись смелости, шаг за шагом начал было продвигаться в глубь, положив руку на эфес своего кацбальгера, изо всех сил напрягая зрение и всматриваясь в полумрак сауны.

Тьма внутри из-за оставленной открытой позади него двери уже не была столь кромешной. Поэтому вскоре глаза немца смогли рассмотреть происходящее более детально.

Стоит, наверное, вспомнить, что в большинстве цивилизованных стран Европы в описываемое время даже обычное принятие ванны считалось совершенно вредным для здоровья излишеством. А уж  хождение в бани, подобные римским термам, так и вовсе воспринималось, как дьявольские забавы еретиков и язычников. Поэтому такая часть культуры финнов, как сауна, наемникам из германских земель была абсолютно чужда и не знакома.

Пробираясь таким образом по парной, немец  разглядел, наконец, возлежащего на столе голого Юсси, которого его братья изо всех сил хлестали по спине, плечам и ягодицам березовыми вениками.

За ними вдоль стен в несколько рядов молча сидели, прикрыв глаза, с полторы дюжины обнаженных мужчин и женщин. Изредка кто-то из них вставал, неспешно направлялся в дальний угол и выливал на себя ушат холодной воды из стоявшей там бочки.

От такого зрелища наемник, глаза которого окончательно свыклись с темнотой, просто остолбенел.

Разумеется, братьев он не узнал, поэтому решил, что он уже умер от перепоя и оказался если не в аду, то во всяком случае в Чистилище. А все эти несчастные, никто иные, как кипящие в пекле и еще ожидающие своей участи грешники.

Детский ужас обуял прошедшего горнило многих битв и немало на своем веку повидавшего  бедолагу-рыцаря.

И тут, сидевшая у входа и поливавшая камни старуха, вскочила на ноги и завопила, чтобы вошедший немедленно снял с себя одежду и не гневил Саунатонтту. После чего плеснула ему в лицо холодной водой из деревянного ковшика.

Немцу при этом показалось, что жуткая демоница-суккуб с оскаленными клыками окатила его смолой из котла, кипящего в адской топке.

Вошедшая как раз в тот же миг в сауну женщина, которая калила на костре камни, от растерянности выронила корзинку с раскаленными булыжниками и с криком выбежала на улицу, призывая на помощь ленсмана.

Завидев ее, прячущиеся за навесами торговых рядов наёмники, спьяну тут же вообразили, что их несчастного товарища не иначе, как уже варят заживо, и в панике кинулись прочь из этого проклятого места.

Тем временем, облитый водой наемник от неожиданности попятился, споткнулся о брошенную финкой корзину и с размаху уселся прямо на лежащие в ней раскаленные камни.

Вопль, который огласил стены сауны и окрестности Руоколахти, наверное, был слышен даже в Стране Мёртвых, Туонеле. Да тут еще прямо перед ним возникла из мрака огромная фигура совершенно голого Юсси в окружении его хохочущих братьев.

Вскочив на четвереньки, с выпученными от боли и ужаса глазами, красным лицом и дымящимся задом немец выкарабкался, наконец, наружу и под смех и веселые выкрики уже начавшей собираться перед сауной толпы бросился догонять предательски покинувших его на произвол этих финских демонов сотоварищей.

Обнаружив своих друзей и собутыльников в одном из «винных домов»-трактиров  на вымощенной булыжником «Овре гатан» - «Верхней улице» Выборга, также именуемой «Kuninkaankatu», Улицей Короля, где обычно собирались  состоящие на шведской службе наёмники-ландскнехты, он даже не стал попрекать их поспешным бегством и трусостью.

Услышав от собрата по оружию леденящую кровь историю о том, как сам Мефистофель со своей приспешницей, жуткой белогривой кобылой-Марой и прочими адскими чудовищами – Фрейром, Альпом и Рубезалем, схватили и терзали живьем его плоть у самых врат в Преисподнюю, кои, несомненно, открывались в той страшной дьявольской хижине проклятых  финских язычников, немцы тут же дали обет никогда больше не притрагиваться ни к олуту, ни к шведской водке. Безусловно, представляющими собой настоящие  колдовские зелья, чтобы сбивать честных христиан с пути истинного. А заодно поклялись никому не рассказывать об увиденном, дабы самим не оказаться сожженными на костре. Ведь никто же в здравом уме наверняка не поверит, что злые демоны просто так взяли и отпустили их восвояси, не заставив продать свои души.

Кроме того, все они решили как можно скорее оставить  службу наемниками, принять постриг и податься монахами в приорат святого Вигберта в родной Тюрингии.


ЮССИ И ХЕЛЛА

Разумеется, вторым долгожданным и значимым событием ярмарки в Руоколахти по случаю дня святой Бригитты должны были стать танцы.

«Хоровод» или «круговой танец», а именно так переводится с финского старинное слово «rinkkitanssi», как и такое же древнее «rinkihyppyt» - «прыжки по кругу», видимо, зародились еще в те времена, когда дикие пляски первобытных лесных охотников вокруг их костров, священных камней или деревьев носили сакральный смысл и являлись исключительно ритуальным действом. Все последующие виды танцев, будь то кисат, пийританхут, полька, кадриль или шведский sotka, так или иначе, именно в них брали свое начало.

На смену ринккитансси пришли пийрилейкки - «танцевальные игры», исполнявшиеся парнями и девушками под собственное пение и примитивный музыкальный аккомпанемент.

Когда же из Франции-Рански в Суомаа и Карьялу добрался самый старинный из ныне известных средневековых танцев - «Кароль», происходивший от древней Пляски Майского Дерева, он быстро завоевал популярность среди молодежи.

Собравшиеся в свете костров и факелов на той же луговине, где до этого устраивались скачки, крестьяне, мужчины и женщины, встали в одну линию, а вперед вышел один из певцов-сказателей. Низким голосом, почти речитативом, начал он пение древней рунической баллады.

Участники танца вставали, где кому заблагорассудится – никаких правил и ограничений на этот счет, как и при проведении скачек, еще не существовало.

Поэтому как-то само собой вышло, что Хеикки оказался рядом с сияющей от счастья Майре, Олли, как и было положено почтенному семьянину, стоял, взявшись за руки со своей Кати, а Матти, чей хмель уже успел несколько выветриться после жаркой сауны, пробрался сквозь толпу и словно ненароком очутился подле дочери кузнеца Анны-Лизы, и без того весь день строившей глазки увальню и выпивохе.

Неискушенный в тонкостях общения с женщинами Юсси даже не пытался найти себе пару. Тем более, что в предстоящем танце это вовсе не было обязательным условием.

Однако, многие незамужние девицы и сами заглядывались на статного, крепко сбитого и привлекательного молодца, одетого, как заправский кнаап.

В своем промасленном для пущей крепости колете из толстой бычьей кожи, вполне способном защитить не только от стрел, арбалетных болтов и скользящих ударов клинком, но также от пуль из пистоля или аркебузы-каливера, висящими на поясе шведским ножом с длинной рукоятью в богато украшенных ножнах и полуторным мечом-риттаршвертом, который шведы позаимствовали у голландцев, да еще и в самых настоящих кавалерийских  ботфортах-сааппаат Юсси в самом деле заметно выделялся среди прочих мужчин на ярмарке.

Особенно умопомрачительными казались неискушенным крестьянкам сверкающие глянцем и густо смазанные бобровым жиром ботфорты. И это в то время, как большинство парней вокруг носили обычные традиционные пиексу из цельного куска кожи с загнутыми кверху носками, а того чаще - плетеные из бересты вирсуты!

С одной из девушек Юсси встретился глазами и, наверное, дольше, чем следовало, задержал взгляд, невольно залюбовавшись ее  чарующей и манящей прелестью. Но тут же оба, смутившись, опустили взоры. Щеки красотки  покрылись румянцем.

Герой дня, озорник Хеикки, подтолкнул брата кулаком в спину:

- Смелее, брат, не теряйся! Это Хелла, дочь мельника. Завидная пара, скажу я тебе. И девка собой хороша, и приданое у отца, что надо.  А вот женихов да ухажеров хоть отбавляй, того и гляди уведут из-под носа. Правда, поговаривают, что она еще и колдовать умеет. Хотя, какая финка в любой деревне и не колдунья?

«Лемби» - так называлось у восточных финнов и карьялайсет не столько внешняя красота и привлекательность девушки, сколько ее способность очаровывать и влюблять в себя – в неразрывной связи с внутренней чистотой и скромностью. И Хелла, дочь мельника, без сомнения, обладала очень сильным «лемби». Что некоторые завистницы считали даже следствием воздействия колдовских чар.

От замечания младшего братца Юсси и сам еще больше раскраснелся и не смел больше глаз поднять, старательно разглядывая голенища собственных ботфорт.

Темп песни тем временем все убыстрялся. В дело вступил большой барабан-румпу, задававший ритм танца. К нему вскоре присоединилось веселое пиликанье юхоко.

Танцоры приставными шажками, подпрыгивая и выкрикивая «юх-хей!», синхронно двигались змейкой вслед за певцом-ведущим,  который иногда вдруг останавливался, воздев руки к небу. Тогда участники, притопывая ногами, делали несколько оборотов на месте. Женщины при этом клали ладони на бедра, а мужчины закладывали за спину. После чего одни выходили на два шага вперед из общей линии и, соединив руки с теми, кто остался на месте, образовывали подобие арки, через которую по очереди пробегали крайние пары.

Вполне естественно, что парни старались при этом непременно встать так, чтобы оказаться напротив девушек. Но в суматохе танца это не всегда удавалось и тогда доходило до смешного: когда какой-либо юноша оказывался вдруг лицом к лицу с кокетливо улыбающейся ему беззубым ртом бабкой или суровым отцом своей избранницы. То и дело молодые люди вскрикивали от боли и куксили кислые мины от того, что ревнивые мужья или папаши до хруста сжимали им пальцы в своих крепких мозолистых ручищах.

Совершенно случайно Юсси оказался всего в шаге от приглянувшейся ему дочери мельника. Но от вновь охватившего его буквально с головы до пят смущения замешкался.

В тот же миг кто-то из парней по-соседству нахально отпихнул его в сторону и, схватив за руку растерявшуюся так же, как Юсси, Хеллу, потащил было под арку, сплетенную из рук танцоров, озаряемую светом факелов. Обернувшись через плечо, шустряк еще и расхохотался прямо в лицо оторопевшему Тахвонпойке.

Это был никто иной, как давешний поверженный соперник Хеикки из Хяме. Видимо, полученного во время скачек урока ему показалось мало.

- Эй, солдат, - на ходу успел выкрикнуть тавастландец с распухшим после падения с кеикки носом. – Зачем тебе девка, ведь вы в своих походах, говорят, предпочитаете козочек!

Приятели наглеца-хямялайнена заржали. Судя по всему, вся компания к вечеру ярмарочного дня успела изрядно набраться олута.

Хелла тоже обернулась, с виноватым видом глядя  на Юсси. И вдруг, резко выдернув ладонь из руки наглеца, кинулась прочь, смешавшись с толпой.

- Вои йуку, - проворчал Хеикки. – Вот, дерьмо. Ты же не собираешься это так и оставить?

Юсси пожал плечами. На оскорбительное замечание забияки из Хяме ему было наплевать, тем более, что в словах юнца была своя доля истины - ведь другие наёмники в шведском войске и в самом деле, особенно под воздействием паров горячительного, порой не брезговали закрутить военно-полевой роман не только с какой-нибудь смазливой крестьянкой, но и с пойманной ими овцой или козочкой. Но за такую прелестную девушку, как Хелла, пожалуй, стоило бы и подраться.

Саваки и хямялайсет, два родственных племени финнов в межозерье Саймы и Пяйянне,  имели немало схожего, вроде способа плетения лаптей-вирсутов или всяких охотничьих словечек. Но также и различались во многом.  Ведь предками и ближайшими соседями саваков с востока все же были еще и карелы.

От них в жизнь восточных финнов пришли двухэтажные амбары из круглого леса на валунах и прочной крышей, где на первом этаже в сусеках хранилось зерно, мука и крупы, а на втором развешивали шкуры, пряжу, одежду, размещали мелкую утварь и прочий сельский скарб.

Общими с карелами и различными с хяме у жителей лесов и болот юго-востока Суомаа были высокий очаг в избе-пертти и матицы на столбах, делившие жилище на две половины – гостевую и хозяйскую, старинные блюда, готовившиеся в печи, формы серпов, жернова и вышивка на рубахах, сани с высоким передком и обычай вязания веников на зиму.

Если таваст-хямялайнен, встав поутру, садился за стол и получал от жены завтрак-suurus, то у саваков то же самое называлось «aamiainen». Завтраком же у карьялайсет было «murkina».

Вдобавок, в памяти у многих были живы невеселые истории о давних распрях саваков и хяме, которые королю приходилось усмирять даже при помощи специально присланных инспекций из Стокгольма. И у самого Юсси, и без того навоевавшегося вдосталь, прибавлять к ним еще одну страницу никакого желания не было.

И четверти века не минуло еще с того печального случая, что приключился на берегах озера Пяйянне, когда бедолагу Эскила Туоманпойку из Саво судили и приговорили к повешению за ссору его с соседом-хямялайненом Пеккой Лауринпойкой.

Как и все лесные жители-саволайсет,  Эскил вполне искренне полагал, что охотничьи и рыболовные угодья не могут принадлежать кому-то в отдельности. Поэтому спокойно отправился на лодке ловить рыбу в озерных водах, которые его сосед Пекка считал своей собственностью.

Когда же долблёнка, полная рыбы, причалила к берегу, тот потребовал отдать улов Эскила вместе с лодкой ему и проваливать восвояси. Слово за слово - и мужчины схватились за ножи. Победа в схватке осталась за саваком.

Как следовало из обвинительного приговора, после драки разъяренный Эскил побросал в воду мешки с репой и продырявил ножом дно лодки Пекки. Оставив последнего истекать кровью на берегу, он отправился к нему в дом, учинил там погром да еще и от души позабавился с дочкой хозяина.

И хотя сам обвиняемый утверждал, что ровным  счетом ничего подобного он не делал, суд, состоявший из соплеменников потерпевшего, заверениям какого-то там саволайнена не внял.

Чего было еще ожидать, если и сам покойный король Густав Васа благоволил тавастам, именно им передав во владение земли по берегам Пяйянне после жалоб саваков же на обиды и притеснения?

Все имущество и земля несчастного казненного Эскила в возмещение убытков были переданы властями вполне оправившемуся после ранения хямялайнену Пекке Лауринпойке.

Как бы то ни было, но Юсси, хоть и не выказывая гнева, но все же положил руку на эфес своего риттарского меча. И даже слегка вытянул его из ножен - так, что  пята клинка с лангетом сверкнула в свете факелов отполированным в зеркало металлом.

Подзадориваемый дружками и полностью находясь во власти олута, ухарь из Хяме ничуть, однако, не смутился, и всем своим видом явно продолжал напрашиваться на неприятности.

За сценой ссоры пристально наблюдали мэр и ленсман в окружении нескольких олдерменов. Разумеется, завершать ярмарку кровопролитием в их планы совершенно не входило.

Поэтому по знаку ленсмана его добровольные  помощники из числа добропорядочных прихожан, делая вид, что чрезвычайно увлечены царящим вокруг весельем, всей гурьбой окружили таваста с приятелями, словно ненароком заключая их в крепкие дружеские объятия и увлекая за собой в круговорот танцующих.


ДУЭЛЬ

Уставшие от этого насыщенного событиями ярмарочного дня, братья Тахвонпойят вернулись, наконец, на постоялый  двор, намереваясь перекусить да как следует выспаться, чтобы засветло уже отправиться в путь.

- А все-таки жаль, что ты не врезал этому олуху из Хяме, - огорченно проговорил Хеикки. – Насадил бы его на свой меч, как поросенка на вертел. Узнал бы,  как с нашими девушками шашни крутить.

- Ну, когда б насадил, - резонно заметил в ответ Юсси, - то он бы уже точно ничего не узнал. А если начать кромсать мечами всех, кто девушку потанцевать пригласить вздумал, венам да каръялайсет  в следующий раз и делать ничего не придется – сами финны друг друга перережут.

В общей комнате для гостей хозяйка гостиницы накрыла стол для нехитрого вечернего перекуса постояльцев.

Многие гости ярмарки, правда, крыше над головой предпочитали звездное осеннее небо, устроив себе временные пристанища под собственными повозками на расстеленных прямо на земле шкурах и попонах. Поэтому нельзя было сказать, что народу за столом в трапезной-руокале было не протолкнуться.

- Эх, мужчины! Вечно вы, как олени во время гона, готовы до смерти за самку лбами биться. А саму олениху никто и не спросит. – Покачала головой Кати, разливая братьям по кружкам олут из большого кувшина, поданного к столу хозяйкой гостиницы. – А ну, как, ей оба одинаково противны? Кому такие дурни нравиться могут?

- Ну, наш-то Юсси не таков, - подал голос в защиту брата Олли. – Держался молодцом. Хотя наглец-хямялайнен, может, и впрямь заслужил, чтобы его проучили как следует. Мало ему перепало на скачках от Хеикки. Что же насчет девушек, так ты тут, жена, не права – всем известно, что у нас насильно замуж идти никого не принуждают. Да взять хотя бы обычай, когда в каркаусвуоси, високосный год, девица  может и сама жениха по нраву себе выбрать. А он  еще и отказать не смеет, не то должен дорогим подарком откупиться. Отрез ткани подарить на платье, колечко там или ещё украшение какое. Иначе обида семье будет тяжкая, и папаша с братьями отвергнутой могут такому олуху и все ребра пересчитать.

- Да и так по всему было видно, что мельникова Хелла без ума от Юхана. – Поддержал братьев Матти. - А какая была бы не без ума? Один меч да ботфорты чего стоят. Прямо, не кнаап, а что твой фрихерра!

-  Думаю, следующей же весной можем смело в «ночные хождения» в здешние края отправляться! – Сделав большой глоток олута и жуя хвост копчёной салаки, продолжал Олли. - И к мельнику с Хеллой в дом на ночёвку, и к кузнецу, отцу Анны-Лизы, и к Симону из Вирмутйоки с его малюткой Майре. А уж на Юханнуса тогда и свататься можно. Три свадьбы сразу сыграем. Пора, пора вам, братья, семьями обзаводиться! Особенно тебе, Юсси, как старшему из нас. Покуда матушка жива, она у нас, конечно, по обычаю, глава рода. Но по всему, место это тебе должно принадлежать, братец. Тем паче, что ты теперь заслуженный фрельсман и за службу свою королю освобождение от налогов имеешь.

«Ночными хождениями» в Финляндии называли своеобразный обычай, как бы предварявший собой само сватовство.

Устраивались они обычно поздней весной, под романтической сенью белых ночей, когда с окончательным установлением тепла девушки на выданье из теплой части отцовского дома переходили спать в светлицы – неотапливаемые половины жилища, представлявшие собой небольшую переднюю комнату с одним окошком, где хозяин принимал и угощал гостей, или распространенные более в западной части страны клети – зачастую двухэтажные, с галереей вдоль верхнего этажа, где также хранили одежду, ткани, зерно и другие припасы.

Парни из соседних деревень или приходов, включая потенциальных женихов, целыми компаниями начинали тогда переходить от одного двора к другому и проситься на ночлег в дом к будущей невесте.

Очутившись внутри, молодые люди принимались наперебой расхваливать юношу, которому приглянулась хозяйская дочка.

После чего все вдруг неожиданно вспоминали о каком-то неотложном и важном деле - и шли уже к другому дому, оставляя влюбленных до самого рассвета наедине в девичьей.

Разумеется, никакие вольности при этом свидании не дозволялись. Бывало, что молодые и целую ночь напролет могли просидеть напротив друг друга, положив вспотевшие от волнения руки себе на колени, краснея, вздыхая и не смея даже глаз поднять на предмет своего обожания, не то, что слово промолвить. Честь будущей невесты сами женихи, блюдя древний обычай, берегли пуще глаза. Потому и родители девушки насчет целомудрия дочки могли быть совершенно спокойны.

Братья уже совсем было намеревались отправиться на боковую, как в залу, едва держась на ногах, ввалилась вся компания гуляк из Хямеенмаа.

Белобрысый повеса с распухши носом прямиком направился к длинному столу посреди комнаты, ногой поддев по дороге и с грохотом опрокинув на пол скамью. А затем с размаху всадил в столешницу перед братьями свой шведский нож с коротким лезвием.

Это был вызов!

Не принять его – да еще при свидетелях, в те дикие и мрачные времена значило уронить и собственную честь в глазах окружающих. А к вопросам чести финские крестьяне относились едва ли не с большей щепетильностью, чем дворяне-аатели.

Разумеется,  случись дело не в самом приходе, а где-нибудь на поляне посреди леса, никакого предлога для драки не требовалось бы вовсе.

Недаром даже во Франции XVI века такие дуэли, когда противник порой не успевал и клинок вынуть из ножен, а вооруженные до зубов головорезы целой толпой набрасывались из засады на всего одного бедолагу, называли «сражениями в кустах» или «схватками на манер животных».

О традиционном в позднейшее время поединке «один на один», когда правила дуэлей стали регламентироваться специальными кодексами, речи не шло в равной степени – и приятели зачинщика могли участвовать в стычке наравне с ним самим.

Во Фландрии, например, в ходу был обычай, когда, помимо самих поединщиков-дуэлянтов, между собой за компанию дрались и их секунданты, которые, собственно, друг другу вообще ничего плохого не сделали.

Кровь лилась рекой, а уличные забияки-бретёры десятками  валились на землю, пронзенные клинками стилетов, кинжалов, шпаг,  изрубленные ударами мечей и эспадронов. Нередко в дело вступали и пистоли.

Среди шведской знати, правда, еще живы были полузабытые традиции древнего хольмганга – поединка двух викингов. Своеобразные правила выяснения отношений между мужчинами постепенно выработались и в среде крестьянства - из Швеции и Норвегии распространившись постепенно  на финские провинции и земли Карьялы.

Однако, Юсси все еще медлил – ведь исход поединка представлялся ему самому вполне очевидным. Вдобавок, хямялайнен был попросту в стельку пьян. Что за слава - заколоть пьяного дурака, как свинью? Да еще неизвестно, на чью сторону встанет королевский закон, когда вопрос касается таваста...

Как вдруг произошло то, чего ровным счетом никто не ожидал.

Поскольку возле стола стояли все четверо братьев, на первый взгляд до конца не было ясным,  кому именно из них предназначался вызов на бой и кто должен был ответить на него зачинщику.

И хотя Хеикки тоже успел выхватить из-за пояса свой вейтси, на какую-то долю секунды его опередил Матти  - и  с яростью вонзил нож в стол рядом с клинком задиры из Хяме.

 Даже безо всякого сравнения было заметно, что лезвие Матти вошло в доски на добрых пол туума, равного примерно ширине большого пальца, глубже, чем у хямялайнена. Нож последнего воткнулся в стол всего едва ли на несколько линяев, - а один линя, как известно, составлял лишь двенадцатую часть туума.

Это имело немалое значение для предстоящего поединка по-шведски. Ведь именно на такую ограниченную глубину драчунам дозволялось втыкать нож в своего противника.

Насколько на лице Хеикки читалось разочарование, настолько Матти весь так и сиял от радостного возбуждения.

Вызов был принят – и даже Юсси, который теперь жестоко корил себя за сомнения и нерасторопность, ничего не мог с этим поделать.

- Ха-ха, - весело рассмеялся Матти. - Да ведь этот болван даже на ногах не стоит, это будет нечестная битва! Пожалуй, уравняем шансы… Эй, олута мне!

Опрокинув в себя еще целый жбан пива, Матти слегка покачнулся и, вытирая рот рукавом, снова расхохотался:

- Ну вот, теперь можем драться на равных! Иди-ка сюда, витун юнтти, чертов придурок,  я как раз приметил нынче на кладбище у кирхи  пустующее местечко для одной лошадиной задницы из Хяме!

- Беги за ленсманом, - шепнула Кати хозяйке. Та вопросительно взглянула на мужа, с флегматичным видом вытиравшего вымытую посуду  рушником-пююхе, и тот согласно кивнул.

Тем временем клинки торчащих из досок ножей обвязали кожаными ремешками. Сделано это было так, чтобы незакрытыми оставались лишь воткнутые в стол каждое на свою глубину острия.

Бойцы, раздевшись до пояса, встали в центре очерченного на полу круга.  Крепко ухватив один другого за левую руку, а в правых сжимая ножи, они принялись размахивать ими и пытаться достать соперника незакрытыми ремешками жалами.

Со стороны было похоже, будто два косача вытанцовывают на тетеревином току, сцепившись крыльями в смертельной схватке.

Несмотря на хмельной угар, таваст внутренне на самом деле был даже рад, что его вызов принял не сам опытный в сражениях великан Юсси, а лишь один из его братьев.

И хотя врожденная заносчивость и петушиная драчливость всегда были частью его натуры, отправиться из-за собственной дури в могилу или просто несколько недель, а то и месяцев валяться потом изрезанным в постели, никакого желания у буяна не имелось вовсе. Лишь взятая им на себя роль заводилы в компании молодых повес из Хяме  вынуждала его  вести себя подобным образом, дабы не уронить авторитет предводителя в глазах товарищей.

 «И на кой я связался с этими деревенскими увальнями. – Мысленно корил себя горе-дуэлянт. – Когда впереди ждет столько веселья в объятиях карьяльских красоток на Лаатокке… Говорят, тамошние податливые крестьянки совсем не то, что здешние недотроги… Ведь суженые их и мужья с рюссами вместе сбежали!»

Может быть поэтому еще до начала драки он словно размяк, совершенно утратив боевой петушиный пыл, и тыкал своим ножом в Матти безо всякого вдохновения.

Вдобавок,  излишне выпитый олут оказывал еще и снотворное действие - веки стали сами собой слипаться, наливаясь тяжестью, а колени начали вдруг дрожать и подкашиваться.

Легко отразив несколько вялых тычков ножа, Матти внезапно остановился.

Буквально повисший на его согнутой в локте левой руке соперник, икая, с закрытыми глазами раскачивался в разные стороны, подобно сорванной с одной петли створке ворот от ветра. Приятели его при этом сами стояли вокруг с видом совершенно глупым и обескураженным.

Вновь рассмеявшись и покрутив головой, Матти вдруг просто стукнул таваста деревянным черенком ножа по макушке и разжал левую руку.  Несчастный злюка тут же рухнул на земляной пол, подобно выскользнувшей из невода салаке, и немедленно захрапел.

- Что, во имя короля, тут происходит?! – В проеме распахнувшейся от сильного толчка двери возник запыхавшийся и пунцовый от негодования ленсман Руоколахти собственной персоной. Из-за его спины выглядывала испуганная мордашка хозяйки постоялого двора. В свете факелов  блестели от пота встревоженные лица мэра, пастора и угрюмые физиономии помощников ленсмана из числа добропорядочных прихожан.

Ответом стражу порядка было лишь мерное похрапывание свернувшегося калачиком на полу с по-детски подсунутыми под щеку кулачками полуголого забияки-хямялайнена. После чего бревенчатые стены в который раз за день содрогнулись от хохота всех, кто еще мог держаться на ногах от олута.

Смеялись, вытирая слезы,  даже дружки столь неудачливого на свое же счастье поединщика. Да так, что сама святая Бригитта, наверное, улыбалась в своей небесной обители...